— Согласен, скучная. Но официальная.

— Ваша мне нравится больше.

— Да она не моя! Этой версии несколько тысяч лет.

— Как версии — да. Но вы же доказываете… Состояние бреда…

— Ничего я не доказываю, милый Сергей Степанович. Знаете, совсем недавно выяснилось, что и дневник, в общем-то, не мой.

— А чей? — обомлел Рекрутов. Аид Александрович пожал плечами.

— Не спрашивайте меня, Сергей Степанович, ни о чем, что касается этих дел. И, если хотите, примите один совет — примете?

— Приму. — Рекрутов окончательно перестал понимать Аида Александровича.

— Знаете, что… дорогой Вы мой коллега, не живите Вы так уж всерьез. Человек свободен лишь тогда, когда делает глупости — очаровательные непредсказуемые глупости, — вот такие, например…

Аид Александрович достал из портфеля бутылку явно-дареного-коньяку, очень импортного, взял со стола два стакана, налил по полному, потом подошел к окну и медленно, с глубоким-что-называется-чувством, вылил остальное на улицу. Оттуда полетели ругательства.

— Бранятся! — возмутился он. — Можно подумать, я им помои на голову вылил! Французский коньяк, между прочим… Наполеон! — Он перегнулся через подоконник. — Это Вам, — закричал он вниз, — для стимуляции мании величия!.. Здравствуйте. — Отошел от окна. Выругался. И пожаловался Рекрутову:

— Увидели меня, заулыбались, понимаете ли… Приветствовали. Рабы-с, Сергей Степанович, рабы! Я им всякую дрянь на голову — помои французские! — а они приветствовать… Потому что это я сделал. А попробовал бы кто-нибудь другой — Вы или нянька Персефона… такой бы хай подняли! Рабы… Ну, что ж. — Аид поднял стакан. — За очаровательные глупости, а? Рекрутов кашлянул.

— Вроде нельзя на работе… Аид Александрович? Вы же никогда не позволяли себе… раньше.

— Раньше! — передразнил Аид. — Раньше я думал, что сам себе князь. А теперь, когда надо мной князь на князе и князем погоняет…

— Я не понимаю вас. — Рекрутов взглянул честными глазами. — И потом — мне сегодня выступать. Встреча со школьниками московских школ… трансляция по телевидению. Я не буду коньяк… тем более столько.

— Вы должны хлопнуть этот стакан — весь. Не хотите за очарова-теяьные-непредсказуемые-глупости — давайте тогда за мое здоровье, Вам ведь мое здоровье дорого?

Рекрутов смутился. Аид был явно не в себе. Здоровьем спекулирует… странно.

— Ну, если пригубить только, — сбавил категоричности Рекрутов.

— Не пригубить, а стакан! — Аид категоричности не сбавлял.

— Но у меня же выступление!

— Тем более, милый человек! Явитесь туда — вдррабадан: наше Вам, дескать, с кисточкой! Выступление — подумаешь!.. У меня, вон, жена на сносях…

— Как, простите? — совсем потерял лицо Рекрутов.

— Так! Рожать скоро будем. Семерых. — Он сунул стакан в руки Рекрутову и произнес гипнотически серьезно: — Полный стакан, Сергей Степанович. По случаю беременности моей жены и позднего моего отцовства.

По такому случаю грех было не выпить — и Рекрутов, конечно, выпил… не веря, впрочем, ни одному слову Аида. Тот улыбался, как дитя, причем как не одно дитя — как несколько.

— Теперь идите встречайтесь со школьниками-московских-школ. Привет телевидению!

— Можно, значит? — усомнился Рекрутов. — Это ведь на полдня, но я Лену Кандаурову попросил за меня тут… с больными -

— Да какие тут больные! — расхохотался Аид. — Тут их сроду не было. Я вот сейчас и Лену Кандаурову отпущу. Привет! — и он весело помахал Рекрутову.

Рекрутов вышел, имея в сердце страх — небезосновательный, кстати. Проходя мимо комнатки няньки Персефоны, заглянул к ней, спросил:

— С Аидом — что, Серафима Ивановна?

