— Вы сами согласились выслушать меня!

— Да, но искать кого бы то ни было в таком состоянии… увольте.

— Я чувствую… — Эвридика запнулась, — что Вы не хотите продолжать этого разговора. Может быть, я в чем-то виновата перед Вами?

— К чему реверансы, Эвридика! Мы же договорились: Вы мне ничем не обязаны. А если так, о какой вине идет речь? Мне, правда, прискорбно сознавать, что Вы звоните только тогда, когда вам что-нибудь нужно… — В трубке усмехнулись. — Наш последний разговор — коротенький, после больницы, помните? — вообще произвел на меня странное впечатление: Вы изволили приказать мне все отменить… я даже не успел ничего сказать в ответ, но я тем не менее далек от того, чтобы ставить Вам в вину такой… м-м… прагматизм.

— Извините меня… тогда мне просто неудобно было говорить, я звонила из дома. Папа мог услышать… мне не хотелось, — оправдывалась Эвридика.

— Но у Вас достаточно было времени потом, чтобы объяснить мне все это. Впрочем, я не в претензии. Не будьте и Вы в претензии: услуга за услугу! Я не хочу заниматься никакими розысками, идет? Давайте поговорим о чем-нибудь другом: я еще в прошлый раз собирался сказать Вам одну вещь… прекрасно, что Вы теперь не заикаетесь. Девушке с Вашими данными это, конечно, было ни к чему.

Абонент замолчал.

Молчала и Эвридика. Ее молчание, однако, благоприятного впечатления явно не производило, потому что довольно сурово было ей сказано:

— Наверное, мы можем попрощаться?

Эвридика опять не ответила. Потом заговорила — внезапно и немного раздраженно.

— Я согласна, что не слишком хорошо воспитана, что постоянно делаю какие-то промахи… но Вы-то, Вы-то ведь прекрасно воспитаны и всегда были так любезны со мной! Что же случилось — Вы ведь даже не выслушали как следует то, о чем я собиралась Вам сказать… и у меня возникают некоторые подозрения. Зная вас, я могу предположить, что и Станислав Леопольдович…

— Кто такой Станислав Леопольдович?

— А Вы спросите у меня еще, кто такой Петр, — за компанию! — с вызовом сказала Эвридика, но вызова абонент не принял. Она подождала некоторое время и продолжала наступление. — Вы, конечно, можете прекратить этот разговор… или продолжать говорить со мной как с дурой…

— Эвридика, выбирайте, пожалуйста, выражения!

— Да не в выражениях уже дело. Дело в другом: я начинаю подозревать, что Вы не всегда, мягко говоря, готовы отвечать за свои действия, что Вы… простите, я затрудняюсь выбрать нужное выражение, частенько увиливаете, когда Вам предлагают разговор начистоту. Но такое поведение для Вас — саморазрушительно… Вы не чувствуете, что рубите сук, на котором сидите?

— Все-таки Вы слишком умны. Эвридика, чтобы играть в наши игры, — вздохнули в трубке.

— Это уже давно не игры, дорогой мой человек. Слишком долго все продолжается и… слишком крутой замес. Так Вы не знаете, кто такой Станислав Леопольдович? Мне рассказать Вам? Я ведь могу рассказать!.. Боюсь только, Вам слушать будет — мучительно.

— Мне мучительно уже. — Акцент был сделан на слове «уже». — У меня сейчас голова лопнет. Считайте, что я отказался выполнить Вашу просьбу, поскольку она идет вразрез с моими представлениями о… о должном. Но могу дать вам один совет. Человек, который Вам нужен… не ищите его. Смиритесь с мыслью, что он выбыл… выбывает из игры — как раз в данный момент или, во всяком случае, очень скоро. Он сам поставил себя… так сказать, вне игры, нарушив некоторые неписаные правила. Самая логика обстоятельств против него — заметьте, не я, но логика обстоятельств. Она убьет его.

— Маньяк, — почти спокойно сказала Эвридика. — Я ненавижу Вас.

— Меня это не интересует, — ответил он ей.

— Напрасно, — возразила она и с сожалением констатировала: — Это непрофессиональный ответ.

— Ну знаете ли, кому-кому, голубушка моя…

— Вам осталось только напомнить мне, — рассмеялась Эвридика, — что Вы взяли меня с улицы.

— С улицы и взял! — крикнули на том конце провода.

— Так на улицу и пеняйте… если что, — посоветовала Эвридика. Совет прозвучал угрожающе.

— Что Вы имеете в виду? — удивился абонент.

