1

Если бы сторонний наблюдатель задался целью проследить маршрут ничем непримечательной «шестёрки» цвета кофе с молоком, колесившей по Москве тем ранним летним утром, ему пришлось бы нелегко. Машина вела себя, как броуновская частица: металась по улицам диковинными зигзагами, беспорядочно меняла направление и скорость, словно натыкаясь на невидимые глазу молекулы и прозрачные стенки. Часам к четырём любопытный сторонний наблюдатель окончательно убедился бы, что траектория «шестёрки» — запутанная самопересекающаяся кривая, иными словами, водитель не преследует определённой цели, а катит куда глаза глядят — быть может, убегает от тоски или принимает нелёгкое решение, а может, напротив, лишился сна и покоя от нежданно привалившей удачи или не знает, как убить время до какого-нибудь судьбоносного события, способного круто изменить его жизнь.

Придя к такому выводу, праздный наблюдатель, при всем своём любопытстве, наверняка прекратил бы преследование, кинул прощальный взгляд на «жигуленок», свернувший с Садового Кольца к вокзальной площади и исчезнувший в маленькой улочке справа от здания вокзала, и отправился бы по своим делам.

И напрасно. Ибо как раз в эти минуты «шестёрка» выехала на финишную прямую.

Неприметную улочку, в которую нырнула машина, с обеих сторон стискивали малоэтажные кирпичные дома, хоть и дореволюционной постройки, но в массе своей безобразные. В начале теперь уже прошлого века предприимчивые промышленники превратили этот кусочек города, ограниченный с одной стороны Москва-рекой, а с другой — железнодорожными путями, в фабричную зону, застроив его заводиками, фабриками, складами и рабочими общежитиями. Позже, когда Москва начала бурно разрастаться и близость района к центру стала ценным преимуществом, часть заводиков с фабриками вывезли на окраины города, а освободившиеся помещения передали чиновникам. Здания подновили, кое-где сделали внутреннюю перепланировку, на дверях понавешали табличек с аббревиатурами всевозможных комитетов, бюро и ведомств, но с архитектурным убожеством бороться не стали — на такие излишества у советской власти никогда не хватало денег. Ещё позже, когда на смену плановой экономике пришёл дикий рынок, комитеты, бюро и ведомства спешно приватизировали свои площади и начали потихоньку сдавать их в аренду, а то и продавать новорождённым коммерческим и прочим частным фирмам. Вот новые хозяева — уж те развернулись вовсю. Бригады строителей из Турции, Болгарии, Югославии денно и нощно трудились в старых стенах, создавая вполне европейские интерьеры. Улочка запестрела вывесками магазинов, салонов, игорных залов, мастерских и обменных пунктов. Но на радикальную перемену экстерьера и у новых хозяев не хватило денег, а может быть, вкуса. Свежевыкрашенные фасады, как были, так и остались уродливыми. За одним исключением. Кому-то все же достало средств и эстетического чутья, чтобы снести безобразную двухэтажную коробку бывшей фабричной конторы и выстроить на старом фундаменте симпатичный особнячок.

В ту минуту, когда кофейно-молочная «шестёрка» сворачивала с вокзальной площади, с крыльца в дальнем торце особняка спустился молодой человек в голубом джинсовом костюме. Убрав ключи в кармашек, он повесил сумку на плечо, и зашагал в том же направлении, в каком двигалась машина. Вдали свистнула первая электричка.

Улочка имеет форму запятой. Недалеко от особняка хвостик запятой довольно резко изгибается, расширяется и вливается в съезжую площадь, откуда можно спуститься на набережную, подняться на мост, переходящий в широкую магистраль, или свернуть в переулок, вернее, тупик, ограниченный бетонным забором вокруг железнодорожных складов.

Сразу за поворотом, непосредственно перед въездом на круг, стоял старый побитый «Москвич». Парень, сидевший впереди на пассажирском месте, нервно крутил в руках брелок и, притопывая, напевал старую песенку, вторя включённому радио:

— Папа, подари, папа, подари, папа, подари…

— Накаркаешь! — перебил его другой парень, по-видимому, водитель. В данный момент он стоял позади «Москвича» и открывал багажник. Из-за поворота донёсся шум мотора.

— Пригнись! — крикнул второй парень первому, ныряя в салон.

Впереди показалась «шестёрка». Когда расстояние между ней и «Москвичом» сократилось до нескольких метров, она неожиданно вильнула, выехав на встречную полосу, и приблизилась к «Москвичу» вплотную. Дверца со стороны водителя «Жигулей» открылась.

Молодой человек в джинсовом костюме вышел из-за поворота, и в тот же миг незримая сила ударила его в грудь, оторвала от тротуара и швырнула через кусты о бетонный забор. И, словно посчитав, что этого недостаточно, сбросила на голову бедняги увесистый тюк.

2

Вообще-то я не писатель и всяких там филфаков, журфаков и литинститутов не кончал. Но это раньше писателю полагалось иметь за плечами какой-никакой гуманитарный вуз, а теперь пишут все, кому не лень, и в другой раз такое выдают… Там не то что вузом — и начальной школой-то не пахнет. И ничего, народ хавает, не морщится. А я хоть и не гуманитарий, но все ж-таки интеллигент, и по русскому с литературой у меня в школе была твёрдая «четвёрка».

Но главное, детективная история, которую я хочу рассказать, — не какая-нибудь там фантазия, и не домыслы, из пальца высосанные, а самая что ни на есть правда. И знаю я её не с чьих-нибудь слов, я сам свидетель и даже, можно сказать, непосредственный участник событий.

Другое дело, что история эта пока не кончилась и развязка мне неизвестна. Но так даже лучше. Знай я, кто да почему убил, мне бы пришлось изобретать разные хитрости, чтобы раньше времени не проговориться. А я человек простой, открытый и к хитростям вкуса не имею. (Классно сказано, да? Вот будет номер, если у меня обнаружится писательский талант!) Так вот, лучше уж вы будете вместе со мной гадать, кто злодей. Я честно и подробно расскажу все, что сам знаю, а там посмотрим, кто раньше до разгадки допетрит. А к тому времени, как я все запишу, развязка уж наверно наступит.

Зовут меня Николай. Фамилия Усов. (Николай Усов — по-моему, неплохо будет смотреться на обложке, а?) Мне двадцать девять лет. Окончил электротехнический институт. По специальности никогда не работал, потому что в год моего окончания безработных инженеров-электротехников было раз в десять больше, чем свободных вакансий для них. Но я не в претензии. По правде сказать, электротехника меня никогда особо не привлекала. Институт я выбирал не по призванию, а по конкурсу, чтобы в армию ненароком не угодить. После окончания устроился в коммерческую фирму, торгующую разными медицинскими и шарлатанскими снадобьями и препаратами — всякими там «Сплатами», «царскими» пилюлями, лечебными лосьонами, кремами, чулками против грибков и тому подобным барахлом. Работу нашёл по объявлению в газете: «Требуются энергичные коммуникабельные молодые люди с высшим или среднетехническим образованием». Это как раз про меня.

Работа меня, в общем, устраивала. Каждое утро нам выдавали по здоровой сумке товара, и — вперёд, господа. Сбывай, где хочешь, — хоть на улицах, хоть на рынках, хоть в учреждениях. Девяносто процентов выручки — фирме, остальные — в карман. Думаете, чепуха, а не работа, любой дурак справится? А вот и нет. Для этого дела особая порода требуется — люди настойчивые, но обаятельные. И без комплексов — чтоб не раскисали, когда на них как на вошь смотрят или посылают по матушке. И чтоб язык был хорошо подвешен, чтоб додавить сумели, когда клиент колеблется. К нам от безработицы всякие приходили. Инженеры, учёные, музработники. Удерживались единицы. И то некоторые за гроши вкалывали. А я неплохо наваривал. По сотне тысяч деревянных в день — минимум. А это по тем временам совсем неплохие бабки были. По полтонны гринов в месяц выходило.

Да, жаль, все хорошее быстро кончается. После кризиса народ стал от нас, как от чумы, шарахаться. Целый день савраской бегаешь, а башлей с гулькин нос. Двадцатку надыбаешь — считай, повезло. Поишачил я так с месячишко и решил уходить.

А куда? В конце девяносто восьмого безработные из всех щелей полезли. За любые гроши готовы были вкалывать. Выжившие фирмы заважничали, стали требовать первоклассных специалистов, да чтоб с языком, да со знанием компьютера, да со стажем работы по специальности не меньше трех лет. А у меня в портфолио только что диплом институтский.

Хорошо, я по натуре оптимист. Судьба таких старается не обижать. Вот я и встретил случайно институтского приятеля, а тот по блату пристроил меня в маленькую телестудию. Ассистентом режиссёра. Работа, прямо скажем, не ахти — подай то, принеси это, пшел вон. Зарплата и того хуже. Зато перспектива. Знаете, сколько нынешних телезнаменитостей из мелкой шушеры выбились? Во-первых, потому что телевидение — это большой бардак, а во-вторых, там всегда острая нехватка новых идей. Оказался ты случайно в нужном месте в нужное время со свежей идейкой, раз — и в дамки.

Но мне не повезло. Выперли меня оттуда с грохотом. Из-за сущей ерунды, даже вспоминать не хочется. Съёмку я им, видите ли, сорвал, сломал аппаратуру! Да у них эту аппаратуру чуть не каждый день ломают, а уж о сорванной съёмке лучше помолчали бы… У них там на одну состоявшуюся съёмку по десять сорванных приходится.

Ну и черт с ними! Выперли, и ладно. Связи-то у меня там все равно остались. Я человек общительный, дружками-приятелями обрастаю моментально, а связи, как говорится, решают все.

Благодаря связям на телевидении меня и взяли сюда — в рекламное агентство «Пульсар». На самом-то деле оно называется «ПУЛЬС А.Р.», то есть «ПУЛЬС, Агентство Рекламы». («Пульс», потому что мы вроде как держим руку на пульсе.) Но на вывесках запятых и кавычек не пишут, и все, ясное дело, читают, как написано. Так и спрашивают по телефону: «Это рекламное агентство Пульсар?» Не поправлять же клиента, который, как известно, всегда прав!

Наш «Пульсар» — маленькое агентство, но входит в большой холдинг «Адвертисмент», который объединяет два десятка разных фирм и фирмочек, и все они имеют отношение к рекламе. Две фирмочки — дизайн-студия «Око» и агентство почтовой рассылки «Голубь» — наши соседи. Мы вместе арендуем крыло двухэтажного особняка, где вся эта петрушка и приключилась.

В тот вечер мы отмечали день рождения Джованни — директора дизайн-студии. Вообще-то его зовут Женя, но какой-то умник смеха ради придумал всем нашим иностранные кликухи. Дизайнеров называют на итальянский манер: Женю — Джованни, Мишу — Чезаре, Игната — папа Карло. Ну ладно, в именах Джованни и Женя есть хоть что-то похожее, хотя Джованни — это на самом деле Иван. Чезаре — тоже можно понять, фамилия Миши — Король, то есть цезарь. Но почему папа Карло? Дурь какая-то, право слово!

«Голуби» у нас, с понтом, англичане, «Сент-Джеймский двор». Шофёр Ваня — Сэр Джон, экспедитор Игорь — Сэр Гарри. Обхохочешься. Ещё у них есть Леди Мэри, Леди Энн и Леди Джулия. А директора их, Эдика, величают не иначе как Сир. Или ещё — Ваше Величество.

А имена «пульсаровцев» перекроили на французский лад. Всех, кроме меня. Меня эта стервозина Ирен с первого же дня окрестила Мыколой. А чего, спрашивается? Я много раз объяснял, что никаких хохлацких корней у меня нет. А мне говорят: «Да у нас французских тоже вроде не наблюдается». Зациклились на этом Мыколе, и все тут. Они вообще часто потешаются за мой счёт — без всякой причины, заметьте. Ну и ладно, пускай потешаются, я не из обидчивых. И вообще, смех без причины — признак дурачины, а с дураков чего взять?

Но это я отвлёкся. Вернёмся к гулянке по поводу дня рождения Джованни. Вообще-то мы работаем до семи, но раз такое дело, решили свернуться пораньше. Без чего-то шесть Джованни и Чезаре, прихватив с собой нашу Катрин (в качестве консультанта, как они выразились), отправились в ближайший супермаркет за выпивкой и закусью. В четверть седьмого Базиль, гендиректор «Пульсара», выдал девицам ключ от конференц-зала, и они пошли накрывать на стол. В половине седьмого начальство всех трех фирм просигналило сбор, народ переключил телефоны на автоответчики и рванул к столу.

Гудели мы не в полном составе. Наш курьер Жоржик повёз образцы сувениров одному из клиентов, да так и не вернулся. Элен (она у нас рекламу в прессе размещает), как всегда, со всех ног поскакала домой, к ребёнку. Юля, то есть леди Джулия, вначале грозилась остаться, но потом позвонила мужу и быстренько передумала. Альбина, секретарша или, как её в шутку называют, «технический директор» дизайн-студии, в этот день вообще не работала, только заехала утром на минутку поздравить шефа. Обоим сэрам, и Джону, и Гарри, пришлось срочно ехать в типографию за рекламными листовками, а потом ещё развозить эту макулатуру по «точкам». Ух, как они ругались перед отъездом! Это, говорят, прямо новая, блин, народная примета, так-растак! Как в конторе пьянка, так у нас, блин, внеплановый выезд, тудыть-растудыть! А Игнат (папа Карло) пришёл, но садиться за стол не стал. Засосал стакан водяры, хлопнул Джованни по плечу и смылся. Работать, говорит, пойду, пока запал весь не вышел. Он у нас вообще со странностями.

Короче, за столом собралось одиннадцать человек: я, Джованни, Чезаре, Базиль, Эдик, леди Энн, леди Мэри, Полин (наша вторая директорша), Эжен (старший менеджер), Катрин и зараза Ирен. Базиль, Чезаре и Эдик по очереди толкнули речь в честь Джованни и вручили ему подарки. На этом торжественная часть закончилась и началась нормальная рабочая пьянка. Все оживились, разговорились. Даже у молчуна Эжена развязался язык, он и Джованни с Базилем о какой-то чепухе заспорили, аж до крика дело дошло. Эдик, как водится, распустил хвост перед девицами, целое представление устроил. Чезаре, бабник номер два, старался от него не отставать. Я тоже рассказал пару очень удачных анекдотцев. Все смеялись. Потом кто-то включил музыку. Часть народа пошла танцевать, часть — курить, остальные продолжали болтать и поддавать.

Около восьми часов в холле, где у нас курилка, раздался дикий визг. Нас всех прямо подбросило и разом швырнуло туда. Визг шёл из-за большого фанерного стенда, который отгораживает тёмный угол под лестницей, где наша уборщица хранит свои тряпки-щётки. Мы в спешке опрокинули стенд и чуть не сбили с ног Катрин. Она стояла за стендом — белая до жути, рот разинут, глаза вытаращены — и тыкала пальцем в сторону Чезаре, который склонился над чем-то в углу.

Мы всей толпой ринулись в угол. Сначала мне ничего не было видно за чужими спинами. Потом Чезаре крикнул:

— А ну, сдай назад! И пусть кто-нибудь принесёт лампу с удлинителем. И в «скорую», в «скорую» позвоните!

Народ немного отступил, Эжен бросился за лампой, кто-то побежал звонить. Я пробился вперёд, заглянул через плечо Джованни и увидел лежащие на полу ноги в джинсах и кроссовках.

— "Скорая" уже не к спеху, — сказал Эдик и встал с корточек. — Звоните сначала в милицию.

Эжен принёс включённую лампу и передал её Чезаре. Чезаре посветил под лестницу, и мы увидели жмурика — бритого бугая в кожаной куртке на меху. Рожа у жмурика была перекошена, глаза остекленели, здоровенная клешня прижата к горлу.

Жуткая картина! Все аж отшатнулись. Кто-то ахнул, кто-то ойкнул, и наступила тишина, как будто мы разом онемели. Потом народ зашевелился и дружно потёк обратно в конференц-зал. Сначала все сидели как пришибленные, потом кое-кто в нервах набросился на жратву, кое-кто налёг на спиртное. Поднялся галдёж. Все гадали, кто этот тип под лестницей, каким ветром его занесло к нам и от чего он окочурился. Мэри предположила, что бугай приходил к зубному (месяца два назад мы сдали одну из комнат на втором этаже в субаренду армянину-дантисту) и помер от аллергии на какое-нибудь лекарство. Вышел от врача, спустился, тут его и скрутило. Джованни сходил наверх, но вместо зубодёра привёл Игната. Зубодёр и его сестричка уже ушли. Ну правильно, они тоже до семи работают.

В общем, сидели мы, ждали милицию, спорили, удивлялись, чего это жмурик под лестницу полез, но о возможном криминале никто даже не заикнулся. Я сначала тоже ни о чем таком не думал. Мало ли от чего люди в ящик играют. Может, у бугая сердце было слабое или сосуды ни к черту. По виду, конечно, не скажешь, но, говорят, что у качков такое бывает. Тренированные-то они тренированные, но и перегрузки у них дай боже, не всякое сердце выдержит. К тому же, по крайней мере, на первый взгляд, никаких дыр в шкуре нашего жмурика не наблюдалось. Короче, ничто, как говорится, не предвещало.

Но у меня, наверно, особое чутьё есть. Я, хоть и не думал сначала ничего плохого, но на коллег посматривал, за лицами наблюдал. Лица были разные — озабоченные, хмурые, возбуждённые, испуганные. В общем, ничего особенного, такие и должны быть у людей, которые только что обнаружили у себя в конторе незнакомый труп. А потом глянул на гадину Ирен. И моментом учуял, что труп наш дурно пахнет. Проще говоря, смекнул я, что бугай не сам по себе копыта отбросил.

Я не сразу её заметил, потому что она сидела на отшибе, в тени канцелярского шкафа и не шевелилась. Рожа вся такая каменная, и всегда-то бледно-жёлтая, теперь вообще сливалась с белой стеной. Ладони зажаты между коленками — видно, чтоб не дрожали. Спина, плечи, шея напряжены, как будто на бабу бетонную плиту взвалили и она эту плиту из последних сил держит. Сидит, голову опустила, в пол пялится. «И чего это она так переживает?» — думаю я. Только подумал, как она буркалы свои от пола отлепила и по сторонам — зырк. Оценивающе так, с опаской.

Тут я все и понял. Видать, жмурик-то на совести этой змеи подколодной, думаю. Замочила парня, гадина, а теперь зыркает, проверяет, не видел ли кто чего. Тут она на меня покосилась, и я быстренько отвернулся. Не ровен час учует, что я обо всем догадался. Мне жизнь пока ещё дорога.

Потом приехала милиция. Мы думали, они нас до ночи продержат, допрашивать будут. Но ничего подобного. Спросили только, кто и как обнаружил тело, знает ли кто покойника и кто видел его тут раньше. Про тело Катрин сказала, что она о его ноги споткнулась. Мол, Чезаре показывал ей свои плакаты, что на стенде повешены, а потом они решили с той стороны посмотреть, не висит ли там чего, тут она и споткнулась.

Плакаты они смотрели, как же! Не могла чего поумней придумать. Плакаты там уже два месяца висят, повесили сразу, как выставка кончилась. А что с обратной стороны стенда ничего нет, так это и ежу понятно. Там же темно, как у негра сами знаете где, какой же дурак будет там картинки клеить? Но менты ей поверили, а может, сделали вид. В общем, на чистую воду выводить не стали.

Про знакомство своё с покойником никто не признался. И Ирен тоже промолчала, хотя уж она-то его знать должна, так я тогда подумал. Или, если не знать, то видеть уж точно видела — хотя бы когда мочила. Но она вместе со всеми покачала головой. Менты переписали всех, кто работает в этой части здания, в том числе и отсутствующих, и отпустили нас по домам. Даже, можно сказать, выгнали.

Я хотел было задержаться и рассказать им про Ирен, но потом подумал, что сказать-то мне нечего. Ну, сидела она, вся как нерв натянутая, так, может, её организм на трупы остро реагирует. А что глазами по сторонам шныряла, так это ничего не доказывает. Я тоже глазел туда-сюда, и притом без всякой задней мысли.

Но она-то не просто так глазела! Я это нутром чувствовал. И решил с того дня за ней следить. Рано или поздно она чем-нибудь себя проявит, тут я её ментам и сдам. Отольются кошке мышкины слёзки!

Я вообще-то человек незлобивый, но эта курва Ирен меня достала. Это по её милости меня в «Пульсе» за шута держат. И что я ей сделал, спрашивается? Хотя я, кажется, догадываюсь, чем ей досадил. Тем, что заигрывал с девчатами — с Катрин и Элен. Они девчонки что надо, Катрин — рыжеволосая красотка, Элен — симпатичная блондинка с ямочками на щеках. А я парень общительный и приударить за хорошенькими девушками никогда не прочь. Перемигнуться с ними или там шуточку рискованную отпустить для поднятия тонуса. Но Ирен, вобла сушёная, к тому же страшная как смертный грех, естественно, меня не привлекала. Да боже мой, она же меня лет на десять старше! Естественно, я на неё, как на женщину, даже не смотрел. Вот её, видно, злоба и заела.

И ведь удалось ей, твари этакой, в перьях меня вывалять. Выставить перед другими полным невеждой, тупицей и хамом. Хамом — потому что иногда я не выдерживал и чуть ли не матюгом её посылал. Но ведь это ангелом нужно быть, чтобы не сорваться, когда тебе каждый день гадости говорят. Да не просто гадости, а такие, что ты смысла их не понимаешь и, если пытаешься ответить, то непременно попадёшь впросак.

Вот только ухмыляться не нужно. Я, может, и не самый большой умник на свете, но уж точно не дурак. И если вы думаете, что на моем месте оказались бы на высоте, попробуйте ответить с ходу, не заглядывая в словари и энциклопедии, на такие, к примеру, вопросы:

Что такое парвеню?

Чем занимался Торквемада?

Кто такой «один ушлый француз, тёзка небезызвестного плотника»?

Где находился Паган?

Чем тантра отличается от мантры?

Как звали первую жену папы Ивана Грозного?

Ну что, получилось? То-то же! А если получилось, то нечего нос задирать. Да, я не книжный червь, у меня на то, чтобы в книгах ковыряться, нет ни времени, ни особого желания. После работы приползаю, высунув язык, тут не до книжек, хорошо, если на телевизор силы остались. А в выходные я предпочитаю вылазки на природу или дружеские сборища. Лучше всего — и то, и другое. Коллективный выезд на рыбалку там или на шашлычок, пивко, магнитофон, хорошие песни, болтовня о том о сём, рыбацкие байки, смех… Я человек простой, и удовольствия люблю простые. А если вам нравится всякая заумная хрень, разговоры о трансцедентальном-экзистенциальном, симплексах-секансах, Пуччини-Доницетти, если вы вместо подушки кладёте под голову толстенные тома, то это ещё не значит, что вы выше меня или полезнее обществу.

Я то же самое пытался Ирен втемяшить. Но с ней попробуй поговори! Не язык, а жало у бабы. И рожа у неё жёлтая, точно низкосортной мукой присыпана. Видно, разлитием жёлчи страдает, гадюка. Но, что показательно, унижает она только меня. И на языке своём тарабарском только со мной разговаривает. Хотя нет, ещё с Эдиком, директором «Голубя», но тот её стоит. Они этими безумными фразочками с пулемётной скоростью перебрасываются. И страшно довольны друг другом. Эдик к нам в комнату каждые полчаса забегает, курить её зовёт. Они в курилке вдвое больше времени проводят, чем на рабочем месте. И ничего, Базиль с Полиной терпят. Хоть бы раз ей замечание сделали!

Они вообще носятся с этой Ирен, как дурак с писаной торбой. Она целыми днями ничего не делает, только в тетрис-пентикс режется, и никто ни звука. А у меня как-то выдались свободные полчаса, решил я поиграть, так меня тут же на ковёр вызвали. Я спрашиваю: «А почему Ирен можно?» А Базиль говорит: «То Ирен! Ей так думается легче. Она у нас генератор идей».

Да её идеи — смех один! Я такие могу пачками выдавать, только не просит никто. Ну с чего, спрашивается, они взяли, что я — полный ноль? Хотя ясно с чего. Ирен постаралась. После её художеств они на меня без смеха смотреть не могут. Даже Жоржик, восемнадцатилетний шкет, и тот скалится. А он, между прочим, гораздо невежественнее меня. А Катрин и Элен теперь, как на меня взглянут, так обязательно фыркают и носы морщат, будто я какашкой вымазан.

Ну ничего, теперь-то я с ней за все поквитаюсь. Глаз с неё не спущу, после работы следить буду, всех наших расспрошу, все тайны её выведаю, а дознаюсь, как она с этим жмуриком связана.

3

Ирен чувствовала себя отвратительно. Её знобило, ломило поясницу, голова раскалывалась, словно она весь вечер глушила водку, запивая её пивом. "И качает, как пьяную, — мысленно заметила Ирен, бредя по станции метро к переходу. — Вон тётка косится, поджимает брезгливо губы. Сказать ей, что я выпила три стакана сока с капелькой мартини, — ни за что не поверит. Господи, что со мной творится? Неужели грипп подхватила? Только свалиться мне сейчас не хватало! И правда, беда никогда не приходит одна. Если ты запуталась в собственных пугающих мыслях как птица в силках, если тебе как никогда нужна ясная голова, можешь быть уверена — злобный вирус позаботится о том, чтобы в решающий момент голова годилась только для прикладывания компрессов.

А может, это защитная реакция организма? Я попала в совершенно неправдоподобный переплёт, чуть ли не на страницы детективного романа. Я не знаю, что делать, потому что любое моё действие чревато опасными последствиями либо для меня самой, либо для людей, к которым я, как минимум, отношусь с симпатией. Но и бездействие чревато… правда, уже только для меня. Посоветоваться решительно не с кем. Лиска со своей прямолинейной правильностью начнёт зудеть, чтобы я все рассказала милиции. Петенька, при всех своих замечательных душевных качествах, перед лицом суровой действительности беспомощен, как дитя. Эдик — единственный, кто способен все понять и дать хороший совет, но именно к нему я обратиться не могу… И самостоятельно найти выход из этого проклятого лабиринта тоже не могу. Вот организм и пытается отвлечь меня от бесплодных метаний, сдавшись на милость вируса.

Нет, не стоит себя обманывать. Это начало новой чёрной полосы. И если она будет такой же длинной и беспросветной, как предыдущая, я просто не вынесу. Господи, помоги!"

Господь откликнулся — вызвал из-за поворота поезд и остановил его так, чтобы дверь открылась прямо перед Ирен. Она успела занять освободившееся место и привалилась к спинке сиденья, чувствуя, как боль в висках и ломота в пояснице потихоньку усмиряются. Поблагодарив Всевышнего за эту малость, Ирен вспомнила, как два с половиной года назад такой же вагон метро, где ей посчастливилось захватить последнее свободное место, неожиданно вынес её из дюрренматтовского кошмара — чёрного туннеля, казавшегося бесконечным. Судьба наконец-то улыбнулась ей, началась светлая полоса. Два с половиной года… а кошмар длился десять лет. И если её жизнь, и правда, пошла на новый виток… Неужели снова Туннель?

«Господи, прошу Тебя, пусть на этот раз он окажется не таким длинным и мрачным. А если все повторится? Нет! Господи, Ты ведь не станешь вмешивать в наши с Тобой дела моего мальчика, правда? Одного ребёнка вполне достаточно, Тебе не кажется? Пожалуйста, выбери какой-нибудь другой способ наставить меня на путь истинный. Если иначе никак нельзя, лучше уж забери меня к Себе и вразуми лично. Честное слово, я плохо понимаю намёки. Если от меня что-то требуется, лучше сказать об этом прямо. Ты ведь можешь, правда? Конечно, можешь, история знает массу примеров, когда люди слышали Божественный Голос. Правда, они по большей части были святыми, но ведь иногда можно и отступить от правил. Ты же не крючкотвор какой-нибудь, прости, Господи!»

Ирен прервала внутренний монолог и закрыла глаза, настраиваясь на приём. Но Эфир молчал. Никаких указаний и разъяснений Оттуда не поступило. Сознание, не терпящее пустоты, заполнилось воспоминаниями.

Мать назвала её Таисьей, что в переводе с греческого означает «счастливая». Мама, конечно, руководствовалась самыми лучшими побуждениями, но дочь своё имя не любила. И взрослое Таисья, и уменьшительное Тася, на её слух, звучали одинаково некрасиво. Кроме того, девочка, при всей своей одарённости — одарённости редкой, почти исключительной, родилась дурнушкой. В сочетании с такой несчастливой внешностью имя со значением «счастливая» казалось насмешкой.

Училась Тася блестяще, настолько блестяще, что её перевели из четвёртого класса сразу в шестой — уж очень она превосходила сверстников знаниями и интеллектом. Но этот прыжок ничего не изменил; новые одноклассники так же катастрофически не дотягивали до её уровня, как и прежние. По этой причине дружить с Тасей никто не хотел — кому приятно служить серым фоном для блестящего дарования? Только Елизавета — Лиска, с которой они жили на одной лестничной площадке и ходили вместе ещё в детский сад, никакого пиетета перед Таськиным гением не испытывала, потому и не комплексовала. Девочки вечно пикировались, иногда ссорились всерьёз, но так и остались подругами.

Позже, когда злой рок подмял, сломал и выбросил её на обочину, Тася, пытаясь докопаться до причины, подвергла анализу собственную жизнь, и неожиданно поняла, что дружба с Лиской — случайный дар, преподнесённый зазевавшейся судьбой по ошибке. Путь, предначертанный Тасе, изначально предполагал одиночество. Об этом свидетельствует багаж, которым её снабдили в дорогу. Самодостаточность, вдумчивость, отрешённость от внешнего, способность угадывать суть явлений и предметов, умение наблюдать и анализировать, пытливый ум, жадный интерес к загадкам мироздания, абстрактное мышление. Это багаж отшельника, искателя истины, человека, одинокого по определению.

До поры до времени отшельническая ноша не тяготила Тасю. Оглядываясь назад, она сама себя видела этакой окуклившейся гусеницей, прячущейся от мира в коконе из книжных страниц, размышлений и наблюдений. Даже весьма эмоциональные контакты с мамой и Лиской не могли разрушить её отчуждённости. А потом Тасе стукнуло четырнадцать, и все изменилось. Появилось какая-то смутная неудовлетворённость, тоска по неведомо чему, вылившаяся со временем во вполне конкретное отвращение к себе.

Обычно люди гораздо выше ценят то, чего лишены, нежели то, чем обладают. В этом отношении четырнадцатилетняя Тася не была исключением. Она охотно променяла бы все свои таланты, превосходную память и завидную работоспособность на смазливое личико и лёгкость в общении. Если бы не один разговор, этот внутренний конфликт между желаемым и действительным, скорее всего, так и окончился бы ничем. Попереживала бы девочка годик-другой и научилась бы мириться с данностью, тем более что эта самая данность сулила многое. Но вышло так, что Тася случайно оказалась дома, когда её присутствие там не предполагалось, и услышала слова, для её ушей не предназначенные.

— Конечно, Анечка, тебе есть, чем гордиться, — пропела из прихожей сладкоречивая змея, приятельница матери, продолжая начатый ещё на лестнице разговор. — Любая мать на твоём месте была бы на седьмом небе от счастья. Жаль только, что Тася девочка. Девочкам ума и таланта для счастья недостаточно, им замуж нужно. А как раз от талантливых умных дурнушек женихи бегут, как от огня.

Слова доброжелательницы расплавленным свинцом влились в изъеденную тоской душу Таисьи и неожиданно переоформились в жизненную цель. Она положит все силы на то, чтобы выйти замуж и родить детей. Пусть эта тётка подавится своим змеиным жалом, а у Таси будет нормальная, полноценная семья. Мужчины не женятся на умных дурнушках? Посмотрим!

Поставленная задача, помимо прочего, определила выбор вуза, прежде вызывавший у Таисьи некоторые затруднения. Если конкуренция с умными красавицами, красивыми глупышками и глупыми дурнушками ей противопоказана, из вузов остаётся только МФТИ с его соотношением студентов и студенток двенадцать к одному. И конкуренток-дур среди девушек определённо не будет. А умницы-красавицы наверняка выберут что-нибудь попрестижнее. Кто же остаётся? Такие же умные дурнушки, как Таисья, причём в количестве настолько незначительном, что конкуренции можно с лёгкостью избежать. Итак, решено: Физтех!

— Как Физтех?! — изумилась Лиска. — Ты же говорила, что в мире нет ничего интереснее человеческого сознания! Ты же хотела в университет, на философский или на психфак! Ну выйдешь ты замуж, родишь детей, а потом? Ради чего будешь жить дальше? Думаешь, лет через двадцать, когда дети подрастут, жизнь кончится? И ты готова ради минутной прихоти наплевать на собственное призвание? Вот идиотка-то!

Они поссорились всерьёз и надолго, но Тася от своего замысла не отступилась. И преуспела. В шестнадцать лет она стала студенткой Физтеха. В восемнадцать вышла замуж и родила дочь.

Мужа она выбирала придирчиво и выбрала в точном соответствии со своими требованиями — во всех отношениях неброского (ни к чему, чтобы он обращал на себя внимание соперниц), но достаточно приятного парня, порядочного, с развитым чувством долга и шкалой ценностей, на которой семья занимала одно из почётных первых мест.

Со свекровью ей просто повезло. Светлана Георгиевна любила детей, всю жизнь мечтала о большой семье, но Бог послал ей одного Андрея. Узнав, что невеста сына беременна, будущая бабушка примчалась в Долгопрудный, разыскала Тасю в общежитии, увлекла в тихий уголок, обняла и приказала шёпотом:

— Даже и думать не смей об аборте! Рожать нужно молодой, чем раньше, тем лучше. Я когда-то по дурости решила, что с детьми можно не торопиться, и в результате до тридцати четырех кусала локти, а потом все девять месяцев пролежала с Андрюшей на сохранении. Об институте не беспокойся. Я уйду с работы и выращу ребёнка. Владимир Алексеевич хорошо зарабатывает, денег нам хватит. А мне до пенсии всего два года осталось, ещё десять раз успею доработать. В общем, расписывайтесь скорее, рожайте и спокойно учитесь дальше, обо всем остальном мы с Андрюшиным папой позаботимся сами.

Дочь назвали Людмилой. Она родилась в декабре, за неделю до зачётной сессии. Тася нервничала, разрываясь между желанием пестовать малышку и необходимостью заниматься. Свекровь настояла на занятиях. Она сняла себе квартиру в Долгопрудном, забрала ребёнка и строго следила, чтобы новоявленная мамочка не задерживалась там после очередного кормления. А через три недели, когда у Таси на нервной почве пропало молоко, маленькую Люську и вовсе увезли в Москву, подальше от замотанных родителей.

Сначала Тасю угнетала вынужденная разлука с дочерью, но потом она привыкла. Учёба, друзья, Андрей — все это не оставляло времени на тоску. Для общения с Люськой оставались каникулы и воскресенья — не так уж мало, если подумать.

Была ли Тася счастлива? Тогда она не задавалась этим вопросом. А позже, когда задалась, не сумела себе ответить. Она получила то, чего желала, — заботливого мужа, здорового жизнерадостного ребёнка. Андрей, в отличие от подавляющего большинства молодых людей, был лишён амбиций. Он без всякой зависти восхищался умницей-женой, гордился её успехами и, казалось, нисколько не возражал против сомнительной славы «мужа самой блестящей студентки курса». Возможно, его чувству к Тасе недоставало пылкости, но ведь и она не сгорала от любви. Её вполне устраивали установившееся между ними понимание, тёплая привязанность и взаимное уважение, которое они питали друг к другу. Можно ли назвать это счастьем? Тася не знала. Радость общения с мужем, удовольствие, получаемое от возни с дочерью, никогда не наполняли душу тем восторгом, тем ликованием, которое охватывало её после долгого раздумья над задачей в предчувствии «момента истины». Но, так или иначе, это были хорошие годы.

После окончания института Тасю с Андреем распределили в Подлипки. От Тасиного дома дорога до работы занимала сорок минут, а от дома Андрея — два часа. Естественно, решено было поселиться у Таси, тем более что Тасина мама выразила готовность отдать дочери с зятем и внучкой большую из двух комнат. Но свекровь наотрез отказалась расстаться с Люськой.

— Хотите запихнуть ребёнка в детский сад? Чтобы девочка нахваталась гадких привычек и не вылезала из простуд? Не позволю! Нет-нет, переезжать к нам не стоит. После девяти часов на работе и четырех в дороге вы будете приползать сюда в таком состоянии, что на дочку и смотреть не захотите. Зачем мучить себя и её? Потерпите уж как-нибудь ещё четыре года. Вот пойдёт Люсенька в школу, тогда и отберёте её у меня.

Тася подчинилась воле Светланы Георгиевны с большой неохотой. К тому времени Люська уже начала проявлять характер, и эти проявления вызывали у Таси тревогу. Свёкор и свекровь безбожно баловали внучку, родители, не желая омрачать редкие встречи с дочерью, тоже во всем ей потакали. Ни в чем не знающая отказа, не ведающая никаких границ, Людмила потихоньку превращалась в маленького монстра. Тася поделилась своими опасениями с матерью.

— Чего ты хочешь, девчонке всего три года! — успокоила её мама. — В этом возрасте все дети жуткие эгоисты. Первые зачатки чувства справедливости появляются к пяти годам. Только тогда дети начинают худо-бедно считаться с желаниями и чувствами других. Все придёт в своё время. Не волнуйся, испортить ребёнка чрезмерной любовью невозможно.

Несмотря на утешительный прогноз матери, Тася решила, что отныне займётся воспитанием дочери всерьёз. И постепенно, осторожно, но выстроит для Люськи рамки, научит девочку считаться с запретами и интересами окружающих.

Её воспитательный эксперимент длился два года; отношения матери и дочери с каждым днём становились все хуже, а закончилось все катастрофой.

Однажды Тася вошла в комнату и обнаружила, что Люська с упоением дубасит по паркету металлическим совочком, оставляя в древесине серповидные вмятины.

— Люся, прекрати немедленно! Видишь, ты испортила пол. Что мы теперь скажем бабушке?

Дочь продолжала уродовать паркет, даже не взглянув в сторону матери. Тася подошла и села перед девочкой на корточки.

— Ну, раз ты не понимаешь резонов, придётся изъять у тебя орудие вандализма. Давай сюда совок, хулиганка! — Тася протянула руку.

Люська посмотрела ей в глаза, потом размахнулась и с силой врезала совком матери в бровь. Ослепнув от боли, Тася охнула, прикрыла место удара ладонью, почувствовала кровь и на секунду выключилась. В чувство её привёл следующий удар по голове. Тася открыла глаза и встретила взгляд дочери. В нем читалось торжество, наслаждение и несомненная жажда убийства. Тася в ужасе выбросила руку вперёд и оттолкнула Люську. Та отлетела на несколько метров, ударилась затылком о батарею и потеряла сознание.

Что было потом, Тася помнила плохо. Кровь, дикие вопли свекрови, дрожащие руки свёкра, страдальческие глаза Андрея, мелькание белых халатов, крашеные стены, капельница, чьи-то смутные лица, чьи-то крики, чьё-то бессмысленное бормотание — вот все, что осталось в памяти от первых месяцев кошмара. Она не хотела никого видеть, не могла говорить и желала только одного — забиться в какую-нибудь нору, где никто не сумеет до неё добраться. Врачи подозревали воспаление мозга, опасались за её рассудок, но потом решили, что опасность миновала, и поставили диагноз: депрессия.

В конце концов Тасю выписали из больницы с врачебным заключением об инвалидности. Муж к тому времени уже переселился к родителям и дочери. Светлана Геогриевна настаивала на разводе, но Андрей колебался. Тася сама расставила точки над "i".

— Уходи, — сказала она. — Я знаю, ты никогда не простишь мне Люську.

— Я тебя не виню. Ты не нарочно. Просто испугалась и не рассчитала силу. Это был несчастный случай. Как бы то ни было, все уже позади. Врачи почти уверены, что травма и сотрясение мозга не будут иметь последствий.

— Жаль. Если бы она стала инвалидом, я со временем, возможно, и перестала бы видеть в ней убийцу.

— Что ты несёшь, Таська! Она всего лишь пятилетний ребёнок!

— Ты не видел её глаза в ту минуту, когда она шинковала меня своей лопаткой. Поверь, в них не было ничего детского. Нет, Андрей, тебе не склеить разбитую вазу. Ни я, ни ты, ни твоя мама не забудем того, что случилось. Я не хочу и не могу видеть Людмилу. Мы никогда больше не будем семьёй. Уходи.

Тасина депрессия продолжалась два года. Два года она пролежала на стареньком диване, уставившись в потолок. Ей ничего не хотелось, её ничто не интересовало. Потом все прошло — в один день, в одну минуту. Осунувшееся, испуганное мамино лицо. Слова, слетевшие с её сухих посеревших губ, не сразу пробились сквозь стекловату, защищавшую Тасино сознание от агрессивной внешней среды:

— У меня рак. Неоперабельный.

Стекловату разметало в клочья. Под протестующий лязг пружин Тася прыжком сорвалась с дивана.

— Не бойся, мама, мы тебя вылечим.

В первую очередь предстояло раздобыть денег. Много денег. Полноценное питание, дорогие лекарства, платные консультации и процедуры, остепенённые онкологи и полуобразованные народные целители высасывали доллары и рубли с резвостью мощного пылесоса. То, что удалось набрать в долг и выручить за немногочисленные домашние сокровища, было каплей в море. Тася растерялась. Устроиться на работу? Куда? Если по специальности, то зарплаты не хватит даже на хлеб. А туда, где платят много, её не возьмут. Она только и умеет, что работать головой, а этот вид деятельности в стране не котируется. Найти свободную нишу, открыть собственное дело? На это уйдёт прорва времени и сил, не считая начального капитала, а её время и силы нужны маме.

Выручила верная Лиска. Благодаря её знакомствам, Тасю взяли в маленькое рекламное агентство.

— Нам нужны идеи, — объяснил на собеседовании директор. — Свежие, яркие, оригинальные. Иначе мы не выдержим конкуренции с крупными монстрами. Они скупают все оптом — газетные площади, места для рекламных щитов, время на телевидении — и могут предложить клиентам гораздо более выгодные расценки, чем мы. Наш единственный шанс — выиграть за счёт действенности рекламы. Нам нужна очень светлая голова, гений. Если все, что мне о вас говорили, правда, нужны вы. Мне все равно, где вы будете работать. Главное — результат. Зарплата пока невысокая, двести долларов. Но! — Он поднял палец. — Премия — десять процентов прибыли от каждого проекта, в котором вы участвуете. Если ваши идеи принесут успех, недостатка в проектах и деньгах у вас не будет.

Тасин мозг, стосковавшийся по работе, накинулся на задачки, которые перед ней ставили, с жадностью медведя, оголодавшего после спячки. Идеи брызнули из неё фонтаном. Она придумывала названия фирм, логотипы, слоганы, тексты рекламных листовок, оригинальные сувениры к выставкам, сюжеты рекламных роликов. Все её идеи имели успех. Клиенты пошли в агентство стройными шеренгами. Осчастливленное начальство ставило перед ней все более серьёзные задачи: планы комплексных рекламных кампаний, снижение себестоимости услуг, направления развития агентства. Платили ей не скупясь.

Мама получала лучшие лекарства и лучших специалистов, каких только можно достать за плату. Они боролись за её жизнь с одержимостью берсерков. Но потерпели поражение.

На следующий день после маминых похорон Тася легла на покинутый некогда диван и отвернулась к стене. Она не реагировала на телефонные звонки, на стук и крики из-за двери. Она не хотела никого видеть. Не хотела пить, есть и двигаться. Не хотела ничего.

Но, разумеется, Лиска не могла оставить все, как есть. По её настоянию Тасину дверь вышибли, а саму Тасю увезли в больницу. Рекламное начальство без звука оплатило лечение и отдельную палату, потом санаторий. Но если бы не Лиска, все их затраты пошли бы насмарку.

Лиска появлялась у подруги через день с чёткостью железнодорожного расписания. Она испробовала все средства воздействия — от мягких уговоров и увещеваний до крика и оскорблений. Она кусала, щипала, сверлила Тасину защитную оболочку, пока та не дала трещину. И Тася наконец услышала:

— Судьба — это характер и образ жизни. Смени все к чёртовой матери — квартиру, мебель, причёску, имя! Перестань прятаться от людей, работай, как все, в конторе, шляйся по ночным клубам, закрути роман, в конце концов… Господи, да делай же хоть что-нибудь, хоть напейся и устрой пьяный скандал, только не будь такой квашнёй!

— Сменить имя? — переспросила Тася. — А это мысль.

Лиска уставилась на неё, открыв рот, и вдруг расплакалась.

— Боже мой! Наконец-то! Я уж думала, никогда тебя не услышу! Гадина ты Таська, свинья собачья…

— С этой минуты я больше не Таська. Зови меня Ириной. Счастья я уже накушалась, теперь хочу покоя. Ирина ведь значит спокойная, да?

С этой минуты началось выздоровление. Получив новый паспорт, Ирина сообщила начальству, что больше не хочет работать дома. Начальство трогательно засуетилось, предлагало даже выделить ей отдельный кабинет, отгородив угол от конференц-зала, но Ирен презрела льготные условия, пожелав влиться в коллектив. За месяц она расположила к себе всех сотрудников и подружилась с Эдиком. А через месяц познакомилась с Петенькой. В вагоне метро… Два с половиной года назад…

— Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны, — услышала Ирен сквозь дрёму.

«Опять я пропустила свою станцию. Как тогда. Сплошные совпадения, — думала она, бредя через платформу к противоположному пути. — Знак судьбы. Знак поворота. Шоссе кончилось, начинается грунтовка с ухабами и раздолбанными колеями. Но что же мне все-таки делать? Может быть, ничего? Но убийца знает, что я была там. Он не уверен, что я его заметила, но знает, что я там была. Что предпримет он? Станет наблюдать и выжидать? Это риск. Захочет ли он рисковать?»

4

У оперативника Виктора Бекушева была особенность, чертовски мешавшая ему работать: он не умел думать, когда его дёргали. Человек неглупый, Виктор страдал некоторой хаотичностью мышления; ему стоило немалого труда упорядочить свои мысли, направить их в нужное русло. Поэтому Виктор болезненно реагировал на внешние раздражители и раздражённо пыхтел, переключая внимание, отчего и заработал прозвище Пых.

Вот и сейчас он буквально подпрыгнул на стуле, когда в комнату ворвался Борька Халецкий и заорал с порога:

— Пых, быстро отдирай седалище от казённой мебели! Нас с тобой хочет начальство. Да не кисни, ягодка, судя по голосу, ублажать Пёсича противоестественным путём сегодня не придётся. Голос вполне даже ничего, можно сказать, не голос, а мечта хорошо воспитанной гориллы.

В кабинете Кузьмина сидел посетитель — безукоризненно одетый господин лет сорока. Большие залысины, выпуклый лоб и впалые щеки придавали ему вид аскета-интеллектуала, взгляд тёмных глаз был цепким, но доброжелательным, улыбка — приятной. И тем не менее Виктор с первого взгляда проникся к незнакомцу необъяснимой, но оттого не менее острой неприязнью. Приветствуя вошедших, господин вежливо поднялся им навстречу, а вслед за ним — неслыханная честь! — встал и Кузьмин.

— Виктор Константинович Бекушев, Борис Семёнович Халецкий, опытнейшие наши работники, они ведут интересующее вас дело, — отрекомендовал Песич подчинённых. — Господа, позвольте представить вам Соловьёва Игоря Юрьевича, сотрудника ФСБ. Его привело к нам, а точнее к вам убийство Козловского.

Эта изысканная протокольная тирада, по всей видимости, исчерпала силы непривычного к таким изыскам Петра Сергеевича, который тяготел к ненормативной лексике. Он жестом пригласил присутствующих садиться, плюхнулся в кресло, плеснул в стакан воды из графина, выпил, пунктирно приложился ко лбу платочком и капитально замолчал. Соловьёв бросил на него выжидательный взгляд и, сообразив, что продолжения не будет, взял бразды разговора в свои холёные руки.

— Господа, я пришёл к вам за помощью. В июле этого года на территории Центрального округа был убит известный предприниматель Юрий Николаевич Мусин. Погиб в результате взрыва. Из-за способа убийства и широкой известности Мусина это расследование поручили нам. С самого начала дело показалось нам необычным. Судите сами: взрывное устройство было установлено не в машине Мусина, а в чужом «Москвиче», где в момент взрыва находился сын Мусина от первого брака, Дмитрий, и институтский товарищ сына — Бобылкин, тоже Дмитрий. Оба молодых человека погибли. «Москвич», как выяснилось, принадлежал Бобылкину.

Складывается впечатление, что Дмитрий Мусин вызвал на встречу отца, действуя по наущению киллера. Во всяком случае, киллер явно был хорошо осведомлён о планах Мусина-младшего и заранее начинил взрывчаткой машину, на которой тот поехал на встречу. Более того, сама встреча должна была происходить у него на глазах, иначе он не смог бы выбрать время Икс с такой ювелирной точностью…

— А вы уверены, что его мишенью был Мусин-старший? — перебил Соловьёва бесцеремонный Халецкий.

— К сожалению, не на сто процентов. Но это представляется наиболее вероятным, — терпеливо объяснил «федерал». — Обоим Дмитриям было всего по девятнадцать лет. Они не успели нажить врагов, мы проверили.

— А вам не приходило в голову, что убивают не только врагов?

— Приходило. — Судя по соловьевской улыбке, его элегантный пиджак, явно сшитый на заказ, скрывал аккуратно сложенные ангельские крылышки. — Поверьте, Борис Семёнович, мы исследовали все возможности. С вашего позволения, я продолжу. Так вот, даже если встреча отца и сына Мусиных состоялась не по инициативе киллера, то он, безусловно, знал, где и когда она должна состояться. Это привело нас к выводу, что киллера следует искать в окружении Дмитрия Мусина или, возможно, Дмитрия Бобылкина. Опущу утомительные подробности наших поисков и сразу перейду к результату. Мы выяснили, что у Бобылкина есть двоюродный брат, Василий Козловский. Родом оба брата из Данилова Ярославской области, росли вместе. Но если Дмитрий был примерным сыном, гордостью родителей и учителей, то Василий с детства пошёл по кривой дорожке. Был судим, но по малолетству отделался лёгким испугом — небольшим условным сроком. Два года назад перебрался в Москву и попал под крыло местного авторитета Мелентьева по кличке Шатун. По нашим сведениям, в сферу интересов Шатуна, помимо прочего, входила торговля оружием. И в частности взрывчаткой. Козловский, конечно, птица невеликая, у Мелентьева бегал в шестёрках, но доступ к хозяйским игрушкам имел. Но самое главное: в тот день, когда погибли Мусины и Бобылкин, Козловский исчез, не оставив никому, в том числе и родственникам в Данилове, нового адреса. Мы, конечно, его искали, и очень старательно, но до вчерашнего дня успеха, увы, не достигли. И вот теперь мы узнали, что Козловский убит, и с его жизнью оборвалась наша единственная ниточка…

В этом месте Халецкий громко всхлипнул — не смог удержаться, петрушка чёртов. Виктор бросил на него сердитый взгляд и торопливо заговорил, стремясь загладить неловкость:

— Вы считаете, что Козловский был простым исполнителем? Но тогда резонно предположить, что он исполнял приказ хозяина, Шатуна. Вероятно, к Шатуну обратился заказчик…

— Нет-нет, Шатун искренне недоумевает, куда исчез его «боец». По данным нашего осведомителя, он даже предпринял довольно энергичные попытки разыскать Козловского. Не то чтобы Василий был ему так уж нужен, просто дезертирство в этой среде не приветствуется. А если это не дезертирство, если «братка» втихаря порешили, то убийц полагается найти и наказать. Словом, мы вполне уверены, что Мелентьев отношения к взрыву не имеет.

— А если потянуть за другой кончик — «Кому выгодно?» Иными словами, начать с заказчика?

Соловьёв даже руками замахал.

— Что вы! Это такой взрывоопасный контингент! Мы немного покопались там — со всей возможной деликатностью, разумеется, — так у нас волосы дыбом встали. Достаточно сказать, что один из фигурантов — замминистра оборонной промышленности.

— Так чего же вы от нас хотите? — вмешался Халецкий. — Жареных каштанов?

Игорь Юрьевич протестующе выставил перед собой розовую ладошку.

— Ни в коем случае! Моя просьба весьма и весьма скромна. Найдите убийцу Козловского. Как видите, я прошу не больше, чем уважаемый Пётр Сергеевич. Даже меньше. Мне не нужны доказательства. Просто узнайте, к кому приходил Козловский, и вам будет обеспечена моя пожизненная признательность. Видите ли, я уверен, что его убийца — это следующее звено в цепи, ведущей к заказчику. Версия такова: Козловский, выполнив заказ, получил указание залечь на дно. Указание он честно выполнил, но его не оставляла тревога, ведь он понимал, что Шатун его исчезновения так не оставит. Выждав приличный срок, Козловский решил обратиться к человеку, который его нанял. Не к главному заказчику, которого он, мелкая сошка, скорее всего, не знал, но к его представителю. Не знаю, чего он хотел. Может быть, денег, может быть, надёжных документов, чтобы уйти за границу. Как бы то ни было, его неожиданное появление испугало представителя заказчика. Даже повергло в панику. Только этим и можно объяснить, что Козловского убрали в таком неподходящем месте, в такое неподходящее время. Насколько я понял, убийство произошло в разгар рабочего дня, в вестибюле конторы, где работают не меньше двадцати человек?

— Ну, положим, не в разгар. Наш эксперт считает, что смерть наступила в районе пяти вечера, плюс-минус полчаса, но в остальном все верно. В здании, точнее, в этом крыле здания работают двадцать четыре человека, включая двух уборщиц, которые, правда, заканчивают не позже одиннадцати утра. А остальные двадцать два кандидата в убийцы исправно снуют туда-сюда до девятнадцати ноль-ноль, как минимум. Если приплюсовать к ним пациентов стоматолога и учесть, что в холле расположена курилка, то убийца не просто рисковал, а прямо-таки гусарствовал. Кстати, вам известно, что Козловский был записан на приём к стоматологу?

— Да-да, я ознакомился с материалами дела и уже побеседовал с дантистом. Арутюнян утверждает, что никогда в жизни не видел Козловского. Тот записался на приём по телефону, но к пяти часам, когда ему было назначено, не явился. Ольга Курочкина, ассистентка, подтверждает показания доктора. Кстати, она обеспечила Арутюняну алиби. Не дождавшись пациента, они решили до прихода следующего попить чаю. Из кабинета ни один из них не выходил.

— Лихо вы! — восхитился Халецкий. — Кстати, раз уж вы тоже заинтересованная сторона, почему бы нам не поработать вместе?

— Я считаю, что это повредит делу, — серьёзно ответил Соловьёв. — Участие ФСБ в расследовании может так напугать убийцу, что он обрубит все концы. Вы сами знаете, сейчас можно так замести следы, что ни одна собака не найдёт. Были бы деньги. А денег у убийцы Мусина хватит, чтобы обеспечить побег сотне помощников. Лучше уж я буду помогать вам из-за кулис. — Он наклонился к портфелю, стоявшему у ножки стула, и извлёк розовую пластиковую папку. — Вот, тут информация, которую мы собрали по Козловскому. Думаю, она сэкономит вам много труда…

— А нельзя ли посмотреть все материалы по делу Мусина? — поинтересовался неблагодарный Халецкий.

— Боюсь, что нет. Там слишком много сведений… э… не предназначенных для выноса из избы. Поверьте, наши материалы не подтолкнут вас к решению. Иначе я не сидел бы здесь. — Соловьёв помолчал, как бы подчёркивая точку, потом решительно сменил тему. — Я отдаю себе отчёт в том, что успех вашего расследования — дело случая. Возможно, убийце сопутствовало шальное везение, и никто никогда не свяжет его с Козловским. И тогда у меня к вам просьба: присмотритесь к работающим в особняке. Я не к тому, чтобы вы изучали их биографии, — эти сведения я получу по своим каналам. Я обращаюсь вам, как к экспертам в области человеческого поведения. Вы — опытные оперативники и давно научились улавливать малейшую искусственность, легчайшую фальшь свидетеля. Если почувствуете что-нибудь этакое, пожалуйста, не сочтите за труд меня проинформировать. — Он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал две визитные карточки. — По одному из этих телефонов меня можно найти в любое время суток.

— Ну и как тебе фрукт? — поинтересовался Халецкий, когда они с Виктором покинули кабинет начальника.

— Противный. Даже не знаю почему. И рожа вроде пристойная, и манеры куртуазные, и улыбка приветливая, так откуда же такой привкус мерзопакостный?

— Ну таки я объясню тебе, дурашка. Фальшивый он, весь до кончиков своих полированных ногтей. Фальшивый, как модель от Версаче на Черкизовском рынке. Надо же, а я-то считал, что чекистов ещё на первом курсе натаскивают против таких проколов! Или они там совсем оборзели, думают, что у ментов в уголовке по причине редкого ношения фуражек последняя извилина разгладилась?

— Ты о чем, Борь?

— Да так, Пых, ни о чем. В двух словах не расскажешь.

— Ну так расскажи не в двух!

— И то верно, чего нам время жалеть? Чай, казённое. Слушай сюда, сынок. Если ты хочешь от кого-то что-то скрыть, у тебя есть два варианта: обходить деликатную тему молчанием или врать. Если выбираешь враньё, блюди осторожность — дилетанты для придания убедительности врут многословно, с излишними подробностями. Если тот, кому ты заливаешь, не последний лох, он с лёгкостью отделит дезу, профильтрует и по осадку определит, что ты там скрываешь. Молчать куда как надёжнее. Знаешь, как должна была бы звучать речь сиятельного посланца горнего ФСБ, обратившегося за помощью к худородным меньшим братьям с Петровки? «Соблаговолите-ка, любезные, исправно поставлять нам материал по делу убиенного Козловского. Если возникнут какие подозрения, не подтверждённые фактами и потому не попавшие в отчёты, извольте сообщить частным порядком по такому-то номеру». И все. Для отказа от дачи показаний ему вполне достаточно сослаться на государственную тайну. Или ещё проще. Договориться на высшем уровне с нашим начальством и спустить нам указание сверху — так вообще некому будет вопросы задавать.

Но наш дружок не ищет лёгких путей. Он изъявляет желание встретиться с нами лично и заливается Соловьёвым. Так заливается, что даже в моих убогих ментовских мозгах закопошились кой-какие мыслишки. Как он трогательно гнал туфту насчёт того, что их скромная забитая контора не осмеливается беспокоить страшных вельможных сановников! Как беспомощно лепетал о нежелательности своего участия в расследовании по причине боязни спугнуть преступника корочками ФСБ… Как будто они там не могут разжиться любыми корочками на свой вкус! Какую душещипательную версию сплёл о вероятных причинах появления Козловского в известном тебе особняке! Лажа полная. Как настоятельно просил докладывать о любых, самых незначительных проявлениях неискренности со стороны свидетелей. Даже польстить нам не побрезговал. И хочешь знать, до чего я дошёл своим убогим умишкой?

— Да уж не откажусь.

— Наш славный Соловейчик не счёл за труд навешать нам на уши лапши, сильно испужамшись, что мы самостоятельно доковыряемся до взрыва, трагически оборвавшего жизнь господина Мусина, и начнём совать свои легавые носы, куда не положено. Что-то с этим взрывом связано такое, чего нам знать ну никак нельзя. И вернее всего, Соловьёву начхать на убийство Мусина. Он или знает, кто заказчик, или ему это неинтересно. А интересно ему, с кем пытался вступить в контакт убиенный Козловский. Страсть, как интересно! И вовсе не по причине безвременной гибели юного дарования. Тут что-то другое… И знаешь ещё, что? Никакой этот Соловей не фээсбэшник. Человек Оттуда не мог так с нами лопухнуться.

— Ну, Борис, тебя занесло! Песич самозванца и на порог бы не пустил.

— Тоже верно. Но все-таки я прав. Не прошёл этот типчик соответствующей выучки. А раз Песич допустил его до августейшей ручки, значит, у так называемого Соловьёва в ФСБ железобетонная крыша. И можешь мне поверить, Песич сейчас наверняка сам чешет репку, гадая, что за птица ему на голову свалилась.

5

Я сегодня такое узнал! Похоже, мой детектив выйдет коротким. Не роман, а так, небольшая повестушка. И все благодаря моей ловкости. Не исхитрился бы я подслушать этот разговор, мы бы с вами ещё долго блуждали в потёмках, а теперь до разгадки осталось полшага. Ай да я! Но все по порядку.

С утра пораньше (мы ещё и по местам не успели рассесться) к нам пожаловал опер. Молодой, но, видно, стреляный воробей. Рожа деловая, хватка цепкая. Обежал начальство всех трех наших контор, получил в своё полное распоряжение конференц-зал и телефонный аппарат. Потом начал по одному вызывать к себе народ для приватных бесед.

Первым отстрелялся армянский зубодёр, потом его медсестричка. А потом и наша очередь наступила. Мы, ясное дело, о работе и думать забыли, хотя её сейчас, за месяц до Рождества, у нас выше крыши. Но какая там работа, если в конторе такое творится! Народ не вылезал из курилки, поджидая очередную ментовскую жертву, все хотели знать, что да как. Но жертвы не больно-то распространялись, все больше отшучивались. Сами, мол, там посидите, тогда и узнаете. А то мы отдувались без подготовки, а вы пойдёте во всеоружии. Неправильно это, несправедливо. Так, не ровен час, и убийцу проинструктировать можно.

Ну, в конце концов, подошла и моя очередь. По закону подлости, ровнёхонько к обеденному перерыву. Я по такому случаю сначала к Полин заскочил. Поинтересовался, отпустит ли она меня потом пожрать. Она только рукой махнула — иди, мол, на все четыре стороны. Ободрился я и пошёл к оперу.

Опера, как выяснилось, зовут Виктор Константинович. Язык сломаешь. Впрочем, Николай Александрович ненамного лучше. Ну, мы быстренько договорились обойтись без отчеств. И на «ты» сразу перешли. А чего там, мы оба ребята нестарые, к чему нам церемонии?

Начал Витек издалека. Расскажи мне, Коля, говорит, о вашем агентстве в общих чертах. Кто есть кто, кто чем занимается, какие у вас отношения, нет ли скрытых течений и подводных камней. Я вообще-то не очень просек, зачем ему наша деятельность и отношения. Кабы покойник у нас работал, тогда дело другое, а так — непонятно. Но мне не жалко, раз спрашивает человек, почему бы не ответить. Может, это он для затравки, чтоб разговор завязать. Я только уточнил, хочет он услышать про один «Пульсар» или про остальные наши фирмочки тоже. Витя сказал, что про остальные узнает из более близких к ним источников.

— Значит так, в «Пульсаре» работает девять человек. Не считая бухгалтера, она у нас одна на все три фирмы. Но её я плохо знаю, она в дизайн-студии обычно сидит, там у неё рабочее место. Генеральный директор у нас, как ты знаешь, Базиль. То есть Василий Буянов. Он генеральным стал незадолго до моего прихода сюда. Его Сам, хозяин наш, из Тамбова перетащил. Сначала-то тут другой мужик директорствовал, но у того теперь своя фирма. После него Полина полгода эту лямку тянула, но не выдержала, помощи запросила. И то сказать, такой воз не для хрупкой дамочки. Вот Сам Базиля к нам и сманил. Базиль — хороший мужик, простой, без фокусов. Должностью своей в нос не тычет, на полусогнутых ходить не заставляет. Один только бзик у него: здоровый образ жизни. Книжек каких-то индийских начитался, вот на него просветление и накатило. Лопает теперь одну траву, курить бросил, по два раза в день медитирует, йогой занимается. Хорошо хоть пить не бросил, а то с ним бы совсем была тоска зелёная. Отношения у него со всеми нормальные, ровные. Особой дружбы ни с кем не водит, но и не враждует. Про личную жизнь я знаю только, что в Тамбове у Базиля остались жена, с которой он развёлся, и дочь. К дочке он чуть не каждый уикенд катается.

Теперь Полина Кузнецова. В агентстве с самого основания. Сначала была простым менеджером, потом старшим, потом исполнительным директором, потом генеральным, теперь вот снова стала исполнительным. Полин у нас дамочка непростая. Ладить с народом умеет, но держит всех на расстоянии, панибратства не любит. Исключение делает для Жени Кулакова, в просторечье Эжена, Ирины Морозовой (она же Ирен) и Эдика, директора «Голубя». С ними у Полин очень даже приятельские отношения. Болтают вместе, ля-ля, тополя, хихикают… Странные у неё вкусы, между нами. Из всей этой троицы только Эдик нормальный мужик. Весёлый. Приколист. А Ирен с Эженом — самые мрачные личности на все три конторы. Бирюки оба. Буки. Насчёт Эжена у меня ещё есть кой-какие догадки. Сдаётся мне, Полин раньше его любовницей была. Нет, ничего такого мне никто не говорил, но у меня на эти дела глаз намётанный. Жесты, интонации, что-то такое проскальзывает. Об заклад биться не буду, но уверен, знают они друг друга очень хорошо. И не только по работе.

Ну, что ещё о Полин? Незамужем, живёт одна. Хотя дружков, наверно, водит. Ещё бы, такая пикантная брюнеточка! Ну, ты видел. Я бы и сам не прочь к ней подвалить, да строгая она больно в этом отношении. Со мной, по крайней мере. Видать, не приглянулся.

Об Эжене я уже упоминал. Он тоже в «Пульсаре» чуть ли не с первого дня. Старший менеджер. Занимается в основном наружкой. Ну, всякие там щиты, баннеры, вывески… Что до его частной жизни, то я не в курсе. Женат ли, холост, разведён, есть ли дети, нет — ничего сказать не могу. Он на личные темы не распространяется. Если на то пошло, то и на прочие не особенно. Молчун. Иногда только, когда выпьет, повеселеет и расщедрится на анекдот. Или историю какую расскажет, про знакомого или приятеля. Только не про себя. Я тебя ещё не утомил?

— Нет, нет, хорошо говоришь, складно. Продолжай, будь ласков.

Ну, это я и сам знаю, что язык у меня будь здоров подвешен. Даром, что ли, я три года народу всякую дрянь впаривал!

— Если соблюдать иерархию, то теперь мы до Ирен добрались. По правде говоря, я до сих пор не скумекал, что она за птица, но начальство на неё не надышится. Чуть что, сразу бегут к ней советоваться, стелются перед ней мелким бесом, глядеть противно. Я так думаю, что она близкая родственница какой-то нашей большой шишки, может, даже Самого. Ну, посуди сам, Вить, тётка получает чуть не больше всех нас вместе взятых, ни хрена не делает, на работу заявляется, когда её душенька пожелает. Полгода вообще не показывалась, так начальство ей конвертики с зарплатой в клювике на дом таскало…

— Погоди, Коля. Она что, вообще ничего не делает?

— Да как тебе сказать… Иногда, если Катрин со своими сувенирами зашивается, Ирен милостиво предлагает ей помощь. Ну ещё Элен иногда подменяет, когда у той ребёнок заболеет. А так — ничего. В пентикс играет.

— Так не бывает. Зачем же её держат? Если она родственница владельца, могли бы оформить на работу втихаря и деньги на дом отвозить, не смущать сотрудников. Официальные обязанности у вашей Ирен имеются?

— Ты будешь смеяться, но официальная обязанность у неё — генерить идеи. Представь, что тебе не за поимку преступников платят, а за идею, как их ловить. И платят отменно, не то что тем бедолагам, которые твои идеи воплощают, под пули суются. Весело, да?

— Да у нас все так и есть. Начальники думают, мы исполняем, и зарплата не в нашу пользу.

— Начальники — это понятно. На них ответственность. Пойдёт что не так, первые со своих мест полетят. А Ирен у нас никакой ответственности за последствия своих, с позволенья сказать, идей не несёт.

— А как личность что она из себя представляет?

— Мерзкая она личность. Злобная, угрюмая и заносчивая. Смотрит на тебя, как на клопа. Целыми днями молчит, а как рот откроет, так обязательно гадость какую-нибудь скажет.

— Значит, её у вас не любят? А ты вроде говорил, что она приятельствует с Полиной, с этим… как его… Эженом, с Эдиком.

— Эдик — душа-человек, он со всеми приятельствует, особливо с дамами. Его хлебом не корми, дай прекрасному полу пыль в глаза пустить. Хотя отнести Ирен к прекрасному полу язык не поворачивается. Мымра она страшная. Потому и злобствует. Ну, да Эдику, видно, все равно, кого обаять, лишь бы оно женского пола было. А что до остальных, так они перед Ирен просто заискивают. Она же особа, приближённая к императору. Скажешь слово поперёк или посмотришь не так, ещё с работы вылетишь…

Ладно, хватит об Ирен, поговорим лучше о приятном. Катенька Берман у нас сувениркой ведает. Всякое барахло — маечки-бейсболочки, ручки-календарики, шарики-пакетики — для выставок и презентаций. Тут самое главное подешевле товар найти. Потом на него ляпают логотип фирмы-клиента с телефонами и раздают бесплатно потенциальному покупателю на рекламных сейшенах. Для презентов сотрудникам — скажем, к празднику или юбилею фирмы — сувениры выбирают уже подороже. Письменные приборы, еженедельники, папочки приличные. Ну а для даров начальству, собственному или фирмы-партнёра, уже вообще роскошь заказывают. Часы с прибамбасами, портфели из дорогой кожи, ценные вазы, антиквариат. Вот Катрин всей этой кухней и занимается. Ищет товар, договаривается с мастерскими, где тиснение или там гравировку делают, в таком вот духе.

Катрин у нас недавно, с прошлой весны. До неё всем этим хозяйством Лиля ведала, она в декрет ушла. Катрин сначала на подхвате была, она студентка-очница, работала два дня в неделю, ещё по вечерам иногда приходила. А с этой осени у неё только два дня учебных, причём, один — суббота, так её на полную ставку взяли. Хорошенькая девчонка. Волосы — чистое золото. Вертушка, так глазками по сторонам и стреляет. Смешливая, все хиханьки да хаханьки, молоденькая ещё. Слабость у меня к таким, признаюсь. Если бы Ирен мне палки в колёса не вставляла, я бы давно с ней интрижку завёл. А так она с Чезаре крутит, то бишь с Мишкой из дизайн-студии.

Леночка Маслова — тоже очень симпатичная девочка. Блондинка с ямочками. Улыбчивая такая, спокойная. Все её любят. Но она замужем, к ней клинья не больно-то подобьёшь. Дело, конечно, не в замужестве, знаем мы этих верных жён, видали. Элен на ребёнке своём завёрнута. Чуть рабочий день закончился — мчится домой к ненаглядному сыночку. Никогда не посидит с нами, не пообщается в неформальной обстановке. Это, знаешь ли, сближению не способствует. Помимо всего прочего Элен ещё и учится. В полиграфическом, на заочном. Так что времени на личную жизнь у неё совсем нет. А на работе она размещением рекламы в прессе занимается.

Мари, Маша Полянская, тоже замужем. Она здесь художником на полставки работает. Компьютерный дизайн и все такое. Но, между нами, художник она паршивый. Ничего серьёзнее вёрстки газетных объявлений ей не поручают. Когда нам нужен настоящий художник, мы обращаемся в дизайн-студию. Про личность Полянской ничего толком не могу сказать. Мари работает только до обеда, почти не отрывается от компьютера и завязать неформальные отношения с коллегами не рвётся. Внешне она так себе, серединка на половинку. Не в моем вкусе, суховата. А характер… Вежливая, старательная, но какая-то вялая, огонька в ней не чувствуется.

Ну все, остались только Жоржик да я. Жоржик — курьер, только после школы, недавно восемнадцать стукнуло. Его тут все воспитывать норовят, но он реагирует нормально, в бутылку не лезет. Что ещё можно сказать о восемнадцатилетнем сопляке? Глупый, дружелюбный. Любит порассказать о своих пьянках. Ещё расспрашивает всех, как бы откосить от армии, ему повестку вот-вот пришлют.

А я тут рекламой на телевидении ведаю. Точнее, отвечаю за изготовление рекламных роликов. Между прочим, огромную прибыль родной фирме приношу. Знаешь, каких денег стоит сделать рекламный ролик официально? Бешеных! Это ты должен подписать договор со студией, оплатить аренду аппаратуры, специального помещения для съёмки, плёнку, оператора, режиссёра, монтажника, звукооператора, черта лысого… Там такая сумма набежит, ахнешь! А когда и мы своё накрутим, у клиента и вовсе зенки из орбит полезут. А благодаря мне, все тип-топ. И клиент доволен, и мы очень даже прилично навариваем. Я раньше на телевидении работал, у меня связи остались. Есть там такой Костик, наркоман со стажем, но оператор от Бога и вообще на все руки мастер. Ещё бы, столько лет в этом котле варился! Так вот, Костик смотрит расписание съёмок, узнает, когда студия свободна и даёт мне сигнал. Я, когда с актёрами — мы обычно по дешёвке студентов приглашаем, им любые денежки не помешают, — когда один, с реквизитом, еду в Останкино. Пропуск там получить — не проблема: говоришь, что зрителем в какое-нибудь ток-шоу пришёл, и все дела. А сам идёшь себе в студию, запираешься там и снимаешь, что нужно. То есть Костик снимает. А если кто-нибудь в студию ломанется, Костик быстро камеру накрывает и достаёт бутылку. Дескать, пришли к нему кореша премию обмыть. Или день рождения. Выгнать отличного оператора ни у кого духу не хватает, ему все с рук сходит. А он за штуку баксов нам что хочешь сделает: и съёмку, и монтаж, и звук наложит. Да ещё плёнку бесплатно достанет, скажет начальству, что засвечена, её и спишут. Если бы мы официально действовали, ему бы от силы тридцатник достался, и то в удачный день. При таком раскладе за штуку кто угодно расстарается, особенно, если на дозу не хватает.

Нет, ты подумай, Витек, я им приношу десятки тысяч гринов в месяц, они на меня молиться должны, а они? В рожу смеются, за шута горохового держат! Нет, ты скажи, похож я на шута?