— Порядок! — засмеялась нянька Персефона, кушая гранат. Ну, если порядок…

На Шаболовке Рекрутов был уже пьян. Ну, не вдрррабадан, конечно, как обещал Аид, но все-таки… Однако встреча с московскими школьниками, старательно бубнившими наизусть явно-не-свои-вопросы, шла как по маслу.

— Сергей Степанович! — Хорошо отрепетированная девочка улыбалась во весь Союз Советских Социалистических Республик. — Как Вы думаете, сможет ли отечественная медицина добиться того, чтобы человек жил вечно?

— Отечественный человек или вообще человек? — слетел с катушек Рекрутов и сам не заметил как. Другие, впрочем, заметили…

— Вообще человек, — уточнила девочка-интернационалистка.

— А зачем тебе, чтобы он жил вечно?

— Ну как же… — Девочка облизала сразу высохшие губы, но нашлась: — Это же так прекрасно — жить вечно!

— Прекрасно? — усомнился Рекрутов. — А мы и так живем вечно. И последние исследования, проведенные в нашей клинике, убедительно об этом свидетельствуют.

Кинокамера заплясала по стенам телестудии, по потолку: оператор, кажется, был опытным отечественным человеком.

— Простите-пожалуйста-не-могли-бы-Вы-рассказать-об-этом-по-подробнее, — отбарабанил мальчуган, по-видимому, точно следуя предполагавшейся партитуре.

— С удовольствием, — обрадовался Рекрутов и начал рассказывать подробнее, прекрасно понимая, что делать этого не следует, поскольку права такого ему никто не давал. Однако же французский коньяк… Наполеон… для стимуляции-мании-величия, как говаривал Аид Александрович…

— Мы ведем — вот уже более тридцати лет — записи бреда больных, находящихся в состоянии глубокого шока. Изучая их речь, мы заметили интересные вещи. Многие из больных — почти все — рассказывают о событиях, которые просто не могли иметь место в их жизни: слишком уж давно события эти происходили. Представьте себе, например, человека, который в бреду сообщает новые подробности Отечественной войны 1812 года, причем подробностей этих вычитать негде… — И, стремительно трезвея, Рекрутов на память начал приводить примеры — много примеров, в частности пример с Эвридикой Александровной Эристави… Говорил он страстно — о душе, о духовной преемственности людей, о бессмертии, о многократности возвращений наших на землю. Едва лишь он сделал паузу, чтобы перейти к религиозно-философским системам греков и индусов, ведущая радушно произнесла:

— Благодарим-Вас-Сергей-Степанович-за-чрезвычайно-интересную-встречу. — И — уже в камеру: — Наша передача окончена. До свиданья.

После этого на телевидении пустили чуть ли не двадцатиминутную музыкальную заставку на фоне чередующихся (неактуальных для весны) пейзажей.

Из студии Рекрутов выходил один. С ним даже не попрощались. Правда, кое-что все-таки ему было сказано. И поделом, кстати. А мир уже шумел…

И шумел Аид Александрович, вместе со всеми посмотрев в холле злополучную встречу-с-московскими-школьниками. Правда, шумел у себя в кабинете — одна только нянька Персефона его и слышала: под руку, что называется, подвернулась. А выходя из его кабинета, сказала у приоткрытой двери:

— Нашли кому довериться: Рекрутову! Лучше бы мне доверились: нешто я бы не поняла, что не один раз живем, — эка новость! Я про себя это самое, может, уж давно знаю!

И нянька Персефона гордо и очень плотно закрыла-за-собой-дверь. Идти к Аиду Александровичу, пьяному и в гневе, больше не захотелось никому. Кроме, оказывается, одного постороннего, по поводу которого заву позвонили по внутреннему телефону:

— Аид Александрович, тут просят разрешения к вам пройти. Старик-какой-то-очень-интеллигентного-вида.

— Пусть войдет.

Ну, началось, значит… И действительно началось. Старик представился Станиславом Леопольдовичем и продолжил:

— Я видел по телевизору передачу и сразу приехал к Вам.

— Сожалею, но я не имею к этой передаче ни малейшего отношения. Вам следует дождаться Сергея Степановича Рекрутова.

