Из здания вышли несколько человек, предназначенных в свидетели. под предводительством толстяка-с-Алазанской-долиной-на-голове. Он оказался живее-многих-живых — правда, был слегка сконфужен отсутствием смерти. Заметив милицию, толстячок почтительно и серьезно сказал;

— Здравствуйте-товарищи-милиционеры.

И, словно залп орудий, ответил ему хохот окружающих, хоть чем-то в конце концов вознагражденных за бездарное ожидание красивой развязки.

С позволения читателей, автор воздерживается от комментариев по приведенному выше инциденту, поскольку смысл случившегося непонятен ему совершенно. А так как автор все еще симпатизирует Эвридике и Петру (даже несмотря на то, что глупостей они наделали уже предостаточно), он считает себя вправе воздержаться и от подробного изложения событий, предшествовавших суду. Одному богу известно, до какой степени тяжело было бы автору описывать снятие показаний и камеры предварительного заключения!

Но Марк Теренций Варрон… Бедный Марк Теренций Варрон опять оказался на улице: никакие заявления Эвридики и Петра о том, что перед законом все равны, не смогли смягчить жестокие сердца тех, кто стоял на страже закона: воронам быть в КПЗ не полагалось. Между прочим, Марк Теренций Варрон был первым среди живых — и уж во всяком случае первым-среди-живых-воронов, — который мечтал о КПЗ. Дело, конечно, не в том, что ему приходилось на старости лет жить под-открытым-небом, — слава богу, не впервой… Но душа, голубая его душа томилась в разлуке с Эвридикой и Петром. Марк Теренций Варрон не мог постичь, в чем он ошибся, а ведь он в чем-то явно ошибся, если общую их вину равномерно не поделили на три части — часть Эвридике, часть Петру, часть ему, Марку Теренцию Варрону… все одинаково виноваты — всем одинаково и расплачиваться! Тем не менее Эвридика с Петром — в КПЗ, а он на улице. Дискриминация.

Марк Теренций Варрон сидел на суку и смотрел на дверь — ту самую дверь, за которую увели его любимцев. Он буравил дверь эту черным своим глазом, словно мог прямо сквозь нее увидеть все, что происходило внутри, — один день, другой, третий… Эвридика с Петром не появлялись. Многие появлялись — страшные, в частности, личности! — а Эвридика с Петром — нет. Правда, пропустить их выход он не мог: Марк Теренций Варрон не отлучался ни на секунду. Он не ел, не пил и не спал — только размышлял и размышлял, в чем все-таки он ошибся, бесконечно повторяя слова, которые по просьбе Эвридики и Петра должен был произнести в тот злополучный день.

— Всем оставаться на местах. Руки вверх! Всем оставаться на местах. Руки вверх! Одно движение, и все взлетит на воздух к чертовой матери. У нас в руках бомба. Бросить оружие! Бросить оружие! Всем выйти на середину зала' Лицом к окну! Лицом к окну! Лицом к окну, живо! С первым апреля вас, свидетели! Все свободны.

Ну конечно… Надо было сказать только это, а он, дурак старый, нагородил отсебятины! Кто, например, просил его отвечать на голос с улицы — «Придурок!»? Кто просил его после выстрела выкрикивать «Мокруха…» и «Хана»? Блеснул, называется… Марк Теренций Варрон проклинал себя за эти выходки. Отчего так тянет его все время доказывать людям, что он не попугай, бездумно повторяющий чужие слова, а существо сознательное и рефлектирующее… во всяком случае, говорящее к месту и вовремя! Пусть бы думали — попугай… пусть бы кем угодно считали, так нет же — сам все портит, инициативничает.

К концу третьего дня у дверей, за которыми он наблюдал, появились Нана Аполлоновна и Александр Тенгизович в обществе двух незнакомых ему людей.

— Сандро! — крикнул Марк Теренций Варрон и бросился вниз со своего дерева.

Он радовался так, что Эвридикина мама расплакалась:

— Не пускают тебя туда, бедный, не пускают! — причитала она, взяв Марка Теренция Варрона на руки и целуя голубую его голову в самое-пресамое-темя.