Опер заверил, что на шута я нисколько не похож и причины для такого несерьёзного ко мне отношения лично он не видит. Сразу ясно, умный мужик! Потом он выложил передо мной план нашего первого этажа и попросил припомнить, кто где находился в промежутке от половины пятого до половины шестого. Тут я ему не сумел толком помочь. Я же не все время на часы смотрю. И народ у нас не сидит на рабочих местах, как привязанный. Кто-то к начальству выйдет, кто-то в предбанник копию снять — там у нас ксерокс стоит, кто-то соседей пойдёт навестить или в туалет, или покурить, да мало ли куда! Что же мне, все их передвижения хронометрировать? Определённо я мог сказать только одно: Маша Полянская, как обычно, ушла с работы в два. Мы с Жоржиком и Элен как раз на обед шли, проводили её до трамвайной остановки. И ещё: Жоржик где-то в районе пяти повёз клиенту образцы сувениров. Остальные вроде из здания не уходили, но где они обретались, леший знает.

Витек поблагодарил меня, пожал руку и сказал, что, возможно, мы ещё побеседуем, если у него новые вопросы появятся. Напоследок я все-таки настучал ему на Ирен — о том, как она странно себя вела, когда мы труп нашли. Но на Виктора моя кляуза впечатления не произвела. А может, он виду не показал, не знаю. И уж под самый конец, когда дверь открывал, я спохватился и спросил, точно ли жмурика убили и как именно.

— Ну, скажем так, смерть его не была естественной, — ответил мне опер. — А большего я тебе, Коля, извини, сказать не могу.

Ну что ж, служба есть служба, ничего не поделаешь. Намёки я на лету ловлю.

После обеда я собрался с силами и немного поработал над сценарием очередного ролика. «Рыбу» мне, как всегда, Полин принесла, самому мне не дозволяется идеи иметь, рылом не вышел. Ну и фиг с ними! И так работы хватает. «Рыбу» ещё до ума надо довести, раскадровку сделать, то да се. Вот этим я и занялся. Так заработался, что не заметил, как время пролетело, глянул на часы — батюшки, уж домой пора собираться!

Вышел я в холл покурить, тут входная дверь распахивается и является… кто бы вы думали? Ирен! Ах, да, я забыл доложить: она утром звонила, сказалась больной. Я ещё тогда подумал: больна она, как же! Перетрусила голубушка. Как человека пришить, духу, небось, хватило, а тут, вишь, нервы не выдержали!

Но погорячился я, как выяснилось. Ирен и вправду выглядела больной, очень даже больной. Зачем же это ты в таком состоянии сюда притащилась, думаю? А она, даже не поздоровавшись, шмыг наверх и — к «голубям». Вызвала Эдика из комнаты и говорит:

— Мне нужно кое-что тебе сказать. Нет, не здесь. Выйдем на улицу. Сходи, оденься. Я сейчас. — И в туалет пошла.

Тут у меня мозги, как центрифуга, завертелись. Значит, не хочешь, чтобы вас подслушали, думаю. Стало быть, разговор-то у вас интересный намечается. Как бы мне изловчиться и подобраться к вам поближе? Бросился в офис, схватил куртку и — на улицу. Там, на моё счастье, стемнело уже. Я огляделся и полез в кустики, что рядом со входом растут. Думаю: если они на крылечке будут разговаривать, я тут все услышу, ну а если подальше отойдут, значит, не судьба.

Вышло ни так, ни эдак. На крылечке они стоять не стали, но и далеко не ушли. Ходили туда-сюда перед входом: дойдут до дороги и обратно поворачивают, потом до забора и снова к дороге. Так что я разговор по кусочкам слушал. Но и кусочки эти, ох, какие интересные оказались!

— …Ты же знаешь, я, когда задумаюсь, плохо соображаю, что делаю. Вышла из комнаты в тамбур, дверь в холл открыла, смотрю, а пачка — пустая. Тут глаза упали на ксерокс, и я вспомнила, что обещала Полине копию с отчёта снять, если долго провожусь…

— …голос незнакомый. Молодой. Я не вслушивалась, но у меня сложилось впечатление, что он в ночные сторожа себя предлагал. Что-то говорил про первый этаж, про ненадёжность решёток, рассказывал, как у кого-то сейф через окно вытащили, прямо так, не вскрывая…

— …не обратила внимания. Подумала, опять вам что-то привезли. Ваши незадолго до этого календари разгружали, тоже пачки волоком по холлу перетаскивали. Даже не то чтобы подумала, а так, мысль мелькнула. Я же в себя была погружена, брела, как сомнамбула…

— …Ирен, ты сошла с ума! Это же опасно! Немедленно звони в милицию! Погоди, у меня где-то записан телефон этого оперативника… Позвони прямо сейчас, из конторы.

— Как ты не понимаешь, Эдик! Именно этого я делать не хочу…

А закончили разговор на крылечке. Так что последнюю часть я слышал целиком.

— Не крути, Ирен! Я же принял твои доводы и отчасти с ними согласен. Мне-то ты можешь сказать, что там увидела?

— Ни-че-го. Честное слово. И именно это обстоятельство даёт пищу для размышлений. Но я не хочу размышлять, не хочу дознаваться. Пусть все остаётся, как есть. Только вот… если со мной что-нибудь случится, запомни: убийца — один из четырех человек. Точнее, из четырех мужчин. Из наших. Один из них — ты. А кто остальные, поймёшь, если подумаешь над тем, что я тебе рассказала. Ты умный, ты догадаешься. Но пока, прошу тебя, Эдик, запихни наш разговор в самый дальний уголок памяти.

Ну и как вам это, а? Хороша штучка наша Ирен? Пусть не убийца, но почти сообщница. Слышала, как убивали, знает что-то такое, что сужает круг подозреваемых до четырех человек, и намерена молчать в тряпочку! Ну ничего, я это дело поправлю. Все Витьку доложу.

А может, не надо? Вон, я ему сегодня на Ирен уже настучал, а он и ухом не повёл. Может, я сначала сам додумаюсь, кто качка порешил? Я, конечно, не такой шибко умный, как Эдик с Ирен, и не врубаюсь, как это можно НИ-ЧЕ-ГО не увидеть и сделать из этого вывод, что убийца — мужчина, да не просто, а один из четырех человек. Но поверим Ирен на слово. И хотя я не Эдик, но мозги у меня имеются.

Сколько у нас мужиков? Я, Эдик, Базиль, Эжен, Жоржик, Джованни, Чезаре, Игнат, да сэры — Джон с Гарри. Всего десять. Меня, понятно, исключаем. Сэров тоже можно смело отбросить. По словам Ирен, все это произошло после разгрузки календарей. Так вот, после разгрузки сэры сразу укатили за рекламными листовками. Кстати, когда они разгружали, я с ними немного покалякал за сигареткой, и пока мы в курилке стояли, подошёл Жоржик, подымил с нами и пожаловался, что его к клиенту с образцами посылают куда-то к черту на рога. После я его уже не видел. Значит, Жоржика тоже долой. Остаются шестеро. И всего-то делов — присмотреться к ним повнимательнее, понаблюдать. Убийца всегда себя чем-нибудь да выдаст.

6

Разговор с Эдиком не то чтобы успокоил Ирен, но снял с её души изрядную долю тяжести. И хотя вылазка определённо не пошла ей на пользу, — по правде говоря, Ирен чувствовала себя совсем скверно, — она была рада, что нашла в себе силы приехать. Силы не только физические, но и душевные. Бог знает, каких мучений ей стоило решиться на этот шаг! Признаться человеку, которого ценишь и уважаешь, в том, что не исключаешь его причастности к убийству, — не шутка. Если Эдик невиновен, то подозрения Ирен и её готовность закрыть на них глаза могли оскорбить его в лучших чувствах. Лёгкий налёт цинизма, который он демонстрировал, не мог её обмануть. Как правило, люди, бряцающие своим пофигизмом и насмешливой снисходительностью к нормам морали, по сути, весьма уязвимы и добропорядочны.

С другой стороны, если убил все же Эдик, то неопределённость для него мучительна, как изощрённая пытка. Он знает, что Ирен была там, в холле. Заметила ли она что-нибудь? Если да, то что собирается предпринять? Вот уж, без преувеличения, вопрос жизни и смерти. Ирен не могла оставить этот вопрос без ответа, понадеявшись, что Эдик примет её молчание за неведение. С его страстью к лицедейству, воспринимая мир, как подмостки, сколоченные для его бенефиса, он обладал невероятно чутким ухом, потрясающей способностью чувствовать реакцию публики. Попробуй Ирен вести себя так, будто ничего не произошло, и он, моментально распознав фальшь, пришёл бы к очевидному выводу: она ЗНАЕТ. Она стала бы для него воплощением смертельной опасности, бомбой со скрытым часовым механизмом. А Ирен вовсе не хотела ни мучить Эдика, ни подвергать их дружбу такому непосильному испытанию.

Что ж, теперь ему известно то немногое, что она знает. Известно, что она не собирается ничего предпринимать… Честно говоря, и после разговора с Эдиком сомнения не покинули Ирен. Не покинули, хотя его поведение самым убедительным образом свидетельствовало о его невиновности, хотя его лицо, каждое его слово дышали искренностью. Если бы она не знала о лицедейском даре, об актёрском чутьё Эдика, ему невозможно было бы не поверить. Но знание оставляло лазейку для сомнения. Во-первых, пресловутый Эдиков дар, а во-вторых… Во-вторых, три прочих претендента годились на роль убийцы ещё меньше Эдика. Сама мысль о том, что кто-то из них способен лишить человека жизни, казалась смехотворной.

«И все же убил кто-то из четверых… Кто?»

Ирен помотала головой, отгоняя навязчивый вопрос, и, почувствовав озноб, поплотнее запахнула пальто. Все, она решила больше не думать об этом! С Эдиком она поговорила, главную заботу сняла, а дела остальных её не касаются. Нет, остальные трое ей тоже симпатичны, Ирен охотно развеяла бы их тревогу, но не настолько она с ними накоротке, чтобы затеять такой деликатный разговор. «Знаешь, я предполагаю, что ты можешь оказаться убийцей, но ты не волнуйся, я не собираюсь поднимать по этому поводу переполох». Хорошенькое признание. И между прочим, от него за версту несёт провокацией.

«Провокация? Почему мне пришло в голову это слово? На что может спровоцировать такой разговор? На новое убийство? Почему мои мысли постоянно возвращаются на этот путь? Почему со вчерашнего вечера меня не покидает ощущение опасности, предчувствие беды? Вот и сегодня, в разговоре с Эдиком ляпнула: „если со мной что-нибудь случится…“ Ведь не думаю же я, в самом деле, что один из этих четверых способен меня убить? Бог мой, они же не кровавые злодеи, а милые, славные люди, они прекрасно ко мне относятся… Пусть кто-то из них убил того субъекта, но тот наверняка был бандитом, он даже мёртвый напоминал опасного хищника. Столкнёшься с таким на узкой дорожке, и станет уже не до интеллигентских заморочек. Тут или ты, или он. Но я-то — другое дело…»

Подойдя к метро, Ирен по лёгкому головокружению и сердцебиению поняла, что у неё опять подскочила температура. «Пожалуй, за тридцать девять будет. Ещё сорок минут тряски в набитом вагоне, и я — труп. Лучше возьму такси». Но поймать такси в час пик, да ещё у вокзала, оказалось непросто. Через десять минут Ирен сдалась и побрела к ближайшему кафе, чтобы выпить аспирина, горячего кофе и подождать, пока ей не полегчает.

«Ну вот, думала обернуться за два часа, и застряла неизвестно на сколько. Как бы меня Лиска не хватилась! Конечно, она думает, что я сплю, но может и заглянуть, проверить… Не дай Бог, позвонит Петеньке!» Мысль о Петеньке вызвала чувство вины, нежность и смутное, не передаваемое словами ощущение — будто сердца коснулась мягкая и пушистая тёплая лапка. «Бедный Петенька! Как он не хотел уезжать! Какого труда мне стоило убедить его, что за мной прекрасно поухаживает Лиска, что мы должны уберечь от заразы малыша. Как они там справляются вдвоём?»

Наконец Ирен почувствовала себя сносно и без опаски рассталась с неудобным пластиковым стулом и убогим кафе, где нашла временное пристанище. Людской поток уже схлынул, и ей удалось быстро остановить машину.

В салоне она задремала, но вскоре мерное покачивание и запах бензина спровоцировали приступ дурноты. Ирен часто укачивало в машинах, потому она и предпочитала метро, несмотря на все его неудобства. Иногда ей удавалось побороть тошноту, пососав леденец, но сегодня номер не прошёл — с каждой минутой потребность в пакетике становилась все настоятельнее. Не дотерпев до дома каких-нибудь пяти минут, Ирен сдавленно попросила водителя остановиться, быстро сунула ему в руку сотенную бумажку и выскочила, прижимая к лицу платок.

Остаток пути, минут двадцать неспешным шагом, она решила одолеть пешком. В этот час её любимая аллея была пуста. Ранняя темнота и холод разогнали моционствующих пенсионеров и родителей с колясками. Даже компании подростков и влюблённые парочки предпочли тёплые подъезды. А Ирен нравились холод и темнота. Нравилась пустынность аллеи. Нравилось одиночество. Да, теперь, когда у неё появились Петенька и малыш, одиночество больше не вызывало у неё протеста. Оно манило её, как манит прохладное море в жаркий день.

«А умный в одиночестве ходит кругами, он ценит одиночество превыше всего», — тихонько пропела Ирен и свернула с аллеи к параллельной улице. До дома оставалось метров сто, но перейти через дорогу было удобнее здесь, чтобы не месить грязь на газоне. Ирен ступила на проезжую часть и наискосок двинулась к дому. Она услышала шум мотора, но даже не обернулась. Дорога была пуста, места хватало, а она уже пересекла разделительную линию и шла по встречной полосе. И только в последний миг, когда полу её пальто уже толкнул воздушный поток, почувствовала неладное.

Но было уже поздно.

7

Виктор Бекушев не любил понедельники. Не из суеверия — как человек сугубо прагматический, он не верил в приметы, гороскопы, счастливые числа и прочую каббалистику, — а на основании личного опыта. Подметив когда-то, что по понедельникам безрезультатной беготни и суеты выпадает больше, чем в другие дни, Виктор не поленился изучить свои рабочие блокноты и собрать статистику, убедительно подтвердившую его субъективное ощущение. Так под иррациональную неприязнь к первому дню недели была подведена рациональная база, хотя природа понедельничного феномена так и осталась нераскрытой.

Но, какими бы бесплодными ни были прошлые понедельники, нынешний затмил все. Целый день Виктор провёл в тщетных попытках выудить из работников трех проклятых фирм проклятого особняка хоть какую-то полезную информацию, но так и не получил ни единой зацепки. А ведь поначалу казалось, что обстоятельства ему благоприятствуют. Оказаться на месте сбора всех подозреваемых в ту минуту, когда им сообщают о новом убийстве, — редкая удача для сыщика. Испуг, ошеломление, растерянность, шок выбивают людей из колеи, они забывают о присутствии постороннего, о самоконтроле, бросают неосторожные реплики, а то и вовсе пускаются в откровения, каких при иных обстоятельствах от окружения жертвы не дождёшься. Да и убийца может ненароком себя обозначить. Казалось бы, наблюдай за присутствующими, слушай, анализируй, и обязательно получишь подсказку.

Ан нет! Понедельник и тут подгадил. Пока Виктор ставил в известность начальство, договаривался о разделении труда с Халецким, взявшим на себя беседу с соседями и родственниками Морозовой, а также визит к районным оперативникам, выезжавшим на место происшествия, коллеги покойной наклюкались до положения риз и для дальнейшей беседы оказались непригодны. Виктор чуть не надорвался, пытаясь вывести художников и рекламистов из пьяного транса, но, кроме рыданий и невнятных славословий Ирине Морозовой, ничего не услышал.

Когда Бекушев выбился из сил и пал духом, в конференц-зал рекламного агентства, где Виктор опрашивал невменяемых сотрудников убитой, позвонил Халецкий.

— Пых! Я на сегодня отстрелялся. Тебе ещё долго?

Бекушев мрачно сообщил, что готов закончить хоть сейчас.

— Чудненько! — обрадовался Борис, не давая коллеге времени пожаловаться на тяготы жизни. — Встречаемся через полчаса возле «Макдональдса» у метро «Проспект Мира».

Короткие гудки бесцеремонно оборвали Виктора, собиравшегося спросить, чем Халецкого не устраивает «Макдональдс» на Пушкинской, поближе к родной конторе, и выразить сомнение, успеет ли он добраться до проспекта Мира за полчаса. С чувством посмотрев на пищащую телефонную трубку, Виктор швырнул её на аппарат, торопливо оделся, запер конференц-зал и побежал к метро.

Как оказалось, торопился он напрасно. Во-первых, дорога до указанного заведения заняла двадцать пять минут, во-вторых, Халецкий на десять минут опоздал. В итоге Виктор четверть часа мёрз на сыром ветру, топчась на ступеньках и проклиная Бориса, погоду и старуху-попрошайку, которая вцепилась в него натуральным клещом. Профессиональная методика вымогательства последней была рассчитана не на жалость, а на брезгливость жертвы: старуха приближалась к «добыче» вплотную, хватала за рукав и тянула своё тоскливое «Подайте, люди добрые», дыша в лицо невыносимым зловонием. Стряхнув с себя попрошайку в третий раз, Виктор не выдержал и сунул ей под нос служебное удостоверение. Бабку тут же как ветром сдуло. Тут и Халецкий появился.

— О! А я думал мне тебя ждать придётся, не рассчитал маленько, — бросил он с ходу, лишив Виктора возможности выразить законное негодование. — Пошли, подзаправимся, а то у меня кишки от голода сводит.

— Тоже мне, новость! — буркнул Виктор, послушно двинувшись следом. — По-моему, они у тебя всю жизнь в сведённом состоянии. Скажи лучше, удалось тебе что-нибудь нарыть?

— Э нет! Рассказывай ты первый. А сначала найди отдельный столик, чтобы нам болтать не мешали, — дал задание Борис, а сам пристроился в хвост небольшой очереди.

Подходящий столик нашёлся на втором этаже. Окно, стена и тумба для подносов, ограждавшие его с трех сторон, обеспечивали максимальную уединённость, какой только можно было ожидать в тесном зале. Виктору повезло — он углядел этот райский уголок в ту минуту, когда занимавшая его парочка собралась уходить.

— Ну, ты и спрятался! — прокомментировал Халецкий, плюхнув на стол поднос. — Не иначе, как мои профессиональные навыки проверяешь? Есть, есть ещё песок в песочницах! Ну, чем порадуешь, друже?

— Нечем мне тебя порадовать, — мрачно сказал Виктор. — Меня целый день преследовало ощущение, будто я опрашиваю обитателей то ли сумасшедшего дома, то ли вытрезвителя. Знаешь, как я узнал об убийстве Морозовой? Cижу себе в конференц-зале, разговариваю с девицей из дизайн-студии. Вдруг открывается дверь — заметь, без стука, — и входит Вязников, директор «почтовиков». Ни слова не говоря, направляется прямо к бару, достаёт литровую фигурную бутылку сувенирной водки и в три глотка её ополовинивает. У меня челюсть отвалилась, не соображу, что сказать: то ли возмутиться такой беспримерной наглостью, то ли поинтересоваться, в чем дело. Пока собирался с мыслями, девица, с которой мы беседовали, спрашивает: Эдик, мол, что случилось? Он повернулся, лицо — чисто посмертная маска, я даже не припомню, видел ли когда что-нибудь подобное… И голос безжизненный, куда там ожившим киношным трупам! «Ирен убили». Девица побелела и застыла, как чучело со стеклянными глазами. Пока я пытался привести её в чувство, Эдик ушёл. Ушёл, что характерно, звеня бутылками, — но это я потом, задним числом припомнил. А девица между тем отмерла и забилась в истерике. Рыдала, выла, молотила по мне кулачками. Я побежал за армянином, дантистом этим. Хоть и зубной, думаю, а все-таки врач. Потом к рекламщикам — узнать, откуда известно про Морозову. Они послали меня к Полине, которая разговаривала по телефону с соседкой убитой. У этой Полины уже заплетался язык, но я опять-таки не всполошился, решил — от потрясения. Пошёл в свой временный кабинет, переговорил с Песичем, потом с тобой, а когда вернулся, они все до единого были пьяны в стельку — и художники, и «почтовики», и рекламщики. Никогда ещё не видел, чтобы люди так стремительно напивались. Только директор рекламщиков более-менее сохранял человеческий облик. Нет, выпил-то он крепко, но хоть разговаривал членораздельно.

— Ну, сказал что-нибудь полезное?

— Куда там! По его словам выходит, что сотрудникам агентства легче было совершить коллективное самоубийство, чем поднять руку на Ирен. Во-первых, её проекты приносят агентству львиную долю прибыли. Во-вторых, ту малую толику доходов, которую фирма получает без её непосредственного участия, приносят благодарные клиенты, осчастливленные Морозовой раньше. А в-третьих, насколько я понял, Ирен была человеком поразительной душевной щедрости и широты. Никогда никому не отказывала в помощи — советом, делом, деньгами… Да что там не отказывала — сама предлагала. Буянов, директор, рассказал мне такую историю: он однажды «влетел» на десять тысяч баксов. Въехал в неподходящую иномарку. Дело было через неделю после того, как он перебрался в Москву, знакомых — почти никого, тем более таких, чтобы в долг крупную сумму дали, а деньги нужны срочно — ну, сам понимаешь… Пришёл он на работу совсем никакой, сел за стол, за голову схватился и впал в прострацию. Народ покрутился-покрутился, видит, начальство на вопросы не реагирует, ну и отстал. А потом пришла Ирен и трясла директора до тех пор, пока он ей не признался. Она, ни слова не говоря, исчезла, а через два часа вернулась с деньгами. И от расписки отказалась наотрез.

— Надо же, оказывается, святые ещё встречаются! Или это эффект «de mortuis»?

— Не думаю. Они, конечно, перепились, как свиньи, но все равно горе выглядело неподдельным. И потом, я ещё в пятницу просил каждого кратко охарактеризовать коллег. О Морозовой все отзывались тепло и уважительно. За единственным исключением…

— А, это ты про своего нового кореша Колю? Как он тебе, кстати, на роль убийцы? Может, у него на почве зависти совсем крышу снесло?

— Вряд ли. Слишком уж личность комическая. Мелкотравчатая. Такому по плечу мелкая пакость, но не убийство. Масштаб не тот. Но, знаешь, что любопытно? Кажется, ему что-то известно. Когда я пришёл к ним в комнату узнать, кто сообщил про Морозову, рекламщики, тогда ещё почти трезвые, пребывали в шоке. Застывшие лица, невидящие глаза… Две девицы, правда, оправились от первого потрясения и уже вовсю рыдали. А Коля… Знаешь, у него была рожа шулера, схваченного за руку. Испуганная, и глазки бегают. И что бы мне сразу его к стенке не припереть, спрашивается? Столько сил бы сэкономил! Я его потом и в сортир водил, и головой под кран совал, и кофе насильно поил — пустой номер. Ничего, кроме бессмысленного мычания, не добился. И от остальных — ненамного больше. Понедельник, черт бы его побрал! Ну ладно, завтра с ними потолкую. А у тебя как дела? Прежде всего скажи: это точно убийство? Не несчастный случай?

— Никаких сомнений. Морозову сбили, развернулись и проехали по телу ещё раз. Это криминалисты установили, свидетелей-то, как всегда, днём с огнём не сыщешь. Впрочем, место там для чёрного дела самое подходящее. Вдоль одной стороны улицы — ряд гаражей и аллея, в тёмное время суток совершенно безлюдная. По другую — нечто вроде сквера, а за ним — девятиэтажка. С нижних этажей дорогу за деревьями не видно, с верхних — далеко, толком не разглядишь. Движение на улице вялое, ездят в основном жители окрестных домов. Один из них и обнаружил тело. Но машину, говорит, не видел.

— Ясно. Очевидцев, стало быть, нет. А куда Морозова выходила, известно?

— Хороший вопрос, — усмехнулся Халецкий. — В том-то и дело, что не должна она была никуда выходить. Тебе ведь рекламисты говорили, что Ирен больна? Все правильно. Грипповала она, причём сильно. Вернулась домой в четверг вечером вся разбитая, уговорила сожителя уехать и забрать к себе ребёнка — боялась заразить. Сожитель упирался, не хотел оставлять её одну в таком состоянии, но соседка — они с Морозовой с детства дружили — поклялась, что будет ей родной матерью. Короче, уговорили они бойфренда в два голоса. Всю ночь Ирен пролежала пластом, температура — за тридцать девять, все, как полагается. Соседка, Лизавета, ночевала у неё, каждые два часа мерила температуру, отпаивала больную чаем, лекарствами. Утром Ирен полегчало, но Лизавета все равно не разрешила ей вставать. Отправила дочь в школу, взяла с собой рукопись — она редактор в издательстве, работу на дом берет — и просидела у Морозовой до пяти вечера. В пять Ирен приняла аспирин и сказала, что хочет спать. Лизавета ушла к себе. А в двадцать пятьдесят пять дежурный зарегистрировал звонок водителя, сообщившего о трупе на проезжей части. Предупреждая твой вопрос: никто из соседей не видел, как Морозова уходила. Куда, по-твоему, её, больную, понесло?

— По-моему, её выманили из дома под ложным предлогом. Убийца выманил. Позвонил, наврал что-то, назначил встречу, а сам сидел в машине, поджидая. Засаду устроил. Надо бы выяснить, у кого из рекламщиков и иже с ними есть права и машина. Хотя машину-то убийца, скорее всего, чужую использовал, но чем черт не шутит…

— Думаешь, все-таки коллеги постарались? — Халецкий задумчиво вытер рот салфеткой и потянулся к стаканчику с кофе. — Выходит, друг твой Коля верно подметил, что Морозова себя странно вела, ну, когда они на труп под лестницей наткнулись… Тьфу! — Он выплюнул кофе с такой стремительностью, словно хлебнул серной кислоты. — Ну и мерзость!

— Ты что, никогда у «Макдональда» кофе не пил? — удивился Виктор.

— Бог миловал. Я вообще эти забегаловки не выношу. Разве это жратва? — скривился Борис, указуя на пустые пакетики и обёртки. — Общепит, он и есть общепит, что наш, что заморский.

— А чего ж тебя сюда понесло? Меня, что ль, хотел порадовать? Так спросил бы сначала. Я ведь тоже здешнюю кухню не жалую.

— Не-е, ты здесь ни при чем. Дело у меня тут было неподалёку. Потом расскажу какое. И пока я его делал, понял, что до любимой своей кафешки не дотяну, рухну в голодный обморок. Вот и выбрал едальню поближе. А тебя позвал, чтобы потом времени даром не терять на обмен информацией. Словом, совместить хотел приятное с полезным.

— Интересно, эта, с позволения сказать, пища, по-твоему, приятное или полезное? — съехидничал Виктор.

— Ладно, ворчать-то! Поехали, я тебя в компенсацию за моральный ущерб приличным кофием напою.

— Спасибо, Боря, но я лучше дома почаевничаю. Досказывай, что у тебя из новостей осталось.

— Сначала ты скажи: какова, по-твоему, вероятность, что Морозову убрал убийца Козловского?

— Процентов девяносто, я бы сказал. В эту версию все хорошо укладывается. В четверг у них в конторе убивают Козловского. Ирен видела что-то важное, может быть, коллегу, который разговаривал с незнакомцем в холле, но поначалу не придала эпизоду значения, поскольку не знала об убийстве. Отсюда и её странное поведение, замеченное Колей. Когда труп обнаружили, и никто не сознался, что видел покойника, перед ней встала серьёзная проблема. С одной стороны, ей не хотелось выдавать коллегу, к которому она, скорее всего, хорошо относилась, тем более что внешность у покойника была нерасполагающая. С другой — убийство есть убийство. В общем, Ирен ничего никому не сказала, видно, решила все хорошенько обдумать. А убийца заметил её колебания. Если уж они от празднолюбопытствующего Коли не укрылись, то от него, насторожённого, подозрительного, и подавно. Думаю, он сразу решил избавиться от свидетельницы, но в тот же вечер у него не получилось, а наутро Ирен не пришла, заболела… Гм… Что-то здесь не сходится. Она ведь запросто могла поделиться своими сомнениями с сожителем или с подругой. Ты потому и спросил, да?

— Нет, Витя, не потому. Твоё-то недоумение я как раз могу рассеять. После разговора с Лизаветой я немного представляю себе характер Ирен. Она предпочитала принимать решения сама. Не любила взваливать свои проблемы на чужие плечи и вообще старалась о них помалкивать. И ещё мне кажется, что если бы она решила сдать убийцу, то сначала поставила бы его в известность. Такой уж строгий у неё был кодекс чести. Так вот, убийца-то имел возможность узнать её получше, чем я. А потому относительно спокойно мог отпустить её в четверг и ждать благоприятного случая.

— Тогда что тебя не устраивает в моей версии?

— М-м… даже не знаю, с чего начать. Ну, во-первых, способ убийства. Он не просто другой, а принципиально другой. Ты Грофа читал? Про перинатальные матрицы слышал?

— Ты, давай, не выражайся, — обиделся Виктор. — По-русски говори.

— По-русски слишком долго будет. В общем, могу дать ссылку на литературу, но лучше поверь мне на слово: если человек выбрал для первой своей жертвы быструю, бескровную и относительно лёгкую смерть, то очень сомнительно, что вторую он будет размазывать по асфальту. Ирен курила. Что мешало ему предложить и ей отравленную сигаретку, как Козловскому?

— Откуда мне знать? Может, у него сигареты кончились. Может, она свои предпочитала. Может, видела, как он Козловского угощал.

— Ну, как Козловский закуривал, она не видела. А стало быть, не знала, как именно его к праотцам отправили.

— Почему ты так думаешь?

— Фу, Витя, ты меня разочаровал! Цианид действует мгновенно. Затянись Козловский на глазах Ирен, она бы узрела его агонию, а по твоей собственной версии, про убийство ей ничего не было известно аж до самого свидания двух голубков под злополучной лестницей. А касательно других твоих возражений — да, я допускаю, что убийце почему-либо не удался трюк с сигаретой. Но не верю, что он после осечки решился на такой вандализм. Разве что совсем спятил от страха, но и то сомнительно.

— Ну ладно, а кроме способа убийства что тебя мучает?

— Да, в общем, ничего. Просто там такие сочные подозреваемые имеются. — Халецкий смачно поцеловал кончики пальцев. — Видишь ли, жизнь Ирен — кстати, это имя она себе сама выбрала, мама-то её Таисьей назвала — была покруче иного романа. Не в смысле криминала — в смысле драмы. Но в двух словах её не перескажешь, а ты домой торопишься, так что на эту тему давай завтра покалякаем. Короче, виделся я сегодня с её дочуркой и бывшей свекровью. Это такие экземпляры, скажу я тебе! С удовольствием бы их препарировал, одного любопытства ради. Ну, и чтобы кайф им малость обломать. Ты бы слышал, с каким злобным наслаждением они поливали покойную грязью! Да и с сожителем Ирен не все ясно. Нет, ты не подумай, ладили-то они душа в душу, все соседи в один голос так говорят, не скрывая, между прочим, зависти. И Лизавете он очень симпатичен. А известие о смерти подруги едва в гроб парня не вогнало, посинел, говорят, весь, еле «скорая» откачала. По слухам, в сороковой он лежит, в кардиологии. Я его пока не беспокоил, пусть маленько оклемается.

— А ребёнок? Ты говорил, у них маленький ребёнок. На кого оставили?

— За парнишкой пока Лизавета присматривает да няня приходящая. Няня уже год, как у них работает, наняли сразу, как Ирен на работу вышла.

— Так я не понял, чем тебе сожитель не угодил?

— Видишь ли, никто не знает, кто он такой и откуда взялся. Ирен два с половиной года назад приволокла его на себе, больного. В больницу он почему-то лечь отказался, а жил один, и присматривать за ним было некому. Вот Ирен его и выхаживала. А пока выходила, там порезвился амурчик, и пациент остался жить у сиделки. Как честный человек, он тут же предложил ей руку и сердце, но Ирен, пуганая ворона, сердце приняла, а руку отвергла. Лизавета поначалу относилась к их роману насторожённо, все опасалась, не нарвалась ли подруга на проходимца, и, ясное дело, выпытывала, кто да откуда. Ирен все уходила от ответа, а потом прямо сказала: не спрашивай. Прежняя Петенькина жизнь была страшнее кошмара, он пытается её забыть, и чем меньше народу будет знать о его прошлом, тем больше у него шансов на успех. Лизавета ещё немного понервничала, потом видит: мужик о подруге заботится, на шее у неё не сидит, ребёнка едва не на коленях вымолил (Ирен думала прервать беременность) и не надышится на мальчишку, готов целыми днями с ним тетешкаться. Ну, она и успокоилась. А теперь вот гадает, не настигло ли Петра его страшное прошлое. Как тебе такой сюжетец?

— Романом-фельетоном отдаёт, — поморщился Виктор.

— Фу-ты, ну-ты, какие мы образованные! — фыркнул Халецкий. — А ещё требовал, чтобы я по-русски изъяснялся! Значит, не привлекают тебя страшные тайны прошлого, рационалист ты наш бескрылый? А мне, признаться, этот сюжет куда симпатичнее игр, в которые играют службисты. И главное, грязи в нем наверняка поменьше будет.

— А ты уверен, что твои страшные тайные прошлого не сведутся к тем же службистским играм?

— Типун тебе на язык! Надо же все так опошлить, настроение испортил… Кстати, я ведь тебе самого главного так и не сказал — как раз насчёт игрунов наших. Да, ладно, не дёргайся, это недолго. Пошли к метро, по дороге расскажу.

На улице шёл снег. Белые искорки мелькали в свете фонарей, ложились на тротуар и превращались в серую грязь. Едва сыщики закрыли за собой дверь, откуда-то из темноты вынырнула давешняя старуха, привычно вцепилась Виктору в рукав, но, узнав его, отшатнулась, выругалась и снова растворилась в темноте.

— Какие, однако, к тебе красотки клеятся! — поддел приятеля Халецкий.

— Завидуешь? Могу уступить, мне не жалко. Беги, догоняй.

— Куда мне, инвалиду уголовно-розыскного фронта, за такой шустрой барышней угнаться! Но к делу, товарищ. Я сегодня смотрел сводки происшествий по городу за июль — ну, насчёт того взрыва. Поверишь ли: ни строчки нет! Ладно, думаю, это они могли как-то задним числом подчистить, значит, надо жёлтую прессу проверить. Не будут же они все тиражи изымать! И снова ни строчки. Тогда я крепко поскрёб в затылке и наскрёб такую мысль: сразу после взрыва ведь неизвестно было, кого там бабахнули, значит, на место происшествия должны были вызвать уголовку или рубоповцев. К нам вызов точно не поступал, я проверил. Стало быть, остаётся РУБОП и район. РУБОП я напоследок оставил — там пришлось бы кланяться, и они меня потом до конца жизни эксплуатировали бы за эту маленькую любезность. Пошёл я в район. Там говорят: «Да, было дело, вызывали нас в июле на взрыв. Только сразу же и развернули — „смежники“ первыми подоспели, сами, сказали, разберёмся. А если вам подробности нужны, обратитесь к сотруднику такому-то, он тогда дежурил. Только у него сегодня выходной, вы завтра приходите». Ну, выпросил я у них домашний телефон этого парня и напросился в гости. Он здесь неподалёку живёт, напротив метро. И знаешь, что выяснилось? Мусин-то не на своей машине подорвался — на чужих «Жигулях». Так чего же, тогда, спрашивается, «смежники» на взрыв слетелись, да ещё так прытко, что обскакали местных оперов? Откуда они знали, что жертва взрыва — известный предприниматель, если этого предпринимателя уже лет десять никто, иначе как в иномарках, не видел? Чуешь, чем пахнет, Витек?

— Неприятностями для нас пахнет, — мрачно отозвался Витек. — Крупными.

— Это ты точно подметил. Но я тебе ещё один сюрприз преподнесу. Как ты думаешь, где имел место пресловутый взрыв? Не догадываешься? В двухстах метрах от особнячка наших с тобой дорогих рекламистов. Как полагаешь, этот херр Соловьефф просто забыл упомянуть о такой мелкой детальке?

8

Звонок Эдика Вязникова вызвал в душе Надежды столь сложное чувство, что она не сразу сумела его определить. Точнее, даже не чувство, а мешанину чувств, весьма острых и противоречивых. Последний раз они виделись пять лет назад на свадьбе Эдика. И с тех пор он ни разу не соизволил не то что объявиться — даже позвонить, справиться о делах или хотя бы просто поздравить с праздником или, скажем, днём рождения.

А ведь когда-то они были практически неразлучны, и свадьба самой Надежды никаких возмущений в их отношения не внесла. Ну, почти не внесла. На короткое время в поведении Эдика все же появилась некая искусственность, что при его несравненном комедиантском даровании выглядело едва ли не запоздалым признанием в любви. Надя тогда даже испытала нечто вроде раскаяния, даром что замужество отчасти было заслоном, сознательно выставленным ею на пути собственной набирающей силу влюблённости.

То, что участь женщины, которой суждено полюбить Эдика, будет горше смерти, она поняла сразу, едва они познакомились. Поняла отчётливо, несмотря на свой юный возраст и полное отсутствие соответствующего опыта. Мужчины, подобные Вязникову, созданы, чтобы принадлежать всем женщинам мира одновременно и ни одной из них в отдельности. Как звезды мирового кинематографа.

Никто не мог противостоять чарам Эдика. Грузин по материнской линии, он был на диво хорош собой, а помимо того, разносторонне талантлив, остроумен, артистичен, обаятелен и галантен. Надежду, правда, тоже Бог не обидел, хотя наградил, конечно, поскромнее — симпатичной мордашкой, лёгким нравом быстрым острым умом и особым даром поднимать людям настроение. Впрочем, происхождение последнего сомнительно, но это отдельный разговор. С детских лет Надюшка действовала на окружающих, как глоток чистой радости, как коктейль из солнца и молодого вина, как хорошее тонизирующее. При этом она мудро не позволяла никому припадать к источнику надолго — во избежание похмелья или привыкания. И люди, испытавшие на себе силу Надиного дара, не находили в себе сил вырваться из сферы её притяжения, так и вились вокруг, словно шмели над цветущей яблоней.

Две такие неординарные личности, сведённые судьбой на романо-германском отделении филфака МГУ, естественно, не могли не привлечь внимания друг друга. Хотя Эдик в любом случае не обошёл бы Надежду вниманием — просто в силу того, что она была женщиной. При всем засилье и разнообразии девиц на филфаке, ни одна из них не могла пожаловаться, что хоть однажды не стала объектом самого пристального интереса со стороны любвеобильного Вязникова. Но только Надежде хватило ума построить отношения с ним на иной, более прочной основе, чем притяжение полов. Правда, одного ума тут было бы недостаточно. Надежде повезло: у них с Эдиком нашлась общая черта, породнившая их, казалось, навечно.

Эдик был прирождённым актёром. Он играл всегда, в любом обществе, в любой обстановке. Экзаменатор, контролёр в автобусе, девушка на свидании, приятели у стойки пивного бара, бармен за стойкой — все были для него зрителями и одновременно партнёрами по сцене. Но если с ролью зрителей, как правило, справлялись все — мало кто не пожирал Эдика глазами, когда тот лицедействовал, — то достойные партнёры попадались исключительно редко.

Надежда всегда воспринимала жизнь, как игру. Не как пьесу, а как игру в широком смысле слова — и азартную, и ролевую, и игру-состязание. Попадая в круг новых знакомых, она моментально угадывала, во что здесь играют, определяла для себя негласные правила, принятые среди них, и тут же включалась в действие. Поэтому, когда Эдик остановил на ней свои чёрные очи и бросил первую реплику, она с лету приняла подачу и мастерски её отбила. С той самой минуты между ними установилась прочная взаимная симпатия, и Надежде лишь оставалось следить, чтобы она не выродилась в банальную любовную интрижку.

Какое-то время ей удавалось справляться с их естественным влечением друг к другу сравнительно легко, потом дело пошло тяжелее, потом ей пришлось призвать на помощь всю свою ловкость и изворотливость, и наконец Надежда вышла замуж. Брак этот, откровенно говоря, был наполовину фиктивным, только Эдик этого не знал, и дружба их на миг споткнулась. Но быстро выровняла шаг и уверенно сохраняла бодрый темп до самой Эдиковой женитьбы. А потом вдруг легла и умерла. Или впала в летаргию.

И главное, Надежда даже не знала причины разрыва. Ревность жены? Полное счастье и довольство, обретённое Эдиком в браке? Катастрофическая нехватка времени в связи с новыми семейными обязанностями? Перерождение личности? Спросить было не у кого. Эдик оборвал связь со всеми их общими знакомыми, не звонил и не появлялся, а гордость мешала Надежде самой сделать первый шаг.

И вот теперь — этот звонок. «Надька, ты очень мне нужна. Можно я приеду?»

Надежду распирали одновременно любопытство, обида, злорадство («Понадобилась-таки наконец? То-то же!»), нетерпение, досада и беспокойство. Досада и беспокойство — потому что Вязников звонил пьяный. Впрочем, он запросто мог и разыгрывать из себя пьяного, валять дурака. Прежде Эдик никогда не напивался. Обильные возлияния пагубно воздействовали на его дикцию, мимику, жестикуляцию — словом, портили ему игру, чего он, естественно, не выносил. Мог ли он переродиться до такой степени, что перестал ценить свой актёрский талант или вовсе отказался от лицедейства? Хотя чего не бывает.

— Что ж, поживём — увидим, — сказала Надя своему отражению в зеркале, в который раз оправляя платье.

Когда Вязников заявился, сомнений не осталось: он был пьян, как сапожник. Никаким актёрским мастерством не добиться этого сногсшибательного перегара многодневного запоя, этого мутного взора и красных прожилок в склерах. У Надежды упало сердце. Значит, все-таки перерождение личности. Её блистательного Эдика больше нет, он умер где-то на отрезке этого проклятого пятилетия, и никто даже не потрудился ей сообщить.

— Клерчик, спаси меня! — жалобно промычал незнакомец, протянул руку к Надиному лицу, покачнулся и повис на Надежде всей тяжестью.

Услышав нелепое ласковое прозвище — дань цвету её волос и пристрастию к пирожным с кремом, данное ей Вязниковым в незапамятные времена, Надежда вздрогнула. Может, былого Эдика можно воскресить? Подставить плечо, исцелить, вернуть память…

— Вот что. Быстро раздевайся и становись под контрастный душ. Я пока сварю кофе. Разговаривать будем, когда протрезвеешь. Все ясно?

— П-погоди. — Эдик отстранился, пошатываясь, расстегнул пальто, достал из внутреннего кармана свёрнутую в рулон общую тетрадь и протянул ей. — На, почитай пока. — Скинул пальто на пол и, не снимая ботинок, довольно твёрдым шагом протопал в ванную.

Надя засыпала в кофеварку кофе, налила воды, включила агрегат и, пристроившись рядом на диванчике, открыла тетрадь.

«Вообще-то я не писатель, и всяких там филфаков, журфаков и литинститутов не кончал…» Прочитав первый абзац, Надежда оторвала глаза от текста и недоуменно подняла бровь. Какого черта Эдик подсунул ей этот бред? Неужто собирается попросить, чтобы она сосватала его англичанам? Неужели ему настолько изменил вкус?

Надежда сотрудничала с крупным британским издательством — разыскивала для них интересную русскую прозу, писала рецензии, переводила по две-три страницы на английский и, если издательство проявляло интерес, вела предварительные переговоры с автором, искала переводчиков, редактировала готовые английские тексты.

Дойдя до упоминания о якобы реальной детективной истории, она нахмурилась и совсем уже было отложила рукопись, но пролистав исписанные страницы, оценила объём и решила просмотреть по диагонали до конца. А наткнувшись на имя Эдика, так и впилась в текст глазами.

Да, это, несомненно о нем — о её Вязникове. Неведомый Мыкола, при всей своей безыскусности, нарисовал довольно верный портрет. «Распустил перед девицами хвост, целое представление устроил…» Какая знакомая картина! И переделать имена на иностранный манер — безусловно, идея Эдика. У него ещё на филфаке проявилась похожая причуда. Обращаясь к «испанцам», то есть к студентам, выбравшим в качестве основного языка испанский, он непременно называл их донами и доньями, «англичан» — сэрами и леди и так далее. В сочетании с уменьшительными русскими именами — донья Нюра, сэр Митя — это звучало уморительно.

Прочитав немудрёный Мыколин тест на эрудицию, Надежда рассмеялась и процитировала Бродского: «Кто такой Саванарола? Вероятно, сокращенье. Где сортир, прошу прощенья?» Но, когда она дошла до развлечений Эдика и Ирен, её весёлость мигом улетучилась.

«Так вот почему Вязников не появлялся все эти годы! Оказывается, он нашёл мне замену! Женщину, способную поддержать его Игру. Ну и пусть она страхолюдина, пусть на семь лет старше. Зато рядом, можно сказать, под боком! И вообще, для совместного интеллектуального пиршества возраст и внешние данные — не главное. А ведь это я, я сама посеяла и взрастила в нем мысль, что симпатия в отношениях между мужчиной и женщиной не обязательно должна заводить их в постель! Предатель! И после этого он имеет наглость являться ко мне за помощью!»

Возмущённая, Надежда уже не могла сосредоточиться на детективной интриге. Она пробегала текст глазами, жадно выискивая стоящие рядом имена Эдика и Ирен. Их разговор на улице, перед офисом, окончательно подтвердил её подозрения. Да, эту парочку связывают самые сердечные отношения! На автомате дочитав до конца, Надежда в сердцах захлопнула тетрадь, схватила сигарету, прикурила, забегала по кухне…

Но минут через пять гнев ревности, затуманивший мозг, отступил, и до Надежды начал доходить смысл прочитанного. У Эдика в конторе кого-то убили! Проклятая Ирен чуть не застигла убийцу на месте преступления и заметила нечто, уличающее одного из четырех сотрудников. И один из них — Эдик! Надежда плюхнулась на диванчик и снова открыла тетрадь.

Когда Эдик наконец вышел из ванной, страшный, бледный, но почти адекватный, Надя налила ему здоровенную кружку кофе, подождала, пока он её ополовинит, потом кивнула на тетрадь и спросила:

— Это не художественный вымысел? Здесь описаны действительные события?

— Да. Но не все. — Эдик то ли вздохнул, то ли всхлипнул. — Ирен убили. — По лицу его прошла судорога. — Мыколу, скорее всего, тоже.

Надежда, несколько минут назад желавшая Ирен провалиться в тартарары, мысленно охнула.

— Ты… ты как себя чувствуешь? Говорить можешь?

— Отвратительно. Могу.

— Тогда рассказывай.

Эдик уставился в какую-то точку на стене и начал без выражения:

— В тот вечер, в пятницу, мы расстались с Ирен без десяти или без пяти семь. Когда я вернулся в контору, все уже собирались по домам. У меня, в принципе, ещё оставались дела, я думал задержаться, но после разговора с Ирен голова работала совсем в другом направлении… Словом, я тоже ушёл. Но домой не поехал. Долго шатался по городу, прокручивал в мозгу разговор с Ирен, все придумывал, как бы её защитить. Дурак! Лучше бы проводил её до дома! Я не знаю, куда она пошла после разговора. Ясно, что не домой, то есть не сразу домой. Ей от работы минут пятьдесят добираться, в худшем случае — час. А тело нашли в девять. На дороге перед её домом. Она не могла там долго пролежать, дорога же… Эта мразь сбила её машиной, потом развернулась и… — Эдик закрыл лицо ладонями и глухо прорычал: — Найду гада — разорву!

Надежда подождала минуту-другую, но, поняв, что его необходимо отвлечь, тихо спросила:

— Кто из ваших видел её в тот вечер в офисе?

— Не знаю. В принципе, девочки мои могли видеть, когда она в комнату к нам заглянула, но вряд ли… Ирен не заходила, только дверь открыла и знак подала — выйди, мол. Джулия в эту минуту разговаривала по телефону, Энн работала за компьютером, и обе сидели спиной к выходу. Мэри вообще не было, она в банк ушла, а оттуда — домой. В коридоре и в холле мы с Ирен никого не встретили. Но это ничего не значит. Во-первых, её могли заметить по пути туда, в смысле, когда она к нам шла, во-вторых, кто угодно из дизайн-студии мог открыть дверь и увидеть наши спины, когда мы выходили на улицу. Да и пульсаровцев нельзя исключить. Хотя холл от двери их офиса не просматривается, кто-нибудь мог выглянуть из-за лестницы…

— Но ведь убийца не знал, что Ирен не сразу поедет домой. Как же он рассчитывал её перехватить, если, по идее, она должна была его обогнать?

— Если он добирался на машине, у него в любом случае была приличная фора. Ирен всегда только на метро ездила, в машинах её укачивало.

— Ты хочешь сказать, что он… воспользовался собственной машиной? Но…

— Нет, наверняка нет. Его бы тогда в два счета вычислили. По вмятинам. Видно, этот выродок ещё в четверг задумал от Ирен избавиться. Заранее подготовился, ублюдок! Позаимствовал где-то машину — сейчас многие автолюбители свои «колёса» на зимовку ставят — и пристроил поблизости от дома Ирен. А в пятницу добрался до места на частнике.

— Кто у вас водит машину?

— Лучше спроси, кто не водит.

— Ладно, думать потом будем. Досказывай.

Эдик повертел в руках пустую кружку, поставил её на стол, достал сигареты, посмотрел на них с отвращением и сунул пачку обратно в карман.

— Нам обо всем сообщили только в понедельник. Позвонила подруга Ирен…

Губы у него как-то странно задёргались, и Надежда испугалась, что с ним сейчас случится припадок.

— А про Мыколу? — торопливо спросила она. — Ты сказал, что его, скорее всего, тоже убили. Но точно пока неизвестно? Кстати, как к тебе попала его тетрадь?

Эдик тупо уставился на неё, словно не понимая, о чем она.

— Погоди, не перепрыгивай. Мне легче по порядку рассказывать. Значит, понедельник… Позвонила соседка… Опер там был с Петровки, все хотел чего-то… Теребит и теребит. А нам не до него. Напились мы…

— Эдик, тебе плохо?

— Погоди, я сейчас.

Он встал и быстрым, но неверным шагом удалился в ванную. Через минуту Надежда поняла, что кофе пошёл ему не впрок. Вздохнув, она поставила чайник.

Вопреки её опасениям, Вязников все же сумел довести свой рассказ до конца. Во вторник ему было так плохо, что в офис он не поехал. Как потом выяснилось, не он один. Из дизайн-студии вообще никто не появился, пульсаровцев вышло меньше половины. Поэтому на отсутствие Мыколы никто не обратил внимания. А в среду с утра позвонила его мать и, узнав, что сыночка на рабочем месте нет и накануне его никто не видел, страшно разволновалась. Оказалось, что во вторник утром она, как всегда, проводила Мыколу на работу, а вечером он не вернулся. Вообще-то он не всегда дома ночует, дело-то молодое, но обязательно предупреждает: так, мол, и так, сегодня не жди. Полин, второй директор агентства успокоила, как могла, мамашу, но сама переполошилась и пошла к Эдику за советом: извещать милицию или погодить? Решили погодить. Мыкола-то в понедельник напился до бесчувствия, стало быть, во вторник утром у него голова по всем швам трещала, мог по дороге на работу похмелиться, и мало ли куда его с пьяных глаз понесло! А через час Эдику понадобилась светочувствительная плёнка, он заглянул в «Пульс» спросить, не одолжат ли, и ему кивнули на Мыколин стол: там, дескать, поищи. Вот так он на тетрадочку и наткнулся.

— Ты понимаешь, Надька, что теперь я пропал? С одной стороны, в ментуру с этой писулькой соваться нельзя. Там чёрным по белому написано, что я — один из четверых кандидатов в убийцы. Мало того, оттуда явно следует, что мотив и возможность избавиться от Ирен были в первую очередь у меня. Мне, и никому другому, она рассказала о своих подозрениях. Я-то уж точно знал, что она в пятницу приезжала в контору. Мне ничто не мешало выяснить, куда она поедет после нашей встречи и когда планирует вернуться домой. Или даже послать её куда-нибудь с поручением и получить дополнительное время на подготовку. Мыкола-то наш разговор только фрагментами слышал. Кстати, если его убрали, то почему? Напрашивается ответ: потому что он подслушал нас с Ирен. А кто мог об этом знать? Например, я — ведь я мог заметить его, когда он в кустах прятался.

— Да, но это не единственный вариант. Исходя из психологического портрета, который у меня сложился после знакомства с его творением, Мыкола не из тех, кто предпочитает держать язык за зубами.

— Так-то оно так, но в совокупности…

— Постой, — нетерпеливо перебила Надежда, — ты сказал: «с одной стороны». А с другой? Думаешь, убийца попытается добраться и до тебя? — Последние слова она произнесла почти шёпотом — неожиданно отказал голос.

— Ну, если уж он не поленился расправиться с Колей, который и слышал-то не все, а понял и того меньше…

— Я как раз хотела попросить, чтобы ты заполнил пробелы. Что, в точности, сказала тебе Ирен?

Эдик потёр лоб.

— Дословно я не вспомню.

— Хотя бы близко к тексту.

— Ладно, попробую. Значит, так. В четверг, где-то около половины пятого Полина попросила Ирен отредактировать отчёт о выставке, который они должны были представить клиенту, и добавить туда пару фраз, чтобы подвести его к мысли о премии для агентства. Текст-то Ирен быстро отредактировала, а вот сообразить, как бы намекнуть на премию, с ходу не получилось. Взяла листочки и пошла думать в курилку. Вышла в тамбур, открыла дверь в холл и тут заметила, что сигареты в пачке кончились. Она над фразами своими раздумывала, поэтому немножко заторможенная была. С минуту, наверное, пачку разглядывала, прежде чем сообразила, что нужно пойти за новой. А все это время дверь в холл оставалась открытой и оттуда доносился голос — мужской, молодой, незнакомый. Ирен специально не вслушивалась, но у неё сложилось впечатление, будто обладатель голоса предлагает кому-то из наших нанять его ночным сторожем. И ещё будто тот тип обращается к собеседнику, как к незнакомцу. Потом она сходила за новой пачкой, а проходя второй раз через тамбур, зацепилась взглядом за ксерокс и вспомнила, что Полин просила её снять с отчёта копию и отдать Эжену. Пока Ирен копировала ( дверь она так и не закрыла), в холле как будто кто-то крякнул, потом свалил на пол что-то тяжёлое и потащил волоком. Ничего зловещего Ирен в этих звуках не услышала. К нам в тот же день здоровые пачки с настенными календарями привозили, и звуки при разгрузке примерно такие и были: вносят пачку с улицы на руках, шмякают об пол и волокут к лестнице. В общем, скопировала Ирен отчёт, тут же вышла в холл, села на лавочку, закурила и в бумажки свои уткнулась. А через минуту или две что-то в холле скрипнуло, как будто кто-то сел на старый деревянный стул. Ирен подняла голову — никого. Посмотрела туда, где скрипело, увидела фанерный стенд, подумала, что стойки у него рассыхаются, и снова углубилась в отчёт. Вот, собственно, и все. По крайней мере, вся фактическая часть.

— А выводы она оставила при себе?

— Нет, почему же… Когда под лестницей нашли труп, Ирен поняла, что едва не застигла убийцу на месте преступления, и он об этом знает. Не знает только, заметила ли она что-нибудь и о многом ли догадывается. Посмотрев на жертву, Ирен сделала вывод, что субъекта с такой бандитской внешностью умертвили в целях самозащиты, и ей совершенно не хочется выводить убийцу на чистую воду. А третий её вывод тебе известен. — Эдик кивнул на тетрадь Мыколы. — Убийца — мужчина, сотрудник одной из наших фирм. Не знаю, по какому принципу Ирен отсеяла неподходящих и получила в остатке четверых, но могу поклясться, что результат её очень расстроил. По-моему, ей отчаянно не хотелось верить в виновность кого бы то ни было из этой четвёрки. Тем не менее она не сомневалась в правильности своих умозаключений.

— И один из этих четверых — ты… — задумчиво произнесла Надежда, мысленно «экранизируя» рассказ Эдика, пытаясь перевести слова в образы, звуки, увидеть и услышать в воображении то, что Ирен увидела и услышала наяву, и понять ход её рассуждений. Но воображению не хватало пищи. Нужно бы взглянуть на место действия и действующих лиц. — Эдик, я должна…

Надежда осеклась. Он сидел, закрыв лицо руками, и беззвучно рыдал. Плечи ходили ходуном, из-под ладоней просачивались светлые капли, повисали на миг у запястий и сбегали по руке под рукава, оставляя блестящие дорожки.

— Эдик!

— Это из-за меня она погибла, Надин… Я все не мог понять, почему она приехала в пятницу, больная… К чему такая срочность?.. А потом догадался. — Он отнял руки от лица и в упор посмотрел на Надежду. — Ирен боялась, что это я его убил. Думала, я мучаюсь от неизвестности, гадая, что она видела, что собирается предпринять. Она приехала меня успокоить, понимаешь? Подозревая меня в убийстве, понимая, чем рискует, она все равно хотела рассеять мои страхи!

9

Сколько Людмила себя помнила, она всегда ненавидела свою мать. Собственно, она и матерью-то её не считала, и в мыслях называла Таисью исключительно «этой тварью». Эта тварь вторглась в уютный мирок, где безраздельно царила маленькая Люся, и покусилась на её священное право повелевать и властвовать. Эта тварь едва не лишила родную дочь жизни. По милости этой твари Люся оказалась в больнице, где испытала настоящий шок, впервые столкнувшись с очевидным неуважением к своей царственной особе. Эта тварь имела наглость отказаться от дочери, выкинув её из своей жизни, точно ненужный хлам из чулана. Эта тварь навсегда вбила клин между Людмилой и отцом, отцом и бабушкой, превратила деда в великого молчальника, поселила в их доме тени скрытого несогласия и печали. Но одно достоинство Людмила, скрипя зубами, за ней признавала: эта тварь умела зарабатывать деньги.

В Люсину память навсегда впечатались те страшные времена, когда денег в доме вдруг не стало. Удар, нанесённый ей в тот день, когда бабушка отказалась купить приглянувшуюся внученьке безделушку, превзошёл даже потрясение, пережитое когда-то в больнице. Медсёстры и врачи были все же чужими людьми, их нежелание считаться с капризами юной пациентки могло проистекать от невежества, душевной нечуткости, грубости, скудоумия. Но родная бабушка, стараниями которой Люся от рождения уверовала в свою исключительность, в своё неотъемлемое право получать все лучшее в этом мире… Её отказ был равносилен крушению основ, катастрофе, революции! Поглядев в искажённое мукой лицо своего сокровища, бабушка села на корточки и, плача, объяснила, что КБ, где дедушка был заместителем директора, закрыли, дедушку отправили на пенсию, и этой пенсии вместе с папиной зарплатой и приработком едва хватает на самое необходимое.

Людмиле никогда не забыть, как завистливое восхищение подружек к обладательнице самых красивых нарядов, самых дорогих игрушек и настоящих золотых серёжек и колечек сменили злорадное презрение и откровенные насмешки. До конца жизни она будет помнить скривлённые губы воображалы Карины, взглянувшей на куклу Барби, подаренную Люське ко дню рождения, и обронившей: «Китайская дешёвка!» Унижения тех дней и паника, в которую поверг семилетнюю девочку один подслушанный разговор, ещё долго будут отзываться ночными кошмарами.

— Андрей, ты просто обязан что-нибудь предпринять! — взывала бабушка к отцу. — Ты представляешь себе, какое будущее ждёт Люсеньку, если мы не наскребём денег, чтобы отправить её в лицей? Куда она пойдёт, закончив дворовую школу? В швейное ПТУ? В кулинарный техникум? Лучшие преподаватели разбежались по лицеям и гимназиям, а оставшиеся недоучки способны загубить самый яркий талант. Неужели ты хочешь, чтобы твоя дочь всю жизнь влачила нищенское существование?

— А что ты предлагаешь, мама? Я и так работаю почти круглосуточно, без выходных и отпусков. Может, мне следует открыть собственный лицей? Но на это нужны гораздо большие деньги. Не говоря уже о коммерческих и организаторских способностях…

— Ты должен подать на алименты!

— Мама, у Таси инвалидность. На четвертушку от её пенсии даже упаковки бумажных носовых платков не купишь.

— Тогда поговори с Анной Сергеевной! В конце концов, она родная Люсенькина бабушка. Пусть сделает хоть что-нибудь для единственной внучки!

— Сколько, по-твоему, зарабатывает заведующая районным детским садом? Ты представляешь, чего стоит Анне Сергеевне содержать себя и больную дочь? По хорошему, это мне следовало бы помогать им деньгами.

Бабушка раскричалась, потом схватилась за сердце. Отец, который при всей своей бесхребетности упорно защищал «эту тварь», перепугался и, пока дед, шевеля бескровными губами, капал в рюмку капли, просил прощения и обещал что-нибудь придумать.

Но он так и не сдержал обещание. Денег на лицей они все-таки наскребли, но какой ценой! Картонные сосиски, на которые Люся раньше и не посмотрела бы, теперь в доме ели по праздникам. Чтобы ежедневно снабжать любимое чадо пакетом со скромным завтраком (бутерброд с копчёной колбаской, бутерброд с красной рыбкой и яблочко), бабушка изворачивалась, как могла. Пристроила деда сторожем на стройку, сама подрядилась продавать газеты по утрам, пока внучка училась. Собирала и осваивала убогие рецепты: плов из перловки и жира, самодельный плавленый сыр из несвежего творога, чечевично-картофельный рататуй. Распускала старые свитеры, чтобы связать Люсеньке обновку, перешивала свои платья и костюмы, перелицовывала пальто.

Людмила не помнила точно, сколько длился этот кошмар, эта беспросветная жизнь на грани нищенства. Тогда ей казалось — бесконечно. Но однажды позвонила «эта тварь» и попросила отца о встрече. Бабушка кипела от негодования, гадая, что ей понадобилось, прикидывая, какие новые беды злодейка навлечёт на их многострадальное семейство. А на следующий вечер папаша, вернувшись домой, вынул из кармана сто долларов — неслыханное по тем временам богатство! — и сказал:

— Тася устроилась на работу. Попросила меня открыть счёт, она будет переводить алименты.

— Сподобилась наконец-то! — проворчала бабушка, тщетно пытаясь скрыть смятение и радостное воодушевление, вызванные видом зеленоватой банкноты. — И что же, она каждый месяц будет платить столько, или это возмещение за все прошлые годы?

Бабушкины опасения оказались напрасными. Сумма, ежемесячно переводимая Этой Тварью на счёт отца, не снижалась, а, наоборот, росла. За год Людмила полностью восстановила утраченные позиции первой модницы и любимицы судьбы. Увидев роскошную ванную комнату и полупрозрачный фарфоровый сервиз для Барби (настоящей, американской), купленные по случаю окончания триместра, воображала Каринка позеленела от зависти и даже закусила губу, чтобы не расплакаться. На деньги Этой Твари Людмилу засыпали обновками, возили её на заморские курорты, наняли учителей по музыке и английскому. В доме начала появляться новая мебель, современная бытовая техника, деликатесы, которые теперь доставались не только ребёнку. Светлана Георгиевна приодела всех домочадцев и даже вставила себе и деду новые зубы.

Но все это, к Люсиной радости, не повлияло на бабушкино отношение к Этой Твари. Когда ежемесячные поступления от матери достигли тысячи долларов, она только поджала губы и зловеще покачала головой:

— Такие деньги честным трудом не заработаешь!

— Мама! — взвился папаша. — Ты не перестаёшь меня удивлять. Когда-то я считал тебя самой доброй, мудрой и справедливой женщиной на свете. Но с тех пор как… в общем, с тех пор как Тася ушла, тебя словно подменили. Ты же знаешь, какой она честный, порядочный человек, сама когда-то подшучивала над её чрезмерной щепетильностью! А говоришь такие чудовищные вещи!

— Честные и порядочные люди не калечат детей! Щепетильная мать никогда бы не бросила своего ребёнка. А уж чтобы ни разу не навестить брошенную дочь, чтобы никогда не прислать ей хотя бы паршивой открыточки ко дню рождения, нужно быть настоящим чудовищем!

— На твоём месте я бы не стал бросаться такими обвинениями. Неизвестно ещё, кто кого больше покалечил! Люська через три недели уже скакала, в «классики» играла, а Тася…

— Люсеньке было всего пять лет! Как ты смеешь!..

— Ладно, хватит! Сколько можно вспоминать эту историю! Даже если Тася одна во всем виновата, срок давности давно истёк!

— Истёк?! Да я никогда…

— Ты никогда не скажешь о ней доброго слова, что бы она ни делала, так? Не очень-то красивая позиция для человека, который живёт практически за её счёт! Или ты не заметила, что мы стали жить гораздо лучше, хотя ты бросила свои газеты, а я наполовину свернул добровольную каторгу по выращиванию «липы»? (Папаша подрабатывал, решая студентам задачи, рисуя чертежи, стряпая курсовые и дипломные работы.) Как, по-твоему, чьи деньги ты тратила, обновляя свой гардероб?

— Я имею на это полное право! Я ращу её дочь!

— Многие твои подруги тоже растят внуков, но не каждая покупает себе шубы на деньги невестки, обливая её при этом грязью!

Тут бабушка привычно схватилась за сердце, дед потянулся к уже приготовленному пузырьку с лекарством, а папаше опять пришлось каяться и просить прощения. Людмила от души презирала его за слабохарактерность, но непонятное упорство, с которым он снова и снова вставал на защиту Этой Твари, будило в ней ярость. Как он смеет принимать сторону чудовища, поднявшего руку на его родную дочь! Как может простить бессердечной гадине полное равнодушие к собственной плоти и крови?

Когда алименты доросли до полутора тысяч долларов в месяц, разразился новый скандал.

— Господи! Это сколько же она получает? — прошептала ошеломлённая бабушка. — Шесть тысяч? Боже милосердный, а в рублях сколько? Никак не переведу, все в нулях путаюсь. Вы только представьте себе, как бы Люсенька благоденствовала, если бы эта… женщина её не бросила! За границей могла бы учиться, в лучших частных школах!

— Мама, перестань! Ты бы никогда не отпустила от себя Люську, будь те школы хоть золотые. И потом, я сомневаюсь, что Тася столько зарабатывает. Она вполне способна отдавать нам львиную долю своей зарплаты. — Отец нахмурился. — Надо бы позвонить ей, сказать, чтобы не глупила.

— Не волнуйся, сынок, я уверена: по доброй воле она нам ни копеечки лишней не отдаст.

— Мама, зачем ты так? Мы прожили с Тасей почти шесть лет. Большей бессребреницы я за всю остальную жизнь не встречал.

— По-моему, за эти шесть лет ты вообще не сумел разглядеть в ней ни одного недостатка. Что лишь доказывает, насколько у тебя плохое зрение.

Папаша в ответ грубо намекнул, что у бабушки с возрастом расстроилось не только зрение. Далее последовала сцена с традиционными приступами — сердечным и покаянным.

Бабушка, разумеется, оказалась права. Когда отец позвонил Этой Твари и спросил, не слишком ли щедрые она выплачивает алименты, та заверила, что отчисляет ровно столько, сколько положено по закону. Но бабушку совсем не обрадовало это подтверждение её правоты. Напротив, она расстроилась до такой степени, что слегла.

— Люсенька, — позвала Светлана Георгиевна слабым голосом, когда Людмила принесла ей травяной чай. — Закрой, пожалуйста, дверь и сядь сюда. — Она похлопала по кровати рядом с собой. — Мне нужно с тобой поговорить. Ты слышала, что сказал папа? Твоя, с позволенья сказать, мать…

— Выплачивает мне ровно двадцать пять процентов от зарплаты, — закончила за неё Людмила, поскольку Светлана Георгиевна подбирала слова с трудом. — Ну и что тебя так расстроило, бабуля? Ты же сама это предсказала.

— Да, но в глубине души я надеялась, что ошибаюсь. Нам необходимо урезать расходы, а тебе пора взяться за ум и как следует подналечь на учёбу.

— Почему? — удивилась Людмила, сбитая с толку неожиданным поворотом разговора.

— Потому что с того дня, когда тебе исполнится восемнадцать, ты больше не получишь от этой… женщины ни гроша. Она платит по закону, не по совести, а закон не обязывает содержать совершеннолетних детей. Мы должны скопить достаточно денег, чтобы обеспечить тебя на время учёбы в университете…

Бабушка говорила ещё долго, но Людмила ничего не слышала. Новость её оглушила, ошеломила. Через каких-нибудь четыре года их снова отбросит за черту бедности! И даже ещё дальше, чем в прошлый раз, потому что бабушка с дедушкой уже старенькие и вряд ли смогут работать, да и кто их возьмёт, семидесятипятилетних! Придётся снова носить старые тряпки, есть всякую гадость, отказывать себе буквально во всем и ловить на себе насмешливые взгляды подруг. Нет, во второй раз ей такого унижения не пережить! Бабушка права, нужно немного поужаться. Скопить денег хотя бы на пару лет беззаботной студенческой жизни, чтобы предстать перед новыми соучениками не Золушкой-замарашкой, а Золушкой-принцессой, подцепить своего принца, сынишку какого-нибудь богатенького буратино, а там уже пускай он думает, как обеспечить жене достойный уровень жизни. Слава богу, Эта Тварь не передала дочери по наследству свою безобразную рожу! В надлежащей упаковке, с надлежащим макияжем Людмила способна вскружить голову кому угодно. Но для того чтобы они были надлежащими в нужное время, сейчас приведётся ввести режим жёсткой или хотя бы полужёсткой экономии. И налечь на учёбу, которую Людмила несколько подзапустила в уверенности, что все равно поступит, куда захочет, — если не по конкурсу, то на платное отделение.

Но решить куда проще, чем сделать. С экономией вышел полный пшик. В лицее и всегда-то учились в основном дети из обеспеченных семей, а в последние годы богатых сынков и дочек стало ещё больше. Людмила уже не претендовала на статус самой стильной девочки в классе, но отказаться от звания просто стильной было выше её сил. А стиль — удовольствие дорогое. Времена, когда можно было прилично одеться на сто долларов, давно прошли. К тому же, в четырнадцать лет уже начинаешь понимать: для того чтобы произвести впечатление на знатока, недостаточно надеть эффектное платье и туфли. Во-первых, платье и туфли должны быть от какой-нибудь известной фирмы, а во-вторых, каждая деталь туалета, каждая мелочь должны быть им под стать. Дешёвенькие часы или колечко в комплекте с сумочкой и туфлями от «Гуччи» смотрятся даже более жалко, чем в сочетании с турецким кожзамом, ибо второе говорит просто о недостатке денег, а первое указывает на полное отсутствие вкуса и чувства стиля. Правда, Людмиле хватало благоразумия не покушаться на лучшую продукцию фирм класса «Гуччи» (с такими запросами нужно сначала обзавестись мужем-миллионером), но и самый скромный комплект аксессуаров, украшенных знаменитыми лейблами, стоил больше, чем Эта Тварь переводила в месяц.

С учёбой тоже не все складывалось гладко. Конечно, способностей Людмиле было не занимать, зато с усердием дело обстояло хуже. В начальных классах, благодаря врождённому уму и цепкой памяти, ей все давалось с волшебной лёгкостью, без малейшего усилия. Теперь домашние задания часто требовали серьёзной самостоятельной работы и Людмиле приходилось тяжело, не хватало навыка к кропотливому труду, а взять препятствие с наскока удавалось далеко не всегда. И потом, четырнадцать лет — не тот возраст, когда можно погрузиться в учёбу с головой, поскольку голова обычно занята совершенно другим. Жизнь подростка-старшеклассника бьёт ключом — компании, тусовки, вечеринки, бурление страстей. Эта круговерть затягивает людей и поустойчивей Людмилы, всегда тяготевшей к компанейским развлечениям. Посопротивлявшись совсем немного, она предпочла плыть по течению — будь, что будет.

И все бы ничего, если бы не страх, сидевший где-то в подкорке. По ночам ей опять, как когда-то в детстве, начали сниться кошмары. Например, такой: выходит она из дома в нарядном платье и идёт по улице, гордо глядя перед собой, ни на кого не смотрит — любуйтесь, мол, вот я какая. Потом замечает странные взгляды — один, другой. Вот уже целая толпа набежала, все пялятся, вытаращив глаза, на лицах — непонятные гримасы. Людмила нервничает, потом не выдерживает и оглядывает себя. Что это? На ней уже не платье, а какие-то лохмотья. Они расползаются на глазах, и она остаётся совершенно голой. И тут толпа разражается глумливым хохотом. Народ держится за животы, сгибается пополам, тычет в неё пальцами… Она просыпается с бешеным сердцебиением и долго не может успокоиться. Но хуже всего, что сон не забывается, воспоминание о нем может всплыть в самый неподходящий момент, хотя бы на той же тусовке, и тогда Людмиле в собственном смехе слышится что-то истеричное, а общее веселье кажется отчаянным, словно удаль солдатской попойки накануне битвы, обречённой на поражение.

Страх нищеты может быть сильнее страха смерти, оттого-то в газетах то и дело мелькают сообщения о безработных психах, прикончивших собственную жену, детей и себя впридачу. И Людмила испытала эту истину на собственной шкуре. К шестнадцати годам она чувствовала себя разбитой, обессилевшей, внутренне опустошённой бесконечными поисками выхода из тупика. Нет, выход, конечно, существовал, она увидела его давно, ещё в тот день, когда бабушка предупредила о грядущем прекращении денежных вливаний. Но для Людмилы он был неприемлем. Подольститься к Этой Твари, помириться с ней?.. Нет, лучше умереть.

И все-таки она сломалась. Неопытному канатоходцу необходимо знать, что внизу натянута страховочная сетка, иначе он ошибётся и упадёт. Людмиле тоже любой ценой была необходима страховка, иначе она могла попросту спятить. Поняв это, она решилась предпринять кое-какие шаги для сближения с Этой Тварью. Но для начала следовало разведать обстановку.

Её ждало пренеприятнейшее открытие. Нет, хуже: Эта Тварь снова, как в детстве, нанесла ей подлый удар. Людмила не могла сказать, из чего сложилось её представление о матери — в их доме по понятным причинам о Таисье почти не говорили, — но оно у неё имелось, и вполне определённое. Некрасивая, хмурая, нелюдимая баба, всем радостям жизни предпочитающая глотание книжной пыли. Бесчувственная высохшая особа, начисто лишённая женственности и подавляющая мужчин своим интеллектуальным превосходством. Синий чулок, библиотечная крыса, просто-таки обречённая на участь старой девы. Правда, ей все же удалось подцепить мужа, но только потому, что в отцовском институте девицы были редким явлением, а на безрыбье, как известно, и рак — рыба.