— Простите, это ведь Ваш сотрудник?

— Но он никогда не ставил меня в известность о своих изысканиях.

— Однако теперь, когда Вы видели передачу… Вас, что же, это совсем не заинтересовало?

— Ни в какой степени. Похоже, это заинтересовало Вас.

— Очень! — горячо согласился старик.

— Почему, позвольте спросить?

Ага-а-а, Аид Александрович!.. Врач-то в вас все-таки побеждает психа. Профессия, видите ли, великое дело!

— Почему заинтересовало? Потому что Ваш молодой коллега совершенно прав, — убежденно произнес посетитель.

И заинтриговал-таки Аида. Как автор, между прочим, и ожидал — не обманулся, стало быть, в своих ожиданиях.

— Вы присаживайтесь, — сказал Аид. — И разрешите спросить, чем Вы занимаетесь?

— Я тень, — с охотой и живостью отвечал гость.

— Очень интересно, очень и очень интересно! — Аид в минуту похудел и птичьими своими глазами вцепился в посетителя. — Станислав Леопольдович, кажется, Вы сказали?.. Значит, Вы, Станислав Леопольдович, тень. Оригинальное занятие. Расскажите, пожалуйста поподробнее, в чем оно состоит.

— У Вас тон очень психиатрический… Ну ладно. Всего несколько недель назад я мог бы легко доказать Вам, что со мной не нужно так разговаривать. Но теперь у меня нет доказательств, потому как я, кажется, больше не тень.

Так, агрессивность пошла, констатировал Аид Александрович, а вслух сказал:

— Что же случилось?

— Об этом есть смысл рассказывать лишь после того, как Вы поверите, что около двухсот лет я действительно был тенью. — Голос глухой, спокойный.

— Я Вам верю! — присягнул Аид.

— Все-таки психиатрический, крайне психиатрический тон… Впрочем, допускаю, что в заявление мое нелегко поверить нормальному человеку. Но Вы, пожалуйста, выслушайте меня. Sine ira et studio, так сказать.

— С превеликим удовольствием. Задержитесь только на минутку, можно? — он набрал номер и попросил по внутреннему телефону: — Прошу вас, до моего распоряжения не впускайте ко мне никого, я буду занят с пациентом. — И — обратясь к Станиславу Леопольдовичу: — Я весь внимание.

— Вы уверены, что я Ваш пациент? — улыбнулся Станислав Леопольдович. — М-да… Ну тогда слушайте.

Рассказывал он вещи, не оставлявшие никакого сомнения в полном и застарелом его психическом расстройстве. Это была целая шизофреническая концепция — прекрасно, надо сказать, выстроенная на основе всего-навсего одной ложной мотивации: аз есмь тень. Под столом Аида Александровича бесшумно работал магнитофон: на кассету накручивался монолог посетителя — самый потрясающий из тех, какие приходилось слышать заведующему отделением соматической психиатрии, который на сумасшедших собаку съел. А красивая, между прочим, концепция… поэтическая. Ничего удивительного: старик-то рафинированный, из недобитых. И древний очень, так что было, как говорится, время подумать. Schatten-Kultur, значит… А действительно, о тенях всерьез почти не задумываются. Вопрос, дескать, решенный. Как же решенный, когда вот сколько всего!