И Марк Теренций Варрон плакал тоже — усталый от бессонных ночей, от голода и, главное, от того, что слова некому сказать человеческого. Плакал Марк Теренций Варрон, плакал еще и потому, что не было у него права сидеть в КПЗ и ждать суда… А ведь это такое счастье — сидеть в КПЗ и ждать суда!

И тут он увидел пакет. На пакете презирал весь мир, повернувшись к нему спиной, уже знакомый Марку Теренцию Варрону носорог — счастливый обладатель самых модных на свете джинсов. В пакете что-то лежало — совсем немного, и Марк Теренций Варрон спрыгнул с рук Наны Аполлоновны, подошел к пакету и забрался внутрь.

— Смотрите, — сказала незнакомая ему женщина, — он уже в пакете! Кушать, должно быть, хочет…

Нана Аполлоновна, вынув из сумки печенье, раскрошила его рядом с пакетом. Но Марк Теренций Варрон даже не взглянул на печенье, давая понять, что в пакете он не за этим.

— Да он просто хочет проникнуть туда вместе с нами! — Александр Тенгизович кивнул на закрытую дверь и поднял пакет с Марком Теренцием Варроном за ручки. — Не волнуйся, дорогой, мы не оставим тебя здесь.

Да, с Сандро не пропадешь, он все понимает, этот милый, милый Сандро!

Марка Теренция Варрона долго несли, ставили на пол, опять несли, опять ставили и наконец стоящим на полу надолго как-бы-забыли. Он не шевелился, он ждал. Ждал шагов — быстрых, легких, знакомых уже почти триста лет… фредерикиных-эвридикиных — и дождался! Услышав их, ворон вылез из пакета и заковылял навстречу, не поднимая головы. Дойдя до узеньких носов темно-зеленых туфель, он остановился, устало сказал «Фредерика» — и упал замертво. Его едва удалось привести в чувство, а потом, сидя уже на руках Эвридики, Марк Теренций Варрон выслушал пересказ событий, участником которых был и он. Эвридика передала только сцену в банке — причем довольно весело, хотя веселья ее никто не разделял. Вспомнила и о том, как готовились к ограблению: покупали в «Детском мире» игрушечные автоматы и полумаски, целый день обучали Марка Теренция Варрона разбойничьему репертуару, отрабатывали тактику поведения. Со смехом рассказывала, до чего же трудно было незаметно спровадить Марка Теренция Варрона под потолок… Все это ворон знал. Впрочем, знал он, вероятно, и другое, о чем Эвридика наотрез отказалась сообщить родителям, а именно — зачем. Зачем-все-это-было-надо. -

— Просто так, — сказала она. — От нечего делать.

Нана Аполлоновна и вторая женщина, оказавшаяся мамой Петра (она приехала одна, потому что отец был болен), заплакали обе — как-по-команде.

— Марк Теренций, — вздохнул Александр Тенгизович, — ты бы хоть объяснил, что ли…

Ворон вздрогнул на руках Эвридики, склонил голову…

— От нечего делать, — твердо повторил он.

И, как ни была драматична ситуация, все улыбнулись — даже женщины, поминутно вытиравшие слезы.

— Э-хе-хе… — произнес Александр Тенгизович и погладил Марка Теренция Варрона по спине. Потом поглядел в темные, ах какие темные глаза Эвридики. — Но на суде, девочка, ты, конечно же, расскажешь все? Даже, наверное, пораньше: твоего… вашего с Петром адвоката зовут Белла Ефимовна, она должна знать. Ей положено знать, чтобы защищать вас обоих.

— А нечего знать, — беспечно ответила Эвридика. — Все так и было: от нечего делать. По глупости…

— Так не пойдет, — сказал Александр Тенгизович.

— Пойдет, не пойдет, — улыбнулась Эвридика, — все равно.

— Это вы с Петром так решили? — спросила мама Петра.

Эвридика кивнула. Нана Аполлоновна растерянно развела руками:

— Ну мне-то, мне-то ты могла бы сказать… я обещаю, что…

— Мама, — голос Эвридики был очень спокоен. — Если бы я могла сказать хоть что-нибудь — сказала бы. Но… увы.