— Мне это трудно предугадать. — От голоса Эвридики можно было замерзнуть. — Одно только обещаю: я сделаю все, что в моих силах, чтобы не дать Вашим планам осуществиться. Я не остановлюсь ни перед чем: скоро весь мир узнает, кто Вы такой!

— Весь мир? — переспросили в трубке, явно недоумевая. Но ответить было уже некому:

Эвридика, прекрасная гневная Эвридика, с алыми пятнами на щеках, бежало к Петру.

— Что с тобой? — вскочил тот ей навстречу.

— Сейчас, Петр, сейчас… — Эвридика схватила его за руку, и они быстро пошли по аллее, потом по Малой Бронной — причем Эвридика без остановки говорила, говорила, говорила… Петр шел молча, изредка на нее взглядывая — с ужасом.

Примерно через час их можно было видеть на Садово-Кудринской, прямо посередине улицы: они ловили такси. Машина забрала их, почти не снижая скорости, и притормозила только на Колхозной — напротив Склифософского. Шофер ждал с полчаса — и юная пара, вылетев из подземного перехода, снова прыгнула в машину, которая, развернувшись, понеслась к аэровокзалу: там остановились и стояли минут двадцать, дожидаясь выбежавшего куда-то Петра. Следующую остановку сделали на Черняховского, около дома Эвридики. Шофер не успел покурить даже — Эвридика с голубым вороном, а Петр со спортивной сумкой в руках появились в арке и снова сели в такси. Дверца машины хлопнула и через десять минут хлопнула опять — уже у дома Петра, где тот пробыл совсем недолго.

— Пожалуйста, Шереметьево-1, — сказала Эвридика — и на уголовной скорости они подкатили к стеклянным дверям.

— Ну что, Эвридика, — спросил Петр уже у турникета, — ты потом не пожалеешь?

— Никогда. А ты?

— Никогда. Аид Александрович, наверное…

— Тш-ш-ш! — прижала палец к губам Эвридика, как будто кто-то мог их подслушать, черт побери!

— Тш-ш-ш! — раздалось из пластикового пакета с изображением носорога в джинсах: Марк Теренций Варрон давал понять, что проникся величавостью ситуации, — он летел контрабандой под видом носорога в джинсах.

Рейс 442 был обозначен как «Москва-Тбилиси»

… В то же самое время в Склифософского случилось страшное событие: заведующий отделением соматической психиатрии Аид Александрович Медынский сошел с ума. Он вызвал весь медицинский персонал в свой кабинет и торжественно объявил, что он Фридрих II (Великий), а потому требует отныне относиться к нему с преувеличенным почтением и обращаться не иначе как «Ihre Konigliche Hoheit» — причем все дамы должны делать реверанс, кроме самых пожилых, которым позволителен книксен; мужчинам же вменяется в обязанность отдавать поклон — «вот такой»: тут Аид Александрович грациозно изобразил надлежащий поклон… Сотрудники разошлись в ужасе. Нянька Персефона причитала, надрывая всем душу. Рекрутов был мрачнее двух-трех туч. Пока остальные обсуждали случившееся, он проник в кабинет к Аиду, плотно прикрыв за собой дверь. Неизвестно, что произошло за плотно прикрытой за ним дверью, однако через несколько минут выбежал Рекрутов с совершенно невменяемыми глазами и, подойдя к хорошенькой лаборантке Оленьке, на которую до сих пор не обращал внимания никогда, во всеуслышание предложил ей немедленно венчаться с ним в церкви. Волоокая Оленька, похожая на коровку из мультфильмов, реагировала на это странно: она потупила взоры и согласилась. Впрочем, на ее месте так поступила бы каждая. Рекрутов кинулся к телефону и, прибегая к нецензурным выражениям, принялся требовать такси-к-психушке, по-видимому, добился желаемого и, обхватив несколько непомерную для себя Оленьку обеими руками, потащил ее по коридору к выходу. Та была в сабо на тоненьком тринадцатисантиметровом каблуке и постоянно подвертывала то одну, а то совсем другую ногу.

— Вот ужас-то, — перекрестилась нянька Персефона и, утерев слезы, утиной походочкой своею начала опасливо подбираться к кабинету, в котором, к вящему изумлению присутствовавших, и скрылась — впрочем, ненадолго. Возвратясь, она вдруг завизжала и захрюкала, начала метаться по непросторному холлу, остановила бесноватый взгляд на пишущей машинке — надо сказать, внушительных размеров, — вцепилась в машинку эту обеими руками и с удовольствием спихнула ее на пол, сопроводив вредительское сие действие отнюдь не характерным для нее криком: «Банзай!». После чего придурковато улыбнулась и села на стульчик, чинно сложив руки на коленях.