Станислав Леопольдович рассказывал, не останавливаясь: об Элизиуме, о порядках в «Атлантическом государстве», о своей многолетней работе. Наконец, о контактной метаморфозе — открытии, за которое его якобы наградили тенью-ордена. (Причем никакой тени-ордена… ни-тени-так-сказать-ордена на груди у старика не было!) Оказывается, сущность его открытия состояла в том, что при некоторой внешней стимуляции тень способна «материализовываться» в неотличимое от живых существо и даже создавать вокруг себя особого рода квазиреальное поле, то есть, попросту говоря, обстановку, на фоне которой данное существо удобнее всего воспринимать и которая добавляет происходящему реальности… Дальше шли какие-то немыслимые технические подробности — и в конце концов Аид Александрович понял, что речь идет о специфической разработке психологического навыка, известного под названием «выдавать желаемое за действительное». Специфика же состоит в том, что желаемое выдается за действительное не на словах, а материально — на деле, если угодно. Стало быть, достаточно живому человеку очень сильно захотеть встречи с тем, кого уже нет или еще нет, тень — путем исполнения контактной метаморфозы — может помочь ему в этом. Даже в случае, когда признаки «желаемого» не слишком хорошо осмыслены человеком, — правда, тогда и «действительное» оказывается несколько бледнее, не столь выразительным, как это-бы-нужно… Иными словами, контактная метаморфоза есть вид тончайшей духовной связи между человеком и тенью-оттуда: что, фигурально выражаясь, породил в душе своей, то и получай. И веруй в то, что кто-то опекает тебя, не дает тебе пропасть в мире эмпирических сущностей. Веруй в то, что не только они, эмпирические эти сущности, есть в мире, а и другое есть: высшее.

— Но обман же получается! — не выдержал Аид Александрович, на мгновение утратив психиатрическую дистанцию, и враз почувствовал себя самым одиноким стариком на свете.

Однако, по словам посетителя, обмана-то как раз и не получается. Какой же обман, когда действительно есть это высшее, когда действительно тень способна взять на себя заботу о человеке, опекать его!.. Правда, пока тени не делают этого, но, если оно в принципе возможно, почему бы не поставить перед ними таких задач!

Да он умница, этот мой сумасшедший… Жалко, пленка кончилась: записать бы его рассуждения о необходимости привить человечеству знание касательно многократности появления каждого человека на Земле — тоже посредством теней, которые должны осторожно воспитывать человеческую душу. Или вот рассуждение о гениальных догадках древних… Америка, Африка… индейцы, туземцы. Азия, особенно индусы: 550 рождений Гаутамы — 4 раза в виде Мага-Брамы, 20 раз в виде дэва Секры плюс обезьяна, слон, рыба, древесный дух… Древняя Греция — четыре воплощения Пифагора, которые он помнил: Евфорб, Гермотим, петух, верблюд. Диоген Лаэртский — он помнил чуть ли не пять воплощений… Споры Гераклита с пифагорейцами… Платон и неоплатоники… «Гимны Орфея», орфико-пифагорейская традиция в «Меноне», «Федоне», «Федре»… Неосознанное знание. Древние евреи — «гилгул»… Библейские «перевоплощения» Адама в Давида и далее в мессию, Каина в Иофора, Авеля в Моисея… Раннее христианство… Манихеи. Средневековые несторианцы, друзы Гермонской горы, насаиры… Фурье, Сом-Дженинс… Отличие метемпсихозы от более культурных трансцендентальных теорий…

— Остановитесь, — сказал Аид Александрович. — Я сейчас умру.

— Ничего, — психиатрическим-тоном реагировал Станислав Леопольдович, — это ненадолго… Китай, Египет, Silicernium, апостол Павел…

«Несчастный!» — подумал Аид Александрович, а старик рассказывал уже о последних событиях своей жизни — об «ученике», встреченном им на одном из московских бульваров, о некоей прекрасной-даме…

Аид Александрович почти вырубился (да простят мне читатели это слово) и очнулся лишь тогда, когда сумасшедший вдруг запел. «Что с ним?» — подумал Аид и наконец прислушался. Голос посетителя сильно изменился: стал он вдруг молодым и очень чистым. Перед Аидом Александровичем сидел тиролец в зеленых штанах до колен, в шляпе с перышком — и распевал тирольскую песенку со старинным рефреном «дол зеленый — йо-хо!». «Когда было это?» — подумал Аид Александрович и вспомнил внезапно: было. Давно было, никто не помнит уже точно, когда именно, но — было! Все вместе рас-пе-вали… Мир еще был молодым — и мы понимали друг друга и верили друг другу! Сколько лет этому человеку? Лет… двадцать. Он рассказывает о том, как пришел к какой-то девушке и объяснялся ей в любви, а она почему-то не хотела слушать. Почему не хотела?.. Какая глупая девушка и какой несчастный молодой человек! Он поет хорошо — про дол зеленый йо-хо! Разве можно его не слушать?