— Как это — увы? В каком смысле — увы? Ведь вы же с Петром… не сумасшедшие, в самом деле! — Но твердой уверенности в голосе Наны Аполлоновны почему-то небыло.

— Не сумасшедшие? — спросила Эвридика и рассмеялась. — Думаю, что нет. Даже наоборот.

— Ты просто, должно быть, не в курсе, Эвридика. — Александр Тенгизович сложил руки на груди и принялся раскачиваться на стуле. — Белла Ефимовна… адвокат говорит, что в принципе все может обойтись, конечно. Тогда суд определит штраф до двухсот рублей. Но в худшем случае — ты… ты знаешь? До семи лет… тюрьмы… особо злостное… хулиганство или что-то в этом роде, вот… значит, надо объяснить что возможно…

— Объяснить невозможно ничего. Никому. Никогда. — Эвридика сказала это с невероятной, нечеловеческой силой, смутившей всех.

— Но тюрьма! — закричала Нана Аполлоновна. — Тюрьма, ты же должна понять, тюрьма!.. По отдельности, слышишь? Отдельно от… от него… от Петра!

— Я тогда сейчас уйду. — Эвридика поднялась. — Папа, ты ведь знаешь, что я действительно уйду. И мы с Петром откажемся от услуг адвоката. Этот случай тоже оговаривался — так что… лучше не нужно ни на чем настаивать.

— Могу я с Петром поговорить? — спросила мама Петра.

— Наверное, — пожала плечами Эвридика. — Тут разрешают свидания… с близкими. Я, правда, уполномочена, — она усмехнулась, — говорить от нашего с ним имени… Мы вместе вырабатывали стратегию.

— Но Эвридика!.. — Нана Аполлоновна была близка к истерике.

И суровым-суровым, чужим-чужим голосом сказала тогда Эвридика:

— Если мы все уже обсудили, могу я попросить вас… Мне очень нужно, чтобы вы на минуту оставили мне Марка Теренция Варрона и потом пришли за ним. Только на минуту. — Услышав наконец свой голос, Эвридика, кажется, и сама испугалась. Она помолчала и добавила как могла мягко: — Пожалуйста… я очень соскучилась по нему!

Когда — после все-таки долгих препирательств — они с вороном остались одни, Эвридика поставила его на стол и опустила голову на руки, чтобы глаза их оказались на одном уровне.

— Вы, Марк Теренций Варрон, — шепотом начала Эвридика, и от такой вежливости ворон собрался в комок, — знаете все. И я люблю Вас, Марк Теренций Варрон. Вы тоже любите меня, я знаю. Но нам срочно надо расстаться. — Птица насторожилась. — Вы один можете помочь: кто-то должен лететь в Москву, причем немедленно. Я прошу об этом Вас, Марк Теренций Варрон!.. Тут у нас все может кончиться очень плохо, но ты не дожидайся суда. В Москве есть Гоголевский бульвар, знаешь? Там метро — метро «Кропоткинская». И рядом — на повороте с бульвара — Сивцев Вражек. В Сивцеве Вражке живет один человек — дом с лепниной, второй этаж. Зовут человека Станислав Леопольдович. Найди его, Марк Теренций Варрон. Найди и скажи: Станислав Леопольдович, берегитесь. Повтори.

— Магистр Себастьян, — произнес вдруг Марк Теренций Варрон.

— Не балуйся, не время.

— Магистр Себастьян, — сказал ворон с такой уверенностью, от которой замерзла душа Эвридики. — Берегитесь.

И вошла мама. Эвридика поцеловала ее — прямо в слезы. Попрощались. У самых уже дверей Марк Теренций Варрон буркнул:

— Sunt pueri pueri, pueri puerilia tractant!

— Что это? — спросила Нана Аполлоновна.

Эвридика пожала плечами. Дверь почти закрылась.

— Мама! — крикнула вдруг она. — А скрипку вы случайно не привезли?

— Случайно привезли.

— Принесите, если разрешат.