К ней никто не подходил: персонал сбился в стайку и медленно отступал к дверям. Вдруг распахнулся кабинет Аида — и выехал оттуда на палочке верхом Сам Аид Александрович Медынский, белый халат которого был накинут на плечи и развевался, как мантия.

— За мной, вассалы! — скомандовал он и, пришпорив палочку, поскакал по коридору. Обалдевшие вассалы, словно в гипнотическом сне, засеменили следом — сначала по коридору, потом по лестницам и дальше — через двор — по Садовому в сторону Колхозной. Прохожие разбегались и замирали на безопасном расстоянии, а иные поворачивали и тоже шли за нестройной колонной людей-в-белых-халатах, сопровождавших «главного» — лысого старика верхом на палочке. У Самотеки гипнотический сон улетучился из персонала — очнувшийся персонал, ободряемый зеваками, принял меры по обузданию лысого старика — тот взлягивал и грамотно бранился по-немецки. Когда ему скрутили руки, он громко заржал и по-русски потребовал овса. Вели старика, по его просьбе, под уздцы. На пороге больницы в одиночестве стояла нянька Персефона — все с тою же придурковатою улыбкой и маленьким веником в руках. Подпустив процессию к дверям, она злорадно оскалилась и принялась охаживать веником всех подряд. Двери оказались запертыми на психиатрический замок — персонал растерялся и на мгновение упустил из поля зрения Аида Александровича, который воспользовался этим немедленно. Он спрятался за распоясавшуюся няньку Персефону, а та кричала, что не даст в обиду Его Королевское Высочество.

Между тем во двор въехало такси и, подкатив к ступенькам, остановилось. Нянька Персефона ловко впихнула в машину Аида, повалилась на него сверху и захлопнула дверцу. Машина рванула с места, в окошке мелькнула рука няньки Персефоны — ключ от входной двери тенькнул об асфальт.

— Неплохо, — сказал Аид Александрович, вылезая из-под няньки Персефоны, и добавил водителю на ухо: — Точность — вежливость королей.

— Ехать куда?.. король!.. — не проникся водитель.

— На Цветной, — ответил подготовленный пассажир, дождался естественного в такой ситуации «пешком-бы-дошли» и закончил: — Пятерка сверху. — И — через паузу: — А трояк снизу. К цирку!

Водитель не понял, но привез к цирку. Цирк зажигал огни. В белых халатах Аид Александрович и нянька Персефона выглядели странно.

— Пожалуйста, — на шаг отступила билетерша. — А что случилось?

— Будет смертельный номер, — сурово пообещал доктор и независимо прошел без билета, протащив еще и няньку Персефону, по поводу которой сказал: — Сестра. — И добавил: — Моя.

Сразу прошли за кулисы, с полчаса побродили там без дела — никто никаких вопросов не задавал. В зал проникли через узкий какой-то лаз, сели на свободные места в третьем ряду…

На арене были дрессированные собачки. Они как раз выстроились в колонну и прикинулись солдатским взводом. Каждая стояла на задних лапках, а передние прижимала к груди, или что-у-них-там. Дрессировщица лет шестидесяти прилежно пыталась сойти за несовершеннолетнюю. На ней была лимонная пачка с красным бантом на копчике, лиф выглядел как ампирный балкон и сверкал от блесток. Собачки жмурились, но терпели. Волосы дрессировщица имела растрепанные-живописно, причем рыжие, как и полагается в цирке. Необходимые черты лица, как-то: брови, ресницы, глаза, рот — были нарисованы на белой поверхности кожи, вследствие чего производили впечатление отдельное и как бы жили самостоятельной личной жизнью, в то время как пунцовый рот оглушительно перекликался с красным-бантом-на-копчике. Толстые ноги дрессировщицы, затянутые в черные чулки, оканчивались крохотными серебряными туфельками, явно напяленными целой армией крепкой прислуги. Туловище — с головой, ногами и руками вместе — казалось реально несуществующим.

Звали дрессировщицу Полина Виардо: то был цирковой псевдоним Иры Марковны Мнацаканян-Мнацакановой. Он просто нравился ей — и все, этот псевдоним, а никаких ассоциаций не вызывал.