Каково же было потрясение Людмилы, когда в ходе её предварительной рекогносцировки выяснилось, что Эта Тварь нашла себе ещё одного мужика! Причём, по данным старух, сладострастно сплетничающих у подъезда, — мужика интересного, положительного и культурного. Правда, по тем же данным, в официальный брак эта парочка вступать не спешила, но отношения между ними были самые нежные и трепетные. Более того, Эта Тварь беременна от сожителя и вот-вот должна родить.

Известие об ожидаемом ребёнке подкосило Людмилу окончательно. Очаровать, расположить к себе бессердечную гадину, давным-давно выбросившую дочь из своей жизни, было задачей трудной, — особенно учитывая истинные чувства, которые питала к ней Людмила. Трудной, но не безнадёжной. Если мать-злодейка страдает от одиночества, если в глубине души терзается чувством вины, то появление дочери, готовой все простить и забыть, способно сотворить чудо. Но только не в том случае, когда Эта Тварь наслаждается объятиями нового хахаля и воркует над новорождённым ублюдком.

Людмила никогда бы не подумала, что её застарелая ненависть может так раскалиться. Жжение в груди было осязаемым, словно там развели костёр и подбрасывают, подбрасывают, подбрасывают в него все новые вязанки хвороста. Из страха свихнуться Люся открылась бабушке, хотя сначала не хотела никого посвящать в свою тайну. Бабушка её не разочаровала.

— Будь она проклята! — кричала Светлана Георгиевна, белая от ярости. — Чтоб у неё родился больной урод! Чтоб она сдохла, подлюка!

И вот, спустя полтора года второе пожелание бабушки сбылось. Друзья Этой Твари даже не потрудились известить дочь. О гибели матери сообщил милиционер, и то не сразу, а через два дня после убийства. Выслушав его, Людмила посмотрела на бабушку и увидела в её глазах отражение своего торжества. К сожалению, милиционер оказался глазастым. Сочувственные нотки в его голосе моментально сменились жёсткими.

— Могу я узнать, Людмила Андреевна, когда вы в последний раз видели мать и что делали вечером в пятницу, двадцать девятого ноября? Последний вопрос относится и к вам, Светлана Георгиевна.

Бабушка ответила за обеих:

— У Людмилы вот уже двенадцать лет как нет матери. За эти годы ни я, ни Люсенька ни разу не встречались с этой женщиной, не видели её, не разговаривали с ней и не переписывались. В пятницу вечером мы с мужем сидели дома, а девочка ходила в гости к подруге. Люсенька, надеюсь, вы с Дашей весь вечер провели вместе?

— Конечно, бабушка, не волнуйся, с моим алиби все в порядке, — усмехнулась Людмила.

— Как своевременно! — удовлетворённо заметила Светлана Георгиевна, когда оперативник ушёл. — Через десять дней у тебя день рождения. Я все ломала голову, как мы будем выкручиваться без её алиментов. А теперь ты получишь наследство, и весьма приличное, ведь это ж какие деньги она получала! Опять же квартира… Хороший подарок к совершеннолетию. Только давай постараемся не показывать своей радости папе. Бедный Андрей! — Бабушка вздохнула. — Боюсь, он расстроится. И чем она его к себе привязала?

Отец и впрямь принял новость тяжело. Выслушал, потом молча сгрёб в охапку пальто, ушёл из дома и целую ночь пропадал неизвестно где, а когда вернулся, заперся у себя в комнате. На следующий день не пошёл на работу, не ел, не разговаривал, не отвечал на вопросы. Сегодня снова исчез с утра пораньше, никто не видел и не слышал, как он уходил.

Вечером, услышав шевеление ключа в замке, а потом шорох одежды в прихожей, Людмила подумала, что сейчас отец снова молча закроется у себя, но он вдруг вошёл в кухню, где они с бабушкой и дедушкой ужинали.

— Послезавтра похороны, — сказал он в пространство. Постоял, подошёл к мойке, ополоснул чашку, налил себе воды, выпил и неожиданно обратился к дочери: — Люся, я знаю, ты никогда её не любила… Но она — твоя мама, и её больше нет. Ты пойдёшь послезавтра со мной?

Людмила открыла было рот, чтобы ответить, и тут заметила, что бабушка усиленно ей моргает: да, мол, соглашайся, да, да! Она удивилась, но послушно сказала:

— Хорошо.

После ужина бабушка прокралась к ней в комнату с видом подпольщика, явившегося на конспиративную квартиру.

— Я боялась, ты откажешься. Это было бы тактической ошибкой. Нельзя настраивать против себя друзей твоей матери. Не забывай: ты не единственная наследница, есть ещё этот байстрюк. Да, по закону тебе положена половина, но в её доме, конечно же, есть неучтённые деньги и ценности, которые кое-кто вполне может прибрать к рукам. Если ты произведёшь хорошее впечатление на друзей Таисьи, они помогут тебе добиться справедливого раздела. У неё, насколько я помню, была близкая подруга, Елизавета. Жила в квартире напротив. Если они не раздружились и Елизавета не переехала, она наверняка посвящена во все дела твоей матери, знает в доме каждую безделушку… Конечно, я понимаю, тебе противно туда идти, изображать скорбь и все такое, но ты уж потерпи…

— Ничего ты, бабуль, не понимаешь! Я и без твоих подмигиваний согласилась бы, и вовсе не ради наследства. Увидеть Эту Тварь в гробу… Неужели ты думаешь, что я могла отказать себе в таком удовольствии?

10

Питер думал, что знает о боли все. Впервые она появилась в его жизни после смерти матери, но тогда он был ещё ребёнком, и знакомство продолжалось недолго. За два года он почти забыл о существовании этой безжалостной дамы, но её такое положение вещей, по-видимому, не устраивало. Она вновь напомнила о себе, а точнее ворвалась в дом Пита вместе с известием о смерти отца и вцепилась в мальчика мёртвой хваткой. Она шла с ним за отцовским гробом, сопровождала его в школу, поселилась с ним в одной комнате, злорадно наблюдала за его неловкими попытками завести друзей, терзала его вместе с самыми злокозненными соучениками, не давала ему покоя по ночам, когда мучители Питера засыпали, разъедала его душу, когда он, уже в университете, тосковал от одиночества. Ненадолго покинув своего любимца, она с новой силой стиснула его в объятиях, когда он очнулся после аварии в больничной палате, и уже не отступала ни на шаг. Оплакивала вместе с ним смерть жены, сидела у изголовья, когда он приходил в себя после операций, стальным обручем сдавила ему грудь, когда адвокат принёс видеокассету с предсмертным признанием Денизы, вложила в руку фруктовый нож, нашептала, чтобы он полоснул себя по венам, надоумила его собирать снотворные таблетки и водворилась в его доме, когда Питера наконец выписали из последней клиники. За долгие годы близости он так свыкся с ней, что перестал её замечать. И она, казалось, тоже утратила к нему интерес. Во всяком случае, Питеру удалось оторваться от неё во время скитаний по Америке, а потом и вовсе удрать в Россию. Но через три года, когда он решил, что освободился от неё окончательно, она явилась снова. Обрушилась на него, как лавина, смяла, скрутила, и, заглянув ей в лицо, Питер вдруг понял, что, несмотря на давнее знакомство, не знает о боли ничего.

Россия встретила его неласково — грязью, слякотью, хмурым небом, мрачными злыми лицами. Правда, друзья Майка приняли гостя хорошо, но их радушие было каким-то натянутым, скованным, лишённым той открытости и непосредственности, к которым приучили Питера обитатели маленькой русской колонии в Лос-Анджелесе. Хозяева любезно показали гостю Москву, помогли ему найти и снять квартиру, купить российские водительские права и подержанную «Тойоту» и, снабдив напоследок десятком полезных советов, предоставили Питера самому себе.

Не обретя душевной близости с новыми знакомыми, Питер не стал делиться с ними своими планами и, отвечая на вопрос, что привело его в Россию, сослался на желание воочию увидеть страну, которую узнал и полюбил по рассказам Майка и других обитателей лос-анджелесских трущоб. Русские посмотрели на него с жалостью. Старый друг Майка, Александр, с сомнением покачал головой:

— Михаил слишком давно уехал отсюда, — сказал он. — Теперь это совсем другая страна. Люди очень изменились. Одни делают деньги, снедаемые алчностью, другие рвутся из жил, чтобы свести концы с концами. Одни бессердечны и высокомерны, других душит зависть и злоба. Доброта и бескорыстие ушли в прошлое. Боюсь, вам у нас не понравится.

Через месяц жизни в России Питер начал разделять его опасения. От прохожих на улицах веяло безразличием или нескрываемой враждебностью. Повсюду, даже на школьных дворах и детских площадках царила матерная брань. Продавщицы в магазинах хмуро выкладывали на прилавок требуемый товар, не удосуживаясь не то что улыбнуться — хотя бы удостоить покупателя взглядом. Даже соседи по дому на любезное приветствие Питера отвечали подозрительными, насторожёнными взглядами.

Однажды ему посчастливилось познакомиться в кафе с хорошенькой дружелюбной девушкой. Питер лихорадочно соображал, как бы продолжить знакомство, не отпугнув милое дитя своей настойчивостью, когда «дитя» фамильярно обхватило его за шею и шепнуло на ухо:

— Куда едем: к тебе или ко мне? — Увидев сначала недоумение, а потом и ужас в глазах клиента, девица рассмеялась: — Да не бойся, милый, я не заразная. И беру совсем недорого: двести баксов в час за полный комплект услуг.

Придя к выводу, что случайные знакомства ничего хорошего не сулят, Питер решил искать избранницу, устроившись на работу. После приезда в Москву он несколько раз заглядывал в американское посольство, побывал на нескольких приёмах и даже обзавёлся двумя-тремя приятелями. К одному из них, Полу Фишеру, он и обратился за советом по поводу трудоустройства. Узнав, что Питер свободно владеет русским, а по образованию экономист, Фишер сосватал его в международное информагентство. Питеру предложили делать обзоры статей по экономике, печатаемых в русской периодике и сопровождать их собственным резюме.

Работа его увлекла, к тому же помогла заполнить пустые тягостные дни, но мало способствовала достижению главной цели. Трудился Питер в основном дома, в агентство выбирался не чаще двух раз в неделю и во время своих коротких визитов так и не приглядел девушку, с которой хотел бы сойтись поближе. Нет, русских сотрудниц в агентстве хватало, но они мало чем отличались от американок. Внешняя любезность плохо скрывала их холодную деловитость и амбициозность. Как и их американские сестры, молодые русские дамы были нацелены на успешную карьеру, и окружающие интересовали их лишь в той мере, в какой могли ей способствовать.

Питер почти совсем разуверился в успехе своего предприятия, но пока не сдавался. Вспоминая Галу и Таню, он говорил себе, что эта земля ещё десяток лет назад рождала таких женщин в изобилии, не могла же она за столь короткий срок полностью оскудеть. Нужно только запастись терпением, и удача обязательно ему улыбнётся.

Она улыбнулась ему, и улыбнулась от души, но сперва всласть над ним поиздевалась.

Однажды Питер, на минутку выскочивший в булочную, столкнулся с грузовиком. Точнее, грузовик, медленно пятившийся к служебным дверям магазина, зацепил его и сбил с ног. Но, упав, Питер ударился головой и потерял сознание. Пришёл в себя, грязный и окровавленный, в машине «скорой помощи», которая доставила раненого якобы в больницу, а по мнению Питера — прямиком в чистилище. Не осмотрев и даже не обмыв его окровавленную голову, не предложив ему переодеться, санитары уложили пациента в коридоре на облезлую железную кровать, прикрытую ветхим тюфяком в тошнотворных пятнах и, сочтя свой самаритянский долг исполненным, капитально о нем забыли. Питер пытался привлечь внимание медсёстры, время от времени дефилировавшей по коридору, но она, даже не повернув головы, гордо проплывала мимо. Посетители, приходившие навестить других пациентов, испуганно шарахались, когда их окликало странное существо, чью видовую принадлежность было почти невозможно определить из-за засохшей кровавой корки, стянувшей лицо и руки. В конце концов Питер понял, что помощи не дождётся, и рискнул встать. Добрёл до туалета, умылся, кое-как отчистил куртку и удрал из больницы. Впрочем, его никто не пытался остановить.

Шатаясь от слабости и головокружения, он наконец поймал машину, водитель которой оглядел потенциального пассажира с сомнением, однако согласился отвезти беднягу по нужному адресу. Правда, запросил сто долларов и потребовал плату вперёд. Дома Питер позвонил Александру и попросил найти частного врача. К счастью, рана оказалась неопасной.

— Повезло вам, голубчик, — говорил врач, накладывая швы. — Ранка поверхностная, кожа рассечена, но и только. А что крови много, так на голове любая царапина обильно кровоточит. Полежите денька два-три, и будете как новенький.

Ещё не вполне оправившись от пережитого ужаса, Питер подцепил грипп. Напуганный знакомством с местной медициной, он решил лечиться самостоятельно — аспирином и липовым чаем. Поскольку жил он один и близких друзей не завёл, ему, невзирая на высокую температуру, приходилось самому ходить за продуктами и лекарствами. Эти походы, естественно, не способствовали выздоровлению. Температура со временем сползла до тридцати семи с половиной градусов по Цельсию, и застыла, зато появился нехороший, царапающий грудную клетку кашель. Видя, что самочувствие не улучшается, Питер смирился с необходимостью проконсультироваться у специалиста. Он позвонил пользовавшему его доктору, и тот порекомендовал ему коллегу-терапевта. Терапевт осведомился, выходит ли Питер из дома, и пригласил его к себе на приём:

— В поликлинике мы вам сразу и анализы сделаем, и снимочки. Обследуем по высшему разряду.

Тот день не задался с самого утра. Выйдя во двор, Питер обнаружил, что у его «Тойоты» проколото заднее колесо. Сил ставить запаску не было, и он решил добираться до поликлиники на метро. Когда он, совершенно измученный, доплёлся до места, то нарвался на милицейское оцепление. Из здания поликлиники торопливо выходили люди. Судя по обрывкам разговоров, причиной суматохи был анонимный звонок. Звонивший сообщил, что в здании заложена бомба.

Питер смутно помнил, как поплёлся обратно к метро, как по дороге понял, что не дойдёт и завернул в какой-то кинотеатр. Просидев в забытьи весь сеанс, он купил билет на второй, который тоже благополучно проспал. Потом долго сидел в кафе, откуда его изгнала злобная официантка, недовольная клиентом, заказавшим за целый час только два стакана сока. Потом он пытался поймать машину, но, видимо, неудачно, потому что следующая сцена, запечатлевшаяся в его памяти, явно происходила в вагоне метро: он стоит, повиснув на поручне, перед женщиной, читающей книгу. Женщина поднимает глаза и, поколебавшись, встаёт.

— Садитесь, пожалуйста.

Питер падает на освободившееся место и выключается.

Так судьба свела его с Ирен.

Впервые за много-много лет Питеру снилась мама. Она касалась его лба прохладными губами, поддерживая прохладной ладонью затылок, поила его каким-то душистым питьём, заботливо подтыкала одеяло. Питер хотел попросить, чтобы она с ним поговорила, но мама отступила в темноту. Откуда-то издалека послышалось неразборчивое бормотание, и вскоре другие руки — сухие, шершавые — начали бесцеремонно ворочать, мять Питера, выстукивать морзянку на его спине, тыкать в ребра холодным металлическим кружком.

Провал. Снова голоса. Прикосновение к телу мягкой влажной ткани. Укол в ягодицу. Быстро надвигающаяся темнота, совсем нестрашная, напротив, тёплая, ласковая, убаюкивающая. Потом темнота потихоньку рассеивается, и он снова ощущает мамино присутствие.

Питер открыл глаза. Женщина, склонившаяся над ним, ничем не напоминала маму. Разве что цветом глаз — насыщенным тёмным цветом кофейной карамельки.

— Кто вы?

Женщина выпрямилась и засмеялась.

— Серьёзный вопрос. Кто мы? Зачем явились в этот мир?.. — продекламировала она с выражением — Вы в этом смысле? Меня зовут Ирина. Для друзей — Ирен. А если хотите узнать что-то ещё, сформулируйте вопрос поточнее.

— Я тебя нашёл, — уверенно сказал Питер и тут же погрузился в глубокий спокойный сон.

Его мать звали Айрин.

Позже, когда Ирен рассказала, как он к ней попал, Питер поразился хитроумному узору, вытканному судьбой. Грузовик, кошмар чистилища, именуемого больницей, свирепый вирус, разгулявшийся в организме, необходимость вылазок в магазины невзирая на высокую температуру, осложнение болезни, проколотая шина, бомба, заложенная или не заложенная в здание поликлиники, — все, что он принимал за козни злого рока, обернулось путеводной нитью, ведущей к Ирен.

— Сначала я ужасно на тебя разозлилась, — рассказывала она. — В кои-то веки удалось занять сидячее место, и тут какой-то пьяный мужик чуть ли не падает мне на колени. Но когда я увидела твоё лицо, сообразила, что пьянство тут ни при чем. Когда мы доехали до моей остановки, я уже была уверена, что ты без сознания. Представила, как тебя брезгливо трясут на конечной, а потом, махнув рукой, бросают в вагоне, и ты катаешься туда-сюда, пока какой-нибудь сердобольный милиционер не поволочёт тебя в вытрезвитель… В общем, пропустила я свою остановку. На конечной мне помогли дотащить тебя до скамьи, и я уже собиралась бежать за врачом, когда ты вдруг открыл глаза и, как мне показалось, пришёл в себя. Я объяснила, что ты болен, сейчас придёт врач, и тебя, возможно, отвезут в больницу. При слове «больница» на твоём лице отразился такой ужас, что у меня просто не хватило духу вызвать «неотложку». Я решила позвонить твоим родственникам, с тем чтобы они приехали и забрали тебя домой, но ты сказал, что живёшь один, ни родственников, ни друзей у тебя нет. Оставался единственный выход — отвезти тебя к себе. Ох, как мне досталось от Лиски и Ольги Никитичны! Лиска — моя подруга, а Ольга Никитична — старая знакомая, она была нашим участковым терапевтом, но сейчас уже на пенсии. Я сама её позвала, попросила тебя осмотреть. Она приехала, простукала тебя, а сама все бурчала себе под нос: «Совсем спятила, девка! Притащила в дом неведомо кого. А если он маньяк? А если заразит какой-нибудь гадостью?» Я говорю: «Вы же врач, Ольга Никитична, вот и скажите мне, может он меня заразить?» А она мне: «Я тебе не КВД, сифилис и лепру не диагностирую. Пневмония у твоего бомжа, причём запущенная. Надо антибиотики колоть, витамины. Короче, вызывай „скорую“, сама не справишься». А я вспомнила твой затравленный взгляд, когда заговорила о больнице, и пожалела тебя. Справлюсь, говорю. Я уколы давно научилась делать, ещё когда мама болела…

Питер рассказал ей свою историю сразу, как только очнулся после целительного сна. Рассказал полностью, без купюр, не прибегая к легенде, которую придумали для него друзья в далёком Лос-Анджелесе. Он был уверен, что если Ирен согласится стать его женой, то не ради денег, не ради положения в обществе. Через неделю Питер сделал ей предложение и убедился в своей правоте. Ирен ему отказала.

— Ты ошибся, Петенька, — сказала она ласково. — Я не та, кого ты ищешь. Мне ясно дали понять Оттуда, — она кивнула на потолок, но имела в виду, конечно, более высокие сферы, — что я рождена не для семейной жизни. Однажды я уже попыталась оспорить это табу, и моя попытка не привела ни к чему хорошему. Не буду скрывать, ты мне очень симпатичен. Я не знаю другого такого благодарного, доброго, нежного человека. Наверное, я могла бы тебя полюбить. Но выйти замуж и родить тебе ребёнка — нет. Тебе нужна другая женщина.

Но Питер твёрдо знал, что другая ему не нужна. Сам удивляясь своему напору, он в конце концов сломил упрямство Ирен. Она стала его женой, пусть не де-юре, но де-факто, и родила ему сына. Два с половиной года они были безмятежны и счастливы.

Одно только беспокоило Питера: Ирен так и не поверила, что они одолели свой злой рок.

— Неужели, ты не видишь: это не злой, рок, это судьба! — убеждал Питер. — Она с рождения толкала нас друг к другу. Все прошлые несчастья были её указателями. Вспомни все эти совпадения! Даже решение сменить имя мы приняли одновременно. Ты хотела покоя и стала Ириной, я желал избавиться от проклятия О'Нейлов и взял фамилию Кронин — и все в один год, если не в один месяц. Разве это не лучшее доказательство того, что мы обречены друг другу? Наши призраки остались в прошлом, my sweet. Мы победили, и теперь все будет хорошо.

Ирен не возражала, но по её глазам Питер видел, что она боится поверить. И — черт бы побрал все на свете! — она оказалась права. Питер хорошо помнил, как встревожился, когда она пришла домой совсем больная, как не хотел уезжать от неё, но никакие дурные предчувствия его не мучили. Он был расстроен, озабочен, жалел, что из-за малыша вынужден поддаться на уговоры Ирен и не сможет ухаживать за ней сам, но не сомневался: все закончится хорошо. Если Ирен вдруг станет хуже, Лиска непременно ему позвонит, он приедет и не отойдёт от жены, пока она не поправится. Он отобьёт её у любой болезни, он никуда её не отпустит, она не сможет его покинуть.

Открыв Лиске дверь той ночью и увидев её лицо, Питер сразу понял, что они с Ирен проиграли. Проклятие — его ли, её ли — настигло их обоих. И тут на него обрушилась боль — не старая, привычная, а новая, незнакомая. Не ограничиваясь полумерами, она разорвала ему грудь и впилась в сердце.

Очнулся Питер в больнице. Не в коридоре и не на грязном тюфяке, а в отдельной палате, на хрустящей от крахмала простыне. Злая ирония судьбы — сейчас он предпочёл бы коридор и тюфяк. Тогда он мог бы отдаться во власть иллюзии, будто колесо его жизни повернулось вспять, что сейчас он найдёт в себе силы встать, добрести до туалета, а потом бежать, бежать из больницы навстречу Ирен.

Сиделка, заметив, что он пришёл в себя, вскрыла ампулу и наполнила шприц.

— У вас был микроинфаркт, — сказала она. — Теперь вам нужен полный покой. — И воткнула иглу ему в вену.

Трое суток Питера продержали на транквилизаторах. Он лежал пластом, оглушённый, отупевший. Но боль не желала отступать. Она прочно угнездилась в сердце и грызла, царапала, клевала, давила…

На четвёртый день он ушёл из больницы. Написал расписку, что берет ответственность за последствия на себя, и ушёл. Единственное, что могло вернуть его к жизни, — это забота о маленьком Микки-Мишутке. Питер должен был сделать все возможное, чтобы хоть сына оградить от проклятия О'Нейлов.

Судьба отвела ему ровно два дня. Во вторник он вернулся из больницы и забрал ребёнка у Лиски, а в четверг Она позвонила в дверь.

Судьба явилась в облике грабителя в маске. Точнее, в лыжном шлеме. В прорези шлема были видны только глаза. Питер не успел понять, где он видел их раньше — грабитель выхватил из кармана пистолет и в упор выстрелил ему в грудь.

Питер упал, не почувствовав боли. Через миг над ним склонилось ангельское лицо в нимбе сияющих волос. Питер успел прошептать:

— Сын! Мой сын…

И тьма сомкнулась.

11

Надежда страшно злилась. На себя, а ещё больше на Эдика. Казалось бы, ежу ясно: если ты попал в переплёт и пришёл к человеку за помощью, дай ему возможность обдумать вываленную тобой информацию, прикинуть, откуда угрожает опасность, наметить план спасательной операции. Эдик же вместо этого устроил ночь памяти Ирен.

Сначала Надежда молчала, понимая, что ему нужно выговориться, умилостивить дух покойной, заговорить собственную боль, смягчить чувство вины. Она надеялась, что он скоро иссякнет и заснёт. Думала, что горе быстро отнимает силы, а Эдик к тому же изрядно подточил их за два дня, накачиваясь спиртным. И он действительно несколько раз отключался, но ненадолго. А включаясь обратно, тут же подхватывал выпавшую из рук нить повествования, и снова говорил, начиная ровно с того самого места, на котором прервался.

Надежда начала закипать. Пусть эта женщина умерла, но она на целых пять лет похитила у неё Эдика, и выслушивать от него бесконечные славословия в адрес покойной Надежда не желала.

— Не понимаю, как такая добрая и чуткая душа могла травить несчастного Мыколу, — не выдержала она после очередного Эдикова пассажа. — Пусть он субъект малосимпатичный, но обижать убогого — не слишком красивое занятие.

— Неужели ты поверила этому завистливому придурку? Ирен его обижала! Да он и работу у нас получил только благодаря ей! «Пульсар» и раньше сотрудничал с телестудией, где он подвизался, а когда Мыколу оттуда выставили со скандалом, Ирен предложила Полине взять его в агентство. С тем чтобы он, используя личные связи, договорился с изготовителями роликов напрямую, минуя начальство, которое прикарманивало львиную долю гонорара. Себестоимость съёмок тут же резко упала, и «Пульсар» смог предложить своим клиентам самые низкие цены на рекламном рынке, при этом здорово увеличив собственный навар. Клиент пошёл косяком, оборот агентства утроился, и, между прочим, Мыкола исправно получал свои пять процентов барыша, хотя идея целиком принадлежала Ирен. А пять процентов — совсем немалые деньги. Ему бы ноги Ирен целовать, а этот гадёныш в благодарность поливал её грязью! Нас всех от него тошнило, я и ещё несколько мужиков несколько раз порывались начистить ему морду, у Полин руки чесались накатать приказ об увольнении… И знаешь, кто за него неизменно заступался? Ирен.

— Почему бы это?

Эдик полностью проигнорировал Надеждин сарказм.

— Не знаю. Наверное, по доброте душевной. Она говорила, что Мыкола, при всей своей самобытности, неплохой работник, что он прекрасно ладит с бывшими коллегами по телестудии и найти замену будет нелегко, и вообще, он далеко не худший представитель рода человеческого, а что не любит её, Ирен, так ведь и не обязан. Дескать, ничего плохого Мыкола ей не сделал, а его злобные выпады её только забавляют.

— Его злобные выпады? У меня сложилось впечатление, что Ирен сама его провоцировала.

— Ну, Надин, от кого-кого, а от тебя я такой глупости не ожидал! По-твоему, этот самовлюблённый дурак мог написать в своей тетрадочке: «Ирен гораздо умнее меня, гораздо больше зарабатывает, поэтому я её на дух не переношу и говорю ей гадости при всяком удобном случае»?

— Ты хочешь сказать, что он все выдумал? Ирен не одарила его издевательским псевдонимом, не тыкала носом в его собственное невежество, не выставляла на посмешище перед сотрудниками?

— О Господи! Как можно все извратить! Ну да, Ирен однажды пошутила, что французский вариант Николя на Колю не налезает и предложила использовать украинский аналог. Посмотрела бы ты на него, первая оценила бы шутку. Плотный, коренастый, кулачищи как гири, в плечах — косая сажень, физиономия круглая, румянец во всю щеку. Словом, вылитый запорожский казак. Ирен вовсе не хотела его обижать. А когда он все-таки обиделся, даже попыталась перейти на «Николая», но «Мыкола» уже прилепился к нему намертво.

— А «тарабарский язык», сленг для эрудитов, на котором она общалась исключительно с тобой и Мыколой? Ты-то, ясное дело, кайф ловил, а каково приходилось ему, тёмному и на головку слабому?

— Это отдельная история. До прошлой весны Ирен старательно избегала задевать Мыколу, хотя он, можешь мне поверить, нарывался вовсю. А потом к ним в «Пульсар» пришла Катрин. Красивая молоденькая глупая барышня. То есть не глупая, но по молодости в голове ветер гуляет. Мыкола, как её увидел, немедленно сделал стойку. Он вообще бабник самого низкого пошиба: в глазках — сало, на уме — клубничка, юмор гривуазный, руки блудливые. Наши красавицы опасались садиться с ним рядом — настолько он их допёк своими «любезностями». Но они — дамы с опытом, могут сами за себя постоять. А Катрин — совсем ещё девчонка, и внимание взрослого здорового мужика ей льстило. Мыкола, хоть и простоват обличьем, но собой недурён. Брунет с голубыми глазами, широкоплечий и, что называется, кровь с молоком. Его безудержное бахвальство Катрин по неопытности принимала за чистую монету. Какой дяденька умный да ловкий, сколько денег для агентства зарабатывает, и нрав у него лёгкий да весёлый, и вообще он душа любой компании. Словом, начала барышня на Мыколу западать. Ирен представила, каким унижением может обернуться для девчонки влюблённость в секс-спортсмена со стажем, ну и решила подпортить ему реноме. Катрин — девочка достаточно начитанная, быстро оценила игру Ирен, а заодно и внутреннее убожество своего незадачливого ухажёра. Отметь изящество замысла. Но в последнее время Ирен Мыколу не трогала, и никаких поводов для злопыхательства ему не давала. Разве что платили ей побольше…

— Побольше, чем всем сотрудникам агентства вместе взятым? Знаешь, меня бы такой расклад тоже не устроил.

— Ты просто не разобралась, что к чему. В «Пульсаре» действует чёткое правило: десять процентов прибыли от любого проекта — его участникам. Мыкола как-то забыл упомянуть в своей писульке, что Ирен была идейным вдохновителем почти каждого нового пульсаровского проекта. Она придумывала оригинальные рекламные тексты, названия, символику, она умела на самые скудные средства провести такую кампанию, что безвестные нищие фирмочки в одночасье становились знаменитыми и процветающими… Хочешь, расскажу тебе волшебную сказку? Однажды Ирен сунули на выходе из метро кустарно отпечатанную листовку с рекламой никому не известной косметической фирмы. Она прочла, заинтересовалась и решила посетить изготовителей. «Фирма» оказалась кустарным семейным предприятием с ручным производством. Измученная безденежьем многодетная мамаша вспомнила детство, когда бабка-знахарка таскала её за собой по лугам да по лесам, показывала разные травки и заставляла записывать рецепты целебных снадобий — и собственно бабкины, и старинные, передаваемые в семье из поколения в поколение. Мамаша откопала где-то старые записи, нашла несколько чудодейственных косметических рецептов и рискнула затеять собственный бизнес. Можешь представить, как у них шли дела, при нулевом-то начальном капитале. Сами травки собирали, сами стряпали кремы и лосьоны, сами расфасовывали по аптечным склянкам, собранным у соседей, сами рекламировали, сами продавали. Благо, семья многочисленная. Интересно то, что снадобья-то действительно исцеляли. И раздражение снимали, и кожу очищали, и цвет лица улучшали, и волосы растили. Но ты бы, например, купила непрезентабельный пузырёк с непонятным содержимым у какого-нибудь мальчишки, торгующего с рук возле метро?

— Вряд ли. — Надежда против воли заинтересовалась. — И как же Ирен их раскрутила?

— Красиво. Сначала подписала с многосемейной мамашей договор о том, что в обмен на рекламные услуги фирма обязуется в течение стольких-то лет отчислять агентству «Пульс» десять процентов от чистой прибыли. Мамаша ничем не рисковала, поскольку прибыль у них была чисто мнимая. Потом Ирен выбрала трех писательниц, именитых, но подвыдохшихся. Таких, что печатаются все реже и реже по причине иссякания идей. Разослала всем трём письма примерно такого содержания: я, Ваша давняя поклонница, хочу предложить Вам одну историю — вдруг пригодится. И изложила завязку. Если заинтересуетесь, мол, напишите, пришлю продолжение. Одна мэтресса клюнула — уж очень интригующая была завязка. Ирен подарила ей весь сюжет — роскошный, пальчики оближешь! И от соавторства отказалась, только поставила условием, что вставит в роман две-три страницы своего текста. Интрига романа, как ты понимаешь, заверчена вокруг косметической фирмы, использующей древние рецепты бабушки-чародейки, так что фрагменты с описанием чудодейственных свойств мазей и притирок гармонично туда вписались. Вещица имела шумный успех, и в многочисленных интервью автор по секрету сообщала своим читательницам (по просьбе Ирен, разумеется), что, хотя события и лица в романе — вымышленные, фирма, производящая волшебные эликсиры существует на самом деле, и она, мэтресса, на себе испытала их чудотворную силу. Что, кстати, соответствовало действительности. К тому времени уже была заготовлена первая партия оригинальных баночек, тюбиков и художественно выполненные этикетки, макеты которых сочинили в нашей дизайн-студии. Получили заключение экспертизы Минздрава и даже достигли договорённости с начальством метро насчёт разрешения на торговлю — пробного, «в кредит» на месяц. Ирен вложила в дело все собственные сбережения и уговорила Полину рискнуть небольшой суммой от агентства. Конец сказки тебе известен. — Эдик после театральной паузы назвал фирму, и у Надежды округлились глаза. — Да, теперь это самый благодарный клиент и самый горячий поклонник «Пульсара». Можешь себе представить, сколько составляет десять процентов от их общей прибыли. И это только частный случай. А чего стоит, к примеру, идея конкурса-дегустации! Видела в магазинах зазывал за столиками, предлагающих покупателям попробовать чай, кофе, майонез и тэпэ?

— Видела, — буркнула Надежда. — Но что-то не заметила, чтобы они пользовались бешеным успехом.

— А шоу, что придумала Ирен, — пользовалось. Идея такова: заходит покупатель в магазин, в какой-нибудь супермаркет, и слышит зазывалу, вещающего бодрым голосом диск-жокея: «Дорогие друзья! Сегодня у вас появилась уникальная возможность сравнить однотипную продукцию различных мясокомбинатов (или пусть кондитерских фабрик, неважно) и самим определить лидера». Покупатель подходит к стойке, улыбчивая девушка ставит перед ним поднос с множеством пластиковых блюдечек, и на каждом — кусочек, к примеру, докторской колбасы. Участник акции пробует их все и тычет в блюдечко, где лежал самый вкусный, на его взгляд, кусочек. Девушка поднимает тарелочку, показывает и читает вслух написанное на днище название мясокомбината. «Диск-жокей» громогласно объявляет его на весь супермаркет, на электронном табло напротив названной фирмы высвечивается дополнительное очко. Покупатели, привлечённые возможностью сделать собственный выбор, устраивают у прилавка давку. Зазывала выкрикивает все новые и новые названия, цифры рейтинга, шутит, нагнетает страсти… Ты понимаешь, Надька, это же революция в рекламе! Никто не навязывает тебе решения, не вопит ежечасно с экрана телевизора, с каждого придорожного столба: «Мы — лучшие! У нас вкуснее!» Ты сама вольна определить, причём на халяву, что тебе больше нравится. Заметь, эксперимент чистый. Услышанная или увиденная раньше реклама не может оказать влияния на твой выбор, поскольку ты не видишь, колбасу какой фирмы пробуешь…

— Эдик! — взорвалась Надежда, — Ты соображаешь, что делаешь? Тебя в любую минуту могут упечь за решётку, переехать машиной, или не знаю какую сотворить с тобой пакость, а ты целую ночь рассказываешь мне, каким блестящим рекламистом была Ирен! Я понимаю: мерзкий убийца лишил мир незаурядной личности, но пускай мёртвые сами хоронят своих мертвецов, договорились?

Тут Эдик наконец соизволил заметить настроение Надежды.

— Что с тобой, Надька? — удивился он. — Раньше ты не была такой злюкой.

— Злюкой?! Кретин! Да я просто места себе не нахожу от беспокойства за тебя, урода! А ты только и думаешь, что о своей расчудесной Ирен!

Они здорово поругались. Эдик демонстративно вышел в прихожую и натянул пальто. Надежде пришлось бежать за ним и просить прощения. Потом оба долго дулись, и только под утро ей удалось втянуть Эдика в разговор на нужную тему.

— Как ты думаешь, каким образом Ирен удалось отобрать четырех подозреваемых? — спросила Надежда. — Почему так важно, что она ничего не увидела за стендом?

— Не знаю. — Эдик пожал плечами. — Я уже ломал над этим голову. Сразу, как только Ирен уехала, осмотрел и холл, и конуру за стендом. На мой взгляд, совсем немудрёно, что она там ничего не увидела. Свет туда не доходит, тень от площадки над лестницей очень густая. Я решил было, что убийца спрятался в конференц-зале. Это имеет смысл, поскольку ключи от зала есть только у четверых директоров фирм. Но одна из нас — Полина, а Ирен говорила о четырех мужчинах. И потом, что тогда означает этот скрип в районе стенда? И почему Ирен была уверена, что убийца её видел? Если он спрятался в конференц-зале, то не мог знать, кто сидит в курилке.

— Почему не мог? А в щель подсмотреть или в замочную скважину?

— Не мог. Стол и лавку, поставленные для курильщиков, от двери конференц-зала не видно. Колонна загораживает.

— Может, он убежал наверх?

— Сомневаюсь. Сначала Ирен стояла в предбаннике, у самой лестницы. Она бы услышала, как он поднимается. Тем более, что ступени отделаны мраморной плиткой, беззвучно не очень-то пройдёшь, если только босиком. И тогда никого нельзя исключить, наверх мог подняться кто угодно. Как и выскочить во входную дверь, что, впрочем, совсем нереально, её, уж точно, беззвучно не открыть. Нет, у меня сложилось впечатление, что убийца был в холле, что Ирен ощутила его присутствие.

— Ощутила? Тогда — дуновение сквозняка? Или запах? Может быть, эти четверо пользуются одним и тем же дезодорантом?

— За кого ты меня принимаешь, Надежда? — обиделся Эдик. — По-твоему, я обливаюсь какой-нибудь ширпотребовской дрянью? Мою туалетную воду здесь не купишь. Её производят и продают в одном-единственном городке на юге Франции.

— Пижоном ты был, пижоном и остался, — прокомментировала подруга. — Ну да ладно, сейчас не время обсуждать твои барские замашки. Значит, думаешь, запах исключается?

— Во всяком случае, мой. Его бы Ирен ни с чем не перепутала.

Это бестактное замечание задело Надежду, но она не подала виду. Впрочем, Эдик, деморализованный то ли горем, то ли алкогольным отравлением, то ли и тем и другим, демонстрировал сегодня совершенно несвойственную ему бесчувственность.

— Кстати, по-моему, это невозможно, — продолжал он. — Я имею в виду, невозможно, сидя на этой лавке, учуять запах человека, стоящего за стендом, если только он не вылил на себя весь ассортимент парфюмерного магазина. Слишком большое расстояние. И табачный дым все перебивает.

— Знаешь что? Мне нужно поехать и посмотреть на вашу контору своими глазами, — решила Надежда. — Может, тогда я до чего-нибудь додумаюсь.

— Исключено! — отрезал Эдик. — Если убийца заметит, как ты там шастаешь и что-то вынюхиваешь…

— Я не буду вынюхивать. Имею я право прийти на приём к зубному врачу и немного поглазеть по сторонам?

— Не имеешь. После всего случившегося каждый новый человек обязательно привлечёт к себе внимание.

— Ну и что? Чем мне может грозить посещение дантиста? У меня же не написано на лбу: «Сыщик-любитель. Под фальшивым предлогом осматриваю место преступления».

— Надька!..

— Эдик! Ты зачем ко мне пришёл? Чтобы я утирала тебе слезы или чтобы помогла найти убийцу? Единственная зацепка, которая у нас есть, — это рассказ Ирен. Чтобы разгадать её шараду, я должна увидеть ваш офис.

— Тогда я поеду с тобой.

— А вот это лишнее. Совершенно ни к чему, чтобы нас видели вместе. Никто из твоих нынешних коллег не знает о моем существовании. Ты можешь спокойно переждать здесь, пока мы не проясним обстановку, и ни милиция, ни убийца до тебя не доберутся. Позвонишь жене, скажешь, что вынужден уехать на несколько дней, отпросишься на работе…

— У кого? Я же директор. И бросить агентство на произвол судьбы не могу. Мало того, что там кружит убийца, так у нас ещё самая страда.

— Ничего, подчинённые несколько дней перебьются без тебя. Думаю, это обойдётся твоему агентству дешевле, чем гроб по индивидуальному проекту и похороны по высшему разряду, а на другие ты ни за что не согласишься. Решено: ты остаёшься у меня, а я…

— А что скажет твой муж? Кстати, где он? — спохватился Эдик.

— Муж объелся груш, — мрачно изрекла Надежда. — Кстати, он давно уже не мой.

Небольшой особняк она нашла без труда. Собственно, это было единственное достойное внимания здание на всей улице, застроенной унылыми невзрачными «коробками». На их фоне особнячок выглядел подгулявшим франтом, что по ошибке забрёл на профсоюзное собрание грузчиков. Одолев шесть ступенек, новоявленная сыщица оказалась под крышей крохотного портика, обрамлённого завитушками чугунной решётки. Тяжёлая металлическая дверь подалась лишь с третьей попытки. За ней открылся маленький тамбур и ещё одна дверь, полегче. Услышав, как лязгнули пружины, Надежда мысленно согласилась с Эдиком: да, потихоньку удрать из здания не вышло бы.

По замыслу архитектора, холл первоначально представлял собой полукруглый зал высотой в два этажа, с выгнутой внешней стеной, застеклённой от пола до потолка. Широкая лестница, основание которой занимало центр зала, полого поднималась наверх и заканчивалась ещё более широкой площадкой, прилегающей к противоположной, плоской стене холла.

Получив в аренду такое нефункциональное помещение, владелец всех трех фирм — рекламного агентства, дизайн-студии и агентства почтовой рассылки — распорядился о перепланировке. Справа от лестницы, практически вплотную к ней, выгородили помещение под офис рекламного агентства — почти правильный прямоугольник большой общей комнаты и две смежные комнатки для начальства, трапециевидную и треугольную. Общую и директорскую части офиса разделял крошечный тамбур — «предбанник», где стоял единственный на все три фирмы копировальный аппарат. Попасть из любой комнаты «Пульсара» в холл можно было только через предбанник, наружная дверь которого пряталась в небольшой нише сразу за лестницей.

Часть холла слева от лестницы отвели под конференц-зал, но по какой-то причине — возможно, из опасения, что экзотическая форма зала будет отвлекать участников деловых переговоров — нарушили симметрию холла, возведя вместо одной длинной зигзагообразной стены две не слишком длинные и оставив закуток между продольной стеной и лестницей.

Лестничную площадку наверху расширили и удлинили, получив солидный довесок к помещениям второго этажа, расположенным за холлом. На полученной таким образом новой площади по обе стороны от лестницы отгородили ещё по комнате. Прежде их занимало агентство «Голубь», в одной была контора, в другой — склад. Потом склад переехал в другое здание, офис устроили на его месте, а освободившуюся комнату сдали в субаренду дантисту. Остальную территорию второго этажа занимали две комнаты дизайн-студии — офис и мастерская, коридор и туалет.

Все это Надежда узнала от Эдика, полагавшего, что ему удастся отговорить её от экскурсии на место преступления, если он представит самую подробную информацию о планировке здания. Он даже план не поленился нарисовать, но Надя все-таки настояла на своём. Известно же: лучше одни раз увидеть, чем сто раз услышать.

Народная мудрость не обманула. Едва Надежда вошла в холл, как сразу заметила несоответствие между тем, что увидела, и тем, что услышала от Эдика. По его словам, стенд стоял в глубокой тени, и увидеть что-либо в просвете между полом и фанерным щитом было трудно. Надя даже застыла в растерянности, поняв, насколько далеко от истины это утверждение. Верхняя, стеклянная часть выгнутой стены обеспечивала великолепное освещение. Свет свободно проникал под фанерное полотно стенда и добивал почти до стены. Только самый дальний угол под лестницей оставался тёмным, но и там при желании можно было разглядеть очертания полотёра. «Неужели он намеренно мне солгал? — гадала Надежда. — Какая глупость! Зачем?!»

Только через минуту до неё дошло, в чем дело. Эдик разговаривал с Ирен около семи вечера, когда на улице уже стемнело, и обследовал холл только после её ухода.

Надя подняла голову и внимательно осмотрела люстру. На первый взгляд, лампочек в ней хватало, чтобы осветить холл до последнего уголка. До перепланировки так оно, наверное, и было. Но тогда козырёк площадки второго этажа ещё не нависал над холлом и не перекрывал доступ верхнему свету. А теперь по вечерам в закутке между лестницей и конференц-залом действительно должно быть совсем темно. Потому, наверное, его и загородили стендом, превратив в подобие чулана для щёток, тряпок и полотёра.

Слева от входа стоял стол с двумя пепельницами и длинная деревянная лавка — уголок курильщика. Надежда села на лавку спиной к столу и лицом к стенду, достала сигарету и закурила. В прошлый четверг, ровно неделю назад на этом самом месте сидела Ирен. Надя закрыла глаза и словно увидела высокую сутулую женщину с вытянутым желтоватым лицом. Вот она выходит из-за лестницы, уткнувшись в свои листочки, садится на скамью — именно так, спиной к столу, перелезать через лавку ей было недосуг — и, не отрывая взгляда от странички с текстом, закуривает. Делает две-три затяжки, и тут её внимание отвлекает скрип, непонятный и неожиданный — в пустом-то холле. Ирен поднимает голову на звук и видит… Что же она видит? Надя открыла глаза и посмотрела в сторону стенда. При теперешнем освещении было ясно видно, что за ним никого нет. По словам Эдика, Ирен вышла в холл около половины пятого. В это время на улице ещё достаточно светло, стало быть…

Из-за лестницы донёсся звук открываемой двери. Повернув голову, Надежда увидела миниатюрную брюнетку с миловидным, но хмурым лицом и необыкновенно мрачного молодого человека, с ног до головы упакованного в чёрную кожу. «Полин и, вероятно, Эжен», — догадалась Надежда. Увидев её, парочка на миг придержала шаг, потом брюнетка решительно направилась к столу.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — поинтересовалась она вежливо.

— Благодарю вас, нет. — Надежда виновато улыбнулась. — Я пришла к зубному и немножко нервничаю. — Она показала наполовину выкуренную сигарету. — Решила оттянуть экзекуцию.

Полин улыбнулась в ответ, правда, несколько натянуто. Она и её спутник сели на другом конце лавки и молча закурили. Их напряжённые позы и нервные затяжки утвердили Надежду в мысли, что парочка вышла для серьёзного разговора и присутствие третьего лица их не устраивает. Пришлось подниматься на Голгофу — к дантисту.

Дантист и его медсестра составляли занятную пару. Она — русская красавица, каких рисуют на палехских шкатулках. Синие глазищи в пол-лица, нежный румянец на щеках, толстая русая коса. Он — типичный армянин, смуглый, носатый, с чёрными глазами, полуприкрытыми неправдоподобно большими веками, и широкими чёрными бровями, сросшимися у переносицы. Несмотря на эти зловещие брови, характерные морщинки у рта и глаз выдавали балагура и шутника, любителя от души посмеяться. У Надежды был знакомый зубной врач с такими же морщинками. Пациенты выходили из его кабинета трясясь и всхлипывая. «Ужасно! — отвечали они на вопросы перепуганной очереди. — Попробуйте сами смеяться с широко разинутым ртом!»

Но армянин, против ожидания, не стал забавлять Надежду анекдотами и байками. То ли физиогномика её подвела, то ли события последних дней поумерили смешливость дантиста. Он быстро и без лишних слов обработал сверлом маленькую дырочку, поставил пломбу, посоветовал удалить дефектный зуб мудрости, пожелал всего доброго и ушёл за ширму мыть руки. Надежда расплатилась с медсестрой и вышла.

Полина и Эжен все ещё сидели в курилке и разговаривали. Надя расслышала обрывок фразы: «…знает, что похороны завтра». Она замерла, надеясь услышать продолжение, но её выдал хлопок закрывшейся двери и внизу замолчали. «Ждут, пока я уйду. Может быть, сделать вид, что я иду в туалет, а потом потихоньку прокрасться назад?»

Её замысел расстроило появление бородатого кучерявого брюнета, который вышел из дальней комнаты, вынул из кармана линялой штормовки трубку, а из кармана непонятного происхождения штанов — пачку табака и, распечатывая её на ходу, двинулся к лестнице. Заметив Надежду, он окинул её заинтересованным взглядом, остановился, неожиданно отвесил поклон и молча последовал прежним курсом. «Это, скорее всего, Игнат, — решила Надежда. — Человек со странностями».

— Вы что, сегодня вообще из курилки решили не вылезать? — громко удивился бородач ещё с лестницы.

— Да вот так как-то получилось, — ответил ему глухой мужской голос. — А ты, как я погляжу, все в трудах, папа Карло. Все в трудах.

«Теперь можно смело уходить, — поняла Надежда. — При нем эта парочка не станет обсуждать свои дела».

— Эдик! Я все поняла! — закричала Надежда с порога.

Эдик вылетел в прихожую, как будто им выстрелили из пушки — помятый, всклокоченный, с красным пятном, оставленным на щеке складкой подушки.

— Что?!

— Ты ошибся. Ирен ясно видела, что за стендом никого нет. — Надежда поделилась своим открытием об особенностях дневного и вечернего освещения в холле. — В половине пятого света было ещё достаточно. И это означает, что убийца успел спрятаться либо в конференц-зале, либо наверху. Последнее маловероятно, потому что снизу действительно хорошо слышны шаги на лестнице. А в холле — палас, по нему можно пройти бесшумно. Ты не помнишь, дверь конференц-зала не скрипит?

— По-моему, нет. — Эдик провёл пятернёй по волосам и нахмурился, вспоминая. И замок там магнитный, открывается с тихим щелчком, Ирен могла и не услышать… Но кто тогда четвёртый? И причём здесь скрип?

— Скрип заставил Ирен поднять голову и посмотреть на стенд, благодаря ему она узнала, что там никто не прятался. Но труп за стендом лежал, вряд ли убийца таскал его туда-сюда по зданию, полному народа. Под самой лестницей есть тёмный угол, при ярком солнце ещё можно рассмотреть, что там лежит, а в хмурый день или ближе к вечеру — нет. Туда убийца и положил жертву…

— А почему сам не спрятался там же?

— Но, Эдик, это же очевидно! Он ведь не монстр какой, чтобы сидеть на трупе только что приконченной им жертвы! Естественно, ему хотелось оказаться как можно дальше… Слушай, мы так и будем стоять в прихожей? Пошли на кухню, я проголодалась.

Неописуемая гримаса ясно выразила отношение Эдика к пище, но на кухню он пошёл и даже помог накрыть на стол.

— А что скрипело? Рассохшаяся стойка?

— Скорее всего.

— И убийца — кто-то из директоров?

— Да.

— Невозможно.

— Почему? Из-за того, что Ирен говорила о четырех мужчинах? Знаешь, я думаю, она могла оговориться. Думала одновременно о том, что ключи есть только у четырех человек, и о том, что убийца — мужчина.

— Откуда она могла знать, что это мужчина? Конечно, покойник был габаритный, такого нелегко протащить через весь холл, но известен случай, когда женщина во время пожара в состоянии аффекта вынесла на себе сундук, который потом двое мужиков даже приподнять не смогли. А убили этого качка вполне по-женски — ядом.

— Кто тебе сказал?

— Опер. Не мне, он по телефону говорил, а я вошёл не вовремя. Отравленная сигарета. Чуешь запашок мелодрамы?

— И тем не менее убийца — мужчина. Помнишь, ты сам обратил моё внимание на такой факт: с незнакомой женщиной мужчина всегда говорит иначе, чем с незнакомым же мужчиной. Другие интонации, другой выбор слов. Ирен не вслушивалась в монолог жертвы, но общее впечатление у неё сложилось. Достаточное, что бы определить пол его безмолвного собеседника.

— Хм, спорное утверждение, но, допустим, ты права. Допустим, Ирен действительно услышала достаточно, чтобы определить пол. Судя по внешности этого парня он вполне мог использовать обороты, типа «Слышь, мужик?» или «Эй, кореш!» Пусть все было так, как ты говоришь: Ирен вышла в холл, услышала скрип, увидела пустоту за стендом, а когда обнаружили труп, поняла, что убийца мог прятаться только в конференц-зале. Ключей от зала всего четыре, Полину Ирен отбросила из-за неподходящего пола, но, говоря со мной, обмолвилась и сказала про четырех мужчин. Я верно изложил твою теорию?

— Ну… в общем, да. Только тон мне не нравится. Не вижу оснований для скепсиса.

— А между тем, их целых два. Первое: Ирен была уверена, что убийца видел её в холле. И её гибель доказывает, что она не ошиблась. Ты убедилась, что от двери конференц-зала не видно скамью для курящих?

— Не успела. Курильщики помешали. Но даже если так! Убийца мог видеть её, когда она шла через холл. Или вообще узнал по голосу. Может, она закашлялась или мурлыкала какой-нибудь мотивчик. Что там у тебя на второе?

Эдик с озадаченным видом обернулся к плите и посмотрел на кастрюльку.

— Не знаю, я не открывал.

— Балда! Я не про рагу спрашиваю — кстати, выключи, а то пригорит, — а про второе основание для скептицизма.

— А! Для филолога ты слишком туманно изъясняешься. Не знаю, сочтёшь ли ты это основанием… У тебя выходит, что подозреваемых всего трое: я, Джованни и Базиль. Так вот, это невозможно.

— Этого не может быть, потому что не может быть никогда? Похоже, филологическое образование вообще не блестяще сказывается на умственных способностях. Но продолжай.

— А ты предпочитаешь «credo quia absurdum»? Джованни — добрейшее в мире существо. Если бы не Альбинка, его секретарша, он бы пустил свою дизайн-студию по миру — вкалывал бы за бесплатно, лишь бы делать людям приятное. Ему обидеть человека — мука смертная. Он чуть не повесился однажды, когда на него предъявили претензии сразу две бабы — ведь, по крайней мере, одной пришлось бы отказать! Чезаре клянётся, что застал его за написанием предсмертной записки. Конечно, Чезаре соврёт — недорого возьмёт, но я сам слышал, как он — Чезаре, не Джованни — орал на одну из этих баб по телефону. Если мне железно докажут, что убил один из нас двоих: я или Джованни, я попрошу надеть на меня смирительную рубашку.

— Ну, а Базиль?

— Базиль, конечно, пожестче. Но он — неофит. Кто-то подсадил его на восточную религиозную философию, причём я толком так и не разобрал, на какую именно. Он и Веды цитирует от Ригавед до Упанишад, и сутры упоминает — то есть, вроде, убеждённый индуист, а с другой стороны, выражается — махаяна, говорит, ваджраяна, дхарм, ахинса. Что уже несомненный буддизм. Ладно, не суть. Главное, что Базиль, если не считать работы, занимается исключительно своим духовным совершенствованием — дхьяны, йога, чань — в общем, полный вертолёт. И больше его ничего не интересует, я готов поклясться. Слава богу, уже два года за ним наблюдаю. Мясо-рыбу не кушает — на силос перешёл, курить бросил, вот-вот бросит пить и начнёт дорожку перед собой мести, чтоб какую букашку ненароком не задавить. Я ещё мог бы, поднапрягшись, представить, как он, охваченный негодованием новообращённого фанатика, душит негодяя, осквернившего святыню, хотя буддизм, в принципе, не поощряет страсти. Но чтобы отравить незнакомого человека сигаретой?! Да у Базиля и сигарет-то полгода как нет. А уж Ирен он и пальцем бы не тронул. Ни при каких обстоятельствах. Базиль с неё пылинки сдувал. Я рассказывал тебе?..

— Рассказывал, — поспешно заверила Надежда, напуганная перспективой повторного вечера воспоминаний. — Значит, Ирен не оговорилась. Должен быть кто-то четвёртый. Подумай хорошенько, Эдик, у кого ещё мог оказаться ключ от конференц-зала?

— Не знаю. — Он пожал плечами. — По идее, любой может попросить ключ у директора, если дело требует. Например, чтобы принять клиента. Но по правилам, сразу после ухода клиента положено закрывать зал и возвращать ключ владельцу. Мне не верится, что убийца заранее все предвидел и заказал дубликат. Убил он, вне всяких сомнений, под влиянием минуты. Принимая во внимание время и место, смешно предполагать заранее обдуманный умысел.

— Зато способ указывает на преднамеренность. Человек, не помышляющий об убийстве, не станет держать при себе отравленные сигареты.

Битых три часа Эдик с Надей обсуждали мотивы, возможности, характеры действующих лиц, пытались найти другие решения задачи, заданной Ирен, придумать, какая тайна могла связывать убийцу и жертву, если они даже не были знакомы. В конце концов ресурсы были исчерпаны.

— Да, для решения этой задачки наших маленьких серых клеточек недостаточно, — печально подвела итог Надежда. — Так что классический детектив отменяется. Придётся действовать по канонам крутого. Вышибая ногой дверь, вламываться на бандитские малины с двумя наганами наперевес и вытряхивать из бандитов правду вместе с выбитыми зубами. В общем, я переквалифицируюсь в филёры. Или лучше в «казачки»? Как ты думаешь, какой способ эффективнее: ходить за подозреваемыми по пятами или втереться к ним в доверие и после совместной пьяной оргии вытянуть всю подноготную?

Эдик не поддержал шутку. Видно совсем его укатало, беднягу.

— Брось, Надька. Ты не будешь мозолить убийце глаза. Dixi. Я не вынесу, если ещё и с тобой что-нибудь случится.

Польщённая этим признанием, Надежда ринулась в бой:

— Но не можем же мы просто сидеть и ждать! За тобой охотятся убийца, милиция…

— Милиция пока не охотится. Они не знают про Мыколину тетрадку.

— Ну так заохотится! Когда поймёт, что ты скрываешься. Нам нужна информация, черт побери! А от кого ещё можно её получить, как не от твоих коллег?

— От кого ещё? Хм! А знаешь, можно попытаться. У Ирен были два близких человека — муж и подруга. Вдруг она им что-нибудь говорила…

— Адрес! — потребовала Надежда, бросаясь в прихожую.

— Я поеду с тобой.

— Нет!

— Да! Чего мне бояться? Они-то, уж точно, не убийцы.

— А если убийца караулит под дверью?

— Тогда тем более я не могу отпустить тебя одну.

После недолгих препирательств поехали вместе. Эдик поймал такси и назвал водителю адрес. Через полчаса машина остановилась у подъезда «сталинской» восьмиэтажки. Когда они вошли внутрь, лифт — мастодонт с металлической дверью, открываемой вручную, — только что стартовал с первого этажа.

— Нам на какой? — спросила Надежда.

— На четвёртый.

— Давай пешком, — предложила она.

И, вспомнив, как в юности они бегали по лестницам наперегонки, рванула наверх. Эдик, ослабленный переживаниями последних дней, быстро отстал.

— Стой! — кричал он снизу. — Подожди меня, ненормальная!

Надя, задыхаясь от смеха и непривычной нагрузки, поднажала ещё. Когда она взлетела на площадку между третьим и четвёртым этажами, раздался хлопок, и в ту же секунду из ниши перед квартирами, скрытой от глаз стеной, выскочила и метнулась к лифту чёрная фигура. Грохнула решётчатая дверь, лифт поехал вниз. Не успев ничего понять, Надежда пробежала по инерции последний пролёт и увидела распахнутую дверь квартиры.

На полу прихожей лежал незнакомец с простреленной грудью. Глаза его были открыты, губы шевелились. Надя шагнула вперёд и склонилась над ним.

— Сан! Майсан! — прошептал незнакомец и закрыл глаза.

12

Злополучный понедельник, навсегда оставшийся в памяти Виктора Бекушева днём-чемпионом по бестолковости, абсурдности и безрезультатности, ознаменовал начало самой неудачной рабочей недели за всю его милицейскую карьеру. Во вторник Виктор ехал на Петровку, полный решимости вытряхнуть душу из коллег покойной Морозовой, устроивших накануне коллективную пьяную истерику с элементами то ли безобразного фарса, то ли высокой трагедии. Однако на «летучке», традиционно проводимой Песичем по утрам, выяснилось, что на их многострадальный отдел свалилась новая напасть в виде убийцы-маньяка. Не лишённый своеобразной художественной жилки, изувер облачал зверски умерщвлённых мужчин и женщин в яркие искусственные шелка и оставлял на берегу какого-либо водоёма, придав мёртвому телу позу глубокой задумчивости.

Первую жертву маньяка, мужчину, нашли чуть больше месяца назад на северо-востоке Москвы, под горбатым пешеходным мостиком через Яузу. Мертвец глядел на воду, сидя на камне в позе роденовского «Мыслителя». Поскольку было ещё неизвестно, единичное это убийство или начало серии, дело оставили в окружной прокуратуре. Вторая жертва, женщина, встретила свою злую судьбу две недели спустя, но в столичные сводки не попала — на сей раз маньяк художественно разместил фигуру наподобие микеланджеловской «Ночи» под ивой, над текучими водами подмосковной речки Уча. Третий несчастный, снова мужчина, угодил в лапы садиста вечером вчерашнего проклятого понедельника и был обнаружен ранним утром тоже под мостом, рядом с кладбищем ржавых речных посудин, неподалёку от платформы «Москворечье». Покойник стоял, опираясь на трость, и прозревал пространство и время, в точности как его великий прототип — церетелиевский «Пётр». Как и в первых двух случаях, все одеяние жертвы состояло из несуразной женской ночной рубашки ацетатного шелка, ярко-оранжевый цвет которой следователь районной прокуратуры, выезжавшая на первый труп, поэтично обозвала в протоколе «шафранным». Эта характерная деталь, врезавшаяся в память кому-то из дежурных по городу месяц назад, позволила быстро объединить два московских трупа в серию, а после соответствующего запроса добавить к ним и подмосковный. Засим, как и следовало ожидать, дело радостно передали в горпрокуратуру. Точнее, сбагрили с неприличной поспешностью — утром того же вторника. Горпрокуратура же быстренько подключила Петровку.

Облегчив душу многомерной и многосвязной, словно конструкции Эйфеля, матерной тирадой, Песич бросил на поимку маньяка лучшие силы отдела, в том числе и Бекушева с Халецким. Два с половиной дня ударная бригада рыскала по городу и области, пытаясь выявить свидетелей, видевших, как убийца извлекал тела из машины или пристраивал их на берегу, определить хотя бы приблизительно географическое положение берлоги, где маньяк расправлялся с жертвами, установить фирму-производителя шафранных ночнушек (как выяснилось, давно почившую в бозе), нащупать связь между погибшими, найти хоть какую-нибудь общность в их знакомствах, интересах, образе жизни и манере поведения.

К исходу четверга стало ясно, что раскрыть преступление по горячим следам не удалось. Песич отменил аврал, милостиво позволив подчинённым заняться и другими делами, спешно оставленными ради поисков маньяка. Получив высочайшее дозволение, Виктор сломя голову помчался в гнездо рекламщиков, почтовиков и дизайнеров, гадая на лету, успеет ли добраться до конца рабочего дня. Звонить заранее и просить свидетелей задержаться ему не хотелось: пусть его появление станет для расслабившегося противника сюрпризом. Без пяти семь он взбежал на крыльцо пресловутого особняка, мысленно ликуя: «Успел!», но на этом везение кончилось.

Первым делом Виктор направил стопы в офис рекламного агентства и пожелал увидеть Николая Усова, чьи бегающие глазки не давали ему покоя с самого понедельника. Тут-то и выяснилось, что оперативник пропустил много интересного. Усов бесследно исчез по пути на работу во вторник утром, и как раз сегодня его обезумевшая от тревоги мать уговорила милиционеров родного отделения принять от неё заявление. Но это ещё не все. В среду таинственным образом пропал директор агентства почтовой рассылки Эдуард Вязников, один из самых близких друзей покойной Морозовой. Обстоятельства второго исчезновения выглядели ещё загадочнее первого, поскольку произошло оно практически на глазах у коллег.

Вчера, в одиннадцать утра Вязников приехал на встречу с клиентом. Без пятнадцати двенадцать стороны пришли к соглашению об условиях будущего контракта, директор «Голубя» пообещал подготовить текст договора и проводил клиента до дверей. В холле Вязникова перехватила Полина Кузнецова, исполнительный директор «Пульса». Она сообщила о звонке изнемогающей от тревоги матери Усова и попросила совета. Они обсудили положение и пришли к выводу, что бить в набат пока не стоит, ибо Николай, основательно перебравший в понедельник, мог стать жертвой заурядного запоя и вполне типичного в таких случаях провала в памяти.

После разговора с Полиной Вязников вернулся к себе в офис и около часа работал над очередным отчётом для клиента. Потом он передал свои записи секретарю, поручив ей набрать текст на компьютере, и объявил, что прогуляется до дизайн-студии. Его визит привёл к мелкому инциденту, быстро исчерпанному благодаря вмешательству директора студии. Один из художников, некий Михаил Король по прозвищу Чезаре, принёс из дома портрет Морозовой, написанный несколькими месяцами раньше. Покойная не любила фотографироваться, поэтому портрет оказался чуть ли не единственным её изображением, оставшимся в распоряжении коллег. Увидев его, Вязников с ножом к горлу пристал к автору, выпрашивая портрет на память. Чезаре наотрез отказался как подарить, так и продать свою работу, сказав, что эта вещь дорога ему самому. Директор «почтовиков» продолжал настаивать, и они едва не повздорили. Тогда директор дизайнеров предложил сфотографировать картину, отсканировать снимок, увеличить и раздать копии всем желающим. Вязников согласился и отправился в «Пульсар» за светочувствительной плёнкой. Рекламщики предложили ему поискать плёнку в столе Усова. Покопавшись там, Вязников вышел от рекламщиков и заперся в конференц-зале. Больше его никто не видел.

Вернувшиеся после обеда сотрудницы агентства «Голубь» обнаружили, что пальто их обожаемого директора, висевшее в офисе, исчезло. Сперва девушки не особенно обеспокоились — мало ли куда и по каким делам могло уехать начальство. Правда, их несколько смутило, что Сир (как они любовно называли Вязникова), вопреки обыкновению, не оставил шутливого послания с абсурдными инструкциями, призывом к ударному труду и изложением абсолютно неуважительных причин своей отлучки, но вспомнив, каким потрясением для него была смерть Ирен, рассудили, что ему не до шуток. Однако когда директор не явился сегодня утром, — а по предварительной договорённости с клиентом именно на сегодня было запланировано подписание выстраданного накануне контракта, — их беспокойство заметно усилилось. Решив не замыкаться в молчании, девушки поделились тревогой с сотрудниками дружественных фирм. Вязникову несколько раз звонили и домой, и на мобильный — без ответа. Курьер, отправленный к нему на квартиру, явился ни с чем.

Работники всех трех злополучных фирм почувствовали себя пассажирами тонущего лайнера. Если убийство неизвестного, произошедшее у них под носом, взбудоражило их и слегка выбило из колеи, а гибель Ирен потрясла и повергла в ужас, то неведомая и потому самая страшная судьба двух исчезнувших коллег породила панику. Виктор безошибочно узнал её признаки в пронзительно звенящих голосах, резких репликах, рыданиях, напряжённых позах, пульсирующих желваках, беспокойно снующих туда-сюда руках. Впервые на обращённых к нему лицах он прочёл не любопытство, не отчуждение, не брезгливость, не досаду, не вынужденное смирение, а надежду отчаяния. Несчастным художникам и рекламщикам, вопреки всей их предубеждённости против милиции, хотелось верить, что он остановит этот необъяснимый разгул насилия и вернёт их жизнь в мирное русло. И ни на одном из этих лиц Виктор, как ни старался, не сумел разглядеть неискренности.

Их готовность помочь выглядела поистине трогательной. Хотя рабочий день закончился, все сбились в конференц-зале и, старательно хмуря лбы, пытались вспомнить хоть какую-нибудь мелочь, способную пролить свет на события последней недели. На Виктора обрушили массу подробностей, наблюдений, толкований и догадок, но ничего полезного для себя он из этой информации не выудил. Только одно соображение показалось достойным внимания.

— По-моему, исчезновение Эдика каким-то образом связано с тем, что он рылся в столе Мыколы, — предположила Полина. — Никто не заметил, было ли у него что-нибудь в руках, когда он выходил от нас, но плёнки, ради которой и затевались поиски, в дизайн-студии так и не дождались. А в ящике, между тем, лежат две или три коробочки. Думаю, Эдик наткнулся на что-то чрезвычайно важное, настолько важное, что забыл о репродукции, которую очень хотел получить. Может быть, Мыкола оставил записку?..

Виктор и раньше подозревал, что Николай Усов располагал сведениями, которыми не торопился делиться со следствием, теперь же уверился в этом окончательно. Почему парень, демонстрирующий дружелюбие и открытость, вдруг резко сменил курс? Побоялся расправы? Спасовал перед угрозой разоблачения какой-нибудь неприглядной тайны? Или, наоборот, сам решил шантажировать преступника? Что ни возьми, а записка, уличающая убийцу, — логичная мера предосторожности со стороны носителя опасной тайны. Но что, в свете этой версии, означает исчезновение Вязникова? Может быть, прочитав записку Николая, он захотел лично свести счёты с убийцей дорогого ему человека?

— Кто из ваших коллег не вышел вчера на работу?

Ответил старший менеджер «Пульсара» Эжен:

— Мы уже думали об этом. Ничего не получается. В среду все, кроме Мыколы, были на месте.

«А вдруг Вязников и есть убийца? — продолжал размышлять Виктор. — Возможно, прочитав и уничтожив записку, он начал опасаться, что это не единственная страховка Усова, и скрылся от греха подальше, ожидая, как будут развиваться события».

— Как вы думаете, у кого Вязников попросил бы убежища, если бы решил скрыться?

— У Эдика очень много приятелей, — сказала Полина. — Думаю, о многих мы даже не слышали. Но если он жив и здоров, то непременно придёт завтра на похороны Ирен.

Виктор не разделял её уверенности, но отложил вопрос до завтра. Если у Вязникова и впрямь так много приятелей, его поиски займут не один день. А пока можно наведаться к матери Усова, проверить, не припрятал ли он дома вторую записку, не намекнул ли родным, откуда ждёт беды.

Свидание с Верой Николаевной Усовой стало тяжёлым испытанием. Её запавшие глаза, набрякшие веки, красные пятна на лице, дрожащие губы и нестерпимый запах аптеки в доме — все кричало о горе, навалившемся на немолодую уже женщину.

— Я чувствую, с Коленькой случилось что-то страшное, — шептала она, комкая в руке мокрый платок. — Вы ведь знаете: между матерью и ребёнком существует неразрывная связь, она рвётся только со смертью одного из них, и я… я чувствую… не могу выговорить эти страшные слова…

— И не нужно, — убеждённо сказал Бекушев. — Я знаю, неопределённость — это очень тяжело, но она оставляет надежду. Давайте попытаемся сделать все возможное, чтобы найти вашего сына здоровым и невредимым. Расскажите, пожалуйста, все, что помните: как Коля выглядел, уходя позавчера на работу, в каком был настроении, не говорил ли о том, что собирается с кем-то встретиться или куда-то заехать по пути?

Вера Николаевна покачала головой.

— Нет, ни о чем таком речи не было. Коля и так опаздывал и заметно нервничал… Даже прикрикнул на меня. А выглядел он неважно. Вы, наверное, слышали, в понедельник у них на работе случилась какая-то крупная неприятность. Я даже не поняла толком, какая. Коленька приехал в таком состоянии… никогда его таким не видела. Как только до дома добрался! Пришёл, упал на пол лицом вниз — прямо в куртке, в ботинках… Еле-еле его растормошила, довела кое-как до кровати. Ночью ему было так плохо, я думала, утром он не подымется… Когда встал, даже уговаривала отлежаться денёк. Но Коленька только отмахнулся. Не могу, мол, мать, заказов очень много, каждый час на счёту. Он у меня такой ответственный…

— А он как-нибудь объяснил, почему напился?

— Я же говорю: ночью ему не до того было, а утром пробормотал что-то насчёт неприятностей на работе. Я так поняла, что неприятности связаны с тем мёртвым бандитом… Вы ведь знаете, что у них на работе на прошлой неделе нашли мертвеца?

— Знаю, — подтвердил Виктор. — А вам Коля рассказал?

— Да, конечно. Приехал в прошлый четверг весь такой возбуждённый. Мама, говорит, у нас такое случилось! Праздновали день рождения в двух шагах от покойника. Вот переполоху было, когда этот сюрприз обнаружился! Я перепугалась: какой покойник, спрашиваю, как он к вам попал? Коля и объяснил, что тело нашли в холле за фанерным щитом, где уборочный инвентарь держат. Описал, как выглядел мертвец. Рожа, говорит, бандитская, голова бритая, торс бычий. От чего умер — непонятно. Но так он это сказал, что я не поверила. Присмотрелась повнимательнее, а физиономия у моего сыночка хитрющая. Признавайся, говорю, ты что-то знаешь. А он говорит: «Не знаю, но подозреваю. Похоже, убили этого типа. И я даже догадываюсь кто. Посмотрим теперь, долго ли ей осталось потешаться».

Виктор подался вперёд.

— Вы догадались, кого он имел в виду?

— Конечно. Коленьку на работе все любят. Только одна мегера вечно к нему придирается, насмешничает, нападает, буквально проходу не даёт. То ли из зависти, то ли с досады, что Коля на неё внимания не обращает. Знаете, бывают такие стервозные бабы…

— Коля называл вам её имя?

— Ириной её зовут. Или ещё — Ирен. Знаете такую? Я ему говорю: «Коленька, если ты подозреваешь её в убийстве, иди завтра прямо с утра в милицию и обо всем им расскажи». А он: «Не волнуйся за меня, мама. Она и не догадывается, что я её подозреваю. А милиция к нам сама пожалует».

— А он не сказал, чем вызваны его подозрения?

— Нет. Напустил на себя такой таинственный вид. Он ведь у меня в душе совсем ещё мальчишка…

Вера Николаевна заплакала. Виктор выдержал сочувственную паузу, потом задал новый вопрос:

— А в пятницу Коля ничего нового не рассказывал?

Она отняла от лица платок и посмотрела на него с каким-то непонятным выражением.

— Нет. А знаете, я сейчас подумала: он ведь какой-то странный в пятницу пришёл. Задумчивый, молчаливый. На Коленьку это совсем не похоже. Я даже обеспокоилась: не заболел ли? Заглянула к нему в комнату, а он сидит за столом, пишет что-то. Услышал, как я вошла, закрыл бумагу ладонью и другой рукой машет — не мешай, мол.

— Вера Николаевна, — взмолился Виктор. — Позвольте мне, пожалуйста, осмотреть квартиру. В первую очередь, комнату вашего сына.