…Встреча Петра с мамой, конечно, ничего не изменила — даже ссылка на почечную-колику-папы-далеко-отсюда не заставила его признаться в том, зачем-они-все-это-сделали. Мама Петра тоже уходила в слезах, едва не забыв сказать о самом главном: ворон исчез…

Отныне Эвридике с Петром следовало приготовиться к тому, чтобы писать в анкетах: «был(а) судим(а) по статье?… 8 апреля 1983 года». Потому что суд назначили на 8 апреля. Номер статьи, кстати, уже был известен — двести шестая. Как, впрочем, и предполагалось. Правда, оставалось неизвестным: просто двести шестая или двести шестая прим, а от этого — тут Александр Тенгизович совершенно прав — зависело очень многое. Очень многое. И адвокатесса Белла Ефимовна — сухопарая строгая женщина лет пятидесяти с замечательным умением принимать участие в любом важном разговоре, не произнося ни единого почти слова, — решила положить-жизнь-за-этих-двух-идиотов, которые упорствовали и скрывали именно то и исключительно то, что было ей нужно. Мо-ти-вы. У них не было намерения завладеть деньгами — и доказать это Белла Ефимовна считала делом пустяковым. Но ведь такое доказательство вовсе не снимало с подсудимых обвинения в злостном хулиганстве — причем самого что ни на есть извращенного типа. А мотивировать его они предлагали ей… первоапрельским-настроением!.. Бред.

Естественно, что с таким объяснением-в-руках Белла Ефимовна чувствовала себя весьма и весьма неуверенно — более того, она просто вся издергалась. Надо сказать, что «издергалась» она совершенно зря: никакая тактика ее не привела к успеху и вплоть до последнего дня так и не было ей дано хотя бы мало-мальски серьезных объяснений. С тем и вошли в зал суда… с голыми-что-называется-руками.

На суде Эвридика с Петром вели себя так же, как и на многочисленных предварительных встречах. Правда, у Петра хватило ума хотя бы во время допроса сделать заявление о том, что они не хотели причинить вреда или ущерба присутствовавшим в банке 1 апреля 1983 года. Но фактически это было все, что следовало поставить ему в заслугу. Попытка же объяснений — лучше б он вовсе не делал такой попытки! — кончилась полным провалом: все просто пришли в ужас от циничности мотивировок. Еще бы! Безжалостно, преступно надругаться почти над сотней людей — и только затем, чтобы развлечься? Но тогда они подонки, эти молодые люди! И нет им прощения. А между тем допрашивали уже Эвридику.

Вопрос. Скажите, Эвридика Александровна Эристави, для чего 31 марта 1983 года вами был куплен билет на самолет, следующий курсом «Москва-Тбилиси»?

Ответ. Чтобы полететь в Тбилиси.

Вопрос. Почему же именно в Тбилиси? Может быть, вы хотели побывать на родине? Вы ведь грузинка?

Ответ. Да, я грузинка.

Вопрос. Однако, как мне известно, вы никогда не были в Грузии. И поэтому вы решили отправиться в Тбилиси?

Ответ. Нет. Просто мы с Петром взяли билет на первый попавшийся рейс. Куда были билеты.

Вопрос. Значит, до этого вы не знали, в каком направлении полетите?

Ответ. Нет, не знали. Мы летели куда получится. Выбор был сделан случайно.

Вопрос. А зачем вообще вы покинули Москву? Не бегство ли это?

(Голос адвоката: Я протестую.

Голос судьи: Протест отклоняется).

Ответ. Нет, не бегство. Нам просто надоела Москва. Мы решили отдохнуть.

(Гул в зале суда).

Вопрос. Правда ли, что апрель и май — самое горячее время для студентов, особенно для пятикурсников, каковым является второй подсудимый?

Ответ. Для кого как. Для Петра, по-моему, нет. Лучше было бы спросить об этом его.

Вопрос. Тем не менее — почему в самое горячее время вам пришло в голову отправиться на отдых?

Молчание.

Вопрос. Как долго предполагали вы пробыть в Тбилиси?

Ответ. Мы ничего не предполагали. Все было спонтанно.

Вопрос. План ограбления банка возник у вас в дороге?