В данный момент Полина Виардо в руках имела горн — и несколько шавок, одетых в хаки, относились к ней, как к полководцу, трепеща и ожидая, когда протрубят поход. Полина Виардо озаботилась было трубить, но вдруг из зала крикнули: «Подождите меня!» — и старик в белом халате пристроился к колонне шавок, поджав верхние конечности. «Трубите!» — властно приказал он, зрители зааплодировали, полагая в старике клоуна. Полина Виардо как ни в чем не бывало улыбнулась, вильнула бантом и протрубила поход. Вымуштрованные ни славу собачки в ногу зашагали вдоль барьера — и в ногу с ними вдоль барьера же отправился старик в халате. Публика взревела.

Полина-Виардо-с-группой-дрессированных-собачек-и-стариком сорвала немыслимый аплодисмент. Проделав несколько атлетических реверансов, почти касаясь пола красным бантом, она подошла к старику и с умильным лицом сказала ему немного тихих слов. Старик реагировал как собака: он стал на четвереньки и злился — рыча. Потом залаял весьма правдоподобно и мастерски.

Зал кончался от смеха. Аид Александрович прекратил лаять, повременил и заорал рыночным голосом, глядя прямо в отдельные глаза дрессировщицы:

— Сахару давай, Полина! Чего ждешь?

Прочие шавки, поджав передние ноги, хотели сахару молча. Услышав слово «сахар», Полина Виардо машинально полезла в карман, располагавшийся в неописуемом месте, и принялась ловко раздавать кусочки, начав, между прочим, не с Аида Александровича. Оскорбленный непочтительностью Аид — кстати, при поддержке зрительской массы, чуткой ко всякого рода дискриминации, — взвыл, ринулся к обидчице с явной недружелюбностью. Притормозив около нее, он — прямо скажем, без удовольствия — впился ей в ляжку мертвой достаточно хваткой. Опытная Виардо принялась отрывать от пола «задние» конечности озверевшего старика, но тот не понимал приема и челюстей не разжимал. Мелкие шавки с уважением смотрели на человекоподобного собрата, дисциплинированно не вмешиваясь в конфликтную ситуацию.

— Фу! Фу! — возопила, наконец, Полина Виардо, не понимая, по-видимому, что воплем этим несколько компрометирует себя, поскольку как-то оно странно — «фу!» в собственный адрес…

Публика начала валиться с сидений, прыснул и старик, отпавший от ляжки и виновато затрусивший в хвост-терпеливой-очереди-за-сахаром… Полина Виардо улыбнулась причудливой улыбкой, профессионально не обращая внимания на порванный чулок и, между прочим, до крови прокушенную ногу. Сахару старику она не дала вообще. И даже не позвала его с собой за кулисы — в отличие от тех же шавок, которых позвала.

За кулисами Полина Виардо принялась рыдать, не щадя рисунка лица, и мазать йодом ногу, не щадя рисунка чулка. Рыдая и мажа, она приговаривала:

— Это-Нинка-Майская-со-своими-волкодавами-сука-ну-ничего-я-не-то-что-старика-бешеного-я-ей-целый-дурдом-на-арену-пущу-пусть-горло-перегрызут-и-ей-и-волкодавам-ее!

— Поленька, — сконфузился возле нее конферансье, напудренный, как обсыпной эклер, — выйти бы надо… это… публика требует.

Поленька, утерев морду кулисой, с лучезарной улыбкой выпорхнула на арену и там поверила наконец нарисованным своим глазам: успех действительно был ошеломляющим. Нинка-Майская-с-ее-волкодавами, если, конечно, это Нинкин старик, просчиталась: шиш ей, а не дурдом на арену, — пусть так и подыхает в безвестности!

Старик спокойно сидел на барьерчике и улыбался в разные стороны. Рабочие у входа на арену обсуждали, как бы эдак его изловить, чтобы получилось естественно, но, увидев Полину Виардо, сложили с себя все полномочия и ушли за кулисы. «Уведите его немедленно!» — спиной услышала несчастная дрессировщица и поняла, что испытания ее не закончились. Старик же дружелюбно поднялся ей навстречу и приветственно залаял. Она смело подошла к нему и, прощаясь со славой, крикнула звонким пионерским голосом:

— За мной, Трезор!

Трезор упал на четвереньки и с лаем бросился за ней в распахнутый занавес.

Изобразив на останках лица победоносный страх, дрессировщица в сопровождении послушного пса исчезла из поля зрения.