Как и следовало ожидать, его просьба не вызвала восторга. Но от тревоги за сына у матери не осталось сил отстаивать неприкосновенность его частной жизни.

— Ну что же… если это необходимо…

Осмотр занял полчаса, но результат был нулевой, если не считать таковым знакомство с обширной коллекцией порнографических журналов и снимков, припрятанных в укромных уголках Колиной комнаты. Виктор изучил буквально каждую бумажку, попавшуюся ему на глаза, но вожделенной записки не нашёл. Забрав, с разрешения Веры Николаевны, две старые записные книжки Николая, Виктор простился с несчастной женщиной и поехал домой. Добираться пришлось на такси — метро уже закрылось.

В пятницу ни Вязников, ни Усов на похороны Морозовой не пришли. Бекушев подозревал, что так оно и будет, но все равно был разочарован. Коллеги же Ирен, Эдика и Николая окончательно пали духом.

Стоя перед трупохранилищем ("Бр-р! Ну и наименование! Где вы, старые добрые имена, когда подобные учреждения называли уютным неказённым словечком «покойницкая»?), Виктор разглядывал хмурые, заплаканные, потерянные лица и думал, что никогда ещё не бывал на похоронах, где царило бы столь тотально похоронное настроение. Обычно в толпе людей, провожающих ближнего своего в последний путь, сразу видно тех, для кого эта смерть — неизбывное горе, и тех, кто пришёл просто отдать дань вежливости. Последние, как правило, натягивают приличествующую случаю маску скорби или глубокой печали, но, бывает, и не утруждают себя: глазеют с любопытством по сторонам, сплетничают, обсуждают дела, не имеющие ни малейшего касательства к печальному событию, которое привело их на кладбище.

Среди пришедших проводить Ирен таких случайных «скорбящих» не было. Люди выглядели даже не подавленными, а раздавленными горем. Грязь под ногами, угрюмое сивое небо, сероватые брызги ледяной кашицы, падающие сверху, идеально вписывались в безотрадную картину.

Одна из створок тяжёлой бурой двери под вывеской «Трупохранилище» приоткрылась, в щель выглянула невзрачная востроносая тётка и деловито, как на складе, выкрикнула:

— На Морозову у кого документы?

От группы провожающих отделилась Полина и поспешила к двери, на ходу открывая сумочку. Переговорив о чем-то с «кладовщицей», она обернулась, махнула рукой и скрылась в здании. Повинуясь её знаку, двое мужчин — Кулаков, он же Эжен, и Король, он же Чезаре, — подошли к задней двери автобуса-катафалка, приняли гроб и занесли его следом.

«Стало быть, организацию похорон взяли на себя сотрудники Морозовой, — догадался Виктор. — Странно. Правда, Халецкий говорил, что сожитель Ирен в больнице, а родственники её не жаловали… Но не до такой же степени, чтобы наплевать на всякие приличия… А подруга, верная Лизавета, не оставлявшая Ирен ни в здравии, ни в хвори? Неужели она тоже не пришла?»

Виктор огляделся, и только тут заметил незнакомую пару, стоящую поодаль. Человек лет тридцати пяти — сорока, высокий, рыхловатый, и девушка. В автобусе Виктор их не видел, значит, приехали отдельно, своим ходом. И стоят на отшибе. Кто они? Родственники? Знакомые?

Мужчина стоял, опустив непокрытую голову. Мокрые пряди волос облепили лоб, по щекам и подбородку медленно катились капли — то ли слезы, то ли талый снег. А девушка… Вот она, случайная пташка, залетевшая поглазеть на чужую скорбь. На лице написаны любопытство и… что? Нетерпение? Азарт? Беспокойство? Кого-то она выискивает глазами. Вон, взяла спутника за рукав, уговаривает подойти ближе. Кто же это? Неужто дочь Морозовой? Да, прав Халецкий, — тот ещё экземпляр!

Обе створки двери снова открылась. Первой вышла Полина. Потом Эжен и Чезаре тяжело выкатили высокую тележку со стоящим на ней гробом. Ещё два человека отделились от остальных и поспешили к ним на помощь. Толпа расступилась, освобождая проход к катафалку.

В эту минуту кто-то крепко стиснул локоть Виктора. Он обернулся и увидел Халецкого, но в первый миг его не узнал. Борька — знаменитый на все ГУВД трепач, паяц, симулянт и сибарит — выглядел, словно гончая, учуявшая зайца. В глазах — огонь, ноздри трепещут, тело подрагивает…

— Борис? Ты что здесь делаешь?

— Ш-ш! Быстро пошли отсюда! Ну давай же, шевелись!

— Неудобно как-то уходить, похороны все же… Куда ты меня тянешь?

— В машину. Прекрати вырываться, веди себя прилично. Неудобно ему! Сейчас ты у меня забудешь про неудобства.

— Да что случилось?! Террористы взорвали Кремль? Президента взяли в заложники?

— Хуже! Мы лишились всех свидетелей.

— Ты про Усова с Вязниковым? Так я уже знаю.

— Как, ещё и Усов?! Твой лепший кореш с бегающими глазками? И он пропал? Как? Когда?

— Во вторник утром, по дороге на работу. А в среду исчез Вязников — прямо с работы.

— Пых, помяни моё слово: мы имеем дело с нечистой силой. Давай полезай в машину, ибо стоя мои новости выслушивать не рекомендуется.

Виктор покорно занял пассажирское сиденье дряхлой Борисовой «копейки» и приготовился слушать.

— Вчера, получив благословение папы-Песича, поехал я в больницу, повидаться с загадочным сожителем Ирен, — газанув с места, начал Халецкий. — Ты будешь смеяться, но меня замучило жгучее любопытство по поводу его мрачного прошлого. В больнице мне сообщили, что Пётр Кронин во вторник отказался от их услуг, собрал вещички и укатил домой. Я спросил, переписали ли они его паспортные данные — меня интересовала прописка. Мне объяснили, что Кронин лежал в платном отделении, его лечение оплатили за несколько дней вперёд, поэтому в паспорте и страховом полисе нужды не возникло, а в регистратуре переписали данные с журналистского удостоверения пациента. Данные, скажите, пожалуйста! Знаешь, что под ними подразумевалось? Имя и фамилия! Даже отчества нет, не говоря уже про год и место рождения.

— А кем выдано журналистское удостоверение?

— Спроси что-нибудь полегче. В регистратуре считают, что эта информация не заслуживает внимания. Только и запомнили, что оно международного образца, — имя и кириллицей и латиницей пропечатано.

— А кто оплатил лечение?

— Лизавета, подруга Ирен. Она оставила номер телефона лечащему врачу, просила звонить, если что. И навещала больного тоже она, сиделка по описанию признала. В общем, из больницы я поехал в дом Ирен. Решил, что найду сожителя там, а если нет — узнаю его адрес у Лизаветы. Приехал. Звоню в квартиру Ирен — никого. Звоню в квартиру Лизаветы — тоже тишина. Звоню к соседям — ничего не видели, ничего не знают. И на лавке перед подъездом, как назло, никого нет, погода к посиделкам не располагает. Ладно, думаю, у меня в запасе есть ещё один свидетель — Вязников. Лизавета говорила, что он дружил с Ирен, захаживал в гости. Стало быть, с сожителем знаком и, быть может, знает, где его искать. Приезжаю к Вязникову, звоню в квартиру. Как ты думаешь, что происходит? Правильно: ничего. За дверью глухо. Хорошо хоть соседи с Вязниковыми приятельствуют. Объяснили мне, что его жена за границей, контракт у неё на три месяца, а самого Эдика они видели в последний раз накануне, то есть в среду утром. Он торопился на важную встречу и вообще вид имел хмурый, потому поболтать, против обыкновения, не остановился. И все. Аллес. Больше соседи его не видели и не слышали. Я снова поехал к Лизавете. На часах — первый час ночи. Думаю, должна уже вернуться, у неё дочь — школьница. Черта с два! Школьница с папочкой оказались в наличии, а Лизавета — как бы не так. Муж её сам ума не приложит, что произошло. Он с дочерью ездил в гости к своим родителям, а Лизавета отказалась, сославшись на необходимость приглядывать за соседом. Он-де совсем больной, не дай бог, сердце опять шалить начнёт, а у него на руках полуторагодовалый карапуз. Муж поворчал немного для виду, но уступил. Лиску, говорит, не перевоспитаешь. Она с детства всякую беспризорную живность, всякую бродячую собаку в дом тащит. Спорить с ней — себе дороже. В общем, уехали они вдвоём с дочерью. Возвращаются — на кухонном столе записка: «Тема, Ритунчик, мне нужно срочно уехать на несколько дней. Вернусь — все объясню. Целую, мама». Артём бросился к соседу — никого. Позвонил в единую справочную по больницам — ни Пётр Кронин, ни Михаил Кронин, ни Елизавета Волчек в их списках не значатся. Он проверил одежду жены — вроде все на месте. Нет только пальто, сапог, сумочки с документами и того, что было на Лизавете, когда Тема с Ритунчиком уезжали. Ну, может, ещё смена белья пропала, но точно неизвестно — он ведь его никогда не пересчитывал.

— Ну и что, по-твоему, все это значит? — поинтересовался Виктор.

— Хороший вопрос. А главное — уместный, — съязвил Халецкий. — По-моему, это значит, что против нас играет сам шайтан. В одной команде с убийцей Козловского. Смотри, какая дивная картина получается! В четверг труп Козловского находят в холле особняка, где работает чёртова пропасть двигательщиков торговли, не считая дантиста с медсестрой. Убийство происходит на пересечении всех торных троп, но тем не менее убийце удаётся обделать все втихаря. По крайней мере, никто не признается, что застал его за работой. В пятницу больная Ирен за каким-то лешим вылезает из тёплой постели и попадает под колёса неизвестного авто с неизвестным водителем. Свидетелей опять же не существует. В понедельник ты сидишь в этом гадюшнике, когда нашим подозреваемым сообщают, что их любимая сотрудница погибла, однако никто не спешит с саморазоблачениями и вообще ничем себя не выдаёт — это под твоим-то бдительным оком! Единственный, на чьём лице читаются признаки то ли вины, то ли большей по сравнению с другими осведомлённости, ускользает у тебя между пальцев и на следующий день, во вторник, растворяется в туманной дали. В среду его примеру следует близкий друг убиенной Ирен. В четверг испаряются сразу трое: возлюбленный Ирен с младенцем и её ближайшая подруга, она же соседка. Не удивлюсь, если сегодня все три околорекламные фирмы прекратят существование по причине повального переселения штата сотрудников в тонкие миры. И если ты предложишь разумное объяснение всей этой чертовщине, я буду счастлив.

— Предложу, — скромно признался Виктор.

Халецкий выпустил руль и всем корпусом повернулся к младшему товарищу. Машина, тотчас налетев на выбоину, вильнула в сторону и едва не угодила в кювет.

— Эй, полегче! Машину угробишь!

Халецкий с проклятиями выровнял старушку, пробормотав:

— Чем скорее, тем лучше. — И, уже не отрывая глаз от дороги, скомандовал: — Выкладывай!

Виктор начал с рассказа об обстоятельствах исчезновения Вязникова, а потом вдохновенно изложил свою версию.

— Допустим, что Козловского убил Вязников, а Морозова видела их вместе. Когда труп обнаружили, она, разумеется, промолчала — из дружеских чувств к своему Эдику. Возможно, Ирен просто не хотела верить, что он убийца. Но, терзаемая подозрениями, в пятницу все же позвонила Вязникову, с тем чтобы либо подтвердить их, либо убедиться в его невиновности. Вероятно, она звонила на сотовый, иначе ему пришлось бы говорить при сотрудниках, а так он мог перебраться куда-нибудь в уединённый уголок. Но Усов случайно подслушал Вязникова и понял, что тот беседует с Ирен и назначает ей встречу. А может, и не случайно. Мыкола подозревал в убийстве Козловского свою врагиню и мечтал вывести её на чистую воду. Вероятно, увидев, как Вязников уединяется с телефоном, он предположил, что звонит Ирен, и припал ухом к замочной скважине. Как бы то ни было, сначала разговор показался ему невинным. Но когда стало известно, что в тот же вечер Ирен погибла, Колюня заподозрил неладное. Не знаю, что он предпринял. Может, вообразил себя сыщиком-любителем и попытался самостоятельно разоблачить убийцу, может, решил подзаработать шантажом, но, так или иначе, он дал Вязникову понять, что знает о его встрече с Ирен…

— Пых, ты, конечно, очень занятно рассказываешь, но нельзя ли покороче? Я уже понял: Вязников каким-то образом избавился от шантажиста, или там сыщика-любителя, а потом наткнулся в его столе на изобличительный документ. Испугавшись, что это письмо может быть не единственным, предусмотрительный Эдик сделал нам ручкой. Но каким образом он замешан в исчезновении близких Ирен? Заметь: они даже на похоронах не появились. Лучшая подруга и любимый мужчина! По-моему, это возможно только в двух случаях: либо они до такой степени напуганы, что удрали из города, либо их обоих уже нет в живых. Даже всех троих, считая ребёнка. Неужели Вязников похож на такое чудовище и к тому же супермена? Устроить бойню, избавиться от трупов и не оставить следов — это уметь надо!

— Ты же сам сказал: он мог их напугать. Я имею в виду Лизавету и сожителя Ирен.

— Как?

— Не знаю. Может, поехал выяснить, не проговорилась ли им Ирен, и чем-то себя выдал. Или Ирен действительно на что-то намекнула в разговорах с подругой и любовником, и, увидев Вязникова, они расшифровали намёк…

— По-твоему, это объясняет их паническое бегство?

— А может быть, Вязников намеренно напугал их рассказом об убийце, гробящем свидетелей направо и налево, и посоветовал на время скрыться.

— Зачем?

— На всякий случай. Вдруг Ирен все-таки сказала им что-нибудь, чего они не поняли? Если бы мы их теребили, они, возможно, что-то припомнили бы. А так — чем больше пройдёт времени, тем меньше шансов, что это когда-нибудь всплывёт.

Халецкий покачал головой:

— Сомнительно. Не верится мне ни в кровавого маньяка Эдика, ни в его хитроумные замыслы.

— Сомнительно, не сомнительно, а лучшей версии у меня нет, — обиделся Виктор. — И у тебя, насколько я понимаю, тоже. Кстати, куда мы мчимся? И вообще, как ты меня нашёл и зачем уволок с похорон?

— Нашёл случайно. Заехал на минутку взглянуть, не придут ли Лизавета с Крониным отдать покойной последний долг, гляжу — ты! А уволок, потому что мне нужна помощь. Одна приятная новость у меня все-таки есть, напоследок приберёг. Я напал на след Козловского. Оказывается, последнее время он постоянно крутился на знакомой тебе улице. Две недели проработал охранником в супермаркете, что через дорогу, наискосок от нашего особнячка, десять дней — грузчиком на картонажной фабрике, что слева. Чует моё сердце: остальные три месяца из четырех после взрыва Козловский так же ударно трудился на близлежащих предприятиях. Представляешь, сколько народу нам придётся опросить, выясняя, что он там вынюхивал?

13

Похороны совсем не произвели на Людмилу того впечатления, которого она ждала. Ну гроб и гроб. Знание, что в нем лежит Эта Тварь, её не волновало. Только когда его открыли для прощания, по груди пробежал холодок, но всего на секунду. Лица она все равно бы не узнала, да и другие, наверное, тоже — лица в гробу всегда неузнаваемы.

Впрочем, ей было не до покойницы. Людмила не могла припомнить, чтобы когда-нибудь так сильно злилась на отца. Конечно, временами он страшно раздражал её своими попытками вступиться за Эту Тварь, а его полнейшая беспомощность, абсолютное неумение отстоять свои интересы в конфликтах с бабушкой вызывали презрительную жалость. Тем не менее отца Людмила любила и даже отчасти понимала, а именно, в том, что касалось противостояния бабушке. Светлана Георгиевна была из породы умных, властных матрон, которые всегда точно знают, чего хотят, и противостоять им — дело нелёгкое. Людмиле просто повезло, что бабушка сознательно посадила на трон наследницу и собралась служить ей верой и правдой до последнего вздоха.

Отцу повезло гораздо меньше. Правда, судя по семейным преданиям, в детстве и юности он подчинялся матери с великой охотой, почитая её за мудрого доброго правителя, служить которому — высочайшее счастье. Но идиллия на то и идиллия, чтобы рано или поздно обернуться разочарованием. Людмила прекрасно помнила бурный семейный скандал, разразившийся на кухне, когда ей было двенадцать лет. Участники скандала не подозревали, что у них есть аудитория, — предполагалось, что Люсенька в это время видит десятый сон, — но забыли о блочно-панельной акустике. Сквозные дыры в стенах, предназначенные для электророзеток, обеспечивали чудесную слышимость, особенно, если прильнуть к розетке ухом.

— Только через мой труп! — кричала Светлана Георгиевна. — Я не допущу, чтобы у девочки появилась мачеха! Мало она хлебнула горя с чудовищем, которое ты выбрал ей в матери?

Тихую реплику отца Людмила не расслышала, но её смысл легко было восстановить по контексту.

— Я прекрасно понимаю, что взрослому мужчине нужна женщина! — отчеканила бабушка. — И ни в чем тебя не ограничиваю. Можешь завести себе хоть целый гарем. Но ни одна из твоих пассий никогда не переступит порога этого дома! Ты понял меня? Никогда!

Разумеется, Людмила полностью разделяла мнение бабушки — мачеха была ей совершенно ни к чему, — однако отца пожалела. Тихий, безропотный, с грустными глазами, он чем-то напоминал ей безнадёжно больного ребёнка и временами вызывал желание утешить его, окружить заботой, словом, подобие материнских чувств. Незадолго до скандала он вдруг ожил, повеселел, часто шутил и дурачился. Таким Людмила его ещё не видела, и перемена её искренне радовала. Тем горше было видеть, как отец сник после выяснения отношений с бабушкой. Будь Людмила на его месте…

Впрочем, слава богу, что она не на его месте. Своё её вполне устраивало. Кстати, оно было бы куда менее уютным, умей этот недотёпа хоть иногда постоять за себя. Однако, несмотря на конфликт интересов, Людмила испытывала к отцу жалость, а порой даже сочувствовала ему.

Но только не сегодня. Сегодня он вызывал у неё поочерёдно досаду, глухое раздражение, острое раздражение и, наконец, ярость. Досада и глухое раздражение относились к его поведению на похоронах. Мало того, что папаша публично расплакался, распустил сопли, как пятилетний мальчишка, мало того, что всю церемонию держался, точно бедный родственник — в сторонке, на отшибе, так он ещё и Людмиле не позволил приблизиться к скорбящим, хотя уж она-то, как дочь покойной, имела полное право находиться в первых рядах.

Впрочем, как раз в первые ряды она не стремилась. Привлечение к себе внимания не входило в её планы. Скорее наоборот. Незаметно смешаться с толпой, послушать разговоры, вычислить старую подружку Этой Твари, присмотреться к ней и, может быть, ненавязчиво завязать знакомство. Казалось бы, вполне скромный, незатейливый и легко осуществимый план. Но присутствие отца смешало Людмиле все карты. Несмотря на упоение собственным горем, он крепко держал дочь за руку, пресекая все её попытки внедриться в ряды скорбящих. Должно быть, опасался какой-нибудь безобразной выходки с её стороны.

Болван! Мог бы и получше знать собственного ребёнка. Времена, когда Людмила давала выход своим чувствам просто из любви к процессу, давно миновали. В последние годы любой выплеск эмоций, который она себе позволяла, был тщательно выверенным тактическим ходом, подчинённым вполне рациональной цели. Светлана Георгиевна давно раскусившая все трюки любимой внучки, шутливо называла её вспышки пароксизмами рассудочной страсти, а необъяснимые, на первый взгляд, выходки — военными манёврами.

Вообще-то, Людмила обычно радовалась, что отец плохо её знает. Тем легче было управлять им. Но на похоронах традиционные меры воздействия не сработали. Отец, казалось, ослеп и оглох; он попросту не замечал дочь. И тем не менее крепко держал за локоть. Не вырываться же было, в самом деле!

Хотя вырваться отчаянно хотелось. Знал бы папаша, насколько осложнил ей жизнь! То, что на похоронах могло пройти естественно и просто, в других условиях будет выглядеть нарочито и грубо. Придётся изобретать всякие тонкие ходы, пускаться на хитрости, прибегать к уловкам…

Нельзя сказать, чтобы Людмила была к этому не готова. Напротив, она с самого утра запаслась одной хитрой штучкой — как раз на тот случай, если не сумеет смешаться с толпой. Нет, она, конечно, не предполагала, что папаша поведёт себя, точно закомплексованный идиот, и сорвёт ей всю операцию, но толпа могла попросту отторгнуть чужую. А если Эта Тварь в своё время не постеснялась смешать дочь с грязью, то, и открой Людмила, кем она ей приходится, её определённо встретили бы враждебным молчанием.

Одним словом, неудачу она предусмотрела и думала, что подстраховалась. Миниатюрный «жучок», похожий на булавку с чёрной головкой, и принимающее устройство, оформленное в виде плейера с наушниками, давали возможность подслушать любой разговор в радиусе ста метров. Так, во всяком случае, уверял приятель Людмилы, кладовщик магазина «Системы безопасности», у которого она позаимствовала игрушку. Правда, сначала нужно было как-то прицепить «жучка» к одежде подслушиваемого, но с этим Людмила надеялась справиться без труда. И только у морга до неё дошло, насколько чудно она будет смотреться на похоронах с плейером в кармане и проводами, свисающими с ушей. Таким образом, запасной вариант сразу отпал. А основной с треском провалился из-за папаши.

Только под самый конец, когда гроб опустили в могилу и участники церемонии начали кидать на него комья грязи, Людмила с отцом примкнули к остальным. И тогда на один короткий миг ей показалось, что все ещё уладится. Маленькая брюнетка, распоряжавшаяся на похоронах, подошла к ним и предложила поехать на поминки. Сердце Людмилы радостно встрепенулось, она уже открыла рот, чтобы с благодарностью принять приглашение… Как вдруг папаша окончательно погубил дело своим вежливым, но твёрдым отказом.

Домой ехали молча. Людмила злилась, а папаша все ещё пребывал в своей странной отключке. И, как потом выяснилось, лучше бы он так и продолжал изображать слепоглухонемого до самого вечера.

— Ну как? — набросилась на внучку Светлана Георгиевна, едва они уединились в Люсиной комнате. — Познакомилась с Елизаветой? Видела любовника Таисьи? Узнала, что он за человек?

Накануне они с бабушкой обсуждали возможность обратиться к любовнику матери за денежным вспомоществованием в счёт будущего наследства.

— Я выяснила: по закону ты можешь вступить в права наследования не раньше, чем через шесть месяцев, — говорила Светлана Георгиевна. — Как мы проживём эти полгода? На одних твоих репетиторов уходит полтысячи долларов в месяц. Я уже не говорю, что ты не привыкла себе в чем-то отказывать. Видит бог, я старалась экономить, но эта твоя летняя поездка в Чикаго слопала все сбережения. Ну скажи, почему ты не могла погружаться в английский хотя бы в Англии? Все вышло бы дешевле… Ну ладно, не о том речь. Нам нужно как-то продержаться эти полгода. Потом деньги будут. Таисья всегда была неприхотливой, на себя почти не тратилась — ела что попало, одевалась, как чучело. Не думаю, что она изменилась в этом отношении. Нищенская психология — это на всю жизнь. А зарабатывала она, сама знаешь, сколько. Правда, любовник её, может быть, совсем из другого теста, но явного альфонса она бы не потерпела, гордость бы не позволила. Гордости у неё было немерено, это факт. В общем, я не сомневаюсь, что у неё целое состояние где-нибудь под матрасом припрятано. Да ещё двухкомнатная квартира в «сталинском» доме, и район зелёный — Лосиный остров в двух шагах. Тысяч пятьдесят за неё можно выручить, это как минимум.

— Ты предлагаешь взять деньги в банке под залог квартиры?

— Нет, боюсь, в банке, когда узнают, что там прописан малолетний ребёнок, не захотят с нами связываться. Если, не дай бог, Таисья оставила завещание в пользу отца ребёнка, нам через полгода придётся отстаивать свои права в суде. Я предлагаю тебе завтра разузнать все, что можно, про этого человека. Покрутись незаметно рядом с разными группками. На похоронах всегда кто-нибудь сплетничает, а тут такой повод — любовник с осиротевшим ребёнком. Но самое главное — постарайся завязать знакомство с Елизаветой. Она должна знать любовника Таисьи лучше, чем кто-либо другой. И живут соседями, и с Таисьей она дружила. Только действуй осторожно. Помни: Елизавета всегда поддерживала твою мать. И тогда, двенадцать лет назад, тоже.

— Тогда она и говорить со мной не захочет.

— Не думаю. Только сумасшедший способен столько лет держать зло на ребёнка, а Елизавета запомнилась мне вполне благоразумной особой. Конечно же, она должна отнестись к тебе с сочувствием. Ты не видела мать много лет, Таисья ни разу даже не попыталась восстановить с тобой отношения, так и умерла, не помирившись с дочерью. А ты, несмотря ни на что, все-таки пришла на её похороны. Чувствуешь, какая выигрышная позиция? Время, место, обстоятельства — все на твоей стороне. Только, пожалуйста, следи за своими словами и выражением лица, хорошо?

— Понимаю, не маленькая. Значит, сначала я слушаю сплетни о любовнике, потом вычисляю Елизавету, завязываю с ней знакомство и выспрашиваю о том же любовнике. А потом?

— А потом мы будем действовать. Как — зависит от того, что ты узнаешь. Если он приличный человек, мы поедем к нему, объясним, что оказались в стеснённых обстоятельствах и предложим сразу поделить деньги, оставшиеся от Таисьи. Или, если деньги недоступны — например, переведены в акции или лежат в банке на её счёту, — попросим тысяч десять в долг. Долларов, конечно. Если же выяснится, что он прохиндей, я добьюсь, чтобы в квартире немедленно провели полную опись имущества. А Елизавета подскажет, какие ценности уже пропали.

— Но это не поможет нам получить деньги сейчас.

Бабушка вздохнула:

— Верно, не поможет. Но мы хотя бы будем точно знать размер твоего наследства. Вероятно, я смогла бы набрать некоторую сумму в долг, но кредиторы всегда предпочитают знать точные цифры и сроки.

Такой вот разговор состоялся у Людмилы с бабушкой накануне. А теперь Людмиле предстояло выложить свои скверные новости. Лучше вывалить их все сразу.

— Три раза нет. Я не познакомилась с Елизаветой. Не видела любовника Таисьи, а если и видела, то не знаю этого. И не выяснила, что он за фрукт. У меня даже не было возможности послушать сплетни. Знала бы, что так обернётся, подсыпала бы утром папочке в кашу слабительного! — И она коротко рассказала о своих кладбищенских мытарствах.

— Так, говоришь, тебя звали на поминки? — Светлана Георгиевна встала. — Поехали скорее, мы ещё успеем! Даже лучше, что не к началу. Они там как раз выпьют, разговорятся…

— Погоди, бабушка! Я так поняла, что поминки справляют у матери на работе. Ты знаешь, где это?

— На работе? Странно… Нет, не знаю, но сейчас попробуем выяснить. Как я подозреваю, твой отец все-таки поддерживал с Таисьей связь, несмотря на все, что она с нами сделала. Думаю, у него есть её рабочий телефон. Подожди меня здесь, не стоит соваться к нему вдвоём, тут нужен деликатный подход.

Едва Светлана Георгиевна вышла, Людмила тут же надела наушники и включила «плейер». Придя домой, она первым делом прицепила «жучка» к отцовским домашним тапочкам — нужно же было проверить, как работает новая игрушка!

— Как ты себя чувствуешь, Андрюша?

Скрип пружин, шарканье подошв. (Отец лежал на кушетке, а теперь сел и сунул ноги в тапки.)

— Спасибо, мама, нормально.

Снова скрип пружин. (Бабушка подсела к отцу.)

— Как все прошло? Много было народу?

— Прилично.

— Лизу видел?

— Нет. Она не пришла. Ума не приложу, что случилось. Я уже звонил ей домой — никто не отвечает.

— Может, она в отъезде и ничего не знает?

— Да нет же, я виделся с ней на днях. Это она сообщила мне про похороны. Может, заболела?

— Не обязательно. Возможно, её попросили помочь с организацией поминок. Или вышла какая-нибудь накладка — время перепутала, автобус застрял в пробке, мало ли что… Не переживай. Лучше расскажи, кто там был?

Людмила, конечно, не могла этого видеть, но отчётливо представила, как отец пожимает плечами.

— Не знаю. Думаю, в основном, коллеги по работе. А почему ты…

— А любовник… — Светлана Георгиевна осеклась, но было уже поздно.

— Откуда ты знаешь? — сурово спросил отец.

— Откуда? — переспросила она растерянно, и Людмила на миг испугалась, что бабушка её выдаст, но та быстро нашлась. — От одной приятельницы. Её знакомая случайно живёт в том же доме. — Бабушка стремительно перешла в контрнаступление. — А ты откуда знаешь?

Наступил черёд отца подыскивать объяснение. Но фантазии на правдоподобную ложь ему не хватило, и он, замявшись, выложил правду:

— Мне Тася сказала. Да, мы общались! И не смотри на меня, как на врага народа! Тася была замечательным человеком…

Людмила знала, что мысли бабушки заняты другим, но папаша, должно быть, здорово удивился, когда мать не набросилась на него с упрёками.

— Она тебе что-нибудь о нем рассказывала?

— О ком? — ошарашенно спросил отец.

— О своём любовнике!

— О муже, — поправил он. — Если они официально не оформили брак, это ещё…

— Хорошо, хорошо, о своём муже Таисья тебе что-нибудь говорила?

— Она нас даже познакомила, — ответил отец с вызовом.

На этот раз даже Людмила ожидала взрыва и на всякий случай оттянула наушники, чтобы не оглохнуть от бабушкиного крика. Но Светлана Георгиевна не отреагировала даже на это чудовищное заявление.

— Кто он? Откуда? Что из себя представляет?

Папашу настолько поразила беспримерная терпимость матери, что он даже не поинтересовался, отчего её внезапно разобрало такое любопытство.

— Журналист. По-моему, из Прибалтики — у него лёгкий акцент, почти незаметный. Приличный парень. Симпатичный.

— Не прохвост?

— Прохвоста Тася не полюбила бы, — ответил отец грустно. — Она разбиралась в людях, как никто… — Тут он наконец спохватился и спросил подозрительно: — А почему это тебя так волнует, мама?

Светлана Георгиевна, полностью захваченная перспективой добычи денег, утратила бдительность и ответила чистосердечно:

— Я собираюсь с ним увидеться. Если он такой симпатичный, как ты говоришь, то не откажет нам в небольшом займе в счёт Люсиного наследства. Он же должен понимать, что восемнадцатилетней девчонке нужно учиться, а не зарабатывать на хлеб. У Таисьи денег куры не клевали, наверняка целые залежи остались, и, уж конечно, её лю… муж не станет ждать полгода, смахивая с них пыль. Так почему её родная дочь не может получить несколько тысяч долларов прямо сейчас? По-моему, это будет в высшей степени справедливо. Ты не знаешь, где Таисья работала? Адрес или хотя бы телефон? Люсенька сказала, что поминки устраивают на работе…

Пружины громко лязгнули.

— Ты собираешься на поминки?!

— Да, а что такого? Люсеньку позвали, а я — её бабушка, нет ничего неприличного в том, что я поеду с ней.

— Мама! Остановись на минутку и попробуй взглянуть на себя со стороны. Представь, что это я умер, что меня сегодня похоронили. И вот, не успела ты вернуться с кладбища, как к тебе заявляется совершенно незнакомая женщина — допустим, моя жена, с которой я расписался втайне от тебя — и начинает требовать у тебя деньги в счёт будущего наследства. Ты можешь вообразить, как это будет выглядеть?!

Снова лязг пружин.

— Знаешь, Андрей, что меня всегда в тебе поражало? — раздражённо спросила бабушка. — Твоя готовность отстаивать чьи угодно интересы, кроме интересов собственного ребёнка! Девочка по вине матери получила страшную травму, потом эта самая мать открестилась от неё, как от прокажённой. Казалось бы ты, отец, должен сделать все возможное, чтобы защитить своего ребёнка…

— В этом нет нужды. Ты защищаешь её лучше, чем целый гвардейский полк. А мне остаётся только время от времени робко взывать к вашей совести. И, если ты намерена схватиться за сердце, мама, предупреждаю сразу: я немедленно вызову «скорую»!

— Что… Что ты имеешь в виду?

— Ты прекрасно поняла.

Тишина. Людмила, словно воочию, видела, как они стоят лицом к лицу и сверлят друг друга гневными взглядами. Но вот послышался звук шагов и скрип дверцы гардероба.

— Что ты ищешь, мама?.. Зачем тебе моя записная книжка?

— Так… Двести сорок пять пятнадцать семнадцать. Отлично!

Непонятный шум.

— Давай, давай, ещё подними руку на мать! Ну, что же ты? Смелости не хватает?

— Мама, я тебя прошу, не езди на поминки. Это бессмысленно! Тасиного мужа там не будет, его не было на похоронах!

— Придумай что-нибудь поумнее, сынок!

Звук распахиваемой двери, бабушкины шаги в коридоре, крик отца:

— Мама, это правда! Он болен! Мне Лиска говорила, у него больное сердце!

Людмила еле успела снять наушники, прежде чем бабушка влетела к ней в комнату.

— Люсенька, я пошла одеваться, а ты позвони по этому номеру. Ничего не объясняй, просто спроси, как до них добраться.

Бабушка ушла к себе, а Людмила услышала, как хлопнула входная дверь — сначала один раз, а через полминуты — второй. Отец и дед пошли на лестницу, догадалась она. Курить дома им строго возбранялось, хотя Светлана Георгиевна давно подозревала, что внучка, ради которой ввели запрет, сама покуривает. Звонок подождёт, решила Людмила и снова нацепила наушники. Ей хотелось проверить, сильно ли ухудшится слышимость из-за капитальной стены. Ну, и послушать, чью сторону примет дед, который во время скандалов всегда отмалчивался.

— …А ведь когда-то она была такой чуткой, такой понимающей! Или мне это приснилось, папа?

— Была. Знаешь, Андрюша, мне кажется, это что-то вроде душевного заболевания. Она очень переживала тогда… ну, ты понимаешь. Тася ведь предупреждала её, что Людмила растёт совсем неуправляемой, что надо бы с ней построже, а мама отмахивалась. Вот и получила. Я где-то читал, что, если чувство вины становится непереносимым, разрушительным для личности, сознание его отторгает, а подсознание искажает. Вот у мамы оно и переродилось в ненависть к Тасе и в безумную любовь к Люське.

— Я все понимаю, папа. Но когда родной человек утрачивает всякое чувство меры, всякое представление о приличиях, с этим невозможно мириться. Если это болезнь, маму нужно лечить. Ты представляешь, как они с Люськой будут выглядеть, когда заявятся на поминки и устроят делёж наследства? А Люська — она что, тоже больна? Господи! Ты бы видел её сегодня там… Она была похожа на голодную гиену, учуявшую падаль. Так и рвалась к гробу с горящими алчными глазами. Меня едва не стошнило. Нет, я не допущу, чтобы они поехали к Тасе на работу!

— Да как их удержишь?

Папаша помолчал, а потом неожиданно спросил:

— Ты не против, если мы сегодня пойдём куда-нибудь и напьёмся? Прямо сейчас?

— Нет, но…

— Можешь одеться побыстрее?

— Ну, я ведь не мама. Но к чему такая спешка?

— Потом объясню, пошли скорее одеваться!

Не разозлись Людмила до такой степени, она наверняка сообразила бы, что задумал отец. Но подслушанный разговор подействовал на неё, как шейкер на шампанское; её буквально распирало, и мозги на пару минут заклинило. Просветление наступило слишком поздно. Сначала знакомый звук из прихожей возвестил о том, что кто-то запирает внутреннюю, а за ней и внешнюю, металлическую, дверь на оба замка. Только тут Людмилу посетило страшное подозрение. Она бросилась в прихожую, ощупала карманы своего пальто — ключей не было! Схватила бабушкину сумочку, вытряхнула на тумбочку перед зеркалом, лихорадочно разгребла содержимое, но знакомого футлярчика не нашла. Обшарила карманы бабушкиной шубы, пальто, дедовой куртки — все тщетно.

И вот тогда её захлестнула ярость.

— Чтоб ты сдох! — прошипела она сквозь зубы. И громко позвала: — Ба! Нас посадили под домашний арест!

14

Надежда влюбилась в малыша с первого взгляда. Тугие темно-рыжие колечки волос, чёрные блестящие пуговки глаз, весёлая круглая мордашка в миг разворошили её память и выудили образ плюшевого медведя Мишутки, первого и горячо любимого Надиного друга. За шесть лет беззаветной дружбы медведь заметно облысел, потерял розовый язычок, темно-рыжая мордочка, благодаря Надиным попыткам накормить питомца, покрылась несводимыми пятнами, облезлое надорванное ухо, пришитое ярко-оранжевыми нитками, косило на сторону, чёрная пуговка носа держалась на честном слове, но ни одна самая роскошная новая игрушка не обладала и сотой долей его обаяния. Когда ненавистная бабка избавилась от «этого урода», Надя проревела несколько суток подряд и потом уже никогда не дружила с плюшевым зверьём.

Малыш, стоявший перед ней в кроватке, был похож на медвежонка и моментально завоевал сердце Надежды. А когда она наклонилась к нему и он, вскарабкался по ней с обезьяньей ловкостью, а потом обхватил за шею, доверчиво положил голову ей на плечо и сказал непонятно: «Ты собючи», — Надежда поняла, что никому его не отдаст.

До сих пор она была уверена, что обделена материнскими чувствами. Не то чтобы дети вызывали у неё отвращение, нет, они ей скорее нравились. Надежда с удовольствием возилась с чадами своих многочисленных приятельниц, придумывала для юных разбойников страшные и весёлые истории, затевала с ними буйные игры, но её отношение к малым сим больше напоминало привязанность старшей сестры, живущей собственной жизнью и лишь изредка снисходящей до возни с мелюзгой. Мысль обзавестись собственным потомством никогда её не посещала, несмотря на десять лет замужества. Впрочем, замуж она выходила как бы понарошку. У неё вообще был такой стиль жизни — как бы понарошку.

Знакомые, очарованные её беспечной, легкомысленной жизнерадостностью, все как один считали Надежду любимицей судьбы, избалованным созданием, ни разу не столкнувшимся с тёмной или хотя бы тяжёлой стороной жизни. Надя никогда не пыталась их разубедить, хотя не сомневалась, что по части знакомства с мрачной действительностью любому из них даст сто очков вперёд. Вряд ли на свете существует ещё одна бабка, садистка и психопатка, задавшаяся целью вытравить из душ дочери и внучки всякое представление о счастье и радости и имеющая такую власть над своими жертвами.

Замуж Надя вышла исключительно из-за бабки. Только так можно было добраться до пустующей квартиры, которую старуха держала на запоре, точно скупой рыцарь свои сундуки, и вырваться из филиала ада, устроенного этой ведьмой в их собственном — мамином и Надином — доме. Нет, существовал, конечно, и другой выход — перевести бабку в головное предприятие фирмы, к чертям и сковородкам. Но мама не пережила бы, если бы её Надюшку упекли за решётку. Из-за мамы — доброй, тихой и кроткой — был закрыт и самый простой путь — выселить ведьму на её территорию. Бабка искусно играла на дочернем чувстве долга и сострадания, прикидываясь больной немощной старухой. В короткие паузы между энергичными выволочками, которые устраивала перманентно. Когда Надя была молодой и глупой, она пыталась бунтовать, отстаивая свои и мамины права, честь и достоинство, но быстро поняла, что только усугубляет мамины страдания, делает их совсем уж невыносимыми. Бедная мамочка разрывалась между почтительным ужасом перед бабкой, опасением довести старуху до инфаркта и желанием защитить дочь. Робкие попытки примирить враждующие стороны обрушивали на её голову дополнительные мегатонны бабкиного гнева.

Однажды, после очередного катаклизма мама призналась сквозь слезы:

— Мне было бы гораздо легче, если бы ты жила отдельно, Надюшка.

Сперва Надя не поверила и обиделась. Потом подумала и поняла, что мама права. Пока бабка жива, мама к ней приговорена, и нет такой силы, что могла хотя бы облегчить наказание. Бабке прекрасно известно, что мама — идеальный объект для издевательств. Никого её оскорбления, брань, постоянные придирки и беспардонное вмешательство в личную жизнь не ранили так, как ранили маму. Любой другой на мамином месте послал бы полоумную старуху куда подальше или просто пропускал мимо ушей её злобные бредни. А мама перед ней беззащитна, потому что боится бабку с детства и, несмотря ни на что, к ней привязана — мать все-таки. Понимая это, старая ведьма никогда не отпустит дочь и не позволит, чтобы её функции хотя бы частично взял на себя кто-то другой. Поэтому Надино присутствие в доме для мамы не защита, а дополнительное орудие пытки. Скандаля с внучкой, бабка испытывает немыслимое удовольствие от терзаний дочери, и получает лишний повод наброситься на бедняжку с обвинениями.

Придя к этому выводу, Надежда решила отселиться. Естественно, она понимала, что добром бабка её в свою квартиру не пустит. Но если внучка объявит, что беременна и выходит замуж, и потребует освободить ей большую комнату (они с мамой ютились в десятиметровой конуре, а бабка под предлогом слабого здоровья занимала двадцатидвухметровую залу), старухе придётся либо переселиться в конуру, чего она, разумеется, не сделает, либо убраться восвояси, либо уступить молодожёнам свою роскошную двухкомнатную «сталинку». Идеальным вариантом, конечно, было бы, если бы она убралась, но на это Надя не особенно рассчитывала. Хотя мама наверняка послушно потрусила бы следом, однако у неё появилось бы пространство для манёвра — в ответ на традиционный бабкин вопль: «Ты мне не дочь! Прочь с глаз моих!» — она могла бы и впрямь развернуться и уехать, благо есть куда. Нет, такой лазейки бабка маме не оставит. Скорее уж, поступится собственной квартирой.

Для воплощения смелого замысла недоставало одного — кандидата в мужья. Беременность необязательна, на первых месяцах её все равно не разглядишь, а потом — мало ли что случилось? Выкидыш в наше время — обычное дело. А вот без «мужа» операцию не провернёшь. Только где его взять?

Поклонников у Надежды хватало, но предлагать поклоннику фиктивный брак не очень-то красиво. А нефиктивного брака Надя пока не хотела. Глупо вырваться из лап бабки-тирана и тут же попасть в зависимость от нового господина и повелителя. Оправдать такую глупость может только большая любовь, а единственный человек, которого Надежда готова была полюбить, не годился для семейной жизни. Нет, разумеется, Эдик не отказался бы по-дружески ей помочь и, возможно, даже сделал бы это с удовольствием, но освобождение от бабки не стоило потери самоуважения и разбитого сердца, а этим кончилось бы непременно, выйди Надежда за Эдика. В непосредственной близости от него ей просто не хватило бы сил контролировать свои чувства.

Кроме того, Надя старательно поддерживала имидж беззаботного мотылька, неотягощенного никакими проблемами, а потому никому не рассказывала о бабке. Вырываясь из ада, она жадно радовалась жизни, а для этого следовало напрочь забыть о бабкином существовании. Делиться своими горестями с Эдиком, рядом с которым Надежда веселилась особенно безудержно, значило бы замутить источник чистой радости.

В общем, Эдик на роль мужа не годился. Поклонники — тоже. Других кандидатов у Надежды не было. Она решила отсрочить исполнение своего плана, положившись на судьбу, и судьба её не подвела.

Долгожданное знакомство состоялось в троллейбусе. Чьи-то визгливые вопли оторвали Надю от книги, которую она читала. Богатырского вида тётка, нимало не стесняясь посторонних, во всю мощь гренадерских лёгких чихвостила своего сына. Перечень преступлений парня включал великое множество пунктов — от захребетничества и наплевательского отношения к матери до неразумного выбора друзей и нечистоплотности. Последний пункт иллюстрировался такими интимными деталями, что обвиняемый не знал, куда девать глаза. Однако ему каким-то образом удавалось сохранять молчаливое достоинство, что, на Надин взгляд, было высшим пилотажем. Другой на его месте либо прибил бы вздорную бабу с первых же слов, либо выглядел бы жалким червяком. Парень бабу не бил, а червяком все-таки не выглядел. Как ему удавалось сохранить лицо — непонятно.

Бросив напоследок: «Опоздаешь — пеняй на себя! Домой не пущу», — сердитая мамаша начала протискиваться к двери. Сообразив, что парень едет дальше, Надежда не без сожаления встала (шанса снова занять сидячее место не подвернётся уже до самого дома, это она знала точно) и вклинилась в толпу.

— Молодой человек, извините, пожалуйста, вы не уделите мне несколько минут? Думаю, мы с вами могли бы здорово выручить друг друга. Если вы согласитесь выйти со мной на ближайшей остановке, я обещаю изложить идею до прихода следующего троллейбуса.

По реакции парня Надежда поняла, что не ошиблась в нем. Мимолётное удивление, смущение и тут же — спрятавшая их иронически-вежливая улыбка и совсем уж иронический галантный полупоклон.

— Располагайте мной, прекрасная незнакомка.

Совсем недурно для мальчишки восемнадцати лет.

Надежде хватило пяти минут, чтобы обрисовать обстановку в семье и изложить свой план. Сашке понадобилось меньше трех, чтобы обдумать и принять её предложение. Вероятно, их пара стала абсолютным мировым рекордсменом на дистанции от первой фразы, сказанной одним из будущих супругов другому, до заключения брачного соглашения.

Они стали друзьями, добрыми и надёжными. Ради неё джентльмен Сашка безукоризненно сыграл свою довольно-таки сволочную роль при знакомстве с Надиной бабкой. («Вы ведь здесь не прописаны? Тогда вашего согласия на мою прописку не требуется. Елена Викторовна, вы же не захотите сломать жизнь единственной дочери, правда? Впрочем, если ваша матушка вынудит вас на такую подлость, мы дождёмся рождения ребёнка и разменяем эту квартиру по суду. Чтобы прописать ребёнка к матери, не требуется даже вашего согласия. Не смейте оскорблять мою жену, Тамара Тимофеевна! Её моральный облик — абсолютно не вашего ума дело. Так! Ещё одно слово, и я включаю диктофон. Пусть с вашим собственным моральным обликом разбирается суд. У вас пошаливает сердечко, Тамара Тимофеевна? У моей мамы есть хороший знакомый, директор дома престарелых, там хорошее отделение для инвалидов. Думаю, по блату он вас возьмёт.»)

Надежда не менее виртуозно окоротила его мамашу. («К счастью, вы не можете нам помешать, любезная Лидия Кирилловна. Саша уже совершеннолетний… Да я бы никогда и не позволила ему притронуться к деньгам женщины, попрекающей его каждым съеденным куском. Верно, на первом курсе ещё тяжеловато подрабатывать, но я-то уже на третьем! Перевожу с листа, печатаю десятью пальцами, так что мужа прокормлю. И при этом не буду тыкать ему в физиономию грязными носками и требовать вечной благодарности… Ну, без вашего благословения мы как-нибудь обойдёмся.»)

Они уважали личную свободу друг друга, делились радостями, неприятностями и даже подробностями своих романов. Они разыгрывали из себя ревнивых супругов, когда очередной роман партнёра себя исчерпывал, и прикрывали друг другу спину, когда Надина бабка или Сашкина мать вспоминали о существовании «свиней неблагодарных». Они вместе планировали свой скудный бюджет и бодро тащили в одной упряжке нехитрый воз студенческого быта. Они помогали друг другу советом, делом и просто участием. Иногда, в промежутках между своими романами, они засыпали в одной постели, но никому из них не приходило в голову, будто это даёт право требовать от партнёра большего.

Такой вот занятный был у них брак. Фиктивный, не фиктивный — бог разберёт. Ясно только, что детей при таких свободных отношениях заводить не принято. Они и не заводили. И правильно сделали, как выяснилось. В конце концов Сашка нашёл женщину своей мечты и женился по-настоящему. Им тогда пришлось здорово поднапрячься, чтобы скрыть истинное положение дел, но, кажется, Сашкина пассия так до конца и не поверила в чистый платонизм их отношений. Во всяком случае, видеться с Надеждой она мужу запретила. А родись ребёнок, все могло кончиться печально. Но ребёнка, к счастью, не было. Да и не нужен Надежде ребёнок.

Так она думала до той минуты, пока не увидела Мишутку. До той минуты, пока он не обнял её за шею, не вскарабкался обезьянкой, не положил голову ей на плечо и не обозвал непонятным словом. Собачкой, кажется. Да пусть бы хоть гадючкой окрестил, все равно по тону понятно было, что она, Надежда, очень ему понравилась. А уж он Надежде совершенно вскружил голову. Так что даже убийца, сбивший Мишуткину мать, почти на Надиных глазах расстрелявший отца мальчика и, возможно, подстерегающий где-то Эдика, отошёл на второй план. Надя, наверное, и вовсе забыла бы о нем, если бы не мысль, что Мишутка остался сиротой. А если его отец не выживет, то круглым сиротой.

В дом набегут казённые рыла и скажут жестяными голосами, что доверчивого Мишутку надлежит определить в детский приёмник, выяснить, имеются ли у него родственники, готовые взять на себя опеку над мальчиком, и только потом, если таковых не найдётся, можно будет рассмотреть заявление об усыновлении мальчика посторонними гражданками. Усыновление — дело нескорое, решается иногда годами, тем более если возникнут сложности — к примеру, посторонняя гражданка окажется незамужней. И даже если отец ребёнка выживет, до его выздоровления мальчика по закону все равно положено поместить в специальное государственное учреждение. А что Мишутка за это время может погибнуть или превратиться в злобного волчонка, так до этого казённым дядям и тётям нет никакого дела. Они исполняют свой долг, и точка.

«Не отдам, — думала Надежда, прижимая к себе тёплое тельце. — Никому не отдам. Заберу к себе, спрячу, подожду, пока не выздоровеет его отец… А если не выздоровеет, что-нибудь придумаю… Дам взятку, раздобуду фальшивое свидетельство о рождении, перееду…»

В эту минуту в дверь позвонили. Надежда замерла. Мысли лихорадочно заметались под черепушкой, сталкиваясь, разлетаясь, переплетаясь в клубок. «Кто это? Убийца бы не посмел… Или посмел?.. Не открою… На полу в прихожей — кровавая лужа… объясняйся теперь. Позвонят немного и уйдут. Никого нет дома…»

Звонок повторился — длинный, настойчивый.

— Ди до! — громко закричал Мишутка, оторвав голову от Надиного плеча. — Винг! Ди до!

— Вот тебе и динь-дон, — пробормотала Надежда. После Мишуткиного восторженного вопля притворяться, будто в квартире никого нет, стало бессмысленно. Звонок заливался протяжной трелью. — Нет, это не убийца. Не до такой же степени он наглый! Сейчас все соседи на уши встанут. Ещё милицию вызовут. А у нас тут кровавая лужа… Кто там? — спросила она у двери дрожащим голоском.

— Раечка? Это Лиза, соседка! А где Петя? У вас ничего не случилось? — затараторили за дверью женским голосом.

Помедлив секунду, Надя повернула замок. («Только никому не открывай! — заклинал Эдик. — Прошу тебя, Надька. Я позвоню условным звонком: три коротких, два длинных, три коротких. А больше никому не открывай, сиди тихо, хорошо?» Не откроешь тут, как же!). На пороге стояла женщина весьма примечательной внешности. Широченный шишковатый лоб, огромные серые глазищи, расставленные на немыслимое расстояние (чуть ли не на висках начинаются), линия щёк резко скошена к маленькому, но заметно выдающемуся вперёд подбородку. Несмотря на опухшие веки и чёрные тени под глазами, весь облик прямо-таки дышит пионерской отвагой и бескомпромиссностью. В Надиной голове ни с того ни с сего зазвучал Гимн демократической молодёжи: «Эту песню не задушишь, не убьёшь. Не убьёшь. Не убьёшь!»

— Кто вы? — подозрительно спросила соседка Лиза. Тут её голос слегка дрогнул. — Что тут происходит?

— Лика! — радостно воскликнул Мишутка и потянулся к старой знакомой. — Ты пишел! А мама де?

Елизавета подхватила его на руки и шагнула в прихожую, машинально повинуясь приглашающему жесту Надежды. Надя торопливо заперла дверь и потянула гостью в комнату. Та послушно шагнула за Надеждой, но тут же застыла, наткнувшись взглядом на подсыхающее тёмное пятно, обезобразившее пол.

— Что?.. Что это?

— Лиза, ради бога, давайте пройдём в комнату! — взмолилась Надежда. — Я все объясню, только не под дверью! Вы сами сейчас поймёте почему.

Упёршись в неё шальным взглядом — то ли гипнотизирующим, то ли, наоборот, загипнотизированным, — Лиза медленно вошла в комнату. Надежда тут же прикрыла дверь.

— Сядьте, прошу вас. Это займёт немало времени. — Лиза опустилась в кресло. Мишутка тотчас соскользнул с её колен и, быстро перебирая конечностями, уполз в угол с игрушками. — Меня зовут Надежда. Я — близкий друг Эдика, а он, в свою очередь, дружил с Ирен. Она когда-нибудь упоминала его имя?

— Я знаю Эдика, — медленно, будто бы с трудом, выговорила Елизавета. — Но… как вы здесь оказались? И где Петя?

— Позвольте мне изложить все по порядку. — И Надежда немного сбивчиво, но все же довольно внятно поведала о вчерашнем визите пьяного в дрезину Эдика с тетрадкой пропавшего Мыколы; о трупе неизвестного, обнаруженном в прошлый четверг в вестибюле здания, где работали Ирен, Эдик и Мыкола; о неожиданном приезде больной Ирен вечером следующего дня; о её признании, сделанном Эдику, и странных словах, сказанных напоследок, за несколько часов до гибели («Если со мной что-нибудь случится…»); о загадочном исчезновении Мыколы и содержимом найденной в его столе тетради, о терзаниях Эдика, считающего себя косвенно виновным в гибели Ирен, и его уверенности, что милиция, ознакомившись с заметками Мыколы, сочтёт его, Эдика, вину совсем не косвенной; о подозрении, что убийца расправляется со всеми возможными свидетелями и сейчас охотится за Эдиком; об их попытке вычислить злодея, руководствуясь туманным намёком Ирен, и провале этой попытки; о неожиданно посетившей их мысли, что Ирен могла сказать что-нибудь существенное своему мужу или подруге; о приезде сюда; о чёрном человеке, метнувшемся от квартиры к лифту, когда Надежда взбежала на площадку между этажами; об открытой двери и лежащем на полу прихожей человеке с простреленной грудью.

— Петенька! — вскрикнула Лиза и прижала ладони к побелевшим впалым щекам. — Он… он…

— Жив, — торопливо успокоила Надежда. — Славик сказал, что стреляли из пистолета небольшого калибра. Пуля зацепила ребро и ушла вбок, прострелено лёгкое, но другие жизненно важные органы вроде бы не задеты. Много крови он потерять не успел, мы с Эдиком сразу же запеленали его, как мумию… Простите… я хотела сказать, туго перебинтовали.

— А кто такой Славик? Врач?

— Военный хирург, замначальника отделения в госпитале Бурденко. Мой давний поклонник. Я звонила ему почти невменяемая, он решил, что ранили меня и примчался сюда за тридцать пять минут. Наверное, рекорд установил. У меня есть ещё один знакомый хирург, но не военный, к тому же он не позволяет мне вертеть собой так, как Славик… Да и Славу пришлось едва не на коленях умолять, чтобы он спрятал раненого у себя в госпитале и ничего не сообщал милиции. Он сказал, что из-за меня вся его карьера может полететь к чёртовой матери. Наверное, придётся теперь выходить за него замуж…

— Почему?

— Почему придётся выходить замуж?

— Нет, почему вы попросили его ничего не сообщать милиции?

— По многим причинам. Главным образом, для того чтобы до Пети не добрался убийца. Милиция вряд ли поставит около него круглосуточный пост, поэтому чем меньше людей знает о его местопребывании, тем в большей он безопасности. Ну, и ещё из-за Эдика. Его и так можно считать лучшим подозреваемым года. В первом убийстве его даже Ирен подозревала… то есть не подозревала, но не исключала его причастности. Потому и приехала на следующий день предупредить, что ничего предпринимать не собирается. И тем самым снабдила Эдика отличным мотивом для её убийства — так наверняка решит следствие. Когда Ирен сбили, Эдик бродил где-то по городу, размышлял над её рассказом, алиби у него нет. В тетрадке Мыколы — явная на него наводка. А когда Мыкола исчез, у Эдика было похмелье, он сидел дома. Опять без алиби. Если бы мы вызвали милицию и сообщили, что в мужа Ирен практически на наших глазах стрелял некто в чёрном и больше мы о нем ничего сообщить не можем, они без особого напряжения навесят на Эдика все. Я-то знаю, что он не мог стрелять, потому что бежал за мной, отставая на пролёт или два, но мне, скорее всего, не поверят. «Вы кто? Подруга? А сюда зачем явились? Помогали подозреваемому? Ну-ну!»

— Но Петенька придёт в себя и скажет им, что это был не Эдик.

— Во-первых, не обязательно. Стрелок был в какой-то тёмной штуковине вроде вязаной шапочки, натянутой на лицо. Во-вторых… — Надежда замялась, но все же закончила с мрачной решимостью: — неизвестно, придёт ли он в себя.

— Как?! — Елизавета вскочила. — Вы же говорили, что ранение не тяжёлое…

— Да, но Славику очень не понравилось его сердце. Петенька был сердечником?

Лиза тяжело опустилась в кресло.

— У него был микроинфаркт, когда Тася… Ирен умерла. Его не хотели отпускать из больницы, а он все равно ушёл. Из-за Мишутки.

Надежда вздрогнула и посмотрела в сторону малыша. Тот крепко спал прямо на ковре, прижимая к себе яркий пластмассовый паровоз.

— Как вы его назвали?

— Мишутка. Это Ирен его так звала. А Петенька — Микки. Бедный мальчик! В полтора года потерять мать и чуть не потерять отца… Все же я надеюсь, что Петя справится. Должен справится ради Мишутки.

Они помолчали. Елизавета встала с кресла, взяла малыша на руки и положила его в кроватку.

— Так вот, значит, куда она ездила, — пробормотала она как бы про себя, вернувшись в кресло. — К Эдику… А я понять не могла, как она на улице очутилась. Больная совершенно. Ночью у неё градусник зашкаливало. Господи, почему я домой пошла, почему не осталась её сторожить? Эх, Таська, Таська, что же ты натворила!..

— А почему — Таська? — осторожно спросила Надежда.

— Так её звали… раньше. Она не любила своё имя. Таисья значит счастливая, а у Таськи жизнь была… не дай бог никому. После того как её мама умерла, она поменяла имя на Ирину. Хватит, сказала, мне счастья, теперь хочу покоя. Вот и успокоилась… — Лиза заплакала.

Надежда неловко заёрзала в кресле. Она не умела утешать, если горе было настоящим, непоправимым. Слова сразу становились бессмысленными и фальшивыми, жесты, вроде пожатия руки, — нарочитыми и неуклюжими. Единственный приём, который иногда срабатывает, — попытка отвлечь внимание.

— Скажите, Петя — священник? — спросила она, словно не замечая Лизиных слез.

Сработало!

— Нет. А почему вы так решили? — удивилась Лиза.

— Понимаете, когда я добежала до него, он ещё был в сознании. И даже пытался что-то сказать. Мне послышалось: «мой сан!» Показалось, наверное.

По шишковатому лбу пробежала волна — Елизавета сосредоточенно нахмурилась, потом лоб разгладился.

— А! Это он, наверное, про Мишутку. Son — сын. Таська разговаривала с малышом по-русски, а Петя только по-английски, чтобы мальчик с детства знал второй язык. Петенька по-английски говорит совершенно свободно и почти без акцента, только употребляет много американизмов. Конечно, произношение не оксфордское… — Лиза осеклась и недоуменно воззрилась на визави, которая вдруг расплылась в улыбке.

— Так значит, он меня не собачкой обозвал! — туманно объяснила Надежда. — Не собючи, а so beauty — такая красавица.

— Кто обозвал? Петенька? — не поняла Елизавета.

Серия звонков — три коротких, два длинных, три коротких — перебила Надин ответ.

— Это Эдик! — Она вскочила и побежала открывать дверь.

Вот у Эдика, похоже, никаких проблем с проявлением сочувствия не было. Увидев заплаканную Елизавету, он широко шагнул к ней, сгрёб в охапку, притянул её голову к своему плечу, поцеловал в макушку и забормотал:

— Лиска, Лиска, ты — сильная девочка. Ирен всегда говорила, что лично её мир держится только на тебе. А теперь — тем более. Кто, кроме тебя, расскажет Мишутке, какой была его мама? Держись, родная!

И все это — без единой фальшивой ноты. Может быть, потому что их горе было общим. Надежда вспомнила, как рыдал Эдик у неё на кухне, и опять ощутила что-то похожее на неприязнь к Ирен, но тут же устыдилась. «Ирен не виновата, что Эдик считал её интереснее тебя, курица завистливая!» — мысленно осадила она себя.

Елизавета пару раз всхлипнула и отняла голову от его груди.

— Как там Петенька? Ты ведь отвозил его в госпиталь, да?

— Да, Славик попросил сесть за руль. Сам не мог — возился с пациентом. Два раза колоть пришлось по дороге. Славик все говорил: «главное — довезти живым, а там подключим к аппарату и вытащим». Довезли, слава богу. Живой. Теперь все будет хорошо. Как здорово, что ты здесь оказалась, Лиска! Я не знал, застанем ли мы тебя дома. Тебе Надежда уже все рассказала? Собирайся скорее, поедешь с нами.

— Куда? Зачем? — опешила Лиска.

Эдик укоризненно посмотрел на Надю.

— Ты ничего не объяснила? Лизок, ты только не волнуйся, но тебе угрожает опасность. Похоже, этот маньяк устраняет всех, кто мог получить от Ирен какую-либо информацию об убийстве у нас на работе. Видишь ли, у нас там порешили какого-то братка, а Ирен чуть не застукала злодея на месте преступления.

— Я знаю, Надежда сказала…

— Стало быть, ты должна понимать, что тебе необходимо скрыться. Этот нелюдь уже добрался до Ирен, кажется, и до парня, который подслушал наш с Ирен разговор, до Иркиного мужа. И до меня бы добрался, если бы я не спрятался у Надежды. Нам нужно немедленно смываться — вдруг он ещё крутится у дома?

— Но я не могу! У меня семья, и Мишутка вот…

— Мишутку заберём с собой. Мужу оставь записку вроде: «Вынуждена срочно уехать, потом все объясню». Куда и почему уезжаешь не пиши. Мало ли, к кому попадёт записка. Опять же мужу спокойнее: меньше знаешь — крепче спишь…

— Погоди, Эдик, — встряла Надежда. — Как же мы поедем, да ещё с ребёнком, если убийца кружит у дома? Он же всех нас перестреляет из кустов!

— Спокойно, я все продумал. Внизу, в подъезде — служебный вход в магазинчик, через который можно выйти на улицу, перед выходом машина — я у Славика одолжил. С парнем из магазина я договорился, он нас впустит. Войдём через служебный вход, выйдем через парадный, нырнём в машину, и привет. Если убийца нас караулит, то, скорее всего, тайком следит за подъездом со двора. Вряд ли он после своей пальбы рискнёт внутри дежурить, мозолить глаза соседям. Давайте, девочки, собирайтесь живее, я обещал Славику подогнать машину через два часа.

Елизавета опомнилась только в машине.

— Постой, Эдик! Нет смысла убегать! Убийце незачем караулить нас у дома. Он без труда найдёт нас завтра на кладбище. Мы же не можем не пойти на Тасины похороны!

Эдик с проклятием ударил по тормозам и обернулся.

— Завтра похороны? Черт, я не знал!.. Ладно, что-нибудь придумаем.

— И вообще, мне кажется, вы неправы. В смысле, это безумие какое-то — убивать людей просто потому, что они что-то могут знать. Петя точно ничего не знал, в четверг Ирен с ним почти не разговаривала, только просила уехать, чтобы Мишутка не заразился — он у них недавно ветрянкой переболел. Я это знаю, потому что она меня на помощь позвала — уговаривать. Ирен совсем больная пришла, едва на ногах держалась, и легла сразу. Я Петю с Мишуткой сама собирала и провожала… Она даже подойти им к себе не разрешила, боялась заразить. Да, к чему это я? О чем я говорила?

— О том, что это безумие — убивать, не зная толком, известно что-нибудь жертве или нет, — напомнила Надежда. — Я согласна. Но кто поручится, что убийца не спятил. Например, на почве страха перед наказанием.

— Но тогда получается, что прятаться нужно абсолютно всем! Если бы Та… Ирен мне что-нибудь рассказала, я могла поделиться со своим мужем, с коллегами по работе, с милиционером, который к нам приходил. Ирен и сама могла кому-нибудь позвонить…

— А она тебе точно ничего не рассказывала? — спросил Эдик.

— Нет. Говорю же, пришла совсем больная. Полночи бредила, потом температура немного спала, и она уснула, а проснулась совсем слабенькая, как новорождённый котёнок, только пищать и могла.

— А в бреду?

— В бреду Таська что-то непонятное говорила. Мне показалась, она какую-то детскую страшилку вспоминает. Помните — «Чёрная перчатка», «Жёлтое пятно»?

— Почему тебе так показалось? Ты помнишь какие-нибудь её слова?

Лиска покачала головой.

— Нет, она совсем бессвязно говорила. Один раз только села вдруг на кровати, произнесла целую фразу, совершенно бессмысленную, на мой взгляд, потом посмотрела на меня и жалобно так спросила: «Но этого же не может быть, правда?» Я уложила её обратно и заверила, что, конечно же, не может.

— Лизанька, умница, пожалуйста, постарайся вспомнить эту фразу. Хоть что-нибудь! — взмолился Эдик.

Лиза с сомнением посмотрела на него в зеркало.

— Попробую. Но ничего не обещаю. В голове осталась полная ахинея, типа: «Все там, но никого нет». Только фраза длиннее была, а по смыслу примерно так.

Они добрались до Надиного дома, Эдик помог им отнести Мишутку, убедился, что в квартире нет следов постороннего пребывания, а на лестнице никто не крутится, и поехал возвращать машину Славику. Надя с Лизой устроили малышу безопасное лежбище и пошли на кухню пить чай. После чаепития, в процессе которого дамы перешли на «ты», Лиза попросила разрешения прочесть злополучную тетрадку. Надежда, естественно, разрешила, а когда с чтением было покончено, пересказала версии, которые они с Эдиком выдвинули, опираясь на рассказ и туманный намёк Ирен, и даже показала план холла, где происходило действие. Елизавета взяла бумажку с чертежом, долго его разглядывала, а потом спросила:

— Тут масштаб выдержан? Сколько примерно метров от лавки курильщиков до стенда и от стенда до двери в конференц-зал?

— От лавки до стенда метров шесть, холл у них здоровый. А от стенда до зала метра три, наверное, — сказала Надежда.

— Тогда он бы не успел. Смотри: Ирен услышала звук падения, когда копировала отчёт. Сколько там было страниц? Две-три? Скопировать их — минута, не больше. После этого она сразу вышла из-за лестницы и оказалась в точке, откуда просматривается весь холл, правильно? За эту минуту убийца должен был склониться к жертве, убедиться, что она мертва, дотащить до стенда, нырнуть под щит, потом добраться с грузом до дальнего угла под лестницей, выбраться из закутка, добежать до конференц-зала, вставить ключ, открыть замок, вынуть ключ, юркнуть за дверь и закрыть её за собой. А груз у него, между прочим, был тяжёлый. Не верится мне, что он так быстро управился. Скорее всего, он остался стоять за стендом. И скрип, который Ирен слышала, тому подтверждение. Он хотел посмотреть, кто сидит в курилке и неосторожно прислонился к щиту.

— Но тогда бы Ирен его увидела! Она же смотрела в сторону стенда.

— Ты сама говоришь, что при электрическом освещении стенд — в глубокой тени.

— Да, но в половине пятого на улице ещё достаточно светло.

— В половине пятого на улице сумерки. А Ирен наверняка вышла в холл позже. Ты говорила, что примерно в половине пятого ей дали отчёт и она отредактировала его в комнате, а потом ещё думала над вставкой. Минут пятнадцать все это, наверное, заняло. Если бы в холле к тому времени не горел свет, она не смогла бы читать.

Раздался кодовый звонок, Надежда пошла открывать. Она как раз приводила Эдику Лискины аргументы, когда они вошли в кухню и увидели застывшую Лиску, которая смотрела перед собой страшным взглядом.

— Что?.. Что случилось? — перепугалась Надежда.

Елизавета пошевелилась.

— Я вспомнила. Вспомнила, почему мне пришла на ум детская страшилка. Чёрные ноги! Таська в бреду два или три раза упомянула чёрные ноги.

Эдик плюхнулся на табуретку и схватился за голову. Надежде не было нужды спрашивать, что с ним. Эдик всегда, сколько она его помнила, носил чёрные вельветовые джинсы. Разных моделей, разных фирм, но непременно чёрные и вельветовые. Даже на свадьбу их надевал.

— Ты помнишь, кто ещё в тот вечер был в чёрных штанах? И в чёрных ботинках? — спросила она быстро.

— Да, — простонал он. — Базиль был в чёрном костюме и белой рубашке, мы ещё шутили насчёт смокингов. Дескать, не рассылал ли Джованни приглашения с припиской: «форма одежды — вечерняя»? Джованни был в чёрных джинсах. Эжен всегда одевается одинаково — в чёрную кожу. И обувь у всех нас была чёрная.

— Так, все сходится. Ты, Базиль, Джованни, Эжен — четыре человека. Мужчины. Базиля и Джованни мы уже отбросили в прошлый раз. Значит, остаётся Эжен. Тем более что и тот, с пистолетом, кажется, был в чёрной коже. Я не уверена, но похоже на то.

— Боже, но почему?! У Эжена, конечно, вид немного инфернальный, но он вполне приятный парень. Несчастный только. Его жена бросила, а он — однолюб. Третий год в депрессии. Зачем ему понадобилось убивать этого качка? А Ирен? Он к ней всегда хорошо относился… И она к нему. Рассудком он, что ли, повредился?

Зазвонил телефон. Надежда сняла трубку.

— Да?

— Простите, можно Эдуарда к телефону? — спросил женский голос.

Надежда часто шутила, что могла бы выжить и без разума, за счёт одних инстинктов. Они срабатывали у неё молниеносно, гораздо быстрее, чем включалась мысль. Вот и сейчас, она ещё не успела осознать, что означает этот звонок, когда услышала собственный равнодушный голос:

— Вы ошиблись номером.

И только потом, уже нажав на рычаг, почувствовала, как кровь отливает от лица.

— Эдик, ты говорил кому-нибудь, где тебя искать?

— Нет. Я вообще никому не сказал, что собираюсь скрываться. Жена в отъезде, родители тоже. Думал позвонить своим девочкам на работу, но так и не позвонил. Что бы я им сказал? А что, это меня спрашивали? Не может быть. Наверное, действительно ошиблись номером.

— Думаешь? — спросила Надежда с сомнением. — Вот что. Позвони-ка сейчас кому-нибудь из своих хороших знакомых, лучше — не связанных с работой, и спроси, не интересовался ли тобой кто-нибудь.

Эдик хмыкнул, но достал из кармана записную книжку и придвинул к себе аппарат.

— Алло, Женька? Привет, это Эдик… Что?.. Дама, говоришь? Нет, понятия не имею… Да, странно… Извини, я тебе попозже перезвоню. — Он положил трубку и затравленно посмотрел на Надежду. — Чертовщина какая-то! Откуда убийца — Эжен или кто угодно другой — может знать телефонные номера моих друзей? Твой, Женькин? С тобой мы целую вечность не виделись и не разговаривали, с Женькой я два раза в год езжу на рыбалку…

— Записная книжка, — подсказала Елизавета.

И Надя, и Эдик вздрогнули — они совершенно забыли о её присутствии.

— Но записная книжка при мне, — медленно произнёс Эдик. — Не мог же он скопировать её заранее, он же не знал, что я планирую исчезнуть!

— Она у тебя единственная? — спросила Надежда.

— Дома есть другая, стационарная. Ты хочешь сказать, что он влез в мою квартиру?

— Не исключено.

Эдик криво усмехнулся.

— Ни фига себе целеустремлённость! Вот это, я понимаю, жажда убивать! Нет, он точно псих. А баба откуда взялась? Маньяк с сообщницей — это что-то новенькое.

— Баба может ни о чем не догадываться. Мало ли под каким предлогом он попросил её помочь!

— И что мы теперь будем делать? Не ровен час, этот одержимый по квартирам пойдёт, станет соседей расспрашивать, подслушивать под дверью со стетоскопом.

— Мы должны перейти в наступление! — бесстрашно заявила Лиска. — Давайте сами подстережём вашего Эжена, скрутим его и поговорим начистоту.

— Вообще-то, мысль интересная, — одобрила Надежда. — Если застичь его врасплох, то вполне можно скрутить. Особенно вдвоём; втроём, к сожалению, не получится — кому-то из нас придётся остаться с Мишуткой. Но вот на похороны я вас завтра не пущу. Иначе неизвестно, кто кого застигнет врасплох. Он наверняка будет вас там поджидать.

15

Разумеется, из-за этих самых похорон они проспорили полночи. Надежда убеждала, урезонивала, заклинала, кричала и даже всплакнула под конец. Эдик, со своей стороны, устроил целое драматическое представление. Другая на её месте десять раз почувствовала бы себя трусливой подлой тварью, подзуживающей благородных героев плюнуть на честь и верность живота ради, и отступила бы, но Надя только воодушевилась: раз в ход пошли котурны, стало быть, рана, вызванная утратой Ирен, не смертельна. Накануне, например, Эдик не играл — слишком уж жалким и некрасивым выглядело его горе. А когда горе выглядит жалким и некрасивым, это значит, что оно всепоглощающее, что у человека просто не остаётся сил и желания думать, как он выглядит в глазах других. В случае Эдика это тревожнейший симптом, сравнимый разве что с появлением трупных пятен. И когда он, завернувшись в тогу благородного негодования, наэлектризовал атмосферу до появления эльмовых огней, у Надежды настолько отлегло от сердца, что она исполнила свою партию едва ли не с большим блеском, чем сам маэстро. Елизавета только хлопала своими серыми глазищами, на них глядючи. Но в конце концов именно она произнесла решающее слово, и это слово, к Надиному удовлетворению, склонило чашу весов к здравому смыслу.