(Голос адвоката: Я протестую. У моих подзащитных не было намерения ограбить банк.

Голос судьи: Протест принят).

Вопрос. Ваше решение имитировать ограбление возникло у вас в дороге?

Ответ. Нет, уже в Тбилиси.

Вопрос. Когда и как?

Ответ. Мы шли с Петром накануне вечером мимо республиканского банка — и в голову нам обоим одновременно пришла мысль: может быть, банк ограбить?

Вопрос. Мысль действительно пришла одновременно? Но ведь кто-то, наверное, произнес эти слова первым?

Ответ. Кажется, я. Не помню.

Вопрос. И каким же был ответ второго?

Ответ. Я не помню. «Гениально, давай грабить банк»… или что-нибудь в этом роде.

(Гул в зале).

Вопрос. Значит, протеста такое предложение не вызвало?

Ответ. Нет.

Вопрос. По-видимому, оно даже как следует не обсуждалось — я имею в виду само предложение, а не, так сказать, техническую сторону дела?

Отьет. Не обсуждалось.

(Гул в зале).

Вопрос. Для чего вы взяли с собой в Тбилиси говорящего ворона по имени Марк Теренций Барон?

Ответ. Варрон. Варрон, а не барон. Это… такой ученый в Древнем Риме… Для чего взяли? У него глаза были грустные, когда мы собирались уезжать. Вот и взяли. А о том, чтобы как-нибудь его использовать, мы и не думали.

Вопрос. И все-таки он оказался, образно говоря, сообщником. Как это случилось?

Ответ. Когда мы стали обдумывать техническую, по вашему определению, сторону дела, мы поняли, что нас могут не испугаться и запросто обезоружить. Тем более… настроение было не воинственным. Нужен был какой-то устрашающий компонент. Например, голос сверху. Мы и решили запустить Марка Теренция Варрона под потолок.

Вопрос. И как вам это удалось?

Ответ. Вы недооцениваете Марка Теренция Варрона. Он очень умный.

(Смех в зале).

Вопрос. Ворон сейчас с вами?

Ответ. Да нет, как видите…

(Смех в зале).

Вопрос. Я имею в виду — в Тбилиси ли ворон в настоящий момент? И если да, то у кого он?

Ответ. Мне это неизвестно. Птицы летают, где им вздумается: ведь птицы не подлежат уголовной ответственности. Они не сеют и не собирают в житницы.

(Смех в зале).

Вопрос. Были ли взяты вами какие-нибудь деньги из банка?

Ответ. Нет.

Вопрос. Вы испугались или у вас не было такого намерения?

Ответ. Испугались? Мы ничего не боимся. У нас действительно не было такого намерения: мы ведь не ненормальные.

Вопрос. Пока это не очевидно. Какое…

(Голос адвоката: Я протестую. Обвинитель не вправе давать оценки поступкам подсудимых.

Голос судьи: Протест принят).

Вопрос. Какое же намерение было у вас?

Ответ. Такое же, какое бывает у всех первого апреля, — намерение пошутить.

Вопрос. Не кажется ли вам жестокой ваша шутка?

Ответ. Сейчас — да. По прошествии времени.

Вопрос. Сожалеете ли вы о ней?

Ответ. Нет. Ни тогда, ни сейчас.

(Из рук адвоката выпал карандаш и долго катился по полу).

Вопрос. Стало быть, по логике вещей, у вас должны были быть довольно веские причины, чтобы так пошутить?

(Молчание).

Вопрос. Почему все-таки вы сочли возможным сделать это?

(Молчание).

Вопрос. Может быть, вам что-то мешает рассказать о причинах?

(Молчание).

Больше Эвридика не ответила ни на один вопрос. Начался допрос свидетелей. Они шли один за другим и все рассказывали одно и то же, в частности про «убитого» толстяка-с-Алазанской-долиной-на-голове. Когда толстяк наконец появился собственной персоной, зал встретил его смехом и аплодисментами. А когда он начал давать показания, в зале уже просто хохотали.

Адвокатесса была в ударе. Ее формулировки сбивали с толку.