Цирк рыдал… Полину Виардо — размягченную, в поту — вызывали еще раз пять. За эти пять раз она больше всех на свете полюбила Нинку-Майскую-с-ее-волкодавами (при условии, конечно, что старик — Нинкин) и даже решила подарить ей наконец свой рыжий парик из Кореи, от которого Нинка с ума сходила: пусть носит парик, сука, мы не жмоты!

А в это время за кулисами Аида Александровича подвергали допросу: в ходе допроса выяснилось, что никакой он не сумасшедший, а просто пьяный, и что по нему давно медвытрезвитель плачет. Старик настойчиво требовал отправить-его-куда-следует: они мне там мозги-то прочистят! — мечтательно приговаривал он, — кузькину мать-то покажут и… справочку на работу-ррраз! Однако мечтам его не суждено было сбыться: великодушная Полина Виардо, проходя мимо, отдала приказ: «Старика отпустить!» — таким убедительным голосом, что уже через пять минут тот стоял у выхода из цирка. Там дожидалась собутыльница — нянька Персефона. Она встретила Аида Александровича бурно и не замедлила сообщить:

— А я у буфетчицы деньги украла! Только она, по-моему, не заметила…

— Много? — с надеждой спросил Аид Александрович.

Нянька Персефона предъявила комок купюр — в том числе и пятидесятирублевых.

— Деньги спрятать в бюстгальтер! — скомандовал Аид Александрович и пояснил: — Арестуют. — Комок, впрочем, тут же и отобрал.

Снова вышли на Самотеку, где незамедлительно подвернулось такси.

— В Прагу! — распорядился пассажир.

— Куда? — обомлел водитель. — Вы с ума сошли, у меня рабочий день кончается!

— Вы не москвич, что ли? — поинтересовался пассажир.

— Не… третью неделю только тут, — сознался водитель.

— А-а… Ресторан «Прага» на Арбатской площади — знаете? Нас туда. — Аид Александрович выглядел страшно усталым. У водителя отлегло от сердца.

В чопорном «Зимнем зале» были места. Нянька Персефона предложила снять халаты.

— Сюда только в белом пускают, — отрезал Аид.

— А они не в белом! — показала на посетителей наблюдательная нянька Персефона.

— Их и выгонят, — пообещал кавалер.

Моложавый официант с меню заскучал возле столика.

— Разберетесь?

— Да ни за что! — посетитель замахал руками, после чего смиренно сложил их на коленях, косясь на раскрытый текст. — Семга… — Он зашевелил губами и с ужасом взглянул на официанта. — Кто это?

— Рыба, — криво улыбнулся тот.

— Смотри-ка, е-мое! — восхитился посетитель и добавил, покачав лысой головой: — Дорогая, е-мое…

— Можете не брать, — разрешил официант, старея на глазах. — Салатик возьмите мясной…

— Мясно-о-ой? — обалдел посетитель, словно ему предложили что-то немыслимое. — Нет уж, нет уж… Вы лучше, знаете что… принесите-ка нам тринадцать мороженых.

— Сколько? — моложавый официант состарился окончательно.

— Ice-crem as usual, my sweet? — обратился Аид Александрович к няньке Персефоне.

Та кивнула пустым лицом.

— Наша гостья из штата Мичиган, миссис Кларк, привыкла на ночь съедать дюжину порций мороженого. Одну я для себя заказал. — Старый официант не двигался и не моргал. — Могу я порцию мороженого съесть, е-мое? — возмутился посетитель. Потом снова обратился к молчаливой американке: — He doesn’t understand us, this stupid waiter. I’ll try to find somebody smarter, wait a little!

— Ноу, — медленно сказал stupid waiter, — ай андэстэнд ю велл анд нау ай бринг айс-крим фор а мэдэм, — оставаясь на том же месте.

— But not for a madam, please! For that madam! — преподал старикан и напомнил: — Yo-moyo!

При последних словах нянька Персефона закивала с такой скоростью, что голова ее чуть не оторвалась от шеи.

— Ай эм сорри… — Древним старцем отошел от их стола официант к массиву прочих, пока еще молодых и моложавых официантов, уже интересовавшихся нерядовой ситуацией… Древним же старцем и вернулся, держа почти перед лицом поднос с мороженым — двумя только вазочками. Поставив их на стол, собрался откланяться, но не тут-то было.

— Миссис Кларк, — сообщил ему посетитель, — привыкла к тому, чтобы все мороженое, которое ей предстоит съесть, стояло перед ней.

Официант улыбался.

— Ну, е-мое, хватит улыбаться уже!

Официант улыбался-таки.

— Excuse me, my sweet, let me kill him, — обратился тогда Аид Александрович к няньке Персефоне, и та возбужденно закивала почти оторвавшейся уже головой.

Aид схватил со стола нож, вскочил и засверкал глазами. Потом взревел и бросился на официанта. Тот кинулся прочь — не по годам резво, а посетители повскакивали-с-мест. Впрочем, тут же, попирая закон сохранения энергии, из ничего возник метрдотель и мягко остановил руку с ножом.

— В чем дело, товарищ?

— Ваш служащий оскорбил честь нашей гостьи из штата Мичиган, миссис Кларк, позволив себе лицом выразить намек на то, что миссис Кларк обжора. Я убью его.

— Не надо, — попросил метрдотель. — Дайте мне нож, пожалуйста.

Аид Александрович нехотя отдал нож.

— Эдуард, — тихо позвал метрдотель.

Официант вышел из-за перегородки, приблизился.

— Это он, я узнал его, — крикнул посетитель и, развернувшись, отвесил Эдуарду роскошную плюху. Тот закачался и крикнул:

— Врет он!

— Не врет, а лжет, — отредактировал метрдотель, за что сразу схлопотал такую же плюху.

Эдуард внезапно захохотал. Его поддержали в зале.

— Я сейчас вызову милицию, — утомленно сказал метрдотель, поправляя скулу. — Довольно уже этого балагана.

— Стольник возьмешь? — аккуратно, в самое ухо, спросил его Аид Александрович, придержав за локоть.

Метрдотель кивнул и, шепнув Эдуарду «обслужи-как-следует», вышел с Аидом Александровичем из зала.

Нянька Персефона осталась сидеть и смотреть по сторонам — прочие посетители, в свою очередь, смотрели на нее. Какой-то вежливый молодой человек, очень пьяный и к тому же грузин, взяв со своего стола бутылку «Напареули», подошел к нянькиному столу и поставил бутылку эту перед ней. Нянька не поняла ситуации и напряглась, готовясь обороняться. А молодой человек улыбнулся ей, огляделся вокруг праздными глазами, остановил их на идущем мимо официанте, который вообще был не в курсе событий, и вдруг с размаху врезал ему по уху. Тот оказался малый-не-дурак и сильным ответным ударом свалил вежливого грузина с ног. Тогда другие грузины, как по команде, бросились на других официантов — и началась ничего-себе-потасовочка. Те из остальных посетителей, кто пожелал в ней участвовать, участвовали тоже. Только Эдуард с совершенно независимым видом катил по полю боя тележку с одиннадцатью порциями мороженого, ловко увертываясь от впрочем-не-ему-предназначенных-ударов.

Возле столика няньки Персефоны Эдуард улыбнулся и принялся выставлять вазочки красивым ромбом.

Когда Аид Александрович и метрдотель вернулись, битва шла славная.

— Та-а-ак, — строго-но-справедливо сказал метрдотель.

— Еще стольник? — предложил Аид Александрович.

— Пожалуй, — прикинул метрдотель, обводя Ватерлоо глазами. Операцию проделали прямо здесь, на-так-сказать-ристалище.

— Нам, наверное, пора. — Аид Александрович нашел глазами няньку Персефону, наблюдавшую за ходом сражения — безо всякого, кстати сказать, интереса.

— За мороженое заплатите только… двадцать рублей восемьдесят шесть копеек, — напомнил метрдотель.

— Это конечно. — Аид Александрович рассчитался копейка-в-копейку, пожал метрдотелю руку и отправился к няньке Персефоне, машинально бия по случавшимся по пути лицам. — Нянечка, бог с ними, пусть их повоюют…

Странная пара вышла из ресторана на прохладную мирную площадь.

— Теперь куда, Ваше Высочество? — спросила старушка, запахивая на ветру легонький воротник халата и глядя на Аида Александровича усталыми от преданности глазами.

Аид Александрович посмотрел в глаза эти и вспомнил: война, молодой военврач, пухленькая санитарка и любовь, жизни которой отпущено было чуть больше трех лет, — три года в подарок за все те века, какие прожиты и какие предстоит еще прожить.

— Вечная ты моя спутница, — сказал он ей, обнял круглые плечи и, сползая ладонями по вечереющему халату, опустился на колени перед маленькой сестрой милосердия, припав к стойко хранящим больничные запахи полам. И целовал, целовал, целовал холодную белую ткань.

— Обалдеть! — сказала прохожая школьница, стряхивая с плеча руку школьника, наверное, влюбленного в нее.