И, сам не заметив как, Аид Александрович был уже побежден — врач-психиатр был побежден в нем, а остался молодой человек с пылающим лицом и густой шевелюрой, подросток… он раскачивался в такт песенке и подпевал бы, если б знал слова… Слов только не знал! Или знал?

Знал, конечно, и сейчас вспомнит: вот-вот… — Она опять называла меня «магистр», — рассказывал тиролец, — и каждый раз, когда она говорила «магистр», я чувствовал привкус мяты — знаете, холодок такой: прошлое! Доброе-старое-время! Уж не вернется больше, думаешь, как вдруг — «магистр!»… и привкус мяты. И, верите ли, время перестало быть: орфизм, сами понимаете, Нестареющее Время… гениально, гениально! Время, значит, перестало быть: сколько нам лет, забыл, который век, который год, который час, забыл. О-то-не-соловья-то-жаворонка-пенье… И знал ведь, понимал ведь, что возмездие — будет, что я тень и, стало быть, права не имел! А сам смотрел на нее — и не исчезал, не исчезал — и все. Уже темно было, и она — девочка совсем! — плакала: дескать, монтекки-и-капулетти — нам почему-то нельзя было быть вместе, а мы — были!

— Да, да! — подхватил Аид Александрович, нам с нянькой Персефоной тоже вместе никак нельзя, никак… а мы вместе! А нельзя…

— Можно! — гремел тиролец. — Можно! Всем, кто любит, со всеми, кто любит, — можно. Я тоже думал: нельзя, уходить надо, сжиматься в точку и лететь в царство мертвых, на Атлантиду лететь, а быть с ней, с девочкой этой, нельзя! Она молодая, у нее волосы совсем светлые, лен — висюлечки такие, сосулечки… И голос чистый — и из хора выбивается: «дол зеленый, йо-хо!», а я старый, мне далеко за двести лет, она не для меня. И все равно оставался, оставался, оставался. Пусть что старый, пусть, что мне далеко за двести, а у нее — дол зеленый, йо-хо! Она в халатике была легком, а тут скинула и говорит: «Ужинать не будем, не хочется. Раздевайся, магистр!» — и постель была уже постелена, и цветы голубые — мелкие-мелкие — на белье цвели: на простынях, на подушках… на лице у нее, на груди — повсюду. И она передо мною — нагая, совсем святая — стояла. Я помню только, что мне раздеваться нельзя, что я труп… холодный весь, ледяной, что и вообще-то нет меня. И что я ее заморожу, убью холодом своим — эту жизнь, эту былинку с дола зеленого! И тогда она вдруг говорит мне: «Господи, магистр, какой ты красивый! Ты самый красивый на свете и юн до неприличия. Как могу я так стоять здесь перед тобой, ведь мне за шестьдесят!» И я засмеялся в ответ, от того засмеялся, что она меня так обманывает: ей ведь не может быть за шестьдесят, она ребенок, маленькая совсем девочка… деточка! А она мне пуговицы на рубашке расстегивает. И я, понимаете ли, испытываю ужас: вдруг нет ничего под рубашкой, я ведь тень, я умер несколько столетий назад!.. Но вот как-то я разделся — и мне стыдно и страшно, что она ко мне сейчас прильнет — и все поймет наконец, и испугается, и погибнет. И точно: обняла меня, вздрогнула, как будто ножом ей в сердце ударили и жизнь ушла из нее. Чувствую, слабеет она у меня в руках, тело холодным становится — что делать? Сам-то я — совсем лед, холод елисейский, но нет… вот кровь ее словно в меня перелилась — и согревает меня. Я ее в постель уложил, руку хватаю: пульс слабый, сердце останавливается… Я трясу ее, и обнимаю, и целую: очнись. Кло, очнись! Аид Александрович поднялся и пошел к окну. Он не мог больше слушать его, этого сумасшедшего, этого безумца…

— Она умерла? — спросил, глядя в окно.