Вопрос. Почему вы упали, когда раздался выстрел?

Ответ. Я решил, что меня убили… Меня еще никогда не убивали — и я не знал, как себя вести…

Вопрос. Но после того, как вы оказались на полу, вы поняли уже, что вас не убили?

Ответ. Не совсем. Мне показалось, что я умер…

Вопрос. Как долго продолжалось это ощущение?

Ответ. Очень долго… мне и сейчас иногда кажется, что я не вполне… жив.

Вопрос. Но в данный момент вы отдаете себе отчет в том, живы вы или мертвы?

Ответ. Сейчас, в данный момент? В данный момент я жив… кажется…

Вопрос. Вы все-таки не вполне уверены в этом?

Ответ. Да нет, уверен… Я просто как-то по привычке…

Вопрос. Считаете ли вы, что лично вам нанесен моральный ущерб?

Ответ. Конечно! Меня ущербили… морально. Я теперь морально ущербный.

Вопрос. В чем это проявляется?

Ответ. Ну как… в чем? Во мне проявляется. У меня бессонница.

Вопрос. Считаете ли вы себя человеком, у которого есть чувство юмора?

Ответ. Конечно! У меня чувство большого юмора.

Вопрос. Не дает ли вам чувство-большого-юмора оснований для того, чтобы рассматривать инцидент как шутку?

(Голос прокурора: Я протестую.

Голос судьи: Протест отклоняется).

Ответ. Конечно! Дает как шутку… как интересную шутку со мной и моими товарищами.

Вопрос. Кого вы называете своими товарищами?

Ответ. Кто был в банке… — их.

Вопрос. Вы дружите с ними?

Ответ. Как дружу, когда их сто человек, вы что — с ума сошли?

… Ну и так далее.

Нужно ли говорить, что зал давно уже валялся под креслами? Усилиями Беллы Ефимовны в серьезной, в общем, ситуации обозначился довольно заметный перелом. И вскоре суд удалился для вынесения приговора. К барьеру подошла мама Эвридики.

— Запрещено, — сказал юный блюститель.

— Я только хочу дать дочери скрипку, — решительно сказала Нана Аполлоновна, протягивая скрипку.

Юный блюститель совсем не был готов к такому повороту: он потянулся было за скрипкой.

— Вы умеете играть? — строго спросила Эвридика.

— Нет, а… что? — испугался тот.

— Тогда я сыграю, — сказала девушка и заиграла сразу — никто даже опомниться не успел. Это была «Чакона» Баха.

Эвридика играла солнечный день. По дороге катился возок с бродячими артистами. Они были молоды и талантливы. Они смеялись и жевали зеленые яблоки. Возок подъезжал к небольшому городку. У въезда в городок стоял патруль: лица солдат… это были те самые лица, которые окружали Эвридику сегодня. Командир патруля с лицом судьи сказал артистам:

— В город нельзя: черная оспа.

…играя на черной скрипке, бросая черные розы… Что-то отвечал командиру патруля папа Сеппль — они смеялись. Потом повозка въехала в город — и бросились люди навстречу, и плакали. Не надо плакать, зачем же… смотрите, какие акробаты!

Эвридика играла «Чакону» Баха. Эвридику слушали все. Когда в зал суда вошли судьи, никто не произнес «встать-суд-идет». Потому что Эвридика играла «Чакону» Баха.

А в городе умирали люди. И особенно умирали дети. Все хоронили всех. Но давали артисты концерты — каждый день по нескольку раз. На всех улицах, где умирали люди и особенно где умирали дети. И куда-то улетали, улетали души мертвых… Эвридика играла «Чакону» Баха. Вот и все… Последний аккорд улетел в открытую форточку. Сидевшие в зале поднялись: они приветствовали Баха.

— Садитесь, — сказал судья. А люди стояли.

— Садитесь, — повторил судья. А люди стояли.

Судья зазвонил в колокольчик. Люди вздрогнули и сели.

Приговор выносили тихо и даже немного стыдливо: Эвридика Александровна Эристави и Петр Васильевич Ставский приговаривались к выплате штрафа в размере двухсот рублей каждый.