— Знаешь, Эдик, когда умерла Анна Сергеевна, Таська — тогда ещё Таська, не Ирен — не хотела идти на похороны. Я её чуть ли не силой заставила. Помню, она говорила: «Моя мама где угодно, только не в этой напомаженной ледышке». Мне тогда её слова чуть ли не кощунством показались, а сейчас я её понимаю. Тася у меня здесь. И здесь. — Лиска коснулась сначала груди, потом виска. — А там, — она неопределённо махнула рукой, — произведение морговских визажистов. Оно даже не похоже будет на Ирен. Я собиралась на похороны только из чувства долга. Из чувства долга перед Ирен, перед её памятью. Но, если бы мы могли спросить её саму, она поддержала бы Надю. И весьма энергично. Мне кажется, я даже голос её слышу. — И она произнесла неожиданно низко, с хрипотцой: «С ума сошли, братцы-кролики? Только попробуйте у меня! Надо же — подставлять свои глупые головы под пули благопристойности ради!»

Судя по тому, как дёрнулось лицо Эдика, имитация была убедительной. Надежда поспешила закрепить преимущество.

— Мы же не станем ей перечить, правда?

Вот так и вышло, что в пятницу они вместо кладбища отправились к Эжену устраивать засаду. То есть отправились Эдик с Надеждой, а Елизавета осталась дома присматривать за Мишуткой и выполнять роль страхового полиса. Нельзя сказать, что такое распределение ролей её обрадовало, но здравый смысл, безусловно, был Лискиной сильной стороной, поэтому она не спорила.

План операции принадлежал Эдику.

— По-моему, устраивать западню лучше в логове зверя, — решил он. — Эффект неожиданности сильнее. Там мы уж точно застигнем его врасплох. Эжен снимает комнату у двух алкоголиков. Жуткая берлога, но ему плевать. После развода ему на все плевать. За бутылку водки хозяева примут нас с распростёртыми объятиями, а двумя мы их загипнотизируем, словно факир учёную кобру. С рук будут есть. Эжен непременно поедет и на похороны, и на поминки. Если он убийца, то караулить нас, если нет, то из доброго отношения к Ирен. А дальше — трезвым с поминок не уедешь, это будет выглядеть слишком вызывающе. Стало быть, Эжен вернётся домой подшофе. Мы приедем заранее, подружимся с алкашами и возьмём его тёпленьким. Скрутим вмиг, он и пикнуть не успеет.

Первая фаза операции прошла без сучка, без задоринки. При виде литровой бутыли «Абсолюта» у супругов-алкоголиков в зобу дыханье спёрло. А когда отпустило, они моментально сервировали стол — алюминиевые приборы, гранёные стаканы, две банки кильки в томате, чёрствый ржаной хлеб.

— Женечка скоро придёт, — сипло щебетала неопрятная хозяйка с опухшим лицом и плотоядно облизывалась на бутылку. — Вы пока посидите с нами, закусите чем бог послал.

— Чего ты привязалась, Любаня? — фальшиво протестовал супруг. — С таким горючим наша закусь не конает. Может, Женька их чёрной икрой будет кормить…

— Мы чёрной икры не едим, — успокоил его Эдик. — У нас на неё идиосинкразия. Открывай свою кильку, хозяйка. Вздрогнем за знакомство.

Водка пошла легко, как песня. Сначала хозяева ещё пытались следить, чтобы гости от них не отставали, потом сообразили, что им же больше достанется, и расслабились.

— Уймись, Любаня, им ещё с Женькой сидеть! — одёрнул супругу глава застолья, и скользкий вопрос: «Почему не пьём до дна, молодёжь?» больше не возникал.

На второй фазе план работать перестал. Неизвестно, много ли пил Эжен на поминках, но домой он явился совсем не таким тёпленьким, какими к тому времени стали Надежда и Эдик. И не они застигли его врасплох, а он — их. Ни хозяева, ни гости даже не слышали, как он вошёл в квартиру.

— Женька! — пьяно взвизгнула Любаня, когда он бесшумным призраком появился на пороге кухни. Она, кажется, намеревалась броситься постояльцу на шею, но запуталась в ножках стола и табуретки, и распласталась в земном поклоне, что, впрочем, совершенно её не смутило. — К нам приехал, к нам при-е-эхал Евгений Петрович да-арагой!

Однако столь радушный приём не произвёл на Эжена никакого впечатления. Если он и испытал какие-то чувства при виде компании, пирующей на кухне, то никак их не проявил. Разве что слегка приподнял правую бровь.

— Эдик? — произнёс он с умеренно вопросительной интонацией, не обращая внимания на валявшуюся в его ногах хозяйку. — Ты ко мне? Тогда пойдём в комнату.

Эдик не слишком уверенно встал из-за стола, следом за ним поднялась Надежда. Эжен перевёл на неё вопрошающий взгляд. По нему совершенно невозможно было определить, узнал ли он давешнюю посетительницу дантиста.

— Это Надя, — представил её Эдик. — Она со мной.

Эжен кивнул. На лице его по-прежнему ничего не отражалось. «Тоже мне, индеец Джо, чёртов! — подумала Надежда. — Чингачгук Большой Змей, Монтигомо Ястребиный Коготь, Виннету, сын Инчучуна. Надо же, как это я вчера не разглядела в нем черты монголоидных предков? Скуластая физиономия, антрацитовые треугольные глаза… Только волосы подкачали. Вместо смоляных кос или вороного конского хвоста — невыразительный куцый хаер мышастой масти».

Он повёл их в комнату, открыл дверь. Надя едва не поперхнулась от немыслимого букета — застарелая табачная вонь, смешанная с запахом пыли, мокрой ржавчины подтекающих батарей и несвежего белья. Эжен щёлкнул выключателем, и их глазам открылась картина «Мерзость запустения». Сальные лохмотья обоев на стенах, паутина по углам, мутное оконное стекло в потёках и разводах, одежда, беспорядочно сваленная где попало. «И правда, логово, — подумала Надежда, судорожно цепляясь за Эдиков рукав. — Настоящее звериное логово». Эжен, словно прочитав её мысли, криво усмехнулся.

— Прошу прощения за беспорядок, я не ждал гостей. — И закрыл за ними дверь. Потом сгрёб одежду с двух стульев и табуретки, швырнул охапку на диван и пригласил с оттенком иронии в голосе: — Садитесь, пожалуйста.

Кажется, обстановка в комнате и Эдику подействовала на нервы. Во всяком случае, начал он с того, что показал краешек их с Надеждой страхового полиса.

— Мы ненадолго. У нас сегодня ещё одна встреча. Не удивляйся, если сюда позвонят и попросят кого-нибудь из нас к телефону. Мы ждали тебя дольше, чем рассчитывали, и наш друг, возможно, уже нервничает.

Понял Эжен, что это предупреждение, или нет, но на этот раз он и бровью не повёл. Сел к столу, достал из кармана красочную пачку табака, придвинул к себе машинку для скручивания папирос, стопку папиросной бумаги, свернул тонкую пахитоску, прикурил, затянулся, закрыл глаза и спросил без выражения:

— Почему ты не пришёл на похороны? Я считал тебя другом Ирен.

Надя посмотрела на Эдика и с удовольствием убедилась, что он протрезвел и взял себя в руки. А когда он вынул из кармана платок, неторопливо отряхнул стул и придвинул его Надежде со словами: «Присаживайся, дорогая», стало ясно, что предложенные Эженом вариант сценария и трактовка роли пришлись ему по душе. Эдик увидел достойного партнёра. Игра началась.

— Возможно, мои слова покажутся тебе параноидальным бредом, Эжен, — сказал он скучающим тоном, так что не оставалось сомнений: ему абсолютно все равно, как будет воспринято его признание, — но я не пришёл на похороны, потому что боялся схлопотать пулю.

Эжен открыл глаза и посмотрел на гостя не то чтобы с удивлением, а так, с интересом. Надежда едва сдержала улыбку. Эти двое стоили друг друга.

Эдик закинул ногу на ногу и достал сигарету.

— Не знаю, известно ли тебе, но в прошлую пятницу Ирен приезжала ко мне. Вечером, в конце рабочего дня. За два часа до своей гибели. — Он помолчал. — Видишь ли, дело в том, что она слышала, как произошло убийство. Да-да, то самое. Правда, Ирен не сразу поняла, что именно она слышала. А когда поняла, сопоставила все, что ей было известно, и пришла к выводу, что убил один из наших. Она не сказала мне кто. Не хотела подводить под монастырь человека, к которому хорошо относилась. Но убийца знал, что она вышла в холл буквально через минуту после того, как он закончил своё чёрное дело, и Ирен опасалась его… скажем так, неблагоразумного поведения. Поэтому она дала мне ниточку. На случай, если убийца не поверит в её умение держать язык за зубами и предпримет свои шаги. К стыду своему, я долго не мог разгадать её загадку. Похоже, моё тугомыслие стоило жизни несчастному Мыколе, который имел неосторожность сунуть нос не в своё дело — он подслушал наш с Ирен разговор. После его исчезновения я решил не дразнить гусей и спрятался. Потом ещё много чего произошло, но главное — сегодня ночью я наконец нашёл разгадку. Я вычислил убийцу, Эжен. Это ты.

На этот раз Виннету все-таки проняло. На его лице явственно отобразилось изумление. Целую секунду он взирал на Эдика, точно на пляшущего лилового крокодила. Потом скуластая физиономия снова обратилась в камень.

— Значит, неправильно вычислил, Эдик. Придётся тебе поломать голову ещё.

— Брось, Эжен, тебе не отвертеться. Не мог ты убить — раз, два, три… — четырех человек и не оставить следов. Милиция без труда установит, какую угрозу представлял для тебя тот криминального вида бугай, выяснит, что у тебя ни в одном из четырех случаев нет алиби…

— Очень хорошо, что ты заговорил об алиби, Эдик. Вообще-то в вечернее и ночное время суток с алиби у меня напряжённо, местные алкаши перестают вязать лыко задолго до моего возвращения с работы, а другого общества у меня здесь нет. Но конкретно в прошлую пятницу у моих родителей был юбилей — сорок лет со дня свадьбы. В девять часов вечера, когда нашли Ирен, я ехал на Серпуховской электричке. Ирен живёт на самом севере Москвы, от её дома до Серпухова больше ста пятидесяти километров. В пять минут одиннадцатого я уже сидел за праздничным столом в окружении дюжины других гостей. Электричка отправляется с Курского вокзала в девятнадцать пятьдесят шесть и прибывает в Серпухов в двадцать один пятьдесят одну. В моем вагоне, правда, никого из знакомых не случилось, но от станции до дома мы шли вместе с соседкой. Тебе дать номер телефона родителей? Они наверняка не откажутся снабдить тебя телефонными номерами соседки и своих гостей.

Эдик принял удар неплохо, но физиономия у него удлинилась. Уже понимая, что безнадёжно проигрывает, он все-таки сделал отчаянную попытку спасти партию.

— А как у тебя с алиби на вчерашний вечер, часов на семь? Ты, случаем, не ушёл пораньше с работы из-за разыгравшейся мигрени?

Надя подумала, что смешок у Виннету неприятный. Похож на лисий лай. Видно, рыжехвостая бестия была тотемным животным его племени.

— На вчерашний вечер у меня расшибенное алиби. Ни один самый дотошный следователь не подкопается. В семь часов вечера к нам пожаловал опер — тот самый опер, что ведёт дело об убийстве бугая криминального вида. Он согнал всех нас в конференц-зал и мусолил больше часа.

Тут уж Эдик лица сохранить не сумел. Он беспомощно оглянулся на Надежду, выпрямился, потряс головой и спросил жалобно:

— Собрал ВСЕХ вас? И Базиля с Джованни тоже?

— Так-так, — удовлетворённо пробормотал Виннету, высыпая на полупрозрачный лист новую порцию табака. — Значит, ты вычислил не только меня, а ещё и Джованни с Базилем? Божий одуванчик Джованни и травоядный садху Базиль — серийные убийцы? А кандидатуру нашего святейшего патриарха ты, случайно, не рассматривал? Или католикоса всех армян? По-моему, они очень даже мило впишутся в эту компанию.

Эдик снова повернулся к Надежде и просигналил взглядом SOS. На этот раз она вняла его безмолвному призыву.

— По-моему, мы лаем не на то дерево, дорогой. Вы согласитесь принять наши извинения, Эжен, если в качестве компенсации за моральный ущерб мы поделимся с вами своей информацией? Лишний союзник и лишние мозги нам не помешают.

Виннету подвинул табуретку, прислонился спиной к стене, затянулся, закрыл глаза и милостиво кивнул.

— Давайте попробуем. Кстати, Эдик, ты сказал о четырех убитых…

— Да-да, мы все объясним. Только сначала пусть Эдик позвонит кому-нибудь из коллег и спросит насчёт вчерашнего вечера, чтобы уж никаких сомнений не осталось. Эдик, кому из своих девочек ты абсолютно доверяешь? И в смысле надёжности предоставляемых сведений, и в смысле умения хранить молчание? Нам ни к чему, чтобы о твоём звонке завтра знал весь трудовой коллектив.

Эжен усмехнулся.

— За его величество с радостью отдаст жизнь любая из придворных дам. Или откусит себе язык, если он того пожелает.

Шутка прозвучала не слишком добро, и Надежда спросила себя, к кому относится недоброжелательство Виннету: к любвеобильному Эдику или к придворным дамам? И сама же себе ответила: к дамам, вероятно. После измены жены Виннету, вероятно, стал женофобом.

— Эжен, где у тебя телефонный аппарат? — спросил Эдик.

— Позвони лучше с мобильного. Наш аппарат, как бы это помягче выразиться, не совсем в товарном виде. Микрофон приходится придерживать пальцами, и в наушнике трещит — того и гляди оглохнешь.

— Мобильный я где-то посеял, — мрачно признался Эдик. — Должно быть, по пьяни в машине забыл.

Эжен встал с табуретки, подошёл к дивану, порылся в куче тряпья и откопал неожиданно миниатюрный голубой аппаратик, дорогую игрушку, которая в этой берлоге смотрелась примерно так же уместно, как рождественская ёлка на каннибальском пиру.

— На уж, пользуйся моим, инквизитор.

Эдик позвонил Леди Джулии. Разговор длился недолго. Он пообещал представить все объяснения позже, попросил никому не говорить о его звонке и осведомился о вчерашнем вечере. Алиби Виннету подтвердилось.

Рассказ Эдика и Надежды занял значительно больше времени. Когда они закруглились, часы показывали почти одиннадцать. Пришлось срочно звонить Елизавете, которая уже подумывала о приведении в боевую готовность всего состава московской милиции. Когда с утешениями, извинениями и оправданиями перед измученной неизвестностью Лиской было покончено, недавние обвинители спросили полностью оправданного Эжена, что он обо всем этом думает.

— Я думаю, вы на ложном пути, — заявил он. — Из чего Ирен и вы вслед за ней заключили, что убийца уголовника — один из наших? Из слов бугая, предлагавшего себя в ночные сторожа, верно? Но у Ирен сложилось впечатление, что бугай незнаком со своим собеседником. Так почему убийца не мог просто сделать вид, будто работает в нашем здании? Даже проще: бугай вошёл в холл, увидел стоящего или сидящего там человека, решил, что тот здесь работает и стал проситься в сторожа. Зачем было киллеру его разубеждать? Так ему сподручнее с ним управиться. Понимаете, к чему я клоню? Убийца — совершенно посторонний человек. Он откуда-то знал, что жертва зайдёт к нам в поисках работы, явился заранее и подготовил свою маленькую мизансцену. Чего ты трясёшь головой, Эдик? Почему нет?

— Да потому, Эжен, что в свете твоей версии убийство Ирен, исчезновение Мыколы и покушение на мужа Ирен не имеют смысла.

— М-да, — задумчиво протянул Виннету, — это довод. Значит, подозреваемых всего четверо? Ты, я, Базиль и Джованни? Между прочим, как насчёт тебя? У тебя-то есть алиби?

— Только на вчера, — ответила за друга Надежда. — Я могу поклясться на Библии, а также на Талмуде, Коране и тибетской Книге мёртвых, что Эдик не стрелял в мужа Ирен.

— Да, боюсь, милицию это не впечатлит. Но я вам верю. Как-то мне, знаете, трудно себе представить, что вы явились сюда и разыграли целый спектакль только ради того, чтобы заручиться моей поддержкой. Я — человек маленький, моя поддержка не стоит стольких усилий. Да, Эдик, ты спрашивал, с нами ли вчера вечером были Джованни и Базиль. Так вот, их не было. Они обедали с конкурентами. Акропольцы собрали на банкет всех директоров-смежников — они все ещё носятся со своей идеей разделения территории. Тебя, кстати, тоже приглашали, но ты уже ушёл в подполье. А Джованни с Базилем решили сходить, людей посмотреть, себя показать…

— Значит, у них тоже есть алиби? — спросила Надежда.

— Не факт. Банкет начался в три. К шести все уже, конечно, основательно набрались. Вполне можно было уйти по-английски. Знаешь, Эдик, если выбирать убийцу из этих двоих, я бы сделал ставку на Базиля.

— Почему?

— Я Джованни восемь лет знаю. Он к нам с институтской скамьи пришёл. Тогда ещё и дизайн-студии-то не было. Все сидели под одной вывеской. Это уж потом начали отпочковываться один за другим. Джованни с тех пор ничуть не изменился, как был телёнком, так и остался. И про его жизнь всем все известно. А с Чезаре они вообще на один горшок ходили. Знаешь, какое Чезаре трепло? Ради красного словца не пожалеет и отца. При таком дружке в тайне ничего не сохранишь. Слышал, небось, про то, как Джованни сласти воровал? Продавщица взвешивает конфеты, лишние кидает не глядя на прилавок, а Джованни — мелкий ещё совсем, из-за прилавка не видать — хвать их, и в карман. Вот тебе самое ужасное в его жизни преступление. Откуда там взяться знакомцу уголовного вида, объясни мне, пожалуйста? Я уж не прошу объяснить, как ты его представляешь в роли убийцы. По-твоему, он сидел в засаде, поджидая Ирен, потом направил на неё машину, сбил и проехался по телу несколько раз? Наш Джованни? И ты в это веришь?

— Нет, — честно признался Эдик. — Но и Базиля в этой роли я тоже не вижу. Он Ирен почитал за святую. Да и сам тяготеет к святости.

— Базиль — другое дело. Он приехал сюда всего два года назад и близкими друзьями не обзавёлся. По идее, он может выдавать себя за кого угодно, и разоблачить его некому. Вот скажи, что ты про него знаешь, если не считать его восточных заскоков?

— Ну… не так уж и мало знаю, если подумать. Родился в Тамбове, возраст тридцать шесть лет, происхождение рабоче-крестьянское, служил в армии в железнодорожных войсках, где-то в Казахстане, потом работал в родном Тамбове в типографии, закончил заочно какой-то технический вуз. Восемь лет назад стал владельцем небольшой информационно-рекламной газетёнки, которую сам же и учредил. Больших денег не нажил, но концы с концами сводил, что, по мнению нашего босса, большое достижение для местного издания, не дотируемого никакими князьками, рвущимися в губернаторы. Потому-то босс его и заметил и, когда ему понадобился очередной директор, сманил в Москву. Что ещё? Разведён, имеет семилетнюю дочь, которую регулярно навещает. Водит машину. Остальное — восточные заскоки.

— И все это ты знаешь только с его слов. Ну, разве что про газету и переезд в Москву — со слов босса. Понимаешь теперь, о чем я?

— Понимаю, — задумчиво сказал Эдик. — Слушай, Эжен, ты не против поехать сейчас к нему, переговорить? Базиль — здоровый мужик, боюсь, мы с Надькой вдвоём с ним не управимся.

— Не хочется тебя разочаровывать, но с Базилем тебе в ближайшие два дня переговорить не удастся. Он опять укатил в свой Тамбов на уикенд.

— До понедельника? — ужаснулся Эдик. — Проклятье! А я-то надеялся, что не сегодня-завтра мы поставим точку. Ты представляешь, каково это — ощущать себя обложенным зверем? — И продекламировал с чувством:

— Ну-ну, не преувеличивай, — подбодрила его Надежда. — Осталось совсем немного — мы уже определили убийцу, можно сказать, дописали последнее предложение. А поставить точку — дело нехитрое. Выше нос! — И, вспомнив их старую, ещё студенческую игру — угадать, кого цитируют, и по возможности ответить цитатой из угаданного автора — обратилась за поддержкой к тому же Пастернаку: — «Придёт пора, силу подлости и злобы одолеет дух добра».

— Да-а, когда она ещё придёт, эта пора! — раскапризничался Эдик. — Вчера ночью мы с тобой тоже были уверены, что вычислили убийцу, а Эжену хватило пяти минут, чтобы доказать нам всю ошибочность нашего дедуктивного метода. Кто сказал, что у Базиля получится хуже?

Он выглядел таким несчастным, что растрогал даже непрошибаемого Виннету.

— Если хочешь, можно съездить сейчас к Джованни. Он, по крайней мере, скажет, есть ли у Базиля алиби на вчерашний вечер. Да и у него самого, хотя лично мне его алиби до лампочки. Я все равно никогда не поверю, что Джованни может кого-то убить.

Эдик с сомнением посмотрел на часы.

— Не поздновато ли для визита? Джованни ведь с родителями живёт.

— Ерунда! — отмахнулся Виннету. — Родители у него классные. У Джованни чуть ли не каждую ночь народ тусуется — богема, елы-палы! — и родители эту наглую публику до утра чаем с пирогами потчуют.

Увидев Джованни, Надежда мгновенно прониклась упорным нежеланием Эдика и Эжена верить в его причастность к каким бы то ни было преступлениям. Он буквально излучал доброту. Это уютное круглое лицо, ласковые тёмные глаза, застенчивая улыбка, аккуратная картофелина носа, широкие сильные ладони с длинными чуткими пальцами просто не могли принадлежать убийце. И дом у него был уютным и добрым. И мохнатый коричневый свитер. И родители — довольно, кстати, старенькие для тридцатилетнего сына. Конечно же, Джованни был поздним ребёнком, единственным и горячо любимым.

Мама Джованни действительно усадила гостей пить чай с пирогами. Пироги были ещё тёплыми — откуда они только взялись среди ночи? Усаживаясь за стол, Надежда настраивалась на долгие задушевные разговоры, но деликатная хозяйка, убедившись, что все в порядке, оставила сына с гостями наедине. Эдик, не теряя времени на пространные вступления, быстро изложил суть дела, которое их привело. И повторил историю, которую уже рассказывал сегодня Эжену, но повторил с купюрами. Как заметила Надя, он старательно затушёвывал тот факт, что подозреваемых всего четверо. Видимо, чтобы не травмировать Джованни, который и без того переживал безмерно — то и дело бледнел, закрывал лицо руками, бормотал: «Невозможно», «чудовищно», «это безумие какое-то».

— Расскажи нам про этот вчерашний банкет, Джованни, — попросил Эдик, закончив страшную повесть. — Вы с Базилем держались вместе или разбрелись кто куда? Если разбрелись, то виделись ли потом? Досидели до конца или ушли пораньше? Дело не в том, что я подозреваю тебя или Базиля, просто мне нужно исключить тех, кто физически не мог стрелять вчера в мужа Ирен.

— Во сколько в него стреляли? — спросил Джованни. — Около семи? Тогда можешь исключить нас с Базилем. Не помню, во сколько мы ушли из ресторана, но больше восьми было точно. Даже, пожалуй, больше девяти.

Наде послышалось громкое «Дзынь!» — звон разбитой Эдиковой надежды. Но Эдик не собирался сдаваться сразу.

— И вы весь вечер не расставались? Так и ходили неразлучной парой, точно сиамские близнецы?

— Нет, в самом начале вечера нас разделили. Мы немного опоздали, поэтому пришлось сесть порознь, на свободные места. Часа полтора-два ушло на хвалебные речи, официальные тосты и околоделовую болтовню, а потом все, как водится, напились и начали резвиться кто во что горазд. А нам с Базилем веселиться совсем не хотелось. Из-за Ирен. Он нашёл меня и предложил перебраться из-за общего стола в угол. Мы взяли пару бутылок, закуску и отделились. На наше отмежевание никто и внимания не обратил.

— И просидели четыре часа? С Базилем вдвоём?! О чем же вы говорили?

— Об Ирен. Знаете, у меня сложилось впечатление, что Базиль её любил — не только по-человечески, но и как мужчина тоже. Молча, конечно, на расстоянии. Он мне не то чтобы признался, но что-то такое промелькнуло. Такая, например, фраза: «У меня теперь на всем свете одно-единственное дорогое существо осталось — дочь. Конечно, все сильные привязанности суть привязанности к Колесу, но как же больно их лишаться!»

— Это Базиль сказал? — недоверчиво спросил Эдик. — Как-то на него непохоже. Не в его стиле так обнажаться.

— Он опьянел. Сильно. Вообще-то Базиль — мужик крепкий, вы знаете. После литра водки по нему и не скажешь, что он под мухой. Но тут его развезло. То ли он ещё до того, как мы уединились, хорошо принял, то ли горе на него так подействовало. Он без конца говорил об Ирен. И ещё о дочери. Фотографию показывал…

— Базиль?! — теперь уже не поверил сам каменный Виннету.

— Представь себе. Смешная у него девчонка — рыжая, конопатая, на обезьянку похожа. Знаю, говорит, что некрасивая, но по мне, так никакая Мерилин Монро ей в подмётки не годится. И про Ирен: «Её бы тоже красавицей никто не назвал, а я все смотрел, и никак не мог налюбоваться». Может, говорит, у меня вкуса совсем нет? Может, мне нельзя рекламой заниматься? А я его утешал: ты, говорю, глазами души смотришь, а им всякая внешняя шелуха — не помеха.

— Да что вы там пили такое? — недоумевал Эдик. — С чего это вас так понесло?

Джованни улыбнулся.

— Новую водку пили. «Эдем» называется. Базиль все ухмылялся, разглядывая этикетку, «Русскую рулетку» вспоминал. Помните выступление Чезаре?

— Про негласное возобновление антиалкогольной кампании и цианистый калий в каждой седьмой бутылке? — Эдик усмехнулся — Ещё бы не помнить!

— Классно мы тогда Катрин разыграли! — подхватил Эжен, и они все трое покатились со смеху.

Чуткий Джованни, заметив досаду на лице Надежды, поспешил объясниться:

— Мы сидели в курилке, изгалялись по поводу торговой марки «Русская рулетка». Чезаре как раз произнёс свой спич по поводу антиалкогольной кампании, последние слова были: «А в каждой седьмой бутылке — цианистый калий», а тут к нам присоединилась одна молоденькая сотрудница, Катрин. «Почему это вы вдруг о цианистом калии заговорили?» — спрашивает. Чезаре ей на полном серьёзе отвечает, что в думе обсуждается новый закон по мерам борьбы с алкоголизмом и курением. Собираются, дескать, подмешивать цианистый калий в каждую десятитысячную бутылку и стотысячную сигарету. Катрин, ясно, не поверила и справедливо обозвала Чезаре треплом. Тогда Эдик говорит ей очень искренно и проникновенно: «Зря ты так скептично настроена, Катрин. Ты знаешь, что курильщики действительно себя убивают? Рак, болезни сосудов уносят миллионы совсем нестарых ещё людей. Это наносит государству невосполнимый ущерб. Вот начальнички и решили, что лучше будут быстро убивать единицы курильщиков, чем медленно терять миллионы». Потом Базиль выступил в том духе, что теперь-то уж он точно курить бросит. Эжен проворчал: «Ну, это они как-то уж слишком круто!» Я выразил уверенность, что трубочный табак пощадят. В общем, заморочили мы девчонке голову. Она аж затряслась, кричит: «Что эти уроды в думе совсем спятили?!» Так возмущалась! А когда мы не выдержали и расхохотались, чуть нас не поубивала.

— Мы не выдержали! — возмутился Эдик. — Это ты всех нас сдал!

— Ну да, — признался Джованни со смущённой улыбкой. — Кажется, я первый прыснул, не было сил больше сдерживаться. Я и так чуть не лопнул.

— Ладно, давайте вернёмся к нашим баранам, — призвал к порядку Виннету. — Джованни, ты готов поклясться, что вы с Базилем вчера вечером пили водку в ресторане и глаз друг с друга не спускали?

— Готов.

— Ну, все ясно, Эдик. Твоя версия нуждается в доработке. Вспоминай, у кого ещё были чёрные штаны.

— Ладно, — сказал Эдик, вставая. — Спасибо тебе, Джованни, и извини за вторжение. Нам пора.

Распрощавшись с хозяевами, Эжен, Эдик и Надежда вышли на лестничную клетку и обнаружили, что лифт сломался. Пощёлкав кнопкой и помянув черта, они двинулись вниз пешком. Джованни жил на восьмом этаже старой блочно-панельной башни. В отличие от новых, лестничные шахты которых совершенно изолированы и от квартир, и от лифтов, лестница здесь начиналась на той же площадке, куда выходила дверь лифта, но через три пролёта выводила в закрытый тамбур, откуда можно было попасть на балкон с пожарной лестницей или выйти через другую дверь на следующий пролёт обычной. Потом ещё четыре пролёта и снова — тамбур. Тамбуры и площадки перед лифтами освещались лампами дневного света.

Спустившись на два этажа, они увидели, что лампа на очередной площадке перед лифтом не горит. Из-под двери тамбура внизу свет тоже не пробивался. Эжен, шедший впереди, сбавил темп и взялся за перила. Надежда шагнула за ним и вдруг застыла. «Тёмная лестница, внезапно сломавшийся лифт… Возможно, я насмотрелась кино про маньяков, но…» Она скакнула через ступеньку, вцепилась в локоть Эжена, повернулась к Эдику и преувеличенно смущённо затараторила:

— Ой, мальчики, мне так неловко, но у меня прихватило живот. Боюсь, нам придётся немедленно вернуться.

Эдик, умница, конечно, все сразу понял. За Виннету она немного волновалась — с него станется выдернуть локоть и буркнуть: «Ну идите, я внизу подожду», но индеец тоже не подкачал. Повернулся, постоял минутку, словно раздумывая, и без слов повернул назад. Надежда летела впереди и тянула за собой обоих спутников, как на буксире. «Быстрее же! Ну, быстрее!» Но до квартиры Джованни они добрались беспрепятственно.

Увидев выражение её лица, Джованни перепугался.

— Что случилось? На вас напали?

— Не успели. Но я уверена, что они или, скорее, он поджидал нас в тамбуре или на балконе. Эдик, скажи своим друзьям, что я не истеричка и не сумасшедшая!

— Нам это даже в голову не пришло, — галантно успокоил её Джованни. — Может быть, я спущусь и посмотрю?

— Не валяй дурака! — резко сказал Эдик. — Если Надежда права, то никому из нас туда соваться нельзя. Этот тип охотится за всеми, кто слышал о приключениях Ирен в этот проклятый четверг. А ты теперь посвящён. Не забудь: у него пистолет.

— Брось, Эдик, не нагнетай, — осадил его Эжен. — Во-первых, точно не известно, есть ли там кто-нибудь. Во-вторых, если есть, то необязательно убийца. В-третьих, нам же нужно как-то выбираться отсюда, а при сломанном лифте лестница — единственный путь. В этом доме даже второго подъезда нет, чтобы пробраться туда по крыше или через балкон.

— Оставайтесь у меня, — предложил Джованни. — Как-нибудь разместимся.

— Спасибо, но мне нужно идти, — заявил Эжен. — Вы можете проверить на мне безопасность пути. Если я не позвоню через пять минут, значит, проход закрыт.

— Какие-то у тебя шутки… несмешные, — прокомментировал Эдик. — Я, конечно, не могу тебя удерживать, но…

— Постойте, кажется, я придумал выход! — перебил его Джованни. — Сейчас позвоню другу, он живёт этажом выше. Он нам поможет. Одну минутку! — Он шагнул к телефонному аппарату и начал набирать номер.

— Чем он поможет? — поинтересовался Эжен. — Даст альпинистское снаряжение? Или бронежилеты? Так киллеры обычно стреляют в голову.

— У него… Алло, Сева? Привет, Женя беспокоит. Слушай, нам нужна твоя помощь. Ты собак сегодня уже выгуливал?.. Очень обяжешь… Да, ждём. — Джованни положил трубку. — Сейчас спустится. У него два добермана. Щенка не смогли пристроить и оставили себе. Необыкновенно умные звери. Севка с ними каждую свободную минуту возится. Кстати, сам он служил в спецназе, года три как вернулся. — В дверь коротко позвонили. — А вот и он!

Доберманов звали Джина и Шумахер. В отличие от хозяина, они вели себя очень сдержанно и чинно. Впрочем, когда хозяину разъяснили задачу, он перестал похохатывать и похлопывать Джованни, а заодно и его гостей по всем выступающим частям тела.

— Значит, так. Впереди пойдём мы с Шумахером, потом Джина, а за ней — вы. Если Шумахер кого учует, вы возвращаетесь на площадку выше и ждёте там, пока мы не проводим незваного гостя до выхода. Джина останется вас охранять — на всякий случай. Потом я свистну, и вы спуститесь. Все ясно? Женька, фонарик есть?

Джованни принёс фонарик, и они выступили. На том самом месте, где несколькими минутами раньше запнулась Надежда, Шумахер предостерегающе зарычал.

— Быстро наверх! — скомандовал Сева. — Джина, охраняй!

Эдик, Надежда, Эжен и Джина поднялись на предыдущую площадку. Сева, придерживая Шумахера за ошейник, спустился, приоткрыл дверь тамбура и посветил туда фонариком.

— Эй, мужики, вы из этого дома?

В ответ послышалось что-то вроде: «А тебе какое дело?»

— Собака у меня нервничает. Не нравитесь вы ей отчего-то. Кстати, я бы не советовал вам шевелиться, не то в миг останетесь без этого самого. В общем, так, выбирайте: или мы с пёсиком вежливо провожаем вас до выхода, или пёсик остаётся с вами, а я иду вызывать милицию.

Невидимые личности попытались прикинуться шлангами, дескать, что за наезд, мы никого не трогаем, пьём себе тихонько пиво, но Сева проявил твёрдость и выиграл раунд. Вернулся он нескоро, минут через десять.

— Давайте живее! Я заставил их сесть в машину и уехать, но, боюсь, они развернутся на ближайшем перекрёстке. У меня там мотор прогревается, я вас до третьего кольца подброшу. Если поторопимся, засечь не успеют.

Надежду посадили впереди, а Эдику с Эженом пришлось втискиваться на заднее сиденье вместе с собаками.

— Между прочим, их было двое, и ни один из них у нас не работает, — поддел Эдика Эжен.

— Я понял. И даже сделал выводы.

— Да ну! И какие же?

— Либо они ждали не нас, либо убийца их нанял. В последнем случае дела наши обстоят скверно. Неизвестно ведь, когда именно их наняли — сегодня или на прошлой неделе. А это значит, что все наши алиби ни гроша не стоят.

— Не смотри на меня так! Я не Аль Капоне, мне не по карману оплачивать банду головорезов.

— Как и любому из нас. Черт! Похоже, придётся начинать все с начала.

16

Халецкий знал, что говорил. Обход предприятий вокруг проклятого особняка и беседы с персоналом заняли у них с Бекушевым целый рабочий день. Без помощи Виктора Борису пришлось бы туго. К вечеру у обоих от усталости заплетались языки, но улов получился недурной. Выяснилось, что, помимо супермаркета и картонажной фабрики, убиенный Козловский успел под чужой фамилией поработать в кегельбане и экспресс-кафе на той же улице. Везде — и в супермаркете, и на фабрике, и в кегельбане, и в кафе — он предпочитал трудиться в ночные часы и старался сблизиться с теми, кто в силу своих обязанностей тоже работал ночью. Рано или поздно любознательный молодой человек наводил сослуживцев на разговор о летнем взрыве, причём делал это довольно ловко, не задавая прямых вопросов. Воспоминания старожилов слушал с поощрительным вниманием, стимулировал рассказчиков восклицаниями типа «ух ты!» и «вот это да!», но конкретную направленность своего любопытства не выдавал. Помимо взрыва Козловского интересовали изменения в кадровом составе предприятия за последние несколько месяцев. Тут его любопытство было столь острым, что порой осторожность ему изменяла. «Прямо замучил меня вопросами, куда и почему ушли Сидоркин с Хабадзе, — жаловался напарник Козловского из кегельбана. — И зачем они ему, если он их даже не видел ни разу?»

Вскоре после начала опроса Бекушев поймал себя на мысли, что часть его собеседников ведёт себя как-то… не совсем адекватно. Вроде бы на вопросы отвечают откровенно и подробно, но настораживала в их манере какая-то мелочь, которую он никак не мог определить. Виктор пробовал расширить круг вопросов, менял тактику, но так и не понял, в чем загвоздка. Поздно вечером они с Халецким встретились в привокзальной чебуречной, чтобы подвести итоги, и Бекушев поделился с Борисом своим наблюдением, в ответ на что старший товарищ признался, что и сам столкнулся с подобным феноменом.

— Только, знаешь, Пых, — сказал Халецкий голосом умирающего лебедя, — давай ты не будешь пытать меня, что бы это значило. Я до одышки сыт местными трудягами, их изысканные речи вот-вот полезут у меня из ушей, и если мы сейчас начнём обсасывать и пережёвывать их заморочки, я жестоко обижу здешних поваров и огорчу посетителей. Они, конечно, смутно подозревают правду насчёт этих чебуреков, но вряд ли обрадуются, воочию убедившись в справедливости своих подозрений. Отложим на завтра, а?

Но на следующий день их коллега Тусепов, работавший по первому трупу маньяка-"позёра", каким-то чудом изловил парочку подростков, видевших месяц назад подозрительную машину в районе мостика через Яузу. Морозоустойчивые подростки предавались в прибрежном кустарнике запретным радостям голубого секса, поэтому их интерес к машине, съехавшей по бездорожному склону к реке, ограничился испуганным замиранием сердца: заметят — не заметят. Автомобиль остановился в паре сотен метров, водитель наружу не выходил, и юные содомиты решили, что незваные соседи прибыли сюда с той же целью, что и они. Поскольку соседство их нервировало, они потихоньку покинули кущи греха и отправились искать уединения в другом месте. Когда новость о трупе, найденном у реки, распространилась по округе, в мозгах подростков вяло шевельнулась мысль о том, что они, возможно, наблюдали момент доставки тела, но делиться ею с окружающими они по понятной причине не стали. И только много дней спустя один из них в кругу сверстников обмолвился о машине. Слух начал потихоньку распространяться и в конце концов достиг ушей дотошного Тусепова. Тот призвал юных геев и учинил им допрос. Геи видели совсем немного, поскольку грешили под покровом темноты, но сошлись во мнении, что машина была красной и маленькой. «Таврия» или, может быть, «Ока».

Красных «Ок» и «Таврий» в Москве и области сотни и сотни. Проверять их владельцев, даже при активной помощи московских и подмосковных участковых, — работка та ещё! И прежде чем открывать фронт работ, Песич хотел убедиться, стоит ли овчинка выделки. Поэтому, несмотря на субботу, он разослал своих оперативников по другим местам, где отметился маньяк, — поспрашивать, не видел ли кто в подходящее время красной малолитражки.

К вечеру субботы Бекушев чувствовал себя так, словно его пропустили через мясорубку. Сильно подозревая, что дело не столько в усталости, сколько в подлом вирусе, воспрявшем в измученном организме, он мечтал только об одном: добраться до постели и продрыхнуть все воскресенье напролёт. Но из-за садиста Халецкого его замечательный план провалился. Садист позвонил в воскресенье днём и жизнерадостно сообщил:

— У меня волнительные новости, Пых. Разогревай борщ, жарь купаты, я сейчас подъеду.

— Какие купаты?! — простонал Виктор. — Я болен и лежу в постели!

— Напрасно, батенька. Болезни потакать нельзя, иначе она совсем на голову сядет. Выпей водки с чесноком и начинай отжиматься. Жратву я, так и быть, сам прихвачу по дороге.

Виктор понял, что от свидания с Халецким не отвертеться, и решил в отместку содрать с этой паршивой овцы клок-другой шерсти.

— Надоели полуфабрикаты, — сказал он капризно. — Ты обещал сводить меня в приличное кафе.

Халецкий обалдел от такой наглости, о чем и заявил коллеге с солдатской прямотой, но Виктор, почувствовав себя хозяином положения, не отступился.

— Ты вытащил меня из постели и испохабил единственный выходной. Имею право на компенсацию морального ущерба! Или в кафе, или нет меня, умер. Увидимся в понедельник.

— А ты, оказывается, живодёр, Бекушев, — помолчав, поделился своим открытием Халецкий. — Ладно, черт с тобой! Чистые пруды, кафе «Торреро». Встречаемся через сорок минут.

В сорок минут Виктор, разумеется, не уложился. И не мог уложиться — одна дорога до Чистых прудов заняла сорок пять, а ведь ему нужно было ещё одеться. Но сказать об этом Халецкому он не успел: гад повесил трубку. «Ну и пусть теперь дожидается, слюной истекает — мстительно думал Виктор, бредя по бульвару. — Нарочно пойду медленно, чтобы знал, как раздавать директивы, а потом бросать трубку».

— Позолоти ручку, красивый, я тебе всю правду расскажу, — пропела традиционную фразу молоденькая цыганка, срываясь со скамейки ему наперерез. Он вяло отмахнулся и пошёл себе дальше, но цыганка не отставала — семенила следом и тараторила что-то про ждущую его удачу, которую он, неразумный, по неведению может вспугнуть. Виктор поморщился и незаметно для себя прибавил шагу. Цыганка выкрикнула вслед короткое бранное слово и вернулась к скамейкам.

В кафе было пустынно, из полутора десятков столиков заняты только три. Борис сидел за угловым и вовсю что-то наворачивал. «Я был о нем слишком высокого мнения, — подумал Виктор. — Голодный Халецкий склонён соблюдать приличия не больше, чем разнузданный бабуин».

— Извини, Пых, я сделал заказ на свой вкус. Рыбу любишь? Я вообще-то тоже не очень, но паэлья не в счёт. Садись скорее, остынет.

К «волнительным новостям» перешли только за кофе.

— Я знаю, зачем Козловский крутился на этой улице и почему наш друг Соловейчик роет землю, — объявил Халецкий, отхлебнув божественного напитка, не имевшего ни малейшего сходства с тем, что выдавали за кофе в «Макдоналдсе». — Точнее, догадываюсь. Интересно, к каким выводам придёшь ты. Слушай сюда. У покойного предпринимателя Мусина остались две вдовы. Сегодня утром я навестил старшую — мать погибшего Дмитрия Мусина. Сильная дамочка. Я ожидал увидеть почерневшую от горя полубезумную развалину, а встретил интересную, хотя и печальную женщину, прекрасно владеющую собой. Свою семейную историю она поведала без всякого надрыва. Занятную, между прочим, историю.

Мусины поженились студентами, им обоим только-только исполнилось по девятнадцать. Родители с обеих сторон отнеслись к браку детей прохладно — кому охота сажать себе на шею лишнего иждивенца. Поэтому молодым быстренько выменяли комнату в коммуналке и предоставили их самим себе. Жили Мусины, извини за банальность, трудно, но весело. Питались преимущественно винегретами, но гости в доме не переводились. Вечеринки, походы, поездки «на картошку», костры, гитары — в общем, полный набор студенческой романтики. Институтская группа у них считалась самой сплочённой на курсе, и они свою сплочённость культивировали.

Занимающаяся заря капитализма застигла романтиков врасплох. Новоиспечённые молодые специалисты внезапно поняли, что они никому не нужны. К тому времени большинство вчерашних студентов переженилось, у многих появились дети, и, как их прокормить, было не совсем понятно. Стали крутиться, кто как умел: кто набрал технических переводов, кто переквалифицировался в строительные рабочие, кто торговал у метро бубликами. Самым неприспособленным помогали всем скопом. Подбрасывали детские шмотки, продукты, тайком запихивали в карман деньги. Небольшие, конечно, потому что все перебивались с хлеба на воду.

В эти-то тяжёлые времена у Юры Мусина прорезалась предпринимательская жилка. Он единственный из всей группы основал собственную фирму. По производству компьютеров. На первых порах сам, лично, челночил в Польшу, закупал там тайваньские комплектующие, привозил сюда, собирал и продавал. Мусин пытался втянуть в свой бизнес институтских друзей, но нищие романтики не очень-то верили в свободную инициативу и предпочитали небольшие, но гарантированные заработки. Через пару лет выяснилось, что воротили нос они напрасно. Мусин не только выжил в конкурентной борьбе, но и начал стремительно богатеть.

Маша Мусина, заткнув самые здоровые бреши в семейном хозяйстве, радостно бросилась помогать бывшим соученикам и уже вовсю предвкушала всеобщее счастье и благоденствие, когда заметила две неприятные тучки, омрачившие сияющий горизонт. Во-первых, муж, тянущий на себе уже две фирмы, производственную и торговую, практически перестал появляться дома. Он забыл про гитару, перестал каячить, все реже появлялся у друзей в дни рождения и вообще манкировал всеми мероприятиями, которые устраивала бывшая группа. Словом, отдалился Юрий Николаевич и от семьи, и от вчерашних друзей. Но это бы ещё полбеды. Мария Алексеевна — женщина умная, она понимала, какой груз взвалил на себя её благоверный, и считала недопустимым требовать от него исполнения светских обязанностей. Беда была в другом. Мусина почувствовала, что и друзья отдаляются, причём не только от Юры, но и от неё. Социальное неравенство становилось слишком уж заметным, слишком уж вызывающим. Отношения благодетелей и облагодетельствованных редко бывают непринуждёнными.

И тогда перед ней встал выбор: пожертвовать друзьями и остаться с мужем, который на глазах превращался в фантома, или принести в жертву дружбе сомнительное семейное счастье. Она выбрала второе и попросила у мужа развод. Юрий Николаевич пытался её урезонить, но не сумел найти действенных доводов. Разошлись без скандала. Мусин оставил семье недавно купленную квартиру и положил сыну с бывшей женой щедрое содержание.

Сын Митя, в отличие от матери, материальные блага ценил высоко. К студенческим забавам Марии Алексеевны и её друзей — походам, гитарам, песням — относился с высокомерным презрением. Книги брал в руки только в случае крайней необходимости. Зато уважал импортное барахло, навороченную электронику, дорогие автомобили. Мать с сыном часто спорили, ссорились, и Мария Алексеевна не сомневалась, что Митя рано или поздно уйдёт от неё к богатому отцу.

Парень дозрел в четырнадцать лет. После очередного скандала хлопнул дверью, крикнув напоследок, чтобы обратно мать его не ждала. Но фокус не прошёл. Отец к тому времени вновь женился — на красотке, властительнице дум столичного бомонда, и четырнадцатилетний пасынок нужен был молодой мачехе, как собаке пятая нога. Дмитрия отправили в Англию, в закрытую частную школу, откуда тот через полгода сбежал в ярости — закрытые английские школы относятся к своим питомцам не слишком нежно. Мусин-младший вернулся под материнское крыло, а на предателя-отца затаил страшную обиду. Отказывался с ним видеться, разговаривать, порвал фотографии. Правда, деньги и подарки принимал — при посредничестве матери. Разрыв произошёл четыре года назад, а примирение, насколько известно Мусиной, так и не состоялось.

Итак, обстановку в семье ты примерно представил, теперь перейдём к взрыву. В июне Мусин-младший сдал сессию и объявил матери, что едет отдыхать на Чёрное море. С кем и куда именно — не сказал, а Мария Алексеевна не расспрашивала, поскольку их отношения с сыном были далеки от доверительных. Через пару недель после отъезда Дмитрия ей позвонил бывший муж и спросил, где сын. Голос у Юрия Николаевича был озабоченный. Мария Алексеевна сказала про Чёрное море и спросила, что произошло. Мусин-старший отделался каким-то нелепым объяснением: дескать, хотел позвать сына с собой в отпуск. Мария этой отговорке не поверила, ведь муж прекрасно знал, куда послал бы его Дмитрий в ответ на такое приглашение, но настаивать на правдивом ответе не посчитала возможным. А через два дня её вызвали с дачи, сообщив о гибели сына и бывшего мужа. Вот такая история. Твои соображения, Пых?

Как уже говорилось, для размышлений Виктору Бекушеву требовалось время и уединение. Поняв, что Халецкий ждёт от него немедленных выводов, он вспылил:

— Что я тебе, фокусник, что ли?! Вот приеду домой, подумаю и завтра скажу тебе, какие у меня соображения.

— До завтра много воды утечёт. Если мы не хотим растерять своих последних свидетелей, нужно поворачиваться живее. Ладно, я расскажу тебе, какая у меня картинка нарисовалась, а ты окинешь её своим критическим взором на предмет правдоподобия. Сначала факты. Отец и сын Мусины до рокового утра не встречались уже несколько лет. За два дня до трагедии старший Мусин разыскивал сына, при этом голос у него был озабоченный. Дмитрий Мусин отца ненавидел, а деньги любил. Дмитрий Бобылкин, в машине которого взорвались молодые люди, был институтским дружком Мусина, а «шестёрка» Козловский, исчезнувший в то злополучное утро из поля зрения папы-Шатуна и спустя месяц объявившийся под чужим именем в супермаркете, на улице, где произошёл взрыв, приходился Бобылкину кузеном. Наш загадочный друг Соловейчик, поразительно непрофессиональный для ФСБ, чьим удостоверением он размахивает, явился к нам с неубедительной историей и совершенно непонятной целью.

— Это твоё мнение, — не согласился Виктор. — Я вовсе не нахожу его историю такой уж неубедительной, а свою цель он объяснил.

— Ладно, оставим пока в стороне этот скользкий вопрос. Не отвлекай гения от создания шедеврального полотна. Итак, я предположил следующее. Митя Мусин решил растрясти богатенького папашку на кругленькую сумму. План его прост, как апельсин: сообщить родителю, что сын похищен, и слупить выкуп. Но вот беда — при такой операции не обойдёшься без пособников. Кто-то должен разговаривать с папашкой по телефону, следить, чтобы не было хвоста, когда Мусин-старший повезёт деньги, забрать выкуп. Митя обращается за помощью к институтскому дружку, а тот предлагает привлечь своего двоюродного братца, у которого есть кой-какой опыт по части уголовщины. Троица договаривается о разделении прибыли и принимается за дело. Дмитрий Мусин сообщает матери, будто едет к морю, а может, и правда уезжает на недельку развеяться перед операцией. Потом «залегает на дно». Кто-то из сообщников — думаю, Козловский, у него это вышло бы убедительнее — звонит Мусину-старшему, объясняет, что станет с сыном в случае папиного непослушания, и даёт два дня сроку на сбор денег. (Тут-то Юрий Николаевич и звонит бывшей жене — узнать, не берут ли его на пушку, вдруг сынок преспокойно сидит дома.) Дальше, как говорится, возможны варианты. Мусин, разумеется, не хочет рисковать жизнью сына, поэтому в милицию не обращается. Но, возможно, просит совета у начальника своей службы безопасности. Мария Алексеевна не слишком хорошо осведомлена насчёт СБ в бизнесе мужа, но знает, что она имелась и возглавлял её бывший военный, полковник в отставке. Более того — хочешь посмеяться? Мусин определил ему в заместители бывшего гэбэшника, тоже полковника. Представляешь, как нежно они друг друга любили?

Виктор ухмыльнулся.

— Вероятно, как пауки после спаривания. Непонятно только, как гэбэшник не сожрал вояку.

— Да-с, загадка природы. Есть многое на свете… ну и тому подобное. Едем дальше. Итак, вариант первый: Мусин советуется со своими специалистами. Вариант второй: Мусин помалкивает, но специалисты сами с усами. Видят, что патрон лихорадочно собирает наличные и делают правильные выводы. Так или иначе, но они сговариваются за патроном проследить, дождаться момента передачи денег, а потом изъять их у похитителя — в свою пользу, естественно. Сговариваются, позабыв о вражде, потому что в одиночку такое дело провернуть нелегко.

Тем временем приходит день Икс. Мусин-отец, следуя инструкциям, отсылает охранников, садится в чужую машину (возможно, угнанную Козловским и оставленную в условленном месте) и едет на встречу с похитителем. Верхушка СБ незаметно следует за патроном — скорее всего, на двух машинах. Но Козловский тоже не лыком шит. Я думаю, он давал указания о маршруте по радиотелефону, а сам наблюдал с разных удобных точек, не едет ли кто за Мусиным. В общем, вычислил хвост. Надо думать, Юрию Николаевичу пришлось выслушать много неприятных слов, но он сумел убедить Козловского, что не хотел ничего плохого и пообещал сбросить преследователей. И в конце концов преуспел, на свою голову. Довольный Козловский направил его к месту встречи, сам занял выгодную наблюдательную позицию, и, когда машина Мусина поравнялась с машиной Бобылкина, а Мусин открыл дверцу и забросил мешок с деньгами на верхний багажник, нажал на кнопку дистанционного взрывателя.

— И кузена не пожалел? — недоверчиво спросил Виктор.

— С кузеном пришлось бы делиться. А может, шпане Козловскому с детства ставили в пример благовоспитанного двоюродного братца, и он давно мечтал свести с парнем счёты.

— А почему младший Мусин был в машине Бобылкина? Ведь папаша мог его заметить.

— Наверное, не хотел выпускать из виду мешок с бакшишом. А чтобы папа не заметил, спрятался между сиденьями или чулок на лицо натянул. Тому наверняка велено было не задерживаться.

— Ладно, допустим. Но взрывать в момент передачи денег, по-моему, — идиотизм. Они же сгорят к чёртовой матери или разлетятся по всей округе! На что Козловский рассчитывал?

— Ну и зануда ты, Пых! — скривился Халецкий. — Откуда мне знать, что у него в башке творилось? Может, он был гением по сапёрной части и виртуозом направленных взрывов. А может, наоборот, слыхом не слыхивал о бризантности, ударной волне и прочих прелестях подрывного дела.

— Тогда бы он и взрывать не стал. Нет, Боря, что-то у тебя не склеивается. Разве что Козловский планировал совсем небольшой взрыв, только чтобы кузена и Мусина-младшего убрать… Сунул стограммовую шашку под сиденье. Пассажирам хватило бы, а машину в клочья не разнесёт, и мешок на багажнике уцелеет.

— А как же папа Мусин? — поинтересовался Борис. — Вряд ли Козловский мог рассчитывать, что стограммовая шашка прикончит человека в другой машине.

— Может, он и не рассчитывал. Может, собирался подождать со взрывом, пока Мусин-старший не отъедет. А тому, к примеру, взбрело в голову вылезти из машины, чтобы взглянуть на похитителей. Пришлось Козловскому раньше на кнопочку нажать.

— Ты, Пых, не прав. Взрыв у него весьма приличный получился. Мне районный опер говорил: там ого-го, как полыхало!

— Наверно, бензопровод пробило осколком, бензин сдетонировал…

— Слушай, хватит, а? Ну какая тебе разница, что планировал Козловский и что произошло на самом деле? Теперь этого уже никто никогда не узнает. Считай, что он был дураком и мешок с деньгами уцелел по чистой случайности. Отбросило его взрывной волной в целости и сохранности.

— Ладно. А дальше что?

— Дальше Козловский почесал за мешком. А мешок-то тем временем — тю-тю!

— Куда же он делся?

— Вероятно, упал под ноги случайному прохожему, и тот, не будь дурак, поскорее испарился с трофеем вместе. Козловский покружил у дымящихся обломков, понял, что его опередили, и тоже задал деру — не дожидаться же милиции. Тем временем бывший вояка с бывшим гэбэшником, кружившие где-то поблизости, услышали взрыв и рванули туда. Гэбэшник, помахав эфэсбэшным удостоверением (только не спрашивай меня, откуда он его взял), разогнал подъехавшую милицию, позвонил какому-то знакомому чину из ФСБ — к примеру, бывшему сослуживцу — и попросил его взять дело под свой контроль, посулив треть от суммы выкупа. В задачу чина входило увести расследование в сторону, чтобы его подчинённые, не дай бог, не прознали о замешанных в деле деньгах. А бывший гэбэшник и бывший вояка должны были разыскать Козловского с мешком. Возможно, шишка из ФСБ дал им в помощь каких-нибудь практикантов, наказав исполнять приказы и не задавать вопросов, а возможно, они воспользовались силами собственной службы безопасности. Неважно. Важно, что поиски успехом не увенчались.

Тем временем Козловский пришёл в себя после сокрушительного удара судьбы и решил, что у него есть шанс. Если прохожий, уволокший мешок, не такой уж случайный, если он, например, работал в одном из окрестных заведений и тем ранним утром шёл себе домой после трудовой вахты или, наоборот, — из дома на вахту, его можно найти.

— И ты думаешь, он его нашёл?

— Похоже на то.

— Невероятно!

— Да уж. Зато все объяснилось. И трудовое рвение Козловского, распространившееся на исключительно узкую территорию, и вопросы об уволившихся предшественниках, и его появление в известном тебе особняке, где его никто никогда не видел, и ничем не мотивированное, на первый взгляд, убийство, и загадка Соловейчика, и странное поведение бывших сотрудников Козловского…

— Как?

— Что — как?

— Как объяснились загадка Соловейчика и странное поведение сотрудников?

— Ну на второй-то вопрос вы бы могли ответить и сами, коллега, — усмехнулся Халецкий. — Это же так понятно! Мы были не первыми, кто расспрашивал этих трудяг о Козловском. Только предыдущие визитёры предъявили удостоверения другого образца и попросили забыть о своём визите.

Виктор припомнил выражение лиц своих недавних собеседников и вынужден был согласиться.

— Да, похоже на то. А что насчёт Соловейчика?

— Сдаётся мне, что Соловейчик — это тот самый бывший вояка, начальник мусинской службы безопасности.

— Почему?

— Ну, во-первых, как я уже говорил, на эфэсбэшника он не похож. А во-вторых, кто ещё мог к нам пожаловать?

— Но как ему удалось провести Песича? И зачем он вообще приходил?

— Песича провёл не он, а его эфэсбэшный покровитель, тот самый чин, которому обещали треть выкупа. А приходил он… я думаю, главным образом, затем, чтобы выяснить, кто будет вести дело Козловского. Вряд ли Соловейчик на самом деле рассчитывал, что мы будем звонить ему и делиться своими впечатлениями, прежде чем внесём их в отчёты. А содержание отчётов он мог бы узнать и через своего высокого покровителя. Нет, Соловейчик испугался, что мы арестуем убийцу раньше, чем они доберутся до денег.

— А как он собирается этому помешать?

— Он пришёл познакомиться с нами, а потом указал на нас своим помощникам, чтобы они за нами приглядывали. Помнишь, в понедельник ты сказал мне в этой гнусной американской забегаловке, что твой корешок Коля, похоже, что-то знает? А на следующий день Коля исчез. Думаешь, это совпадение?

— Ты с ума сошёл, Борис! У тебя типичная паранойя. Скажи ещё, что исчезновение Вязникова, подруги и мужа Морозовой, тоже на их совести!

— Как знать, как знать, — задумчиво проговорил Халецкий. — Во всяком случае, неплохо бы нам поскорее их разыскать. Даже если эта троица испарилась добровольно, то теперь наши рыбки-лоцманы кинутся за ними в погоню, а это может плохо кончиться для беглецов.

— Ты думаешь, они нас сейчас слушают? — спросил Виктор, переходя на шёпот.

— Не обязательно. Они просто могли следить за мной в четверг, когда я мотался по городу, разыскивая свидетелей — мужа Ирен, Лизавету, Эдика… Конечно, с тех пор прошло уже три дня, у них была солидная фора, но, может быть, мы ещё успеем… Черт, ну почему я только сегодня сообразил сунуться к Мусиной? С этого надо было начинать!

— Ладно тебе причитать. Лучше займёмся делом. С чего начнём?

— Давай с Вязникова. Я ещё раз съезжу к нему домой, поговорю с соседями, а ты навести его «голубок». В смысле, подчинённых. Ты говорил, что директор с ними нежен, записочки им оставляет? Значит, он наверняка не захочет, чтобы девочки волновались, и найдёт способ с ними связаться. — Борис знаком подозвал официантку и попросил счёт. — Нет, ты все-таки живодёр, Пых! Надо же, присосался к нищему отцу семейства! Здоровый крепкий мужик, свободный, одинокий…

— Так уж и быть, чаевые — от меня, — проявил щедрость Виктор.

Они оделись, вышли на улицу и через несколько шагов столкнулись с цыганкой.

— Подайте ребёнку на молоко, — сунулась она к Виктору.

— У меня, кажется, дежа-вю, — пробормотал он Борису, остановившись. — Сейчас ты скажешь, что ко мне клеются классные красотки. Эй, девушка! (Цыганка поспешно отступила, повернулась и вдруг бросилась бежать.) А как же ребёнку на молоко?

Халецкий, до которого только теперь дошёл смысл происходящего, бросился в погоню. Через три минуты он вернулся, тяжело дыша.

— Свернула в подворотню, и как в воду канула. А ты чего стоял, ушами хлопал? Кофе расплескать боялся?

— Я же говорил тебе: болею. С температурой тридцать семь и шесть бегать противопоказано. Борь, а что все это значит? На меня сначала цепляют «жучка», а потом отцепляют? Зачем? И откуда они знают, где мы встречаемся?

— Телефоны наши, небось, прослушивают. А жучка отцепляют, чтобы ты его случайно не обнаружил, балда. Нет, а я-то лопух! Знал ведь, что такое возможно, и все равно распелся, как тетерев на току. Ладно, Пых, идём скорее. Нам теперь придётся бежать впереди паровоза.

17

Светлана Георгиевна, безусловно, принадлежала к породе русских женщин, воспетых поэтом Некрасовым. Если Людмилу запертая дверь повергла в бессильную ярость, то её бабушка даже бранного слова пожалела в адрес мужа и сына, только скривила презрительно губы и пошла вызывать слесаря.

— Вот что, Люсенька, — сказала она внучке, пока слесарь, громко пыхтя по ту сторону двери, перепиливал ригель. — Боюсь, это мероприятие затянется надолго. Мы не можем бросить открытую квартиру, придётся ждать, пока не поставят новые замки. Не знаю, сколько провозится этот астматик, но непохоже, чтобы он стремился в книгу рекордов. Поэтому поезжай-ка ты без меня. Как вызволят нас из заточения, так сразу и поезжай.

Хотя Людмила чувствовала себя несколько неуютно при мысли о сольном выступлении перед незнакомой и, может быть, даже враждебно настроенной аудиторией, предложение бабушки показалось ей разумным. Но визит на работу матери не принёс ничего, кроме злости и разочарования.

Войдя в вестибюль и оглядевшись, Людмила увидела сбоку стол с пепельницами и группу курильщиков, пьяных и печальных. Пока она подыскивала слова, объясняющие цель её визита, растрёпанная рыжая девица с потёками туши на щеках равнодушно сообщила ей, что кабинет стоматолога наверху, а остальные конторы сегодня закрыты. После этого объявления Людмила окончательно растерялась, но тут из-за стола поднялась сидевшая в дальнем конце брюнетка, которая заправляла всем на похоронах, и, узнав посетительницу, сказала:

— Вы на поминки? Проходите. — И махнула рукой в сторону полуоткрытой двери.

На лицах остальных курильщиков, только что взиравших на Людмилу с тупым безразличием, появился интерес. «А это ещё кто такая?» — расшифровала она про себя вопросительные взгляды и с жалкой суетливостью поспешила удовлетворить любопытство присутствующих:

— Я — дочь покойной.

Фраза прозвучала до нелепости официально и глупо, но Людмила сильно сомневалась, что неудачная формулировка способна оказать такое действие: глаза сидящих за столом повылазили из орбит, челюсти отпали.

— Ты знала, что у Ирен есть взрослая дочь? — спросил у брюнетки бородач в мешковатом свитере после минуты молчания.

Людмила заскрипела зубами. Напрасно она боялась, что мать опорочила её перед своими коллегами — эта мерзкая тварь просто не потрудилась упомянуть о существовании дочери, будто той никогда и не было на свете. С каким наслаждением Людмила швырнула бы в эти изумлённые недоверчивые рожи все, что думает об их драгоценной Ирен, которую на самом деле звали глупым бабьим именем Таисья, об этом бессердечном чудовище, разбившем о батарею голову пятилетнего ребёнка, а потом и вовсе бросившем дочь на произвол судьбы, как паршивую собачонку. Но откровенность в данном случае была бы не лучшей политикой, и Люся благоразумно промолчала, попытавшись выдать лицевую судорогу за печальную улыбку. Брюнетка, однако, судорогу заметила, только истолковала её по-своему. Метнула в сторону бородатого укоризненный взгляд, подошла к Людмиле, обняла её за плечи и легонько подтолкнула к двери, на которую показывала раньше.

— Мы очень сочувствуем вашему горю. Ирен тут все любили. По-настоящему. А вы похожи на маму, те же глаза. Да, простите, я не представилась. Меня зовут Полина.

— Людмила, — буркнула убитая горем дочь, сражаясь с искушением оспорить своё сходство с матерью.

Её привели в небольшой зал, помогли снять пальто, усадили за стол, налили водки, положили на тарелку блинов и кутьи.

— Помянем Иринку ещё раз, — сказал кряжистый блондин с широким мужицким лицом. — Светлейшей она души человек. Быть ей в следующем воплощении бодхисатвой.

С этими словами он одним махом вылил в себя неслабую дозу прозрачного зелья, и на его голубых глазках выступили слезы страдания — то ли от разлуки со светлейшей Ирен, то ли от залихватского глотка.

Людмила тоже выпила водки — сначала рюмку, потом другую. После этого кристалл ненависти, резавший ей нутро острыми алмазными краями, немного помутнел и размягчился. Она без особого напряжения сплела слезливую историю и скормила её скорбящим, которые внимали ей с жадным любопытством.

— Когда мне было пять лет, мама сильно заболела — у неё было что-то вроде нервного срыва. Её надолго положили в клинику и даже дали инвалидность. Папа очень любил её и никогда бы от неё не отказался, но она не хотела быть ему обузой и сама настояла на разводе. Мама болела очень долго, несколько лет, а когда выздоровела, полюбила другого мужчину. Она бы забрала меня к себе, но бабушка ни за что не соглашалась, да и я уже привыкла жить с папой и стариками, а маму к этому времени совсем забыла. Мне так больно сейчас. Я её почти не знала и теперь уже никогда не узнаю.

Получилось очень трогательно. Кто-то из девиц, сидящих за столом, всхлипнул. Довольная собой, Людмила плавно перешла к истинной цели своего визита:

— Мне бы очень хотелось поговорить с кем-нибудь из маминых близких — с мужем, с подругой… Папа рассказывал мне о Елизавете, которая дружила с мамой всю жизнь, с самого детства. Извините, Полина, — обратилась она тихонько к сидящей рядом брюнетке, — я здесь никого не знаю. Вы не могли бы показать мне этих людей?

Полина покачала головой.

— К сожалению, их здесь нет. Насколько нам известно, муж Ирен лежит в больнице. Мы собирались его навестить, но столько времени ушло на оформление бумаг, на организацию похорон… Да, неловко получилось. Но Елизавета его навещала, я знаю. Кстати, непонятно, почему её сегодня нет. Когда мы разговаривали по телефону, она не сомневалась, что придёт. Должно быть, заболела, сейчас зверский грипп ходит. Но вы не расстраивайтесь, Люда. Мы тут все знали Ирен довольно хорошо, можем до ночи о ней рассказывать, если хотите.

И Людмиле ничего не оставалось, как выразить горячее согласие. В результате ей пришлось два часа кряду выслушивать восхваления в адрес Этой Твари и при этом ещё демонстрировать живейшее внимание и благодарность. Диво ещё, что ей удалось не лопнуть от злости и не свихнуться.

Ночью её опять мучили кошмары. Светлана Георгиевна, разбуженная криком, заварила травяной чай из мяты, пустырника и валерианового корня, а потом до утра просидела у постели внучки, охраняя её сон.

Десять лет назад, когда маленькая Люся начала кричать по ночам, отказывалась спать, бабушка отвела её к психоневрологу, практикующему нетрадиционные методы лечения. (Как и всякий советский человек, Светлана Георгиевна не доверяла официальной отечественной психиатрии.) Психоневролог рекомендовал травы, контрастный душ, расслабляющие упражнения, йоговское полное дыхание и побольше положительных эмоций. Светлана Георгиевна проявила чудеса терпения и настойчивости, заставив строптивую внучку неукоснительно следовать этим предписаниям. Каждые четыре часа бегала за ней по всему дому с противным травяным отваром, подкупая обещаниями мелких благ, склоняла к выполнению упражнений, сама на старости лет занялась йогой, крутила весёленькую музыку, правдами и неправдами выпросила у кого-то из знакомых видеомагнитофон, приносила кассеты с самыми смешными комедиями и мультиками. Через два-три месяца кошмары прекратились, и бабушка на всю жизнь свято уверовала в действенность рекомендованного комплекса. Теперь всякий раз, стоило Людмиле вскрикнуть во сне, ей была гарантирована вся обширная программа — от контрастного душа и сенного чая, до полного дыхания в позе лотоса и телевизионных развлечений.

И сегодня Светлана Георгиевна не допустила отступления от правил. Несмотря на чрезвычайную важность вопроса о наследстве, она всю субботу всячески избегала волнующей темы и старательно изображала из себя массовика-затейника. Людмила бесилась, скрипела зубами и даже поймала себя на мысли: так ли уж неправ отец? Может быть, бабка и впрямь впадает в маразм? Но тут же устыдилась несправедливого навета. Отец может думать что угодно, Люся все равно знала: в смысле остроты ума ему до бабушки далеко. Чего стоил хотя бы тот случай, когда она спасла внучку от наркомании!

Золотые мальчики и девочки, в компании которых Людмила проводила досуг, курили травку лет с четырнадцати. Марихуана — вполне невинное зелье, если не принимать в расчёт, что её потребителей со временем тянет на более «кайфовые» препараты. Когда Люсе исполнилось шестнадцать, кто-то из компании принёс на вечеринку «экстази». Домой Людмила возвращалась чуть ли не на четвереньках и молилась только об одном: чтобы бабушка ничего не заметила. Пронесло, показалось ей, когда Светлана Георгиевна, ласково сказав: «Что-то ты бледненькая. Не заболела ли?» — уложила внучку в постель. Через две недели — Людмила уже и думать забыла о той вечеринке — бабушка позвонила от своей старой сослуживицы Вали Истоминой и попросила её зайти, забрать продукты.

— Понимаешь, детка, — оправдывалась она. — Я шла из магазина и думала заглянуть к ним на одну минутку, но у нас тут возник серьёзный разговор. Не знаю теперь, когда освобожусь, а вы с дедушкой, наверное, сидите там голодные.

Хотя идти было недалеко, переться туда Людмиле не хотелось, и она попыталась отговориться, пообещав, что пожарит себе и дедушке яичницу.

— Ну что же, — вздохнула бабушка. — Значит, миноги подождут до вечера.

Консервированные миноги Люська обожала, поэтому немедленно передумала.

— Ладно, сейчас приду.

По дороге ей вдруг пришло в голову, что у Истоминых они не были очень-очень давно. А бывало, собирались по праздникам двумя семействами. У тёти Вали и дяди Игоря была дочь Нинка, года на три постарше Люси, красавица и отличница. Людмила всегда ей завидовала и смотрела немного снизу вверх. Последний раз они виделись больше двух лет назад, когда Нинка окончила школу с золотой медалью и поступила в МГУ на факультет журналистики. Истомины тогда устроили пир на весь мир и буквально светились от счастья и тихой гордости за дочь.

Когда Людмила вошла в знакомую квартиру, в первую минуту ей показалось, что она не туда попала. Чистенькая кокетливая прихожая превратилась в унылый тамбур. Обои выцвели, симпатичные миниатюры, висевшие на стенах, пропали. Тётю Валю она не узнала. Эффектная, всегда подтянутая блондинка, трансформировалась в неопрятную седую бабу, почти старуху. Но когда открылась дверь комнаты, и в коридор выползло тощее, наполовину лысое существо абсолютно дегенеративного вида и проскрипело: «Мама, это ко мне?» — вот тогда Людмиле стало по-настоящему дурно. Она подхватила бабушкины сумки, крикнула: «Мне надо бежать» — и выскочила из квартиры как ошпаренная.

— Что с ними стряслось? — набросилась она на бабушку, едва та переступила порог.

— Наркотики, — вздохнула Светлана Георгиевна. — Нина уже больше года, как пристрастилась с героину, тащит из дома все, что под руку попадётся: деньги, вещи — лишь бы дозу купить. У Валюши совсем руки опустились. Они влезли в огромные долги, месяц держали девочку в дорогой клинике, а она вернулась и через неделю опять за старое. А начиналось все с малости — гашиш, таблетки лёгкие. Боже, бедная Нина! Помнишь, какой она была? Говорят, теперь, даже если бросит, возврата к прежнему не будет. Начались необратимые процессы в мозгу.

С того дня отношение Людмилы к наркотикам определилось раз и навсегда. Никакой кайф не стоит того, чтобы через пару лет превратиться в безобразную идиотку. Пусть кто угодно тешит себя мыслями, будто травка и лёгкие «колёса» ничуть не вреднее слабенького коктейля, её на этот крючок больше не подцепишь. Людмила дорожила своей причастностью к кругу избранных, поэтому продолжала крутиться в «золотой» компании, просто теперь за некоторыми развлечениями наблюдала со стороны. Со временем она научилась извлекать из своего особого положения и удовольствие, и пользу.

Далеко не сразу до Людмилы дошло, что полученный ею жизненный урок был поразительно своевременным. Но в конце концов она сопоставила своё возвращение с памятной вечеринки, неожиданный визит Светланы Георгиевны к давно забытым Истоминым, покупку миног, совсем несвойственную бабушке готовность пожертвовать интересами голодной внучки ради разговора с посторонним, в общем-то, человеком, и в полной мере оценила бабушкину проницательность, её дипломатический гений и тонкий изобретательный ум.

Правда, сейчас никому не пришло бы в голову заподозрить Светлану Георгиевну в избытке проницательности, дипломатичности и ума. Умная, проницательная и дипломатичная бабушка не хихикала бы, как недоразвитая, пытаясь заинтересовать взвинченную до предела внучку примитивной американской комедией. Людмиле пришлось несколько раз повторить себе, что бабушка играет свою дурацкую роль из лучших побуждений, но легче не стало.