— Жива, — бесконечно усталым голосом сказал старик, — жива, слава Богу. Но так мы всю ночь друг друга из Элизиума вынимали: то она меня, то я ее, а когда уже светать начало, сил совсем не осталось: лежим, смотрим друг на друга и плачем. С тех пор я… все вернулось ко мне, понимаете, — жизнь вернулась! Сначала любовь, а потом жизнь. Но я ведь не за жизнью к ней приходил: я только сказать приходил… напомнить: дол зеленый, йо-хо! А она не только вспомнила про дол зеленый — она мне жизнь дала, девочка эта. От своей жизни кусок оторвала: возьми, дескать, — могу и всю отдать, но с тобой хочу еще побыть — хоть до утра, хоть час!..

Сказать Аид Александрович не мог уже ничего — он только кивал… часто-часто кивал.

— Теперь Вы верите мне? — тиролец опять превратился в нормального сумасшедшего старика. Аид Александрович молчал и не знал.

— Тогда позовите ее, она внизу, в холле. Пусть я, по-Вашему, сумасшедший, но она… когда Вы увидите ее, Вы поймете, насколько она не сумасшедшая. — Старик снял трубку внутреннего телефона, протянул ее доктору: — Эмма Ивановна Франк, Эмма Ивановна Франк…

— Алло, — сказал Аид Александрович, — пригласите пожалуйста ко мне девушку, которая дожидается в холле. Ее зовут Эмма Ивановна Франк.

И вот — вошла: пожилая женщина, спокойная и строгая. И спокойно улыбнулась сквозь строгость. Аид Александрович озадачился и не поверил:

— Вы — Эмма Ивановна Франк?

— Да. — Одними почти глазами — нездешними, лесными глазами: подснежник? фиалка?

— Садитесь пожалуйста, — привстал врач. — Аид Александрович Медынский. Завотделением.

И что-то случилось с глазами: они выцвели. Сразу и окончательно.

— Значит, это Вы и есть Аид Александрович Медынский. Понятно. Идем, магистр. — Эмма Ивановна поднялась.

— А в чем дело? Постойте!

Но они уже уходили. Аид Александрович бросился им наперерез, загородил дверь.

— Так в чем же дело, Эмма Ивановна?

— Наверное, Вам все-таки лучше пропустить нас, не требуя объяснений. Вам они могут не понравиться.

— Я приму любые, — буркнул Аид Александрович и обратился к одному только Станиславу Леопольдовичу: — Вы что-нибудь понимаете?

Но Станислав Леопольдович в союзники не пошел. Он только сказал: — Меня как будто не просят понимать. Я привык доверять Эмме Ивановне, мы с ней больше двухсот лет знакомы.

— Значит, Вы готовы принять объяснения, — усмехнулась Эмма Ивановна, не глядя на врача. — Было бы естественнее… в Вашем случае быть готовым их дать.

— Дать объяснения я тоже готов, — устал Аид Александрович, — но должен, по крайней мере, знать, каких именно объяснений от меня ждут. — Он сказал это мягко: ему нравилась пожилая чета — вопреки всему.

— Вы идете ва-банк? — невинно спросила Эмма Ивановна. — Понимая, что в любом случае можете упрятать в психушку нас обоих?

— Кло… — вмешался Станислав Леопольдович. — А ты… не слишком агрессивна?

— Нет, — просто ответила Эмма Ивановна. — Но этому не очень честному и, по-видимому, не очень порядочному человеку угодно играть в кошки-мышки. А я не хочу соглашаться на роль мышки в его игре.

— Знаете что, — Станислав Леопольдович немножко сконфузился смотреть на Аида Александровича. — Я уверен, Эмма Ивановна никогда бы не позволила себе, не будь у нее достаточных оснований…

— Я искренне верю, — искренне поверил Аид Александрович. — Но хотел бы все-таки узнать, каковы эти основания, — допускаю даже, что они достаточны.

— Значит, Вы склонны прибегнуть к данной стратегии. — Выцветшие глаза ее совсем утратили признак цвета. — Хорошо. — Она взглянула на Станислава Леопольдовича. — Видишь ли, магистр… Аид Александрович — это именно тот человек, который в первую нашу ночь позвонил мне… не знаю уж, откуда у него мой телефон, — и сказал, что ты сумасшедший, сбежавший из психушки, объяснил, как вести себя с тобой, и пообещал забрать тебя на машине обратно, едва лишь ты покинешь мою квартиру. Я поэтому еще тебя не отпустила никуда, хоть и поверила твоим словам окончательно гораздо позже… — Она презрительно взглянула на Аида Александровича. — В постели, с Вашего позволения. У меня — все. Очередь за вами, Аид Александрович.

— К счастью, я не стоял в этой очереди, — удалось все-таки сострить Аиду.

— Остроумно, — оценил Станислав Леопольдович. — И тем не менее…

Аид Александрович подошел к Эмме Ивановне почти вплотную: фиалка? подснежник? И перед лицом фиалки? подснежника? твердо произнес:

— Я никогда не звонил Вам, Эмма Ивановна.

Прошло время.

— Он не звонил тебе, Кло. — От голоса Станислава Леопольдовича вздрогнул даже Аид.

— Но ты же не слышал… — немножко сдаваясь, упорствовала все-таки Эмма Ивановна. — Мне представились: Аид Александрович Медынский, врач из Склифософского. Я отчетливо помню.

— Забудь, — сказал Станислав Леопольдович.

— Но почему?

Тот развел руками.

— Трудно объяснить… Аид Александрович не мог звонить. Это… как бы сказать, не вписывается в сценарий.

— В какой сценарий? Я не понимаю, магистр.

— В сценарий жизни, Кло. Есть такой сценарий. Но о нем ничего не знают живые. Только мертвые знают одни. — Он улыбнулся и прямо взглянул в глаза врача. — Инцидент исчерпан, Аид Александрович.

— Просто исчерпан — и все? — не поверил Аид. — Без выяснения того, кто же все-таки звонил в первый ваш вечер?

— Без выяснения. — Станислав Леопольдович поджал губы. — За нами подглядывают и подслушивают нас каждую минуту. Помнишь, Кло?

— Помню, — поежилась Эмма Ивановна. — Простите меня, Аид Александрович.

И тут Аид заплакал — может быть, в первый и в последний раз в жизни. Слезы текли обильно, но не было стыдно плакать! Он смотрел на двух этих святых, которые одним поступком только дали ему на старости лет самый, может быть, нужный урок — урок отказа от очевидного во имя Высших Соображений… туманных, но Высших. И тогда Аид встал, и обнял Станислава Леопольдовича, и плакать продолжал — у него на плече. Школьник. Дитя.

— Полно, — сказал Станислав Леопольдович. — Все в порядке.

— Все в порядке, — повторил Аид. — Я присягаю, что Вы в здравом уме.

— Ну… постольку-поскольку, — улыбнулся Станислав Леопольдович — и улыбнулась Эмма Ивановна, не в ответ на улыбку — сама по себе. — А исследования-то все-таки Вы вели, ведь правда? — Станислав Леопольдович подмигнул Аиду. — Во-первых, потому что ваш молодой коллега утверждал следующее: записи бреда делались в больнице тридцать лет. Не мог же он делать их с рождения — ему на вид не больше тридцати!

— И потом… он такой румяный, — рассмеялась Эмма Ивановна.

— А во-вторых? — спросил школьник-Аид.

— Во вторых… — Станислав Леопольдович вздохнул. — Во-вторых, опять же противоречие — со сценарием. Это мы с вами, дорогой Аид Александрович, шли навстречу друг другу: Вы — отсюда туда, я — оттуда сюда. Из пункта А и пункта Б два пешехода вышли навстречу друг другу с одинаковой скоростью… С одинаковой, прошу заметить. А Ваш коллега слишком молод и ходит чересчур быстро.

— И румян, — напомнила Эмма Ивановна. — Мне даже показалось, что в чертах его лица нет никакой истории.

— Да, странное лицо, — согласился Станислав Леопольдович. — Исключительно милое, но… странное. Нереалистическое, я бы сказал, лицо. А мы с Вами, Аид Александрович, — старые пешеходы.

— Может быть, и старые друзья? Или старые враги?