Из страха, что кошмары повторятся и следующий день снова будет потрачен впустую, она стянула у Светланы Георгиевны из тумбочки упаковку снотворного и приняла на ночь две таблетки. Хитрость удалась. Совершив несколько рейдов к дверям внучкиной комнаты и убедившись, что Люсенька спит как убитая, бабушка наутро сама рискнула затронуть тему, которая обеим не давала покоя.

— Все-таки очень странно, что Елизавета не явилась на похороны. Наверное, действительно серьёзно заболела. Как ты думаешь, будет ли прилично, если мы навестим её сегодня, справимся о здоровье? Скажем, что сильно обеспокоились, увидев, что она не пришла.

— По-моему, в проявлении заботы не может быть ничего неприличного, — решила Людмила. — Только не нужно сразу напирать на наследство.

— Что я, не понимаю, что ли? — обиделась бабушка. — Главное — навести мосты, завязать отношения, а с вопросами можно подождать до следующего визита. Впрочем, про любовника Таисьи можно ненавязчиво расспросить и сегодня. Так, для поддержания светской беседы.

Нанести визит решили ближе к вечеру, чтобы не отвлекать хозяйку от дел, которые та, возможно, запланировала на день.

— Конечно, было бы приличнее сначала позвонить, — сказала бабушка. — Но у меня нет её номера, а с твоим отцом я с позавчерашнего дня не разговариваю. И потом, всегда есть риск, что по телефону от нас под каким-нибудь предлогом отделаются. Нездорова, занята, сию минуту должна убегать… Указать незваным гостям на дверь значительно труднее.

«При условии, что хозяева дома», — мысленно добавила Людмила. И сглазила.

Светлана Георгиевна позвонила в дверь квартиры, выходившую на ту же лестничную площадку, что и дверь Этой Твари. Чуткое Люсино ухо уловило слабый шорох, потом «глазок» потемнел и дрожащий голосок спросил:

— Кто там?

— Деточка, я знакомая твоей мамы. Маму зовут Лиза, правильно?

— Да. Это она вас послала сюда? Подождите. — За дверью завозились, послышался металлический лязг, и в узкой щели, стянутой цепочкой, появилось детское лицо. Девочка выглядела лет на десять-одиннадцать. Худенькая, бледная, с толстой тёмной косой. Темно-серые глазищи смотрели на Светлану Георгиевну с отчаянной надеждой и страхом одновременно. — Вы пришли от мамы?

— Нет, к маме. А что, с ней что-нибудь случилось? Она в больнице, да?

Надежда в детских глазах погасла.

— Не знаю. Она пропала. Мы с папой уехали в гости к бабушке с дедушкой, а мама осталась дома ухаживать за дядей Петей, тетиириным мужем. Когда тётю Иру сбила машина, у него не выдержало сердце и его увезли в больницу. Но дядя Петя оттуда сбежал, потому что беспокоился за Микки — их с тётей Ирой сынишку. И мама сказала, что не поедет на день рождения к дедушке, потому что за ними нужно приглядывать. А потом пропала. Мы с папой вернулись, а её нет. Только записка на столе: «Мне срочно нужно уехать, потом все объясню». Но она не собиралась никуда уезжать! — с отчаяньем закончила девочка и заплакала.

— Погоди, котёнок, — ласково сказала Светлана Георгиевна. — Не плачь. Тебя как зовут?

— Рита. А вас?

— Меня — тётя Света, а это Люся. Ну что ты сырость разводишь, Ритуля? Я понимаю, ты тревожишься за маму, но она же оставила записку! Значит, с ней было все в порядке, когда она уезжала. А вы с папой не спрашивали дядю Петю, она не разговаривала с ним перед отъездом?

— Дядя Петя тоже пропал. И Мишутка. Папа обзвонил все больницы, но их нигде нет. А в милиции ему сказали: «Беспокоиться рано. Тем более, раз есть записка».

— Вот видишь! — воскликнула Светлана Георгиевна фальшиво-бодрым тоном. — В милиции знают, что говорят. Вот увидишь, все будет хорошо. Мало ли куда могла уехать ваша мама! Вдруг в ваше отсутствие дяде Пете позвонили и сказали, что тяжело заболел кто-нибудь из родственников? Ему пришлось срочно ехать, а мама не могла отпустить их с Мишуткой вдвоём, потому что дядя Петя и сам болеет.

— У дяди Пети нет родственников, — мрачно сообщила Рита.

— Ну, кто-нибудь из близких друзей.

— Но мама могла бы позвонить оттуда!

— А если там нет телефона? Может, этот друг живёт в какой-нибудь глухой деревне.

Серые глазищи вновь осветились надеждой.

— Вы правда так думаете? Или просто хотите меня успокоить?

— Ну конечно, я хочу тебя успокоить, Ритуля, но это вовсе не значит, что я обманываю. Подумай сама: такой вариант вероятен ничуть не меньше, чем все те ужасы, которые ты себе представляешь. И даже больше. Если бы с твоей мамой случилось что-нибудь плохое, вам бы давно сообщили. Знаешь такую пословицу: «У дурных вестей длинные ноги»?

Девочка повеселела, но тут же и сникла.

— Папа говорит, что иногда людей привозят в больницы без сознания и без документов. Тогда родственникам ничего не сообщают, потому что не знают, как их найти. Он сам теперь ездит по больницам, ищет маму.

— Нельзя быть такой пессимисткой, Маргарита. Ты же знаешь: мама пропала вместе с дядей Петей и Мишуткой. Не могли же они все втроём попасть в больницу без документов и без сознания!

Бледное личико разгладилось.

— Да, наверно. А дядю Петю тоже все ищут. К нам милиционер приходил, потом ещё мужчина и женщина с его работы.

— Когда они приходили? — заинтересовалась Светлана Георгиевна.

— Милиционер в четверг, когда мама пропала. А мужчина и женщина — вчера.

— А ты не знаешь, где дядя Петя работает?

— Не знаю. Наверно, в какой-нибудь газете. Он журналист.

— Ну что, Маргарита, я тебя убедила, что все обойдётся? — спросила Светлана Георгиевна жизнерадостно. — Могу я попросить тебя кое о чем? — Она открыла сумочку, достала ручку и отрывной блокнот и нацарапала на листке свои имя, отчество и номер телефона. — Когда мама найдётся, попроси её позвонить мне. Или позвони сама, если будут какие-нибудь известия о пропавших. Вот мой телефон. Не забудешь?

Рита взяла листок и кивнула.

— Не забуду. Спасибо вам.

— Не за что, котёнок. Гляди веселей. Надеюсь, скоро мы с тобой увидимся, и ты сама посмеёшься над своими страхами.

Но когда девочка закрыла дверь, жизнерадостности у Светланы Георгиевны значительно поубавилось.

— Не нравится мне все это, — мрачно заметила она, когда они с Людмилой вышли из лифта. — Знаешь, Люсенька, я вчера посчитала и получилось, что за последние семь лет Таисья зарабатывала в среднем что-то около четырех тысяч. Сначала меньше, потом больше. Приблизительно тысячу — тоже в среднем — она переводила тебе. Остаётся три. При своей нищенской психологии едва ли она тратила больше пятисот долларов. Ну ладно, пусть будет тысяча. Две тысячи в месяц — это двадцать четыре тысячи в год. Округлим до двадцати пяти. За семь лет получается сто семьдесят пять тысяч. Вряд ли она их прятала в матрац. У твоей матери не было сердца и совести, но мозги у неё работали получше иного вычислительного центра. Не удивлюсь, если она играла на бирже и удвоила, а то и утроила свой капитал. И теперь это ТВОЙ капитал — по крайней мере, наполовину. С точки зрения закона, этот «дядя Петя» ей никакой не муж, а значит, претендовать на свою долю не может. Его исчезновение выглядит в высшей степени подозрительно. Что, если он решил не делиться с тобой, законной наследницей? Прикарманил все акции, облигации или в чем там Таисья держала капитал, собрал вещички и навострил лыжи куда-нибудь за границу. А тут нагрянула Елизавета и застигла его в дверях с чемоданом. Наверное, он попытался запудрить ей мозги, но она женщина неглупая, сообразила, что к чему. Или… Господи! Я все поняла! Этот тип сам убил твою мать, чтобы завладеть её деньгами! А Елизавета, увидев его с чемоданом, обо всем догадалась. Ему пришлось срочно от неё избавляться. Бросил труп в квартире, запер дверь и помчался с ребёнком в аэропорт. А может, и ребёнка… Нет, сын ему нужен, он же наследник. Вряд ли Таисья оформила свои акции-облигации на имя сожителя. — Тут Светлана Георгиевна остановилась и, не обращая внимания на лощёного дядьку, который курил у машины в двух метрах от них, заголосила: — Нужно что-то делать, Люсенька! Ты понимаешь, какие деньги от тебя уплывают?! Сейчас же идём в милицию!

Людмиле показалось, что внутри у неё что-то лопнуло, и она впервые за много лет сорвалась по настоящему.

— Ты совсем сбрендила на старости лет?! — заорала она прямо в изумлённую физиономию Светланы Георгиевны. — Бразильских сериалов насмотрелась? Бешеные деньги, убийства, наследство! И с этим бредом ты собираешься заявиться в милицию? Давай, бог в помощь! Посмотрим, сколько они выдержат, прежде чем упекут тебя в психушник! Только я краснеть за тебя не собираюсь и участвовать в твоём шоу не намерена. И вообще, ты у меня уже в печёнках сидишь со своими идиотскими фантазиями и прожектами!

С этими словами Людмила резко развернулась и со всех ног побежала от бабки прочь.

— Люся! Остановись немедленно! — кричала бабушка, но внучка продолжала нестись вперёд, не разбирая дороги.

Впереди затормозила машина, водитель вылез из салона и встал у неё на пути.

— Что случилось, девушка?

— Уйди, козёл! — рявкнула Людмила и попыталась его оттолкнуть.

Не тут-то было! Дядька одной рукой захватил оба её запястья и стиснул их, словно стальным обручем, а другой нырнул во внутренний карман пальто и извлёк какие-то «корочки».

— Спокойно, милочка! Милиция.

Людмила лягалась и извивалась всем телом, пытаясь освободиться.

— Пустите! Я все равно ничего не вижу! С тем же успехом вы можете подсунуть мне пенсионное удостоверение!

— Тогда сядем в машину. Я включу свет.

И он, не обращая внимания на отчаянное сопротивление, открыл дверцу, пролез на водительское место и втащил девушку за собой. Пока она, вчитываясь в прыгающие буквы, уясняла себе, что имеет дело с майором МВД Устиновым Игорем Юрьевичем, тот перегнулся через неё и заблокировал дверцу. Это движение испугало Людмилу. Она внимательно посмотрела на холёное лицо дядьки, на его щегольское пальто и дёрнулась к кнопке блокировки.

— Выпустите меня! Не из какой вы не из милиции! Менты так не одеваются!

Предполагаемый майор потянулся и легко оторвал её руку от дверцы. Пока Людмила сражалась с ним, что-то укололо её в шею немного пониже уха. Она вскинула руку, но не успела донести её до места укола, как отключилась.

18

Эдик играл отчаяние. Точнее, не так — он его воплощал. То сидел каменным изваянием, понурив голову и запустив обе пятерни во всклокоченную шевелюру, то метался по комнате, бормоча: «Кто?! Кто из троих? С этими, мать их, алиби мы ни в жизнь его не прижучим…» Лиска, потрясённая до глубины души смертной мукой, плескавшейся в бездонных чёрных очах, пыталась, как могла, утешить страдальца. А Надежда играла с Мишуткой. Она понимала, что этот драматический накал страстей по большей части адресован ей (Эдик всегда высоко ценил её мозги), но ничего не могла с собой поделать. Оглашая квартиру совершенно неприличным в данных обстоятельствах счастливым смехом, они с малышом ползали наперегонки по ковру, носились друг за другом по комнатам, прячась по углам и неожиданно выскакивая из-за засады и швырялись вышитой «думочкой», которую Мишутке выделили в подушки.

В конце концов Эдик смертельно обиделся и закрылся в своей комнате, красноречиво хлопнув дверью. Лиска переживала, но безудержное веселье счастливой парочки было таким заразительным, что губы её против воли складывались то и дело в улыбку — в пику озабоченно нахмуренному лбу. Немного погодя губы одержали окончательную победу, и Лиска включилась в игру. Потом вся троица утомилась, Надежда вручила Мишутке кипу ярких женских журналов, ножницы с тупыми закруглёнными концами и предложила Лиске выпить чаю. Эдика она тоже позвала, но тот не собирался так легко прощать отступницу, и буркнул в ответ что-то гордо-отрицательное.

— Вы отлично поладили, — заметила Лиска, наблюдая за Мишуткой, который увлечённо терзал ножницами глянцевое великолепие. — Смотрю на вас и не пойму, кому эти лихие скачки доставляют больше удовольствия — тебе или Микки. Можно задать нескромный вопрос?

— Почему я не обзавелась собственным Микки? — попробовала угадать Надежда.

И не угадала.

— Почему вы с Эдиком не вместе?

— Это было бы затруднительно, — усмехнулась Надя. — У нас в стране полигамия не в почёте.

— Извини, — примирительно сказала Лиска. — Близкие вечно ругают меня за привычку совать нос не в своё дело. Не хочешь, не отвечай.

Надежда внимательно посмотрела на свою визави. А девочка-то, оказывается, непроста. Вряд ли Вязников рассказывал ей свою биографию; Надежда готова была поспорить на любую разумную сумму, что до позавчерашнего вечера эти двое виделись от силы пару раз, и то мимолётно. А потом они все время были у неё на глазах — вчерашний вечер и половина ночи не в счёт, в этом интервале Эдик с Лиской могли общаться разве что телепатически. В обществе Лиски (как, впрочем, и вне его) манеры Надежды и Эдика, каждый их жест, каждое слово, обращённое друг к другу, просто кричали о проверенной годами и невзгодами дружбе, не отягощённой никакими романтическими изысками вроде тайной безнадёжной влюблённости или тайного же взаимного влечения. И тем не менее эта пионерка с бесхитростным пламенным взором сумела угадать подводное течение в таких, казалось бы, спокойных водах.

«Да, недооценила я тебя, — думала Надежда, изучая неправильное Лискино лицо. — Купилась на ясные глазища, а лоб как-то упустила из виду. Между тем, такие шишки и этот горный хребет посередине ну никак не могут принадлежать простушке». И она вдруг ощутила острый укол зависти к Ирен. Как-то так вышло, что у Надежды за всю жизнь никогда не было подруги. Были поклонники, были друзья, Эдик и Сашка, были хорошие приятельницы, а подругой она не обзавелась. С приятельницами Надежда поддерживала самые тёплые отношения, но ничего глубоко личного им не поверяла. И не только приятельницам, вообще никому. Разве у весёлого беспечного создания бывают сердечные тайны и душевные переживания? А Надежда старательно лепила образ именно легкомысленный и внимательно следила, чтобы ни одна деталь из него не выбивалась. Если бы она однажды вдруг решила излить кому-нибудь душу, у выбранного конфидента наверняка случилось бы умственное затмение, и по зрелом размышлении он решил бы, что исповедь ему пригрезилась.

Все мы ценим не собственно близких, а то представление, которое у нас о них сложилось, и разбивать это представление — непростительная жестокость. Так уж получается: сначала мы навязываем окружающим выбранный для себя образ, а потом они не позволяют нам от него отказаться. Человек взрослеет, умнеет, меняется, прежнее амплуа становится ему тесно, но окружение упорно загоняет его в старые рамки. Сломать их можно, только сменив окружение. Вот и рвутся старые связи, отдаляются друзья юности, распадаются браки. Или создатель образа устаёт бороться, закостеневает в напяленных когда-то доспехах, срастается с личиной.

Но некоторые везунчики избегают и того, и другого. У них есть друзья, готовые мириться с эволюцией образа. По-настоящему близкие люди, допущенные в самые глубокие тайники души. Как правило, одноимённого пола — различие в психологии мужчин и женщин мешает полному пониманию.

Лиска с Ирен дружили с детства, и, по-видимому, их связывали именно такие отношения. «Это несправедливо, — подумала Надежда. — У неё было все: подруга на всю жизнь, любящий муж, сын… Коллеги её боготворили, клиенты носили на руках. И она ещё увела у меня Эдика!»

Лиска, в свою очередь наблюдавшая за Надеждой, углядела лёгкую тень, рябью пробежавшую по её лицу, и деликатно сменила тему:

— Какая у тебя большая квартира! От бабушки с дедушкой досталась?

— Да. Дед был строителем, большим начальником. В войну до генерала инженерных войск дослужился. Только он здесь почти не жил. Сразу, как справили новоселье, сбежал от бабки на какую-то стройку века.

И Надежду неожиданно прорвало. До сих пор она обсуждала больную тему бабки только с Сашкой, и то постольку-поскольку. Никому ещё она не рассказывала о своей ненависти к старухе, о разъедающей душу тревоге за мать, о безобразных скандалах, доходивших иной раз до рукопашной, о вынужденном бегстве из родительского дома, потому что эти схватки оборачивались для мамы многодневной пыткой… А теперь вдруг разоткровенничалась.

— С бабкой вообще никто не способен ужиться. Даже мама — воплощённая кротость — сбежала от неё замуж, едва восемнадцать стукнуло. Ты не представляешь, в какой тесноте они с отцом жили! У его родителей был частный дом в деревеньке Челобитьево, неподалёку от Кольцевой дороги. И вот дедушка с бабушкой, папин брат, сестра с мужем и двумя детьми и мама с папой ютились в двух комнатёнках. Летом ещё ничего — расселялись на веранду, на чердак, а зимой сидели друг у друга на головах. Хорошо ещё, жили дружно. Помогали друг другу. Когда я родилась, моя тётка, папина сестра, не позволила маме уйти из института, сама меня нянчила. На ферму за спиной таскала, как цыганка. Она ветеринаром работала. А потом дом снесли и дали на всех три квартиры. Тут-то бабка и дождалась своего часа. Вселилась к нам под предлогом, что она старая больная женщина и нуждается в уходе. Отец просто видеть не мог, как она издевается над мамой, но когда он пытался осадить гадину или вернуть по месту прописки, начиналось форменное светопреставление. Бабка орала на весь дом, задыхалась, билась в эпилептических припадках, мама плакала, я рыдала. В общем, в один прекрасный день нервы у отца не выдержали, и он по стопам деда хлопнул дверью и подался в Магадан. После этого бабка окончательно распустилась. Никакому Диккенсу не под силу описать, как она над нами измывалась. Главным образом, над мамой, конечно, я-то скоро начала показывать зубы.

Тут Мишутка, которому уже надоели журналы, подбежал к Надежде и взобрался к ней на колени.

— Слушай, а его кормить не пора? — спохватилась Надежда.

Лиска посмотрела на часы.

— Ой, пора! Я вчера, вас ожидаючи, соорудила куриный супчик. Вы посидите, я сейчас принесу.

Через две минуты тарелка с тёплым супом стояла перед Микки. Надежда попыталась было взять его кормление в свои руки, но он решительно вырвал ложку, бросил лаконичное «Сам!» и принялся за дело с такой неукротимой энергией, что Надя вскоре смирилась с необходимостью отправить свой кашемировый кардиган в чистку.

— А что было дальше? — спросила Лиска, благоразумно наблюдавшая за процессом питания с противоположного конца стола.

— Дальше я повзрослела и начала вставать на мамину защиту все активнее и активнее. До тех пор, пока не поняла, что повторяю ошибку отца. От моей правозащитной деятельности выигрывала только бабка, которая обожает скандалы. Дай только предаться любимому занятию, прямо расцветает вся. А мои отнюдь не дипломатические демарши позволяли ей истязать маму с утроенной энергией. «Полюбуйся, полюбуйся, какую дочь ты вырастила!» И так далее в том же духе. Но смотреть на мамины мучения у меня тоже не было сил. Поэтому я дезертировала, как когда-то дед с отцом. Только не на стройку века и не в Магадан, а сюда, в бабкину квартиру.

— И она тебя пустила? — удивилась Лиска.

— Она бы пустила! Нет, мне пришлось выйти замуж и выдержать настоящий бой. Но это уже совсем другая история.

— Расскажи, — попросила Лиска.

— Хорошо, — согласилась Надежда. — Только давай сначала умоем этого чумазого джентльмена и уложим спать.

Мишутка сопел в ограждённом со всех сторон кресле-кровати два часа. И все два часа Надя с Лиской болтали, точно давние подруги. Надежда рассказала Лиске и о Сашке, и об Эдике, и о том, как изболелась у неё душа за маму, изнемогающую под игом вздорной, злобной и крепкой, как гвоздь, старухи.

— Мы должны найти какой-нибудь выход, — решительно заявила Лиска, и, увидев, как загорелись у неё глаза, Надя подумала, что правильно угадала в этой тщедушной пигалице пламенного борца.

— Я искала, — призналась она со вздохом. — Ничего, кроме убийства, в голову не приходит. — Своей смертью такие мегеры не помирают. По крайней мере до тех пор, пока не изведут всех близких.

— Убийство, конечно, тоже вариант, — задумчиво пробормотала Елизавета. — Но у него немало издержек. Всякие там раскольниковские муки, страх перед расплатой… Нет, у меня есть план получше. Знаешь, у меня ведь родители тоже развелись. Папа — замечательный человек, добрый, справедливый, но характер у него совершенно невозможный. А моя мама вовсе не такая кроткая, как твоя. Она ему спуску не давала. Представляешь, оба упрямые, как бараны, сойдутся лбами, никакой силой их не разведёшь. Мама кое-как дотерпела до моего совершеннолетия, а потом ушла к другому мужику, попокладистее. Мы с папочкой остались вдвоём. У нас, конечно, тоже баталии были не приведи Господи — все-таки одна кровь, — но непродолжительные и без обид. Потом я вышла замуж, и папа самокритично заявил, что не желает разбивать моё семейное счастье, а обуздать свой норов не в состоянии. К этому времени их как раз начали валом увольнять в запас — он у меня военный, полковник. В общем, вышел он в отставку и поехал жить к своей матери в славный город Мышкин. Слыхала о таком? Два года назад бабушка умерла, и он затосковал. Но возвращаться, как я ни прошу, отказывается. Боится меня с мужем рассорить. Вот бы нам их с твоей мамой свести. Папе как раз такая женщина и нужна — мягкая, терпеливая. Он бы её на руках носил, пылинки сдувал и никому бы не дал в обиду. С его характером выдрессировать твою бабку — плёвое дело.

— Бабку, пожалуй, выдрессируешь! — усомнилась Надежда.

— Ты не знаешь моего папу! Спорим, через месяц совместной жизни она у него начнёт по струнке ходить, честь отдавать и рапортовать по стойке «смирно»?

— А мама не начнёт? — опасливо поинтересовалась Надя.

— Ты что! — оскорбилась Лиска. — Папа — воплощённое благородство. Он в жизни не обидел слабого. Если бы моя мама хоть изредка ему уступала, они бы не разошлись. А твоя мама будто нарочно для него создана. И он для неё. Ему нужна мягкость и нежность, ей — надёжная опора и защита. Ей сколько лет?

— Пятьдесят три.

— А моему папе — пятьдесят девять. Идеальная разница в возрасте. Дело за малым. Осталось их познакомить.

— А вдруг они друг другу не понравятся?

— Но попытка-то — не пытка. Что мы теряем?

— Ничего, — согласилась Надежда.

И они принялись обсуждать прожекты знакомства. Эдик злобно гремел на кухне кастрюлями, но дамы так увлеклись, что пропустили этот кричащий намёк мимо ушей. А потом проснулся Мишутка, и все проблемы — текущие и глобальные — отошли на второй план. Только уложив ребёнка на ночь, Надежда сделала попытку завести разговор об убийствах, но Эдик, обиженный сверх всякой меры, его не поддержал.

Надежда не поняла, что её разбудило. Когда она открыла глаза, в комнате стояла тишина, только сонно посапывал Мишутка, да едва слышно дышала Елизавета. И тем не менее сердце у Нади колотилось, как безумное. Пытаясь унять нервную дрожь, она встала и вышла в коридор. Ни звука. Заглянула на кухню. Никого. Подошла на цыпочках к комнате Эдика и приоткрыла дверь. Безмятежное похрапывание.

Надежда отругала себя и снова отправилась на кухню — за валерьянкой. Несмотря на очевидное отсутствие причин, она почему-то по-прежнему старалась двигаться бесшумно, на цыпочках. До кухни она не дошла. Приросла к полу в прихожей, уловив обострившимся от страха слухом тихое, почти беззвучное шипение.

Как всегда, инстинкт сработал быстрее сознания. Она ещё спрашивала себя, что бы это значило, вспоминала не к месту «Пёструю ленту», а ноги сами отнесли её в ванную, руки сорвали с вешалки полотенца, намочили, отжали, и обмотали одно вокруг лица.

Позже она пыталась восстановить в памяти свои действия, но так и не поняла, как ей удалось без единого звука разбудить Лиску и Эдика (тот впоследствии уверял, что просто онемел, увидев её белую физиономию в розово-полосатой маске), знаками убедить их, что нужно обмотать лица полотенцами и быстро, но бесшумно одеться, в миг нагрузить Эдика пальто, шубами и сумками, впихнуть Елизавете обувь, и вылезти через окно на балкон, не разбудив завёрнутого в одеяло Мишутку.

Почему-то Надежда была убеждена, что до тех, кто затаился по ту сторону входной двери, не должно донестись ни звука — иначе произойдёт нечто страшное. У неё едва не выскочило сердце из груди, когда створка окна стукнула, отделяясь от рамы. И потом — когда под их ногами загремел жестяной пол балкона.

Собственно, это не было балконом в обычном понимании. Просто когда-то шестиэтажный дом достроили до десятиэтажного, и окна Надежды, живущей на седьмом, выходили в зачем-то оставленную строителями нишу, полом которой служил фрагмент бывшей кровли. Ниша была достаточно широкой, поэтому её оградили, вбили в стену крюки, повесили бельевые верёвки и использовали как обычную лоджию, только лазить туда приходилось через окно. Аналогичным образом поступили и соседи из другого подъезда, окна которых выходили в ту же нишу. Подстёгиваемые страхом, беглецы и не заметили, как одолели барьерчик, разделяющий владения, и оказались на чужой половине.

Навсегда осталось загадкой, как немолодая, в общем-то, женщина, не упала в обморок или не подняла истошный крик, когда её среди ночи разбудил настойчивый стук в окно седьмого этажа. Надежда видела, как дрожали её губы, когда соседка, включив свет, приникла к стеклу, пытаясь разглядеть тех, кто ломился к ней в дом таким эксцентричным образом.

— Вера Сергеевна, это я, Надя, ваша соседка через стену. Пустите нас, пожалуйста, у нас беда!

Перепуганная женщина открыла форточку.

— Окно заклеено. Открывать или так пролезете?

— Пролезем, форточка здоровая. Только возьмите ребёнка.

Передав Вере Сергеевне Мишутку, Надежда проникла в комнату, взяла у Лиски обувь и помогла ей пролезть вслед за собой. За Лиской последовали шубы и, наконец, Эдик.

Соседка немного оправилась от изумления.

— Что случилось?

— Это мои друзья, Вера Сергеевна, — затараторила Надежда. — За ними охотятся бандиты, и я спрятала их у себя. Сейчас, в эту самую минуту кто-то напускает в мою квартиру газ. Усыпляющий или ядовитый — не знаю. Вызывайте скорее милицию.

Дверь в комнату открылась, и в проёме возник мужчина в трусах. Надежда узнала в нем соседкиного сына Виктора. Из-за его спины выглядывала молодая женщина в халате, накинутом поверх ночной рубашки, — жена. Как её зовут, Надежда не знала.

— Что происходит?

— Потом, — махнула рукой Вера Сергеевна. — Беги, позвони в милицию. Скажи, соседку чуть не отравили газом.

Витя исчез, жена осталась стоять столбом на пороге. Надежда, Эдик и Лиска спешно натягивали пальто и сапоги.

— Куда вы? — всполошилась Вера Сергеевна.

— Нам нужно бежать, — объяснила Надежда. — Милиция когда ещё приедет, а эти, — она мотнула головой в сторону стены, — рядом.

— А если они поставили кого-нибудь внизу наблюдать за подъездами? — прошептала Лиска.

Надежда и Эдик растерянно переглянулись.

— Я могу провести вас по чердаку, — неожиданно заговорила женщина в халате, выйдя из ступора. — Я техник-смотритель, у меня есть ключи. Третий и шестой подъезды выходят на фасад, а не во двор.

— Ох, спасибо вам огромное! — горячо поблагодарила Надежда. Женщина поспешила к себе одеваться. — Вера Сергеевна, может быть, вы подождёте милицию на лестнице? Конечно, вряд ли эти отморозки сунутся сюда, увидев, что нас нет в квартире, но бережёного бог бережёт.

Пока они поднимались на чердак, пока пробирались к шестому подъезду, Надежда лихорадочно соображала, к кому обратиться за помощью. Нет, кандидатов у неё хватало, только, раз уж пособники убийцы добрались до неё, то найти её друзей им тоже не составит труда. Разве что… Конечно! Вовчик!

— Простите, вы не могли бы впустить нас во второй подъезд? — спросила она их провожатую.

— Второй выходит во двор, — предупредила та.

— Ничего, мы справимся.

Женщина покачала головой, но повела их дальше. Открыв чердачный люк второго подъезда, она пожелала им удачи и распрощалась. Под нестройный хор благодарностей люк с грохотом закрылся.

— Сейчас мы пойдём к одному моему старинному знакомому, — объявила Надежда. — Вид у него, мягко говоря, диковатый, да и манеры небезупречны, но вы не смущайтесь — под грубой оболочкой бьётся нежнейшее сердце.

Вовчик Рубцов здорово смахивал на необщительную гориллу в расцвете сил: короткие крепкие ноги, могучий торс, руки до колен, кулачищи с паровой молот, низкий лоб и чрезвычайно развитые челюсти. Когда-то он учился в параллельном с Надеждой классе. После восьмого Вовчика с облегчением выпихнули в какое-то ПТУ, но он по старой памяти захаживал на школьные вечера. Надежда, вероятно, так никогда и не узнала бы о нежных чувствах, распирающих эту бочкообразную грудь, если бы на одном из таких вечеров её одноклассника не отправили в больницу с переломом челюсти и сотрясением мозга. Свидетели инцидента утверждали, что нападение было неспровоцированным. Они стояли, курили, обсуждали школьных красавиц и вдруг Вовчик смачно плюнул на свой бычок, отшвырнул его в сторону и без слов (он вообще был не из говорливых) отправил одного из участников дискуссии в нокаут единственным ударом в челюсть. Завеса над тайной приподнялась, когда кто-то припомнил последние слова пострадавшего. «Надька Неман, конечно, аппетитная девка, но жуткая динамистка».

С той поры Надежда, сталкиваясь с Вовчиком, всякий раз одаряла его ослепительной улыбкой. Вовчик столбенел и становился похожим на скульптурное изваяние гориллы в натуральную величину. Надежда шла дальше, гадая, простоит он на месте до завтра или только до вечера. Одноклассницы предостерегали её: «Ты бы с ним поосторожнее, он же дикий. Решит, что ты его поощряешь и затащит в кусты». Но Надя только смеялась. Она была уверена, что правильно истолковала Вовчиково отношение. Он — рыцарь, безмолвно поклоняющийся Прекрасной Даме. А рыцари, пусть даже и похожие на горилл, не тащат своих прекрасных дам в кусты.

Потом Надежда вышла замуж и переехала в бабкину квартиру. Как-то раз, навещая маму, она увидела во дворе Вовчика, по привычке улыбнулась ему и даже помахала рукой. Вовчик, против обыкновения, остолбенел всего на минуту, а потом, неуклюже загребая ногами, подошёл к ней.

— Привет, Надь, — сказал он, пунцовея по самые плечи. — Ты… это… куда пропала? Чей-то давно тебя не видать.

— Здравствуй, Вовчик. Я замуж вышла.

Он долго переваривал известие, а переварив, спросил:

— Муж-то хороший? Не обижает?

Глянув на его сжавшиеся кулачищи, Надежда невольно поёжилась и заверила торопливо:

— Муж замечательный. Самый лучший на свете.

Вовчик вздохнул, шумно и протяжно, как кузнечные мехи, и, помолчав, попросил почти жалобно:

— Ты… это… записала бы мой телефон. Вдруг это… обидит кто. Я приеду и разберусь.

Она ответила, мол, ну что ты, кто меня обидит, но, тронутая немой мольбой, телефон все же взяла и даже записала Вовчику в книжку свой новый номер.

Прошло несколько лет. Надежда уже почти забыла о Вовчике, когда они встретились снова. На этот раз в её собственном дворе. Войдя под арку, Надя увидела въезжающий с улицы мерседес и посторонилась, пережидая, пока машина проедет. Но мерседес вдруг остановился, со стороны водителя выскочил человек-гора, проворно обежал экипаж и открыл дверцу со стороны пассажира.

Пассажира Надя узнала сразу. Ни роскошный костюм, ни золотые часы, ни фарфоровая улыбка не устранили сходства Вовчика с гориллой. Зато придали ему уверенности в себе.

— Надюха! — Вовчик осторожно взял её руку в свою лапищу, подержал и бережно отпустил. — Сколько лет, сколько зим! Знаешь, мы теперь соседи. Я купил квартиру в этом доме. Второй подъезд, пятый этаж, квартира пятьдесят. Зашла бы как-нибудь по-соседски, а?

Надежда пообещала и даже сдержала обещание — сводила Сашку на экскурсию в жилище нового русского. Они дружно поахали над убранством апартаментов, выпили с хозяином рюмку чая, а на прощанье Вовчик вручил Надежде чёрную визитку с золотым тиснением.

— Надь, если возникнут какие проблемы, — ну, там, бабки понадобятся или спец какой-нибудь, или наедет кто, — звони в любое время суток. Я теперь в силе, что угодно могу.

До сих пор Надежда ни разу не воспользовалась этим любезным приглашением, хотя, признаться, подумывала, не натравить ли Вовчика на бабку. Но представила себе старуху со свёрнутой шеей и не решилась. Зато теперь преследователи вряд ли вычислят, к кому она побежала за помощью. А если вычислят, им же хуже. Вовчик их в бараний рог свернёт и по стенам развесит. В качестве охотничьих трофеев.

19

В вестибюле метро Халецкий просмотрел рабочий блокнот Бекушева, выписал адреса и телефоны сотрудников пропавшего директора «Голубя», после чего наметил план действий и оптимальный маршрут.

— Смотри, Пых, Анна Горелик живёт в районе Пречистенки, отсюда четыре остановки по прямой. Начнёшь с неё. Стращай, взывай к совести, что хочешь делай, но вызови на откровенность. Если убедишься, что любимый шеф с ней не связывался и о местонахождении Вязникова ей ничего не известно, отправляйся к Юлии Степановой, две остановки на трамвае от метро «Университет». Только сначала дождись моего звонка. Я звякну от соседей Вязникова — вдруг что выясню. Или ты выяснишь. Тогда подкорректируем программу. Если новостей не будет, ты едешь к Степановой, я — к Марии Косовской. Потом опять созваниваемся, обмениваемся информацией и едем дальше. Ты — в Чертаново, к экспедитору, я — на северо-запад, к шофёру. Потом по домам — больше сегодня не успеть. Завтра я уломаю Песича освободить нас на полдня от погони за маньяком, заваливаемся вдвоём к рекламистам и трясём их, пока душу не вытрясем. Задача ясна? Тогда вперёд.

Анна Горелик, строгого вида девица с холодноватыми серо-зелёными глазами и надменным ртом, весточек от любимого шефа не получала. Виктор запугал её почти до истерики россказнями о безжалостных убийцах, которые охотятся за Вязниковым, о страшной участи, ожидающей Эдика, если милиция не опередит киллеров, но толку не добился. Серо-зеленые глаза наполнились слезами, губы задрожали, как у перепуганного ребёнка, но светлые серпики волос покачивались у щёк с прежней решительностью: нет, Эдик не давал о себе знать со среды. Нет, она не знает, к кому он мог обратиться в поисках убежища. Нет, никто из сотрудников не говорил ничего такого, из чего можно было бы сделать вывод об их большей осведомлённости в отношении шефа.

Через полчаса Виктор сдался, но не ушёл, попросив у хозяйки разрешения дождаться звонка. Хозяйка позволила и даже любезно предложила оперативнику чаю. Виктор допивал уже вторую чашку и выслушивал десятую историю о необыкновенных талантах и душевных качествах Вязникова, когда наконец позвонил Халецкий.

— Пых, у меня скверные новости. Похоже, кто-то лазил в квартиру Вязникова. На замке царапины. Я с помощью соседей нашёл подругу его жены — она живёт тут неподалёку. У неё Вязниковы хранят запасной комплект ключей. Уговорил я эту Марину сходить со мной, взглянуть на квартиру. Догадываешься, что пропало? Большая записная книжка с адресами и телефонами всех-всех-всех вязниковских знакомых. По словам Марины, книжка всегда лежала на тумбочке рядом с телефонным аппаратом. Эдик даже вбил в заднюю стенку тумбочки специальный гвоздь и привязал книжку, чтобы жена её не перекладывала. Гвоздь и верёвочка остались, сам видел.

— Тогда мы, скорее всего, опоздали, Боря, — мрачно сказал Виктор. — У них был запас в четыре дня и все возможные координаты. Думаю, до него уже добрались.

— Знаешь, что меня в тебе неизменно радует? Твой неиссякаемый оптимизм. Не было у них четырех дней, Пых. Если помнишь, я ездил к Вязникову в четверг поздно вечером и царапин на замке не видел.

— Ты мог просто не заметить.

— За кого ты меня держишь, сосунок! — оскорбился Халецкий. — У меня двенадцать лет оперативного стажа! И если я говорю, что царапин не видел, значит, их не было. Ergo, наши друзья разжились записной книжкой не раньше ночи с пятницы на субботу. А книжка толстая, — по словам Мариночки, адресов и телефонов в ней сотни три. Словом, Витя, придётся мне тебя обломать. Рано нам разбегаться по домам. Кстати, а у тебя-то что нового?

— Ничего.

— Значит, действуем согласно намеченному плану. Дуй к Степановой и снова жди звонка.

Внешне Юля Степанова чем-то напоминала актрису Джулию Робертс, только не обладала её актёрскими данными. Насторожённый взгляд, которым она встретила опера, и упрямое выражение, появившееся на хорошеньком личике, как только Бекушев завёл речь об Эдике, яснее всяких слов сказали, что Виктор приехал по нужному адресу. Дальнейшее было, как говорится, делом техники. Уже через пять минут упрямство сменилось растерянностью, а когда Виктор проораторствовал ещё столько же, растерянность уступила место панике. Упоминание о проникновении неизвестных в квартиру Вязникова, и особенно о гвозде и верёвочке, оставшихся от его записной книжки, подавило последние очаги сопротивления противника. Строптивая Джулия сломалась.

— Я честно не знаю, где Эдик, — заговорила она, глотая слезы. — Он звонил мне позавчера вечером… Часов в десять, наверное… Я спрашивала, куда он пропал, почему не пришёл на похороны Ирен, но Эдик сказал, что объяснит все позже… Обещал на днях позвонить снова… Вы думаете, эти… нашли его, да? Из-за меня? Из-за того, что я не сообщила вам о его звонке? Но я же не знала, что за ним охотятся!.. А он просил никому не рассказывать…

Как Виктора ни распирало желание дать поведению Вязникова и самой Юлии исчерпывающую характеристику в духе Песича, он сумел сдержаться. Даже нашёл в себе силы утешить свидетельницу, обливающуюся запоздалыми слезами раскаяния. Напоил водой, посоветовал умыться, дал время прийти в себя. И только потом осторожно возобновил разговор.

— А зачем он звонил? Постарайтесь как можно точнее воспроизвести ваш диалог. Нам обязательно нужна хоть какая-нибудь зацепка.

— Я понимаю. Сейчас. Я сама сняла трубку, спросила: «Да?» Он узнал мой голос, сказал: «Джулия, это Эдик…» Я сразу его перебила: «Эдик, ты куда пропал? Мы все извелись, места себе не находим! Почему не пришёл на похороны? Я чуть не свихнулась, боялась, что больше тебя не увижу!» В общем, набросилась на него с упрёками, но тут уже он меня перебил: «Юленька, у меня неприятности. Долго объяснять, а я сейчас не могу разговаривать. Потерпи ещё пару дней, ладно? Я позвоню, как только, так сразу. А пока помоги мне разобраться с одним вопросом. Вчера вечером к нам на работу приходил оперативник?» Я немного удивилась — откуда Эдик знает о вашем приходе? — но не стала расспрашивать, ведь он сказал, что не может долго разговаривать, и ответила: «Да». — «В котором часу он появился?» — «Без нескольких минут семь, мы уже домой собирались», говорю. «А с кем разговаривал?» — «Да со всеми, кого успел застать. Устроил общее собрание в конференц-зале». Я начала перечислять имена, но Эдик снова меня перебил: «А Эжен там был?» — «Был», отвечаю. «От начала и до конца?» — «Ну да». — «Ты точно помнишь?» — «Точно. Он сидел напротив меня, а после мы вместе дошли до метро — я, Энн, Эжен и Жоржик». «Когда вы расстались?» «В девятом часу». Тут Эдик меня поблагодарил, попросил никому не рассказывать о его звонке и распрощался.

— Эжен — это?.. — Виктор перелистнул блокнот.

— Женя Кулаков из «Пульсара», — подсказала Джулия. — Не знаю, почему Эдик о нем расспрашивал. Думала, думала, но так ничего и не надумала. У меня сложилось впечатление, будто Эдик его проверял, но тогда при чем здесь этот четверг? Убитого бандита нашли в четверг, но на прошлой неделе, Ирен погибла днём позже, в пятницу, Мыкола пропал во вторник…

— Да-да, конечно, — сказал Виктор невпопад. — Вы не возражаете, если я позвоню?

Первой реакцией Халецкого было негодование.

— Какого черта, капитан?! Я же сказал, что сам позвоню! Мы только-только начали разговор!

— Вот и заканчивайте, майор. Все равно ваша собеседница ничего не знает.

— А ты знаешь? — заинтересовался Халецкий, меняя гнев на милость. — Ну так не тяни, выкладывай!

И Виктор сообщил ему все, что узнал от Джулии, уложив её рассказ в несколько коротких фраз.

— Диктуй адрес Эжена, — скомандовал Халецкий после минутного раздумья. — Нет, погоди! Давай лучше встретимся в метро, на ближайшей к нему станции. Бережёного бог бережёт. Называй код.

Кодировка станций метрополитена, которой пользовались у них в отделе, отличалась от общепринятой. Её разработал лично Песич несколько лет назад, после того, как у них сорвалась одно оперативное мероприятие. Переговариваясь по рации, оперативники старательно шифровали свои сообщения, но предполагаемое место встречи объектов слежки назвали чуть ли не открытым текстом. Едва оно прозвучало в эфире, как обе преследуемые машины резко сменили маршрут, и встреча объектов в тот день не состоялась. Песич тогда всласть наматерился, а на следущий день раздал сотрудникам листочки с новым, сверхсекретным кодом топографических объектов Москвы. Система кодировки станций метро отличалась гениальной простотой. Вторая и третья цифры обозначали номер линии: 01 — аквамариновая (Каховская), 02 — голубая (Филёвская), 03 — жёлтая (Калининская) и так далее, по цвету, в прямом или обратном алфавитном порядке. Последние две означали номер станции. Первая станция на Серпуховской линии — Алтуфьево, на Калужско-Рижской — Медведково, потом — следующая конечная станция по часовой или против часовой стрелки. А первая цифра-ключ задавала алфавитный порядок и направление обхода конечных, всего четыре варианта. Чтобы пользоваться этой системой, не обязательно иметь под рукой секретные коды, достаточно обычной схемы метрополитена.

— Сто восемь ноль пять, — сказал Виктор, поглядев на схему, напечатанную в его записной книжке.

Халецкий присвистнул.

— Тогда лови машину. Я буду ждать у выхода.

Виктор только зубами скрипнул. Хорошо Халецкому говорить: «Лови машину», а ему каково? Какой водитель обрадуется перспективе пилить через весь город, если знает, что вместо живых денег и чаевых получит лишь квитанцию и сомнительное удовольствие лицезреть милицейские «корочки»? А Виктору, между прочим, придётся целый час сидеть с этим водителем в салоне, ловить флюиды злости, раздражения и негодования…

Но, как выяснилось, переживал он напрасно. Водитель (пожилой, между прочим, мужик), увидев корочки, воскликнул: «Вот это да!» — и азартно гнал всю дорогу, почти не обращая внимания на светофоры. При этом он оказался настолько деликатным, что даже постеснялся расспрашивать непрошеного пассажира. От избытка благодарности Виктор сам намекнул, что торопится перехватить свидетеля, за которым охотятся преступники, и предложил оплатить хотя бы бензин.

— Брось, парень, — отказался благородный водитель. — Я наверняка больше тебя зарабатываю.

Тормознув по просьбе Виктора у станции «Петровско-Разумовская», он посадил Халецкого и без слов доставил обоих оперативников по названному ими адресу. Только удачи на прощание пожелал. И, видимо, пожелал от сердца, потому что удача им сопутствовала.

Во-первых, они застали Кулакова дома — точнее, в съёмной берлоге, при виде которой Виктор, всегда стеснявшийся запустения в своём холостяцком жилище, моментально избавился от комплексов. Во-вторых, Эжен, в отличие от Джулии, не стал запираться. Едва Виктор произнёс свою коронную фразу: «Мы разыскиваем Эдуарда Вязникова. По нашим сведениям, ему угрожает опасность», — как Кулаков остановил его усталым движением руки и объявил:

— Я знаю. Мы виделись с ним позавчера вечером. Скажите мне вот что: вы подозреваете его в этих убийствах? Я, конечно, в любом случае расскажу вам, что помню, но…

— В случае положительного ответа не станете напрягать память? — предугадал продолжение Халецкий. — Стало быть, сами вы исключаете виновность Вязникова? И на чем, позвольте спросить, зиждется ваша уверенность? На личной симпатии или на более прочном фундаменте?

В заинтересованном взгляде, который Эжен метнул на Бориса, промелькнуло уважение. Виктор ощутил лёгкий укол зависти: он часами беседовал со свидетелями по этому проклятому делу, но уважительного взгляда ни разу не удостоился.

— Я бы сказал, что на более прочном фундаменте, но, боюсь, моё мнение не лишено субъективности, а на обоснование уйдёт слишком много времени. Вы же, как я понял, торопитесь. Так могу я получить ответ на свой вопрос?

— Всенепременно. В свете рабочей гипотезы, которую мы сейчас проверяем, Вязников никого не убивал. Однако мы не исключаем, что она может оказаться ошибочной.

— Ну что же, такая откровенность заслуживает поощрения. Я, пожалуй, попробую напрячь свою память.

Бекушеву ужасно не нравился Кулаков, не нравились его внешний вид, поведение, манера речи и то обстоятельство, что он полностью игнорировал его, Виктора, обращаясь исключительно к Халецкому. А реплика про поощрение и обещание напрячь память прозвучали, как выпендрёж чистой воды. Виктор уже открыл было рот, чтобы как следует припугнуть наглеца, но в ту же секунду Халецкий молча завёл руку за спину и показал ему кулак. И Бекушев промолчал — не столько из почтения к старшему по званию, сколько от изумления: откуда Борис мог знать, что он собирается устроить этому типу выволочку? Оперативный стаж оперативным стажем, но ведь у Халецкого нет глаз на затылке! Так или иначе, Бекушев промолчал, и Эжен без помех начал свой рассказ — неожиданно подробный и, похоже, вполне откровенный:

— В пятницу я ушёл с поминок довольно рано. Знаете, мы с самого понедельника регулярно напивались с горя, и в конце концов эта пьяная скорбь стала казаться мне несколько гротескной. В общем, я дождался, пока народ «поплывёт», и тихонько слинял. Прихожу домой, а тут своя пьянка. Мои алкаши давят пузырь в компании Эдика и неизвестной дамы весьма приличного вида. Я удивился и разозлился — на Эдика. Когда он не пришёл на похороны Ирен, мы его самого едва не похоронили. В смысле, уже не надеялись увидеть его живым. Они с Ирен были такими друзьями, что он просто не имел права не явиться, даже если бы лежал со сломанной ногой. А он как ни в чем не бывало лакает водку у меня на кухне, живой и здоровёхонький… Я позвал его в комнату, собирался дать в морду, но дамочка, что сидела с ним, тоже пошла с нами. Пришлось выяснять отношения цивилизованно.

— Вязников не представил вам даму?

— Представил, но очень скупо. Назвал только имя — Надя. Ни фамилии, ни кем она ему приходится, не сказал. Но они обращались друг к другу, как старинные друзья. Сначала я подумал, играют, а потом понял, что они действительно знакомы целую вечность. И знакомы очень близко, с полувзгляда друг друга понимают.

Халецкий попросил описать внешность дамы.

— Светлые волосы, тёмные брови, зеленые глаза с коричневыми крапинами, нос прямой, маленький, аккуратный, рот небольшой, но губы полные. Очень миловидна. Роста невысокого, пухленькая. Возраст — в районе тридцати. Я бы дал меньше, но, похоже, они с Эдиком вместе учились то ли в школе, то ли в институте. А Эдику тридцать два.

— Ладно, рассказывайте дальше, — не утерпел Виктор, опасавшийся, что этому типу вот-вот наскучит собственная откровенность и он опять начнёт выпендриваться.

Но опасался он напрасно. Эжен выдержал взятый тон до конца. Подробно изложил историю, с которой явился к нему Эдик, не побоялся повторить предъявленное ему Вязниковым обвинение, воспроизвёл собственную оправдательную речь, сделав акцент на своём алиби, упомянул о звонке Вязникова Джулии, привёл соображения Эдика, позволившие сузить круг подозреваемых до четырех человек, рассказал, как и почему они отдали предпочтение директору «Пульсара» (Базилю) перед директором дизайн-студии (Джованни). И наконец, поведал о поездке всей компании к Джованни и о приключении, которое подстерегало их на обратном пути.

Последняя часть заставила Виктора и Бориса обменяться тревожными взглядами.

— Вы уверены, что этому Севе удалось избавиться от преследователей? — спросил Халецкий.

— Головой не поручусь. Но он долго кружил перед тем, как выехал на Ленинградку. Хвоста мы не заметили.

— А как выглядели те двое, что поджидали вас на балконе?

— Не знаю, не видел. Мы стояли на верхней площадке, а их загораживала дверь. Но Сева наверняка их «сфотографировал». Поговорите с ним.

— А тогда с чего вы решили, будто они не с вашей работы? — подозрительно спросил Виктор.

— На слух определили, — усмехнулся Эжен.

У Виктора прямо руки чесались накостылять нахалу по шее, но Халецкий, проигнорировав насмешку, задал следующий вопрос:

— Где вы расстались с Вязниковым и его спутницей?

— Они вышли за «Динамо», тут же поймали машину и повернули на Беговую.

— Евгений, люди, жаждущие встречи с Вязниковым, очень опасны. Это профессионалы, убивающие без колебаний и не оставляющие следов. Боюсь, Николая Усова, который попал к ним в лапы, мы с вами никогда не увидим — ни живым, ни мёртвым. Но у нас ещё есть шанс спасти Эдуарда и его подругу, если мы опередим убийц. Сосредоточьтесь, пожалуйста. Постарайтесь припомнить какое-нибудь замечание Вязникова, какую-нибудь обмолвку, которая помогла бы нам побыстрее их найти.

Халецкий умел быть убедительным. Его маленькая речь произвела впечатление. Кулаков свернул себе папироску, закурил, закрыл глаза и надолго замолчал.

— Знаете, — сказал он наконец, — когда мы ехали к Джованни, между Эдиком и этой Надей случилась лёгкая размолвка. Даже не размолвка, а так, шутливая перепалка. Я сидел рядом с водителем и не понял, с чего у них началось. То ли Эдик случайно пихнул Надежду локтем, то ли завалился на неё на повороте. В общем, они начали обмениваться оскорблениями — очень забавными. По-моему, цитатами из классики. Все я, естественно, не воспроизведу, но пару фраз запомнил: «Вы же всегда надо мною глумитесь, та-та-там, честь задевая мою» — это он ей. А она ему: «Вы, собственно, сами — лжец и предатель, и все обвинения ваши до очевидности лживы». Потом что-то ещё про суетную гордыню и самообожание, а он ей — дескать, да ты права, я предан всякой скверне, но чья бы корова мычала…

— Зла речь твоя, мулла, и ненависть — ей мать! — внезапно процитировал Халецкий. — Ты все зовёшь меня безбожником, неверным. Ты прав, я уличён! Я предан всяким сквернам. Но будь же справедлив: тебе ли обвинять?

— Точно! — Эжен взирал на милиционера, как на огнедышащего дракона, — с изумлением и трепетным почтением. — Правда, про муллу и безбожника речи не было, но последние строки — слово в слово.

— Это Омар Хайам, — скромно заметил Халецкий.

— А про лжеца и предателя — кто? — пролепетал сражённый наповал Виктор.

— Не знаю, — с явным сожалением признался опер-эрудит.

Бекушев вздохнул немного свободнее: если бы Халецкий небрежно назвал и второго автора, его, Виктора, комплекс неполноценности достиг бы угрожающих размеров.

— Я так думаю, что Эдик и эта Надя вместе учились в институте, — рискнул он высказать предположение. — В каком-нибудь гуманитарном вузе. Кто, кроме гуманитариев, способен бросаться цитатами из мировой классики? Вы тоже пришли к такому выводу, Евгений? Поэтому и вспомнили этот эпизод?

— Нет, дело не в этом. Кстати, Ирен стреляла этими цитатами с редкой непринуждённостью, а образование у неё было техническим. Эпизод я вспомнил потому, что во время перепалки Надя пару назвала Эдика по фамилии. И он её, кажется, тоже. Хотя тогда я подумал, что это прозвище. Для фамилии оно звучало несколько необычно.

— Как?!

— Не помню. Помню только свои ассоциации. Почему-то оно навело меня на мысль сразу об обеих отечественных войнах — с Наполеоном и Гитлером.

— Может, прозвище или фамилия какого-нибудь военачальника?

— Нет, скорее, географическое название.

— Бородина?

— Смоленская?

— Вяземская?

— Нет, не то. Ещё почему-то была ассоциация с викингами.

— Может, с норманнами?.. Неман? — воскликнул Виктор и, увидев по глазам Кулакова, что угадал, испытал нечто близкое к эйфории. Комплекс неполноценности стремительно съёжился до стандарта, и Эжен, удостоивший его, наконец, уважительного взгляда, вдруг утратил всю свою непривлекательность.

С криком «Где телефон?» Халецкий бросился в прихожую, но Кулаков остановил его, предложив воспользоваться мобильным. Через пятнадцать минут после звонка Халецкого в ЦАБ, мобильник разразился трелями из первого концерта Чайковского — пришёл ответ на запрос.

— Если уж начинает везти, то везёт во всем, — высказался Халецкий, отключив аппаратик. — Представляешь, Пых: во всей огромной Москве живёт единственная Надежда Неман! Неман Надежда Валентиновна, семидесятого года рождения. Едем!

20

Людмила проснулась от лёгкого движения воздуха у лица. Позже, когда она окончательно пришла в себя и оценила обстановку, ей стало ясно, что движение произвела закрывшаяся дверь: кто-то приходил в комнату проверить, не очнулась ли она. Но в первые несколько минут ей было не до логических упражнений. Попробуйте очнуться от наркотического сна в совершенно незнакомом помещении — сами убедитесь, насколько малоэффективны в эти минуты извилины коры больших полушарий.

Первая мысль Людмилы, с точки зрения здравого рассудка, не выдерживала никакой критики: девушка решила: что умерла, и душа её вселилась в чужое тело. Руки и ноги с непривычки отказывались повиноваться, пальцы утратили чувствительность, уши — способность слышать, глаза… Глаза воспринимали какую-то картинку, но она как будто не имела смысла. Тёмные квадраты и прямоугольники в тусклом красноватом свете. Людмила попробовала поднять голову, но чужой желудок отнёсся к этой попытке крайне неодобрительно. Только невероятным усилием воли ей удалось вернуть его содержимое на место.

Но именно дискомфорт, исходящий от желудка, в конце концов вывел её из оцепенения, заставил мозги работать. Сначала вернулся слух — Людмила услышала приглушённые голоса, доносившиеся из-за стены. Слов было не разобрать, но, судя по тону, кто-то кого-то отчитывал. Потом тёмные прямоугольники и квадраты обрели объём, и Людмила узнала в них предметы обстановки — пустой сервант, тумбочку с телевизором, бурый палас на полу, кожаное кресло. Источником света служил маленький ночник с красным абажуром, стоявший на столике где-то у неё в ногах. Потом пальцы ощутили гладкую прохладу кожи, плечи — тяжесть одеяла, щека — шёлк и вышитый узор декоративной подушки. Людмила поняла, что лежит в позе эмбриона под одеялом на кожаном диване.

Память накатила внезапно, как пригоршня холодной воды, выплеснутой в лицо. Железные объятия лощёного дядьки, одетого, точно денди. Удостоверение майора МВД. Заблокированная дверца машины. Борьба. Укол в шею. Провал. И теперь — эта незнакомая комната, полностью обставленная, но явно нежилая. Её похитили!

Людмилу тошнило, у неё кружилась голова, но она заставила себя сесть. Адреналин, выброшенный в кровь при мысли о похищении, подавил сигналы организма о плохом самочувствии, мозг заработал на полную катушку.

Лощёный дядька, разумеется, никакой не милиционер, это стало понятно сразу. С другой стороны, на насильника, грабителя и вообще уголовника он тоже не похож. Так кто же он, этот сукин сын?! Зачем похитил её, Людмилу?

С какой целью похищают людей? Ради выкупа, ради информации, ради продажи в подпольный бордель или в подпольную же клинику на донорские органы… Бр-р! Людмилу передёрнуло. Нет, аналитический подход к добру не приведёт, она только запугает себя до полусмерти и утратит способность соображать. Необходимо разжиться конкретной информацией. Она прислушалась. Голоса за стеной по-прежнему звучали невнятно и, мало того, звучали теперь с большими паузами. Если она попытается выскользнуть за дверь и подслушать, любой звук может её выдать. На попытку бежать у неё пока ещё не хватает сил, а если поднять шум в надежде привлечь внимание соседей, похититель, конечно, доберётся до неё быстрее и снова вколет наркотик…

Людмила огляделась и зацепилась взглядом за столик, на котором стоял ночник. На лакированной поверхности тёмными островками выделялась россыпь непонятных предметов. Присмотревшись, она сообразила, что предметы эти — не что иное, как содержимое её сумочки. Носовой платок, пудреница, тушь, помада, тени для век… Пачка сигарет и зажигалка, прежде спрятанные за подкладкой сумки — чтобы бабушка не обнаружила. Расшитое бисером портмоне, плейер… Плейер? Да нет же! Это её новая игрушка, которую она выклянчила напрокат у знакомого кладовщика из магазина «Системы безопасности». И где-то там, среди бисеринок портмоне, должна быть крошечная булавка с чёрной головкой — маленький симпатичный «жучок».

Мысли Людмилы понеслись вперёд с бешеной скоростью. Движение воздуха, разбудившее её… Кто-то приходил проверять, спит ли она… Значит, они знают, что действие наркотика вот-вот закончится… Скоро придут опять… Благослови тебя боже, бабушка! — благодаря твоей йоге я умею замедлять пульс и дыхание… Проверяющий убедится, что я сплю крепким глубоким сном, а когда повернётся, чтобы уйти, я прицеплю к нему «жучка»… Подслушаю их разговор, узнаю, где я и чего им от меня нужно… И главное — что они собираются со мной делать… Если что-нибудь ужасное, попытаюсь удрать… Мой «сон» позволит выиграть время, набраться сил. Если они, конечно, не потеряют терпение и не решат меня разбудить…

Людмила осторожно переместилась на несколько сантиметров в направлении столика. Слава богу, ни диван, ни пол под ногами не скрипнули. Она осмелела и подвинулась сразу на полметра. Теперь подлокотник дивана и столик за ним были совсем близко. Ещё одно движение — и портмоне у неё в руках. Так, заветная «булавочка» воткнута где-то в нижнем углу. Ага, вот она, родимая! Теперь кладём портмоне на место — аккуратно, чтобы им не пришло в голову, будто его трогали. Хорошо. «Булавочку» зажмём в правой руке и немного свесим руку с дивана. Левую — на грудь поверх одеяла: если придут щупать пульс, возьмут её. Теперь устроились поудобнее и начали упражнение на расслабление. Пальцы ног, стопы, икры, колени, бедра, ягодицы, живот, грудь, кисти рук, предплечья, плечи, шея, лицо, лоб, темя, макушка, затылок… Все мышцы по очереди расслабляются, наливаются тяжестью и теплом…

Когда скрипнула дверь, сердце предательски трепыхнулось, но многолетняя практика не пропала даром — Людмила в считанные секунды вернула внимание к отяжелевшим мышцам, выровняла дыхание, замедлила кровообращение. Звук шагов, чужое дыхание на щеке, прикосновение холодных пальцев к её запястью с трудом пробивались к мозгу через дремотный туман. Она едва не упустила момент, когда некто собрался уйти, и только в последнюю секунду успела посадить своего «жучка» у самого края тёмной штанины.

Дверь закрылась, шаги отдалились и затихли. Людмила бесшумно перевернулась на диване головой к другому подлокотнику, пошарила рукой по столику, нашла «плейер» и нацепила наушники.

— …Ты уверен? Я совсем немного вколол, должна уже очухаться.

— Ясное дело, уверен! Дыхание спокойное, рука сухая, тёплая, пульс медленный. Если бы притворялась, сердце как у пойманного зайца скакало бы, и ладони бы взмокли.

— Но я…

— Слушай, заткнись, а? Вполне возможно, что действие твоей «дури» кончилось, и она заснула нормальным сном. Тем лучше. Все равно пришлось бы ждать, пока она как следует оклемается. Или тебе одного трупа мало?

— Я не понимаю, почему ты так уверен, что её придётся отпустить? Я своими ушами слышал старухины слова о безумных деньгах! Которые от них уплывают. А раз она знает о деньгах, нельзя оставлять её в живых.

— Нет, ну какой же ты придурок, Гарик! Я тебе уже полчаса талдычу: ничего она не знает! Её мамаша за последние десять лет словом с ней не перемолвилась. И с бабкой её полоумной — тоже.

— Да откуда такая уверенность?

— Я, в отличие от тебя, профессионал. Сбор информации — мой хлеб. Если уж на то пошло, Морозова и сама о деньгах ничего не знала. Единственное, что она могла сказать своим близким, — это кто убил Козловского.

— А о чем же тогда говорили бабка с девицей?

— Понятия не имею! Может, у бабки от старости фантазии завелись. Может, она считает безумными деньгами зарплату, которую получала Морозова. Какой смысл гадать? Раз уж ты притащил сюда девицу, у неё и спросим. Я сам с ней сначала поговорю, без наркоты. Если увижу, что запирается, тогда и вколем сыворотку. Хотя с чего бы ей запираться, если она ничего знать не может? Господи, какой же ты козёл, Гарик! Ты в состоянии вообразить, что будет, если она не купится на всю эту лажу с подпиской о неразглашении и побежит к ментам? Думаешь, Терехов всегда будет прикрывать наши задницы? Как бы не так! После того как менты нас раскрыли — по твоей милости, кстати, — он так дрожит за собственную, что ему никакие миллионы не в радость. Тем более призрачные. В общем, молись, чтобы мы нашли эти баксы в ближайшие сорок восемь часов и успели слинять за кордон, пока нас во всероссийский розыск не объявили…

— Какого… ты все время на меня наезжаешь?! Нас раскрыли не по моей милости, а потому что твоя безмозглая девка тупо вешала «жучки» на одного и того же мента, одним и тем же идиотским способом!

— Молчи уж! Прежде, чем менты засекли мою девку, этот гадёныш Халецкий уже вычислил, кто мы такие и чего нам надо. А все потому, что ты, придурок, вёл себя на Петровке, как распоследний лопух! Я всегда подозревал, что ваша военная разведка — скопище слабоумных солдафонов, не способных даже ж… себе подтереть, не перемазавшись.

— Так что же ты сам не пошёл на Петровку?! Уж твою-то поганую гэбистскую душонку они сразу бы признали. Они вашего брата за версту чуют, как легавые — волка. Никому бы и в голову не пришло усомниться, что ты не тот, за кого себя выдаёшь.

— Я не мог. Мы с Кузьминым, с начальничком их, пересекались по одному делу в восемьдесят девятом году. У него профессиональная память на лица, к нему под псевдонимом не сунешься. А если бы я попросил у Терехова документ на моё настоящее имя, тот бы послал меня куда подальше. И был бы прав. Я ведь с шумом уходил, эхо могло и до Петровки докатиться. Эх, кабы знал, что ты так бездарно завалишь такое простое дело, доверился бы лучше Волынину. Черт меня дёрнул с тобой связаться!

— По-моему, ты начал заговариваться, Олежек. Это не ты со мной связался, а я с тобой. Без меня ты бы даже не узнал, что шеф реализует эти ценные бумаги.

— Ну и в чем ты видишь свою заслугу? В том, что он доверял тебе больше, чем мне? И куда это его привело, царствие ему небесное?

— Я его туда не отправлял.

— Но и пальцем не шевельнул, чтобы помешать ему туда отправиться.

— Как и ты.

— Ну, я же не был его любимчиком — с чего бы мне стараться? Если бы он ценил по достоинству мой профессиональный опыт…

— Что ты заладил, как попугай: профессионал, профессиональный опыт! Дырка ты от бублика, а не профессионал! Меня чихвостишь в хвост и в гриву, а сам просвистел все, что можно! Козловского тогда упустил, потом четыре месяца его найти не мог, хотя он чуть ли не окопался на месте взрыва! А этот полудурок Усов на чьей совести? Что ж ты со своим профессиональным опытом не скумекал, что сыворотка на морфин, да на похмелье почище ножа в сердце будет? А Вязникова кто прохлопал? Кто телился целые сутки, пока он не смылся в неизвестном направлении? И чьи люди его проморгали, когда мы наконец-то на него вышли?

— "Мы вышли"! Это мне нравится! Да если бы я не додумался прослушивать телефоны его подчинённых, если бы не сумел договориться с операторами на АТС, ты бы по сей день бегал по его родственникам и знакомым! А что касается моих людей, то не беспокойся, они свою ошибку исправят. Через несколько часов Вязников будет у нас в руках. Дай только бог, чтобы он оказался тем, кого мы ищем…

— Но Усов вроде бы не сомневался, что Вязников — убийца. А зачем ещё ему было убивать, коли не из-за денег?

— Ты сам назвал Усова полудурком, и совершенно справедливо. Мало ли, в чем он не сомневался… Халецкий, вон, на Вязникова не думает, а у него котелок варит получше.

— Халецкий не знает того, что знал Усов.

— Возможно, теперь уже знает. Только нам к нему больше не подобраться. Эх, дьявол, как не вовремя они мою Ольгу засекли! А после твоей самодеятельности у нас вообще земля под ногами загорится. Когда эта девица заявится в ментовку, расскажет о похищении и опишет твою рожу, у сыскарей появятся совершенно законные основания открыть на нас охоту.

— Законные основания у них появились после того, как ты «поговорил» с Усовым.

— Отнюдь. Сначала им придётся найти и опознать его труп, а это, можешь мне поверить, абсолютно невозможно.

— Тогда почему ты не хочешь поступить так же с девицей?

— Ты меня умиляешь! Через несколько часов сюда привезут Вязникова и, возможно, не одного. Как ты собираешься избавляться от горы трупов?

Людмила сдёрнула наушники. Она уже чувствовала себя достаточно окрепшей и не собиралась дожидаться решения своей участи. Пока эти двое собачатся, их внимание поглощено спором, а значит, они не станут особенно прислушиваться к тому, что происходит за стеной. И не появятся внезапно в комнате — стихнувшие голоса предупредят о такой возможности заранее.

Она осторожно встала, убедилась, что ноги держат, и тихонько подошла к окну. Судя по высоте, четвёртый этаж. Узенький карниз обрывается сразу за оконным проёмом, к другому окну по нему не перейдёшь. Водосточной трубы в пределах видимости нет. Спуститься по верёвке? Людмила огляделась. Шкаф для одежды в комнате имелся, но, скорее всего, стоял пустой, как сервант и книжные полки. В любом случае, вряд ли там найдётся прочная бельевая верёвка. Но проверить все же стоило. Она подошла на цыпочках, потянула за ручку. Дверца шкафа протяжно скрипнула, напугав Людмилу до помрачения рассудка. Только через минуту, убедившись, что разговор за стеной продолжается, она решилась пошевельнуться. Разумеется, в шкафу ничего не было.

Попробовать улизнуть через дверь? Но она понятия не имеет, какая здесь планировка, не увидят ли её сразу, как только она выйдет из комнаты или появится в прихожей. Да, скорее всего, за входной дверью они присматривают, иначе их беспечность отдавала бы идиотизмом.

Людмила снова переместилась к окну и тоскливо поглядела вниз. Больше десяти метров. Внизу сугроб, но как минимум перелом при прыжке обеспечен. Может, все-таки рискнуть? Она ещё раз оценила расстояние и поёжилась. Нет, прыжок оставим на крайний случай. Нужно поискать другой выход.

Тут её взгляд упёрся в старый клён, который рос метрах в четырех от окна. Одна из ветвей чернела внизу, не дотягивая до стены дома каких-нибудь два метра. Взять два метра с места, да ещё в нынешней физической форме, почти нереально, но тут ведь не соревнования по прыжкам в длину, где результат замеряют по отпечатку пятой точки. Если нырнуть вперёд рыбкой, уцепиться за ветку руками, то, учитывая рост (метр семьдесят четыре), прыгнуть придётся совсем недалеко. Правда, ветка может сломаться, но хотя бы замедлит падение. А ниже будут другие ветки, покрепче — возможно, удастся зацепиться за них.

Людмила решительно повернула верхний шпингалет, потом нижний и потянула раму на себя. Рама не дрогнула. Холодея от дурного предчувствия, Людмила внимательно, насколько позволяло тусклое освещение, осмотрела окно. Так и есть! Заколочено. Вот почему этот «профессионал» из соседней комнаты не стал утруждать себя дежурством у постели пленницы! Куда она денется? Если спятит на почве страха и решит сигануть в окно, его придётся сначала выбить, тут-то сторожа и подоспеют. А бесшумно стекло не выдавить, для этого специальные приспособления нужны, в сумочке же пленницы нет даже маникюрного набора.

Уже ни на что не надеясь, Людмила повернула ещё один шпингалет и попыталась открыть форточку. И чуть не ахнула от неожиданности, когда та поддалась. Желанный выход предстал перед ней во всей красе — чудесный квадрат, размером сорок на сорок сантиметров, зияющий холодной чернотой в метре с лишком над подоконником. Людмила скинула узкую юбку. Спасибо, бабушка настояла, чтобы она поддела вниз лосины. «Ах, бабушка, скольким же я тебе обязана! И в первую очередь — гибким, сильным телом. Если бы не йоговская гимнастика, которой ты меня заставляла заниматься, я бы ни за что не решилась на этот акробатический трюк».

Она влезла на подоконник и, держась одной рукой за форточку, а другой — за оконный шпингалет, поочерёдно перекинула ноги через раму форточки. Потом, извиваясь всем телом, начала протискивать их вперёд. Чтобы протолкнуть бедра, ей пришлось сложиться вдоль. Когда нижняя половина тела повисла с той стороны окна, у Людмилы от страха перехватило дыхание — ей показалось, что она сейчас не удержится и полетит вниз. Но вот ноги нащупали опору — скользкую, узкую, ненадёжную, но опору, — и дело пошло веселее. До тех пор, пока не пришло время перехватить руки, чтобы вытащить плечи и голову. Тут Людмилу обуял такой ужас, что она минуты на три превратилась в тряпичную куклу со стальными кистями, приваренными намертво к шпингалетам. Потом босые ступни начали цепенеть от холода, и она решилась. Одна нога в процессе этого упражнения едва не соскользнула с карниза, но плечи сыграли роль тормоза, а потом руки уцепились за верхнюю раму, и кризис миновал.

Стоя на полусогнутых по ту сторону окна, судорожно цепляясь поднятыми за спиной руками за верхнюю раму, Людмила боялась пошевельнуться. Ступни словно примёрзли к карнизу. И казалось, не было на свете такой силы, что заставила бы её прыгнуть. Она уговаривала себя, сосчитала до десяти, потом до шестидесяти. На счёт «сорок шесть» где-то наверху открылось другое окно, и неведомый кретин выплеснул на улицу галлон жидкости неизвестного происхождения. Несколько капель попали беглянке на голову и переполнили чашу терпения.

Резко выдохнув, она разжала руки, оттолкнулась от карниза и полетела — вперёд и вниз. Ветка ободрала ладони и тут же обломилась, что-то хлестнуло по лицу, ударило в грудь, и в следующий миг Людмиле удалось поймать руками крепкий сук.

Все хорошо. Она осталась жива. Она спаслась.

21

Надежда проснулась от далёкого крика Мишутки. Крик был радостным, но она все равно подскочила в постели как ужаленная. Посмотрела на часы: так и есть! Второй час. Ребёнку обедать пора, а его наверняка и завтраком не покормили. Балда, не догадалась поставить будильник! Нужно было сообразить, что Мишутка, который, в отличие от них, сладко проспал всю ночь, не станет валяться в постели до полудня.

Радостный вопль повторился, и Надежда поняла, что он доносится из-за окна. Значит, кто-то уже встал, одел ребёнка и повёл гулять. И покормил, вероятно. Как нехорошо получилось. Этот кто-то, конечно, спал ничуть не больше Надежды, но тем не менее ему хватило совести не оставлять без присмотра полуторагодовалого мальчишку.

Она набросила на плечи коричневый махровый халат, выданный вчера гостеприимным хозяином, и подошла к окну. Во дворе, у кирпичной стены, защищавшей загородные владения Вовчика, стоял свежеслепленный снеговик с новеньким оцинкованным ведром на голове. Крохотный Мишутка и человек-гора с трогательным именем Геша обстреливали истукана снежками, стараясь сбить с него головной убор. Оба исправно лупили мимо цели, Мишутка — по малолетству, Геша, вероятно, из солидарности.

Надежда отправилась в ванную, примыкавшую к её комнате, торопливо приняла душ, почистила зубы, причесалась, оделась и спустилась на первый этаж, в просторный зал, объединяющий в себе гостиную, столовую и кухню, отделённую от остальной территории бамбуковым занавесом. В огромном, похожем на орган камине горели берёзовые полешки — не ради тепла (газовое отопление работало выше всяких похвал), а ради уюта. Напротив камина, метрах в трех, стоял обеденный стол, за которым сидела Лиска и уплетала клубнику со сливками.

— Привет! — сказала она, оторвав взгляд от пламени. — Этот Геша — просто чудо какое-то! В холодильнике — целый супермаркет. И когда успел затариться? Мы приехали в семь, а в восемь уже просыпается Микки. Чего ты хочешь на завтрак? Выбирай, что душа пожелает. Там даже молочная каша в горшочке имеется. Только яичницу с беконом и тосты придётся готовить самим — их в микроволновке разогревать не принято.

— Я, пожалуй, последую твоему примеру, — решила Надежда. — Твой завтрак выглядит ужасно аппетитно.

Минут десять спустя к ним присоединился Вязников. Сначала они наслаждались едой, кофе и пустым трёпом о благах, сопряжённых с богатством, потом Эдик перевёл разговор на события минувшей ночи.

— Как ты думаешь, — спросил он Надежду, — им не удалось нас выследить?

— Почти наверняка нет. Зря, что ли, Вовчик велел Геше ехать следом на другой машине? Уж Геша-то заметил бы «хвост»! Но в любом случае волноваться нам нечего. Наш суперрэмбо нас защитит. Видел, какой у него автомат?

Эдик пожал плечами.

— Обыкновенный. «Узи» называется. Мы ещё не знаем, как вооружён противник. И какой у него численный перевес. Может, они в состоянии развязать небольшую победоносную войну против Монако или Ватикана.

— Не говори глупостей! Откуда у твоего Базиля — или Джованни, или Эжена — деньги на содержание целой армии?

— Ты забыл о Вовчике, — вставила Лиска. — Разве он не обещал разобраться с ними? А раз обещал, значит, разберётся. Я почему-то уверена, что он без особого напряжения навербует себе хоть две армии. (Доставив гостей в свою загородную резиденцию и разместив их со всеми удобствами, Вовчик немедленно отбыл в Москву «наводить порядок».)

— Возможно, с наёмниками он и разберётся, — не желал униматься Вязников, — хотя для начала их нужно найти. Но чтобы добраться до заказчика, придётся пошевелить извилинами, а Вовчик, при всех его достоинствах, не производит впечатления человека, обременённого излишком интеллекта.

— Если он выйдет на наёмников, то уж как-нибудь сумеет убедить их назвать заказчика, — возразила Надежда. — История показывает, что наёмники редко хранят верность нанимателю, когда запахнет жареным.

— Спорим, они заказчика в глаза не видели? Нужно быть последним кретином, чтобы светиться перед бандитами. Они потом так за жабры прихватят — узлом завяжешься. В общем, если мы хотим вернуться к нормальной жизни, шевелить извилинами придётся самим.

— Ладно, пошевелим, — согласилась Надежда со вздохом. — Только давай чуть попозже, когда у Мишутки будет тихий час. А то перед Гешей неудобно, он и так возится с парнем целый день. Пойду его сменю.

Однако до мозгового штурма они дозрели только вечером, после того как уложили Мишутку на ночь. Сумасшедшая жизнь последних дней всех изрядно вымотала, а чувство безопасности, внушаемое двухметровым кирпичным забором и присутствием Геши с автоматом, действовало так расслабляюще, что думать о страшном и неприятном совершенно не хотелось. Надя и Лиска втайне надеялись, что, если они потянут время ещё немного, приедет Вовчик, и все разрешится само собой. Но Эдик не разделял их безоглядной веры во всемогущество хозяина этих ленных владений и теребил своих дам до тех пор, пока они не уступили его напору.

Поначалу «штурм» больше напоминал вялотекущую осаду с редкими выстрелами наугад в сторону неприятельской цитадели. Потом Лиска заметно оживила процесс.

— Ох, совсем из головы вылетело! Прошлой ночью, ещё до этой кошмарной газовой атаки, я вспомнила во сне фразу, которую сказала тогда Ирен. Ну, в бреду, помните? Она так отчётливо прозвучала у меня в мозгу, что я даже проснулась и записала её, чтобы снова не забыть. Листочек, конечно, остался там, в квартире, но, по-моему, я смогу её воспроизвести. Сейчас, подождите. Перестаньте есть меня глазами, вы меня сбиваете… Да, похоже, это звучало так: «Они все туда забежали, все! — я сама видела. Смотрю, а их нет. Все есть, а их нет. Но этого же не может быть? Нет, только не чёрные ноги!» — Лиска перевела взгляд с Эдика, на Надежду и обратно. — Я почти уверена, что это точные её слова. Как по вашему, в них есть какой-нибудь смысл?

— Да, — глухо сказал Эдик. — Есть. Ирен говорила про тот вечер, когда обнаружили труп. Катрин стояла за стендом и выла как сирена. Все побежали на крик и набились в этот закуток. А Ирен, видимо, осталась стоять с другой стороны. Она видела ноги. Все ноги, кроме «чёрных». Потом кто-то принёс лампу, и мы разглядели труп. Ирен вспомнила звук падения чего-то тяжёлого на пол, шорох груза, который волокли по паласу двумя часами раньше, и догадалась, что перетаскивали тело. За минуту до того, как она вышла в холл. В холле никого не было, но почему-то скрипнул стенд. Ирен посмотрела туда и ничего не увидела — точно так же, как не увидела «чёрных» ног, когда мы столпились за стендом. Вывод напрашивается сам собой. Убийца был в чёрном. В тот день в чёрное были одеты только четыре человека. Я, Базиль, Эжен и Джованни. Ирен не хотела верить в то, что один из нас — убийца.

— Я все-таки не могу понять… — задумчиво начала Лиска. — Почему она решила, что убийца — непременно из ваших? Помните, вы говорили: Эжен в пятницу предположил, что покойник разговаривал с киллером, который специально его поджидал и просто сделал вид, будто работает в вашем здании? Конечно, все последующие события доказывают, что Эжен неправ, но ведь Ирен таким доказательством не располагала! Так откуда взялась её уверенность? Может, она все-таки ошиблась?

— Я сам над этим думал, — вздохнул Эдик. — Особенно после того, как у всех «чёрных ног» обнаружилось алиби на четверг, когда стреляли в Петю. Тогда получается, что смерть Ирен, исчезновение Мыколы, покушение на Петю и охота на нас никак не связаны с первым убийством… Но это же бред! Какое всему этому ещё можно придумать объяснение?

— Эдик, Ирен была очень умной, да? — вдруг спросила Надежда.

— Очень. Собственно, другой такой умной женщины я не встречал… да и не женщины тоже. Хотя ты, наверное, могла бы составить ей конкуренцию… Нет, вряд ли — вы умные совсем по-разному. У тебя ум быстрый и блестящий, как сабля грузинского танцора, у неё — острый и точный, как скальпель хирурга.

— Сабля тоже бывает острая, — обиделась Надя.

— Да я и не спорю, — смутился Эдик. — Я совсем не то имел в виду. Понимаешь, если у танцора отнять саблю, он все равно останется танцором. А хирург без скальпеля хирургом быть перестанет. Ты, если бы вдруг поглупела, все равно осталась бы собой, а она — нет. Ум был сутью Ирен, понимаешь? Неотъемлемой частью её личности. Я прав, Лиска?

— Не то слово! Точно и образно сформулированная истина.

— Тогда скажи мне вот что, — снова заговорила Надежда. — Насколько хорошо Ирен относилась к вам четверым — к тебе, Базилю, Эжену и Джованни?

— Я бы сказал — очень хорошо. Джованни ты видела, к нему по-другому относиться невозможно. Базиль… Ну, мы всегда любим тех, кому делаем добро, правда? А Базиль на неё молился, как на икону. Эжена она ужасно жалела. Говорила, что он похож на игрушку, у которой сломана главная пружина. Игрушка ещё шевелится, делает какие-то движения, но они больше напоминают судороги мёртвой лягушки под током. Ирен говорила, что сама когда-то прошла через такое состояние, и, если бы Лиска её не «починила», не миновать бы ей свалки — это её собственные слова. Поэтому Ирен от души сочувствовала Эжену и старалась, как могла, вытащить его из депрессии.

— А с тобой она дружила, — закончила за Эдика Надежда. — В общем, мысль о том, что кто-то из вас четверых — убийца, была ей не просто неприятна — отвратительна. Как умный человек, Ирен не могла не додуматься до версии Эжена насчёт постороннего киллера. И она бы ухватилась за неё руками и ногами — если бы только могла. Поэтому предлагаю принять за аксиому: Ирен знала нечто такое, что абсолютно исключает эту версию. И, как в задаче про трех мудрецов, вымазанных сажей, она предполагала, что ты примешь в расчёт её умственные способности, когда будешь отгадывать её загадку. Помнишь её слова: «Ты умный, ты догадаешься»? Скорее всего, мы никогда не узнаем, почему она исключила посторонних. «Чёрные ноги» здесь ни при чем, киллер со стороны мог вырядиться в чёрное с неменьшим успехом. Просто примем как данность, что основания у неё были.

— Ну хорошо, — согласился Эдик. — Приняли. Только получается, что мы опять не сдвинулись с места. У нас по-прежнему те же трое подозреваемых, и ни единого указания, позволяющего отдать предпочтение кому-то одному.

— Ты неправ. Указание есть. Не знаю, обратил ли ты внимание на один довольно-таки примечательный факт: собеседник того уголовного типа — жертвы — не произнёс ни единого слова. Конечно, он мог слышать, как работает ксерокс и догадаться, что дверь в тамбур «Пульсара» открыта и там кто-то есть. Но ведь Ирен включила ксерокс не сразу, сначала она тихо стояла у двери, крутила в руках пустую пачку из-под сигарет и думала над фразой для отчёта. Более того, когда она делала копию, разговор уже оборвался — уголовник рухнул на пол, и убийца поволок его за стенд. Словом, молчание нашего Икса удивительно. Как правило, люди, слушая кого-то, поддакивают, возражают, вставляют свои замечания, междометия. Очень немногие способны выслушать собеседника в полном молчании. Я никогда не видела Базиля, и ничего не могу сказать на его счёт, но в пятницу ты рассказывал свою историю двум другим подозреваемым. Помнишь, как слушал Эжен, и как — Джованни? — Надежда повернулась к Лиске и пояснила: — Эжен сидел с закрытыми глазами, не шевелился и не издал ни звука. Джованни то и дело ахал, вскакивал, вскрикивал: «Как?!», «Да ты что!» — и тому подобное.

— Значит — Эжен? — недоверчиво спросила Лиска. — Но он же вам помогал! Поехал с вами к Джованни и вообще…

— Да, а когда мы уходили от Джованни, на балконе нас поджидала парочка головорезов! Хорошо ещё, что я сопоставила внезапную поломку лифта с перегоревшими лампами на лестнице и сделала правильный вывод.

— Но как Эжен мог предупредить головорезов, он же все время был у вас на глазах?

— Не все время. Когда мы вышли в прихожую и начали одеваться, он на минуту задержался в комнате. А у него при себе был мобильник.

— А мне все-таки кажется, что это не Эжен, — не сдавалась Лиска. — Он три года в депрессии, на себя рукой махнул — живёт в берлоге, ни с кем не общается… Разве это похоже на человека, который маниакально убирает всех, кто предположительно — только предположительно! — может его уличить? Если бы Эжен по неведомой причине убил того уголовника, он бы не стал суетиться. Конечно, я с ним незнакома, но по вашим рассказам и по тому, что говорила о нем Ирен, ему наплевать, что с ним будет.

— Я тоже не думаю, что наш Икс — это Эжен, — поддержал Лиску Эдик. — Прежде всего потому, что ему негде взять денег на наёмников. Из нас четверых он зарабатывает меньше всех. Кстати, если говорить о молчании, то Базиль годится ничуть не меньше Эжена. Он тоже не словоохотлив.

— Правда? — оживилась Надежда. — Ты думаешь он способен выслушать пространный монолог незнакомца в полном молчании?

— Вполне. Слушая других, Базиль, конечно, не хранит, вроде Эжена, каменную неподвижность — вертит что-нибудь в руках, важно кивает, — но звуков обычно не издаёт… Да, но, черт побери!.. Он действительно обожал Ирен. Нисколько не удивлюсь, если Джованни прав в том, что Базиль был в неё влюблён. И деньги! Два года назад необходимость заплатить десять тысяч баксов чуть не стала для него катастрофой. Я сам видел, во что он тогда превратился. Краше в гроб кладут. Сколько он мог скопить за эти два года? Ну, пусть даже пятнадцать-двадцать тысяч. За такие деньги можно нанять киллера, но у нас их по меньшей мере двое! Да ещё баба, которая им помогает, — помните звонок таинственной незнакомки? За такую смешную сумму они похитили и, вероятно, убили Мыколу, стреляли в мужа Ирен, обзванивали миллион моих знакомых, сидели в засаде на лестнице, пытались отравить нас газом? Как хотите, но я этому не верю!

— Значит, Базиль тоже отпадает? — Лиска вздохнула. — У вас нет ощущения, будто нас все время швыряет вверх-вниз? Только найдёшь доводы в пользу одного из подозреваемых, воспрянешь — вот она, разгадка! И сразу — бух вниз! Опять не подходит. Точно на американских горках катаешься…

Все уныло замолчали. Неизвестно, о чем размышляли Лиска и Эдик. Надежда не размышляла ни о чем. Точнее, пустила свои мысли на самотёк и лениво ждала, куда они её вынесут.

«Американские горки… Забавно, что в Америке этот аттракцион называется русскими горками. А то, что у нас называется „уйти по-английски“, у англичан звучит как „уйти по-французски“… А русская рулетка на самом деле появилась в Америке во время калифорнийской золотой лихорадки… Кто это недавно говорил про русскую рулетку? Ах, да! Джованни. Какому идиоту могло прийти в голову назвать так водку?.. Интересно, что они на этикетке нарисовали? Револьвер? Череп и кости? А что, недавно какой-то мужичок демонстрировал по телевизору канадские сигареты с гробиком на пачке… Вероятно, результат кампании по борьбе с курением. Так что не такую уж и чушь они несли, когда разыгрывали Катрин. Ещё немного, и правда начнут всякую гадость вместо табака подкладывать… Хотя до цианистого калия дело вряд ли дойдёт… Минутку! Цианистый калий в сигаретах… Эдик говорил, что уголовника отравили сигаретой! Совпадение? Или убийца присутствовал при том разговоре? Да, но что это нам даёт? Они все четверо присутствовали. Эдик толкнул целую речь в пользу радикальных мер, остальные подавали реплики… Реплика Эжена, если я не ошибаюсь: „Ну, это они уж слишком!“ Джованни выразил надежду, что трубочный табак не пострадает. Базиль сказал, что теперь-то точно бросит курить… О Господи! Неужели?..»

— Стоп! Кажется, я нашла… — сказала Надежда сдавленным голосом. И замолчала.

— Ну?!

— Да говори же!

Надежда откашлялась.

— Предупреждаю сразу: на первый взгляд, версия совершенно дикая. Но она даёт ответ на вопрос, который все время меня мучил. Почему Икс — нормальный законопослушный гражданин, работающий в солидной фирме и ни разу не вызвавший у коллег подозрения в маниакальности или принадлежности к криминальным кругам, — ни с того ни с сего убил человека, которого увидел впервые в жизни? До сих пор у меня было только одно объяснение: на самом деле он увидел этого парня не впервые; тот явился откуда-то из прошлого Икса, но почему-то его не узнал. Или сделал вид, что не узнал. Но это объяснение выглядит слишком уж… литературным, что ли. От него так и веет Диккенсом, романом-загадкой, надуманной драмой. В жизни так не бывает. И ещё одна вещь меня смущала. По всему выходит, что убийство заранее не планировалось. Откуда Иску было знать, что молодой человек придёт к нему на работу? И даже если он допускал такую возможность, то наверняка не собирался убивать в таком многолюдном месте. Тогда зачем он принёс на работу отравленные сигареты?

— Переходи к ответам, Надежда, — не выдержал Эдик. — Вопросы мы можем задавать не хуже тебя.

— Ладно. Я пришла к выводу, что убийство было случайностью чистой воды. Человек в поисках работы зашёл в одно из офисных зданий, встретил в холле мужчину, спросил, держат ли здесь ночных сторожей, и, узнав, что нет, начал доказывать неблагоразумность такого беспечного отношения к частной собственности. В процессе доказательства он полез в карман за куревом, обнаружил, что пачка пуста, и попросил сигаретку у слушателя. Тот, видимо, был погружён в собственные мысли, поэтому бездумно сунул руку в карман и протянул свою пачку, совершенно позабыв, что там лежит сигарета, пропитанная цианидом…

— Надька, ты перегрелась! — убеждённо заявил Эдик. — Тебе не кажется, что ты отвергла свою «литературную» версию ради абсолютно безумной? С какой целью нормальный человек будет таскать в кармане пачку с сигаретой, пропитанной цианидом, и как он может он ней позабыть?!

— Остынь на минутку и скажи: сочетание слов «сигарета» и «цианистый калий» тебе ни о чем не напоминает?

Эдик вдохнул, а выдохнуть забыл. На целую минуту. Потом воздух вырвался из него с каким-то странным звуком. И только после этого ему удалось произнести более-менее членораздельно:

— Ты думаешь?…

Тут взорвалась Лиска.

— Возможно, вам это покажется странным, но лично мне ваше сочетание ни о чем не говорит! Может быть, вы соблаговолите просветить тёмную дуру?

— Извини, Лиска, — опомнилась Надежда. — Тебе оно и не может ни чем о говорить. Это, так сказать, шутка для узкого круга посвящённых. Однажды собрались в курилке пятеро здоровых мужиков и разыграли одну девчонку, убедив её, будто дума в рамках борьбы с курением собирается издать закон, предписывающий производителям подкладывать в каждую десятитысячную пачку одну сигарету, отравленную цианистым калием. Дело происходило у Эдика на работе, и среди мужиков были все трое наших подозреваемых — ну, и, ясное дело, Эдик, который был одним из инициаторов розыгрыша. Остальные подозреваемые ему поддакивали и подавали реплики. В частности, Базиль заявил, что теперь-то уж точно бросит курить. И, что самое интересное, действительно бросил.

— Но… — Лиска открыла рот. — Не может быть…

— Я предупреждала, что версия, на первый взгляд, дикая. Но почему бы и нет? Почему, человек, безуспешно сражающийся со своим пристрастием к никотину, не мог задуматься над блистательными доводами Эдика в пользу радикальных мер борьбы с курением и решить, что идея недурна? Идея, конечно, нетривиальная — положить в пачку отравленную сигарету, дабы оградить себя от соблазна, — но, насколько я поняла, Базиль и сам — личность довольно неординарная.

— О господи! — Лиска судорожно сглотнула. — Какая чудовищная нелепость! Стать убийцей из-за желания избавиться от вредной привычки!.. Бедный Базиль! Но… Как же Ирен? Неужели он убил женщину, которую боготворил, только потому, что она могла его разоблачить? А потом нанял бандитов, чтобы убивать ещё и ещё?.. Это же безумие!

Надежда вздохнула.

— Я не обещала ответить вам на ВСЕ вопросы. Могу только предположить, что пережитое испытание нанесло удар по психике Базиля. По словам Эдика, он «тяготел к святости», а путь к святости, согласно литературе, — стезя, опасная для душевного здоровья. Представь себе: ты постоянно укрощаешь плоть, закаляешь дух, совершенствуешься, а в результате становишься…

— Да! — вдруг воскликнул Эдик. — Ты права, Надежда! Я вспомнил. Базиль бросил курить примерно в мае, но ещё в сентябре я видел, как он, разговаривая, крутил в руках портсигар. Залезет в карман, вытащит, повертит, повертит и сунет обратно. Вот сволочь! — Он ударил кулаком по столу. — А какие слезы лил, когда нам про Ирен сообщили! Иуда! Едем! Я лично сделаю из него отбивную!

— Куда мы поедем, Эдик? — попыталась увещевать его Надежда. — Его же нет в Москве!

— Который час? Половина двенадцатого? Его поезд в три часа приходит. В начале четвёртого он будет на работе — от вокзала до нас идти десять минут. Базиль всегда там ночует, когда из своего Тамбова возвращается. Геша!

Человек-гора, скромно сидевший на кухне, загремел бамбуковым занавесом и вышел на зов. Под мышкой у гиганта торчал толстенный том. Одарив присутствующих виноватой улыбочкой, Геша шмыгнул к книжному шкафу и поставил том на свободное место. «Братья Карамазовы», — оторопело прочла Надежда и мысленно присвистнула: — «Ни фига себе охранничек нынче пошёл!»

— Позволь нам, пожалуйста, взять до утра машину. Нам нужно съездить в Москву.

— Владимир Анатольевич не велел вас одних отпускать. Если надо, я вас сам отвезу.

— Понимаешь, мы не хотим брать с собой ребёнка — мало ли, что… Значит, кому-то нужно с ним остаться.

— Лучше уж останусь я, — вмешалась Лиска. — Мне твоё «мало ли что» не нравится. Геша должен поехать, он лучше любого из нас готов ко всяким неожиданностям.

— Но вас с Микки тоже нужно охранять! — напомнил Эдик. — Вдруг, пока нас не будет, сюда нагрянут вчерашние бандюки?

— Ну вот что, — решил Геша. — Я сейчас вызову своего сменщика, он покараулит Микки и Елизавету Петровну, а я отвезу вас с Надеждой Валентиновной куда прикажете.

22

Базиля душила бессильная ярость. В этом не было ничего необычного — она душила его после каждой поездки домой; не помогали никакие медитации, никакой аутотренинг. Но на этот раз он уезжал из Москвы таким измочаленным и опустошённым, что, казалось, ни один раздражитель не пробьёт эту чёрную пустоту. Однако Юлии это опять удалось. Ей всегда удавалось довести его до кипения, в каком бы состоянии он ни находился.

После развода Базиль всерьёз опасался свихнуться. Желание расправиться с бывшей женой преследовало его неотвязно, а временами просто захлёстывало, и он выпадал из реальности. Единственной преградой на пути к безумию, к одержимости, оставалась любовь к дочери. Ради Светика он должен был во что бы то ни стало избавиться от наваждения, победить свою навязчивую идею. Но заставить себя обратиться к психотерапевтам и прочим психоаналитикам было выше его сил. Базиль вырос в простой, чуждой интеллигентским рефлексиям среде и считал специалистов такого рода опасными шарлатанами.

Человек, нуждающийся в психологической поддержке и отвергающий помощь психологов, как правило, обращается к друзьям. Но Базиль всегда испытывал некоторые трудности при попытке облечь мысли в слова. Выразить же словами свои чувства и смутные желания и вовсе было для него делом невозможным. Да и не по-мужски это, считал он.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Однажды перед поездкой в Тамбов Базиль заглянул в книжную лавку купить какого-нибудь чтива в дорогу и зацепился взглядом за невзрачную брошюрку, название которой призывало: «Исцелись!» Вообще-то он не доверял таким книжонкам — за последние годы их развелось великое множество, а целительное воздействие, которое они, по идее, должны были оказывать на общество, как-то не ощущалось. Но в тот день что-то заставило его взять брошюрку в руки — может быть, категорический императив названия. Через полчаса продавщица раздражённо потребовала, чтобы он либо заплатил за книжку, либо положил её на место («Здесь не читальный зал!»). Базиль заплатил.

Автор брошюры — целитель и по совместительству философ, не скрывал, что его мировоззрение, как и концепция болезни и страдания, сложились под влиянием восточной философской мысли. Но, создавая своё учение, он сумел преобразовать чуждые и туманные для западного человека категории в удобоваримую теорию. Исцелиться — значит обрести целостность. Наша вселенная — единый однородный организм. Каждое из существ, её населяющих, несёт в себе все свойства вселенной в целом, подобно молекуле, обладающей всеми химическими свойствами данного вещества. Растения, животные, люди, боги по сути своей одинаковы — ни хорошие, ни плохие, просто сущие. Добро и зло появляются там, где часть целого осознает свою обособленность, отделяет себя от остального мира, возводит умозрительные границы. Боль, страдание суть реакция на отторжение части от целого, центростремительная сила, призванная вернуть отрывающуюся «каплю» в «мировой океан». Уберите границы, которые вы воздвигаете между собой и остальным миром, и боль исчезнет. Осознайте, что любое ваше действие, направленное вовне, направлено и на вас. Отнимая у другого, вы отнимаете у себя, даря — получаете, применяя силу — становитесь объектом насилия, проявляя заботу о других — заботитесь о себе. Не судите никого: человек, которого вы судите, во всем равен вам — и в дурном, и в хорошем. В вас заключена вся мудрость святых и все тёмные страсти самых кровавых злодеев. Перестаньте цепляться за свою обособленность, примите в себя остальной мир, и вы сравняетесь с богами, достигнете полной гармонии. В качестве средства достижения этой неслабой цели автор рекомендовал лично разработанную им систему аутотренинга и традиционные восточные методики самосовершенствования.

Своеобычность, красота и гуманность этого взгляда на мир потрясли неискушённого Базиля, как откровение. Он зачитал брошюрку до дыр, потом набросился на восточную религиозно-философскую литературу, глотая без разбору труды проповедников веданты, йоги, буддизма, джайнизма и даже даосизма. Он занимался аутотренингом и практической йогой, перешёл на «чистую» пищу, закалял волю аскезой. Временами, особенно когда несколько недель кряду не удавалось выбраться в Тамбов, ему казалось, что он вот-вот достигнет состояния внутреннего равновесия, полной умиротворённости — словом, свободы и покоя. Но очередная встреча с бывшей женой камня на камне не оставляла от этой иллюзии. «Что же, интересно, я такого натворил в прошлой жизни? За что теперь расплачиваюсь?» — гадал он, не замечая в расстроенных чувствах, что несётся по пустынной ночной улице галопом.

Он взбежал по ступенькам, поставил сумку на перила, нашёл ключи. Стилизованный под старину фонарь, горевший под крышей портика, давал достаточно света, и все-таки Базиль не сразу попал ключом в замочную скважину — у него дрожали руки. «Опять не засну, — подумал он обречённо. — Выпить, что ли, водки? Нет, лучше сделаю упражнения, и так уже четыре дня пропустил».

Внутренняя дверь открылась и закрылась, царапнув по нервам громким лязгом пружин. Базиль пошарил рукой по стене, нашёл выключатель, нажал на кнопку и замер… На лавке курильщиков неподвижно сидели трое — Эдик Вязников и двое неизвестных — миловидная блондинка и гигант со столь необъятными плечами, что голова на их фоне выглядела маленьким инородным наростом вроде бородавки. Лица Вязникова и гиганта были подчёркнуто непроницаемыми, блондинка смотрела на Базиля с любопытством.

— Эдик?.. — неуверенно произнёс Базиль. В голове у него произошло что-то вроде взрыва — с десяток разных мыслей рассыпались и закружились, словно конфетти, вылетевшие из хлопушки. Другой на его месте засыпал бы Вязникова вопросами: Где ты пропадал? Почему не был на похоронах? Почему сидишь здесь в темноте? Кто эти люди? Зачем ты их привёл? Но, как уже говорилось, речевые центры у Базиля были не слишком развиты, поэтому он только и сумел, что сказать:

— Здравствуй… Здравствуйте, — и молча уставился на троицу, ожидая объяснений.

Но их не последовало. И Вязников, и его компаньоны продолжали хранить непонятное молчание. Пауза тянулась до неприличия долго, и наконец Базиль, чувствуя себя полным идиотом, пожал плечами и направился к двери своего офиса. Только тогда Эдик соизволил заговорить.

— Привет, Базиль. Мы вообще-то к тебе пришли.

— Да? — Базиль повернулся, подождал продолжения и, не дождавшись, пригласил: — Ну, пойдёмте ко мне в кабинет… — Тут гигант встал во весь рост, и он понял, что в кабинете будет тесновато. — Нет, лучше в общую комнату.

Жестом пригласив троицу рассаживаться вокруг стола, за которым сотрудники «Пульса» имели обыкновение пить чай, он открыл шкаф, где хранились кофеварка и электрочайник.

— Чай? Кофе?

Эдик и гигант снова промолчали, но блондинка, виновато улыбнувшись, попросила:

— Кофе, если можно.

Базиль кивнул, взял стеклянную ёмкость и подошёл к аппарату «Clear water» набрать воды. Отделил от стопки пластиковый стакан — ниша под краником была слишком мала для ёмкости, — сунул в углубление, нажал на кнопку.

— Я бы на твоём месте поостерёгся, Надежда, — со значением произнёс Вязников. — Кто знает, не окажется ли в твоём кофе цианистый калий?

Базиль, уже переливавший воду из стакана в ёмкость, застыл. Рука непроизвольно стиснула тонкий пластик, вода полилась на брюки и ботинки. Вязников, не спускавший с него неприязненного взгляда, между тем продолжал самым непринуждённым тоном:

— У нашего Базиля с недавних пор появилось неприятное пристрастие — играть с ничего не подозревающими гостями в русскую рулетку. Точнее, в её новую разновидность. Ты не пробовал запатентовать идею, Базиль? Хотя нет, она же не твоя…

Голова налилась звенящей пустотой, кровь отхлынула от лица, сердце сбилось с ритма, пропустив удар, потом, будто опомнившись, мощными толчками погнало кровь с удвоенным напором. В ушах загрохотало. Базиль смотрел на шевелящиеся губы Эдика и ничего не слышал.

Потом слух вернулся. Базиль начал разбирать слова, но никак не мог понять их смысла.

— …Зря ты это сделал, Базиль. Ирен не собиралась никого разоблачать. Больная, специально приехала сюда, чтобы сказать об этом. Она слишком хорошо относилась к нам четверым. А ты… Я думал, ты её любишь. Думал, ты способен умереть за неё. Но нет — ты предпочёл, чтобы умерла она. Лишь бы не пострадала твоя драгоценная шкура! А как насчёт ахинсы, Базиль? Разве твои убеждения разрешают тебе убивать?

И тут до Базиля дошло. Понимание пришло яркой вспышкой короткого замыкания. Потом сознание померкло, и жажда убийства, до сих пор охватывавшая Базиля только в присутствии жены, вырвалась из темноты на волю. Он не видел ничего, кроме чёрных глаз Вязникова, горевших ненавистью, змеиного рта, извергающего самую чудовищную клевету, которую только можно представить, адамова яблока на слишком нежном для мужчины горле… Стиснуть! Сдавить это хрупкое горло! Сломать кадык… Заставить клеветника подавиться своей ложью!..

Базиль сделал шаг вперёд, ещё один, протянулся руками и сомкнул пальцы на шее Вязникова. Тот задёргался, попытался выломать их, оторвать, ударил коленом в пах, но Базиль ничего не замечал. Раздался женский крик, на плечи и спину посыпался град ударов — Базиль их не почувствовал. А потом ему на затылок опустилась кувалда, и сознание померкло окончательно.

Надежда поглядывала на спасителя Эдика с благодарностью и благоговейным ужасом. Базиль, сражённый наповал небрежным ударом Гешиного кулака, лежал у его ног мятой кучкой тряпья.

— Спасибо, Геша. Я твой должник, — выдавил из себя Эдик, растирая шею.

— Ерунда, — отмахнулся человек-гора и посмотрел под ноги. — Связать его?

Надежду передёрнуло. Её самое раннее воспоминание об этом мире было связано с отчаянными попытками вырваться из кокона зверски стянутых пелёнок. Ей до сих пор снились кошмары, в которых она сражалась со всевозможными путами.

— Не надо, Геша — попросила она. — Лучше посадите его вон туда и посидите на всякий случай рядом. Хотя, по-моему, он уже не опасен…

Человек-гора подхватил Базиля, словно тюк, и понёс угол, где метрах в трех от круглого стола стояло кожаное кресло

Минуту-другую оглушённый не подавал признаков жизни, потом пришёл в себя, покрутил головой, увидел Вязникова, и глаза его прояснились. В обращённом на Эдика взгляде появились злоба и одновременно — растерянность, отчего на лице Базиля застыло странное выражение, сочетавшее в себе свирепость с беспомощностью. Надежда подошла к аппарату с водой, сдёрнула белый конус с колонны вложенных друг в друга пластиковых стаканчиков, наполнила его и поднесла Базилю.

— Спасибо, — пробормотал тот, опуская глаза.

— По-моему, будет лучше, если вы нам все расскажете, — заметила Надежда, наблюдая, как он жадно пьёт. — Пусть мы ошиблись насчёт Ирен, но ведь это вы отравили того парня, правда? По нелепой случайности. Он зашёл, заговорил с вами, попросил сигарету, а вы были погружены в свои мысли и, протягивая ему портсигар, совершенно забыли о яде, так?

— Нет. — Базиль помолчал. — Не совсем. Я остолбенел, когда увидел его. Сигареты протянул автоматически, это верно. Но сразу же вспомнил насчёт цианида. И ничего не сделал.

— Почему?! — хором воскликнули Эдик и Надежда.

— Я его боялся. Это долгая история. И фантастическая. Боюсь, я не сумею толком её рассказать. Я не мастак говорить.

— Ничего, спешить некуда, — подбодрила его Надежда. — А ваши ораторские способности, вернее, их отсутствие, нас не смущают.

— Ладно, — смирился Базиль. — Наверное, нужно начать с моей жены…

Красноречием он действительно не отличался, но его история была красноречива сама по себе. Рассказанная скупыми неловкими фразами, почти назывными предложениями, перечисляющими только факты — никаких оценок, никаких акцентов на личных чувствах, — она производила сильное впечатление. Воображение Надежды, не стеснённое навязанными рассказчиком видением, определениями и метафорами, дорисовало то, о чем Базиль умолчал. Картина получилась страшной.

Жена Базиля была потрясающей красавицей. И потрясающей стервой. Она беззаветно любила себя, а также тряпки, рестораны и светские развлечения. И все. К родной дочери она всегда относилась, как к обузе, досадной помехе. К мужу — как к печатному станку для тиражирования денег, но отвратительно устаревшему станку, то и дело выходящему из строя. Именно жена вынудила Базиля, не имевшего склонности к предпринимательству, заняться бизнесом. Сначала он арендовал в типографии списанное печатное оборудование, принимал заказы на всякую мелочёвку, типа рекламных листовок и стихотворных сборников, издаваемых за счёт авторов. Потом приятель-газетчик уговорил его выпускать листок рекламно-развлекательного характера. Как ни странно, дело у них заладилось — газету неплохо раскупали, рекламодатели понесли к ним свои объявления, объём пришлось увеличить. Конечно, по московским меркам, богачом Базиль не стал, но по тамбовским считался вполне состоятельным человеком. Однако жена его никак не желала этим удовлетвориться. День за днём она изводила Базиля скандалами, предъявляла немыслимые требования. Он давно не испытывал к ней добрых чувств, но разводиться не хотел. Из-за дочери. Мать обращалась с девочкой, как с назойливой собачонкой, только что ногой не отпихивала, но девочка все равно её любила — уму непостижимо почему.

Потом Базиль узнал, что Юлия наставляет ему рога, и терпение его лопнуло. Он подал на развод. У него не было сомнений, что жена без разговоров уступит ему дочь — девочка никогда её не интересовала. Наивный! Разумется, эта хитрая жадная гадина не собиралась выпускать из рук такое замечательное средство воздействия на любящего папашу. Разыграв в суде целую драму, она без труда добилась решения в свою пользу — дочь оставили с ней. Девочка стала орудием её мести, предметом нескончаемого и беззастенчивого шантажа. Бывшая супруга не постеснялась заявить Базилю, что её отношение к дочурке будет целиком и полностью зависеть от тех сумм, которые он будет отстёгивать им на содержание. Деликатная нервная система Юлии приходит в полное расстройство, когда она не в состоянии удовлетворить какую-либо из своих потребностей, и это расстройство может отразиться на девочке самым плачевным образом.

Базиль чуть не удавил её тогда. Только пронзительный крик прибежавшей на шум Светланы заставил его отнять руки от горла шантажистки. Потом желание убить жену накатывало на него всякий раз, когда они виделись. Но Базиль понимал, какая судьба ждёт Светика, если он уступит своей навязчивой идее, и боролся изо всех сил.

Он свёл свои расходы к минимуму и отдавал жене почти все заработанное. Когда она намекнула ему, что этого мало, продал свою долю в газете и принял предложение владельца крупного холдинга, пригласившего его в Москву на должность директора рекламного агентства. Но и директорская зарплата, и обещанные десять процентов прибыли не могли утолить растущие аппетиты его бывшенькой. Деньги, полученные от нового совладельца газеты тоже, быстро иссякли. Базиль лихорадочно, но безуспешно искал другие источники дохода.

И тогда судьба показала ему зубы — то ли в улыбке, то ли в хищном оскале.

— Помнишь, Эдик, летом тут неподалёку взорвались и сгорели две машины? В ту ночь я приехал из Тамбова. Хотел переночевать здесь, но не смог заснуть. Решил отоспаться дома. Метро ещё не открылось, я пошёл пешком — хотел прогуляться. Дошёл до поворота, и тут рвануло. Совсем рядом. Меня подбросило и шмякнуло об забор. Ударился спиной так, что дышать не мог. А сверху ещё какой-то мешок упал — прямо на грудь. Я отключился. Открываю глаза — перед носом кожаный рюкзак. Один ремень оторвало, и верх съехал в сторону, а внутри — пачки долларов. Я спихнул рюкзак с груди, попробовал сесть и не смог. Больно. Повернул голову, вижу машины горят, вокруг обломки. И какой-то тип идёт со стороны реки. Идёт быстро и что-то высматривает. На кусты в мою сторону смотрит. Я сразу понял, что он рюкзак ищет. Найдёт, и меня прикончит. А убежать я не могу. И защититься не могу. Пошарил рукой вокруг. Думаю: мне бы хоть камень какой. А рука провалилась. Под забором дыра была — видно, собаки прорыли. Я с перепугу эту дыру за пять секунд расширил. Вполз туда, рюкзак за собой втянул. И обратно земли нагрёб, чтоб дыру не было видно. Потом осмотрелся — впереди подсобка какая-то, а между ней и забором — просвет. Узкий, меньше метра. Я туда заполз, закрылся какими-то картонками и вырубился. До ночи там пролежал, потом снова через дыру вылез.

Деньги я спрятал на работе, в подпольном сейфе. Им давно уже не пользуются — с тех пор, как с налоговой договорились. А ключ мне бывший директор передал. На всякий случай. Вот и пригодился.

— Сколько же денег там было? — спросил ошеломлённый Эдик.

— Двадцать пачек. Стодолларовых.

Геша присвистнул.

— Две килотонны?! Да иди ты! — не поверил Эдик.

— Извини, показать не могу. Я их перепрятал. После того как… В общем, недавно. Я сразу решил — не буду их трогать, пока все не утрясётся. Может быть, год, если выдержу. А потом откуплюсь от Юлии и заберу к себе Светика. За это время те, кто их ищут, наверное, смирятся с потерей.

— Но тебя же никто не видел! Как они могли тебя вычислить?

— Начали бы шарить по округе, искать тех, кто внезапно разбогател. То есть… они так и сделали, без всяких «бы». Тот тип… ну, которого я…

— Ты хочешь сказать, что именно он крутился тогда у взорванных машин?

— Да. Я его сразу узнал. Хотя, когда он вошёл, в холле было уже довольно темно. Поэтому он и не заметил, что со мной творится. А я просто оцепенел. Он несёт какую-то чушь — про свой больной зуб, про ограбление офиса его знакомого, про мой значок с голограммой…

— Значок! — рявкнул Эдик. — Так вот почему Ирен знала, что убитый разговаривал с кем-то из наших! — Он повернулся к Надежде. — У нас, среди рекламных фирм в ноябре проходила выставка. Мы к её открытию сделали несколько оригинальных значков, чтобы выделяться из толпы. Они очень привлекают к себе внимание, прямо завораживают игрой света. Выставка закрылась как раз в начале той недели, когда появился труп. Значки мы ещё не сняли… Кстати, носили их не все — только директора фирм и менеджеры, работающие непосредственно с клиентами. Я, Энн, Джованни, Альбинка, Базиль, Полин, и Эжен. То есть упоминание значка здорово ограничивало круг подозреваемых. Не понимаю, почему Ирен ни словом о нем не обмолвилась?

Надежда вздохнула.

— Что же тут непонятного? Она ведь ясно тебе сказала, что не хочет никого выводить на чистую воду. Даже думать не хочет, кто бы это мог быть. И, уж конечно, Ирен не собиралась взваливать эту ношу на твои плечи. — Она повернулась к Базилю: — Извините, мы вас перебили. Продолжайте, пожалуйста.

— Да я уже почти закончил. Этот тип попросил сигарету. Я, как под гипнозом, залез в карман и достал портсигар. Потом вспомнил про капсулу…

— Про капсулу?

— Ну да. Цианид довольно летуч. Я всыпал навеску в маленькую легкоплавкую капсулку. Потом попросил у Эжена машинку и скрутил себе полтора десятка сигарет. В одной из них вместе с табаком была капсула. Я сам не знал, в какой. Совсем незаметно получилось.

— А откуда ты взял цианид? — поинтересовался Эдик.

— Получил из… в общем, из одного доступного реактива. Я же химик-технолог по образованию. Правда, по специальности не работал, но получить цианид — несложный фокус. Всего две стадии. Только другим не советую. Опасно. Под мощной вытяжкой, и то страшновато.

— Ну конечно, мы сейчас побежим синтезировать цианистый калий! Зачем он тебе понадобился? Если бы ты был неспособен бросить курить сам по себе, то и с ядом бы не смог. Бегал бы к киоску, стрелял у нас…

Базиль говорил медленно, отрывисто, испытывая затруднения с подбором слов, и Надежда в нетерпении шикнула на Эдика, уводившего разговор в сторону:

— Нашёл время! Я тебе потом объясню. Если захочешь. Рассказывайте дальше, Базиль. Вы вспомнили про капсулу…

— Да. Но не стал ничего делать. Подумал: если отдёрну руку, он на меня уставится. Увидит, что я не в себе, и обо всем догадается. А если не дёргаться, может, и пронесёт. Шансы четырнадцать к одному в его пользу. Вытянет себе смерть, значит, карма у него такая. И потом, он же все-таки убийца. Не сами же по себе те машины взорвались… Ну, он и вытянул. Я даже подхватить его не успел — глазам не поверил. А потом испугался. И того, что наделал, и за Светку. Меня посадят, а с ней что будет? И так меня проняло, что я на одном дыхании дотащил тело до стенда. Только под лестницей его уложил — шаги. Кто-то включил в холле свет. Чиркнула зажигалка, лавку чуть передвинули. Я стоял и трясся, как припадочный. Думал: видно меня с лавки или нет? Не выдержал, подкрался поближе. Там дырка есть от сучка, свет из неё шёл… Подобрался к дырке, увидел Ирен. Она сидела на скамейке и что-то читала. Я вздохнул свободнее и тут же надавил на щит плечом. Стойка заскрипела. Ирен подняла голову и посмотрела прямо на меня. Я думал, умру. Но она снова начала читать, и я сообразил, что меня не видно. Сверху — щит, снизу — темень. Потом Ирен ушла, я выбрался оттуда, подобрал окурок и заперся у себя в кабинете. Выпил стакан водки. Немного расслабился. Сделанного не воротишь, а выкрутиться ещё можно. Думаю: останусь на ночь, вынесу труп, спрячу в кустах у фабрики. Тогда его никто с нами не свяжет. И зачем Чезаре с Катрин за стенд понесло? Не могли обниматься где-нибудь в комнате, все ведь сидели в зале!

Базиль замолчал. Эдик выдержал паузу, потом спросил:

— А дальше?

— Это все. Остальное ты знаешь не хуже меня. Ирен я не убивал. Как тебе это в голову могло прийти?

— Было бы странно, если бы не пришло. Ирен слышала монолог твоего бандита и чуть не застукала тебя за перетаскиванием тела. Она была необыкновенно умной женщиной и при желании могла тебя вычислить. На следующий день её убили. Потом пропал Мыкола, который слышал часть нашего с ней разговора об убийстве бандита. Потом кто-то стрелял в её мужа и пытался добраться до меня. И по-твоему, я должен считать, что все это никак не связано с твоим маленьким приключением? Может, у тебя есть другое объяснение?

Базиль покачал головой.

— Нет. Но я клянусь…

Его прервало пиликанье мобильного телефона. Он похлопал себя по карману, но звонили сидевшему рядом Геше.

— Слушаю, — насторожённо произнёс Геша в трубку. И тут же сменил тон. — Да, Владимир Анатольевич? — Потом надолго замолчал.

Его вклад в разговор составил всего четыре фразы, разделённые длинными интервалами. «Но я осматривал двор… Владимир Анатольевич, вы сами распорядились исполнять все их просьбы… Митяй справился?..» При этом суть разговора не составила для невольных свидетелей никакой тайны: босс вовсю распекает подчинённого. Геша покраснел как рак и, казалось, уменьшился в размерах. Лицо его выражало муку. Под конец Геша сказал:

— Да… Сейчас. — И неожиданно обратился к Надежде. — Надежда Валентиновна, вы не возьмёте трубочку?

К Надиному удивлению, он не встал с места, явно ожидая, что она подойдёт к нему сама. Сначала она решила, что эта внезапная неучтивость со стороны всегда предупредительного Геши объясняется его расстроенными чувствами, потом сообразила, что он просто выполняет её указание: сидеть рядом с Базилем. Она подошла и взяла протянутый аппарат.

— Алло, Вовчик?..

— Надь, у вас все в порядке?

— Да, а у вас?

— У нас по милости этого рас… раздолбая Геши была весёлая ночка. Теперь все окей. Мы взяли шестёрок, скоро доберёмся и до хозяина. Ладно, об этом потом. Тут Лизавета хочет с тобой поговорить. Передаю трубку.

— Надежда? Как вы там? У нас тут такое творится! Чистый боевик!

— Что случилось? На вас напали?

— Пытались. Но все уже позади. Митя оказался на высоте. Подробности при встрече. Я хотела спросить: вы скоро освободитесь? Сможете до девяти подъехать в госпиталь к Пете? Славик сказал…

— Славик?! Как он тебя отыскал?

— Я сама ему позвонила. Вы уехали, а я лежала и думала обо всей этой заварухе… Дошла до покушения на Петеньку и вспомнила, что вы со Славиком договаривались созвониться этой ночью, когда он будет на дежурстве. Подумала, что он, наверное, названивает тебе и сходит с ума от беспокойства. Ну и позвонила. Он…

— Но откуда у тебя его номер?

— У тебя на аппарате окошечко, где номер при наборе высвечивается. Ты звонила при мне, а у меня хорошая память на цифры. Слушай, не перебивай, а? Не то я никогда до конца не доберусь. Петенька пришёл в сознание и говорит какие-то странные вещи. На самом деле Славик выразился грубее — мол, у парня от всех этих потрясений крышу снесло. В общем, Славик сказал, что было бы неплохо, если бы Петеньку навестил кто-нибудь из знакомых. Возможно, это поможет ему оправиться. Лучше бы приехать сегодня до девяти утра, пока у Славика дежурство, а то потом будет сложнее. Я не знала, как с вами связаться, хотела было попросить Митю, чтобы он отвёз нас с Мишуткой, но тут начался боевик… Потом Митя повязал плохих парней и вызвал Вовчика. И выяснилось, что у Геши есть мобильник. Короче, вы можете подъехать сейчас к госпиталю? Если не можете, я поеду сама, но не хотелось бы будить Микки…

— Можем. Здесь мы уже разобрались.

— Да? И что выяснилось? Ты была права?

— Не совсем. Поговорим при встрече, хорошо?

— Ладно, пока.

Надежда отключилась и протянула мобильник Геше. Потом повернулась к Эдику.

— У меня есть объяснение.

— Что?! Какое объяснение?

— Ты спросил у Базиля, есть ли у него другое объяснение всем этим убийствам и покушениям — отличное от того, что придумали мы. Так вот, оно есть у меня. Ирен, Мыкола, Петенька — на совести сообщников убитого бандита. Его смерть навела их на подозрение, что он вышел на деньги, — вернее, на того, кто прибрал их к рукам. Сообщники бросились сюда — проводить собственное расследование. Вероятно, они тоже прятались где-нибудь в кустах и слышали обрывки вашего разговора — твоего и Ирен. Они пытались похитить её, чтобы она рассказала им все, что знает, но Ирен удалось вырваться. Они бросились в погоню — на машине — и произошёл несчастный случай…

— Несчастный случай? Ты с ума сошла? По ней три раза проехали!

— Возможно, от злости, что она погибла, ничего им не рассказав. Если считать, что Ирен убили, уже выяснив у неё все, что можно, тогда непонятно похищение Мыколы и все остальное.

— Но Петю они не пытались похитить! В него просто выстрелили. Зачем? Может быть, тоже от злости на Ирен?

— Нет. Тот чёрный тип собирался выяснить у Пети, не говорила ли ему Ирен про убийство. Чтобы вызвать Петю на откровенность, тип наставил на него пистолет. И тут услышал, что мы бежим наверх. Похоже, он запаниковал и непроизвольно нажал на спуск. Поэтому Петя и остался в живых, хотя стреляли практически в упор.

— Все это домыслы чистой воды.

— Ты просил альтернативную версию? Ты её получил. Насколько она верна, выяснится в ближайшие несколько часов. Вовчик прихватил «шестёрок», которые за нами бегали, и сейчас беседует с ними на предмет личности хозяина. Базиль, если хозяин — все-таки вы, я вам не завидую. Вовчик очень зол, а он не из тех, кого можно злить безнаказанно.

Базиль устало покачал головой.

— Нет, не я. Но мне в любом случае не поздоровится. Смерть, тюрьма — какая разница? Все равно я больше не смогу защитить Светика от этой гадины…

— Не отчаивайтесь, все не так скверно. Хотите совет? Я бы на вашем месте пошла с повинной. За убийство по неосторожности большой срок не дают. Явка с повинной будет зачтена в вашу пользу. А если нанять хорошего адвоката, он вообще может добиться оправдания. Докажет, что произошёл несчастный случай. У вас масса свидетелей, которые подтвердят, что цианид в сигарету вы подложили без злого умысла.

Базиль вздохнул.

— Наверное, я так и сделаю. Все равно рано или поздно придётся расплачиваться за эту смерть. Лучше уж принять воздаяние в нынешнем воплощении.

23

— Ты обратил внимание, что наше везение кончилось ровно в полночь — с наступлением понедельника? — прицепился Виктор к Халецкому, когда они вышли из начальского кабинета.

Халецкий — не выспавшийся и раздражённый неудачей (Песич только что отказал ему в просьбе освободить их на сегодня от участия в поисках маньяка; правда, после долгих уговоров согласился отпустить Бекушева), ответил довольно резко:

— Боже, Пых, как ты меня достал своей понедельничной теорией! Неглупый вроде мужик, а суеверен, как дикарь племени мумбо-юмбо.

— Это не суеверие, это подтверждённый объективной статистикой факт.

— Засунь свою статистику, знаешь, куда? Кто тебе сказал, что она объективна? Я, к примеру, не считаю бегство этой компании невезением. По крайней мере, у нас остался шанс увидеть их живыми. Вот если бы они не успели удрать и попали бы в лапки к нашему милому Соловейчику, тогда имело бы смысл причитать. И вообще, имей совесть! Тебе привалила неслыханная удача: монаршей милостью и моими молитвами ты избавлен на сегодня от рутиннейшей из работ. Как смеешь ты после этого жаловаться мне — мне, обречённому шерстить сотни владельцев малолитражек! — на невезение?

— По-моему, проверка врачей — работа ничуть не менее рутинная, чем проверка автолюбителей, — пробурчал Виктор.

— Не зли меня, Витек. Тебе никто не предлагает проверить всех врачей города. И даже сотую часть. Спорим, у Вязникова и Неман, вместе взятых, окажется не больше пяти знакомых эскулапов?

— Не буду я с тобой спорить. Пусть хоть один-единственный будет, его ещё сначала вычислить нужно, этого эскулапа. Представь, сколько народу придётся для этого опросить…

— Прекрати ныть! — зарычал Халецкий. — Не диво, что по понедельникам от тебя отворачивается фортуна, я бы на её месте тоже не захотел смотреть на твою кислую мину. Нечего заранее настраивать себя на неудачу. Вполне возможно, что все нужные сведения тебе дадут уже коллеги Вязникова. Или мать Надежды Неман — по телефону. Все, капитан Бекушев! Извольте убрать с глаз моих свою постную харю. Кругом, шагом марш!

Виктор ушёл, обиженный на «постную харю», а ещё больше — на нежелание Халецкого признать справедливость закона о понедельниках. Суеверие! О каком суеверии может идти речь, когда собрано столько фактов? Взять хотя бы минувшую ночь… До двенадцати все шло замечательно: они напали на след исчезнувшего Вязникова, казалось, ещё чуть-чуть — и след приведёт к его убежищу. Но наступил понедельник.

На звонок в квартиру Надежды Неман никто не ответил. Её соседи по лестничной клетке при виде милицейских удостоверений пришли в негодование:

— Вы что, издеваетесь? Вторую ночь подряд вытаскиваете нас из постели! Не могли пораньше прийти со своими вопросами?

— Да вообще — чего ходить-то? Мы ещё вчера сказали: ничего не знаем! И видеть не видели, и слышать не слышали, как к Надьке в квартиру вламывались. Чего вам от нас ещё нужно?

Когда возмущённый гвалт стих, Виктор с Борисом выяснили, что накануне ночью, точнее, ранним утром, сюда приезжала милиция — с автоматами и противогазами. Ворвались к Надежде в квартиру, никого не нашли и перебудили весь подъезд — спрашивали, не видел ли кто здесь ночью посторонних. Никто, ясное дело, ничего не видел — в пять утра нормальные люди спят, а не шастают по подъездам.

Они с Халецким отправились в местное отделение милиции и узнали, что вызов поступил от соседей Неман из другого подъезда. Звонивший, Виктор Крутиков, сообщил, что соседка перебралась к ним в квартиру через балкон и утверждала, будто её пытаются отравить газом. Туда отправили людей, но ни задержать злоумышленников, ни найти свидетелей, видевших, как они выглядели, на чем приехали и так далее, не удалось. Пострадавшие — сама Неман и её гости (мужчина, женщина и маленький ребёнок) — тоже скрылись в неизвестном направлении.

Поколебавшись, Бекушев и Халецкий рискнули навлечь на себя гнев Крутиковых, вызвавших милицию. К счастью, те ещё не спали — смотрели телевизор. Вера Сергеевна Крутикова, не скупясь на леденящие душу подробности, поведала о переживаниях прошлой ночи и довольно неплохо описала гостей Надежды. У оперативников не осталось сомнений, что речь идёт о Вязникове и Елизавете — подруге покойной Морозовой.

Невестка Крутиковой Нина дополнила рассказ Веры Сергеевны, признавшись, что помогла бежать всей честной компании — провела их через крышу в другой подъезд, подальше.

— Они боялись, что бандиты оставили кого-нибудь внизу наблюдать за подъездами, — объяснила она. — Я предложила отвести их через крышу к шестому подъезду, который выходит на противоположную сторону дома. Они сначала согласились, а потом, уже на крыше, эта женщина — Надежда — вдруг попросила впустить их во второй. Я напомнила, что он тоже выходит во двор, но она настаивала.

Виктор Крутиков тоже внёс в хронику событий свою лепту. Утомившись стоять на лестнице в ожидании милиции, которая, как водится, не торопилась, он, невзирая на протесты матери и жены, уже вернувшейся с прогулки по крыше, спустился во двор, надеясь хоть одним глазком увидеть бандитов. Разумеется, он принял меры предосторожности: вышел из дому, покачиваясь, будто пьяный. Замаскировался, словом. Потом, никого не увидев, спрятался в тени и стал дожидаться, когда бандиты выйдут из Надькиного подъезда. Бандиты все не выходили и так и не вышли до приезда милиции, зато Крутиков видел две шикарные иномарки, выехавшие со двора. Сначала под арку нырнула одна, — её номера Витя не заметил, потому что смотрел на подъезд, — потом другая. Тут уж Крутиков был начеку. Смекнул, что этот ночной исход иномарок подозрителен, и, когда машина притормозила перед аркой, вгляделся попристальнее и разобрал номер.

Халецкий без особого энтузиазма позвонил в автоинспекцию — он не очень верил в связь между ночным происшествием в квартире Неман и иномарками. Но когда выяснилось, что машина принадлежит Рубцову Владимиру Анатольевичу, проживающему во втором подъезде Надеждиного дома, зародыш энтузиазма робко шевельнулся в усталых милицейских душах. Тот факт, что от дома ночью отъехали две машины, мог быть простым совпадением. Но, учитывая, что Надежда попросила младшую мадам Крутикову впустить их во второй подъезд, ночной выезд машины, принадлежащей жителю второго подъезда, выглядел слишком многозначительным для совпадения. Виктор и Борис плюнули на приличия и отправились к хозяину «мерседеса» с поздним визитом. Однако, несмотря на поздноту визита, дома никого не застали.

Тогда они сдались. Позвонили ещё раз в дорожно-патрульную службу, попросили помочь с поисками машины и её владельца и поехали по домам — спать. По дороге Халецкого осенила очередная гениальная идея, но её воплощение все же решили отложить до утра.

Идея касалась исчезновения Петра Кронина. Евгений (Эжен) Кулаков, пересказывая историю, с которой явились к нему Вязников и Неман, упомянул, что в мужа Морозовой стреляли, но, когда оперативники попытались выяснить подробности, сказал, что ему ничего не известно. Вязников не заострял внимания на покушении, упомянул только, что оно не удалось. Значит, Кронин забрал ребёнка и тоже скрылся от греха подальше — решили тогда оперы. Но, как теперь выяснилось, бездетная Надежда Неман, спасаясь от ночных гостей, несла на руках полуторагодовалого ребёнка. А Петра Кронина в компании беглецов не было. Халецкий сделал вывод, что его все-таки подстрелили, хотя, возможно, и не насмерть. Вывод номер два представлялся очевидным: Эдуард и Надежда отвезли раненого к знакомому врачу и оставили на его попечении. И даже не просто к знакомому, а к очень хорошему знакомому — скорее всего, к близкому другу. Закон обязывает медиков сообщать об огнестрельных ранениях в милицию, и чужой не рискнул бы его нарушить.

Теперь Виктору предстояло найти этого врача. Сначала он поедет к Вязникову на работу, расспросит коллег Эдика. Если никому из них неизвестно, есть ли у Вязникова знакомые врачи, придётся искать просто знакомых и уже у них спрашивать про врачей. Если результата не будет, предстоит ехать к матери Надежды Неман (соседи Надежды назвали имя матери и район, где она живёт; точный адрес легко выяснить в ЦАБе). Если не повезёт и там, останутся ещё другие родственники, а также друзья, любовники, коллеги — в общем, роскошью человеческого общения Виктор будет обеспечен надолго.

«А мне непременно не повезёт, — думал Виктор. — Халецкий может говорить что угодно, но по понедельникам работать нельзя. Вкалываешь, как вол, а толку никакого. Возможно, на Бориса этот закон и не распространяется. Он вообще счастливчик, ему все достаётся легко, на блюдечке с голубой каёмочкой. А мне никто никаких блюдечек не поднесёт — ни с каёмочкой, ни без. Тем более в понедельник».

С этими мрачными мыслями Бекушев и появился у Вязникова на работе.

Первым, кого он увидел, был Василий Буянов. Некурящий директор рекламного агентства «Пульс» сидел на скамейке для курильщиков и вовсю дымил. Заметив оперативника, Буянов замер, потом решительно раздавил «бычок», встал и шагнул навстречу.

— Здравствуйте. Вы не скажете мне, как оформляется явка с повинной?

Халецкий сидел в кабинете начальника ОВД «Отрадное» и объяснял спешно собранным участковым их задачу. Перед каждым лежал список владельцев малолитражек, проживающих на территории соответствующего участка. Борис инструктировал милиционеров по поводу мер предосторожности, которые необходимо принять, чтобы не спугнуть маньяка, когда на столе начальника зазвонил телефон.

— Подполковник Губченко!.. Слушаю, Пётр Сергеевич… Да, он как раз у меня. Передать ему трубочку? — Начальник призывно помахал Халецкому. — Одну минуту!

Борис вскочил, в спешке уронив стул, и рванул к телефону.

— Слушаю!

— Тут тебе гаишники звонили, — ворчливо сказала трубка голосом Песича. — Засекли они твой … мерс при въезде с шоссе Энтузиастов на МКАД.

— Задержали?!

— Нет, передали на следующий пост. Говорят, сам успеешь подъехать. На пересечении с Ярославкой авария — … грузовик … в цистерну, легковушки в эту же … …. В общем, в ту сторону — … пробка — часа на два, не меньше. Знаешь гаишный пост на сто пятом километре? … туда.

— Можно вопрос, Пётр Сергеевич? Почему вы позвонили мне, а не Бекушеву? Нет, вы не подумайте, я не в претензии, просто любопытно. А как же маньяк?

— … ты, Халецкий. Нечего начальство поддевать. … с ним, с маньяком! Завтра поймаешь. А Бекушеву я звонил, он занят, … снимает показания с убийцы Козловского.

«Вот тебе, Витенька, и понедельник!» — обалдело подумал Халецкий, выронив трубку.

24

— В чем дело, Геша? За что босс на вас взъелся? — спросила Надежда, когда они с Эдиком устроились на задних сиденьях «мерседеса». — Какое отношение вы имеете к нападению на загородный дом?

Человек-гора неловко поёрзал в водительском кресле. Тема явно была ему неприятна, но оставить Надин вопрос без ответа он не посмел.

— Эти му… — прошу прощения — придурки нацепили маячок на машину Владимира Анатольевича и довели нас до места, ни разу не попавшись мне на глаза. Шеф считает, что виноват я. Вчера ночью он поручил мне проверить двор, а я никого не нашёл — стало быть, плохо искал. Но в одиночку невозможно обыскать такое большое пространство… да ещё в темноте. От одного спрятаться очень просто — перебегай себе с места на место да ныряй за деревья и детские домики. И в подъезде можно укрыться. Подъезды я не проверял, они же все на замках. А маячок наверняка прицепили, пока я в гараж ходил. Я первую машину подогнал к подъезду и пошёл за второй. У них минут семь было в запасе.

— Не расстраивайтесь, Геша, — попросила Надежда. — Вы совершенно не виноваты. И, поверьте, я сумею донести эту мысль до Владимира Анатольевича. Кстати, о чем он с вами так долго говорил? Все вас отчитывал? Или хоть что-нибудь объяснил? Что у них произошло?

— Ничего страшного. Эти типы вывели из строя сигнализацию и самонадеянно попёрли в дом. Даже не подумали, что система продублирована. Митяй, само собой, был начеку и скрутил обоих. Потом позвонил шефу. — Геша недоуменно покачал головой. — И как они отважились?.. Это ж какими психами нужно быть, чтобы пойти против Владимира Анатольевича!

— А кто он? — не сдержала любопытства Надежда. — Нет, я, конечно, знаю, что он — генеральный директор, президент и прочая и прочая… Владимир Анатольевич давал мне свою визитку. Но как он дошёл до жизни такой? Я к тому, что ещё десять лет назад ничто не предвещало его стремительного взлёта. Откуда на него свалилось богатство? Он что — неизвестный миру потомок барона Ротшильда?

Геша покосился на зеркальце, встретился с Надеждой глазами и торопливо перевёл взгляд на дорогу. Судя по растерянности, написанной на его физиономии крупными буквами, он явно не знал, имеет ли право ответить на этот вопрос.

— Если вы намерены молчать, Геша, мне в голову полезет всякая гадость, — шантажнула его Надежда. — Например, что ваш шеф промышляет работорговлей. Или сутенёрством. Могу поспорить, Владимир Анатольевич не будет вам благодарен за такие мои мысли.

Человек-гора изобразил нечто похожее на кукареканье осипшиго петуха, тяжело вздохнул и снова глянул в зеркальце.

— Владимир Анатольевич — знаменитая личность, — сказал он наконец. — Кличка Вова-танк ничего вам не говорит? Как раз лет десять назад его нанял на работу один авторитет по кличке Хорёк. Нанял, но не приблизил. По воровским понятиям Вова даже до шестёрки не дотягивал — не то что в блатных, и в приблатненных-то не ходил. Но Хорёк раз увидел его в драке и решил, что такой человек ему пригодится.

Понимаете, у Владимира Анатольевича очень высокий болевой порог. Удары, которые любого другого вырубят вчистую, на него не производят впечатления. А сила у него… вроде моей, сами знаете. Короче, Хорёк нанял его охранять ларьки на рынке, который контролировал. Там в основном кавказеры торгуют, и однажды скинхеды собрались там порезвиться. Наехали целой толпой, вооружились железными прутьями… Так Владимир Анатольевич их чуть ли не в одиночку раскидал. Страху нагнал! Они его — прутьями, а он, как зомби, — идёт вперёд, от ударов не уклоняется и даже не вздрогнет. После этого случая его Вовой-танком и прозвали.

А потом на рынок позарились ещё два авторитета. Договорились меж собой свалить Хорька, назначили стрелку и уложили там всех — и Хорька, и его подручных… Послали своих людей на рынок — объявить кавказерам, что они теперь будут платить дань новым хозяевам. Посланники назад не вернулись — загремели в больницу. Вова-танк на них живого места не оставил. Авторитеты послали против него целый вооружённый отряд. Вова голыми руками с ними разделался. Остатки бандитов вернулись к хозяевам совершенно деморализованные. Ясен перец, Вова после разборки с посланниками носил бронекостюм из кевлара. Но зрелище все равно вышло впечатляющее. Идёт человек прямо на автоматные очереди и не пошатнётся. А ведь пуля, даже из лёгкого ствола, через бронежилет такие синяки оставляет — как молотком по голому телу.

Тогда авторитеты решили пойти на Владимира Анатольевича войной. Конечно, в одиночку он бы не устоял, но к этому времени вокруг него собрались остатки Хорьковой группировки, да и кавказеры подсуетились — нашли людей ему в помощь. Короче, войну Владимир Анатольевич выиграл. Территория Хорька перешла к нему. И Яша Гельберг впридачу.

— А кто такой Яша Гельберг?

— Был у Хорька кем-то типа экономического консультанта. Башковитый мужик. Они познакомились на зоне: Яков Моисеич по хозяйственной части сидел. Но Хорёк относился к своему консультанту без всякого почтения, прислушивался к нему, только когда их мнения совпадали. А Владимир Анатольевич сразу Гельберга зауважал. Гельберг как-то ему сказал, что криминальный капитал очень ненадёжен, посоветовал заняться честным бизнесом. И Владимир Анатольевич проникся. Теперь у них с Яков Моисеичем целая деловая империя.

— М-да, кто бы мог подумать?.. — пробормотала Надежда себе под нос.

— Что, Надин, нет пророка в своём отечестве? — поддел её Эдик.

— И не говори, дорогой. И не говори…

Славик, бледный и осунувшийся после ночного дежурства, покачал головой.

— Не знаю, ребята… По-моему, все-таки нужно пригласить психиатра. Конечно, психиатр может подвести меня под монастырь, если стукнет кому-нибудь насчёт огнестрела, но самим нам, боюсь, не справиться. Парень сильно не в себе. У меня у самого мозга за мозгу заходит, когда я слышу, что он несёт. Чёрный ангел, явившийся за ним, светлый ангел, отпустивший его ненадолго на побывку — уладить дела сына, родовое проклятье каких-то ирландцев… Взбесившиеся лошади, сброшенный в пропасть экипаж, молодая хозяйка, перебравшая на балу в собственном замке и утонувшая по этому случаю в бассейне. Свихнувшийся с горя муж, пустивший себе пулю в лоб… Словом, готический роман, да и только. Да вы сами сейчас услышите. — Он посмотрел на Эдика. — Говоришь, вы с ним не слишком хорошо знакомы? Это жаль. Возможно, близкий человек поставил бы ему мозги на место. А эта девушка, Лиза? Она вроде хотела подъехать и привезти сына вашего Пети?..

— Славик, ну подумай сам! — вмешалась Надежда. — Везти среди ночи из-за города малого ребёнка! Давай сначала попробуем обойтись лёгкими средствами. Посмотрим, узнает ли Петя Эдика. А Мишутку привезём в следующий раз, когда ты будешь дежурить днём.

— Ну что ж, давайте попробуем, — с сомнением сказал Славик.

Увидев Петю, Надежда испытала шок. Дело было даже не в том, что он выглядел совсем больным, она и не ждала найти здесь пышущего здоровьем бодрячка. Его глаза — вот, что заставило её содрогнуться и покрыться мурашками. Глаза ребёнка, попавшего в лапы садиста. В них было столько боли, страха, беззащитности, растерянности… И обречённости. Надежда едва не застонала, внутренности скрутило узлом от невыносимого сострадания, от острого желания подхватить этого взрослого мальчика на руки, укачать, успокоить, утешить, защитить…

— Здравствуйте, Пётр, — сказал Эдик, усевшись на стул в изголовье кровати. Надежда и Славик остались стоять у двери. — Вы меня помните?

— Да, — тихо, словно через силу ответил больной. — Вы — Эдди, коллега и друг Ирен. Вы приходили к нам в гости. С женой. У вас очень красивая жена… Инна — правильно?

Славик и Надежда переглянулись. Начало обнадёживало.

— Вы помните, что с вами произошло? Как вы попали сюда?

Петя медленно покачал головой.

— Нет.

— Вас ранили, и мы с доктором, — Эдик кивнул в сторону двери, — привезли вас в госпиталь. Вы помните человека, который в вас стрелял?

Славик судорожно выбросил руку вперёд, точно хотел перехватить последний вопрос, не дать ему долететь до ушей пациента.

— Да, — устало сказал Петя, прикрыв глаза. — Это была Ирен.

Эдик поперхнулся.

— Пётр, вы что-то путаете, — пробормотал он, прокашлявшись. — Ирен никогда бы не стала в вас стрелять, она вас очень любила. И… она умерла… раньше.

— Знаю. Разве мог я об этом забыть? Она пришла за мной, потому что мне было очень плохо без неё. Она меня пожалела. Чёрный ангел… Я не сразу узнал её. Нет, не так — не сразу поверил… из-за Микки. Он остался совсем один… Почему Ирен не подумала о Микки? Но теперь я понимаю. Дело в проклятии О'Нейлов. Ирен пока не набрала силу — ведь она ТАМ совсем недавно — и не смогла ему противостоять. Послала мне другого ангела, светлого. И я уговорил его меня отпустить.

Эдик совсем растерялся. Петя говорил с такой убеждённостью, такой непоколебимой уверенностью в своей правоте, что возражать ему не имело смысла. Да и как можно возражать человеку, выпавшему из мира реальности? С сумасшедшими принято соглашаться или, по крайней мере, делать вид, будто принимаешь их бредни всерьёз. Эдик не был к этому готов и беспомощно оглянулся на своих спутников. Славик развёл руками. А Надежда шагнула к кровати.

Взгляд, которым обменялись Эдик и Славик, был очень красноречив — как если бы они дружно повертели пальцем у виска. Между тем, Надежда вовсе не считала, что Петя повредился рассудком. К людям, рассказывающим о встрече с запредельным, всегда относятся, как к безумцам… или как к бессовестным лжецам. Когда-то жители тропических стран с таким же недоверием выслушивали рассказы путешественников о горных ледниках и заснеженных равнинах. Сто лет назад крестьяне, живущие где-нибудь в глуши, наверняка поднимали на смех людей, описывающих аэроплан в полёте. Телепатов многие до сих пор считают ловкими фокусниками, хотя исследованием телепатии давно занимаются научные институты. Кто знает, может, Петя действительно видел ангелов, пока болтался на нейтральной полосе между жизнью и смертью? Но скорее он просто оказался в плену очень ярких галлюцинаций — таких ярких, что нельзя не поверить в их реальность. Ну и на здоровье, пусть себе верит! Зачем же сразу записывать человека в сумасшедшие, приглашать к нему психиатров?

— Здравствуйте, Петя. Меня зовут Надежда. Мы с вашим Микки очень подружились. Он сейчас с Лиской. В следующий раз она приедет вас навестить и привезёт мальчика. Вы, наверное, здорово по нему соскучились?

Петя улыбнулся — очень грустно, но все-таки улыбнулся.

— Как он? Много доставляет хлопот?

— Все замечательно. И сам Микки замечательный. Возиться с ним — одно удовольствие. Лиска передаёт вам большой привет. Она хотела приехать, но не решилась будить мальчика.

— Спасибо. Передайте ей, что я её все время вспоминаю. Если бы не она… не знаю, что бы с нами было. Вот и Ирен всегда так говорила. Ирен… Не уберёг я её… А ведь знал о проклятии…

— О проклятии О'Нейлов? — осторожно уточнила Надежда. — Извините, Петя, я не совсем поняла — что это за проклятие? Почему оно должно было отразиться на вас? Вы имеете какое-то отношение к этим О'Нейлам?

— Самое прямое. Я и есть О'Нейл. Питер О'Нейл. У нас в роду все умирают молодыми — и урождённые О'Нейлы, и их жены. И каждый раз остаётся ребёнок, маленький мальчик. Он вырастает, женится, производит на свет сына и все повторяется. Не знаю, чем мы прогневили Господа. Должно быть, неправедно нажитым богатством. Видимо, кто-то из далёких предков был разбойником с большой дороги. Теперь уже не выяснить точно. Да и незачем. Проклятие все равно никуда не денется. Я пытался обмануть судьбу — сменил фамилию, уехал на другой край света, жил только на жалованье, проклятых денег не касался… Ничто не помогло. Ирен погибла из-за моего тупого упрямства. Она не хотела выходить замуж, не хотела рожать ребёнка… Что я наделал! — Питер закрыл глаза.

Надежда подошла поближе. Эдик запоздало вскочил и придвинул ей стул. Она села и коснулась руки Питера.

— Не вините себя. Если бы Ирен была с нами, она бы наверняка сказала, что ни о чем не жалеет. Она ведь любила вас, верно? И, конечно же, обожала Мишутку, который появился на свет только благодаря вашей настойчивости. Я не знала Ирен, но за последние дни столько о ней слышала, что теперь, кажется, хорошо представляю себе образ её мыслей. Расскажите нам, как вы познакомились…

На обратном пути к Вовчику на дачу в салоне мерседеса было тихо. Эдик и Надежда переваривали невероятную историю Питера, а Геша, видимо, не привык заводить разговоры по собственной инициативе. Возможно, мрачное молчание спутников его интриговало, но спрашивать, чем оно вызвано, он считал неуместным.

Надежда прокручивала в уме картины, навеянные рассказом Питера, и сражалась с подступающими слезами. Вот маленький заплаканный мальчик идёт за гробом отца. У него не осталось ни одного родного человека на всем белом свете. Вот огромный, погруженный в траур дом, сразу ставший чужим и мрачным. Одиночество и страх гонят Питера на кухню, к запасам съестного. Только в процессе поглощения сластей горе и ужас смерти немного отступают. Но это жалкое утешение оборачивается новыми муками — нездоровой полнотой, одышкой, неуклюжестью, прыщами… Издевательствами соучеников. Побоями. Жестокими розыгрышами. Унижениями. За полтора десятка лет несчастный затравленный ребёнок не встретил ни единого друга, который разделил бы его одиночество, поддержал в непрестанном противостоянии враждебному миру. Неудивительно, что фальшивое участие Денизы заставило Питера потерять голову. Откуда ему было знать, что оно фальшивое, если он никогда не сталкивался с настоящим?

И неудивительно, что её предательство окончательно подорвало его доверие к людям, заставило отгородиться от них высоким забором, толстыми стенами. Удивительно то, что он в конце концов набрался мужества отказаться от своего затворничества, решился попытать счастья ещё раз…

И, что самое странное, судьба ему подыграла. Наверное, во всей Америке, приученной выставлять напоказ своё благополучие и старательно прятать все остальное, наберётся не больше горстки людей, способных понять, принять, поддержать отчаявшегося, исстрадавшегося по дружескому теплу незнакомца. Изгоя, антипода, воплощение американской мечты наоборот. Разве может «стопроцентный американец», привыкший ставить во главу угла золотого тельца, постичь душевные муки человека с извращённой шкалой ценностей, на которой деньги — величина отрицательная, а напротив самых высоких положительных делений стоят совершенно чуждые западному индивидуализму понятия? Русское слово «дружба» не переводится английским словом «friendship», для него в английском языке просто нет адекватного перевода. И именно то, что воплощает это непереводимое понятие, требовалось Питеру, чтобы обрести почву под ногами. Недаром он назвал сына именем человека, который повстречался ему в обшарпанном лос-анджелесском баре и впервые подарил надежду.

Но какая изощрённая жестокость со стороны Лахезис, подстроившей эту встречу! Возродить несчастного к жизни, отправить его в чужую страну на поиски счастья, позволить это самое счастье обрести — и для чего? Для того, чтобы через два года отобрать все и насладиться видом корчащейся в муках души?

— Ешкин кот! — с чувством выругался Геша.

Надежда вздрогнула и осмотрелась. Их мерседес едва полз по Кольцевой. Впереди сплошной разноцветной массой, окутанной клубами выхлопов, простиралась колоссальная «пробка».

— Че-орт! — досадливо протянул Эдик. — Вот это влипли!

— Надо было через город ехать, — вздохнул Геша.

— В городе тоже пробки, — урезонила его Надежда. — Буднее утро, что вы хотите? Люди едут на работу.

Её эта вынужденная задержка не раздражала. Ей хотелось поразмыслить над историей Питера, а пробка сулила лишний час-другой покоя. Потом будут разговоры с Вовчиком, с Лиской, взаимные рассказы о ночных событиях, бурные обсуждения, составление планов… Там уж будет не до печальных раздумий о чужой искалеченной судьбе.

Но восклицания Геши и Эдика нарушили ход её мыслей, и они переключились на Мишутку.

Если над родом Питера и правда висит проклятие, то получается, что оно должно обрушиться на это славное жизнерадостное маленькое существо? Мальчика поместят в приют — пусть даже самый лучший и дорогой — и навсегда лишат его всего, что способна дать только семья? Или отдадут чужим людям, которые могут оказаться жадными до денег мерзавцами, неспособными подарить малышу даже маленькую толику тепла… Кошмар! Нет, этого нельзя допустить! Ни в коем случае! Нужно немедленно что-нибудь придумать…

Например, убедить Питера поскорее заключить фиктивный брак с ней, с Надеждой. Уж она-то сумеет окружить Мишутку заботой и любовью. Ей даже стараться не придётся, она полюбила мальчишку с первого взгляда. Ещё тогда готова была пойти на преступление — на похищение, на подлог, лишь бы не отдавать Мишутку в детский дом. И если понадобится, пойдёт. На что угодно пойдёт.

Да, но с чего она взяла, что Питер поверит в её бескорыстие? Если жизнь чему-то его и научила, так это недоверию к людям, навязывающим своё участие и расположение. Сколько раз участие и расположение оборачивались своей противоположностью! Соученики Питера выказывали их, чтобы потом ударить побольнее, Дениза — чтобы добраться до его денег и сжить мужа со свету. Если Надежда сунется к нему с брачным предложением, он наверняка решит, что она того же теста…

Ну уж нет, она найдёт, как его переубедить. На то и придуманы брачные контракты. Если там ясно указать, что в случае смерти Питера все его деньги перейдут к Мишутке, если специально отметить, что Надежда ни до, ни после не получит ни гроша, у него не будет оснований считать её корыстной тварью. А она в случае чего вырастит Мишутку сама, на свои деньги. Она неплохо зарабатывает и вполне способна обеспечить ребёнка всем необходимым. Конечно, миллионы Питера открыли бы для Микки совсем другой образ жизни, но ведь Питер сам выбрал для себя и сына иные ценности. А в случае крайней нужды — мало ли что? — она всегда сможет обратиться за денежной помощью к Вовчику…

"Стоп! — осадила себя Надежда. — Похоже, я совсем убедила себя в том, что Питер — не жилец на этом свете. Конечно, все эти прабабушки и прадедушки, срывающиеся с пропасть, тонущие в бассейнах, стреляющиеся и сгорающие от инфлюэнцы, — сильный аргумент в пользу проклятия О'Нейлов, но, в конце концов, в жизни случаются и не такие совпадения. Какой-то был анекдот про потомственного рыбака, все предки которого погибли в море… Нет, это не о том. Что я хочу доказать? Что мистическая точка зрения — далеко не самая разумная в этом сугубо материальном мире. Лучше прибегнуть к здравому смыслу. А здравый смысл говорит, что оснований опасаться скорой смерти Питера у меня нет. Славик уверяет, что здоровье его идёт на поправку. Негодяя, который в него стрелял, скоро поймает — если уже не поймал — Вовчик…

Странно, что Питер так уверен, будто в него стреляла Ирен. Все остальные странности, из-за которых Славик чуть не записал его в сумасшедшие, разъяснились, а эта — нет. И ещё одно меня тревожит. Питер уверяет, будто его «чёрный ангел» и не пытался ничего ему сказать. Выстрелил, едва открылась дверь. Но этот факт совершенно не укладывается в мою теорию! Они искали человека, присвоившего мешок с деньгами — человека, убившего того бандита… Визит к Питеру имеет смысл только в том случае, если «чёрный» рассчитывал узнать, не говорила ли Ирен мужу чего-нибудь такого, что позволит вычислить убийцу. Зачем же в таком случае стрелять? Стрелять с ходу, не обмолвившись ни единым словом с человеком, к которому пришёл за информацией? Что-то тут не то…"

— Твою мать!!! — Геша подпрыгнул на сиденье и потянулся к лежащему рядом автомату, потом отдёрнул руку и полез в карман за документами.

Надежда с Эдиком повернули голову в ту же сторону, куда смотрел водитель и увидели гаишника с полосатым жезлом наперевес. Гаишник лавировал в потоке машин, явно нацелившись на их мерседес. За ним по пятам непринуждённо-расхлябанной походкой двигался невысокий большеносый мужик в штатском. Они подошли к машине. Геша опустил стекло.

— Что случилось, начальник? Неужто я скорость превысил?

Гаишник, не обращая внимания на Гешин жгучий сарказм, невозмутимо потребовал документы. Пока он их рассматривал, носач в штатском, сунул Геше под нос своё удостоверение и кротко попросил:

— Пустил бы ты меня в машину, сынок. Я гляжу, с тобой рядом свободное местечко. Посидели бы, потолковали… Все лучше, чем на морозе плясать.

— А в чем дело? О чем толковать-то? — подозрительно спросил Геша.

— Ну о чем можно толковать с ментом, дорогой Геннадий Данилович? Уж, верно, не об искусстве. Что, не хотите пачкать мной салон? Тогда вылезайте, вместе мёрзнуть станем.

— Впустите его, Геша, — тихонько сказала Надежда. — Чего уж там! Рано или поздно нам все равно придётся объясняться с милицией. Лучше уж сейчас, пока в пробке торчим. Все время сэкономим.

— А если он из тех?..

— Ну, с одним-то вы всяко справитесь!

— Ладно, служивый, садись, — сказал Геша в окно и потянулся, чтобы разблокировать дверцу.

Носач моментально обогнул машину и скользнул на переднее сиденье. Гаишник тут же вернул шофёру документы и жестом разрешил двигаться дальше, из чего Надежда заключила, что в случае Гешиного упрямства им бы устроили проверку по полной программе, вплоть до обыска в салоне. Человек в штатском развернулся, одарил Надежду и Эдика сияющей улыбкой и манерно приподнял ушанку над кучерявым венком волос, обрамлявшим бледную плешь.

— Приветствую вас, прелестная Надежда Валентиновна! И вас высокочтимый Эдуард Карлович! Счастлив видеть вас обоих в добром здравии. Признаюсь, вы заставили нас изрядно поволноваться… Ах да, позвольте представиться: Халецкий Борис Семёнович, старший оперуполномоченный уголовного розыска. В числе прочего ищу убийц Василия Козловского и Ирины Морозовой. — В этом месте лысый фигляр сделал многозначительную паузу. — И в данной связи мечтаю выслушать захватывающую повесть о ваших недавних приключениях. Дабы вы не поддались соблазну гм… затушевать или, напротив, приукрасить истину, спешу предупредить: мы буквально напичканы сведениями из независимых источников. Нам известно о том, что Ирен в свой последний день приезжала к вам, Эдуард Карлович, и о том, как вы стали счастливым обладателем записок без вести пропавшего Мыколы. Известно о частном расследовании, которое вы решили предпринять совместно с очаровательной Надеждой Валентиновной, и о покушении на сожителя Ирен Петра Кронина, коему вы стали свидетелями. — Тут Халецкий внезапно оставил свой преувеличенно-куртуазный тон. — Кстати, он жив?

— Жив, — коротко ответил Эдик, так и не решив, стоит ли ему включиться в игру, предложенную опером, или это чревато опасными последствиями.

— В общем так, дамы и господа: если хотите избежать неприятностей, выкладывайте все начистоту. Вы достаточно долго чинили препятствия следственному процессу, так что неприятности мы вам при желании обеспечим. И если лично вам угрожает не более, чем нервотрёпка, то вашему другу-доктору не поздоровится по-настоящему. С другой стороны, я великодушен и незлобив, поэтому охотно все прощу и забуду… если обнаружу вашу искреннюю и горячую готовность помочь следствию.

Эдик и Надежда безмолвно посовещались, обменявшись взглядами, и вынесли решение в пользу сотрудничества с властями.

— Кто будет говорить? Ты? — спросила Надежда.

— Один? У меня язык отсохнет. Давай по очереди.

Они говорили долго. Мерседес дополз до Ярославского шоссе и дальше покатил гораздо бодрее. Когда пришла пора съезжать с Кольцевой, осталось досказать совсем немногое. Надежда подала Геше знак тормознуть у обочины и торопливо закончила рассказ:

— В общем, что-то у меня не сходится. Я уже начинаю думать, что в Питера стрелял человек, не имеющий никакого отношения к истории с денежным мешком. Меня не покидает ощущение, будто в словах Питера о чёрном ангеле — Ирен заключён вполне рациональный смысл. Во всяком случае, во всех остальных его словах он присутствовал. И даже в сказке про светлого ангела. Это он меня имел в виду. Я подбежала сразу после выстрела, нагнулась над ним. Шуба у меня белая, волосы светлые, да ещё лампа сверху их подсвечивала. И именно ко мне Питер обратил просьбу насчёт сына, только я её тогда не поняла. Словом, если бы Эдик не сказал мне, что у Ирен никого из родни, кроме мужа и сына, не осталось, я бы предложила вам поискать её сестру… или другую похожую на неё родственницу.

— Почему же не осталось? — спросил Халецкий и задумчиво потеребил нос. — Разве Лизавета вам не говорила?.. У Ирен есть очаровательная дочурка осьмнадцати годов от роду.

— Но… Но это… Не может быть! — разродился наконец Эдик. — Мы с Ирен были друзьями. Она рассказывала мне о детстве, о Лиске, об учёбе в институте, о бывшем муже, о смерти мамы, о знакомстве с Петей — обо всем… Но ни разу — ни разу! — даже не упомянула о том, что у неё есть дочь.

— Ну, полагаю, воспоминания о дочери не приносили Ирен большой радости. Дело в том, что около двенадцати лет назад милое дитя предприняло вполне, я бы сказал, осознанную попытку убить маму. Похоже, за эти годы дитятко поднабралось опыта…

25

Ещё не проснувшись окончательно, Людмила поняла, что заболела. Голова налита чугунной тяжестью, горло словно наждаком тёрли, в глазах резь. Значит, не помогли ни коньяк, ни сауна, ни тёплое молоко перед сном. Что неудивительно. Сколько она брела босая, практически раздетая, по снегу, пронизываемая ветром? Полчаса? Час? Когда ярко-красный «рено», ехавший навстречу по другой стороне дороги, с визгом развернулся и остановился рядом, Людмила уже не чувствовала ни ног, ни рук, ни ушей.

— Милочка, вы с ума сошли?! Быстро в машину! — Тётка, сидевшая за рулём, едва ли не силой втащила её в салон. — Снимайте немедленно мокрое! Погодите, у меня где-то был коньяк… Ага, вот он. Выпейте. Да пей, черт тебя побери! Вот так. Теперь скидывай все с себя, налей в горсть коньяк и начинай растираться. Ты — верх, я — низ. Давай ногу. Три как следует, не жалей себя. Заодно и руки согреешь.

Когда с процедурой растирания было покончено, добровольная сестра милосердия завернула пациентку в плед и спросила:

— Что у тебя стряслось?

Людмила не знала, что отвечать, и сочла за лучшее заплакать.

— Ну-ну, полно тебе! — спасительница обняла её и погладила по голове. — Все уже позади. Отвезти тебя к врачу? Или, может, в милицию?

Людмила отчаянно помотала головой и заплакала ещё горше.

— Та-ак, понятно, — пробормотала тётка. — Тогда скажи, куда тебя отвезти.

Ответом ей были судорожные рыдания.

— Очень хорошо. Значит, едем ко мне.

В дороге она болтала, не умолкая, — видно, хотела отвлечь свою пассажирку от мыслей о пережитом. А Людмила исподтишка её разглядывала.

Немолодая — лет сорок пять, не меньше. Острые черты лица, небольшой перебор с косметикой. На голове — такой короткий ёжик, что и не разберёшь, какого цвета волосы. Фигура вполне ничего, хотя, пожалуй, чересчур худая. Руки — маленькие и высохшие, похожие на птичьи лапки — унизаны дорогими перстнями. Обручального кольца нет. Судя по всему — одна из тех богатых, уверенных в себе баб, что предпочитают мужьям любовников.

— …А вообще-то я страшная индивидуалистка, — говорила между тем тётка низким прокуренным голосом. — Слава богу, теперь это, скорее, достоинство, чем порок. Свободная, самодостаточная, состоятельная женщина — звучит почти как синоним слову «счастливая», ты не находишь? Могу позволить себе все, что хочу, а хочу я, в общем-то, немногого. Надёжно отгородиться от вездесущей толпы тупых вонючих козлов и баранов, допускать к себе лишь немногих избранных, которые не вызывают у меня желания хвататься за автомат. Я даже фирмой своей руковожу из запертого кабинета с отдельным входом. Отдаю распоряжения исключительно по телефону или через секретаря — она единственная имеет доступ в святая святых. Общение с клиентами и чинушами полностью переложила на замов, которых выбирала долго и придирчиво. С одной стороны, чтоб была голова на плечах, чтобы умели принимать решения самостоятельно. С другой — чтобы не вздумали затеять у меня за спиной собственные игры. Для гарантии поддерживаю в них дух здорового соперничества — пусть приглядывают друг за другом, мне спокойнее.

В общем, на работе я себя оградила, а это самое сложное. Изолироваться в частной жизни — пара пустяков. Собственный дом, прислуга, приходящая только в моё отсутствие… Дом, разумеется, за городом, на московский особняк пока не накопила. Нет, наверное, уже накопила, просто не хочу жить в Москве. Она меня душит, всегда душила… Странно, я коренная москвичка, а родной город не выношу. Ты как: не против пожить за городом?

Людмила помотала головой.

— Не оклемалась ещё?

— Почти оклемалась. Спасибо, — сипло ответила Людмила.

— Тогда давай знакомиться. Валерия. Ты можешь взять псевдоним, если хочешь. Мне нет дела до твоего настоящего имени, но нужно же как-то обращаться друг к другу. Так как прикажешь тебя называть?

— Даша.

— Ну и отлично. Премиленькое имя. Все, Даша, мы приехали.

Потом были сауна и тёплое молоко на ночь. Только они не помогли. Болезнь притаилась в засаде и взяла своё, когда Людмила заснула. Вообще-то в этом было своё преимущество. Людмила получила тайм-аут. Валерия не выставит её, больную, из дома и не будет приставать с расспросами. А если все-таки пристанет, можно потерять голос. Ей, Людмиле, необходимы два-три дня покоя, чтобы подумать, как быть дальше.

Однако тяжесть в голове, боль в горле и ломота во всем теле не способствуют мыслительному процессу, а задача, которую Людмиле предстояло решить, требовала самой интенсивной работы серых клеточек. Если решение не найдётся, ей конец. Оценить масштабы катастрофы она могла даже в теперешнем состоянии.

Где, в какой момент подлая судьба подставила ей ножку? Почему все пошло наперекосяк? Ведь у неё был такой замечательный, такой безупречный план!

Людмила едва не сошла с ума, когда узнала, что Эта Тварь завела хахаля и ждёт ребёнка. Светлана Георгиевна, видя, что проверенная годами методика приведения нервов в порядок внучке не помогает, переполошилась и начала наводить у знакомых справки о психиатрах. Но все обошлось. В конце концов травы, гимнастика и контрастный душ сделали своё дело. Людмила взяла себя в руки и начала думать. Ей было всего шестнадцать лет, но недостаток жизненного опыта вполне компенсировала острота ума.

Итак, дано: женщина, много лет назад отказавшаяся от дочери и счастливо живущая с недавно обретённым любовником в ожидании нового ребёнка. Требуется: помирить женщину с дочерью, заставить её заботиться о некогда брошенной девочке не только до но и после совершеннолетия последней.

Как этого добиться? Сделать так, чтобы мать испытала острую нужду в дочери. Устранить каким-то образом любовника и подставить плечо, когда надломленная душевно и физически (роды!) женщина останется одна с младенцем на руках. Конечно, Людмиле не слишком улыбалось мыть задницу вонючему ублюдку, но ради обеспечения своего будущего она была готова на жертву.

Оставался небольшой вопрос: как устранить хахаля? Простейшее решение: поссорить их с Этой Тварью. Покопаться в его прошлом, откопать какую-нибудь грязную историю и подстроить, чтобы мать о ней услышала. В том, что такая история найдётся, Людмила не сомневалась. У неё у самой, несмотря на нежный возраст, уже завелась пара-тройка скелетов в шкафу.

Прежде всего следовало взглянуть на хахаля. Людмила, меняя одежду, раскраску, причёску и солнцезащитные очки, вела наблюдение за подъездом матери. И скоро объект попал в поле зрения. Он оказался симпатичным и довольно молодым мужиком — моложе матери лет на пять, прикинула Людмила. Прилично одет, на руке — дорогие часы, ездит на иномарке — пусть не роскошной, но все-таки. Спрашивается: что может привлекать молодого симпатичного мужчину в старой высохшей калоше, отдалённо напоминающей женщину? Ответ: естественно, деньги. Хахаль явно себя любит, привык себя баловать, а Тварь зарабатывает вполне прилично, чтобы утолить его аппетиты. Когда этот альфонс появился на её горизонте? Сравнительно недавно. Едва ли до этого он зарабатывал себе на жизнь тяжёлым трудом. Стало быть, нужно поискать женщину, которая его содержала. А потом устроить так, чтобы та познакомилась с матерью (прибегнуть к старому доброму анонимному звонку или письму) и объяснила Этой Твари, кого она пригрела на своей груди.

Следить за альфонсом оказалось не так-то просто. Перемещался пешком он только в обществе Твари (она, по-видимому, не переносила езды на машине), а все остальное время раскатывал на своей «тойоте». Людмила в то время ещё не умела водить машину. Пришлось кое к кому подлизаться.

Кое-кто в первый же день довёл «тойоту» до стеклянной многоэтажки — офисного здания, приютившего десятки фирм и организаций. Альфонс скрылся в недрах вестибюля раньше, чем Людмила успела выскочить из машины, поэтому узнать, куда он направил стопы, ей не удалось. Кроме того, в вестибюле сидел охранник и спрашивал у посетителей пропуска, так что побродить по зданию в надежде случайно наткнуться на объект тоже не представлялось возможным.

Но Людмила не отчаивалась. Устроила наблюдательный пост в уличном кафе у подножия стеклянной башни и через три дня получила, что хотела.

Альфонс вылез из машины, поднялся по ступенькам и столкнулся с молодым хлыщом в стильном деловом костюме. Они пожали друг другу руки, отошли от двери и обменялись десятком фраз. Каких — Людмила не слышала, да это и не имело значения. Когда Альфонс скрылся в здании, а Хлыщ сбежал по ступенькам, она уже стояла у подножия лестницы.

— Извините, пожалуйста, мне очень нужна ваша помощь! Могу я пригласить вас на чашку кофе?

Отчаянная мольба и беспомощность во взоре, смазливая мордашка и отличная фигурка гарантировали ей успех. Хлыщ помялся, потом бросил быстрый взгляд на часы и спросил с сильным акцентом:

— Это срочно? Я имею всего несколько минут. Может быть, мы встречаемся вечером?

— Больше получаса я у вас не отниму. Но если у вас нет времени… — Людмила кинула на своего визави взгляд воспитанной девицы, пытающейся скрыть разочарование.

— Нет-нет, полчаса нормально.

Они устроились за столиком. По пути Людмила сказала девушке, скучающей за стойкой, чтобы им принесли кофе, и, когда его принесли, приступила к изложению своей легенды.

— Человек, с которым вы сейчас столкнулись на лестнице, — любовник моей матери. У мамы в последнее время серьёзные проблемы — критический возраст, понимаете? Она немного свернулась на почве секса. Честно говоря, совсем слетела с катушек. Предыдущий бойфренд обокрал её до нитки и смылся. До этого вообще был какой-то маньяк… Я очень тревожусь за неё. А мама злится. Говорит, что она взрослая женщина и никому не позволит вмешиваться в свою личную жизнь. Её, конечно, можно понять, но… Мне было бы спокойнее, если бы я знала, с кем она связалась на этот раз. Не поймите меня неправильно, я вовсе не хочу опорочить вашего знакомого, но при её патологическом невезении на мужчин…

Глаза хлыща загорелись.

— Знаете, а ведь Питер действительно имеет какой-то секрет. Нет-нет, я не думаю, что он преступник или ещё в таком типе! Но секрет есть. Один раз он упомянул, что изучал экономику в Принстоне. Обычно он не имеет желания рассказывать о себе, отклоняется от вопросов о его прошлом. Когда Питер э… проболтал это, один из наших сотрудников с интересом открыл сайт Принстонского университета, отыскал список постгра… выпускников. Питера не было среди них. Мы начали шутить над ним, спрашивали, кто заслал его в Россию и с какой миссией, а он неожидаемо рассердился. Сказал, что он действительно заканчивал Принстон. Если угодно, мы можем сделать запрос в университет. И ещё он сказал: «Отстаньте от меня наконец! Моя жизнь есть моё личное дело».

После того случая мы поделились на два лагеря. Одни настаивают, что Питер — это шпион ЦРУ, другие говорят, что ЦРУ взяло бы заботу внести его фамилию в списки выпускников. Они полагают, что он попал под закон о защите свидетелей. У них в американской системе правосудия…

— Я знаю, что такое программа защиты свидетелей, — перебила его Людмила, — Спасибо большое, вы очень мне помогли. Только умоляю: пусть наш разговор останется между нами. Я не переживу, если до матери дойдут слухи, что я шпионю за её возлюбленным.

Полученные сведения были интересны, но Людмилу не устраивали. Не исключено, конечно, что любовник Этой Твари — бывший мафиози, предавший своих сообщников, но выяснить это можно только в Америке, да и то вряд ли. И потом, всем известно: влюблённая дура способна простить своему мужику что угодно, кроме шашней с другими дурами. Поэтому единственный надёжный способ поссорить мать с Альфонсом — уличить его в измене. Людмила вооружилась фотоаппаратом и возобновила слежку за Питером, надеясь поймать его во время свидания с какой-нибудь роскошной герлой.

Но Альфонс — кто бы мог подумать? — вёл себя безупречно. Водил беременную Тварь на прогулки, покупал ей цветы и фрукты, из дома уезжал только на работу. Кстати, и альфонсом-то его нельзя было назвать. Этот тип зарабатывал вполне прилично и тратил не больше, чем зарабатывал.

Время шло, родился Ублюдок, Хахаль ловко изображал из себя идеального мужа и отца. Людмилу все больше охватывало отчаяние. Впереди, неуклонно приближаясь, маячило совершеннолетие, а она по-прежнему не знала, как ей подступиться к Этой Твари.

В конце концов она пришла к выводу, что остался единственный шанс — тёмное американское прошлое Хахаля. Перед выпускными экзаменами Людмила заявила бабушке, что не чувствует себя достаточно подготовленной для поступления на филфак и с целью изучения английского намерена поехать в Америку. За месяц ей удалось подавить сопротивление Светланы Георгиевны и склонить её на свою сторону. После этого вопрос был решён. Никто из домочадцев не способен противостоять бабушке больше трех раундов.

Поездка из Чикаго в Принстон и оплата услуг частного сыщика съела все Людмилины средства, хотя работать этому выжиге практически не пришлось. Много ли усилий нужно, чтобы со снимком, предоставленным клиенткой, обойти старых преподавателей экономического колледжа и узнать имя студента? А Людмила потом два месяца вкалывала беби-ситтером — пестовала двух омерзительных соплячек трех и пяти лет.

Но она ни о чем не жалела. Полученная информация искупала все неудобства, которые ей пришлось вынести. И даже больше того. Любовник матери оказался настоящим крезом, торговым магнатом, входящим в первую сотню самых богатых бизнесменов Америки. Десять лет назад он вдруг исчез со страниц светской хроники — после грандиозного скандала, разразившегося вокруг автокатастрофы, подстроенной его женой. Жена что-то там не рассчитала и погибла в аварии, а Питер О'Нейл выжил и стал затворником. Репортёры ещё долго пытались к нему пробиться, выяснить что-нибудь через слуг, но раз за разом терпели фиаско и в конце концов отступились.

Новость была настолько потрясающей, что Людмила не сразу сообразила, какую выгоду из неё можно извлечь. Сначала ей не пришло в голову ничего лучшего, как продать какой-нибудь жёлтой газетёнке историю о дальнейшей жизни торгового магната. За такую сенсацию они наверняка отвалили бы ей тысяч десять, если не больше. И только спустя несколько дней до неё дошло, насколько жалки эти десять штук в сравнении с сотнями миллионов Хахаля.

А ведь у неё есть возможность получить все! Если Хахаль сыграет в ящик, наследником миллионов станет Ублюдок. А ближайшая родственница Ублюдка — она, Людмила. Правда, мать приходится ему ещё более близкой родственницей, и с Этой Твари станется подстроить дочери какую-нибудь пакость — например, завещать все собачьему приюту или Русской православной церкви. Судись потом с ними! Нет, её надо убрать первой, следом — хахаля. Потом можно будет подумать, как поступить с Ублюдком — сразу отправить вслед за мамой с папой или добиться опеки и немного погодить. Лучше, наверное, погодить, чтобы мотив не просматривался. Взрослых убивают по сотне разных причин, не то что маленьких детей. Если ребёнка убрать сразу после родителей, кто-нибудь непременно задастся вопросом: кому выгодно? И получит правильный ответ.

А если гадёныша не трогать, то, скорее всего, её, Людмилу, никто не заподозрит. С Этой Тварью она не общается с пяти лет, с Хахалем её вообще незнакома. Хахаль, похоже, скрывает ото всех, кто он такой. Может, даже Твари не признался. Вряд ли русские менты станут землю рыть, раскапывать его биографию. Ну кокнули какого-то американца, никому не интересного экономического обозревателя, и что с того? Если мотивы убийства лежат в американском прошлом жертвы, то пусть американцы с ними и разбираются. А те, естественно, спишут все на русский бандитизм.

Правда, наверняка ничего предсказать нельзя. Возможно, фамилия О'Нейла все-таки всплывёт в ходе расследования — вместе с его миллионами. Тогда Людмила попадёт под подозрение. Но пусть попробуют доказать, что она знала, кто он такой. Пусть докажут, что она знала хотя бы о существовании материного любовника. Даром, что ли, она соблюдала всяческие меры предосторожности, когда вела слежку? Меняла внешность, подцепляла совершенно посторонних лопухов с машинами, плела им разные байки, уговаривая покататься за «Тойотой». Она даже сыщика в Америке нанимала заочно и расплачивалась с ним кэшем — через посыльного. Оттого-то, наверное, этот вшивый Пинкертон и содрал с неё безумные деньги за полдня работы. А молодой коллега Хахаля, Хлыщ, которого она когда-то поила кофе, давно свалил в свою Австралию. Это Людмила знала точно, потому что на всякий случай крутила с ним любовь до самого его отбытия на родину.

Но, дабы обезопасить себя полностью, нужно выбрать такой способ убийства, обеспечить себе такое алиби, чтобы и у самого подозрительного из ментов не осталось никаких сомнений в её невиновности. Людмила вернулась в Россию и начала разрабатывать план.

Проще всего дела обстояли с алиби. Его должны были обеспечить «золотые» мальчики и девочки, с которыми она водила компанию. Время от времени кто-нибудь из предков мальчиков и девочек сваливал на недельку к морю или на горнолыжный курорт. В освободившейся квартире устраивали многодневную оргию — море дринка, море кайфа, море лава. На вторые сутки веселья юные прожигатели жизни и под дулом пистолета не восстановили бы в памяти подробности сейшена, но никакая сила не заставит их признаться в этом милиции. Чтобы до любящих предков дошло, как их чада развлекаются на свободе? Чтобы маменьки с папеньками забегали по наркологам и перекрыли чадам кислород, лишив их денег на карманные расходы? Нет уж, увольте! Можно держать пари: любой из участников сейшена посмотрит в лицо следователю ясным прямым взором и твёрдым голосом заверит, что в упомянутое время Людмила веселилась на вечеринке на глазах у десятка-другого гостей. И будет стоять на своём до последнего.

Теперь способ устранения. В Чикаго Людмиле пришлось сесть за руль — иначе по улицам без тротуаров добраться с детьми до парка было просто невозможно. В России о том, что она водит машину, не знала ни одна живая душа. До восемнадцати лет водительские права у нас не выдают. Правда, многие учатся ездить на родительских авто, но у Людмилы в семье машины никогда не было — дед и отец не различали красный и зелёный цвета, а бабушкины воззрения сложились в те времена, когда женщина за рулём считалась немыслимой экзотикой. Если Эта Тварь погибнет под колёсами, никому не придёт в голову, что машину вела Людмила. Способ убийства не слишком надёжный, но, если подстеречь Эту Тварь в пустынном месте и пару раз проехаться по телу, шансов выжить у неё не останется. Где взять машину? Да у одного из тех мальчиков, что будут накачиваться дурью в свободной от предков квартире. Добрые папы многим из них преподнесли к совершеннолетию ключи от личного транспорта. За несколько дней оргии машину можно не только дочиста отмыть в автомойке, но и подреставрировать у какого-нибудь расторопного и не слишком любопытного автослесаря, если останутся вмятины.

Но для устранения Хахаля этот способ не годился. Слишком редко он ходил пешком, а когда ходил, то, в отличие от Этой Твари, предпочитал людные улицы. Придётся выбрать другое орудие убийства. Наверное, проще всего воспользоваться пистолетом. Быстро, надёжно (если стрелять с близкого расстояния) и не очень типично для юной барышни из интеллигентной семьи, никоим образом не связанной с огнестрельным оружием. Правда, раздобыть пистолет не так-то легко, но Людмила знала, где искать. К ней давно клеился один идиот, работающий кладовщиком в магазине «Системы безопасности». Как и все молодые придурки, он был завернут на оружии, непрестанно хвастал доверенным ему арсеналом, приглашал Людмилу зайти как-нибудь к нему на работу, полюбоваться всякими «глоками» и «береттами». Уверял, что без проблем договорится с охранниками, и её пропустят на склад. Что ж, она воспользуется приглашением. Воспользуется не раз и не два, чтобы охранники привыкли к визитам подружки кладовщика и не обращали на неё внимания. Однажды ей представится удобный случай, и она незаметно стянет какую-нибудь «беретту». Отчистит от смазки, использует по назначению, потом снова смажет и аккуратно положит на место. Никто никогда не догадается искать орудие убийства среди новёхонького оружия в заводской упаковке.

Казалось, в плане нет ни единого изъяна. И поначалу все складывалось прекрасно. Дашкины родители укатили в субтропики, и она тут же созвала всю шатию-братию. Людмила отпросилась у бабушки на целых три дня, пообещав ежедневно звонить. В первый же день компания в полном соответствии с планом унеслась в заоблачные выси, Людмила позаимствовала у одного из торчков ключи от машины, незаметно выбралась из гнёзда разврата, поехала к дому Этой Твари и устроила засаду возле глухой аллеи, по которой мать имела обыкновение возвращаться с работы. Ждать пришлось дольше, чем она рассчитывала, Людмила начала опасаться, что Эта Тварь сегодня пошла домой другой дорогой, но она в конце концов появилась. Вокруг не было ни прохожих, ни машин, и Людмила исполнила задуманное с лёгкостью. Эта Тварь даже не пыталась отскочить в сторону, до последней секунды не подозревая, что машина за спиной мчится по её душу.

Первые признаки беспокойства Людмила начала испытывать, когда бабушка заговорила о наследстве. Нет, она, конечно, знала, что милиция будет проверять версию убийства из корысти, но, выяснив заранее, что квартира матери не приватизирована, успокоилась. У неё даже мысли не мелькнуло, что существуют женщины, способные не растрачивать на себя все заработанные деньги, а откладывать часть в кубышку. Если Эта Тварь так и поступала, менты сочтут, что у Людмилы имелся вполне весомый мотив. Какая злая ирония! Убить ради сотен миллионов и быть заподозренной из-за жалких нескольких тысяч!

Не без труда Людмила уговорила себя, что беспокоиться не о чем. Никто точно не знает, остались деньги или нет. И уж меньше всего на этот счёт осведомлена Людмила, с которой Эта Тварь не поддерживала никаких отношений. А убивать ради денег, не зная, существуют ли они в природе, — верх идиотизма. Это даже менты должны понимать.

Но потом план начал давать серьёзные сбои. Людмила собиралась подстеречь Хахаля в тамбуре подъезда, предварительно разбив там лампочку. Риск в этом случае сводился к минимуму. Вошёл человек, столкнулся с кем-то впотьмах, бах — и нет человека. Промахнуться, стреляя в упор, невозможно, но на всякий случай лучше сделать контрольный выстрел в голову. Вся операция займёт не больше нескольких секунд, выход — рядом, и никаких свидетелей. Если Хахаль войдёт не один, — пройти мимо и вернуться на следующий день. Просто и надёжно, но — не получилось. Людмила провела в тёмном тамбуре два вечера, вздрагивая каждый раз, когда открывалась дверь, и пристально всматриваясь в фигуру, возникающую в сером прямоугольнике проёма, но О'Нейл так и не появился. Возможно, он выходил днём, но днём на улице светло, и любой входящий в подъезд сразу увидит притаившуюся в тамбуре личность. Кто-нибудь может заинтересоваться, что эта личность здесь делает, и запомнить, как она выглядит. Торчать в проклятом тамбуре по вечерам до морковкина заговенья Людмила не хотела. Мало того, что занятие это нервное и утомительное, так ещё с каждым разом возрастает риск привлечь чьё-нибудь внимание. Да и О'Нейл сразу после похорон Твари может смыться в свою Америку.

Она придумала другой план, чуть более рискованный. Подняться на лифте на четвёртый этаж, оставить дверь лифта открытой, позвонить в дверь, застрелить Хахаля, сесть в лифт и уехать. Есть небольшой риск, что кто-нибудь из соседей в самый неподходящий момент решит вынести мусор, но у него не будет времени как следует разглядеть Людмилу. Скорее всего, не успеет он сообразить, что произошло, как она уже будет в лифте. А для страховки можно надеть маску.

С осуществления этого замысла и началась полоса невезения. Каким-то торопыгам не хватило терпения дожидаться лифта, и они попёрлись наверх пешком. Из-за них у Людмилы не было времени выстрелить второй раз, пришлось спешно спасаться бегством. Она всю ночь стучала зубами, гадая, отправила ли Хахаля к праотцам, нет ли, и только под утро забылась тревожным сном, подумав, что выяснит все на похоронах Этой Твари. Но на похоронах папаша не позволил ей потереться в толпе, послушать разговоры, а потом отказался ехать на поминки.

Домой Людмила приехала на грани истерики. Спасибо, бабушка надоумила, что нужно делать. На поминки Людмила все-таки попала. Но что толку? Никто из сотрудников матери понятия не имел, что стало с Хахалем. Елизавета, соседка Этой Твари, которая уж точно должна была знать, жив О'Нейл или нет, почему-то не явилась ни на похороны, ни на поминки.

Все это наводило на самые тревожные мысли. В любом случае — мёртв ли Хахаль, ранен ли — должен был подняться невообразимый шум. Соседка обязана была позвонить сотрудникам матери, рассказать им о покушении на Хахаля. Почему она этого не сделала? Что произошло?

Людмила терялась в догадках, нервы не выдерживали напряжения. Ночные кошмары принесли новое осложнение: бабушка буквально извела её заботой, не оставляя ни минуты на размышления, не говоря уже о действиях. На следующую ночь Людмила была вынуждена оглушить себя снотворным.

А потом эта поездка к Елизавете, которая ещё больше все запутала. Как объяснить её внезапное исчезновение? Как объяснить исчезновение О'Нейла? Почему его не оказалось ни в одной из больниц и ни в одном из моргов города? А тут бабушка совсем уж некстати начала фантазировать насчёт безумных денег, якобы скоплённых матерью, и злодейского убийства Елизаветы, якобы совершённого сожителем Этой Твари. Когда Светлана Георгиевна додумалась до необходимости срочного похода в милицию, на Людмилу нашло затмение. Как она взорвалась! На секунду ей показалось, что она сейчас прикончит бабку. Людмила сама себя испугалась, оттого и побежала… Навстречу убийце в элегантном пальто.

Если нами правит какая-то высшая сила, то у неё на редкость извращённое и неприятное чувство юмора. Только им можно объяснить, что в игру, затеянную Людмилой, впутались два негодяя, которые — подумать только! — тоже охотились за деньгами. За совершенно другими деньгами, но в то же самое время и, главное, примерно на той же территории. И цепочка идиотских совпадений привела к тому, что Людмила попала к ним в лапы.

Без разницы, договорились бы они все-таки убить её или оставить в живых. Вполне достаточно того, что её намеревались допросить под наркотиком. Людмила как на духу выложила бы им всю правду про убийство матери и миллионы О'Нейла. Один дьявол знает, к каким последствиям это привело бы, но уж точно не к приятным — во всяком случае, для Людмилы. Она не собиралась становиться игрушкой в чужих руках.

Ей повезло, она ускользнула от них и даже не покалечилась, прыгнув с четвёртого этажа. Но что теперь? Вернуться домой она не может. Во-первых, негодяи, от которых она удрала, конечно, обнаружили «жучок» и приёмник. Она слышала достаточно, чтобы сильно испортить им жизнь, и они наверняка захотят ликвидировать возможный источник неприятностей. Во-вторых, бабушка, скорее всего, уже побывала в милиции и подкрепила просьбу разыскать пропавшую внучку своими байками о деньгах. В милиции теперь уверены, что у Людмилы был замечательный мотив для убийства, и её исчезновение — лишнее свидетельство в пользу её вины. Они рассмотрят её алиби под микроскопом, и кто знает, что им удастся разглядеть…

В-третьих, О'Нейл, по-видимому, все-таки выжил. Не очень понятно, как ему это удалось (Людмила стреляла прямо в сердце с расстояния в двадцать сантиметров), но чем иначе можно объяснить мёртвое молчание относительно его участи? Допустим, это милицейские игры, призванные выманить убийцу. Но милицию-то должен был вызвать кто-то из соседей, а это значит, что весь подъезд в курсе. Не могла же десятилетняя соплюшка, дочь Елизаветы, так мастерски играть роль? Нет, не могла. Логичнее допустить, что пуля попала в какой-нибудь медальон или во что-нибудь этакое. О'Нейл выжил и спрятался, опасаясь повторного покушения.

А если он выжил, то теперь расскажет о своих миллионах и опишет внешность стрелявшего. Маска маской, но глаза у Людмилы не были закрыты. Та черноволосая коротышка сказала, что глаза у Людмилы такие же, как у матери. И, судя по траурной фотографии, висевшей в холле, не наврала. Надо же было так опростоволоситься! Явиться к любовнику матери с пистолетом и оставить открытой единственную часть лица, которую он узнает с первого взгляда. Помимо глаз, Людмила не унаследовала от матери ни одной черты. Знала бы — нацепила бы вместо маски тёмные очки.

Знала бы… Эх, что теперь причитать. Нужно думать, как выпутаться.

Дверь в комнату открылась, и перед Людмилой предстала Валерия с подносом в руках.

— Ну, как ты, Дарья? Жива? Ох! Вижу, не очень. Есть-пить-то сможешь?

Людмила печально покачала головой и показала на горло.

— Это мы сейчас поправим. Я тебе одну сосалку дам, она живо голос вернёт и глотать позволит. Погоди-ка. — Она стремительно вышла и через минуту-другую вернулась с упаковкой пастилок для горла. — Держи. Дососешь — выпьешь чаю. При ангине нужно много пить.

Валерия забрала с подноса чашку кофе и скрылась в глубине дома. Потом появилась с двумя чайниками и чистой чашкой. Налила заварки, разбавила кипятком, положила кружок лимона.

— Погоди. Пусть немного остынет.

Людмила кивнула, попытавшись выразить взглядом горячую благодарность. Валерия села к ней на постель.

— Я хотела с тобой поговорить, Дарья. Не дёргайся, выслушай сначала. Как я понимаю, у тебя серьёзные неприятности. Я не собираюсь выпытывать какие, но помочь могу. Я богата, у меня большие возможности. Хочешь, сделаем тебе новые документы и даже подновим внешность. А если все не так плохо, как я предполагаю, просто поживи пока у меня, разберись в себе, подумай, что будешь делать дальше.

— Зачем вам это нужно, Валерия? — От удивления Людмила совсем забыла, что потеряла голос. — Вы же сами назвали себя индивидуалисткой, говорили, что не терпите постороннего присутствия в доме…

Валерия ухмыльнулась.

— Нравишься ты мне очень.

Эта ухмылка и взгляд, которым она окинула Людмилу с головы до пят, не оставляли сомнений насчёт того, что именно подразумевалось под словом «нравишься».

— Ну-ну, я же тебя ни к чему не принуждаю, — насмешливо сказала Валерия, глядя на перекошенное лицо девушки. — У тебя полная свобода выбора. Если хочешь, можешь поискать другое убежище. Правда, я не уверена, что тебе попадутся столь же снисходительные покровители, но попытка — не пытка, верно? И, в конце концов, это будут уже не мои проблемы.

«Боже, как же я сразу не разглядела в ней первостатейную стерву? — ужаснулась про себя Людмила. — У неё же все на лбу крупными буквами написано».

— Но коли решишь остаться, давай договоримся сразу: ты свой выбор сделала, и обратного хода нет. Я тебя покупаю, и плата тебе известна. Попытаешься со мной в игры играть, раздавлю, как вошь. Из-под земли достану, если что. Впрочем, когда ты узнаешь, какая у меня репутация, желание натянуть мне нос пропадёт у тебя само собой. В общем, думай. Торопить не буду, до завтра подожду.

Она поднялась, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

Людмила лежала и безуспешно сражалась с паникой. Если она останется… Перед глазами замелькали кадры из фильмов, которые не принято смотреть в компании взрослых. Её затошнило. Нет, невозможно!

Но куда она уйдёт? Искать других покровителей? Эта сука права: можно на такое нарваться!.. Положиться на судьбу и отправиться домой? Трястись и ждать, когда за ней придут с ордером на арест? Или выпустят пулю из-за угла? Ждать нищеты, которая вот-вот обрушится на её семью? Смотреть по ночам кошмары?

Людмила провела ладонью по шёлковой простыне, обвела взглядом шёлковые обои, комнату, обставленную, как картинка с обложки дорогого журнала. Здесь она будет защищена и от сумы, и от тюрьмы. Она получит все тряпки и драгоценности, о которых мечтала, но которых не могла себе позволить. Эта Сука сделает ей новые документы и, возможно, оплатит учёбу в университете. Они будут ездить на шикарные курорты, знакомиться с шикарными людьми. Когда-нибудь Людмила присмотрит себе подходящего мужа и тогда сразится с Валерией за свою свободу. Подумаешь, репутация у неё! У Людмилы пока нет никакой репутации, но какие её годы! Вряд ли Эта Сука в её, Людмилином, возрасте могла похвастать особой крутизной. А Людмила, пожалуй, может.

«Мы ещё посмотрим, кто кого раздавит!»

26

Пролетая в очередной раз мимо зеркала, Надежда боковым зрением поймала своё отражение, остановилась и засмеялась. Ведьма, ну чистая ведьма! Мокрая, волосы всклокочены, в руках — щётка на длинной палке, в глазах — шальные бесенята. А какой триумфальный вид! Можно подумать, что водоворот событий, круживший Надежду с того самого понедельника, когда она впервые увидела разгадку, — дело рук зазеркальной ведьмочки. Наварила магического зелья, поболтала в котле своей щёткой, и, выкрикивая заклинания, расплескала варево, накликав ураган, подобно злой волшебнице из детской сказки. Только волшебница из зеркала — не злая. Скорее, это Маленькая Баба-Яга из другой сказки. Или вообще добрая фея-крёстная. И буря, которую она наколдовала, — добрая.

— Пусть сильнее грянет буря! — провозгласила Надежда, снова принимаясь за уборку.

Собственно говоря, новая буря была ей уже ни к чему. Прежняя разметала все тучи и даже мелкие облачка, омрачавшие жизнь Надежды в последние годы. К примеру, скандал, который Надя закатила Вязникову по поводу его беспардонного исчезновения на целых пять лет, принёс ей давно забытое умиротворение. Эдик представил объяснение, и это объяснение мигом зарубцевало рану, так долго язвившую её самолюбие.

— Твоё замужество совершенно выбило меня из колеи. Я-то по глупости своей надеялся… впрочем, неважно. Сам виноват. Надо было раньше суетиться. Когда ты вышла замуж, я решил благородно уйти в тень, но не получилось. Видать, благородства не хватило. Как я ни клял себя за назойливость и слабоволие, от тебя отстать не мог. Понимал, что ты терпишь меня только из жалости и былой привязанности, и все равно продолжал крутиться рядом. Потом встретил Инку, и стало полегче. Когда мы поженились, она предъявила мне ультиматум: либо ты, либо она. Ревновала очень. Да я и сам боялся, что сравнение с тобой быстро избавит меня от влюблённости…

— А теперь не боишься?

— Теперь не боюсь. Инка — моё произведение, мой шедевр, понимаешь? Я в буквальном смысле слова подобрал её в подворотне. Меня сразил контраст между её внешней красотой и внутренним убожеством. Она была невежественным, примитивным подростком со словарным запасом Эллочки-людоедки. Нет, хуже. Эллочка-людоедка на её фоне выглядела бы профессором изящной словесности. Инка все больше изъяснялась посредством жестов, гримас и идиотского «гы-гы». И это при внешности принцессы крови! Ты не представляешь, сколько сил пришлось положить, чтобы исправить эту ошибку природы. Точнее, чтобы эту ошибку захотелось исправить ей самой. Дальше дело пошло куда легче. Нам обоим повезло, что я встретил её, когда она была ещё совсем девчонкой. Ещё год-другой, и было бы поздно. А теперь она работает на престижные европейские дома мод, поражает тамошних журналистов и аристократов эрудицией, интеллектом и великосветским шармом. У меня захватывает дух, когда я думаю, какое чудо сотворил.

— Все понятно. Очередной Пигмалион. Точнее, доктор Хиггинс. Страсть к прекрасной Элизе Дулитл одержала победу над холостяцкими привычками и привязанностями, в том числе над старой дружбой с бесцветной и неинтересной Надькой Неман.

— Не кокетничай, Надежда. Вряд ли на свете найдётся человек, считающий тебя бесцветной и неинтересной. А если и найдётся, то, уж точно, не я. Мне страшно тебя не хватало. Не хватало наших пикировок, нашей игры словами, ощущения радости от твоего присутствия. Я вспоминал тебя чуть ли не каждый день. Разве не к тебе я бросился, когда попал в беду?

— Ты бросился ко мне только потому, что твоя «Элиза» отбыла в европы. Вернётся, и ты опять забудешь о моем существовании. А не забудешь, так все равно не решишься набрать номер моего телефона — побоишься гнева её высочества.

— Не побоюсь. Инка теперь достаточно уверена в себе, чтобы не опасаться конкуренции. Она повзрослела и, похоже, усвоила на собственном опыте, что отношения между мужчиной и женщиной не обязательно определяются притяжением полов. Я намерен познакомить вас поближе, когда она вернётся. Спорим, вы подружитесь?

Надежда спорить не стала. Собственно, ей было все равно, подружится она с «Элизой Дулитл» или нет. В любом случае карьера европейской модели не позволит Инне плотно контролировать Эдика, следить, чтобы его отношения с Надеждой ограничивались рамками светских визитов. А Эдику светских визитов недостаточно, он ясно дал понять, что тоскует по их старой дружбе. Словом, это облачко рассеялось без следа.

Унесло и тучу, серьёзно пугавшую Надежду. Питер, благодарение Богу, поправился. Сегодня, как раз на католическое Рождество, славный майор медицинской службы Славик выписывает пациента, доставившего ему столько хлопот. Поскольку Мишутка жил у Надежды, забрать Петю из госпиталя и привезти сюда вызвалась Лиска. После работы обещал подъехать Эдик. Они устроят настоящий праздник, благо имеется столько замечательных поводов. Рождество, выздоровление Питера, его решение не возвращаться в Америку…

Для Надежды оно значило очень и очень многое. Её не разлучат немедленно с Мишуткой, у неё будет время убедить Питера, что он выбрал неправильный способ борьбы с проклятием О'Нейлов. Сменить фамилию, уехать подальше — не выход. Нужно подорвать проклятие изнутри, лишить его силы. Кто больше всех от него страдает? Очередной маленький О'Нейл, остающийся после смерти родителей в полном одиночестве. Значит, надо сделать так, чтобы он не остался в одиночестве. Например, срочно подарить ему парочку братьев или сестёр. Возможно, Питер, угнетённый смертью любимой жены, не сумеет сразу оценить по достоинству этот революционный замысел, но Надежда не сомневалась — в конце концов она сумеет внушить ему свой взгляд на вещи. До сих пор ей не попадался мужчина, которого она не сумела бы убедить в своей правоте. А кандидатуру на роль матери братьев или сестёр Мишутки Надежда определила ещё в тот понедельник, когда впервые увидела Питера. Или во вторник?.. Да, скорее, во вторник. В понедельник она ещё обдумывала, как склонить его к фиктивному браку, и только на следующий день поняла, что ничего не имеет против брака настоящего. Но, конечно, нужно дать Питеру время…

Ничего, Надежда подождёт. Теперь, когда с её плеч сняли груз, много лет придавливавший её к земле, она чувствовала, будто за спиной расправляются крылья. Чудесное избавление мамы от бабки подарило ей ощущение всесилия, сравняло с ангелами. А ангелы, как известно, отличаются неиссякаемым запасом терпения.

Телефонный звонок заставил Надежду опрометью броситься в гостиную к аппарату. Не дай бог, проснётся Мишутка, и все её планы по подготовке праздничного обеда накроются медным тазом!

— Надя? Привет, это Лиска. Ты чего такая запыхавшаяся? Только не вздумай заикнуться, что у тебя опять нет времени на разговоры! Я специально ждала, когда Микки заснёт.

Надежда рассмеялась.

— Микки спит, а времени нет. Мне ещё нужно ликвидировать последствия наших с ним весёлых игр, разобрать холодец, настрогать дюжину салатов, нафаршировать рождественского гуся и нарядить ёлку.

— Не заморачивайся. Я привезу Петю, Темку и Ритунчика. Детей и мужиков отрядим украшать ёлку, а сами быстренько управимся с кухонными делами. Не спорь! В конце концов, я обижусь. Вы с моим папенькой точно сговорились держать меня в неведении. Меня — автора гениального замысла! Если ты немедленно не расскажешь мне, что у них происходит, я взбешусь.

— Все замечательно, Лиска, просто замечательно. Ты действительно гений. И твой папа — тоже. Ты — гений стратегии, а твой папа — тактики. Он тебе совсем ничего не рассказывал?

— Ничего. Да я с ним и не говорила после того, как устроила им смотрины. Отец поселился у друга — он все боится ненароком поссорить нас с Темой — и с того самого вечера ни разу не позвонил. А я звоню, но никак не могу его застать.

— Неудивительно. Знаешь, Лиска, это довольно долгая история. Ты уверена, что не дотерпишь до нашей встречи?

— Даже не надейся!

— Ну ладно, слушай. На следующий день после смотрин — вот это, я понимаю, быстрота и натиск! — твой папа пришёл ко мне в гости и долго-долго расспрашивал о бабке. Как она ведёт себя в таких-то и таких-то случаях, как реагирует на критику, на брань, на мамино неповиновение и тому подобное. Я объяснила, что любое замечание в свой адрес бабка воспринимает, как повод устроить скандал, что скандалы — её стихия, она ловит от них кайф, что мама на моих глазах ни разу не осмеливалась ей перечить. Рассказала, как бабка беснуется, если что-то выходит не по её, как бьётся в припадках, как изводит маму угрозами помереть от инфаркта или наложить на себя руки, как не даёт ей спать ночами… Мы просидели почти до утра. Я все вспоминала бабкины фортели и мамины мучения, под конец совсем расклеилась, даже всплакнула. Пётр Алексеевич погладил меня по головке и сказал, что все уладит. Я, признаться, ему не поверила, и напрасно. На следующий день он позвонил, сказал, что поднял все свои старые связи и нашёл психиатра, который содержит небольшую частную клинику. Пётр Алексеевич попросил его о консультации. Психиатр сказал, что не может ставить диагноз заочно, но, похоже, бабка вполне здорова, хотя некоторые симптомы свидетельствуют об истерии. Если он прав, то для излечения её следует изолировать от мамы и поместить в такую среду, где никто не будет реагировать на её выходки. Он предложил свою клинику, но предупредил, что это удовольствие влетит нам в копеечку…

— Ты говори конкретно: сколько? — перебила её Лиска. — Может, все вместе мы и потянем.

— Не торопись, Лиска, я ещё не закончила. Твой папа решил, что для его целей будет достаточно продержать там бабку дней десять. Такой срок нам вполне по карману. А за это время он уговорит маму выйти за него замуж и переехать в Мышкин. Я предлагала профинансировать операцию, но он отказался. Сказал, что денег у него хватает. Объясни мне, пожалуйста: откуда у неработающего пенсионера деньги?

— Кто тебе сказал, что папа не работает? Он кладёт печи — и мышкинцам, и окрестным дачникам. Жизнь там недорогая, а запросы у папы очень скромные. Вот деньги и копятся. Ладно, не отвлекайся, рассказывай дальше.

— Дальше был спектакль, который я до конца своих дней буду вспоминать с наслаждением. Я оставила Эдика с Мишуткой, и мы с Петром Алексеевичем поехали к маме. Он пригласил её на концерт. Она отказалась — явно не без сожаления, сказав, что не может оставить мать одну. Мы с твоим папой заверили её, что с бабкой прекрасно посижу я. Бабка в полном соответствии с нашими ожиданиями закатила грандиозный скандал, кончив, по обыкновению, катанием по полу и раздиранием одежд. Пока мама дрожащими руками пыталась влить в неё успокоительное, Пётр Алексеевич без суеты позвонил по телефону и попросил прислать машину психиатрической скорой помощи. (На самом деле машина с санитарами уже стояла во дворе, твой папа заранее обо всем договорился с этим своим знакомым психиатром.) Бабка, услышав про «скорую», впала в настоящее буйство — она же не знала, что люди в халатах появятся с минуты на минуту, думала, у неё ещё будет время вернуться в обличье человека и с холодным негодованием указать Петру Алексеевичу и санитарам на дверь. Но санитары ввалились в квартиру в разгар её шоу, так что у них были все основания напялить на бабку смирительную рубаху. Мама пыталась их остановить, но Пётр Алексеевич её огорошил, обвинив в том, что она запустила бабкину болезнь, потому что ни разу не обратилась к специалистам. В общем, представь себе картинку: бабка орёт и вырывается из рук санитаров, мама плачет у меня на груди, я её утешаю, соседи заглядывают в дверь и радостно комментируют: «Давно бы так! А то совсем распустили старуху», — а твой папа, скрестив руки, стоит посреди прихожей и взирает на все с удовлетворением полководца, наблюдающего за успешным исходом битвы.

— А твоя мама не сочла его чудовищем? — заволновалась Лиска.

— Нет. Он был необыкновенно нежен с ней, когда бабку увезли. Сказал, что консультировался с очень известным психиатром и тот посоветовал оградить «больную» от людей, которые потакают её капризам и тем самым способствуют развитию болезни. Признался, что вызвал машину заранее, поскольку предвидел бабкину реакцию на предложение подлечиться в хорошей клинике. Говорил, что маме необходимо отдохнуть, что после стольких лет жизни с истеричкой её силы наверняка на исходе. И кому будет легче, если она не выдержит? Она должна побольше спать, гулять, смеяться, почаще выбираться на люди. Это рекомендация того же чудо-психиатра. И он, Пётр Алексеевич, возлагает на себя миссию сиделки, которая проследит за строгим соблюдением предписаний врача. В тот вечер они, конечно, ни на какой концерт не пошли, но на следующий она уже позволила себя уговорить. Теперь вот почти ежедневно куда-нибудь выбираются. Неудивительно, что ты не можешь дозвониться до отца.

— Думаешь, дело идёт к свадьбе?

— Похоже на то.

— А твоя мама согласится бросить бабку и уехать в Мышкин?

— У Петра Алексеевича есть план. Он уже свёл маму с тем психиатром, и доктор прочно утвердил её в мысли, что совместное проживание с бабкой противопоказано им обеим. Теперь для полного маминого спокойствия необходимо найти бабке профессиональных сиделок. Твой папа уверяет, будто они обойдутся совсем недорого, если нанять их с проживанием. Сейчас многие приезжают искать в Москву работу, в том числе и медсёстры. Кто-то из них находит богатых клиентов с родственниками, нуждающимися в медицинском уходе, а остальным приходится вкалывать в больницах за гроши да за место в общежитии. Работа изнурительная, условия жизни — ужасные. Многие будут счастливы за те же или чуть большие деньги ухаживать за единственным больным и жить в нормальной квартире. Если поселить здесь двух девушек, которые будут дежурить при бабке посменно, у них останутся время и силы и на учёбу, и собой заняться. Квартира большая, ты сама видела. Две комнаты и ещё кладовка с окном — полтора на два метра. Для жизни, наверное, не очень, но переночевать сгодится…

— Постой, а ты куда денешься?

— Я перееду в мамину квартиру. Она поменьше, двум сиделкам и бабке там тесновато будет, а нам в самый раз. Тем более, что Пётр Алексеевич планирует сманить маму в Мышкин.

— Да, это было бы здорово. Только, боюсь, как бы бабка, вернувшись из клиники, не вправила твоей маме мозги…

— Не бойся, твой папа регулярно навещает старушку и терпеливо внушает ей мысль, что, если она ещё хоть раз устроит маме сцену, то её упекут в психушник навеки. Он добьётся, чтобы суд признал её недееспособной и лично позаботится о её дальнейшей судьбе. По его словам, их доверительные беседы вкупе с сеансами ароматерапии, траволечением, ваннами и смирительной рубашкой дают просто поразительные результаты.

— Ты счастлива?

— Спрашиваешь!

— Я рада за вас всех — за тебя, за твою маму, за отца. И горжусь собой, своим замечательным планом. Даже Таська не смогла бы придумать лучше…

Надежда уловила судорожный Лискин вздох и устыдилась своего ликования.

— Ты не знаешь, как дела у милиции? — спросила она осторожно. — Людмилу ещё не нашли?

— Пока нет. Зато нашли пистолет и машину. Пистолет — в магазине, где работает один из приятелей Людмилы, машину — в гараже у другого. Её вымыли и даже подрихтовали, но на одежде Ирен остались частицы краски, а в углублениях протекторов — следы крови… Господи, как представлю, что она…

— Лиска, пожалуйста, не нужно! — взмолилась Надежда. — Зачем ты себя терзаешь? — И торопливо, неуклюже сменила тему: — Ты давно разговаривала с Эдиком? Слышала последние новости про Базиля?

— О том, что его отпустили под залог? Слышала.

— Нет, есть новость посвежее. Эта сволочь — его бывшая жена, узнав, что мужа будут судить за убийство, немедленно собрала дочь и отвезла к свекрам. Сказала, что у ребёнка дурные наклонности — в отца, и она с ним, то есть с ней, не справляется.

— Вот гадина! И не постеснялась ведь!

— Ну, Базиль ясно дал понять, что деликатностью она никогда не отличалась. А теперь ей и вовсе не до тонких материй — нужно срочно искать нового лопуха, который согласится оплачивать её счета. В общем, родители позвонили Базилю — он к тому времени уже был дома, Базиль в тот же день нанял адвоката по гражданским делам и отправил его в Тамбов. Адвокат явился к любящей мамаше и разыграл её как по нотам. Для начала объяснил, что она не имеет права оставить дочь без содержания, тем более теперь, когда отец девочки в тюрьме. Бабушка и дедушка не отказываются забрать внучку к себе, но они пенсионеры и нуждаются в материальной поддержке. Базиль переводил на содержание дочери достаточно крупные суммы, и адвокат уже подал прошение в суд заморозить банковские счета мамаши, которая своих доходов не имела. С тем чтобы суд изъял деньги в пользу девочки. Мамаша стала кричать, что она слабая больная женщина, почти инвалид, и требовать от неё каких-то денег могут только законченные мерзавцы. Адвокат стоял на своём. Мамаша долго билась в истерике, потом сообразила, что ничего этим не добьётся, попыталась соблазнить законника, а потерпев неудачу, спросила, сколько он возьмёт, чтобы избавить её от этой головной боли. Адвокат, поломавшись, назвал сумму и после долгой торговли получил гонорар и собственноручно написанное мамашей заявление, в котором она отказалась от родительских прав.

— Ох! Значит, Базиль страдает не напрасно? Когда его выпустят, дочь будет жить с ним? Мать не сумеет отобрать её обратно?

— Пусть попробует! А Базиля, может быть, и не посадят. Его адвокат, другой, по уголовным делам, уверяет, что выиграет дело. Думаю, ему можно верить, репутация у него блестящая.

— А откуда Базиль раздобыл деньги? На адвокатов, на залог?

Надежда многозначительно кашлянула.

— Должно быть, коллеги помогли.

— Ты хочешь сказать, что… рюкзак не дошёл до милиции?

— Нет, ничего такого я сказать не хочу. Просто у меня есть кое-какие сомнения. Эдик как-то намекнул, что никому не известно, сколько там было денег. Все осведомлённые лица либо погибли, либо пропали без вести.

— Да, кстати: ты так и не решилась спросить у Вовчика, что он сделал с теми двумя служаками, которые натравили на нас своих псов?

— Не решилась? Ты плохо меня знаешь! Я пристала к нему, как репей. Только без толку. — Надежда вздохнула. — Вовчик старательно отводит глаза и предлагает поговорить на другую тему. Я попыталась разговорить его охранников, но те как воды в рот набрали. Боюсь, никто никогда не узнает, что стало с этой парочкой после того, как их посетил Вовчик. Ради нашего же спокойствия предлагаю считать, что он пожурил их и отпустил на все четыре стороны… Ой, Лиска, что я делаю! Сейчас Мишутка проснётся, а в квартире ещё конь не валялся! Мы же увидимся с тобой через несколько часов, успеем почесать языками!

— Ладно, не трепыхайся. Я же сказала: приеду — помогу. Пока.

Надя повесила трубку и с улыбкой вернулась к своей щётке. Кто бы мог подумать, что у неё на четвёртом десятке появится подруга и почти сестра? И это ещё не все… Надежда внезапно перестала улыбаться, выпустила из рук швабру и ошалело уставилась в пространство. Всего пару недель назад она исходила жёлчью, думая об Ирен, которая якобы украла у неё Эдика. Сравнивала себя с бедняком, у которого богач отнял единственную овечку. А теперь она собирается присвоить себе все, что было дорого Ирен.

Надежду охватило раскаяние. А потом — сожаление. Она впервые ощутила мистическую связь между собой и Ирен, впервые подумала, сколь многое, должно быть, их роднило, и ей стало до слез обидно, что они так никогда и не встретились. «Если вы обнаружите, что ваша жизнь переплелась с жизнью другого человека без особых на то причин, — вспомнила она Воннегута, — этот человек, скорее всего, член вашего карасса». Была ли Ирен членом Надиного карасса, если их жизни так и не успели переплестись? Если нить Надиной судьбы влилась в этот узор уже после того, как Атропос, третья мойра, завязала на обрезанной нити Ирен узелок?

«Ты простишь меня, Ирен? — мысленно обратилась Надежда к покойнице. — Простишь мои глупые злые мысли? Это все от зависти — жалкой зависти неразумной младшей сестры к старшей — умной и всеми любимой. Теперь я, кажется, её переросла. Мне жаль, что мы с тобой разминулись. Наверное, нам было бы здорово вместе. Ты не сердишься на меня за то, что я хочу занять твоё место? Я чувствую себя немножечко мародёром, но ведь кто-то должен заполнить пустоту, которая осталась с твоим уходом в жизни Лиски, Петеньки, Мишутки? А я люблю их. Ты ведь видишь, как я их люблю, верно? Доверься мне. И помоги, если можешь».

27

Питер сидел в кресле и заворожённо смотрел на ёлку, мигавшую разноцветными огоньками. Огоньки гасли и загорались поочерёдно, и оттого казалось, что они блуждают в хвойных ветках, словно маленькие сказочные человечки с фонариками, играющие в прятки в дебрях волшебного леса. На полу вокруг ёлки в такт тихой музыке — вальсу из «Щелкунчика» — кружились причудливые цветные тени, по лицу Питера пробегали зеленые, красные, жёлтые всполохи, в обманчиво-чёрных из-за темноты глазах вспыхивали мерцающие точки. Комнату, как бокал, наполнял пряный коктейль ароматов: терпкий запах хвои мешался с острым упоительно-солнечным запахом апельсинов и тяжёлыми испарениями парафина недавно потушенных свечей.

Все это — ёлка, огоньки, запахи, Чайковский с Гофманом — манило расслабиться, вырваться хотя бы ненадолго из плена действительности, перенестись в рождественскую сказку, сбросить груз забот. Питеру очень хотелось поддаться соблазну, и он почти поддался ему. Если бы не этот случайно подслушанный разговор… Но разговор подслушан, и теперь предстоит принять решение.

Ещё в больнице он твёрдо знал, что будет делать, когда его выпишут. Прежде всего поговорит с Лиской, спросит её, согласна ли она взять на себя заботы о Микки в случае, если Питер не доживёт до совершеннолетия сына. Она должна согласиться — в память об Ирен, да и ради самого Микки. Лиске Питер доверял, он не раз убеждался в её исключительной порядочности и доброте. Она всю жизнь была верным другом Ирен, по первому зову, а порой и без всякого зова приходила ей на помощь, утешала, поддерживала. Когда весть о смерти Ирен надорвала сердце Питера, именно Лиска отвезла его в больницу. Дождалась, пока он придёт в себя, и приказала выздороветь. «Ты обязан выкарабкаться, Пётр. Ради Микки. Ради Ирен. Она не простит тебе, если ты оставишь её сына круглым сиротой. Постарайся не думать о плохом и не тревожься о Микки, я за ним пригляжу». Питер твёрдо знал: Лиска никогда не сделает ничего, что пошло бы Микки во вред. Если она возьмёт на себя этот груз, то будет честно тащить его до конца.

После разговора с Лиской он собирался оформить у нотариуса все необходимые документы. А потом спокойно ждать смерти. В том, что она не замедлит явиться, Питер не сомневался. Два раза ему удалось ускользнуть, на третий промашки не будет. Проклятие О'Нейлов победить невозможно.

Но радость встречи с сыном, атмосфера праздника, всеобщее веселье не располагали к обсуждению серьёзных и, тем более, мрачных материй. Питер отложил разговор с Лиской до завтра. А теперь и вовсе не знал, что ему делать.

Он не собирался подслушивать, просто хотел ещё раз поцеловать Микки на ночь. Но дверь в комнату была приоткрыта, и Питер, услышав вопрос сына, оцепенел.

— А мама де?

— Ушла, — тихо ответила Надежда.

— А када пидет?

— Она не придёт, малыш. Когда-нибудь ты сам отправишься к ней.

— Сун?

— Не очень. Сначала ты должен вырасти и переделать много-много разных дел.

Микки засопел, явно собираясь заплакать, но каким-то чудом сдержался, только голос задрожал.

— А ты не удешь?

— Нет, — твёрдо пообещала Надежда. — Я не уйду.

И теперь Питер сидел в углу, таращился на ёлку и пытался справиться с неразберихой в мыслях.

Надежду он практически не знал. Не знала её и Ирен. А Лиска познакомилась с ней совсем недавно. Правда, они успели здорово подружиться, но быстрое сближение иногда заканчивается столь же быстрым разрывом. Чтобы узнать человека по-настоящему, нужно время. Короткое знакомство позволяет судить лишь о внешности, да о личине, которую человек надевает для посторонних. Внешность, как и личина, Надежды весьма привлекательна, только вот Питер не доверял привлекательным женщинам. Дениза тоже выглядела привлекательно…

Но Микки явно привязался к Надежде. Малыш, это очевидно, не хочет с ней расставаться. И Надежда пообещала, что не оставит его. Что ею руководило? Любовь к мальчику? Возможно. Микки жил у неё все три недели, что Питер провалялся в госпитале. Она сама убедила Лиску, что так будет удобнее: у Лиски семья и работа, а Надежда — сама себе хозяйка, поскольку живёт одна и работает в свободном режиме. За три недели добрая женщина вполне может искренне полюбить маленького ребёнка, оставшегося сиротой. С другой стороны, кто поручится, что Надеждой руководили не меркантильные соображения? Узнав о богатстве Питера, она вполне могла сознательно привязать к себе Микки, рассчитывая, что ей тем или иным образом перепадёт часть состояния О'Нейлов. Как угадать правду?

Взгляд Питера остановился на фигурке ангела, примостившейся на еловой лапе. «Help me, Irin! I need in your astute mind so badly». И, словно в ответ на безмолвную мольбу, из хаоса возникла ясная, как солнечный луч, мысль: Надежда спасла ему жизнь, ещё не зная о его богатстве. Она видела его впервые в жизни, и тем не менее не только вызвала к нему знакомого врача, прекрасного хирурга, но и уговорила этого врача спрятать Питера от убийцы, который, возможно, повторит свою попытку. Уговорила друга пойти на нарушение закона ради безопасности незнакомца! Приютила у себя совершенно посторонних для неё Лиску и Микки из страха, что и они могут стать мишенью киллера. А когда бандиты добрались до её квартиры и попытались то ли усыпить, то ли отравить обитателей газом, не потеряла головы и сумела вызволить всех, и в первую очередь Микки, из беды. Тогда ей ещё и в голову не могло прийти, что Микки — сын миллионера.

Как можно подозревать эту великодушную, умную, отважную женщину в нечистоплотных намерениях? Пусть она красива, но её милые черты ничем не напоминают точёное лицо Денизы. И Микки не полюбил бы лицемерку. Маленькие дети гораздо лучше взрослых чувствуют фальшь.

Решено, он поговорит с Надеждой. Попросит её стать опекуном Микки, когда выйдет его, Питера, срок. Или, может, лучше будет назначить сразу двух опекунов — её и Лиску? Да, так лучше. После смерти Питера проклятие перейдёт на Микки, и чем больше добрых людей будет вокруг, тем больше у Микки шансов дожить до женитьбы и рождения ребёнка счастливым. Лиска и Надежда окружат малыша любовью, и Микки никогда не придётся пережить того, что пережил в детстве и юности его отец.

Питер снова посмотрел на белую фигурку с золочёными крылышками, и внезапно почувствовал, что в нем просыпается боевой дух. В душе, словно тёплая опара на хороших дрожжах, зрело и быстро поднималось чувство протеста. Чего ради он сдаётся на милость судьбы, которая никогда его милостями не баловала? Проклятие проклятием, но он пока ещё жив и, значит, может побороться! Побороться не только за сына, но и за себя.

Да, горе подточило его силы и почти убило инстинкт самосохранения. Но Лиска права: ради Микки нужно сопротивляться до конца. Он не одинок — Ирен оставила ему в наследство друзей, которые его поддержат, — Лиску, Артёма, Эдика… И, возможно, сон, пригрезившийся ему в предсмертном сумраке, был не таким уж и вздором. Возможно, Ирен и в самом деле послала ему ангела-хранителя… с таким замечательным именем — Надежда.

2002-2003