— Не припоминаю, — ответил Станислав Леопольдович. — Едва ли мы встречались раньше: мы ведь шли навстречу друг другу. Это, конечно, не исключает смежных витальных циклов, но исключает знакомство.

— Витальные циклы, — завороженно повторил Аид. — А я думал, что тени — это античный миф. И никогда не видел связи между поведением тени во сне и после смерти. Теперь вижу: получается, что сон — это маленькая смерть?

— Именно так. И Ваша тень, как все другие, бывала в Элизиуме каждый раз, когда Вы спали или оказывались в полной темноте. Не случайно ведь темнота рождает страхи. — Станислав Леопольдович вздохнул. — Только человеку почему-то не полагается верить снам. Их рекомендуют забывать. Человечество преступно ведет себя по отношению к снам… А мы с Эммой Ивановной — в теперешнем ее витальном цикле — во сне познакомились.

— Стало быть, Станислав Леопольдович, Вы помните все свои витальные циклы?

— К сожалению, нет. Начиная только с восемнадцатого века — тогда я умер как ученый — незначительный один ученый — и тень моя в нарушение всех законов Элизиума бросилась назад, к живым, среди которых остался мой единственный ученик. С тех пор я не совершил больше ни одного витального цикла на земле. Я, видите ли, обрек себя на то, чтобы постоянно быть лишь тенью. Тенью Ученого.

— Тенью какого-нибудь конкретного ученого?

— Увы, нет. Родовой тенью. В иерархии елисейских теней родовая тень — одна из начальных стадий эволюции конкретной тени. Сама же эволюция представляет собой постепенный отказ от индивидуальности, то есть забвение себя, или, иными словами, обобщение до предельно высокого уровня. На этом пути родовая тень — это, к счастью, не слишком далекий этап: стало быть, в какой-то мере мне удалось сохранить в себе индивидуальность, благодаря чему, собственно, я и помню прежние мои витальные циклы… правда, все-таки не слишком подробно.

— Что же, — заинтересовался Аид Александрович, — и тени великих людей подвергаются таким процедурам? Тень Дарвина, например… или тень Бетховена!

— Да, их тени тоже. Иначе, — улыбнулся Станислав Леопольдович, — великие люди рождались бы чаще. Хотя… должен Вам сказать, что в подобных случаях отказ от индивидуальности может растянуться на несколько столетий. Например, до сих пор на все еще индивидуальном уровне в Элизиуме существует и Тень Бетховена, и Тень Эйнштейна… впрочем, Эйнштейн не слишком удачный пример, поскольку носитель этой тени совсем недавно закончил последний витальный цикл. Но, скажем, Тень Леонардо, Тень Монтеня… знаете, на самом деле, их не так уж и много — тех, чей отказ от индивидуальности трудно предвидеть даже в отдаленном будущем. В конце концов отказ, конечно, произойдет, поскольку лишь новые комбинации продуктивны. Останутся только черты сходства, на котором мы то и дело ловим знакомых и незнакомых нам людей…

— Тогда против чего же боретесь Вы, если сами признаете продуктивными лишь новые комбинации?

— Я не столько борюсь против, сколько борюсь за, — то ли всерьез, то ли в шутку откликнулся Станислав Леопольдович. — Во-первых, за то, чтобы отказ от индивидуальности происходил естественно… по мере роста самосознания тени, а не навязывался ей извне.

— Но тогда каждая тень захочет навсегда остаться индивидуальностью!

— О нет, — грустно покачал головой Станислав Леопольдович. — Сами посудите, насколько чаще люди сожалеют о, так сказать, напрасно прожитой жизни, чем приносят благодарность судьбе. А ведь тени гораздо умнее людей: они-то уж понимают, кто чего стоит!.. Да и людям — даже самым обыкновенным — за миг до смерти это становится ясно.

— А во-вторых? — спросил внимательный Аид Александрович.

— Во-вторых, я борюсь за то, чтобы тени — как более мудрые — помогали жить все-таки глуповатым, согласитесь, людям.

Аид Александрович молчал: он был потрясен совершенно. И вдруг спросил — робко и вместе решительно: