Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Популярные авторы


:: Joyce James
:: Эллисон Харлан
:: Горький Максим
:: Грин Александр
:: Раззаков Федор
:: Азимов Айзек
:: БСЭ
:: Громов Дмитрий
:: Картленд Барбара
:: Чехов Антон Павлович

Популярные книги


:: The Boarding House
:: Уроки любви
:: Тайна неудачного выстрела
:: Чумные псы
:: Влюбленный опекун
:: Полюбить никогда не поздно
:: Повесть об отплате за добро
:: Безрассудство
:: Справочник по реестру Windows XP
:: Господство женщин


Рефераты, дипломы, учебные пособия

 

Краткий курс по русской истории

ModernLib.Net / История / Ключевский Василий Осипович / Краткий курс по русской истории - Чтение (Весь текст)
Автор: Ключевский Василий Осипович
Жанр: История

 

 

Василий Осипович Ключевский
Краткий курс по русской истории

В. О. Ключевский как художник слова

      …
       «Почти три десятка лет этот великан, без малого трех аршин ростом, метался по стране, ломал и строил, вce запасал, всех ободрял, понукал, бранился, дрался, вешал, скакал из одного конца государства в другой. Такою безустанною деятельностью сформировались и укрепились понятия, чувства, вкусы и привычки Петра. Тяжеловесный, но вечно подвижный, холодный, но вспыльчивый, ежеминутно готовый к шумному взрыву, Петр был — точь-в-точь, как чугунная пушка его петрозаводской отливки…»
      …
       «Государыня Елизавета Петровна была женщина умная и добрая, но женщина. От вечерни она шла на бал, а с бала поспевала к заутрене. Строго соблюдала посты при своем дворе, и во всей империи никто лучше императрицы не мог исполнить менуэта и русской пляски. Невеста всевозможных женихов на свете от французского короля до собственного племянника, она отдала свое сердце придворному певчему из черниговских казаков. Мирная и беззаботная, она воевала чуть не половину своего царствования и победила первого стратега того времени Фридриха Великого. Основала первый настоящий университет в России — Московский и до конца жизни была убеждена, что в Англию можно проехать сухим путем. Дала клятву никого не казнить смертью и населила Сибирь ссыльными, изувеченными пыткою и с урезанными языками. Издавала законы против роскоши и оставила после себя в гардеробе с лишком 15.000 платьев и два сундука шелковых чулок…»
      …
       «На русском престоле всякие люди бывали, всяких людей он видал. Сидели на нем и многоженцы, и жены без мужей, и мужья без жен, и выкресты из татар, и беглые монахи, и юродивые, — не бывало еще только скомороха. Но 25 декабря 1761 года и этот пробел был заполнен. На русском престоле явился скоморох. То был гольштинский герцог Карл Петр Ульрих, известный в нашей истории под именем Петра III…»
      Ровно сорок лет отделяют меня от тех часов в Большой Словесной аудитории Московского Университета, когда впервые прозвучали эти характеристики из уст незабвенного Василия Осиповича. Густой и толстый слой пестрейших впечатлений налег за эти сорок лет на память, и потускнела под ним далекая отгоревшая юность. А между тем, даже не закрывая глаз, я как будто вновь слышу спокойно-иронический, слегка козловатый, звонкий и сиплый вместе, «духовенный» тенор, которым они произносились; как будто вижу спокойно-ироническое лицо с умным, пристальным, но не навязчивым взглядом проницательных глаз, склоненное с кафедры к замершей во внимании аудитории. Она, как всегда у Ключевского, конечно, битком полна слушателями, нахлынувшими и с своих, т.е. филологического и юридического, и с чужих факультетов.
      Мы, студенты первых курсов, увлекались Ключевским, обожали Ключевского. Однако сомневаюсь, чтобы многим из нас было тогда ясно все огромное значение нашего любимого профессора в исторической науке. Мы гордились тем, что слушаем общепризнанный научный авторитет, но принимали этот авторитет больше на веру, как аксиому, не требующую доказательств, и не он влек нас, толпами, внимать драгоценные verba magistri. Осмелюсь даже предположить, что из тогдашних слушателей и обожателей Ключевского большинство не удосужилось проштудировать ни его «Древнерусские жития святых, как исторический источник», ни «Боярскую Думу древней Руси», ни вообще трудов, характерных для него, как для тонкого исторического исследователя, одаренного в равной степени и проникновенным вдохновением интуиции, и острою силою поверочного анализа. Мы были слишком молоды и при всем таланте Ключевского как популяризатора слишком мало подготовлены среднею школою к тому, чтобы понять и оценить его с чисто научной стороны творчества. Это пришло позже и даже значительно позже. Зато едва ли не с первых же слов первой же лекции с кафедры Ключевского повеяло на нас живительным духом мощной художественности. Она говорила с нашими молодыми душами языком внятной и увлекательной убедительности, покоряла ум и воображение и манила нас к познанию связи событий прошлых и настоящих, как в изящной словесности «Капитанская дочка» Пушкина и «Война и мир» Льва Толстого, как в живописи исторические полотна И.Е. Репина, в музыке — композиции Мусоргского и Бородина.
      Несмотря на то что первый обширный опыт русской истории, карамзинская «История государства Российского» написана большим, по своему времени, художником слова, художественность в русской историографии — редкая птица. И, до последнего времени, я сказал бы даже — птица гонимая. Карамзин художник, но он не говорил, а вещал, не писал, а начертывал на скрижалях, и создал риторскую традицию. Его преемники, ученики германцев, смешивали карамзинскую величавость и торжественность с тяжеловесным педантизмом немецких гелертеров. Писать историю важно, сухо и скучно было обычаем, равносильным закону. Под гнетущее ярмо его покорно склоняли голову даже великаны художественной речи, не исключая самого Пушкина. Ключевский, которому принадлежит блестящая оценка Пушкина как историка, совершенно справедливо указывал на тот факт, что Пушкин, по преимуществу, был историком там, где не думал быть им, и не был им там, где думал быть. Ключевский убежденно утверждал, что в «Капитанской дочке», написанной между делом среди работ над пугачевщиной, гораздо больше истории, чем в «Истории Пугачевского бунта», которая кажется длинным объяснительным примечанием к роману. Но этот сухой тон «объяснительного примечания» был тогда обязателен для автора, желавшего, чтобы его труд был принят ученым миром и критикою не как дар широкой публике для легкого чтения, но всерьез. Живость речи, образностьизложения, драматическая яркость рассказа почитались смертными грехами. Николай Полевой едва ли не на этом, главным образом, проиграл возможный успех своей «Истории русского народа». В условиях несколько более счастливой вольности почитались, «развращенные» французскими и английскими образцами, еретики профессиональной историографии, западники, посвящавшие свои труды истории всеобщей. Но даже и из их числа, о лучшем, о том, кто дал тон и приотворил дверь художественности в историческую науку, о Грановском, Некрасов впоследствии отметил, что «говорил он лучше, чем писал». И это не только потому, что «писать не время было, почти что ничего тогда не проходило». А опять: даже такую эстетическую натуру, такую художническую голову, как Грановский, одолевал страх не оказаться бы слишком литературным в ущерб серьезности. Кудрявцев был не только историк, но и беллетрист, писал недурные повести, владел техникою художественного письма. В своих популярных «Римских женщинах» он довольно энергично, хотя и в чрезмерно статуарной красивости, пересказал живым языком несколько сильных эпизодов из Тацитовых Анналов. Но возьмите его «Судьбы Италии», возьмите его «Каролингов»: они писаны как будто другим автором, умышленно погружающим интереснейшее содержание в невылазную трясину формальной скуки. Еще более выразителен Соловьев. Ключевский был его учеником и преемником по кафедре. Он благоговел пред памятью учителя и посвятил ей несколько прочувствованных речей и статей, в совершенстве освещающих значительную личность и громадный труд автора «Истории России с древнейших времен». Нечего и говорить о том, что Соловьев — фигура огромная, исключительная, и 29 томов его истории — вечный памятник, который, хотя бы и ветшал частями, никогда не утратит своего значения совершенно. Но даже любви Ключевского приходится признать, что Соловьев имел «известность сухого историка». Ключевский защищал Соловьева от этого приговора, но с большим усердием оправдать любимого, чем с убеждением. «Это был, — говорит он о Соловьеве, — ученый со строгой, хорошо воспитанной мыслью. Черствойправды действительности он не смягчал в угоду патологическимнаклонностям времени. Навстречу фельетоннымвкусам читателя он выходил с серьезным, подчас жесткимрассказом, в котором сухой, хорошо обдуманный факт не приносился в жертву хорошо рассказанному анекдоту… В его рассказе есть внутренняя гармония, историческая логика, заставляющая забывать о внешней беллетристикестройности изложения». Мы смело можем отнести этот суд Ключевского к редким случаям, когда он, великий разрушитель исторически недвижных традиций, сам делался жертвою традиции. Ведь в своей защите Соловьева он в 1904 году почти дословно повторил в пространство те же предрассудочные обвинения, что, за сорок лет пред тем, старозаветные полемисты обрушивали на Костомарова. Включительтельнодо злополучного «фельетонизма», — этого ужаснейшего пугала, которым педантическое гелертерство искони застращивает мысль, слово и перо молодых историков. И, к сожалению, успешно. Настолько, что устрашенные им молодые дерзновения обычно к старости замирают и приносят покаяние, если не прямое, то косвенное. Возьмите к примеру Костомарова в его великолепных «Северных народоправствах», молодом труде, когда Погодин и другие староверы именно и попрекали его «фельетонизмом», и ругали его «рыцарем свистопляски», — и Костомарова в неудобочитаемой старческой «Руине». Что касается Соловьева, то я потому и позволил себе задержать на нем ваше внимание, что он, как бы ни заступался Ключевский, является совершенно исключительным героем самоотверженного засушения своего слова, в умышленном обнажении его от живой образности и картинного пoлета, хотя этот высокоталантливый и умный человек по натуре своей был к ним очень способен, как свидетельствует о том в своих ярких, выпуклых воспоминаниях В.О. Ключевский. Да и без свидетельств. Аскетическая выдержка Соловьева изумительна, но никакое насильственное воздержание не обходится без прорывов, и в безграничной степи «Истории России с древнейших времен» имеются изредка страницы-оазисы, обличающие, что бес художественности обуял новыми сладкими искушениями даже и эту подвижническую душу и внушал ей иногда прекрасные незабываемые грехопадения, вроде хотя бы знаменитой характеристики «богатыря-протопопа Аввакума». Любящий ученик Соловьева, В.О. Ключевский, мог апофеозировать своего учителя, но не идти по его следам. Он весь — в художественности, весь — в ясном образе и метком и непогрешимо определительном слове, рождающемся естественно и своевременно из неистощимо богатых запасов русского языка, изученного в совершенстве во всех его исторических периодах. Художник мыслит образами. Именно такова речь Ключевского. Она всегда строго логическая цепь образов, прямо вытекающих один из другого, в стройной последовательности художественного эпоса, проходящего, с одинаковою силою, гамму за гаммою разнообразнейших настроений. Он весь в предметном сравнении, в живописном параллелизме или антитезе. На пути этом он смел до безбоязненности истинного мастера. Сам он решительно не остерегался «фельетонизма» и «анекдотичности», за отречение от которых так восхвалил С.М. Соловьева. Тонкий и добродушный юмор типического великорусса расширял его художественный охват до огромной растяжимости, находя себе пищу и созвучия во всех веках и обстоятельствах тысячелетней русской истории. Недаром Ключевский много занимался Пушкиным и любил его. В нем самом жила та ясная и благожелательная полуулыбка, что так характерно сопутствует пушкинскому творчеству — особенно его позднейшей прозе — «повестям Белкина» и «Капитанской дочке». К ним В. Ос. был полон родственным сочувствием. Вспомните хотя бы защиту им столь характерного для XVIII века типа «недоросля» против гениальной комедии-карикатуры Фонвизина, которая навсегда слила для нас эту кличку с нелепым и смехотворным образом Митрофана Простакова. Защита эта (в речах Ключевского о Пушкине и в статье «Недоросль Фонвизина») на первый взгляд представляется каким-то капризным парадоксом: до такой степени мы привыкли к одностороннему сатирическому внушению полуторавекового авторитета. Но Ключевский заставил нас заглянуть за завесу, которою сатирик задернул действительность обличенного быта, — и мы увидели с удивлением и с удовольствием, что за частною правдою обличения от нас скрылась, как лес за деревьями, другая, общая историческая, правда типа, той частной правде почти что противоположная. Митрофан Простаков есть бесспорный Митрофан Простаков, но и только. Исторически он оказывается обобщением по недостаточному количеству данных. Он принадлежит к числу «недорослей», но «недоросль» — отнюдь не то же, что Митрофан Простаков. «В исторической действительности, — говорит Ключевский, — недоросль — не карикатура, не анекдот, а самое простое и вседневное явление, к тому же не лишенное довольно почтенных качеств. Это самый обыкновенный, нормальный русский дворянин средней руки». Почвенный слой сословия, оставшийся в стороне от шумной верхне-дворянской политики и гвардейских переворотов XVIII века. «Они всегда учились понемногу, сквозь слезы при Петре I, со скукой при Екатерине II, не делали правительств, но решительно сделали нашу военную историю XVIII века. Это пехотные армейские офицеры, и в этом чине они протоптали славный путь от Кунерсдорфа до Рымника и Нови. Они с русскими солдатами вынесли на своих плечах дорогие лавры Минихов, Суворовых и Румянцевых. Хотите вы видеть настоящих житейских „недорослей“? Обратитесь к Пушкину. „Один является в Петре Андреевиче Гриневе, невольном приятеле Пугачева, другой в наивном беллетристе и летописце села Горохина, Иване Петровиче Белкине… К обоим Пушкин отнесся с сочувствием. Недаром и капитанская дочь М. И. Миронова предпочла добродушного армейца Гринева остроумному и знакомому с французской литературой гвардейцу Швабрину“. „Историку XVIII века, — заключает В. Ос., — остается одобрить и сочувствие Пушкина, и вкус Марьи Ивановны“.
      Подобных мнимо парадоксальных теорем, раскрывающих свою истинность чрез логическое доказательство, чрезвычайно много в наследии В.О. Ключевского. Я даже сказал бы, что это наиболее частый его авторский прием: озадачить читателя, привычного видеть на доске историографии закономерные традиции как бы шахматной игры, неожиданным ходом, который на первый взгляд является вопиющим преступлением против теории и, следовательно, обреченным на немедленное крушение; а затем, выиграв игру, доказать тем самым, что ход был не случайным, но лишь остроумно и вдохновенно найденным и глубоко обдуманным применением той самой теории, которой он, по видимости, противоречил, — однако ум творческий и оригинальный провидел в ней возможности, закрытые для ума ученического и подражательного. Мотивы к подобным смелым и удачным ходам у Ключевского часто похожи на внезапное озарение солнечным лучом забытого темного уголка, куда, по малой значительности его, никто не догадывался заглянуть, — а он, случайный луч, выявил, что там лежит клад. Об Евгении Онегине русская критика и история литературы написали и напечатали многие тома ценных комментариев, рассуждений, трактатов психологических, эстетических, философских, публицистических. Все выпуклые места типа, казалось бы, освещены и исследованы, все его глубины измерены и разносторонне описаны или догадливо предположены. Но вот подходит к теме историк-художник Ключевский, обязанный произнести речь в торжественном заседании Общества Любителей Российской Словесности по поводу исполнившегося пятидесятилетия со смерти Пушкина (1887 г.). Он доволен случаем. О Пушкине ему, по собственному его признанию, «всегда хочется сказать слишком много, — всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует». Но что же именно выберет он из неизмеримого богатства Пушкинских задач? Что — достойное Пушкина, своего собственного авторитета, важности поминальной даты и интеллигентной публики, собравшейся, чтобы услышать из уст любимого оратора, конечно, не заезженные и шаблонные хвалы общепризнанному великому мертвецу, но новые живые слова? Ключевский пробегает в своей огромно цепкой памяти «Онегина», зная его, конечно, наизусть. И ему не приходится идти далеко. Уже во второй строфе первой главы:
 
 
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных —
 
 
       четвертыйстих, такой, казалось бы, незначительный, такой проходящий, такой житейски прозаический, останавливает внимaниe нашего художника… — Наследник всех своих родных?.. «Такой наследник обыкновенно последний в роде…» Значит, «у Онегина была своя генеалогия, свои предки, которые наследственно из рода в род передавали приобретаемые ими нравственные и умственные вывихи и искривления…» А ну-ка, посмотрим их… И вот из случайного луча света, упавшего на вырванный из строфы стих, родится один из самых стройных, логических и поэтических этюдов Ключевского — «Евгений Онегин и его предки» … Громадный диапазон осведомленности В.О. Ключевского о душе, языке и жизни русского человека во всех периодах его истории как бы уничтожал для его художественной приглядки время и пространство, позволяя ему открывать психологические сближения событий и характеров, разделенных целыми веками, часто, казалось бы, в непримиримой разности культур; а вот однако, — доказывал Ключевский, — соединенных несомненною генетическою связью, которую он и выяснял незамедлительно с неподражаемым мастерством. Я живо помню шепот удивления, зашелестевший по актовому залу Московского университета в публике пушкинского праздника 6 июня 1880 года, когда Вас. Ос. открыл нам, что первого русского Онегина звали, двести лет тому назад, А.Л. Ордин-Нащокиным. Что этот администратор и дипломат Тишайшего царя, делец и умница XVII века, подобно всем типическим сынам, внукам и правнукам своим, включительно до «последнего в роде», скучающего бездельно Евгения, был уже обречен трагикомедии существования «русским человеком, который вырос в убеждении, что он родился не европейцем, но обязан стать им». Трагикомедии «типического исключения», как нашел в высшей степени меткое определение Вас. Ос. Трагикомедии смущать общество, и свое и чужое, как явление, стороннее и тому и другому, как «чудак опасный и печальный»: другой стих из «Онегина», полюбившийся Вас. Ос. в качестве руководящей нити.
      Возьмем другой пример смелого сближения в веках. Одна из самых глубоких и содержательных статей Ключевского о русской литературе носит заглавие «Грусть». Посвященная памяти Лермонтова, она в особенности полна столь свойственным автору, озадачивающим мнимым парадоксализмом. Мы привыкли видеть в Лермонтове разочарованного поэта-байрониста, отрицателя, бунтаря, богоборца, небезопасного воспламенителя юных умов протестующим воплем мировой скорби. А Ключевский весьма хладнокровно докладывает нам: «Нет, это все вздор, научный мираж, оптический обман; напротив, произведения Лермонтова как раз чудесный педагогический материал для воспитания юношества. После старика Крылова, кажется, никто из русских поэтов не оставил после себя столько превосходных вещей, доступных воображению и сердцу учебного возраста без преждевременных возбуждений, и притом не в наивной форме басни, а в виде баллады, легенды, исторического рассказа, молитвы или простого лирического момента». Шаг за шагом уводит Ключевский Лермонтова из демонической «стихии собрания зол», лоскуток за лоскутком сдирает с его лица прилипшую байроническую маску, удар за ударом ампутирует его «гусарский мефистофелизм», скептически отказывает ему и в праве, и в возможности разочарования — и резюмирует выводом: «Лермонтов — поэт не миросозерцания, а настроения, певец личной грусти, а не мировой скорби». Глубоко прочувствованная и мастерски изложенная классификация понятий скорби, печали и грусти, антитеза их со счастьем — торжество Ключевского в области психологического анализа. Искусно и твердо, стальною рукою в бархатной перчатке, подводит он автора «Родины», «Выхожу один я на дорогу», «Нет, не тебя так пылко я люблю» под уровень той светло-грустной русской «резиньяции», которая, в нашем покладистом национальном характере, за отказом от невозможного и недостижимого земного счастья, стала его заменою, как улыбка сквозь слезы, а в несчастии — силою упования, сдерживающего отчаяние. Но ведь это же, раскрывает тогда Ключевский карты свои, — грусть древнерусского христианского общества — та самая практическая христианская грусть, которую неподражаемо просто и ясно выразил истовый царь Алексей Михайлович, когда писал, утешая одного своего боярина в его семейном горе: «И тебе, боярину нашему и слуг, и детям твоим черезмеру не скорбеть, а нельзя, чтоб не поскорбеть и не прослезиться, и прослезиться надобно, да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневить». Что может быть неожиданнее встречи этакого, западом воспитанного, революционера духа, каким считал себя и нас заставил считать Лермонтов, с Алексеем Михайловичем, Тишайшим царем, «лучшим русским человеком ХVII века», по характеристике того же Ключевского? И где же встреча? В храме христианской резиньяции, с начертанною на фронтоне формулою — «Да будет воля Твоя»! Ее Ключевский почитал основною в быту и истории русского народа и — по твердо провозглашенному мнению его — «ни один русский поэт не был так способен глубоко проникнуться этим народным чувством и дать ему художественное выражение, как Лермонтов».
      Я не знаю, обращал ли Вас. Ос. когда-либо свою художественную мощь на чисто художественные задачи, уклонялся ли он от научно-исторического труда в область исторического романа, повести, поэмы, как это делал, например, Костомаров. Печатных трудов такого рода по нем, во всяком случае, не осталось. На страницах его произведений мы нередко встречаем сожаление автора, что то или иное событие эпохи, та или другая историческая фигура, тот или иной общественный тип не нашли себе художественного обобщения, остаются не воплощенными словесным искусством. Я должен сознаться, что подобные сожаления Ключевского обыкновенно вызывают меня на недоверчивую улыбку. Потому что — была ли то настоящая авторская скромность или ложная, с некоторым кокетством себе на уме, но, словно нарочно, сожаления всегда следуют как раз за самыми блестящими страницами его знаменитых исторических характеристик. В силе, яркости и художественной внушительности их у Ключевского нет соперников ни в русской, ни в европейской исторической литературе. Его часто сравнивали с Маколеем, но, по-моему, характеристики русского историка имеют преимущество в сжатости, в уменье немногим сказать много, коротким выразить долгое. Ключевский более Маколея знал и помнил меру живописности и никогда не позволял ей овладеть его пером до превращения из средства в самодовлеющую цель, что у английского историка — не в редкость. Когда мы, выслушав сожаление Василия Осиповича, читаем затем его характеристики царя Алексея Михайловича, Петра Великого, преподобного Сергия, Ульяны Осорьиной, Федора Ртищева, предков Онегина, — невольным является вопрос: какой же еще художественности ищет этот мастер после рельефов, им отлитых? Куда здесь идти еще дальше? и от кого он может ее ждать больше, чем от самого себя? И, право же, сожаление начинает звучать скрытно-насмешливым вызовом, тою типическою московскою хитрецою, что любит-таки прикинуться простотою и смиренничает, в тайном сознании своей непобедимой силы. Сидит москвич, щурит невинные глаза, пощипывает козлиную бородку и поет скромным голоском: «Мы люди маленькие, едим пряники не писаные, где уж нам, дуракам, чай пить, так себе — кружимся полегоньку при своем рукомесле, — и за то скажи спасибо… А вот ежели бы вы, богатыри…» Но если иной легковерный богатырь, пленившись лукавым московским смирением паче гордости, примет вызов и ринется на предложенное ему состязание, — как же он обожжется, несчастный!
 
      Область русской исторической словесности и поэзии, включая и драму, вообще очень пустынна и плоска. За исключением громадных вершин Пушкина и Льва Толстого, мы в ней даже и пригорков имеем немного, а больше все ровная гладь. Отчасти этому причина, может быть, та, что — по злому выражению В.О. Ключевского, которое от него перенял и любил повторять покойный М.М. Ковалевский:
      — Pyccкиe Вальтер Скотты вообще очень плохо знают историю. Исключение составляет только граф Сальяс. Он… совсем не знает истории!
      Однако кандидатуру в pyccкиe Вальтер Скотты выставляли иногда люди, которые историю очень и очень знали, не хуже даже того, кто изрек этот насмешливый, но справедливый приговор. Вспомним Костомарова с его «Холуем», «Сыном» и «Кудеяром». Он-то уж, конечно, обладал в полной мере тою привычкою переноситься памятью в обстоятельства и воображением в обстановку прошлого, которая создает исторического романиста. Задатки художественности в нем также были, — недаром же смолоду его столько травили за «фельетонизм», т.е. общедоступную яркость его лекций. Может быть, когда в старости Костомаров убедился этими нареканиями, что писать ученые труды надо скучно, а тайная потребность в окаянном «фельетонизме» в нем все-таки жила, он и стал избывать ее историческими романами и повестями. Но русского Вальтер Скотта и из него не вышло. Если он поднялся выше уровня Данилевского, Мордовцева, Сальяса, Всеволода Соловьева и тому подобных, то лишь страницами любопытных археологических описаний. Художественности же в его исторической словесности несравненно меньше, чем в иных молодых трудах его же историографии. Укажу хотя бы на главы о Мстиславе Удалом, о Ваське Буслаеве из «Северных народоправств». Так что, очевидно, не только в знании здесь дело.
      Я не охотник до гаданий и не задамся вопросом, мог ли бы или нет Вас. Ос. Ключевский сделаться русским Вальтер Скоттом, если бы пришла ему к тому охота. Но знаю, что каждая характеристика, созданная Ключевским, до такой степени законченно и совершенно исчерпывала психологическое содержание личности, типа, эпохи, слагала такую цельную и неопровержимо убедительную фигуру, что вдвинуть ее в роман или драму, после картины Ключевского, было бы непосильным делом для художника средней руки. Да! уж чего же интереснее было бы видеть и следить, как короткие три-четыре странички Ключевского развиваются действием на протяжении целого тома или четырех-пяти действий сценического представления! Но ведь это почти то же самое, что требовать: напиши новую «Капитанскую дочку», «Войну и мир», Шекспирову хронику, «Саламбо» Флобера, «Пармскую шартрезу» Стендаля. Мережковский сравнительно крупный пригорок на глади русского исторического романа. Это писатель и талантливый, и знающий. Но я никому не посоветую готовиться к прочтению его «Петра и Алексея» по соответственным лекциям и статьям Ключевского. Иначе вас постигнет вместо удовольствия, на которое вы вправе рассчитывать, большое разочарование: историк-то показывал вам живые лица, хоть рукою их щупай, а романист (а тем паче драматург) показал только сработанные опытною рукою «живули» — движущиеся фигуры-автоматы.
      Отличительные свойства характеристик Ключевского — простота средств, ясная стремительность темпа и быстрая находчивость в образе — еще и еще сводят его с Пушкиным. Ключевский находил, что чуть ли не все фигуры, сохранившиеся для нас в мемуарах XVIII века, укладываются по категориям в галерею пушкинских типов в «Арапе Петра Великого», «Дубровском», «Капитанской дочке». Он пробежал эту галерею из конца в конец на пятнадцати страницах «Евгения Онегина и его предков» и, с быстротою кинематографического фильма, успел, на таком коротком расстоянии, провести пред нашими глазами все фазисы и смены европеизации русского дворянина за двести лет, — от первобытного «Нелюб Злобина, сына такого-то» до «москвича в Гарольдовом плаще». Безграмотный предок Нелюб-Злобин; сын его — выученик латинской школы Спасского монастыря на Никольской в Москве; внук — навигатор, птенец Петра Великого; правнук — офранцуженный вольтерианец; пра-правнуки, из которых старший брат — сознательный патриот в эпоху Наполеоновских войн и будущий декабрист; средний брат — будущий бюрократ-западник, который, отбыв годы разочарования в патриотизме при Александре I, успокоился в казенном делечестве при Николае I; а третий, младший брат — «поэтическое олицетворение нравственной растерянности» — и есть Евгений Онегин. В сменах этих Ключевский не дал ни одного частного портрета; все они созданы в порядке художественного вымысла; для «типического исключения» — типическое обобщение. Но как же изображены все эти несчастные сменники, вечно и фатально учившиеся не тому, что впоследствии заставляла делать их быстро несущаяся жизнь, — почему они, со своим образованием и воспитанием некстати, неизменно, из поколения в поколениe, не выходили из положения того сказочного чудака, который пел «Со святыми упокой» на свадьбе и «Исаия ликуй» на похоронах, за что и претерпевал жестокие неприятности. В мягком свете любвеобильного юмора вымысел оделся в плоть и кровь, вы принимаете его воображенных героев, как своих добрых знакомых и друзей, и вам неважно, что Ключевский даже не заботится их окрестить какими-нибудь именами. В итальянских картинных галереях вы часто видите на полотнах художников позднего Возрождения портреты неизвестных лиц, которые, однако, ценятся и знатоками искусства, и историками культуры больше, чем даже заведомые портреты лиц исторических. Потому что эти изображения неведомых, начертанные Тицианом или Бордоне, утратив свои имена и личность, перестали выражать индивидуальность в эпохе, а сделались как бы собирательным зеркалом характерных черт, портретом самой эпохи. Вот именно такова и словесная живопись в анонимах Ключевского. Мне очень жаль, что время не позволяет мне восстановить в вашей памяти цельностью один из этих превосходных отрывков. Вспомним хоть вкратце злополучного латиниста, которого киевский старец в Спасском монастыре наставил под батогами по греческим и польско-латинским, писанным русскими буквами, словарькам великой премудрости, что «ликос» есть «волк», «луппа» — «волчица», «спириды» — «лапти» и т.д. Выучил писать хитрые вирши и прелагать в них акафисты и церковные песнопения. «Но время шло, разгоралась Петровская реформа, и чиновного латиниста с его виршами и всею грамотичною мудростью назначили комиссаром для приема и отправки в армию солдатских сапог. Тут-то, разглядывая сапожные швы и подошвы и помня государеву дубинку, он впервые почувствовал себя неловко со своим грузом киевской учености и со вздохом спрашивал: зачем этот киевский нехай, учивший меня строчить вирши, не показал мне, как шьют кожаные солдатские спириды?..» А птенец Петра Великого, навигатор, воодушевленный идеями его реформы? Он имел несчастие опоздать, — вернулся из заграницы в Петербург, когда Петр умер и до реформы уже никому не стало дела, но высшее общество дорого платило немцу за то, что в барабан бил и на голове стоял. Неудачник мечтал служить России, а попал — в бироновщину. «Раз на святках он отказался нарядиться и вымазаться сажей. За это его на льду Невы раздели донага, нарядили чертом и в очень прохладном костюме заставили простоять на часах несколько часов; он захворал горячкой и чуть не умер. В другой раз за неосторожное слово про Бирона его послали в Тайную канцелярию к Ушакову, который его пытал, бил кнутом, вывертывал ему лопатки, гладил по спине горячим утюгом, забивал под ногти раскаленные иглы и калекой отпустил в деревню, где он, при малейшем промахе дворовых, выходил из себя и, топоча ногами, бесконечно повторял: „ах вы, растрепоганые, растреокаянные, не пытанные, не мученные и не наказанные!“ Впрочем, он был добрый барин, редко наказывал своих крепостных, читал вслух себе самому Квинта Курция „Жизнь Александра Македонского“ в подлиннике, занимался астрономией, водил комнатную прислугу в красных ливреях и напудренных волосах; страдая бессонницей, с гусиным крылом в руке сам изгонял по ночам сатану из своего дома, окуривая ладаном и кропя святою водою нечистые места, где он мог приютиться, пел и читал в церкви на клиросе, дома ежедневно держал монашеское келейное правило, но дружно жил с женой, которая подарила ему 18 человек детей, и, наконец, на 86-м году умер от апоплексического удара. Однако привезенные им из Голландии математические и навигационные познания остались без употребления»… Какой твердый, ясный рисунок, господа! какая яркая и вместе с тем естественная красочность! Разве это не тон большого природного романиста? Больше того: разве это не тон автора «Капитанской дочки» и летописца села Горохина?
      Досюда мы говорили о крупных, законченных характеристиках нашего художника. Но, как в мастерской Репина бесчисленные этюды часто бывают не менее, а иногда даже более интересны, чем выработанная затем из них картина, так точно и в мастерской Ключевского чрезвычайно любопытно следить за проходящими, как бы мельком бросаемыми, случайными ударами и мазками кисти. Очень часто он отделывается от какой-либо попутной исторической встречи одною характерною фразою, кличкою, цитатою, в два-три слова. Самим ли Ключевским остроумно измышленные, метко ли заимствованные им из летописи, мемуара, литературного или законодательного памятника, они припечатывают то тот, то этот лоб, как неизгладимые клейма. «Обезьяна да нездешняя» (придворный Екатеринина века); «припадочный человек» (самодур Троекуров в «Дубровском»); «просвещенные лунатики» (люди начала царствования Екатерины II); «умный ум»(о Екатерине II); «запоздалая татарщина» (эпоха Бирона); «иностранная и враждебная колония на Русской земле» (Петербург при Бироне); «богорадное жестокое житие» (о расколоучителе Капитоне); «наемная сабля, служившая в семи ордах семи царям» (о генерале Патрике Гордоне); « возница, который что есть мочи настегивает свою загнанную исхудалую лошадь, а в то же время крепко натягивает вожжи» (Петр в финансовой политике); «многомысленная и беспокойная глава» (Петр); «первый трагик странствующей драматической труппы, угодивший в первые генерал-прокуроры» (сотрудник Петра, неистовый Ягужинский); «Новая Паллада в кирасе поверх платья, только без шлема, и с крестом в руке вместо копья, без музыки, но со своим старым учителем музыки Шварцем» (Елизавета в ночь переворота); «принцесса совсем дикая» (Анна Леопольдовна); «генералиссимус русских войск, в мыслительной силе не желавший отставать от своей супруги» (муж Анны Леопольдовны, Антон Ульрих Брауншвейгский); «управляли и жезлом, и пырком, и швырком» (Долгорукие при Петре II); «старый Дон Кихот отпетого московского боярства» (верховник Голицын); «самая веселая и приятная из всех известных, не стоившая ни одной капли крови, настоящая дамская революция» («петербургское действо» 1762 г., низвержение Петра III Екатериною II). И так далее. Bсe эти короткие отметки золотыми иглами входят в память и оставляют в ней вышитый узор уже навсегда прочным и нелинючим.
      Разбросанные в моем чтении отрывки дают нам достаточный материал для суждения о языке Ключевского. Как и пушкинская проза, это язык настоящего, природного великоруса, одаренного исключительно тонким чутьем к законам и требованиям своей родной речи. А потому он чрезвычайно прост и легок. По крайней мере, повидимости. Потому что в действительности-то, как выразился однажды Вас. Осип. — «легкое дело тяжело писать и говорить, но легко писать и говорить — тяжелое дело, у кого это не делается как-то само собой, как бы физиологически. Слово — что походка: один ступает всей своей ступней, а шаги его едва слышны; другой крадется на цыпочках, а под ним пол дрожит». Это физиологическая «гармония мысли и слова» может быть развита и изощрена научным изучением языка (в чем, конечно, у Ключевского было тоже немного соперников на Руси), но едва ли искусственное приобретение здесь в состоянии когда-либо достигнуть уровня свободы и богатства владения наследственного, естественного. В настоящее время в Poccии чрезвычайно много писателей из инородцев, которые, однако, изучили русский язык лучше кровных русских, великие знатоки грамматики и стилистики, чуть не наизусть выдолбили Далев словарь от аза до ижицы, и все-таки, за весьма редкими исключениями, — такими редкими, что, по правде сказать, я их почти не знаю, — русское ухо слышит в их чистой, красивой, изощренной, щегольской речи чуждый себе строй и звук. Что же касается литературного щегольства богатством языка, то в последние два десятилетия это, — казалось бы, по существу, — несомненное достоинство мало-помалу начинает обращаться в весьма неприятный порок. С одной стороны, школа последователей Лескова, с другой — сильно развившаяся этнографическая беллетристика наводнили литературный язык перегрузом безнужных неологизмов, барбаризмов и в особенности провинциализмов, — так что за ними совершенно исчезает иногда естественное течение литературной речи. Сейчас не диво встретить рассказ или повесть, для точного разумения которого русский читатель должен на каждой странице раза по два заглядывать в толковый словарь Даля (академический не в помощь, потому что доведен только до половины алфавита). И это даже модно, именно этим создалось несколько довольно громких имен. В действительности, такие щеголи языка очень напоминают тех франтов дурного тона, что унизывают перстнями с брильянтами и самоцветами (а то и стразами) немытые пальцы и шикарнейшим костюмом по последней моде прикрывают чуть не полное отсутствие белья. Это не богатство языка, а маскировка его скудости подложною выставкою, декоративно рассчитанною на близорукость, неразборчивость и малое осведомление публики. Лесков хороший писатель, но лесковщина — дело весьма плачевное, так как обычно ее представители, не унаследовав ни одного из внутренних литературных достоинств покойного Николая Семеновича, наивно или умышленно принимают за них его внешние недостатки, из них же первыми были преднамеренная вычурность и кривляние словом. Но и тут орловца Лескова выручало, а иной раз даже и оправдывало великолепное естественное знание и чутье великорусской речи, тогда как маленькие современные Лесковы танцуют свои словесные па и коленца, не выучившись раньше трем позициям. Нет ничего легче, как, вооружившись словарем Даля или каким-нибудь областным, либо древнерусским, механически нахватать хлестких и замысловатых речений и, подставив их, где надо, в порядке синонимов, состряпать затейливую амальгаму, которою читатель «весьма изумлен бывает» и добродушно принимает ее за настоящую «стилизацию». Брильянты и даже стразы слепят глаза, но истинно богатые и хорошего тона люди не делают из себя брильянтовой выставки, а тем более стразовой. Отчего знатоку не побаловаться иной раз — не написать записки, письма, маленькой статейки, притчи, фельетона языком Несторовой летописи, Слова о полку Игореве, Котошихина, Ломоносова, Карамзина, либо каким-нибудь местным наречием? Подобных фокусов в архивах русской письменности немало — и, к слову сказать, покойный Вас. Осип. был на них сам великий мастер и большой ценитель этой способности в других. Я лично когда-то, лет двадцать тому назад, имел удовольствие развеселить его повествованием о финансовых неудачах графа Витте, изложенных языком Несторовой летописи. Но посвятить себя такому словесному канатохождению специально и предаваться ему с серьезною и многозначительною миною священнодействующих жрецов — цель и упражнение более чем сомнительные. Это даже не лесковщина, но — Лейкин наоборот. Богатство языка должно чувствоваться, как скрытый натуральный запас, в фундаменте литературного здания, а не лепиться по его фасаду бесчисленными розетками и завитками аляповатых украшений. И вот это-то чувство меры в пользовании своим словесным миллионом и есть коренное качество языка Ключевского. Несмотря на то, что, казалось бы, самый предмет толкал его, русского историка, ежеминутно к излишествам — смотрите, как он экономен и сдержан, и именно поэтому, каждый раз, когда он являет свой словесный капитал, как он тогда эффектен и выразителен! Его архаизмы — никогда не франтовство, не фатовство, но — органическая потребность изложения. Уместностью одного такого, из существенной глубины предмета выхваченного словечка Ключевский наполняет колоритом картину в несколько страниц, но он брезгует «выезжать на колорите». Очень редко оставляет он внеобычное слово без объяснения, откуда оно взялось и почему ему понадобилось. Почему нынешний «взгляд на вещи» для масонов века Екатерины лучше определяется тогдашним словом «умоначертание»; почему развитие характера Екатерины укладывается в «самособранность»; что значит «огурство» недорослей XVII века, когда они «в службу поспели, а службы не служили» — «огурялись», «лыняли», как говорили тогда про служебных дезертиров и саботажников, живших девизом: «Дай Бог великому государю служить, а сабли б из ножен не вынимать». Таким экономным, осторожным, умелым и всегда мотивированным вкраплением Ключевский создал синтез языка — тысячелетнего древа, по которому растекается мыслью русское слово, сближая поверхность его с глубинами, новую листву с старыми корнями. Зачем чрезмерно обнажать старые корни? С того дерево только сохнет. Деревья говорят с нами шумом листьев своих, а не торчанием вверх вывернутых корней. Но надо, чтобы шум листьев говорил чуткому уму о всей совокупности дерева — и о ветвях, и о стволе, и о зарытом глубоко в землю питателе-корне. Вот этого-то счастливого результата и достигал Василий Осипович.
      Мы, pyccкиe, народ, очень небрежный к своим большим людям, плохо бережем их при жизни, а по смерти их удивляем мир своей неблагодарностью к их памяти. Хороших покойников у нас обыкновенно помнят, покуда колокол звонит да вдова плачет. Однако Вас. Ос. Ключевский и в этом случае оказывается счастливым исключением, что свидетельствует уже вот этот переполненный публикой зал собрания в честь его имени; что свидетельствует усердный спрос на собрание его сочинений. Переизданное в 1919 году Комиссариатом по народному просвещению в огромном количестве экземпляров, оно уже опять обратилось в библиографическую редкость. Нет сомнения, что, находись мы в сколько-нибудь нормальных типографских условиях, Ключевского можно было бы бесстрашно издавать еще и еще, как издаются Пушкин, Толстой, Лермонтов, Чехов. Это очень утешительное явление, почти неожиданное в грустных условиях наших переживаний. Между нами и кончиной Ключевского легло десять лет, — и каких лет! Даже мрачное из мрачных начало XVII века, столь отчетливо изученного и изображенного покойным историком, уступало нашим временам по хаосу, разброду, нужде, растерянности и общему ужасу жизни. Если мы, даже в этаком апогее смутного времени, не разучились помнить и любить Ключевского, значит, крепко он нам нужен, значит, жизнь его среди нас не кончилась могилой, но будет еще долга, может быть, вечна. А это не только отрадный знак, но и отрадное знамение — в своем роде прорицание. Любить Ключевского, — в его ли исторических идеях, в его ли художестве, — значит тянуться сердцем и умом к национальному чувству, к национальному самосознанию, к национальному творчеству. Бесчисленные и часто жестокие усилия употреблены политической современностью для того, чтобы низвести национальную идею с пьедестала, обратить ее в безразличность, довести до упразднения и забвения. Самое слово «отечество» сейчас допускается не иначе, как с эпитетом «социалистическое», принципиальный интернационализм которого стоит в резком логическом противоречии с идеей «отечества» и, следовательно, обращает ее в неосуществимый абсурд. И вот — в такое-то время, в таких-то политических и социальных условиях, под дирижерскою палочкой таких-то капельмейстеров нашего быта, — кто же все-таки оказывается властителем наших дум, желанным учителем, любимым художником? Человек, который был весь, душою и телом, чисто национальная ткань; для кого полуотверженное слово «отечество» было святейшим исповеданием веры; кто в мысли и деятельности своей бывал иногда, может быть, даже слишком националистом. Нет страницы у Ключевского, которая идейно могла бы быть приятна интернационалисту, — тем не менее Третий интернационал нашел необходимым переиздать его сочинения чуть ли не в первую очередь классиков. Нет страницы у Ключевского, в которой бы он являлся угодником Западной Европы, однако Западная Европа знает, уважает и высоко ценит Ключевского. Поскольку это зависит от научных его заслуг, выясняют вам сегодня другие компетентные ораторы. Я же, подходя к вопросу лишь со стороны художественной, вижу здесь торжество старого, но вечно твердого, хотя и парадоксом звучащего, положения, что в искусстве интернациональным делается только то, что по существу своему совершенно национально. Ключевский оправдывает эту истину вместе с Пушкиным, Толстым, Достоевским, Мусоргским, Бородиным. Вместе с ними, он — наш вечный спутник, своею национальною оригинальностью растворяющий пред нами двери в международность. Громадный посмертный успех Ключевского — лестный аттестат не только для совершенного им огромного подвига, но и для русского общества. Свидетельство того, что русскому человеку по-прежнему дорого его самосознание. Значит, не все еще вытравлено и разменяно. Жива еще и властна в нас некая внутренняя — великая и таинственная — церковь русского духа, и обаятельные ее служения — залог того, что заветы ее могут замирать, но не умирать, и простоит она вечно, и «врата адовы не одолеют ю».
      …
       АЛ. АМФИТЕАТРОВ 1921. V. 26.
 

Краткий курс по русской истории

Природа Восточно-Европейской равнины

      В географическом очерке страны, предпосылаемом общему обзору ее истории, необходимо отметить те физические условия, которые оказали наиболее сильное влияние на ход ее исторической жизни.
      Две особенности отличают Европу от других частей света и от Азии преимущественно: 1) разнообразие форм поверхности, 2) чрезвычайно извилистое очертание морских берегов. Нигде горные хребты, плоскогорья и равнины не сменяют друг друга так часто, на таких сравнительно незначительных пространствах, как в Европе. Здесь на 30 кв. миль материкового пространства приходится 1 миля морского берега, тогда как в Азии 1 миля берега приходится на 100 кв. миль материкового пространства. Наиболее типичной представительницей этих особенностей Европы является южная часть Балканского полуострова, древняя Эллада: нигде море так не избороздило берегов, как с восточной ее стороны; здесь такое разнообразие в устройстве поверхности, что на пространстве каких-нибудь двух градусов широты можно встретить почти все породы деревьев, растущих в Европе, а Европа простирается на 36 градусов широты. Европейская Россия не разделяет этих выгодных природных условий Европы или, точнее, разделяет их в одинаковой степени с Азией. Море образует лишь малую долю ее границ; однообразие — отличительная черта ее поверхности. На огромном протяжении это — равнина, волнообразная плоскость в 90000 кв. миль, т.е. площадь, равняющаяся более чем 9-ти Франциям и очень немного сравнительно приподнятая над уровнем моря. Даже в Азии, среди ее громадных сплошных пространств одинаковой формации, такая равнина заняла бы не последнее место: так, Иранское плоскогорье почти вдвое меньше ее. В довершение сходства с Азией эта равнина на юге переходит в обширную маловодную и безлесную степь тысяч в 10 кв. миль, приподнятую всего саженей на 25 над уровнем моря. По геологическому строению эта степь совершенно похожа на степи Азии, а географически она составляет их прямое, непрерывное продолжение, соединяясь с азиатскими степями широкими воротами между Уральскими горами и Каспийским морем и простираясь сначала широкою, а потом все суживающейся полосою по направлению к западу, мимо морей Каспийского, Азовского и Черного. Это как бы азиатский клин, вдвинутый в Европейский материк и тесно связанный с Азией исторически и климатически. Урало-Каспийскими воротами издавна хаживали в Европу азиатские кочевые орды. Умеренная Западная Европа не знает такой изнурительной летней жары и таких страшных зимних метелей, какие бывают здесь, а последние заносятся сюда из Азии.
       Климат. От однообразия формы поверхности в значительной мере зависит и климатравнины. На огромном пространстве от линии Вайгачского пролива (Югорского Шара), почти под 70° с.ш., до 44°, идущего по северному предгорью Кавказского хребта, мы ожидаем резких климатических различий. По особенностям климата наша равнина делится на 4 климатических пояса: арктический,по ту сторону Северного полярного круга, северный, или холодный, от 66.5° до 57° с.ш., средний, или умеренный, охватывающий центральную полосу равнины (57°—50°), и южный, теплый, или степной. Но климатические особенности этих поясов гораздо менее резки, чем на соответствующем пространстве Западной Европы; однообразие формы поверхности делает климатические переходы более постепенными. В Европейской России нет значительных гор меридионального направления, которые производили бы резкую разницу в количестве влаги на их западных и восточных склонах, задерживая облака, идущие со стороны Атлантического океана, и заставляя их разрешаться обильными дождями на западных склонах; нет в России и значительных гор поперечного направления, идущих с запада на восток, которые производили бы значительную разницу в количестве теплоты на севере и на юге от них. Ветры, беспрепятственно носясь по всей равнине, сближают в климатическом отношении места, очень отдаленные друг от друга по географическому положению. Моря, которые окаймляют Россию с некоторых краев, производят слабое действие на климат внутреннего пространства страны; из них Черное и Балтийское слишком незначительны, чтобы оказывать заметное влияние на климат такой обширной равнины, а Ледовитый океан со своими глубоковрезывающимися заливами на большую часть года остается подо льдом, перестает быть морем. Если вы взглянете на карту Европы, на которой обозначено распределение теплоты, то заметите, что изотермы, чрезвычайно изогнутые на западе, заметно выпрямляются по направлению к юго-востоку, как только заходят в пределы нашей равнины.
      Описанная форма поверхности страны объясняется геологическимее происхождением. Ее поверхность состоит из рыхлых наносных пластов, покрывающих гранитную площадь; на них лежат холмы, которые и придают равнине волнообразный вид. Эти пласты, состоящие из смеси песка и глины, лишены в южной части равнины всякой плотности, становятся зыбучими. На обширном пространстве нашей равнины эти пласты имеют такое однообразное строение, которое заставляет предполагать и одинаковое их происхождение. В этих наносных слоях находят стволы деревьев, остовы допотопных животных, а по степи рассеяны каспийские раковины. Все эти признаки заставили геологов предположить, что наша равнина, если не вся, то на большей части своего протяжения, была некогда дном моря, отступившего с нее сравнительно в позднее время. Берегами этого моря были горы Карпатские и Уральские, чем и объясняется присутствие больших залежей каменной соли в этих горах. Воды, покрывавшие равнину, отступили в обширный водоем, называемый Каспийским морем. Отступление это, вероятно, произошло вследствие понижения дна этого моря. Осадки, отложившиеся при отступлении моря, и образовали те однообразно расположенные глинисто-песчаные пласты, из которых состоит почва нашей равнины. Геологи думают даже, что море отступило не сразу, а в два приема; они находят признаки того, что северный берег этого моря шел некогда приблизительно по 55° с.ш., т.е. немного южнее впадения Камы в Волгу. Потом это море отступило к югу еще градуса на четыре, и его северным берегом стал Общий Сырт, острог, идущий от южной оконечности Уральского хребта и перерезывающий Волгу между Саратовом и Царицыном. Геологи думают так, основываясь на резкой разнице почвы и флоры по северной и южной стороне Общего Сырта, а также на том, что уровень страны на юге от него значительно ниже, чем на север.
      Несмотря на такое однообразие равнины, всматриваясь в нее пристальнее, можно заметить некоторые местные особенности, которые, по-видимому, также тесно связаны с геологическим происхождением страны и имели большое влияние на ее историю.
       Почва. Обозначенное пространство между 55° с.ш. и линией Общего Сырта, раньше освободившееся от моря, почти совпадает с полосою наиболее толстого чернозема на нашей равнине. Этот чернозем, как думают, образовался вследствие продолжительного гниения обильной растительности, вызванной здесь благоприятными климатическими условиями. Между тем пространство на юге от линии Общего Сырта, образующее степную полосу и позднее вышедшее из-под моря, успело покрыться лишь тонким растительным слоем, лежащим на песчаном солончаковом грунте, оставшемся от ушедшего моря. Ближе к Каспийскому морю, в степях астраханских, почва лишена и такого тонкого слоя, и солончаки прямо выступают наружу. Если южные понтийские степи еще обильны травой и в некоторых местах даже производят хлебные растения, то на прикаспийской низменности встречается только слабая солончаковая растительность. Но даже и травянистая южная степь по тонкости растительного слоя не в силах питать древесных пород. В этом главная причина безлесия степной полосы. Таким образом в южной полосе уцелели признаки ее геологического происхождения. Вид и состав почвы прикаспийской степи заставляет предполагать, что отлив моря с нашей равнины завершился сравнительно поздно, может быть, даже на памяти людей, в историческую эпоху. Постепенная убыль морей Каспийского и Аральского продолжается и доселе. Не сохранилось ли смутное воспоминание об этом перевороте в известиях древнегреческих и средневековых арабских географов, — известиях, представляющихся на первый взгляд нелепыми, — будто Каспийское море некогда соединялось с одной стороны с Северным океаном, а с другой — с Азовским морем? Последнее очень похоже по своему очертанию и характеру на остаток пролива, быть может, некогда соединявшего Каспийское море с Черным.
      Таким образом геологическое строение разделило нашу равнину на две ботанические полосы, лесную и степную, которые имели сильное влияние на историю нашего народа. Отлив моря с южной части равнины произошел по склону, какой она делает к морям Черному и Каспийскому; и степной характер страны в этой части усиливается в том же юго-восточном направлении. Чем позднее вышло дно моря из-под воды, тем слабее, тоньше растительный слой, которым оно успело покрыться. Его северо-западный край обнажался раньше северо-восточного, так что северный берег отливавшегo моря наклонялся к югу в западной своей части более, чем в восточной. И степная полоса имеет такое же очертание: она наиболее расширена с юга к северу в восточной своей части у Урала и постепенно суживается к западу, упираясь клином в низовья Дуная. К этой степной полосе с севера и северо-запада примыкает широкая полоса леса, образовавшегося здесь вследствие более раннего выхода этой полосы из-под моря и вследствие более прочного растительного слоя, ее покрывшего. Эта полоса леса делится по характеру почвы и растительности на две части: чернозем на юге питает лиственныйлес; суглинок, который преобладает в составе почвы далее на север, производит лес хвойный. Здесь равнина делает подъем в северо-западном направлении. Этот подъем носит название Алаунского плоскогорья, которое далее к северо-западу переходит в Валдайскую возвышенность, состоящую из группы холмов от 800 до 900 фут. высоты; только некоторые холмы достигают до 1000 футов.
       Реки. Валдайская возвышенность имеет весьма важное гидрографическоезначение для нашей равнины: она служит ее гидрографическим узлом. Из озер, залегающих между ее холмами, берут начало главные реки, текущие в разные стороны по равнине, Волга, Днепр, Западная Двина. Алаунское плоскогорье составляет центральный водораздел нашей равнины и оказывает сильное влияние на систему ее рек. Наша равнина не обделена почвенной водой сравнительно с Западной Европой; обилие вод в ней зависит частью также от формы ее поверхности. В углублениях между холмами остались обширные скопы вод, которые поддерживаются атмосферными осадками. Урал задерживает облака, идущие со стороны Атлантического океана, и заставляет их изливаться обильными дождями над нашей равниной. Рыхлость почвы дает возможность водам в этих скопах находить выходы в разные стороны, а равнинность страны позволяет этим рекам принимать самое разнообразное направление, и потому нигде в Европе мы не встретим такой сложной системы рекс такими разносторонними разветвлениями и такой взаимною близостью бассейнов: ветви разных бассейнов так близко подходят друг к другу, что как бы переплетаются между собою, образуя чрезвычайно сложную речную сеть, наброшенную на равнину. Эти реки текут с невысокой Алаунской плоскости и потому имеют малое падение, т.е. медленное течение, причем встречают рыхлый грунт, который легко размывается. Вот почему они делают змеевидные изгибы. Реки, падающие с значительных возвышенностей среди твердых горных пород, при своем быстром течении наклонны к прямолинейному направлению, а где встречают препятствие в твердых горных породах, там делают уклон под прямым или острым углом. Таково вообще течение рек в Западной Eвpoпе. У нас же вследствие малого падения и состава почвы реки чрезвычайно извилисты. Есть и еще особенность у наших рек, текущих в более или менее меридиональном направлении: правый берег у нас вообще высок, левый низок. Эта особенность оказала некоторое действие на систему внешней обороны страны и на размещение населения: по высоким берегам рек возводились укрепления и в этих укреплениях или около них сосредоточивалось население.
      Таким образом, геологическим строением равнины обусловлены наиболее важные для ее истории географические ее особенности: во-1-х, eе деление на полосы с неодинаковой растительностью и, во-2-х, сложность ее речных бассейнов с разнообразными направлениями и общим узлом в центре равнины. Эти полосы и эти бассейны оказали сильное действие на историю страны, и притом неодинаковое, на различные стороны быта ее населения. Различием в составе почвы разных частей равнины определились особенности народного хозяйства, смотря по тому, на какой полосе, степной или лесной, в данное время сосредоточивалась главная масса русского населения. С другой стороны, речными бассейнами направлялось размещение населения, а этим определялось политическое деление страны. Служа готовыми первобытными дорогами, речные бассейны рассеивали население по своим ветвям. Но взаимная близость этих бассейнов не позволяла размещавшимся по ним частям населения обособляться друг oт друга, поддерживала общение между ними, народное единство, и помогала государственному объединению страны. Однако по речным бассейнам рано обозначились различные местные группы населения и сложились политические области, земли, на которые долго делилась страна. В земском и княжеском делении древней Руси легко заметить это гидрографическое основание. Так, древняя Киевская земля — это область среднего Днепра, земля Черниговская — область Десны, Ростовская — область верхней Волги и т.д. Наконец, гидрографическим узлом в центре равнины намечено было средоточие государства, на ней образовавшегося.
 

Древнейшие известия о народах Восточной Европы

      Древний мир оставил нам очень немного надежных известий о той части нашей равнины, которая раньше других пришла с ним в соприкосновение, т.е. о северном прибрежье Черного моря. Греки в гомерические времена пугались Понта, как они называли это море, и из их малоазиатских колоний корабли долгое время не отваживались пускаться за Босфор Фракийский. Греки долго считали Понт границей обитаемой земли. Но с течением времени открылось несколько путей, которыми в греческое общество проникали сведения о северных берегах Понта. Первый, наиболее ранний из этих путей проложили греческие колонии, которые с VIII века до Р.X. стали возникать по берегам Понта, сначала по южному, а потом по восточному и северному. Греческие купцы из колоний приносили в Грецию разные известия о варварском мире, облегавшем с севера Черное море. Но известия эти были сказочного характера и малонадежны. Аристотель упрекал современных ему афинян за то, что они по целым дням слушали россказни людей, приходивших с берегов Фазиса и Борисфена (Риона и Днепра). Эти фантастические рассказы едва ли обогатили греческий мир верными сведениями о северных берегах Черного моря. Гораздо надежнее был другой источник сведений: это греческие путешественники-писатели, посещавшие северные берега Черного моря с целью изучения их. Самым важным из них был Геродот (V в. до Р.X.), который посетил греческие колонии в устьях Днепра и Буга и сообщил соотечественникам подробное описание южной России. Еще до него, как узнаем из его же сочинения, эти берега посетил любознательный поэт Аристей, сообщивший в своих поэмах наблюдения над обитавшими там народами. Третьим путем ознакомления греков с миром понтийских варваров служили враждебные столкновения последних с первыми. Греки узнали кое-что об этих варварах от Персов, возвратившихся из похода Дария на Скифов (в 513 г. до Р.X.). Потом (около 340 г.) со Скифами воевал македонский царь Филипп, который, поразив варваров, привел огромный полон тысяч в двадцать голов, который был весь обращен в рабство. Среди Греков и раньше было много рабов с северных берегов Черного моря, и все они были известны под общим названием Скифов. Под римским владычеством этот последний путь расширился. Во время войн с Митридатом, который хотел поднять всех понтийских варваров против всемирных завоевателей, Римляне обогатились новыми обильными о них сведениями. Но варвары эти начали желать и сами нападения на римские провинции. Эти нападения начинаются в I в. по Р.Х. вторжением Роксалан из-за Дуная в Мизию (в нынешнюю Сербию и Болгарию). За ними следовали нападения Даков, которые в том же веке успели образовать обширное государство, простиравшееся от нижнего Дуная до верховьев Вислы, и даже принудили императора Дамициана платить им дань. Эти нападения еще ближе познакомили Римлян с понтийскими варварами. Такими путями проникали в греческое и римское общество сведения, которые были изложены некоторыми греческими и римскими писателями. Есть известие, что ученик Аристотеля Клеарх написал специальное сочинение о Скифии. До нас дошло обстоятельное описание Скифии, сделанное в IV книге Геродота. За ним следовал целый ряд историков и географов, которые описывали эту страну: в I в. по Р.Х. Страбон, Помпоний Мела, Тацит, во II в. — Птолемей Александрийский. Эти писатели проводят перед нами длинный ряд разных народов, поочередно господствовавших в южной России. Так, по рассказам поэта Аристея, по северным берегам Понта некогда обитали Киссерияне, а на севере от них — Скифы. При Геродоте Скифы являются здесь господствующим населением. После, во времена римского владычества, географы представляют господствующим здесь племенем каких-то Сарматов; за ними следовали или из них выделились Роксаланы, Аланы, Языги и проч. Эти этнографические имена задали трудную работу исторической критике. Ученые пытались разыскать, какого происхождения были народы, носившие эти имена. Бесплодность этих попыток происходила от того, что эти имена старались приурочить к тем географическим группам, которые сложились исторически и обособились в позднейшее время, — или к германской, или к славянской. Ученые ставили вопрос, который невозможно решить: были ли Киммерияне Германцы, или Славяне, или же они принадлежали к Кельтам? В такой постановке есть внутреннее противоречие: древние племена приурочиваются к позднейшей этнографической классификации. Сами древние географы не могли разобраться в распределении этих племен. Тацит, описывая Сарматов и Германцев, затрудняется сказать, к которому из этих племен принадлежали Венеды и Финны. Также Страбон, говоря о восточных соседях Германцев Бастарнах, обитавших в южной России, замечает, что они чуть не германского племени. У Птоломея в числе народов встречаем племя, в котором так легко заподозрить Славян — племя Ставан. Это имя соблазнило некоторых ученых, которые признали в нем новгородских Славян нашей древней летописи. Разумеется, нельзя сказать, что среди этих племен не было Славян, но невозможно и доказать, что они были, потому что трудно решить, когда они обособились в отдельное племя. Все эти этнографические изыскания были только упражнениями в критическом остроумии или попыткой решить уравнение с тремя неизвестными.
       Известия Геродота о Скифии. Готы. Гунны. Авары. В известиях древних географов о народах, населявших южную Россию до Р.X. и в начале нашей эры, ценны, собственно, указания на условия жизни этих загадочных племен: под действие тех же условий станут, несомненно, и наши предки, которые появятся в более позднее время. Геродот написал превосходную картину южнорусской степи и быта ее обитателей. Удивляясь обширности равнины, которую он наблюдал, он всего более поражается величиной и многочисленностью рек, орошающих Скифию. В населении Скифии он различает две ветви, из коих одну составляли Скифы-пахари, а другую — пастухи или скотоводы; одни были оседлые землевладельцы, другие кочевники; пастухи господствовали над пахарями. Последние жили по Днепру и далее на запад до Днестра, а кочевники обитали на восток от Днепра до Дона, за которым в степях далее к востоку обитали другие более дикие кочевники, очевидно, будущие преемники кочевых Скифов. Эти указания очень любопытны: стоит только зачеркнуть племенные названия, и можно подумать, что Геродот излагает начало новой истории, повторяет рассказ Повести о начале Русской земли, как с племен, живших по Днепру и его притокам, Полян, Северян, Радимичей, брали дань обитавшие в степях Хозары, в тылу и у которых за Волгой жили еще более дикие кочевники Печенеги, потом наводнившие донские и днепровские степи. Таким образом, у Геродота явственно намечены те самые три факта, которыми открывается наша история: 1) важное значение рек нашей равнины, 2) господство кочевников над оседлым населением и 3) смена одних кочевников другими. Так, Скифы сменили Киммериян, самих Скифов сменили Сарматы. Родственны ли были по своему племенному происхождению Сарматы и Скифы, или были совершенно различные народы, об этом ничего нельзя сказать утвердительно; но и Сарматы сменили другие племена, этнографическое происхождение которых также очень темно.
      Около начала нашей эры в припонтийских степях усиливаются Роксаланы и Аланы (вероятно, разные названия одного и того же племени); но Готы уничтожают их господство. Племя Готов, по сказаниям, первоначально обитало где-то на берегах Балтийского моря. Во II или III веке по Р.X. на этом море начали появляться корабли удалых мореходов, которые Финским заливом по рекам нашей равнины проникали в Черное море и громили Греческую империю. В IV в. их вождь Германарих завоеваниями образовал обширное царство — первое исторически известное государство, основанное европейским народом в пределах нынешней России; в именах покоренных Германарихом племен, перечисляемых латинским историком Готов Иорнандом (VI в.), можно разобрать поздние названия финских обитателей нашей равнины: Мери, Веси, Мордвы и проч. В такой этнографической обстановке являются у того же писателя и наши Славяне под именами Венетов, Антов и Склавен(Sclaveni). Венеты, несмотря на свою многочисленность, были покорены Готами. Нo прежде чем владычество Готов упрочилось, появились Гунны, разгромили Готов, перевалили за Карпаты, прошли западную Европу и образовали новое эфемерное государство. Уже к концу V века, по смерти Атиллы, и это царство разрушилось. Спустя столетие племена, освободившиеся от гуннского ига, были захвачены новым азиатским потоком — Аварами, которые в VI в. успели распространиться до Карпат и нижнего Дуная. В предании об Аварах, или Обрах, как их называет наша начальная летопись, является одно из восточнославянских племен под своим именем Дулебов. Аварское владычество продолжалось до VIII века, в конце которого Авары потерпели поражение от Карла Великого в Паннонии. В то время как разрушалось аварское владычество, восточные славяне являются под игом новых кочевников Хозар. Таков был ряд племенных потоков, среди которых выступают восточные Славяне, как обитатели нашей равнины. Когда в пределы этой равнины пришли Хозары, они застали восточных Славян уже на тех местах, где они обитали по рассказу нашей Повестио начале Русской земли. Когда и как они появились здесь?
 

Восточные Славяне

       Их расселение. Начальная летопись не помнит времени прихода Славян из Азии в Европу; она застает их уже на Дунае. Из этой придунайской страны, которую составитель Повестизнал под именем земли Угорской и Болгарской, славяне расселились в разные стороны; оттуда же вышли и те Славяне, которые поселились по Днепру, его притокам и далее к северу. Повестьприводит этих восточных Славян прямо с Дуная на Днепр и не помнит, чтобы они останавливались где-нибудь на этом пути. Рассказывая о расселении Славян, она различает две их ветви, западную и восточную. Славяне с Дуная расселились в разные стороны и назвались по именам мест, где поселились: одни поселились по реке Moраве и назвались Моравой, другие — Чехами. Это западные Славяне. Восточную ветвь составляли Хорваты Белые, Сербы и Хорутане; от этих Славян Повестьи производит те племена, которые заселяли Поднепровье. Она рассказывает, что когда Волохи, по мнению некоторых исследователей, Римляне при импер. Траяне, напали на Славян дунайских и начали их угнетать, эти восточные Славяне пришли на Днепр и стали называться одни Полянами, а другие Древлянами и т.д. Но византийские и латинские писатели VI и начала VII века, рассказывая о задунайских Славянах, племенное имя которых (Sclabo!) появляется в византийских известиях с конца V века, дают понять, что восточные Славяне не прямо пришли с Дуная на Днепр. Эти писатели разделяют Славян на две главные ветви: на Антов, живших по черноморскому прибрежью от нижнего Днестра до нижнего Днепра, и на Славянсобственно, которые жили к северу от Дуная до верхней Вислы и к востоку до Днестра. Так именно определяет границы расселения славян латинский писатель VI века, хорошо знакомый с миром задунайских варваров и сам варвар, родом с Нижнего Дуная, Иорнанд, историк Готов. Значит, Славяне, собственно, занимали тогда Карпатский край. Карпаты были общеславянским гнездом, из которого впоследствии Славяне разошлись в разные стороны. Эти карпатские Славяне в продолжение всего VI века громили Империю, переходя за Дунай; следствием этих постоянных вторжений, начало которых относят еще к III веку, и было постепенное заселение Балканского полуострова Славянами. Итак, прежде чем восточные Славяне попали с Дуная на Днепр, они долго оставались на Карпатах; здесь была их промежуточная стоянка. Одно из восточнославянских племен, Хорватов, знает на склонах Карпат, в Галиции, и наша начальная летопись даже в Х веке, при кн. Олеге. Продолжительный вооруженный напор карпатских Славян в Империю соединял их в военные союзы. Мы находим следы одного такого союза, в состав которого входили именно восточные Славяне. Повестьо начале Русской земли составлена, очевидно, в Kиeве; автор ее с особенным сочувствием относится к киевским Полянам, да и знает о них больше, чем о других племенах восточных Славян. Он передает ряд вражеских нашествий, испытанных этими Славянами, говорит о Болгарах, Обрах, Уграх, Хозарах; но до Хозар он не помнит о судьбе своих Полян. Народные потоки, прошедшие по южной Poccии и часто дававшие больно чувствовать себя восточным Славянам, как будто ничем не задели восточнославянского племени, ближе всех к ним жившего, Полян. В памяти киевского повествователя XI в. уцелело от тех времен предание только об одном восточном славянском племени, но таком, которое в Х в. не играло заметной роли в нашей истории. Повестьрассказывает о нашествии Аваров на Дулебов (в VI в.): «си же Обри воеваху на Словенех и примучиша Дулебы, сущая Словены, и насилье творяху женам Дулебским: аще поехати будяше Обрину, не дадяше впрячи коня, ни вола, но веляше впрячи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в телегу и повезти Обрена; тако мучаху Дулебы. Быша бо Обре телом велици и умом горди, и Бог потреби я, помроша вси, и не остася ни един Обрин; есть притча на Руси и до сего дне: погибоша аки Обре». Очевидно, благодаря этой поговорке в Повестии уцелело предание об Обрах. Но где были в то время Поляне и почему одни Дулебы страдали от Обров? Неожиданно с другой стороны идет нам ответ на этот вопрос. В сороковых годах Х века, лет за сто до составления Повестио начале Русской земли, писал о восточных Славянах араб Масуди в своем географическом сочинении Золотые луга. Описывая восточные славянские племена, он рассказывает, что некогда одно из них, коренное между ними, господствовало над прочими, имело верховную власть над ними; но потом пошли между ними раздоры, союз их разрушился, они разделились на отдельные племена и каждое племя выбрало себе отдельного царя. Это господствовавшее некогда племя Масуди называет Valinana (Волыняне), а из летописи мы знаем, что эти Волыняне — те же Дулебы и жили по Западному Бугу. Понятно, почему киевское предание запомнило одних Дулебов из эпохи аварского нашествия: тогда Дулебы господствовали над всеми восточными Славянами и покрывали их своим именем, как впоследствии всe восточные Славяне звались Русьюпо имени главной области в Русской земле, ибо Русью первоначально называлась только Киевская область. Во время аварского нашествия еще не было ни Полян, ни самого Киева, и масса восточных Славян сосредоточивалась западнее, на склонах Карпат, в краю обширного водораздела, откуда идут в разные стороны Днестр, оба Буга, притоки верхней Припети и верхней Вислы.
      Итак, мы застаем у восточных Славян в VI веке большой военный союз под предводительством князя Дулебов. Постоянная борьба с Византией завязала этот союз, стянула восточные племена в одно целое. Вот факт, который можно поставить в началенашей истории. Со склонов Карпат восточные Славяне постепенно расселились по нашей равнине. Это расселение — второй начальный фактнашей истории. Его можно уловить по некоторым косвенным указаниям. Византийские писатели VI и начала VII века застают задунайских Славян в состоянии необычайного движения. Император Маврикий, долго боровшийся с этими Славянами, пишет, что Славяне живут точно разбойники, всегда готовые подняться с места, поселками, разбросанными по лесам и по берегам многочисленных рек их страны. Несколько ранее писавший Прокопий замечает, что Славяне живут в плохих, разбросанных поодиночке хижинах и часто переселяются. Наша Повестьо начале Русской земли, не помня о приходе Славян с Карпат, запомнила один из последних моментов их расселения по русской равнине. Размещая восточнославянские племена по Днепру с его притоками, эта Повестьрассказывает, что были в ляхах два брата, Радим и Вятко, которые пришли с своими родами и сели — Радим на Соже, а Вятко на Оке, от них и пошли Радимичи и Вятичи. Поселение этих племен за Днепром показывает, что их приход был одним из поздних приливов славянской колонизации; новые пришельцы уже не нашли себе места на правой стороне Днепра и должны были продвинуться далее на восток, за Днепр. С этой стороны Вятичи очутились самым крайним племенем русских Славян. Летопись говорит, что Радимичи и Вятичи «от Ляхов»: это потому, что область указанного водораздела, древняя страна Хорватов, в XI веке, когда написана Повесть, считалась уже Ляшской страной и была предметом борьбы Руси с Польшей. Так, сопоставляя византийские известия с преданиями Повестио начале Русской земли, узнаем направление славянской колонизации и время, когда началась она. Византийцы перестают рассказывать о вторжениях карпатских Славян в пределы Империи со второй четверти VII века, потому что расселение этих Славян в разные стороны сопровождалось прекращением их набегов на Империю. Тогда заселялись Славянами Польша, Балтийское Поморье; тогда начало заселяться и Поднепровье.
 

Быт Славян восточных

       Племена. Мифология. Семейные отношения.В продолжение VII и VIII веков восточная ветвь Славян, сосредоточившаяся на северо-восточных склонах Карпат, отливала мало-помалу на северо-восток и восток. На новых местах жительства быт переселенцев изменился во многом.
      На Карпатах эти Славяне, по-видимому, жили еще первобытными родовыми союзами. Черты такого быта мелькают в неясных и скудных византийских известиях о Славянах VI и начала VII века. По этим известиям Славяне управлялись царьками и филархами, т.е. племенными князьками и родовыми старейшинами, и имели обычай собираться для совещания об общих делах. Трудно представить себе общественный быт восточных Славян в эпоху их расселения по русской равнине. Наша древняя Повестьо начале Русской земли, oписывая расселение восточных Славян, пересчитывает племена, на которые они делились, указывая, где поселилось каждое. Так, на западном берегу среднего Днепра поселилось племя Поляне, к северо-западу от них, в дремучих лесах по южным притокам Припети, — поселились Древляне; к западу от них, по Западному Бугу, — Волынянеили Дулебы; против Полян, на восточном берегу Днепра, по Десне и Суле, жили Северяне; в соседстве с ними, по притоку Днепра Сожу, сидели Радимичи, а к востоку от них, по верхней Оке Вятичи; на верховьях трех рек — Днепра, Западной Двины и Волги, обитали Кривичи; к юго-западу от них, в болотистой и лесистой стране между Припетью и Западной Двиной, — Дреговичи; к северу от них, по Западной Двине, поселилась ветвь Кривичей Полочане, а к северу от Кривичей, у озера Ильменя и далее по реке Волхову, обитали Славяненовгородские. Но трудно решить, что такое были эти племена, плотные ли политические союзы или простая географическая группа населения, ничем не связанные политически. По-видимому, в эпоху расселения родовые союзы остались господствующей формой быта восточных славян, как изображает его Повестьо начале Руси, замечая: «живяху кождо с своим родом и на своих местах, владеюще кождо родом своим». Однако легко понять, что расселение должно было разбивать и эти союзы. Родовой союз держится крепко, пока родичи живут вместе, но колонизация разрушала совместную жизнь родичей. Родовой союз держался на двух опорах: на власти родового старшины и на нераздельности родового имущества. Родовой культ, почитание предков скрепляли oбе эти опоры. Но восточные Славяне расселялись по равнине разбросанными дворами. На такой порядок расселения указывает византийский писатель VI века Прокопий, говоря, что Славяне жили в плохих разбросанных хижинах и часто переселялись. Власть старшины не могла с одинаковой силой простираться на все родственные дворы, разбросанные на обширном пространстве среди лесов и болот. Mесто родовладыки в каждом дворе должен был занять домовладыка, хозяин двора, глава семейства. В то же время характер лесного и земледельческого хозяйства, завязавшегося в Поднепровье, разрушал мысль о нераздельности родового имущества. Лес приспособлялся к промыслам усилиями отдельных дворов, поле расчищалось трудом отдельных семейств; такие лесные и полевые участки рано должны были получить значение частного семейного имущества. Родичи могли помнить свое кровное родство, могли чтить общего родового деда, хранить родовые обычаи и предания; но в области права, в практических житейских отношениях связь между родичами расстраивалась все более. Это разрушение родовых союзов, распадение их на дворы или сложные семьи оставило по себе след в одной черте нашей мифологии.
      В сохраненных позднейшими памятниками скудных чертах мифологии восточных Славян можно различить два рода верований. Одни из этих верований можно признать остатками почитания видимой природы. В русских памятниках уцелели следы поклонения небу под именем Сварога, солнцу под именами Дажбога, Хорса, Велеса, грому и молнии под именем Перуна, богу ветров Стрибогу, огню и другим силам и явлениям природы. Дажбог и божество огня считались сыновьями Сварога, звались Сварожичами. Таким образом, на русском Олимпе различались поколения богов — знак, что в народной памяти сохранились еще моменты мифологического процесса; но теперь трудно дать хронологическое определение этим моментам. Уже в VI веке, по свидетельству Прокопия, Славяне признавали повелителем вселенной одного бога громовержца, т.е. Перуна. По нашей начальной летописи Перун является главным божеством русских Славян рядом с Велесом, который характеризуется названием «скотьего бога» в смысле покровителя стад. Общественное богослужение еще нe установилось и даже в последние времена язычества видим только слабые его зачатки. Ни храмов, ни сословия жрецов незаметно; на открытых местах ставились изображения богов, пред которыми совершались некоторые обряды и приносились требы, т.е. жертва. Так, в Киеве на холме стоял идол Перуна, пред которым Игорь в 945 году приносил клятву в соблюдении заключенного с Греками договора. Владимир, утвердившись в Киеве в 980 году, поставил здесь на холме идолы Перуна, Хорса, Дажбога, Стрибога и других богов, которым князь и народ приносили жертвы, даже человеческие. По-видимому, большее развитие получил и крепче держался другой ряд верований — культ предков. В старинных памятниках средоточием этого культа является со значением охранителя родичей родс его рожаницами, т.е. дед с бабушками — намек на некогда господствовавшее между Славянами многоженство. Тот же обоготворенный предок чествовался под именем чура, в церковно-славянской форме щура; эта фоpма доселе уцелела в сложном слове прощур. Значение этого деда-родоначальника, как охранителя родичей, доселе сохранилось в заклинании: чур меня, т.е. храни меня дед. Но в народных преданиях и поверьях этот чур-дед, хранитель рода, является еще под именем дедушки домового, т.е. охранителя не целого рода, а отдельного двора. Таким образом, не колебля народных верований и преданий, связанных с первобытным родовым союзом, расселение должно было разрушать юридическую связьрода, заменяя родство соседством.
      Это юридическое разрушение родового союза делало возможным взаимное сближение родов, одним из средств которого служил брак. Наша древняя летопись указывает на ход этого сближения: описывая языческий быт Радимичей, Вятичей и других племен, она говорит об игрищах между селами, т.е. религиозных празднествах, на которых жители сел похищали, «умыкали» ceбе жен по уговору с ними. Эти села — родственные поселки, разросшиеся из отдельных дворов, какими расселялись восточные Славяне. На играх между селами похищали невест из чужих сел, т.е. родов, которые не уступали их добровольно при недостатке невест вследствие господствовавшего тогда многоженства. Вражда между родами, вызывавшаяся умычкою чужеродных невест, устранялась веном, выкупом невесты у ее родственников. С течением времени вено превратилось в продажу невесты жениху ее родственниками по взаимному соглашению, без умычки, которая заменилась обрядом хождения зятя по невесту. Дальнейший момент сближения родов летопись отметила у Полян, уже вышедших, по ее изображению, из дикого состояния, в каком оставались другие племена. Она замечает, что у Полян «не хожаше зять (жених) по невесту, но привожаху вечер (приводили ее вечером), а заутра приношаху, что на ней вдадуче (что за нее платили)». Таким образом, хождение жениха по невесту, заменившее насильственный акт умычки невесты, в свою очередь, сменилось обрядом приводаневесты к жениху, почему законная жена в языческой Руси называлась водимою. Важно то, что родственники жениха и невесты становились свояками, своими людьми друг для друга. Таким образом, брачный союз уже в языческую пору роднил чуждые друг другу роды. Это указывает на раннее ослабление родового союза у русских Славян. В первичном, нетронутым своем составе род представлял замкнутый союз, недоступный для чужаков: невеста из чужого рода порывала родственную связь с своими кровными родичами, но не роднила их с родней своего жениха.
       Города и торговля. Хозары. Большая перемена произошла в экономическом быту восточных Славян, расселившихся по Днепру, его притокам и далее к северу, в области озера Ильменя. При тогдашнем значении рек, как удобнейших путей сообщения, Днепр был столбовой торговой дорогой для западной полосы русской равнины: верховьями своими он близко подходит к Западной Двине и бассейну Ильменя-озера, т.е. к двум важнейшим дорогам в Балтийское море, а устьем соединяет центральную Алаунскую возвышенность с северным берегом Черного моря; притоки Днепра, издалека идущие справа и слева, как его подъездные пути, приближают Поднепровье, с одной стороны, к карпатским бассейнам Днестра и Вислы, а с другой — к бассейнам Волги и Дона, т.е. к морям Каспийскому и Азовскому. Таким образом, область Днепра захватывает всю западную половину русской равнины. Эту водную дорогу по Днепру из Балтийского моря в Черное наша летопись называет «путем из Варяг в Греки». Днепр и сделался для восточных Славян могучей питательной артерией народного хозяйства, втянув их в сложное торговое движение, которое шло тогда в юго-восточном углу Европы. Своим низовым течением и левыми притоками Днепр потянул славянских поселенцев к черноморским и каспийским рынкам. Это торговое движение вызвало разработку естественных богатств занятой поселенцами страны. Если мы представим себе нашу равнину в том виде, какой она имела десять или одиннадцать веков тому назад, то легко можем разделить ее на две полосы — на северо-западную лесную и юго-восточную степную. Восточные Славяне заняли преимущественно первую; самый город Киев возник на рубеже между обеими полосами. Эта лесная полоса своим пушным богатством и лесным пчеловодством (бортничеством) и доставляла Славянам обильный материал для внешней торговли: меxa, мед, воск стали главными статьями русского вывоза.
      Одно внешнее обстоятельство особенно содействовало успехам этой торговли. С конца VII в. по южнорусским степям стала распространяться новая азиатская орда, Хозары. Это было кочевое племя тюркского происхождения; но оно не было похоже на предшествовавшие ему и следовавшие за ним азиатские орды, преемственно господствовавшие в южнорусских степях. Хозары скоро стали покидать кочевой быт и обращаться к мирным промыслам. В VIII в. среди них водворились из Закавказья промышленные Евреи и Арабы. Еврейское влияние здесь было так сильно, что династия хозарских каганов с своим двором, т.е. высшим классом хозарского общества, приняла иудейство. Раскинувшись на привольных степях по берегам Волги и Дона, Хозары основали средоточие своего государства в низовьях Волги. Здесь столица их Итиль скоро стала огромным разноязычным торжищем, где рядом жили магометане, евреи, христиане и язычники. Хозары покорили племена восточных Славян, живших близко к степям, Северян, Вятичей. Но хозарское иго доставляло покоренным большие экономические выгоды. С тех пор для них, как данников Хозар, были открыты степные и речные дороги, которые вели к черноморским и каспийским рынкам. Под покровительством Хозар по этим рекам пошла бойкая торговля из Поднепровья. Мы встречаем ряд указаний на успехи этой торговли. Арабский писатель Хордадбе, современник Рюрика и Аскольда, писавший не позже 870-х годов, замечает, что pyccкиe купцы возят товары из отдаленных краев своей страны к Черному морю в греческие города, где византийский император берет с них десятину (торговую пошлину), что те же купцы плавают по Волге, спускаются к хозарской столице, где властитель хозарский берет с них также десятину, выходят в Каспийское море, проникают на юго-восточные его берега и даже провозят свои товары на верблюдах до Богдада. Сколько поколений нужно было, чтобы проложить такие далекие и разносторонние торговые пути с берегов Днепра и Волхова! Восточная торговля Поднепровья, как ее описывает Хордадбе, могла завязаться по крайней мере лет за сто до этого арабского географа. Впрочем, есть и прямое указание на время, когда завязалась и развивалась эта торговля. В области Днепра найдено множество кладов с древними арабскими монетами, серебряными диргемами. Большая часть их относится к IX и Х веку, ко времени наибольшего развития восточной торговли Руси. Но есть клады, в которых самые поздние монеты не позже начала IX века, а ранние восходят к началу VIII века; изредка попадаются монеты VII века и то лишь самых последних его лет. Эта нумизматическая летопись наглядно показывает, что именно в VIII веке завязалась торговля Славян днепровских с хозарским и арабским востоком. Но этот век был временем утверждения Хозар в южнорусских степях; ясно, что Хозары и были торговыми посредниками между этим востоком и русскими Славянами.
      Следствием успехов восточной торговли Славян было возникновение древнейших торговых городов на Руси. Повестьо начале Русской земли не помнит, когда возникли эти города: Киев, Чернигов, Смоленск, Любеч, Новгород и др. В ту минуту, с которой она начинает свой рассказ о Руси, эти города являются уже значительными поселениями. Но довольно беглого взгляда на географическое размещение этих городов, чтобы видеть, что они были созданы успехами внешней торговли Руси: большинство их вытянулось длинной цепью по главной речной дороге Днепра — Волхова. Возникновение этих больших торговых городов было завершением сложного экономического процесса, завязавшегося среди Славян на новых местах жительства. Мы видели, что восточные Славяне расселялись по Днепру и его притокам разбросанными одинокими дворами. С развитием торговли возникали среди этих дворов сборные пункты, места промышленного обмена, куда сходились звероловы и бортники для торговли, для гостьбы, как говорили в старину. Такие сборные пункты получили название погостов. Мелкие сельские рынки тянули к более крупным, возникавшим на особенно бойких торговых путях. Из этих крупных рынков, служивших посредниками между туземными промышленниками и иностранными рынками, и выросли наши древнейшие города по Днепру и его притокам. Города эти служили торговыми центрами и главными складочными пунктами для образовавшихся вокруг них промышленных округов.
 

Предание об основании Русского государства

      С начала IX века хозарское владычество начало заметно колебаться. Причиной этого было то, что с востока в тылу у Хозар появились новые орды Печенегов и следовавших за ними Узов-Торков. В первой половине IX в. варвары прорвались сквозь хозарские поселения и распространились по южнорусским степям. Есть два указания на это, идущие с разных сторон. В одной западной летописи, так называемой Бертинской, есть любопытный рассказ о том, как в 839 г. послы от народа Руси(Rhos), приходившие в Константинополь для подтверждения дружбы, т.е. для возобновления торгового договора, не хотели возвращаться домой прежней дорогой по причине живших по ней варварских жестоких народов. Из наших источников узнаем, какие это были народы. В некоторых редакциях Повестио начале Русской земли рассказывается, что Аскольд и Дир в 867 г. избили множество Печенегов. Значит, Печенеги уже около половины IX в. успели придвинуться близко к Киевy, отрезывая среднее Поднепровье от черноморских и каспийских рынков. Хозарская власть, очевидно, уже не была в состоянии оберегать русских купцов на востоке. Главные торговые города Руси должны были сами взять на себя защиту торговли и торговых путей. С этой минуты они начали вооружаться, опоясываться стенами, вводить у себя военное устройство, запасаться ратными людьми. Одно внешнее обстоятельство помогло скоплению военного люда в этих городах. В первой половине IX в. на речных путях нашей равнины стали появляться заморские пришельцы из Cкaндинавии, получившие у нас название Варягов. В Х и XI в. эти Варяги постоянно приходили на Русь или с торговыми целями, или по зову наших князей, набиравших из них свои военные дружины. Но присутствие Варягов на Руси заметно уже в IX в. По словам Повестио начале Русской земли, их много набрали Аскольд и Дир, утвердившись в Киеве. Упомянутые послы от народа Руси, не хотевшие в 839 г. из Константинополя возвратиться домой прежней дорогой, отправлены были с Византийским посольством к германскому императору Людовику Благочестивому и там, по расследовании дела, по удостоверении их личности, оказались Свеонами— Шведами, т.е. Варягами, к которым наша Повестьпричисляет и Шведов. Эти Варяги, появившиеся на Руси, по многим признакам были Скандинавы. Название их, по мнению некоторых ученых, есть славяно-русская форма скандинавского или германского слова Waering или Warang, значение которого недостаточно выяснено. Византийцы XI века знали под именем Baraggoi Норманов, служивших наемными телохранителями у византийского императора. Имена первых русских людей — варягов и их дружинников почти все скандинавского происхождения; эти же имена являются и в скандинавских сагах: Рюрикв форме Hrrrekr, Трувор— Thorvardr, Олег по древне-киевскому выговору на о— Helgi, женская форма Ольга— Helga, у Константина Багрянородного Elya, Игорь— Jngvarr, Оскольд— Hoskuldr и т.п.
      Эти Варяги-Скандинавы и вошли в состав вооруженного класса, который стал складываться по большим торговым городам Руси под влиянием внешних опасностей. Варяги являлись к нам вооруженными купцами, пробиравшимися в богатую Византию, чтобы там с выгодой послужить императору, с барышом поторговать, а иногда и пограбить, если представится к тому случай. Любопытно, что, когда неторговому варягу нужно было скрыть свою личность, он прикидывался купцом, идущим из Руси или на Русь. На такой характер Варягов указывает и рассказ летописца о том, как обманул Олег своих земляков Аскольда и Дира, чтобы выманить их из Киева. Он послал сказать им: «Я купец, идем мы в Грецию, придите к нам, землякам своим». Осаживаясь в больших торговых городах Руси, Варяги встречали здесь класс населения, социально им родственный и нуждавшийся в них, класс вооруженных купцов, и входили в его состав, нанимаясь за хороший корм оберегать pyccкиe торговые пути и торговых людей, т.е. конвоировать pyccкиe торговые караваны. Как скоро из туземных пришлых элементов образовался такой класс в больших торговых городах, он должен был изменить положение последних. Когда стало колебаться хозарское иго, эти города сделались независимыми. Мы не знаем, как они управлялись при Хозарах, но можем заметить, что, взявши на себя защиту торгового движения, эти города скоро подчинили себе свои торговые округа. Это подчинение торговых районов промышленным центрам, теперь вооруженным, по-видимому, началось еще до князей, т.е. раньше половины IX века. Повестьо начале Русской земли, рассказывая о первых князьях, вскрывает любопытный факт: за большим городом идет его округ, целое племя или часть его. Олег взял Смоленск и посадил в нем своего посадника: в силу этого смоленские Кривичи стали признавать власть Олега. Олег взял Киев, и киевские Поляне вслeдствие этого также признавали его власть. Так целые округа являются в зависимости от своих главных городов, и эта зависимость, по-видимому, установилась помимо и раньше князей. Трудно сказать, как она установилась. Может быть, торговые округа добровольно подчинялись городам, как укрепленным убежищам, под давлением внешней опасности; еще вероятнее, что при помощи вооруженного класса, скопившегося в городах, последние силою завладевали своими торговыми округами.
      Как бы то ни было, в неясных известиях Повестио начале Русской земли обозначается первая политическая форма, возникая на Руси около половины IX века: это — городовая область, т.е. торговый округ, управляемый укрепленным городом, который вместе с тем служил и промышленным центром для этого округа. Эти древние городовые области Киевская, Черниговская, Смоленская и др. легли в основание областного деления, установившегося на Руси при первых киевских князьях IX и X века. Это областное деление не совпадало с племенным и, следовательно, от него не зависело. Не было ни одной городовой области, которая бы состояла из одного и притом цельного племени; большинство областей составилось из разных племен или из частей. Так, Киевская область составилась из Полян, Древлян и южной части Дреговичей. Напротив, племя Северян распалось на две городовые области, Переяславскую и Черниговскую; в состав последней вошли еще часть Радимичей и все Вятичи, у которых не было значительных городов и которые потому не образовали особых областей. Иные из этих городовых областей превращались в варяжские княжества. В тех промышленных пунктах, куда с особенной силой приливали вооруженные пришельцы из-за моря, они легко покидали значение торговых товарищей или наемных охранителей торговых путей и становились властителями охраняемых им городов. Тогда вождь компании таких пришельцев делался конингом, по-русски — князем области захваченного города. Как совершались такие превращения, показывает один рассказ начальной летописи. Князь Владимир, одолев брата Ярополка, утвердился в Киеве с помощью присланных из-за моря Варягов в 980 г. Тогда заморские его соратники, почувствовав свою силу, сказали своему князю-наемщику: «князь, ведь город-то наш; мы его взяли; так мы хотим брать с горожан окуп по две гривны с человека». Владимир с трудом сбыл с рук этих назойливых наемников, выпроводив их в Царьград. Таким образом, иные вооруженные города с своими областями при известных обстоятельствах превращались в варяжские княжества. Так являются во второй половине IX в. на севере княжество Рюрика в Новгороде, Синеусово на Белом озере, Труворово в Изборске, Аскольдово в Киеве. В X в. становятся известны два другие княжества такого же происхождения: Рогволодово в Полоцке и Турово в Турове на Припети.
      Появлением этих варяжских княжеств вполне объясняется и занесенное в нашу Повестьо начале Руси сказание о призвании князей из-за моря. По этому преданию еще до Рюрика Варяги водворились среди новгородцев и соседних с ними племен славянских и финских, Кривичей, Чуди, Мери, Веси и наложили на них дань. Потом данники отказались ее платить и прогнали Варягов опять за море. Оставшись без пришлых властителей, туземцы перессорились между собою; не было между ними правды, один род восстал на другой, и пошли между ними усобицы. Утомленные этими усобицами, туземцы собрались и сказали: «поищем себе князя, который бы владел нами и судил нас по праву». Порешив так, они отправили послов за море к знакомым Варягам, приглашая желающих из них прийти владеть пространной и обильной, но лишенной порядка землей. Три родные брата откликнулись на зов и пришли «с роды своими», т.е. с дружинами земляков. Если снять несколько идиллический покров, которым подернуто это сказание, то перед нами откроется очень простое явление, не раз повторявшееся у нас в те века. Собрав рассеянные по разным редакциям начального летописного свода черты предания, позволяющие нам восстановить дело в его действительном виде, мы узнаем, что пришельцы призваны были не для одного внутреннего наряда, т.е. устройства управления. Предание говорит, что князья-братья, как только уселись на своих местах, начали «города рубить и воевать всюду». Значит, они призваны были оборонять туземцев от каких-то внешних врагов, как защитники населения и охранители границ. Далее, князья-братья, по-видимому, не совсем охотно приняли предложение славяно-финских послов: «едва избрашась», как записано в одном из летописных сводов, «боясь звериного их обычая и нрава». С этим согласно уцелевшее известие, что Рюрик не прямо сел в Новгороде, но сперва предпочел остановиться вдали от него, при самом входе в страну, в городе Ладоге, чтобы быть ближе к родине, куда можно было бы укрыться в случае нужды. Водворившись в Новгороде, Рюрик скоро возбудил против себя недовольство в туземцах. В одном своде написано, что через два года по призвании новгородцы оскорбились, говоря: «быть нам рабами и много зла пострадать от Рюрика и земляков его». Составился даже какой-то заговор. Рюрик убил вождя этого заговора, «храбраго Вадима», и перебил много новгородцев, его соумышленников. Чрез несколько лет еще множество новгородских мужей бежало от Рюрика в Kиев к Аскольду. Очевидно, заморские варяжские князья с дружиной призваны были новгородцами и союзными с ними племенами для защиты страны от каких-то внешних врагов и получили определенный корм за свои сторожевые услуги. Но наемные охранители, по-видимому, желали кормиться слишком сытно. Тогда поднялся ропот среди плательщиков корма, подавленный вооруженной рукой. Почувствовав свою силу, наемники превратились во властителей. Таков простой прозаический факт, по-видимому, скрывающийся в поэтической легенде о призвании князей.
      Из соединения местных варяжских княжеств и сохранивших самостоятельность городовых областей образовалось великое княжество Kиeвcкoe. Образование этого княжества было подготовлено указанными выше экономическими и политическими фактами. На каких бы пунктах русского промышленного мира ни появлялись варяжские князья, их постоянно тянуло к городу на южной окраине этого мира, замыкавшемy цепь русских городов по речной линии Днепра — Волхова, — к Киевy. Здесь заморские искатели выгодного найма и торгового барыша могли поживиться всего более. Киев был сборным пунктом русской торговли; к нему стекались торговые лодки отовсюду, с Волхова, Западной Двины, верхнего Днепра и его притоков. Кто владел Киевом, тот держал в своих руках ключ от главных ворот русской торговли. Вот почему всех варяжских князей, появлявшихся на cевере, тянуло к Киеву. Из-за него они соперничали друг с другом и истребляли один другого. Так, новгородский князь Олег за Киев погубил земляков своих Аскольда и Дира; так и другой новгородский князь Владимир за тот же Киев погубил своего родного брата Ярополка. С другой стороны, все торговые pyccкиe города стояли в экономической зависимости от Киева. В Киеве сходились нити их благосостояния: он мог подорвать их торговлю, перерезав главную артерию хозяйственных оборотов страны, не пропуская торговых лодок вниз по Днепру к азовским и черноморским рынкам. Поэтому общим интересом этих городов было иметь друзей в Киеве, чтобы из Киева иметь свободный выход на степные торговые дороги. Этот общий интерес явственно сказывается в рассказе нашей древней Повестио первых князьях, утверждавшихся в Киеве. Аскольд с Диром, отделившись от дружины Рюрика, беспрепятственно спустились Днепром до Киева и без заметной борьбы овладели им вместе со всею землею Полян. Дальнейшая деятельность этих варяжских князей в Киеве объясняет причины их успеха. Повестьзамечает, что после Кия, основателя Kиeвa, Полян обижали Древляне и другие окольные племена. Поэтому Аскольд и Дир, как только утвердились в Kиеве, вступили в борьбу с этими племенами, а потом, собрав Варягов, предприняли поход на Царьград. Современник и очевидец этого нападения константинопольский патриарх Фотий говорит в одной произнесенной по этому случаю проповеди, что Русь тихонько подкралась к Константинополю, чтобы отмстить за избиение своих земляков, вероятно, купцов; следовательно, нападение вызвано было насильственным перерывом торговых сношений Руси со стороны Византии. Такой же ряд явлений повторился и в истории Олега, шедшего по следам Аскольда. Он также беспрепятственно спустился из Новгорода по Днепру, без труда захватил по дороге Смоленск и Любеч и без борьбы завладел Киевом, погубив своих земляков. Утвердившись в Kиеве, он начал рубить вокруг него новые города для защиты границ страны от набегов из степей, потом с соединенными силами разных племен предпринял новый поход на Царьград, кончившийся заключением торгового договора. Значит, и этот поход был предпринят для того, чтобы восстановить торговые сношения Руси с Византией. Обоих вождей, по-видимому, дружно поддерживали в их походах все прибрежные племена по торговым линиям Днепра — Волхова и других больших рек, т.е. обитатели торговых городов Руси. По крайней мере, в летописном рассказе о походе Олега мы читаем, что, кроме подвластных Олегу племен, участвовали в этом походе и племена неподвластные, отдаленные Дулебы и Хорваты, т.е. племена, жившие в области верховьев Днестра и обоих Бугов, по северо-восточным склонам и предгорьям Карпат. Охрана границ от степных варваров-кочевников и далекие походы на Царьград для поддержания торговых сношений с Греками, очевидно, вызывали общее и дружное содействие во всем промышленном мире по торговым линиям Днепра — Волхова и других рек равнины. Этот общий интерес и соединил прибрежные торговые города под властью князя киевского.
      Таковы были условия, при содействии которых образовалось великое княжество Киевское. Оно было создано соединением под властью киевского князя местных варяжских княжеств и городовых областей Руси. Киевское княжество Олега и его преемников было первой формой Русского государства, соединившего под одною властью все восточные славянские племена и некоторые соседние финские. Из хода его образования видно, что это княжество имело военно-промышленное происхождение: его создал вождь вооруженной дружины, поддержанный промышленными городами Руси, нуждавшимися в вооруженной силе для обороны границ земли и торговых путей.
       Вопрос о происхождении Варягов Руси.Этот вопрос более ста лет занимает исследователей русской истории и доселе остается не вполне разрешенным. Причина этого заключается в сбивчивости известий о Варягах Руси, какие сохранились в наших древних памятниках. Начальная летопись считает Русь варяжским племенем, а Варягов то признает общим названием разных германских народов, обитавших в северной Европе, преимущественно по Варяжскому(Балтийскому) морю, каковы Шведы, Норвежцы, Готы, Англы, то как будто видит в них особое племя, принадлежавшее к числу этих народов наравне с Русью. В летописных сводах XVI в. появляется сказание о призвании первого русского князя Рюрика из Прусской земли. Путем усиленных изысканий и продолжительных споров в нашей историографии сложились два главных мнения о происхождении Варягов Руси. Одни, держась текста начальной летописи, настаивают на скандинавском их происхождении. Такое мнение высказано было в первой половине ХVIII века ученым немцем, членом русской Академии Наук Байером, который видел в Варягах не какое-либо отдельное скандинавское племя, а дружины, составлявшиеся из разных скандинавских племен и нанимавшиеся на службу к князьям России. В XIX столетии это мнение поддерживалось Погодиным, Куником и Соловьевым. Но уже в XVIII столетии это мнение вызвало возражение со стороны Ломоносова, который приписывал Варягам славянское происхождение. В последнее время гипотеза о славянском происхождении Варягов Руси усиленно разрабатывалась Гедеоновым и его последователями. Эта школа отделила вопрос о Варягах от вопроса о Руси. Варягов она считает наемными дружинами смешанного состава из Скандинавов и Славян южнобалтийского поморья (Померании), а Русь производит с острова Ругии (Рюгена), откуда могли быть призваны первые русские князья, или же считает ее общим старинным названием днепровских Славян, идущим от племени Роксалан, т.е. Россалан, которые в начале нашей эры обитали в южной России и будто бы были предками днепровских Славян. Нo если можно считать вероятным скандинавское происхождение Варягов или, по крайней мере, присутствие Скандинавов в киевских дружинах, появлявшихся на Руси в IХ веке, то ученые исследования и гипотезы доселе не объяснили удовлетворительно ни исторического происхождения самой Руси, ни этимологического значения ее названия. Можно только обозначить различные значения, каким было это слово в первые века нашей истории. По предложению автора древней Повестио Русской земле, первоначальное значение его было племенное:так называлось то варяжское племя, из которого вышли первые наши князья. Потом это слово получило сословноезначение: Русью назывался высший класс русского общества, преимущественно княжеская дружина. Позднее это слово является с географическимзначением: так называлась Киевская область, где преимущественно сосредоточивались пришлые Варяги. Наконец, в XI и XII вв. слово это, не теряя своего географического значения, получает еще значение политическое: так стала называться вся территория, подвластная русским князьям.
 

Общие черты деятельности первых киевских князей

      Общий интерес, создавший великое княжество Киевское, — внешняя торговля, направлял и его дальнейшее развитие, руководил как внутренней, так и внешней деятельностью первых киевских князей. Читая начальную летопись, мы встречаем ряд полуисторических, полусказочных преданий о князьях киевских IX и Х веков, Олеге, Игоре, Святославе, Владимире. Вслушиваясь в эти предания, можно уловить основные побуждения, которые направляли деятельность этих князей. Утвердившись в Киеве, князья с 882 г. постепенно покорили славянские племена равнины и начали устанавливать в подвластной стране государственный порядок, прежде всего, разумеется, администрацию налогов. В подчиненных областях они сажали своих наместников, посадников, которыми были либо их дружинники, либо собственные сыновья и родственники. Эти наместники имели свои дружины, вооруженные отряды, действовали довольно независимо, стояли в слабой связи с государственным центром, с Киевом, были такими же варяжскими конунгами, как и князь киевский, который считался только старшим между ними и в этом смысле назывался великим князем русским; в договоре Олега с Греками 912 года они прямо так и зовутся «светлыми князьями», подручными Олегу. Некоторые из этих наместников, покорив то и другое племя, получали его от великого князя в управление, с правом собирать с него дань в свою пользу: Игорев воевода Свенельд, победив славянское племя Улучей, обитавшее по нижнему Днепру, получал в свою пользу дань не только с этого племени, но и с Древлян, так, что его дружина, отроки, жила богаче дружины самого Игоря. Главной целью княжеской администрации был сбор налогов. Олег, как только утвердился в Киеве, стал хлопотать об установлении дани с подвластных племен. Ольга объезжала подвластные земли и также вводила «уставы и оброки, дани и погосты», т.е. учреждала сельские судебно-податные округа. Дань получалась двумя способами: или подвластные племена привозили ее в Киев, или князья сами ездили за нею по племенам. Первый способ сбора дани назывался повозом, второй — полюдьем. Полюдье — это административно-финансовая поездка князя по подвластным племенам. Дань обыкновенно собиралась натурою, преимущественно мехами. Впрочем, есть известие, что Вятичи в Х веке платили дань Хозарам шлягами(шиллинг), т.е. звонкой монетой; под этим немецким названием, вероятно, разумелись всякие иноземные металлические деньги, обращавшиеся тогда на Руси, преимущественно арабские серебряные диргемы, которые путем торговли во множестве приливали тогда на Русь. Император византийский Константин Багрянородный, писавший в половине Х века в своем сочинении об управлении империей, рисует нам изобразительную картину полюдья современного ему русского князя. В начале ноября, когда окончательно устанавливался зимний путь, князь «со всею Русью», т.е. с дружиной, выходил из Киева в городки, как казалось Багрянородному, а в самом деле на полюдье, о котором ему говорили его славяно-русские рассказчики. Князь отправлялся для сбора дани к Северянам, Древлянам, Кривичам и другим славянским племенам, платившим дань Руси, и в этом объезде проводил всю зиму. Между тем как князь с дружиной блуждал по подвластным землям, племена, платившие дань Руси, в продолжение зимы рубили деревья, делали из них лодки и весною, в апреле, спускали их по рекам и озерам к Kиeвy, вытаскивали их здесь на берег и дожидались возвращения Руси. В том же апреле по полой воде с данью, собранною зимой, Русь возвращалась в Киев, покупала эти лодки, оснащивала и грузила их и сплавляла по Днепру в Константинополь, прихватив с собою торговые лодки русских купцов из Смоленска, Новгорода и других городов. Читая этот рассказ, легко понять, какими товарами нагружала Русь свои торговые караваны лодок, сплавлявшихся летом к Царьграду: это была дань натурой, собранная князем и дружиной во время зимнего объезда. К торговому каравану княжескому и боярскому примыкали лодки и простых русских купцов, чтобы под защитой княжеской дружины дойти до Царьграда. В договоре Игоря с Греками между прочим читаем, что великий князь русский и его бояре ежегодно могут присылать к великим царям греческим столько кораблей, сколько захотят, с послами и гостями, т.е. со своими собственными приказчиками и с вольными русскими купцами. Этот рассказ византийского императора наглядно указывает нам на тесную связь между ежегодным оборотом политической и экономической жизни Руси. Дань, которую собирал киевский князь как правитель, служила ему в то же время средством и для торговых оборотов; став государем, как конунг, он, как варяг, не переставал еще быть вооруженным купцом. В том же рассказе Константина живо обрисовывается и централизующее значение Киева как средоточия политической и хозяйственной жизни Руси. Так устроялась внутренняяполитическая жизнь в Киевском княжестве IX и Х вв. Легко заметить основной интерес, руководивший этой жизнью. Дань, шедшая князю, питала внешнюю торговлю Руси. Этот же основной общественный интерес направлял и внешнююдеятельность киевских князей. Деятельность эта была направлена к двум целям: 1) к приобретению и удержанию заморских рынков, 2) к расчистке и oxране торговых путей, которые вели к этим рынкам. Самым видным явлением во внешней истории Руси до половины XI века были военные походы киевских князей на Царьград; до смерти Ярослава их можно насчитать шесть, если не считать похода Владимира на византийскую колонию Херсонес Таврический. Достаточно видеть причину первого и последнего из этих походов, чтобы заметить главное побуждение, которым они вызывались. В 864 г. Аскольд и Дир напали на Царьград, раздраженные, по словам патpиapxa Фотия, умерщвлением своих соплеменников, очевидно, русских купцов, после того как византийское правительство отказало Руси в удовлетворении за эту обиду. В 1043 г. великий князь киевский Ярослав послал на Греков своего сына Владимира с флотом, потому что в Константинополе избили русских купцов и одного из них убили. Итак, византийские походы вызывались стремлением Руси поддержать и восстановить свои порывавшиеся торговые сношения с Византией. Вот почему эти походы обыкновенно оканчивались торговыми трактатами. Такой торговый характер имеют все дошедшие до нас договоры Руси с Греками Х в. Из них дошли до нас два договора Олега — один Игорев и один краткий договор или только отрывок договора Святославова. Читая эти договоры, легко заметить, какой интерес связывал Русь с Византией. Всего подробнее и точнее определен в них порядок ежегодных торговых сношений Руси с Византией; с этой стороны они отличаются замечательной юридической выработкой. Ежегодно летом русские торговцы являлись в Константинополь на торговый сезон, продолжавшийся шесть месяцев; никто из Русских не имел права оставаться в Константинополе на зиму. Pyccкиe купцы останавливались в предместье Константинополя у святого Мамы (давно исчезнувший монастырь св. Мамонта). Императорскиe чиновники отбирали у прибывших купцов княжескую грамоту с обозначением числа посланных из Киева кораблей, переписывали имена прибывших княжеских послов и гостей. Эти послы и гости во время своего пребывания в Константинополе пользовались от местного правительства даровой баней и даровым кормом — знак, что на эти торговые поездки в Константинополь смотрели не как на частные промышленные предприятия, а как на торговые посольства союзного киевского правительства. Послы получали свои посольские оклады, а простые купцы месячину, месячный корм, который им раздавался в известном порядке по старшинству городов, сначала киевским, потом черниговским, переяславским, и из прочих городов. Такой порядок торговых сношений с Византией установлен был договорами Олега и Игоря. Русь продавала Грекам меха, кожи, мед, воск и челядь в обмен на золото, шелковые материи, вина, овощи и оружие.
      Другой заботой киевских князей была поддержка и охрана торговых путей, которые вели к заморским рынкам. Тот же император Константин ярко рисует опасности, которые должен был одолевать русский торговый флот на своем пути в Византию. Собранные на Днепре под Киевом караваны княжеских, боярских и купеческих лодок двигались вместе к порогам, загораживающим реку на протяжении 70 верст между Екатеринославом и Александровском. Через один из этих порогов Русь проходила вблизи берега, выбирая путь между камнями, другие, более опасные обходила, вытаскивая лодки на берег, по которому тащила их волоком или несла на плечах, наперед выдвинув в степь вооруженный отряд для защиты каравана от Печенегов. Выбравшись благополучно из порогов и принесши благодарственные жертвы своим богам, Русь спускалась в устье Днепра, отдыхала здесь на одном острове два-три дня, исправляла судовые снасти и, держась берега, двигалась морем. Приближаясь к устьям Дуная, караван опять высылал на берег сторожевой отряд, чтобы отбить поджидавших тут Печенегов. От устьев Дуная караван вдоль берегов уже безопасно двигался к Константинополю. Читая подробное описание этих путешествий у императора, живо чувствуешь, для чего нужна была русской торговле вооруженная охрана при движении русских купцов к Константинополю.
      Но, преграждая степные пути русской торговли, кочевники беспокоили и самые границы Русской земли. Отсюда, третья забота русских князей — ограждать и оборонять пределы Руси от степных варваров. Олег, по рассказу Повести о начале Русской земли, как только утвердился в Киеве, начал города ставить вокруг него. Владимир, став христианином, сказал: «худо, что мало городов около Kиeвa», и начал строить города по рекам Стугне, Десне, Трубежу, Суле и др. Эти укрепленные пункты заселялись боевыми людьми, которые вербовались из разных племен, славянских и финских, населявших русскую равнину. С течением времени эти укрепленные места соединялись между собою валами и засеками. Так, по южным и юго-восточным границам тогдашней Руси, на правой и левой стороне Днепра, выведены были в Х и XI вв. ряды земляных окопов и сторожевых застав, городков, чтобы сдерживать нападения кочевников. Все княжение Владимира прошло в упорной борьбе с Печенегами, которые раскинулись по обеим сторонам нижнего Днепра восемью ордами, делившимися каждая на пять колен. При Владимире Св. укрепленная степная граница Киевской земли шла по р. Стугне (правый приток Днепра), на расстоянии не более одного дня пути от Киева. В продолжение полувековой упорной борьбы при Святославе и Владимире Русь успела пробиться в степь до линии р. Роси, где преемник Владимира Ярослав «поча ставити городы», населяя их пленными Ляхами.
      Первые pyccкиe князья очертили своим мечом довольно широкий круг земель, политическим центром которого был Киев. Население этой территории было довольно пестрое, в состав его постепенно вошли не только все восточные славянские племена, но и некоторые из финских: Чудь прибалтийская, Весь белозерская, Меря ростовская и Мурома по нижней Оке. Среди этих инородческих племен рано появились русские города. Так, среди прибалтийской Чуди при Ярославе возник Юрьев (Дерпт); еще раньше являются правительственные русские средоточия среди финских племен на востоке, среди Муромы, Мери и Веси, — Муром, Ростов и Белозерск. Ярослав построил еще на берегу Волги город, названный по его княжескому имени Ярославлем. Русская территория, таким образом, простиралась с севера на юг от Ладожского озера до устьев реки Роси, правого притока Днепра, а с востока на запад — от впадения Клязьмы в Оку до верхнего течения Западного Буга, где при кн. Владимире возник г. Владимир. Страна древних Хорватов Галиция была в Х и XI вв. спорным краем, переходившим между Польшею и Русью из рук в руки. Нижнее течение р. Оки, которая была восточной границей Руси, находилось, по-видимому, вне власти киевского князя, как и низовья южных рек Днепра, Южного Буга и Днестра.
 

Порядок княжеского владения Русской землей по смерти Ярослава

      Довольно трудно сказать, какой порядок княжеского владения существовал на Руси при предшественниках Ярослава. Иногда власть как будто переходила от одного князя к другому по старшинству. Так, преемником Рюрика был не малолетний сын его Игорь, а родственник Олег, по преданию, его племянник. Иногда всею землею правил один князь; но это было, по-видимому, тогда, когда не было налицо других взрослых князей. Следовательно, единовластие до половины XI века было политической случайностью, а не политическим порядком. Как скоро у князя подрастало несколько сыновей, каждый из них обыкновенно еще при жизни отца получал известную область в управление. Так, Святослав, собираясь во второй поход на Дунай против Болгар, роздал волости на Руси трем сыновьям своим; точно так же поступил с своими сыновьями и Владимир.
      По смерти Ярослава власть над Русской землей уже не сосредоточивается в одних руках. Единовластие, имевшее иногда место до Ярослава, не повторяется: род Ярослава размножается все более и земля Русская делится между всеми наличными князьями. Посмотрим прежде всего, как разделилась она между Ярославичами тотчас по смерти Ярослава. Их было тогда налицо шестеро: пять сыновей Ярослава и внук Ростислав от старшего Ярослава, сына Владимира, умершего еще при жизни отца. Мы не считаем выделившихся раньше князей полоцких, потомков старшего Ярослава, брата Изяслава, первого Владимирова сына от Рогнеды. Старший Ярославич, Изяслав, сел в Киеве, присоединил к нему и Новгородскую волость. Второму сыну Ярослава, Святославу, досталась область днепровского притока Десны, земля Черниговская с отдаленной Муромо-Рязанской окраиной и с азовской колонией Руси Тмутороканью, возникшей на месте старинной византийской колонии Таматарха (Тамань). Третий Ярославич, Всеволод, сел в Переяславле южном (ныне уездный город Полтавской губернии) и получил в прибавок к этой волости отдаленный край Суздальский и Белозерский в верхнем Поволжье. Четвертый, Вячеслав, сел в Смоленске, пятый, Игорь, — на Волыни, где правительственным центром стал построенный при Владимире город Владимир (на р. Луге, приток Западного Буга). Сирота-племянник Ростислав получил от дядей отдаленный Ростовский край среди владений Всеволода Переяславского. Легко заметить двойное соображение, каким руководились Ярославичи при таком разделе Русской земли: они распределили ее части между собою по своему относительному старшинству и по сравнительной доходности этих частей. Чем старше был князь, тем лучше и богаче волость ему доставалась. Раздел, следовательно, основан был на согласовании порядка старшинства князей с экономическим значением областей. Старшему брату достался первый по богатству город на Руси Киев с областью. Писатель начала XI века Титмар Мерзебургский считает Киев чрезвычайно большим и древним городом, в котором около 400 церквей и 8 рынков. За Киевом по богатству и значению следовал Чернигов, доставшийся второму Ярославичу, и т.д. Как владели Ярославичи Русской землей при дальнейших переменах в наличном составе их семьи? В 1057 году умер четвертый Ярославич, Вячеслав смоленский, оставивши сына. Старшие Ярославичи перевели в Смоленск Игоря с Волыни, а на его место на Волынь перевели из Ростова племянника Ростислава. В 1060 г. умер другой младший Ярославич, Игорь смоленский, также оставивший сыновей. Старшие братья не отдали Смоленска ни этим сыновьям, ни Ростиславу. Последний, однако, считал себя вправе переместиться по очереди с Волыни в Смоленск, осердился на дядей и убежал в Тмуторокань собирать силы для мести. В 1073 году Ярославичи, Святослав и Всеволод, заподозрили старшего брата, Изяслава, в каких-то кознях, направленных против братьев, и выгнали его из Киева. Тогда в Kиeве сел Святослав, а в Чернигов перешел на его место Всеволод. В 1076 году Святослав умер; на его место из Чернигова перешел Всеволод. Но скоро Изяслав вернулся на Русь с польской помощью. Тогда Всеволод уступил ему Kиев и воротился в Чернигов. По смерти Изяслава в 1078 году Всеволод, единственный из сыновей, занял стол в Kиеве. В 1093 году умер Всеволод. На сцену тогда выступает поколение внуков Ярослава, и на киевский стол садится сын старшего Ярославича, Святополк Изяславич. Достаточно перечисленных случаев, чтобы видеть, какой порядок владения установился между Ярославичами. Они не являются постоянными, неподвижными владельцами областей, доставшихся им по разделу: с каждой переменой в наличном составе княжеской семьи младшие родичи, следовавшие за умершим, передвигались из волости в волость. Это передвижение следовало известной очереди, совершалось в порядке старшинства князей. В этой очереди выражалась мысль о нераздельности княжеского владения Русской землей: Ярославичи владели ею, не разделяясь, а переделяясь, чередуясь по старшинству. Эта очередь устанавливала изменчивое соотношение наличного числа князей с количеством княжеских волостей или владений. Все наличные князья по степени старшинства составляли одну генеалогическую лествицу. Точно так же вся Русская земля представляла лествицу областей по степени их значения и доходности. Порядок княжеского владения основывался на точном соответствии ступеней обеих этих лествиц, генеалогической и территориальной, лествицы лиц и лествицы областей. Наверху лествицы лиц стоял старший из наличных князей, великий князь киевский. Это старшинство давало ему, кроме обладания лучшей волостью, известные права над младшими родичами. Он носил звание великого, т.е. старшего князя, названного отца своей братии; он судил младших родичей, которые «ходили в его послушании», разбирал между ними ссоры, заботился об их осиротелых семьях, был высший попечитель Русской земли, «думал-гадал о Русской земле», о чести своей и своих родичей. Но, руководя Русью и родичами, великий князь в более важных случаях действовал не один, а собирал князей на общий совет, заботился об исполнении постановлений этого родственного совета, вообще действовал как представитель и исполнитель воли всего державного княжеского рода.
 

Внутреннее состояние Русской земли с половины XI в. до нашествия Татар

      Различные препятствия мешали мирному и правильному действию описанного порядка княжеского владения Русской землею. Эти препятствия легко заметить, следя за ходом отношений между потомками Ярослава ( Учебн. кн. русск. ист.,Соловьева, главы VI—IX). Старшие князья обижали младших родичей, особенно тех, которые рано осиротели и оставались без защиты (князей- изгоев), обделяли их при разделе волостей в пользу своих сыновей; главные города областей со своими вечами вмешивались в отношения князей и путали их родовые счеты; честолюбивые и даровитые князья старались подняться выше старших родичей; наконец, по мере размножения Ярославова потомства, князьям все труднее становилось рассчитывать свои отношения по старшинству. Затруднения, проистекшие из этих препятствий, разрешались усобицами князей или улаживались их договорами, рядами. Под влиянием очередного порядка княжеского владения и условий, его расстраивавших, складывался политический и гражданский порядок в Русской земле в продолжение почти двух столетий со смерти Ярослава.
       Политический порядок. Управление и состав общества. Носителем верховной власти в Русской земле был весь княжеский род: отдельные князья считались только временными владельцами княжеств, достававшихся им по очереди старшинства. При сыновьях и внуках Ярослава эта владельческая очередь простиралась на всю Русскую землю. В дальнейших поколениях Ярославова рода, когда он распался нa отдельные ветви, каждая ветвь заводила свою местную очередь владения в той части Русской земли, где она утверждалась. Эти части, земли, как их называет летопись XII века, почти все были те же самые городовые области, которые образовались вокруг древних торговых городов еще до призвания князей: Киевская, Переяславская, Черниговская, Смоленская, Полоцкая, Новгородская, Ростовская.К этим древним областям присоединились образовавшиеся позднее области Волынская, Галицкая, Муромо-Рязанская. Из этих земель три — Киевская, Переяславская и Новгородская — оставались в общем владении княжеского рода, или, точнее, служили предметом спора для князей; в остальных основались отдельные линии княжеского рода: в Полоцкой — потомство Владимирова сына Изяслава, в Черниговской — линия Ярославова сына Святослава, в Волынской, Смоленской и Ростовской — ветви Мономахова потомства и т.д. Эти земли, как мы уже видели, не совпадали с древним племенным делением русского славянства. Первоначальными устроителями этих областей были древние торговые города Руси, по именам которых они и назывались. Эти города и в XII в. сохраняли прежнее руководящее значение в своих областях. В каждом из них собиралось из горожан вече, имевшее законодательную власть над всей городовой областью. Один летописец XII века свидетельствует, что вечевые постановления Киева, Смоленска, Новгорода и других старших областных городов имели обязательную силу для пригородов или младших городов их областей. Князья, владевшие этими вечевыми городами, должны были вступать в соглашение с ними, заключать с их вечами договоры, ряды, об условиях и порядке владения областью. Управление целой землей редко сосредоточивалось в руках одного князя: обыкновенно она делилась на несколько княжеств по числу наличных взрослых князей известной линии; эти изменчивые владения назывались волостями, или наделками, князей: так, в Черниговской земле были княжества Черниговское, Северское(область Новгорода Северского), Курское, Трубчевское. Княжества, на которые распадалась известная земля или область, были неодинаковы по пространству и доходности, делились на старшие и младшие, и княжеская линия, владевшая областью, старалась наблюдать в обладании ее частями или волостями ту же очередь старшинства, какой следовали прежде сыновья и внуки Ярослава во владении всей Русской землею, доставшейся им от их отцов и деда.
      Каждое княжество подразделялось на административные округа, на городские и сельские общества. Эти общества, связанные круговою порукою обывателей в уплате податей князю и в охране общественной безопасности, называются в Русской Правде вервями; сельские округа в других памятниках XII века носят еще название погостов. На князе, как верховном правителе, лежала забота об устройстве и поддержании общественного порядка в волости и об охране ее от внешних врагов. Для этого князь содержал при себе дружину, которая служила ему орудием управления и была главной боевой силой княжества. Старшие члены дружины, бояре, составляли думу князя, с которой он советовался о делах правления. Членов дружины назначал он на разные правительственные должности. Военным управителем главного города области был воевода, или тысяцкий, называвшийся так потому, что из обывателей главных областных городов составлялись полки, или тысячи, подразделявшиеся на сотнии десятки(батальоны и роты) с сотскими и десятскими во главе. Эти городовые полки участвовали в военных походах князей наравне с их дружинами. Во второстепенных городах княжества, где не было княжеских столовили резиденций, вместо князя правили его наместники, посадники. Впрочем, старшие вечевые города присвояли себе право назначать на вече посадников в пригороды своих областей. Суд в городах и сельских округах княжества творили именем князя его тиуны, или вирники, собиравшие виры, пени за убийство. Управление княжеством доставляло князю средства для содержания его дружины. Они состояли в дани, прямом налоге на податное население княжества, и в пошлинах, торговых и судебных, т.е. в косвенных налогах, собиравшихся с продажи товаров и с судебных дел. Из этих доходов князь платил денежное жалованье своей дружине; правительственные должности также соединены были с известными доходами в пользу занимавших их дружинников.
      Руководя управлением княжества, князь имел важное влияние и на состав управляемого общества. В древних памятниках сохранились неясные следы сословного деления у восточных Славян до призвания князей. Искони у них существовало рабство, главным источником которого был плен. Византийский император Маврикий пишет, что у задунайских Славян его времени (VI—VII вв.) пленники не оставались рабами всю жизнь, как у других народов, но по истечении известного срока могли выкупиться и возвратиться на родину или остаться жить среди Славян вольными людьми. В некоторых списках Русской Правды упоминается привилегированный класс, носящий древнее название огнищан, которое в других списках заменяется позднейшим термином княжи мужи. В древних памятниках славяно-русской письменности огнищезначило челядь; следовательно, огнищане были рабовладельцы. Можно думать, что так назывался до призвания князей высший класс населения в больших городах Руси, торговавший преимущественно рабами. Значит, рабовладениебыло первоначальным основанием сословного деления русского общества. С появлением князей таким основанием стало отношение к князюкак верховному правителю. По различению этого отношения общество разделилось на три сословия: на княжих мужей, людейи холопов. Княжи мужи лично служили князю, составляли его дружину, высшее привилегированное сословие русского общества. Люди, т.е. свободные простолюдины, платили князю дань, образуя податные общества, городские и сельские. Холопы составляли крепостной класс, служили не князю, а частным лицам.
      Таково было политическое деление общества, основанное на отношении лиц к верховной власти. Но рядом с этим делением заметно в XII веке и другое — экономическое, державшееся на различии имущественных состояний. Так, в среде княжих мужей возникает класс привилегированных землевладельцев, которые в Русской Правде носят название бояр. Точно так же в сельском населении образуется два класса. Свободные крестьяне, жившие на княжеской, государственной земле и обрабатывавшие ее своим инвентарем, назывались смердами. Крестьяне, селившиеся на землях частных владельцев, бравшие у них ссуду с менами или деньгами и обрабатывавшие свои участки хозяйскими орудиями и скотом, назывались ролейными закупами, или наймитами. Смерды были вольные крестьяне; закупы составляли полусвободный класс, нечто вроде временнообязанных крестьян. Таков был склад управления и общества в период очередного княжеского владения Русской землей.
       Гражданский порядок. Русская Правда. Ее происхождение. Источники и содержание. Теперь обратимся к изучению гражданского порядка, ежедневных частных отношений лица к лицу и тех интересов и понятий, которыми эти отношения направлялись и скреплялись. Частная юридическая жизнь древней Руси наиболее полно и верно отразилась в древнейшем памятнике русского права, в Русской Правде. Читая Русскую Правду, прежде всего узнаем по заглавию памятника в древнейших списках, что это «суд», или «устав», Ярослава. В самом памятнике не раз встречается замечание, что так «судил», или «уставил», Ярослав.
      Но I) мы встречаем в Правде несколько постановлений, изданных преемниками Ярослава, его детьми и даже его внуком Мономахом, которому принадлежит закон, направленный против ростовщичества и занесенный в Правду. Итак, Правда была плодом законодательной деятельности не одного Ярослава.
      II) Текст некоторых статей представляет не подлинные слова законодателя, а их парафразу, принадлежащую кодификатору, или повествователю, рассказавшему о том, как закон был составлен. Такова, например, вторая статья Правды по пространной редакции. Статья эта гласит: «После Ярослава собрались сыновья его Изяслав, Святослав, Всеволод и мужи их и отменили месть за убийство, а установили денежный выкуп, все же прочее как судил Ярослав, так уставили и его сыновья». Это, очевидно, не подлинный текст закона Ярославовых сыновей, а протокол княжеского съезда или историческое изложение закона словами кодификатора.
      III) В Русской Правде нет и следа одной важной особенности древнерусского судебного процесса, одного из судебных доказательств, судебного поединка, или поля. Между тем сохранились в древних источниках нашей истории следы, указывающие на то, что поле практиковалось как до Русской Правды, так и долго после нее. Почему Правда не знает этого важного судебного доказательства, к которому так любили прибегать в древних русских судах? Она знает его, но игнорирует, не хочет признавать. Находим и объяснение этого непризнания: духовенство наше настойчиво в продолжение веков проповедовало против судебного поединка, как языческого остатка, обращалось даже к церковным наказаниям, чтобы вывести его из практики русских судов, но долго его усилия оставались безуспешными. Итак, замечается и некоторая солидарность между Русской Правдой и юридическими понятиями древнерусского духовенства.
      IV) По разным спискам Русская Правда является в двух основных редакциях, в краткой и пространной. В письменности раньше становится известна последняя: пространную Правду мы встречаем уже в новгородской Кормчей конца XIII в. Эта пространная Правда является всегда в одинаковом, так сказать, юридическом обществе. Краткая редакция Правды попадается чаще в памятниках чисто литературного свойства, не имевших практического судебного употребления, в летописях. Правду пространную встречаем большею частию в Кормчих, иногда в сборниках канонического содержания, носивших название Мерила праведного. Таким образом, эту редакцию Русской Правды встречаем среди юридических памятников церковного или византийского происхождения, принесенных на Русь духовенством и имевших практическое значение в церковных судах. Вот члены этого церковно-юридического общества Правды. Древняя русская Кормчаяесть перевод византийского Номоканона. Номоканон есть свод церковных правил и касающихся Церкви законов византийских императоров. Этим сводом и руководилась древнерусская Церковь в своем управлении и особенно в суде по духовным делам. Византийский Номоканон, наша Кормчая, является в нашей письменности с целым рядом дополнительных статей. Главные из них таковы: 1) извлечение из законов Моисеевых; 2) Эклога, свод законов, составленный при иконоборческих императорах первой половины VIII века Льве Исаврянине и его сыне Константине Копрониме; 3) Закон судный людем: это славянская переделка той же Эклоги, сделанная для Болгар вскоре после принятия ими христианства, т.е. в IX веке; 4) Прохирон, законодательный свод императора Baсилия Македонянина IX века; 5) целиком или отрывками церковные уставы наших первых христианских князей Владимира и Ярослава. Среди этих-то дополнительных статей Кормчей обыкновенно и встречаем мы нашу пространную Правду. Так она является не самостоятельным памятником древнерусского законодательства, а одной из дополнительных статей к своду церковных законов.
      V) Разбирая эти дополнительные статьи, мы замечаем некоторую внутреннюю связь между ними и нашей Правдой: некоторые постановления последней как будто составлены при содействии первых. В числе статей упомянутого Закона судного людеммы встречаем постановление о том, как наказывать человека, который без спроса сядет на чужую лошадь: «аще кто без повеления на чужом коне ездит, да ся тепеть по три краты», т.е. наказывается тремя ударами. В нашей Правде есть постановление на тот же случай, которое читается так: «аже кто всядеть на чюжь конь не прашав, то 3 гривны». Русь времен Правды не любила телесных наказаний; византийские удары переведены в Правде на обычный у нас денежный штраф — на гривны. Так мы замечаем, что составитель Русской Правды, ничего не заимствуя дословно из памятников церковного и византийского права, однако руководился этими памятниками. Они указывали ему случаи, требовавшие определения, ставили законодательные вопросы, ответов на которые он искал в туземном праве.
      Изложенными наблюдениями объясняется происхождениеРусской Правды. Мы замечаем, что Русская Правда еще составлялась и в ХII веке, долго после смерти Ярослава, что она представляет не везде подлинный текст закона, а иногда только его повествовательное изложение, что Русская Правда игнорирует судебные поединки, несомненно практиковавшиеся в русских судах XI и XII вв., но противные Церкви, что Русская Правда является не особым самостоятельным судебником, а только одной из дополнительных статей в Кормчей и что эта Правда составлялась не без влияния памятников византийского права, среди которых она вращалась. Совокупность этих наблюдений и приводит к тому заключению, что читаемый нами текст Русской Правды сложился в сфере не княжеского, а церковного суда, в среде церковной юрисдикции, нуждами и целями которой и руководился составитель Правды в своей работе. Церковный кодификатор воспроизводил действовавшее на Руси право, имея в виду потребности церковной юрисдикции, и воспроизводил только в меру этих потребностей. Этим объясняется, почему в Правде нет постановлений о преступлениях политических, которые не подлежали церковному суду, также об оскорблении женщин и детей и об обидах словом, которые разбирались исключительно церковным судом, но на основании не Русской Правды, а особых церковных законов. Со времени принятия христианства русской Церкви была предоставлена двоякая юрисдикция. Она, во-первых, судила всех христиан, духовных и мирян, по некоторымделам духовно-нравственного характера; во-вторых, она судила некоторыххристиан, духовных и мирян, по всем делам, церковным и нецерковным, гражданским и уголовным. Для церковного суда над этими христианами по нецерковным делам и был необходим церковным судьям писаный свод местных законов. Необходимость эта обусловливалась двумя причинами: 1) первые церковные судьи, Греки или южные Славяне, незнакомы были с русскими юридическими обычаями; 2) этим судьям нужен был такой писаный свод туземных законов, в котором были бы устранены, по крайней мере изменены, некоторые туземные обычаи, особенно претившие нравственному и юридическому чувству христианских судей, воспитанных на византийском церковном и гражданском праве. Этими потребностями и вызвана была в церковной среде попытка составить кодекс, который воспроизводил бы действовавшие на Руси юридические обычаи применительно к изменившимся под влиянием Церкви понятиям и отношениям. Плодом этой попытки и была Русская Правда. Начало ее составления относится ко времени Ярослава, почему Русская Правда и носит имя этого князя. Завершение этой работы над сводом можно отодвигать не далее конца ХII в. Итак, Русская Правда вырабатывалась около полутора столетия.
      Указав происхождение памятника, отметим его юридические источники. По договорам Руси с Греками (X в.) некоторые преступления, совершенные Русскими в Царьграде, наказуются денежной пеней «по закону русскому». Этот закон русский, т.е. обычное право древней языческой Руси, и лег в основание Русской Правды, был основным ее источником. Но рядом с этим кодификатор черпал и из других источников, которые давали ему постановления, изменения или развивавшие древний юридический обычай Руси. Эти источники были таковы: 1) законодательные постановления русских князей: так, во 2-й статье пространной Правды изложен закон Ярославовых сыновей, заменивших родовую месть за убийство вирой, денежной пеней; 2) судебные приговоры князей по частным случаям: таков приговор Изяслава Ярославича, присудившего к двойной вире жителей Дорогобужа за убийство княжеского «конюха стараго», т.е. конюшего старосты, или приказчика; приговор этот занесен в Правду, как общий закон, причисливший княжеского старосту конюшего по размеру пени за его убийство к составу старшей дружины князя; наконец, 3) законодательные проекты духовенства, принятые князьями. Следы этой законодательной работы духовенства мы замечаем уже в летописном рассказе о князе Владимире. Когда усилились разбои в Русской земле, епископы предложили этому князю заменить денежную пеню за разбой более тяжкой правительственной карой; в Русской Правде мы находим постановление, в силу которого разбойник наказуется не денежной пеней, а потокоми разграблением, конфискацией всего имущества преступника и продажей его самого в рабство за границу со всем семейством.
      Теперь разберем содержание Русской Правды, касаясь его лишь настолько, чтобы уловить в нем основные житейские мотивы и интересы, действовавшие тогда в русском обществе. Главное содержание памятника составляет юридическое определение деяний, коими одно лицо причиняет вред другому. За некоторые из этих деяний закон полагает лишь частное вознаграждение в пользу потерпевшего, за другие сверх того и правительственную кару со стороны князя. Деяния первого рода по Русской Правде суть гражданские правонарушения, деяния второго рода — уголовные преступления. Взыскание в пользу князя состояло в известной денежной пене; только кара за наиболее тяжкие уголовные преступления была значительно осложнена: за разбой, поджог и конокрадство преступник подвергался не определенной денежной пене в пользу князя, а потери всего имущества с лишением свободы. За все остальные преступные деяния закон наказывал определенной денежной пеней в пользу князя и денежным вознаграждением в пользу потерпевшего. Княжеские пени и частные вознаграждения представляют в Русской Правде целую систему; они определялись известной суммой гривен кун. Гривназначила фунт, гривна серебра — фунт серебра; куны— деньги. Наше слово деньгитатарского происхождения, означает звонкую монету и вошло в наш язык не раньше ХIII в. Гривной кун, т.е. денежным фунтом, назывался слиток серебра, обыкновенно продолговатый, служивший ходячим меновым знаком на древнерусском рынке до XIV века. В разное время, сообразно изменявшейся ценности серебра, гривна кун имела неодинаковый вес: в XI и начале XII века это был кусок серебра в полфунта весом; в конце XII века, когда завершилось составление Правды, вес этого менового знака простирался лишь до четверти фунта. Мы не можем определить тогдашнюю рыночную стоимость серебра, а можем лишь оценить стоимость весовую. Так как фунт серебра теперь стоит около 20 рублей, то гривна кун в XI и начале XII в. по весу металла стоила около 10 руб. сер., а в конце XII в. — около 5 руб. За убийство взималась денежная пеня в пользу князя, называвшаяся вирой, и вознаграждение в пользу родственников убитого, называвшееся головничеством. Вира была троякая: двойная в 80 гривен кун — за убийство княжего мужа или члена старшей княжеской дружины, простая в 40 гривен — за убийство простого свободного человека, половинная, или полувирье, в 20 гривен за убийство женщины и тяжкие увечья, за отсечение руки, ноги, носа и за порчу глаза. Головничество было гораздо разнообразнее, смотря по общественному положению убитого. Так, головничество за убийство княжего мужа равнялась двойной вире, головничество за простого крестьянина — 5 гривнам. За все прочие преступные деяния закон наказывал продажеюв пользу князя и уроком за обидув пользу потерпевшего. Такова была система наказаний по Русской Правде. Легко заметить взгляд, на котором основывалась эта система. Русская Правда отличала личное оскорбление, обиду, нанесенную действием лицу, от ущерба, причиненного его имуществу, но и личная обида, т.е. вред физический рассматривался законом преимущественно с точки зрения ущерба хозяйственного. Он строже наказывал за отсечение руки, чем за отсечение пальца, потому что в первом случае потерпевший становился менее способным к труду, т.е. к приобретению имущества. Смотря на преступления преимущественно как на хозяйственный вред, Правда карала за них возмездием, соответствующим тому материальному ущербу, какой они причиняли. Правда обращает мало внимания на мотивы преступления и не заботится ни о предупреждении преступлений, ни об исправлении преступной воли. Она имеет в виду лишь непосредственные материальные последствия преступления и карает за них преступника материальным же, имущественным убытком.
      Любопытно сопоставить некоторые статьи Правды о продажах или пенях в пользу князя, как и о частных вознаграждениях или уроках. Одинаковая пеня в 12 гривен грозит за похищение бобра из ловища, за уничтожение полевой межи, за выбитье зуба и за убийство чужого холопа. Одинаковой пеней в 3 гривны и одинаковым уроком в одну гривну наказуются отсечение пальца и похищение охотничьего пса с места лова; за поджог и конокрадство наказание гораздо тяжелее, чем за увечье. Значит, имущество человека в Правде ценится не дешевле, а даже дороже самого человека, его здоровья, личной безопасности. Произведение труда для закона важнее живого орудия труда — рабочей силы человека. То же начало проводится и в другом ряду постановлений Правды. Замечательно, что имущественная безопасность, целость капитала, неприкосновенность собственности обеспечивается в законе личностью человека. Купец, торговавший в кредит и ставший несостоятельным по своей вине, мог быть продан кредиторами в рабство. Наемный сельский рабочий, получивший при найме от хозяина ссуду с обязательством за нее работать, терял личную свободу и превращался в полного холопа за попытку убежать от хозяина не расплатившись. Значит, безопасность капитала закон ценил дороже личной свободы человека. То же самое значение капитала открывается и в статьях Правды об имущественных сделках и обязательствах. Правда не знает преступлений нравственного характера, ей чужда мысль о нравственной несправедливости, но зато она вносит точные определения в имущественные отношения людей. Она различает, например, отдачу имущества на хранение от займа, простой заем, одолжение по дружбе от отдачи денег в рост из определенного, условленного процента, а эту сделку от вклада в торговое предприятие, в товарищество на вере из неопределенного барыша или дивиденда. Далее, в Правде находим точно определенный порядок изыскания долгов с несостоятельного должника, т.е. порядок торгового конкурса.
      Таковы главные черты Правды, в которых можно видеть выражение господствовавших житейских отношений и интересов, основных мотивов жизни старого киевского общества: Русская Правда есть по преимуществу законодательство о капитале. Капитал служит в ней предметом особенного внимания для законодателя. Им указываются важнейшие юридические отношения, которые формулируют закон; последний строже наказывает за деяния, направленные против собственности, чем за нарушение личной безопасности. Капитал служит и орудием кары за те или другие преступления: на нем основана самая система наказаний. Само лицо рассматривается в Правде не столько как член общества, сколько как владелец или производитель капитала: лицо, его не имеющее или производить его не могущее, теряет права свободного или полноправного человека (женщина и закуп). Капитал чрезвычайно дорог: до начала XII столетия при годовом займе закон допускал рост в половину капитала (50%). Лишь Владимир Мономах попытался смягчить строгие постановления о росте, ограничив его размер. Впрочем, при долгосрочном займе и он допустил рост в 40%. Легко заметить ту общественную среду, которая выработала право, послужившее основанием Русской Правде: это был большой торговый город. Село в Русской Правде остается в тени, на заднем плане. Впереди всего в древнейших частях Правды поставлены интересы и отношения торговых городских классов, т.е. отношения торгово-промышленной жизни. Так, изучая по Русской Правде гражданский порядок, частные юридические отношения людей, мы и здесь встречаемся с той же силой, которая так могущественно действовала на установление политического порядка во все продолжение первого периода, именно — с городом или с тем, чем работал торговый город — с торгово-промышленным капиталом.
       Церковный суд. Влияние Церкви на быт и нравы народа.Русская Правда была верным отражением русской юридической действительности XI и ХII вв., но отражением далеко не полным. Она воспроизводит один ряд частных юридических отношений, построенных на материальном, экономическом интересе; но в эти отношения все глубже проникал с конца Х века новый строй юридических отношений, который созидался на ином начале, на чувстве нравственном. Эти отношения проводила в русскую жизнь Церковь. Памятники, в которых отразился этот новый порядок отношений, освещают русскую жизнь веков с другой стороны, которую оставляет в тени Русская Правда.
      Начальная летопись, рассказывая, как Владимир в 996 году назначил на содержание построенной им в Kиeве соборной Десятинной церкви десятую часть своих доходов, прибавляет: «и положи написав клятву в церкви сей». Эту клятву мы и встречаем в сохранившемся церковном уставе Владимира, где этот князь заклинает своих преемников блюсти нерушимо постановления, составленные им на основании правил вселенских соборов и законов греческих царей, т.е. на основании греческого Номоканона. Древнейший из многочисленных списков этого устава мы находим в той же самой новгородской Кормчей конца ХIII века, которая сберегла нам и древнейший известный список Русской Правды. Время сильно попортило этот памятник, покрыв его первоначальный текст густым слоем позднейших наростов — знак продолжительного практического действия устава. В списках этого устава много поправок, переделок, вставок, вариантов. Однако легко восстановить если не первоначальный текст памятника, то по крайней мере основную мысль, проведенную законодателем. Устав определяет положение Церкви в новом для нее государстве. Церковь на Руси ведала тогда не одно только дело спасения душ: на нее возложено было много чисто земных забот, близко подходящих к задачам государства. Она является сотрудницей мирской государственной власти в устроении общества и поддержании государственного порядка. С одной стороны, Церкви была предоставлена широкая юрисдикция над всеми христианами, в состав которой входили дела семейные, дела по нарушению неприкосновенности и святости христианских храмов и символов, дела о вероотступничестве, об оскорблении нравственного чувства, о противоестественных грехах, о покушениях на женскую честь, об обидах словом. Так, Церкви предоставлено было устроять и блюсти порядок семейный, религиозный и нравственный. С другой стороны, под ее преимущественное попечение было поставлено особое общество, выделившееся из христианской паствы и получившее название церковных, или богоделенных, людей. Общество это во всех делах, церковных и нецерковных, ведала и судила церковная власть. Оно состояло: 1) из духовенства белого и черного с семействами первого; 2) из мирян, служивших Церкви или удовлетворявших разным мирским ее нуждам, каковы были, например, врачи, повивальные бабки, просвирни и т.п.; 3) из людей бесприютных и убогих, призреваемых Церковью, странников, нищих, слепых, вообще неспособных к работе. Разумеется, в ведомстве Церкви состояли и самые учреждения, в которых находили убежище церковные люди: монастыри, больницы, странноприимные дома, богадельни. Все это ведомство Церкви определено в уставе Владимира общими чертами, часто одними намеками; церковные дела и люди обозначены краткими и сухими перечнями. Практическое развитие начал церковной юрисдикции, изложенных в уставе Владимира, находим в церковном уставе его сына Ярослава. Это уже довольно пространный и стройный церковный судебник. Он повторяет почти те же подсудные Церкви дела и лица, какие перечислены в уставе Владимира, но cyxиe перечни этого последнего здесь разработаны уже в тщательно формулированные статьи со сложной системой наказаний и по местам, с обозначением самого порядка судопроизводства.
      Эта система и этот порядок построены на соотношении понятий греха и преступления. Грех ведает Церковь, преступление — государство. Всякое преступление Церковь считает грехом; но не всякий грех государство считало преступлением. На комбинации этих основных понятий и построен порядок церковного суда в уставе Ярослава. Bсе дела, определяемые в уставе, можно свести к трем разрядам: 1) дела только греховные, без элемента преступности, напр., употребление воспрещенной церковными правилами пищи, судились исключительно церковной властью без участия судьи княжеского; 2) дела греховно-преступные, воспрещенные и церковными правилами, и гражданскими законами, напр., умычка девиц, разбирались княжеским судьей с участием судьи церковного; наконец, 3) дела третьего разряда были всякие преступления, совершенные церковными людьми, как духовными, так и мирянами. По уставу Владимира таких людей по всем делам ведала церковная власть; но и князь оставлял за собою некоторое участие в суде над ними. Наиболее тяжкие преступления, совершенные церковными людьми, душегубство, татьбу с поличным, судил церковный судья, но с участием княжеского, с которым и делился денежными пенями.
      Таково в общих чертах содержание Ярославова устава. Нетрудно заметить, какие новые понятия вносил он в русское право и юридическое сознание: он 1) осложнял понятие о преступлении, о материальном вреде, причиняемом другому, мыслию о грехе, о нравственной несправедливости или нравственном вреде, причиняемом преступником не только другому лицу, но и самому себе; 2) подвергал юридическому вменению греховные деяния, которых старый юридический обычай не считал вменяемыми, как умычка, обида словом; наконец, 3) согласно с новым взглядом на преступление осложнял действовавшую систему наказаний, состоявших в денежных пенях, нравственно-исправительной карой, эпитимией и заключением в церковном доме, соединенным с принудительной работой в пользу Церкви.
      По рассмотренным церковным уставам можно составить общее суждение о том, какое действие оказала Церковь на быт и нравы русского общества в первые века его христианской жизни. Церковь не изменила ни форм, ни оснований политического порядка, какой она застала на Руси, хотя он и был ей несочувствен: она только старалась устранить некоторые тяжелые его следствия, например, княжеские усобицы, и внушить лучшие политические понятия, разъясняя князьям истинные задачи их деятельности и указывая наиболее пригодные и чистые средства действия. Точно так же, не касаясь прямо ни форм, ни начал русского юридического быта, она, так сказать, прививала к нему новые, лучшие юридические понятия и отношения и с помощью их изменяла быт и нравы общества. Особенно глубоко было ее действие на дух и формы частного гражданского общежития. Здесь, во-первых, она разрывала старый языческий родовой союз, создавая новый — христианскую семью. Христианство еще застало на Руси живые остатки родового союза. Построенный на языческих началах, он был противен Церкви, которая с самой минуты своего появления на Руси стала разбивать его и на его развалинах строить союз семейный, ею освящаемый. Средством для этого было церковное законодательство о браке. Церковными правилами были точно определены степени родства, в которых запрещались брачные союзы. Допуская браки между более отдаленными родственниками, Церковь приучала их смотреть друг на друга, как на чужих людей. Так она укорачивала языческое родство, обрубая его отдаленные ветви. Далее, точными и строгими предписаниями об отношениях между мужем и женою, между родителями и детьми она очищала нравы, вносила право и дисциплину туда, где прежде господствовали инстинкт и произвол.
       Причины упадка Юго-Западной Руси (до нашествия Татар). Эти причины заключались в условиях, разрушавших общественный порядок и благосостояние Киевской Руси; действие этих условий становится заметно уже с половины XII века. В жизни Киевской Руси, как oна отражалась в быте высших классов русского общества, замечаем признаки значительных успехов гражданственности и просвещения. Руководящая сила народного хозяйства, внешняя торговля сообщала этой жизни много движения, приносила на Русь большие богатства, содействовала украшению житейской обстановки. Заметно присутствие значительных капиталов в больших городах Руси XI и ХII веков. Материальное довольство выражалось в успехах искусств и книжного образования. Но все это составляло лицевую сторону жизни, имевшей свою изнанку, которой является быт наших классов общества. Экономическое благосостояние Киевской Руси XI и ХII вв. держалось на рабовладении, которое к половине ХII века достигло там громадных размеров. В X, XI и ХII веках челядь составляла главную статью русского вывоза на черноморские и каспийские рынки. Рабовладение было одним из главнейших предметов, на которые обращено было внимание древнейшего русского законодательства, сколько можно судить о том по Русской Правде: статьи о рабовладении составляют один из самых крупных и обработанных отделов в ее составе. Челядь составляла тогда необходимую хозяйственную принадлежность и русского землевладения: ею населялись и ее руками преимущественно обрабатывались земли частных владельцев, как и частные вотчины князей. Рабовладельческие понятия и привычки древнерусских землевладельцев переносились потом и на отношения последних к вольным рабочим, к крестьянам. Русская Правда знает класс ролейных, т.е. земледельческих наймитовили закупов. Закуп близко стоял к холопу, хотя закон и отличал его от последнего: это неполноправный, временнообязанный крестьянин, работавший на чужой земле и в иных случаях (за кражу и побег от хозяина) превращавшийся в полного, обельногохолопа. В этом угнетенном, юридическом положении закупа и можно видеть действие рабовладельческих привычек древнерусских землевладельцев, переносивших на вольнонаемного крестьянина взгляд, каким они привыкли смотреть на своего раба-земледельца. Строгость, с какою древнерусский закон преследовал ролейного наймита за побег от хозяина без расплаты, свидетельствует в одно время и о нужде землевладельцев в рабочих руках, и о стремлении наемных рабочих, закупов, выйти из своего тяжелого юридического положения. Таким образом, успехи общежития и экономическое благосостояние в Киевской Руси куплены были ценою порабощения низших классов. Это приниженное положение рабочих классов и было одним из условий, подкапывавших общественный порядок и благосостояние Киевской Руси. Порядок этот не имел опоры в низших классах населения, которым он давал себя чувствовать только своими невыгодными последствиями.
      Князья своими владельческими отношениями сообщали усиленное действие этому неблагоприятному условию. Очередной порядок княжеского владения сопровождался следствиями, крайне тягостными для народа, особенно для сельского населения. В постоянных усобицах друг с другом князья опустошали волости своих соперников, жгли их села, истребляли или забирали скот, уводили захваченных обывателей, а половцы, которых они нередко наводили на Русскую землю, угоняли в степи и обращали в рабство тысячи пленников. Превратившись в хищническую борьбу за рабочие руки, сопровождавшуюся разорением сел и городов и уменьшением свободного населения, княжеские усобицы еще более увеличивали тяжесть положения низших классов в Киевской Руси.
      Внешние отношения Киевской Руси создавали новое условие, гибельно действовавшее на ее общественный порядок и благосостояние. Изучая жизнь этой Руси, ни на минуту не следует забывать, что она основалась на европейской окраине, на берегу Европы, за которым простиралось обширное море степей. Эти степи с своим кочевым населением и были историческим бичом для древней Руси. После поражения, нанесенного Ярославом Печенегам в 1036 г., русская степь на некоторое время очистилась, но вслед за смертью Ярослава начались непрерывные нападения на Русь новых степных ее соседей Половцев, с которыми Русь боролась упорно в XI и XII вв. Половецкие нападения оставляли по себе страшные следы на Руси: нивы забрасывались, зарастали травою и лесом; где паслись стада, там водворялись звери; города, даже целые области, пустели. До смерти Мономахова сына Мстислава (1132 г.) Русь еще с успехом отбивала Половцев от своих границ и даже иногда удачно проникала в глубь половецких кочевий, но после этого деятельного Мономаховича ей, очевидно, становилось не под силу сдерживать половецкие нападения, и она начала отступать перед ними. От этих нападений, разумеется, всего более страдало сельское пограничное население, не прикрытое от врагов городскими стенами. На княжеском съезде в 1103 г. Владимир Мономах живо изобразил великому князю Святополку тревожную жизнь крестьян в пограничных со степью областях: «весною, говорил князь, выедет смерд пахать на лошади, и приедет половчин, ударит смерда стрелою, возьмет его лошадь, потом приедет в село, захватит его жену, детей и все имение, да и гумно его сожжет».
      Благодаря всем этим неблагоприятным условиям, приниженному положению низших классов, княжеским усобицам и половецким нападениям с половины XII в. становятся заметны признаки запустения Киевской Руси. Hечная полоса по среднему Днепру и его притокам, издавна так хорошо заселенная, с этого времени начала пустеть. Отлив населения и торжество степных кочевников, закрывавших пути внешней торговли, главного источника богатства Киевской Руси, вели к обеднению Киева и его области, роняли цену киевского стола в глазах князей и таким образом лишали Киев его прежнего значения, как политического центра Русской земли. Значит, упадок юго-западной Руси начался еще задолго до нашествия на нее Татар (1239 г.), которое только довершило его и окончательно опустошило этот край (см. далее Учебн. Соловьева, гл. XII и ХVI).
 

Суздальская земля

       Ее заселение. Отлив населения из Поднепровья шел в двух направлениях, двумя противоположными струями. Одна струя направлялась на запад, в область верховьев Западного Буга и Днестра и дальше, в область верхней Вислы, в глубь Польши. Другая струя колонизации шла в противоположный угол Русской земли, на северо-восток за р. Угру, в междуречье Оки и верхней Волги. Сохранились некоторые следы этого северо-восточного направления колонизации.
      1) До половины XII ст. в Ростово-Суздальском крае преобладало еще инородческое финское население, хотя русские поселения в нем стали появляться задолго до XII в. Русская колонизация этого края первоначально шла преимущественно с северо-запада, из Новгородской земли, к которой принадлежал этот край при первых русских князьях. Здесь возникло несколько русских городов, каковы Ростов, Ярославль и др. С половины XII в. стали обнаруживаться признаки усиленного прилива русских поселенцев в этот финский край с другой стороны, с юго-запада, из Приднепровья. В то время, когда стало заметно запустение южной Руси, в отдаленном Суздальском крае начинается усиленная строительная работа. При князьях Юрии Долгоруком и Андрее Боголюбском здесь возникают один за другим новые города. В 1134 году Юрий строит город Кснятин при впадении Большой Нерли в Волгу. В 1147 году становится известен городок Москва. В 1152 году Юрий строит Юрьев «в поле» (или Польский, ныне уездный город Владимирской губернии) и переносит на новое место возникший около этого времени город Переяславль Залесский. В 1154 году он основал на реке Яхроме город Дмитров, названный так в честь Юрьева сына Димитрия-Всеволода, родившегося в том году во время полюдья, когда князь с женою объезжал свою волость для сбора дани. В 1158 году Андрей Боголюбский основал город Боголюбов (на Клязьме пониже Владимира). Известия об основании городов сопровождаются в летописи известиями о построении церквей. Оба князя, отец и сын, являются усердными храмоздателями в Суздальской земле. Тогда же возникло много других городов в северной Руси: таковы, например, Тверь, Городец на Волге, Кострома, Стародуб на Клязьме, Галич, Звенигород, Вышгород при впадении Протвы в Оку и др. Сам Андрей Боголюбский хвалился своею колонизаторскою деятельностью. Князь говорил своим боярам: «я всю Белую (Суздальскую) Русь городами и селами великими населил и многолюдной учинил».
      2) Далее, встречаем признак, прямо указывающий на то, откуда шло население, наполнявшее эти новые суздальские города и великие села. Надобно вслушаться в названия новых суздальских городов: Переяславль, Звенигород, Стародуб, Вышгород, Галич — все это южнорусские названия, которые мелькают то и дело в рассказе старой киевской летописи о событиях в южной Руси. Одних Звенигородов было несколько в земле Киевской и Галицкой. Имена киевских речек Лыбеди и Почайны встречаются в Рязани, во Владимире на Клязьме, в Нижнем Новгороде. Известна река Ирпень в Киевской земле (приток Днепра), на которой, по преданию, Гедимин в 1321 году разбил южнорусских князей. Ирпенью называется и приток Клязьмы (во Владимирском уезде). Имя самого Киева не было забыто в Суздальской земле: село Киево на Киевском овраге знают старинные акты XVI в. в Московском уезде. Но всего любопытнее в истории передвижения географических названий три города. В древней Руси известны были три Переяславля: Русский(ныне уездный город Полтавской губернии), Переяславль Рязанский(нынешняя Рязань) и Переяславль Залесский(уездный город Владимирской губернии). Каждый из этих трех одноименных городов стоит на реке Трубеже. Это перенесение южнорусской географической номенклатуры на отдаленный суздальский север было делом переселенцев, приходивших сюда с киевского юга. Известен обычай всех колонистов в мире уносить с собою на новые места имена покидаемых жилищ.
      Итак, с половины XII ст. начался или усилился отлив населения из центральной днепровской Руси к двум противоположным окраинам Русской земли, к юго-западной и северо-восточной. Обозначив этот факт, изучим его последствия. Мы ограничимся в этом изучении только северо-восточной струей русской колонизации и отметим два ряда ее последствий: 1) последствия этнографические и 2) политические.
       Отношение русских поселенцев к финским туземцам. Происхождение великорусского племени.Главнейшим из этнографических следствий было образование новой ветви в составе русской народности, великорусского племени. Чтобы оценить важность этого факта в нашей истории, достаточно припомнить, что великорусское племя составляет 2/3 всего русского народа. Это племя образовалось путем слияния русских поселенцев с инородцами первоначально в области Оки и верхней Волги, а потом в других краях северо-восточной Руси, куда эти поселенцы проникали.
      Инородцы, с которыми встретились pyccкиe переселенцы в области Оки и верхней Волги, были финские племена. Финны, по нашей летописи, являются соседями восточных Славян с тех самых пор, как последние стали расселяться по нашей равнине. Финские племена водворились среди лесов и болот центральной и северной России еще в то время, когда здесь незаметно никаких следов присутствия Славян. Уже Иорнанд в VI веке знал некоторые из этих племен: в его искаженных именах северных народов, входивших в IV веке в состав готского королевства Германариха, можно прочесть Эстов, Весь, Мерю, Мордву, Чудь. В области Оки и верхней Волги в XI—XII вв. жили три финских племени: Мурома, Меряи Весь. Начальная летопись довольно точно обозначает места жительства этих племен: она знает Мурому на нижней Оке, Мерю по озерам Переяславскому и Ростовскому, Весь в области Белоозера. Ныне в центральной Великороссии уже нет живых остатков этих племен, но они оставили по себе память в ее географической номенклатуре. На обширном пространстве от Оки до Белого моря встречаем тысячи нерусских названий городов, сел, рек и урочищ. Прислушиваясь к этим названиям, легко заметить, что некогда на всем этом пространстве звучал один язык, которому принадлежали эти названия, и что он родня тем наречиям, на которых говорят туземные нерусские населения нынешней Финляндии и восточных губерний Европейской России. Так, на этом пространстве, как и в восточной полосе Европейской Poccии, встречаем множество рек, названия которых оканчиваются на ва: Протва, Москва, Сылва, Косваи т.д. У одной Камы можно насчитать до 20 притоков, имена которых имеют такое окончание: vaпо-фински значит вода. Название самой Оки — финского происхождения: это обрусевшая форма финского joki, что значит рекавообще. Даже племенные названия Мери и Веси не исчезли бесследно в центральной Великороссии: здесь встречается множество сел и речек, которые называются Мерямии Весями. Уездный город Тверской губернии Весьегонск значит собственно Весь-Егонская. Определяя по этим следам в географической номенклатуре границы расселения Мери и Веси, найдем, что эти племена обитали некогда от слияния Сухоны и Юга, от Онежского озера и реки Ояти до средней Оки, захватывая северные части губернии Калужской, Тульской и Рязанской. Итак, русские поселенцы, направлявшиеся в Суздальский край, встретились с финскими туземцами в самом центре нынешней Великороссии.
      Как они встретились и как одна сторона подействовала на другую? Вообще говоря, встреча эта имела мирный характер. В народных преданиях великоруссов не уцелело воспоминаний об упорной и повсеместной борьбе пришельцев с туземцами. Самый характер Финнов содействовал такому мирному их сближению. Финны при первом своем появлении в европейской историографии отмечены были одной характеристической чертой — миролюбием, недостатком воинственности. Тацит говорит о Финнах, что это удивительно дикое племя, которое не знает ни домов, ни оружия. Иорнанд называет Финнов самым мирным племенем из всех обитателей европейского севера. Судьба Финнов на европейской почве оправдывает эти известия. Некогда финские племена были распространены далеко южнее линии рек Москвы и Оки, там, где не находим их следов впоследствии. Но народные потоки, проносившиеся по южной Руси, отбрасывали это племя все далее к северу; оно все более отступало и, отступая, постепенно исчезало. Процесс этого исчезновения продолжается и до сих пор. Правда, в преданиях Великороссии уцелели некоторые воспоминания о борьбе, завязывавшейся по местам; но эти воспоминания говорят о борьбе не племен, а религий. Столкновения назывались не встречей пришельцев с туземцами, а попытками распространить христианство среди последних. Следы этой религиозной борьбы встречаются в двух старинных житиях древних ростовских святых, подвизавшихся во второй половине XI века, епископа Леонтия и архимандрита Авраамия: по житию первого, ростовцы упорно сопротивлялись христианству, прогнали двух первых епископов Федора и Илариона и умертвили третьего Леонтия; из жития Авраамия видно, что в Ростове был один конец, называвшийся Чудским— знак, что большинство населения этого города было русское. Этот Чудский конец и после Леонтия оставался языческим, поклонялся идолу славянского бога Велеса. Значит, уже до введения христианства местная Меря начала усвоять языческие верования русских Славян. По житию Леонтия, все ростовские язычники упорно боролись против христианских проповедников, т.е. вместе с Чудью принимала участие в этой борьбе и ростовская Русь. При таком отношении русских поселенцев к финским туземцам встреча их сопровождалась поглощением последних первыми. Но, сливаясь с Русью, Финны оказали на нее некоторое влияние, которое проникало в русскую среду двумя путями: 1) пришлая Русь, селясь среди Финнов, неизбежно путем общения кое-что заимствовала из их быта; 2) Финны, постепенно русея, всею массою, со всеми своими антропологическими и этнографическими особенностями, с своим языком, обычаями и верованиями, входили в состав русской народности. Тем и другим путем в русскую среду проникло немало физических и нравственных особенностей, заимствованных у Финнов, и из этой смеси элементов русских и финских, при господстве первых, сложилось великорусское племя.
       Андрей Боголюбский и его отношения к Киевской Руси. Теперь обратимся к изучению политических последствий русской колонизации верхнего Поволжья. Они стали обнаруживаться уже при сыне того суздальского князя, в княжение которого начался усиленный прилив колонизации в междуречье Оки и верхней Волги, при Андрее Боголюбском. Сам этот князь Андрей является крупной фигурой, на которой наглядно отразилось действие колонизации. Отец его Юрий по своим понятиям был еще князь совершенно старого южно-русского закала. Получив от отца Мономаха в управление Суздальскую Русь, он не успел отрешиться от киевских понятий и стремлений, на суздальском севере мечтал о Киеве, много лет боролся за него с южно-русскими князьями и умер, сидя на Киевском столе (Учебн. Соловьева, гл. VIII). Андрей не был похож на отца. Он родился в 1111 году. Это был настоящий северный князь, истый суздалец-залешанин по своим привычкам и понятиям, по своему политическому воспитанию. Он, кажется, и родился на севере и прожил там большую половину своей жизни, совсем не видавши юга. Отец дал ему в управление Владимир на Клязьме, маленький, недавно возникший пригород, и там Андрей прокняжил далеко за 30 лет своей жизни, не побывав в Киеве. Южная, как и северная, летопись молчит о нем до начала шумной борьбы, которая завязалась между его отцом и двоюродным братом Изяславом волынским с 1146 года. Андрей появляется на юге впервые не раньше 1148 года, когда Юрий, восторжествовав над племянником, сел на киевском столе. С тех пор и заговорила об Андрее южная Русь, и южная летопись сообщает несколько рассказов, живо рисующих его физиономию. Андрей скоро выделился из толпы тогдашних южных князей своими личными особенностями, своеобразным характером. Он в удали не уступал своему удалому сопернику Изяславу, любил забываться в разгаре сечи, залетать в самую опасную свалку, не замечал, как с него сбивали шлем. Все это было очень обычно на юге, где постоянные внешние опасности и усобицы развивали удальство в князьях. Но совсем не было обычно умение Андрея быстро отрезвляться от воинственного опьянения. Тотчас после боя он становился осторожным, благоразумным политиком, мирным распорядителем. У Андрея всегда все в порядке, его нельзя было застать врасплох; он умел не терять головы во время переполоха. Несмотря на свою боевую удаль, он не любил войны, после удачного боя первый подступал к отцу с просьбою мириться с побитым врагом. Южнорусский летописец с удивлением отмечает в нем эту черту характера, говоря: «не величав был Андрей на ратный чин, но ждал похвалы лишь от Бога». Точно так же Андрей совсем не разделял страсти своего отца к Киеву, был вполне равнодушен к матери городов русских и ко всей южной Руси. Когда в 1151 году Юрий был побежден Изяславом, он плакал горькими слезами, жалея, что ему приходится расстаться с Киевом. Дело было к осени. Андрей сказал отцу: «Нам, батюшка, здесь теперь больше делать нечего, уйдем-ка отсюда затепло». По смерти Изяслава в 1154 году Юрий прочно уселся на киевском столе и просидел до самой смерти в 1157 году. Самого надежного из своих сыновей, Андрея, он посадил у себя под рукою в Вышгороде близ Киева; но Андрею не жилось на юге. Не спросившись у отца, он тихонько ушел на север, захватив из Вышгорода чудотворную икону Божией Матери, которая стала потом главной святыней Суздальской земли под именем Владимирской. Один позднейший летописный свод так объясняет этот поступок Андрея: «Смущался князь Андрей, видя нестроение своей братии, племянников и всех сродников своих: вечно они в мятеже и волнении, все добиваясь великого княжения киевского; ни у кого из них ни с кем мира нет, и оттого все княжения запустели; скорбел об этом Андрей втайне своего сердца и, не сказавшись отцу, решился уйти к ceбе в Ростов и Суздаль, говоря: там поспокойнее». По смерти Юрия на киевском столе сменилось несколько князей и наконец уселся сын Юрьева соперника, Андреев двоюродный племянник, Мстислав Изяславич вольный. Андрей, считая себя старшим, выждал удобную минуту и послал на юг с сыном суздальское ополчение, к которому там присоединились полки многих других князей. Союзники взяли Киев копьем и на щит, т.е. взяли город приступом и разграбили его (в 1169 году). Но Андрей, взяв Киев своими полками, передал власть брату Глебу. Впоследствии, по смерти Глеба, Киевская земля отдана была ближайшим родичам Андрея Ростиславичам смоленским. Старший Роман сел в Киеве, младшие его братья Давид и Мстислав поместились в ближайших городах. Андрей носил звание великого князя, живя на своем суздальском севере. Но Ростиславичи раз показали неповиновение Андрею, и тот послал к ним посла с грозным приказанием: «Не ходишь ты, Роман, в моей воле с своей братией, так пошел вон из Киева, ты, Мстислав, вон из Белгорода, а ты, Давид, вон из Вышгорода; ступайте все в Смоленск и делитесь там, как знаете». В первый раз великий князь, названый отец для младшей братии, обращался так с своими родичами. Эту перемену в обращении с особенною горечью почувствовал младший из Ростиславичей Мстислав; он обрил голову и бороду Андрееву послу и отпустил его назад, велев сказать Андрею: «Мы до сих пор признавали тебя отцом своим по любви; но если ты посылаешь к нам с такими речами, не как к князьям, а как к подручникам и простым людям, то делай, что задумал, а нас Бог рассудит». Так в первый раз произнесено было новое политическое слово подручник, т.е. впервые сделана была попытка заменить неопределенные отношения родового старшинства отношениями обязательного подчинения, политического подданства младших князей старшему наравне с простыми людьми.
      Таков ряд необычных явлений, обнаружившихся в отношениях Андрея Боголюбского к южной Руси и другим князьям. До сих пор звание старшего князя нераздельно соединено было с обладанием старшим киевским столом. Князь, признанный старшим среди родичей, обыкновенно садился в Киеве; князь, сидевший в Киеве, обыкновенно признавался старшим среди родичей. Андрей впервые отделил старшинство от места: заставив признать себя великим князем всей Русской земли, он не покинул своей Суздальской области и не поехал в Киев сесть на стол отца и деда. Таким образом, княжеское старшинство, оторвавшись от места, получило личное значение и сделана была попытка сообщить ему авторитет настоящей верховной власти (Об усобице по смерти Андрея см. Учебн. Соловьева, гл. IX).
       Всеволод III Большое Гнездо. В княжение Всеволода III обнаруживается новый факт — решительное преобладаниеСуздальской области над остальными областями Русской земли. Политика Всеволода III была во многом продолжением внешней и внутренней деятельности Андрея. Подобно старшему брату Всеволод заставил признать себя великим князем всей Русской земли и, подобно ему же, не поехал в Киев сесть на стол отца и деда. Он правил южной Русью с берегов далекой Клязьмы; в Киеве князья садились из его руки. Великий князь киевский чувствовал себя непрочно на этом столе, если не ходил в воле Всеволода, не был его подручником. И соседи Всеволода князья рязанские чувствовали на себе его руку, ходили в его воле, по его указу посылали свои полки в походы вместе с его полками. В 1207 году Всеволод, вмешавшись в усобицу рязанских князей, потребовал у рязанцев выдачи их всех с княгинями, продержал их у себя под присмотром, а в Рязани посадил своего сына с суздальскими посадниками. Когда же буйные, непокорные рязанцы, как их характеризует суздальский летописец, вышли из повиновения Всеволоду, тогда суздальский князь велел перехватить всех горожан с семействами и расточил их по суздальским городам, а город Рязань сжег. И певец Слова о полку Игореве, южнорусский поэт и публицист конца XII века, знает политическое могущество суздальского князя. Изображая бедствия, какие постигли Русскую землю после поражения его героев в степи, этот певец обращается к Всеволоду с такими укоризненными словами: «Великий князь Всеволод! Чтобы тебе прилететь издалека, отчаго золотого стола постеречь: ведь ты можешь Волгу разбрызгать веслами, Дон шлемами вычерпать». В таких поэтически-преувеличенных размерах представлялись черниговскому певцу волжский флот Всеволода III и его сухопутная рать. Таким образом, Суздальская область, еще в начале XII в. столь незначительный северо-восточный угол Русской земли, уже в конце этого века является княжеством, решительно господствующим над всей остальной Русью. Политический центр тяжести явственно перемещается с берегов среднего Днепра на берега Клязьмы. Это перемещение было следствием отлива русских сил из среднего Поднепровья к северо-востоку.
       Уделы. Обращаясь к явлениям, следовавшим за смертью Всеволода, встречаем еще новый факт, не менее важный, чем все предыдущие. Порядок княжеского владения в старой Киевской Руси держался на очереди старшинства. Всматриваясь во владельческие отношения потомков Всеволода, мы замечаем, что в Суздальской земле утверждается новый порядок княжеского владения, непохожий на прежний. Киев окончательно падает после татарского нашествия. Владимир на Клязьме для потомков Всеволода заступает место Киева в значении политического центра Руси, оставляя за Киевом, и то лишь на короткое время, только значение центра церковно-административного. В занятии старшего владимирского стола Всеволодовичи вообще следовали прежней очереди старшинства. Когда Константин Всеволодович победой на Липице восстановил свое старшинство, снятое с него отцом, дети Всеволода садились на владимирском столе по порядку старшинства, сначала Константин, потом Юрий, за ним Ярослав, наконец, Святослав. Та же очередь наблюдалась и в поколении Всеволодовых внуков, сыновей Ярослава Всеволодовича: на столе владимирском сидел сначала старший Ярославич Александр Невский, потом Ярослав тверской, за ним младший Василий костромской (1276 г.). Значит, до последней четверти XIII века в занятии великокняжеского стола действовала прежняя очередь старшинства; бывали отступления от этого порядка, но их видим мы здесь, в Суздальской земле, не более, чем видели в старой Киевской Руси. Рядом со старшей Владимирской областью, составлявшей общее достояние Всеволодовичей и владеемой по очереди старшинства, возникло в Суздальской земле несколько младших волостей, которыми владели младшие Всеволодовичи. Во владении этими младшими областями устанавливается другой порядок, который держался не на очереди старшинства. Младшие волости переходят теперь не по очередистаршинства, а по завещаниюот отца к сыну, передаются из рук в руки в прямой нисходящей, а не в боковой ломаной линии, т.е. не от старшего брата младшему, от младшего дяди старшему племяннику и т.д. Такой порядок владения изменяет юридическийхарактер младших волостей. Прежние волости были части Русской земли, владеемые всеми князьями сообща, т.е. каждым отдельным князем временно, по известной очереди. Теперь волость — неотъемлемая отдельная собственность известного князя, личное его достояние, постоянное владение, которое передается от отца детям по личному распоряжению владельца, по завещанию. Вместе с изменением юридического характера волости является для нее и новое название. В старой Киевской Руси части Русской земли, достававшиеся тем или другим князьям по очереди, обыкновенно назывались волостями, или наделками, в смысле временного владения. Младшие волости, на которые распалась Суздальская земля во Всеволодовом племени с XIII века, называются уделамиили вотчинамив смысле владения отдельного и наследственного. Этот новый порядок княжеского владения, утвердившийся на севере в XIII и XIV вв., и можно называть удельным.
       Следствия удельного порядка. Так, действовавший между Ярославичами в Киевской Руси совместный родовой порядок власти всей Русской землей по очереди старшинства уступил место на суздальском севере в потомстве Всеволода III раздельному наследственному владению частями земли на праве полной личной собственности, принадлежавшем каждому князю-владельцу. Новый порядок утверждался в северной Руси одновременно с ее русской колонизацией, которая и была главной причиной этой перемены. Северные князья, руководя этой колонизацией, заселяя и устрояя свои владения, привыкали смотреть на них, как на дело рук своих, т.е. как на свое личное достояние. Действие этого порядка сопровождалось следствиями, очень важными для последующей политической судьбы северной Руси: 1) путем раздела княжеских вотчин между наследниками северная Русь в XIII—XV вв. постепенно раздробилась на множество мелких уделов, приближавшихся по своим размерам к вотчинам простых частных землевладельцев; 2) измельчание уделов сопровождалось объединением удельных князей и упадком их правительственного авторитета; 3) удельный порядок вносил в среду князей взаимное отчуждение, ослаблял в них чувство солидарности, общности интересов, отучал их действовать сообща, делал их неспособными к дружным политическим союзам; 4) отчуждая князей друг от друга и замыкая их в мелких, наследственных вотчинах, удельный порядок понижал уровень их гражданского чувства и земского сознания, затемнял мысль о единстве Русской земли, об общем народном благе. Облегчая борьбу с удельными князьями, удельный порядок этими следствиями подготовил свое собственное разрушение и политическое объединение северной Руси одним из удельных княжеств — Московским.
 

Московское княжество до половины XV века

       Причины и ход его усиления. Летопись выводит город Москву в число новых суздальских городов, возникших в княжение Юрия Долгорукого. Любопытно, что городок этот впервые является в летописном рассказе с значением пограничного пункта между княжеством северным Суздальским и южным Черниговским. Сюда в 1147 году Юрий Долгорукий пригласил своего соседа и союзника князя черниговского Святослава Ольговича на свиданье. Это — первое известие о Москве. Значит, город возник на перепутье между днепровским югом и верхневолжским севером. С тем же значением пограничного города Суздальской земли является Москва и в дальнейших летописных известиях. Летопись подробно рассказывает о шумной борьбе, какая поднялась по смерти Андрея Боголюбского между его младшими братьями и племянниками. В 1176 году дяди, восторжествовав над племянниками, вызвали из Чернигова укрывавшихся там своих жен. Провожать княгинь поехал сын черниговского князя Олег; он довез их до Москвы и оттуда возвратился в свою волость Лопасню. Лопасня — село верстах в 70-ти от Москвы к югу по серпуховской дороге. Так близко подходила тогдашняя черниговская граница к суздальскому городу Москве. Москва носила тогда еще другое название — Куцкова, полученное ею от местного вотчинника, боярина и ростовского тысяцкого Степана Кучки, которому принадлежали окрестные села и деревни. Временем возникновения и географическим положением Москвы объясняется ее дальнейшая политическая судьба. Как городок новый и далекий от суздальских центров Ростова и Владимира, Москва позже других суздальских городов могла стать стольным городом особого княжества и притом должна была достаться младшему князю. Действительно, в продолжение большей части XIII в. в Москве незаметно постоянного княжения: князья являлись в Москве лишь на короткое время, и все это были младшие сыновья своих отцов. Около начала последней четверти ХIII в. в Москве утвердился младший из сыновей Александра Невского Даниил. С тех пор Москва становится особым княжеством с постоянным князем; Даниил стал родоначальником московского княжеского дома.
      Таковы первые известия о Москве. Первоначальные причины ее быстрого роста заключались в географическом положении города и его края. Прежде всего это положение содействовало сравнительно более ранней и густой населенности края. Москва возникла на рубеже между юго-западной днепровской и северо-восточной волжской Русью. Это был первый край, в который попадали юго-западные колонисты, перевалив за реку Угру; здесь, следовательно, они осаживались в наибольшем количестве, как на первом своем привале. Бледные следы усиленного осадка колонизации в области реки Москвы находим в родословных росписях старинных боярских фамилий, которые действовали в Москве. Эти росписи начинаются обыкновенно сказанием о том, как и откуда родоначальники этих фамилий пришли служить московскому князю. Соединяя эти отдельные генеалогические предания, мы получаем важный исторический факт: с конца XIII века, еще прежде чем город Москва начинает играть заметную роль в северной Руси, в нее со всех сторон собираются знатные служилые люди из Мурома, Нижнего, Ростова, Чернигова, даже из Киева и с Волыни. Знатные слуги шли по течению народной массы. Генеалогические сказания боярских родословных отразили в себе лишь общее движение, господствовавшее в тогдашнем русском населении. В Москву, как центральный водоем, со всех краев Русской земли, угрожаемых внешними врагами, стекались народные силы. Это центральное положение Москвы прикрывало ее со всех сторон от внешних врагов; внешние удары падали на соседние княжества Рязанское, Нижегородское, Ростовское, Ярославское, Смоленское и редко достигали до Москвы. Благодаря такому прикрытию Московская область стала убежищем для окрайного русского населения, всюду страдавшего от внешних нападений. В XIII и первой половине XIV века Московское княжество было единственным краем северной Руси, свободным от таких бедствий. Вот одно из условий, содействовавших успешному его заселению. То же географическое положение Москвы заключало в себе другое условие, содействовавшее ранним промышленным ее успехам. Московское княжество с северо-запада на юго-восток диагонально перерезывалось течением реки Москвы. В старое время эта река имела важное торговое значение, была торговой дорогой. Нижним своим течением она связывает город Москву с бассейном Оки, а верховьями подходит близко к верхней Волге. Таким образом, река Москва служит соединительной хордой, соединяющей концы ручной дуги, какая образуется течением Оки и верхней Волги. Одно явление указывает на такое торговое значение реки. Очень рано на самом перевале с верхней Волги в реку Москву возник торговый пункт Волок на Ламе(Волоколамск). Этот Волок на Ламе был построен новгородцами и служил им складочным местом в их торговых сношениях с бассейном Оки и с областью средней Волги. Оба эти условия, вытекавшие из географического положения города Москвы, имели важное значение для московского князя. Сгущенность населения в его уделе увеличивала количество плательщиков прямых податей. Развитие торгового транзитного движения по реке Москве оживляло промышленность края и обогащало казну местного князя торговыми пошлинами.
      Рядом с этими экономическимипоследствиями, вытекавшими из географического положения Москвы, из того же источника вышел ряд важных последствий политических. С географическим положением города Москвы тесно было связано генеалогическое положение его князя. Как город новый и окрайный, Москва досталась одной из младших линий Всеволодова племени. Поэтому московский князь мог питать надежды дожить до старшинства и занять старший великокняжеский стол. Чувствуя себя бесправным среди родичей и не имея опоры в обычаях и преданиях старины, он должен был обеспечивать свое положение иными средствами, независимо от очереди старшинства. Благодаря тому московские князья рано выработали своеобразную политику, состоявшую в уменье пользоваться yсловиями текущей минуты. Первый московский князь Александрова племени Даниил, по рассказу летописца, врасплох напав на своего рязанского соседа князя Константина, победил его «некоей хитростью», т.е. обманом, и взял в плен. Сын этого Даниила Юрий в 1303 году, напав на другого соседа Святослава, князя Можайского, также взял его в плен и захватил Можайский удел, потом убил отцова пленника Константина и отхватил от Рязанского княжества город Коломну. Московский князь — враг всякому великому князю, кто бы он ни был. Даниил всю жизнь боролся с великими князьями, даже с собственным старшим братом, Дмитрием переяславским. Но по смерти Димитрия он сблизился с добрым и бездетным его сыном Иваном и так подружился, что Иван, умирая в 1302 году, отказал свой удел московскому своему соседу помимо старших родичей. Даниил принял наследство и отстоял его. Но враги старшинства, московские князья были гибкие и сообразительные политики. Как скоро изменялись обстоятельства, и они изменяли свой образ действий. Татарский разгром надолго, на весь XIII век поверг народное хозяйство северной Руси в страшный хаос. Но с XIV века отношения здесь начали устанавливаться, народное хозяйство стало приходить в некоторый порядок. С тех пор и московские князья являются мирными хозяевами, домовитыми устроителями своего удела, заботятся о водворении в нем прочного порядка, заселяют его промышленными и рабочими людьми, которых перезывают к себе из чужих княжеств, толпами покупают в Орде русских пленников и на льготных условиях сажают тех и других на своих московских пустошах, строят деревни, села, слободы.
      Таковы были первоначальные условия быстрого роста Московского княжества: то были географическое положение Москвыи генеалогическое положение ее князя. Первое условие сопровождалось выгодами экономическими, которые давали в руки московскому князю обильные материальные средства для действия, а второе условие указало ему, как всего выгоднее пустить в оборот эти средства, помогло ему выработать политику, основанную не на родственных воспоминаниях, а на искусном пользовании минутой. Пользуясь такими средствами и держась такой политики, московские князья в XIV и первой половине XV в. умели добиться очень важных политических успехов.
      1) Пользуясь своими средствами, московские князья постепенно выводили свое княжество из первоначальных тесных его пределов. В самом начале XIV века на севере Руси, может быть, не было удела меньше Московского. Пределы его далеко не совпадали даже с границами нынешней Московской губернии. Из городов этой губернии в первоначальный состав удельной московской территории не входили Дмитров, Клин, Волоколамск, Можайск, Коломна, Верея. Даже около того времени, когда третий московский князь из племени Александра Невского Иван Калита стал великим князем, Московский удел остался еще очень незначительным. B одной духовной этого князя, написанной не раньше 1327 года, перечислены все его вотчинные владения. Они состояли из шести городов, с уездами: то были Москва, Коломна, Можайск, Звенигород, Серпухов, Руза (Переяславль не упомянут в грамоте). B этих шести уездах находились 51 сельская волость и 42 дворцовых села. Вот весь удел Калиты около того времени, когда он стал великим князем. Но в руках его были обильные материальные средства, которые он и пустил в выгодный оборот. Тогдашние тяжкие условия землевладения заставляли землевладельцев продавать свои вотчины. Вследствие усиленного предложения земли были дешевы. Московские князья, имея свободные деньги, начали скупать земли у частных лиц и у церковных учреждений, у митрополита, у монастырей, у других князей. Покупая села и деревни в чужих уделах, Иван Калита купил целых три удельных города с уездами, Белозерск, Галич и Углич. Преемники его продолжали это мозаическое собирание Руси. В каждой следующей московской духовной грамоте перечисляются новоприобретенные села и волости, о которых не упоминает предшествующая. Первоначально эти приобретения совершались путем частных полюбовных сделок; но потом пущен был в ход и насильственный захват. Так, cын Димитрия Донского, Василий, купил у хана Муром, Тарусу и целое Нижегородское княжество и с помощью Татар выгнал владельцев этих княжеств из их владений. Благодаря этим пpиoбретениям территория Московского княжества значительно расширилась в продолжение XIV и XV вв. Владения Ивана Калиты едва ли заключали в себе 500 квадратных миль, так как во всей Московской губернии не более 590 кв. миль. Если по духовной Василия Темного 1462 года очертить пределы московских владений, увидим, что в них можно считать по меньшей мере 15.000 кв. миль. Таковы были территориальные успехи, достигнутые московскими князьями к половине XV века.
      2) Пользуясь своими средствами и расчетливой фамильной политикой, московскиe князья в XIV в. постепенно сами выступали из положения мелких и бесправных удельных князей. Младшие, но богатые, эти князья предприняли смелую борьбу со старшими родичами за великокняжеский стол. Главными их соперниками были князья тверские, старшие их родичи. Действуя во имя силы, а не права, московские князья долго не имели успеха. Князь Юрий Данилович погубил в Орде своего соперника Михаила Ярославича тверского, но потом сам сложил там свою голову. Однако окончательное торжество осталось за Москвою, потому что средства боровшихся сторон были неравны. На стороне тверских князей были право старшинства и таланты, средства юридические и нравственные, на стороне князей московских были деньги и уменье пользоваться обстоятельствами, т.е. средства материальные и практические, житейские, а тогда Русь переживала время, когда последние средства были сильнее первых. Князья твepскиe никак не могли понять истинного положения дел и в начале XIV в. все еще считали возможной борьбу с Татарами. В 1327 году тверской князь Александр Михайлович не вытерпел, со всем городом Тверью поднялся на Татар и истребил находившихся тогда в Твери татарских послов. Московские князья иначе смотрели на положение дел. Они вовсе не думали о борьбе с Татарами; видя, что на Орду гораздо выгоднее действовать деньгами, чем оружием, они усердно ухаживали за ханом и сделали его орудием своей политики. Благодаря тому московский князь, по генеалогии младший среди своей братии, добивался старшего великокняжеского стола. Хан поручил Калите наказать тверского князя за восстание. Тот исправно исполнил поручение и в 1328 г. получил в награду великокняжеский стол, который с тех пор уже не выходил из-под московского князя.
      3) Приобретение великокняжеского стола московским князем сопровождалось важными последствиями для Руси. Московский удельный владелец, став великим князем, первый начал выводить русское население из того уныния, в какое повергли его внешние несчастия. Образцовый устроитель своего удела, московский князь, став великим, дал почувствовать выгоды своей политики и другим частям северо-восточной Руси. Этим он подготовил себе популярность, т.е. почву для дальнейших успехов. Летописец с ударением отмечает, что с тех пор, как московский князь получил от хана великокняжеское достоинство, северная Русь начала отдыхать от постоянных погромов, какие она терпела. Рассказывая о возвращении Калиты от хана с пожалованием в 1328 г., летописец прибавляет: «Бысть оттоле тишина велика по всей Русской земле на сорок лет и престаша Татарове воевати землю Русскую». Это, очевидно, заметка наблюдателя, жившего во второй половине XIV в. Оглянувшись назад за 40 лет, этот наблюдатель отметил, как почувствовалось в эти десятилетия господство Москвы в северной Poссии: время с 1328 по 1369 г., когда впервые напал на северо-восточную Русь Ольгерд литовский, считалось порою отдыха для населения этой Руси, которое за то благодарило Москву. Наконец, почти вся северная Русь, став против Орды на Куликовом поле под московскими знаменами, в 1380 г. одержала первую народную победу над агарянством. Это сообщило московскому князю значение национального вождясеверной Руси в борьбе с внешними врагами.
      4) Всего важнее было то, что московский князь приобрел своему стольному городу значение церковной столицыРуси. В этом приобретении ему также помогло географическое положение города Москвы. От татарского разгрома окончательно опустела старинная Киевская Русь. Вслед за населением на север ушел и высший иерарх русской Церкви, киевский митрополит. Летописец рассказывает, что в 1299 году митрополит Максим, не стерпев насилия татарского, собрался со всем своим клиросом и уехал из Kиевa во Владимир на Клязьме; тогда же и весь Киев-город разбежался, добавляет летописец. Но остатки южнорусской паствы не менее прежнего нуждались в заботах высшего пастыря русской Церкви. Митрополит из Владимира часто ездил в южнорусские епархии. В эти поездки он останавливался на перепутье в городе Москве. Так бывал часто и живал подолгу в Москве преемник Максима митрополит Петр. Благодаря тому у него завязалась тесная дружба с местным князем Иваном Калитой. Оба они вместе заложили соборный храм Успения в Москве; в этом же городе митрополита Петра застигла смерть в 1326 г. Может быть, он еще и не думал о перенесении митрополичьей кафедры с Клязьмы на берега Москвы; но эта случайность стала заветом для дальнейших митрополитов. Преемник Петра Феогност не хотел жить во Владимире, поселился нa митрополичьем подворье в Москве у чудотворцева гроба. Так Москва стала церковной столицей Руси задолго прежде, чем сделалась столицей государственной. Богатые материальныя средства, которыми располагала тогда русская Церковь, стали стекаться в Москву, содействуя ее обогащению. Еще важнее было нравственное впечатление, произведенное этим перемещением митрополичьей кафедры на население северной Руси. Это население с большим доверием стало относиться к московскому князю, предполагая, что все его действия совершаются по благословению старшего святителя русской Церкви. След этого впечатления заметен в рассказе летописца. Повествуя о перенесении кафедры в Москву, этот летописец замечает: «Иным же князем многим немного сладостно бе, еже град Москва митрополита имяше в себе живуща». Вследствие того церковное русское общество стало сочувственно относиться к князю, действовавшему об руку с высшим пастырем русской Церкви. Это сочувствие церковного общества, может быть, всего более помогло московскому князю укрепить за собою национальное значение в северной Руси. Политические успехи московского князя освящались в народном представлении содействием и благословением высшей духовной власти Руси.
      Значение, приобретенное этими успехами, все доставалось великому князю, старшему из московских князей, который сверх своего московского удела владел еще великокняжеской Владимирской областью. С Ивана Калиты в продолжение ста лет таким великим князем становился обыкновенно старший сын предшествовавшего великого князя. По личному составу московского княжеского дома такой переход великокняжеского достоинства в нисходящей линии до смерти Калитина правнука великого князя Василия Димитриевича не вызывал спора среди московских князей, а князьям других линий, соперничавшим с московскими, ни суздальским, ни тверским не удалось перебить у них великого княжения. Неоспариваемый переход великокняжеской власти от отца к сыну, повторявшийся в продолжение нескольких поколений, стал обычаем, на который общество начало смотреть, как на правильный порядок, забывая о прежнем порядке преемства по старшинству. Впервые спор против этого нового порядка поднялся в московском княжеском доме по смерти великого князя Василия Димитриевича; но эта шумная усобица между московскими князьями кончилась торжеством нового порядка. Эта усобица произошла вследствие притязания Юрия Димитриевича галицкого, дяди великого князя Василия Васильевича, занять великокняжеский стол мимо племянника. Этот дядя, действуя во имя своего старшинства, в 1431 г. поехал в Орду тягаться с племянником за великое княжение. Эта усобица, продолженная по смерти Юрия его сыновьями, взволновала все русское общество, руководящие классы которого, духовенство, князья, бояре и другие служилые люди решительно стали за Василия. Когда сын Юрия Шемяка, по смерти отца наследник его притязаний, нарушил свой договор с Василием, последний отдал дело на суд духовенства. Духовный собор из пяти епископов с несколькими архимандритами (тогда не было митрополита на Руси) в 1447 г. обратился к нарушителю договора с грозным посланием, в котором высказал свой взгляд на политический порядок, какой должен существовать на Руси. Здесь духовенство решительно восстало против притязаний Шемякина отца на великокняжеский стол, признавая исключительное право на него за племянником, старшим сыном предшествовавшего великого князя. Притязание Юрия духовенство сравнивает с грехом праотца Адама, возымевшего желание «равнобожества», внушенное сатаной. «Сколько трудов понес отец твой, писали владыки, сколько истомы потерпело от него христианство, ни великокняжеского стола он все-таки не получил, чего ему не дано Богом, ни земскою изначала пошлиной». Итак, духовенство считало единственно правильным порядком преемство великокняжеского стола в нисходящей линии, а не по очереди старшинства, и даже наперекор истории признавало такой порядок исконной „земской пошлиной“, т.е. старинным обычаем Русской земли. Этот новый порядок должен был подготовить установление единовластия, усиливая одну прямую старшую линию московского княжеского дома, устраняя и ослабляя боковые младшие.
      Поддержка, какую общество во время усобицы оказало этому порядку в лице в.кн. Василия Темного, объясняется фактом, незаметно совершившимся в северной Руси под шум удельных княжеских ссор и татарских погромов. Мы знаем, какие обстоятельства заставили массу русского населения передвинуться из старой днепровской Руси в область верхней Волги. Передвижение это сопровождалось раздроблением народных сил, выразившимся в удельном дроблении верхневолжской Руси. Но с течением времени различные этнографические элементы, прежде разъединенные, стали сливаться в одно национальное целое, завязалась и окрепла в составе русского населения целая плотная народность великорусская. Сложившись среди внешних опасностей, она чувствовала потребность в порядке. Эта потребность и была новой и могущественной причиной успехов московского князя, присоединившейся к первоначальным, какими были: экономические выгоды географического положенияМосковского княжества, церковное значение, приобретенное Москвой при содействии того же условия, и расчетливый, согласованный с обстоятельствами времени образ действиймосковских князей. Как скоро население северной Руси почувствовало, что Москва способна стать политическим центром, около которого оно могло собрать свои силы для борьбы с внешними врагами, удельный порядок должен был пасть перед объединительными стремлениями великого князя московского, приобретавшего значение национального государя Великороссии.
 

Новгородская земля

       Новгород Великий и его территория. Политический строй Новгорода Великого, т.е. старшего города в своей земле, был тесно связан с местоположением города. Он расположен был по обоим берегам реки Волхова, недалеко от истока ее из озера Ильменя. Новгород составился из нескольких слобод или поселков, которые были самостоятельными обществами, а потом соединились в городскую общину. Следы этого самостоятельного существования составных частей Новгорода сохранялись и позднее в распределении города на концы. Волхов делит Новгород на две половины: на правую — по восточному берегу реки и левую — по западному берегу; первая называлась Торговой, потому что в ней находился главный городской рынок, торг; вторая носила название Софийскойс той поры, как в конце Х в., по принятии христианства Новгородом, на этой стороне построен был соборный храм св. Софии. Обе стороны соединялись большим волховским мостом, находившимся недалеко от торга. К торгу примыкала площадь, называвшаяся Ярославовым двором, потому что здесь некогда находилось подворье Ярослава, когда он княжил в Новгороде при жизни отца. На этой площади возвышалась степень, помост, с которого новгородские сановники обращались с речами к собиравшемуся на вече народу. Близ степени находилась вечевая башня, на которой висел вечевой колокол, а внизу ее помещалась вечевая канцелярия. Торговая сторона южнее. Славенский конец получил свое название от древнейшего новгородского поселка, вошедшего в состав Новгорода, Славна. Городской торг и Ярославов двор находились в Славенском конце. На Софийской стороне, тотчас по переходе чрез волховский мост, находился детинец, обнесенное стеною место, где стоял соборный храм св. Софии. Софийская сторона делилась на три конца: Неревскийк северу, Загородскийк западу и Гончарский, или Людин, к югу, ближе к озеру. Названия концов Гончарского и Плотницкого указывают на ремесленный характер древних слобод, из которых образовались концы Новгорода.
      Новгород со своими пятью концами был политическим средоточием обширной территории, к нему тянувшей. Эта территория состояла из частей двух разрядов: из пятини волостей, или земель; совокупность тех и других составляла область, или землю, св. Софии. По новгородским памятникам до падения Новгорода и пятины назывались землями, а в более древнее время — рядами. Пятины были следующие: на СЗ от Новгорода, между реками Волховом и Лугой, простиралась по направлению к Финскому заливу пятина Вотьская, получившая свое название от обитавшего здесь финского племени Водиили Воти; на СВ справа от Волхова шла далеко к Белому морю по обе стороны Онежского озера пятина Обонежская; к ЮВ между реками Мстою и Ловатью простиралась пятина Деревская; к ЮЗ между реками Ловатью и Лугой, по обе стороны реки Шелони, шла Шелонскаяпятина; на отлете за пятинами Обонежской и Деревской простиралась далеко на В и ЮВ пятина Бежецкая, получившая свое название от селения Бежичей, бывшего некогда одним из ее административных средоточий (в нынешней Тверской губернии). Первоначально пятины состояли из древнейших и ближайших к Новгороду владений его. Владения более отдаленные и позднее приобретенные не вошли в пятинное деление и образовали ряд особых волостей, имевших несколько отличное от пятин устройство. Так, города Волок-Ламский и Торжок с своими округами не принадлежали ни к какой пятине. За пятинами Обонежской и Бежецкой простиралась на СВ волость Заволочье, или Двинская земля. Она называлась Заволочьем, потому что находилась за волоком, за обширным водоразделом, отделяющим бассейны Онеги и Северной Двины от бассейна Волги. Течением реки Вычегды с ее притоками определялось положение Пермской земли. За Двинской землей и Пермью далее к северо-востоку находились волости Печорапо реке Печоре и по ту сторону северного Уральского хребта волость Югра. На северном берегу Белого моря была волость Тер, или Терский берег. Таковы были главные волости новгородские, не входившие в пятинное деление. Они рано приобретены были Новгородом: так, уже в XI в. новгородцы ходили за данью за Двину на Печору, а в XIII веке собирали дань на Терском берегу.
       Отношение Новгорода к князьям. В начале нашей истории Новгородская земля по устройству своему была совершенно похожа на другие области Русской земли. Точно так же и отношения Новгорода к князьям мало отличались от тех, в каких стояли другие старшие города областей. На Новгород с тех пор, как первые князья покинули его для Kиeвa, наложена была дань в пользу великого князя киевского. По смерти Ярослава Новгородская земля присоединена была к великому княжеству Киевскому, и великий князь обыкновенно посылал туда для управления своего сына или ближайшего родственника, назначая в помощники ему посадника. До второй четверти XII в. в быте Новгородской земли незаметно никаких политических особенностей, которые выделяли бы ее из ряда других областей Русской земли. Но со смерти Владимира Мономаха все успешнее развиваются эти особенности, ставшие потом основанием новгородской вольности. Успешному развитию этого политического обособления Новгородской земли помогали частью географическое ее положение, частью ее внешние отношения. Новгород был политическим средоточием края, составлявшего отдаленный северо-западный угол тогдашней Руси. Такое отдаленное положение Новгорода ставило его вне круга русских земель, бывших главной сценой деятельности князей и их дружин. Это освобождало Новгород от непосредственного давления со стороны князя и его дружины и позволяло новгородскому быту развиваться свободнее, на большем просторе. С другой стороны, Новгород лежал близко к главным речным бассейнам нашей равнины, к Волге, Днепру, Западной Двине, а Волхов соединял его водным путем с Финским заливом и Балтийским морем. Благодаря этой близости к большим торговым дорогам Руси Новгород рано втянулся в разносторонние торговые обороты. Став на окраине Руси, с нескольких сторон окруженный враждебными инородцами и притом занимаясь преимущественно внешней торговлей, Новгород всегда нуждался в князе и его дружине для обороны своих границ и торговых путей. Но именно в XII в., когда запутавшиеся княжеские счеты уронили авторитет князей, Новгород нуждался в князе и его дружине гораздо менее, чем нуждался прежде и стал нуждаться потом. Потом на новгородских границах стали два опасные врага, Ливонский орден и объединенная Литва. В XII в. еще не было ни того ни другого врага: Ливонский орден основался в самом начале ХIII в., а Литва стала объединяться с конца этого столетия. Под влиянием этих благоприятных условий сложились и отношения Новгорода к князьям, и устройство его управления, и его общественный строй.
      По смерти Мономаха новгородцы успели добиться важных политических льгот. Княжеские усобицы сопровождались частыми сменами князей на новгородском столе. Эти усобицы и смены помогли новгородцам внести в свой политический строй два важных начала, ставших гарантами их вольности: 1) избирательность высшей администрации, 2) ряд, т.е. договор с князьями. Частые смены князей в Новгороде сопровождались и переменами в личном составе высшей новгородской администрации. Князь правил Новгородом при содействии назначаемых им или великим князем киевским помощников, посадника и тысяцкого. Когда князь покидал город добровольно или поневоле, и назначенный им посадник обыкновенно слагал с себя должность, потому что новый князь обыкновенно назначал своего посадника. Но в промежутках между двумя княжениями новгородцы, оставаясь без высшего правительства, привыкали выбирать на время исправляющего должность посадника и требовать от нового князя утверждения его в должности. Так самим ходом дел завелся в Новгороде обычай выбирать посадника. Этот обычай начинает действовать тотчас по смерти Мономаха, когда, по рассказу летописи, в 1126 году новгородцы «дали посадничество» одному из своих сограждан. После выбор посадника стал постоянным правом города, которым очень дорожили новгородцы. Понятна перемена в самом характере этой должности, происшедшая вследствие того, что она давалась не на княжеском дворе, а на вечевой площади: из представителя и блюстителя интересов князя перед Новгородом выборный посадник должен был превратиться в представителя и блюстителя интересов Новгорода перед князем. После и другая важная должность тысяцкого также стала выборной. В новгородском управлении важное значение имел местный епископ. До половины XII в. его назначал и рукополагал русский митрополит с собором епископов в Kиеве, следовательно, под влиянием великого князя. Но со второй половины XII века новгородцы начали сами выбирать из местного духовенства и своего владыку, собираясь «всем городом» на вече и посылая избранного в Киев к митрополиту для рукоположения. Первым таким выборным епископом был игумен одного из местных монастырей Аркадий, избранный новгородцами в 1156 г. С тех пор за киевским митрополитом осталось лишь право рукополагать присланного из Новгорода кандидата. Так, во второй и третьей четверти XII в. высшая новгородская администрация стала выборной. В то же время новгородцы начали точнее определять и свои отношения к князьям. Усобицы князей давали Новгороду возможность выбирать между князьями-соперниками и налагать на своего избранника известные обязательства, стеснявшие его власть. Эти обязательства излагались в рядах, договорах с князем, которые определяли значение новгородского князя в местном управлении. Неясные следы этих рядов, скреплявшихся крестным целованием со стороны князя, появляются уже в первой половине XII в. Позднее они яснее обозначаются в рассказе летописца. В 1218 г. из Новгорода ушел правивший им знаменитый Мстислав Мстиславич Удалой, князь торопецкий. На место его прибыл его смоленский родич Святослав Мстиславич. Этот князь потребовал смены выборного новгородского посадника Твердислава. «А за что? — спросили новгородцы. — Какая его вина?» «Так, без вины», — ответил князь. Тогда Твердислав сказал, обращаясь к вечу: «рад я, что нет на мне вины, а вы, братья, и в посадниках, и в князьях вольны». Тогда вече сказало князю: «Вот ты лишаешь мужа должности, а ведь ты нам крест целовал без вины мужа должности не лишать». Итак, уже в начале ХIII в. князья крестным целованием скрепляли известные права новгородцев. Условие не лишать новгородского сановника должности без вины, т.е. без суда, является в позднейших договорах одним из главных обеспечений новгородской вольности.
      Политические льготы, которых добились новгородцы, излагались в договорных грамотах. Первые такие грамоты, до нас дошедшие, не раньше второй половины XIII в. Их три: они излагают условия, на которых правил Новгородской землей Ярослав тверской. Две из них написаны в 1265 г. и одна — в 1270 г. Позднейшие договорные грамоты повторяют лишь условия, изложенные в этих грамотах Ярослава. Изучая их, видим основания политического устройства Новгорода. Новгородцы обязывали князей целовать крест, на чем целовали их отцы и деды. Главная общая обязанность, падавшая на князя, состояла в том, чтобы он правил, «держал Новгород в старине по пошлинам», т.е. по старым обычаям. Значит, условия, изложенные в грамотах Ярослава, были не нововведением, а заветом старины. Договоры определяли: 1) судебно-административные отношения князя к городу, 2) финансовые отношения города к князю, 3) отношения князя к новгородской торговле. Князь был в Новгороде высшей судебной и правительственной властью. Но все судебно-административные действия он совершал не один и не по личному усмотрению, а в присутствии и с согласия выборного новгородского посадника. На низшие должности, замещаемые не по выбору, а по княжескому назначению, князь избирал людей из новгородского общества, а не из своей дружины. Все такие должности раздавал он с согласия посадника. Князь не мог отнять без суда должности у выборного или назначенного чиновника. Притом все судебно-правительственные действия совершал он лично в Новгороде и ничем не мог распоряжаться, живя в своем уделе: «А из Суздальской ти земли, — читаем в договоре, — Новагорода не рядити, ни волостей (должностей) ти не раздавати». Точно так же без посадника князь не мог судить, никому не мог выдавать грамот. Так вся судебно-правительственная деятельность князя контролировалась представителем Новгорода. С мелочной подозрительностью определяли новгородцы свои финансовые отношения к князю, его доходы. Князь получал дарс Новгородской земли, едучи в Новгород, и не мог брать его, едучи из Новгородской земли. Дань получалась князем только с Заволочья, покоренного края, не входившего в пятинное деление Новгородской области; да и эту дань князь обыкновенно отдавал на откуп новгородцам же. Если он сам собирал ее, то посылал в Заволочье двух сборщиков, которые собранную дань не могли везти прямо в удел князя, а завозили сначала в Новгород, откуда она и передавалась князю. Со времени татарского нашествия и на Новгород наложен был ордынский выход— дань. Татары потом поручили сбор этого выхода, названного черным бором, т.е. повальным, поголовным налогом, великому князю владимирскому. Новгородцы сами собирали черный бор и передавали его своему князю, который доставлял его в Орду. Кроме того, князь пользовался в Новгородской земле известными угодьями, рыбными ловлями, бортями, звериными гонами; но всеми этими угодьями он пользовался по точно определенным правилам, в урочное время и в условных размерах. С такою же точностью были определены отношения князя и к новгородской торговле. Торговля, преимущественно внешняя, была жизненным нервом города. Князь нужен был Новгороду не только для обороны границ, но и для обеспечения торговых интересов; он должен был давать в своем княжестве свободный и безопасный путь новгородским купцам. Было точно определено, какие пошлины взимать князю с каждой торговой новгородской ладьи или с торгового воза, являвшихся в его княжестве. В Новгороде рано основались немецкие купцы. В XIV веке было в Новгороде два двора заморских купцов: один принадлежал ганзейским городам, другой, готский, — купцам с острова Готланда. При этих дворах находились даже две католические церкви. Князь мог участвовать в торговле города с заморскими купцами только через новгородских посредников; он не мог затворять дворов иноземных купцов, ставить к ним своих приставов. Так была ограждена внешняя торговля Новгорода от произвола со стороны князя. Связанный такими обязательствами, князь получал за свои боевые и правительственные услуги городу определенный корм. Припомним значение князя, вождя дружины, в старинных торговых городах Руси IX в.: это был наемный военный сторож города и его торговли. Точно такое же значение имел и новгородский князь удельного времени. Такое значение князя в вольном городе выражено псковской летописью, которая одного новгородского князя XV века называет «воеводой и князем кормленым, о ком было им стояти и боронитися». Значение князя, как наемника, Новгород старался поддерживать договорами до конца своей вольности. Так определены были отношения Новгорода к князьям по договорам.
       Управление. Вече. Новгородское управление строилось в связи с определением отношений города к князю. Эти отношения, видели мы, определялись договорами. Благодаря этим договорам князь постепенно выступал из состава местного общества, теряя органические связи с ним. Он с своей дружиной входил в это общество лишь механически, как сторонняя временная сила. Благодаря тому политический центр тяжести в Новгороде должен был с княжеского двора переместиться на вечевую площадь, в среду местного общества. Вот почему, несмотря на присутствие князя, Новгород в удельные века был собственно городской республикой. Далее, в Новгороде мы встречаем то же военное устройство, какое еще до князей сложилось в других старших городах Руси. Новгород составлял тысячу— вооруженный полк под командой тысяцкаго. Эта тысяча делилась на сотни— военные части города. Каждая сотня с своим выборным сотским представляла особое общество, пользовавшееся известной долей самоуправления. В военное время это был рекрутский округ, в мирное — округ полицейский. Но сотня не была самой мелкой административной частью города: она подразделялась на улицы, из которых каждая с своим выборным улицкимстаростой составляла также особый местный мир, пользовавшийся самоуправлением. С другой стороны, сотни складывались в более крупные союзы — концы. Каждый городской конец состоял из двух сотен. Во главе конца стоял выборный кончанскийстароста, который вел текущие дела конца под надзором кончанского схода или веча, имевшего распорядительную власть. Союз концов и составлял общину Великого Новгорода. Таким образом, Новгород представлял многостепенное соединение мелких и крупных местных миров, из которых последние составлялись посредством сложения первых. Совокупная воля всех этих союзных миров выражалась в общем вече города. Bечe созывал иногда князь, чаще кто-нибудь из главных городских сановников, посадник или тысяцкий. Оно не было постоянно действующим учреждением, созывалось, когда являлась в нем надобность. Никогда не было установлено постоянного срока для его созыва. Вече собиралось по звону вечевого колокола, обыкновенно на площади, называвшейся Ярославовым двором. Оно не было по составу своему представительным учреждением, не состояло из депутатов: на вечевую площадь бежал всякий, кто считал себя полноправным гражданином. Вечe обыкновенно состояло из граждан одного старшего города; но иногда на нем являлись и жители младших городов земли, впрочем, только двух, Ладоги и Пскова. Вопросы, подлежавшие обсуждению веча, предлагались ему со степенивысшими сановниками, степенным посадником или тысяцким. Эти вопросы были законодательные и учредительные. Вече постановляло новые законы, приглашало князя или изгоняло его, выбирало и судило главных городских сановников, разбирало их споры с князем, решало вопросы о войне и мире и т.п. На вече по самому его составу не могло быть ни правильного обсуждения вопроса, ни правильного голосования. Решение составлялось на глаз, лучше сказать, на ухо, скорее по силе криков, чем по большинству голосов. Когда вече разделялось на партии, приговор вырабатывался насильственным способом, посредством драки: осилившая сторона и признавалась большинством (своеобразная форма поля, суда Божия). Иногда весь город разделялся, и тогда созывалось два веча, одно на обычном месте, на Торговой стороне, другое — на Софийской. Обыкновенно раздор кончался тем, что оба веча, двинувшись друг против друга, сходились на волховском мосту и начинали драку, если духовенство вовремя не успевало разнять противников.
       Посадник и тысяцкий. Исполнительными органами веча были два высших выборных сановника, которые вели текущие дела управления и суда, — посадники тысяцкий. Пока они занимали свои должности, они назывались степенными, т.е. стоящими на степени, а по оставлении должности вступали в разряд посадников и тысяцких старых. Довольно трудно разграничить ведомство обоих сановников. Кажется, посадник был гражданским управителем города, а тысяцкий — военным и полицейским. Вот почему немцы в удельные века называли посадника бургграфом, а тысяцкого — герцогом. Оба сановника получали от веча свои полномочия на неопределенное время: одни правили год, другие меньше, иные — по нескольку лет. Кажется, не раньше начала XV в. установлен был определенный срок для занятия их должностей. По крайней мере, один французский путешественник, Ланнуа, посетивший Новгород в начале XV века, говорит о посаднике и тысяцком, что эти сановники сменялись ежегодно. Посадник и тыcяцкий правили с помощью целого штата подчиненных им низших агентов.
       Coвет господ. Вече было законодательным учреждением. Но по характеру своему оно не могло правильно обсуждать предлагаемые ему вопросы. Нужно было особое учреждение, которое могло бы предварительно разрабатывать законодательные вопросы и предлагать вечу готовые проекты законов и решений. Таким подготовительным и распорядительным учреждением был новгородский совет господ, Herrenrath, как называли его немцы, или господа, как он назывался в Пскове. Господа вольного города развились из древней боярской думы князя с участием старейшин города. Председателем этого совета в Новгороде был местный владыка — архиепископ. Совет состоял из княжеского наместника, из степенных посадника и тысяцкого, из старост кончанских и сотских, из старых посадников и тысяцких. Bсe эти члены, кроме председателя, назывались боярами.
       Областное управление. С центральным управлением было тесно связано областное. Связь эта выражалась в том, что каждая пятина Новгородской земли в управлении зависела от городского конца, к которому была приписана. Подобное же отношение частей территории к концам города существовало и в Псковской земле. Здесь старые пригороды издавна были распределены между концами города. В 1468 году, когда накопилось много новых пригородов, на вече было решено также разделить их по жребию между концами, по два пригорода на каждый конец. Пятина, впрочем, не была цельной административной единицей, не имела одного местного административного средоточия. Она распадалась на административные округа, называвшиеся в московское время половинами, с подразделением на уезды; каждый уезд имел свое особое административное средоточие в известном пригороде, так что кончанское управление было единственной связью, соединявшей пятину в одно административное целое. Пригород с своим уездом был такой же местный самоуправляющийся мир, какими были новгородские концы и сотни. Его автономия выражалась в местном пригородском вече. Впрочем, этим вечем руководил посадник, который обыкновенно присылался из старшего города. Формы, в которых выражалась политическая зависимость пригородов от старшего города, открываются в рассказе о том, как Псков сделался самостоятельным городом. До половины XIV века он был пригородом Новгорода. В 1348 году по договору с Новгородом он стал независим от него, стал называться младшим братомего. По этому договору новгородцы отказались от права посылать в Псков посадника и вызывать псковичей в Новгород на суд гражданский и церковный. Значит, главный город назначал посадника в пригороды и в нем же сосредоточивался высший суд над пригорожанами. Впрочем, зависимость пригородов от Новгорода была всегда очень слаба: пригороды иногда отказывались принимать посадников, которых присылал главный город.
       Классы новгородского общества. В составе новгородского общества надо различать классы городские и сельские. Население Новгорода Великого состояло из бояр, житых людей, купцов и черных людей.
      Во главе новгородского общества стояло боярство. Оно составлялось из богатых и влиятельных новгородских фамилий, членов которых правившие Новгородом князья назначали на высшие должности по местному управлению. Занимая по назначению князя должности, которые в других областях давались княжеским боярам, и новгородская знать усвоила себе значение и звание бояр и удержала это звание и после, когда стала получать свои правительственные полномочия не от князя, а от местного веча.
      Не так ясно выступает в новгородских памятниках второй класс житых, или житьих, людей. Можно заметить, что этот класс стоял ближе к местному боярству, чем к низшим слоям населения. Житые люди были, по-видимому, капиталисты средней руки, не принадлежавшие к первостепенной правительственной знати. Класс торговцев называли купцами. Они уже стояли ближе к городскому простонародью, слабо отделялись от массы городских черных людей. Они работали с помощью боярских капиталов, либо кредитовались у бояр, либо вели их торговые дела в качестве приказчиков. Черные людибыли мелкие ремесленники и рабочие, которые брали работу или деньги для работы у высших классов, бояр и житых людей. Таков состав общества в главном городе. Те же самые классы встречаем и в пригородах, по крайней мере — важнейших.
      В глубине сельского общества, как и городского, видим холопов. Этот класс был очень многочислен в Новгородской земле, но незаметен в Пскове. Свободное крестьянское население в Новгородской земле состояло из двух разрядов: из смердов, обрабатывавших государственные земли Новгорода Великого, и половников, арендовавших земли частных владельцев. Название свое половники получили от обычного в древней Руси условия поземельной аренды — обрабатывать землю исполу, из половины урожая. Впрочем, в Новгородской земле удельного времени половники снимали земли у частных владельцев и на более льготных условиях, из третьего или четвертого снопа. Половники находились в Новгородской земле в более приниженном состоянии сравнительно с вольными крестьянами в княжеской Руси, стояли в положении, близком к холопам. Эта приниженность выражалась в двух условиях, которые новгородцы вносили в договоры с князьями: 1) холопа и половника без господина не судить и 2) новгородских холопов и половников, бежавших в удел князя, выдавать обратно. В этом отношении Псковская земля резко отличалась от Новгородской. В первой изорники, как называли там крестьян, арендовавших частные земли, обыкновенно со ссудой, покрутой, были вольными хлебопашцами, которые пользовались правом перехода от одного владельца к другому. Там даже долговое обязательство не прикрепляло изорника к землевладельцу. По Русской Правде закуп, бежавший от хозяина без расплаты, становился полным его холопом. По Псковской Правде, памятнику, получившему окончательный вид во второй половине XV века, изорник, убежавший от хозяина без расплаты, не наказывался лишением свободы, когда возвращался из бегов; хозяин мог только при участии местной власти продать покинутое беглецом имущество и, таким образом, вознаградить себя за невозвращенную ссуду. Если имущества беглеца недоставало на это, господин мог искать доплаты на изорнике, когда он возвращался. В подобных же отношениях к господам находились крестьяне и в княжеской Руси удельных веков. Значит, в вольной Новгородской земле сельское население, работавшее на господских землях, было поставлено в большую зависимость от землевладельцев, чем где-либо в тогдашней Руси.
      Другою особенностью новгородского, равно как и псковского землевладения, был класс крестьян-собственников, которого не встречаем в княжеской Руси, где все крестьяне работали либо на государственных, либо на частных господских землях. Этот класс назывался зeмцaмu, или своеземцами. Это были вообще мелкие землевладельцы. Своеземцы или сами обрабатывали свои земли, или сдавали их в аренду крестьянам-половникам. По роду занятий и размерам хозяйства своеземцы ничем не отличались от крестьян; но они владели своими землями на правах полной собственности. Этот сельский класс своеземцев образовался преимущественно из горожан. В Новгородской и Псковской земле право земельной собственности не было привилегией высшего служилого класса. Городские обыватели приобретали мелкие сельские участки в собственность не только для хлебопашества, но и с целью промышленной их эксплуатации, разводя лен, хмель и лесные борти, ловя рыбу и зверя. Таков был состав общества в Новгородской земле.
       Политический быт Новгорода Великого. Формы политического быта в Новгороде, как и в Пскове, носили демократический характер. Все свободные обыватели имели равные голоса на вече, и свободные классы общества не различались резко политическими правами. Но торговля, служившая основой народного хозяйства в этих вольных городах, давала фактическое господство тем классам, которые обладали торговым капиталом, — боярам и житым людям. Это господство торговой аристократии при демократических формах государственного устройства обнаружилось как в управлении, так и в политической жизни Новгорода, вызывая оживленную борьбу политических партий; но в разное время характер этой борьбы был не одинаков. В этом отношении внутреннюю политическую жизнь города можно разделить на два периода.
      До XIV века в Новгороде часто сменялись князья, и эти князья соперничали друг с другом, принадлежа к враждебным княжеским линиям. Под влиянием этой частой смены князей в Новгороде образовались местные политические круги, которые стояли за разных князей и которыми руководили главы богатейших боярских фамилий города. Можно думать, что эти круги складывались под влиянием торговых связей боярских домов Новгорода с теми или другими русскими княжествами. Так, первый период в истории политической жизни Новгорода был ознаменован борьбою княжеских партий, точнее говоря, борьбой соперничавших друг с другом новгородских торговых домов.
      С XIV в. прекращается частая смена князей на новгородском столе, вместе с этим изменяется и характер политической жизни Новгорода. Со смерти Ярослава I до татарского нашествия новгородская летопись описывает до 12 смут в городе; из них только две не были связаны с княжескими сменами, т.е. не были вызваны борьбою местных политических кругов за того или другого князя. С татарского нашествия до вступления Иоанна III на великокняжеский стол в местной летописи описано более 20 смут; из них всего 4 связаны с княжескими сменами; все остальные имели совсем другой источник. Этим новым источником политической борьбы, открывающимся с XIV века, была социальная рознь — борьба низших бедных классов новгородского общества с высшими богатыми. Новгородское общество делится с тех пор на два враждебных лагеря, из которых в одном стояли лучшие,или вячщие, люди, как называет новгородская летопись местную богатую знать, а в другом люди молодшие, или меньшие, т.е. чернь. Так с XIV в. борьба торговых фирм в Новгороде сменилась борьбою общественных классов. Эта новая борьба имела свой корень также в политическом и экономическом строе города. Резкое имущественное неравенство между гражданами — очень обычное явление в больших торговых городах, особенно с республиканскими формами устройства. В Новгороде это имущественное неравенство при политическом равноправии, при демократических формах устройства чувствовалось особенно резко, производило раздражающее дейcтвие на низшие классы. Это действие усиливалось еще тяжкой экономической зависимостью низшего рабочего населения от бояр-капиталистов. Благодаря тому в низших классах новгородского общества развился непримиримый антагонизм против высших. Во главе этих обеих социальных партий стояли богатые боярские фамилии, так что и молодшие люди в Новгороде действовали под руководством некоторых знатных боярских домов, которые становились во главе новгородского простонародья в борьбе со своею боярской братией.
      Так новгородское боярство оставалось руководителем местной политической жизни во все продолжение истории вольного города. С течением времени все местное управление попало в руки немногих знатных домов. Из них новгородское вече выбирало посадников и тысяцких; их члены наполняли новгородский правительственный совет, который, собственно, и давал направление местной политической жизни.
      Особенности экономического положения и политического быта Новгорода помогли укорениться в его строе важным недостаткам, подготовившим легкое падение его вольности во второй половине XV в. То были: 1) недостаток внутреннего общественного единения, рознь классов новгородского общества, 2) недостаток земского единства и правительственной централизации в Новгородской области, 3) экономическая зависимость от низовой княжеской Руси, т.е. центральной Великороссии, откуда получал хлеб Новгород с своей нехлебородной областью, и 4) слабость военного устройства торгового города, ополчение которого не могло стоять против княжеских полков.
      Но во всех этих недостатках надобно видеть только условия легкости, с какою пал Новгород, a нe причины самого его падения; Новгород пал бы, если бы даже был свободен от этих недостатков: судьба его вольности была решена не той или другой слабой стороной его строя, а более общей причиной, более широким и гнетущим историческим процессом. К половине XV в. образование великорусской народности уже завершилось: ей недоставало только политического единства. Эта народность должна была бороться за свое существование на востоке, на юге и на западе. Она искала политического центра, около которого могла бы собрать свои силы для тяжелой борьбы. Таким центром сделалась Москва. Встреча удельных династических стремлений московских князей с политическими потребностями всего великорусского населения и решила участь не только Новгорода Великого, но и других самостоятельных политических миров, какие еще оставались на Руси к половине XV в. Уничтожение особности земских частей было жертвой, которой требовало общее благо всей земли, и московский государь явился исполнителем этого требования. Новгород при лучшем политическом устройстве мог вести более упорную борьбу с Москвой, но результат этой борьбы был бы тот же. Новгород неминуемо пал бы под ударами Москвы.
 

Московское государство
(1462—1598)

       Главные явления. Собирание Русской земли великими князьями московскими еще далеко не было доведено до конца, когда Иоанн III вступил на стол отца и деда. Иоанн III продолжал это дело своих предков, но уж не так, как вели его они. Теперь это собирание перестало быть делом захвата или частного хозяйственного соглашения московского князя с соседними князьями. Теперь сами местные общества по различным побуждениям начали открыто тяготеть к Москве. Так, в Новгороде Великом на сторону Москвы стало простонародье по вражде к местной аристократии; напротив, в княжествах северной Руси к Москве тяготел высший служилый класс, соблазняясь выгодами московской службы; наконец, в русских княжествах черниговской линии, зависевших от Литвы, князья и общества присоединялись к Москве в борьбе с католической пропагандой, которая началась в западной Руси с XIV в. при содействии польско-литовского правительства. Благодаря этому тяготению местных обществ собирание Русской земли Москвой сделалось национально-религиозным движением и получило ускоренный ход. Достаточно краткого перечня территориальных приобретений, сделанных Иоанном III и его сыном Василием, чтобы видеть это. В 1463 г. все князья ярославские, великий с удельными, били Иоанну III челом о принятии их на московскую службу и отказались от своей самостоятельности. В 1470-х годах покорен был Новгород Великий с его обширной областью в северной Руси. В 1474 г. князья ростовские продали Москве остававшуюся за ними половину Ростовского княжества; другая половина еще раньше была куплена Москвой. Эта сделка сопровождалась вступлением ростовских князей в число московских бояр. В 1485 г. была завоевана Тверь, в 1489 г. — Вятка; в 1490-х гг. князья вяземские и целый ряд мелких князей черниговской линии, одоевские, новосильские, воротынские, белевские и мезецкие также поступили на московскую службу, признав себя подчиненными союзниками московского государя. В княжение Иоаннова преемника присоединены были к Mоскве в 1510 г. Псков с его областью, в 1514 г. Смоленская область, захваченная Литвой в начале XV в., в 1517 г. княжество Рязанское, в 1517—1523 гг. — княжества Стародубское и Новгород-Северское. Не будем перечислять территориальных приобретений, сделанных Москвою в царствование Иоанна IV за пределами тогдашней Великороссии. Довольно того, что было приобретено его отцом и дедом, чтобы видеть, насколько расширилась территория Московского княжества.
      Такова перемена, происшедшая в положении Московского княжества. Территориальное расширение оказало могущественное действие на политическое положение Московского княжества и его князя. Представив себе новые границы Московского княжества, созданные перечисленными территориальными приобретениями, легко видеть, что это княжество теперь вобрало в себя целую народность. В удельные века путем колонизации в центральной и северной Руси сложилось новое племя в составе русского населения, образовалась народность великорусская. Но до половины XV в. эта народность оставалась лишь фактом этнографическим, а не политическим: она была разбита на несколько самостоятельных политических частей; единство национальное не выражалось в единстве государственном. Теперь вся эта народность соединилась под одной государственной властью. Это сообщило новый характер Московскому княжеству. До сих пор оно было одним из нескольких княжеств северной Руси; теперь оно осталось здесь единственным и потому стало национальным: его границы совпадали с пределами великорусской народности. Вот тот основной факт, от которого пошли все другие явления нашей истории XV и XVI веков. Можно так выразить этот факт: завершение территориального собирания северо-восточной Руси Москвой превратило Московское княжество в национальное великорусское государствои, таким образом, сообщило великому князю московскому значение национального великорусского государя. Из этого факта и вышел ряд важных политических последствий.
       Значение государя. Важнейшим из этих следствий было новое значение, какое усвоил себе московский великий князь, став государем объединенной Великороссии. Под влиянием удельного раздробления Руси в русских умах удельных веков померкла мысль о национальноми политическом единствеРусской земли. Теперь, когда вся Великая Россия объединяется под одной властью, эта забытая мысль о единстве Русской земли воскресает. Любопытно, что эта мысль вырабатывается прежде всего в московской правительственной среде путем внешних сношений и столкновений и уж отсюда проникает в общество. Первой провозвестницей этой мысли является московская дипломатия Иоаннова времени. В переговорах с зятем своим великим князем литовским Александром Иоанн III настойчиво повторял: «Русская земля от наших предков из старины наша отчина; вся Русская земля Божиею волею наша отчина». Итак, вся Русская земля, а не одна только великорусская половина ее объявлена была вотчиной московского государя. Эта мысль о единстве Русской земли из исторического воспоминания теперь превращается в политическое притязание, которое Москва и спешила заявить как свое неотъемлемое право.
      Вместе с расширением пространства действия московский государь начал усвоять своей власти и более высокое значение, чему много помог брак Иоанна с племянницей последнего византийского императора Софьей Палеолог. В московских дипломатических бумагах с этого времени является новый титул московского государя, в котором отразился его взгляд на свою власть и свое значение. В этом титуле выразились две основные политические идеи, усвоенные московским государем: мысль о московском государе как о национальном властителе всей Русской земли и мысль о нем как о политическом и церковном преемнике византийских императоров. В сношениях с польско-литовским двором великий князь московский теперь впервые отважился показать европейскому политическому миpy притязательный титул государя всея Руси, прежде употреблявшийся лишь в актах внутреннего управления. После того как пала Византия и свергнуто было иго татарское, в сношениях с неважными иностранными дворами появляется титул царя:так Русские звали прежде византийского императора и хана Золотой Орды. Этот термин в актах внутреннего управления обыкновенно соединялся со сходным с ним по значению титулом самодержца. Оба титула выражали тогда понятие о государе независимом, никому не платящем дани. Почувствовав себя и по политическому могуществу, и по православному христианству преемником павших византийских императоров, московский государь нашел и наглядное выражение своей династической связи с ними: с конца XV в. на его печатях появляется византийский герб — двуглавый орел.
      В новом титуле сказались успехи политического сознаниямосковского государя. Успехи эти повели к попытке вникнуть в самую сущность верховной власти и в ее происхождение. Почувствовав себя в новом положении, московский государь нашел недостаточным прежний источник своей власти, каким служила отчинаи дедина, т.е. преемство от отца и деда. Теперь он ставил свою власть на более возвышенное основание, усвояя ей божественное происхождение; Иоанн III писался в актах государем Божиею милостию. Уяснив себе высокое происхождение своей власти, Иоанн завел и новый государственный обряд, в котором всего нагляднее обнаружились успехи политического сознания московского государя. Предшественники Иоанна, великие князья московские, просто садились на стол отцов и дедов. Иоанн III нашел это недостаточным и установил обычай венчать преемника на царство торжественным церковным обрядом. У Иоанна III от первой жены был сын Иоанн, который умер раньше отца. После него остался сын Дмитрий. Этого внука Иоанн и назначил своим преемником помимо своего сына от второй жены, Софьи, — Василия. Венчание происходило в Успенском соборе в 1498 г. Великий князь дед возложил на великого князя внука шапку и бармы Мономаха. Во время венчания митрополит, обращаясь к деду, называл его преславным царем самодержцем. После Иоанн разжаловал внука и назначил преемником своего сына Василия, который по смерти отца повторил над собой торжественный обряд венчания.
      Новое значение верховной власти московского государя, постепенно уясняясь, отразилось не только на придворном церемониале, но и на государственном праве.Иоанн в своей духовной дал старшему своему наследнику великому князю Василию важные политические преимущества над младшими удельными братьями. В этом отношении духовная Иоанна есть первый акт в истории нашего государственного права. Политические преимущества старшего сына были таковы: 1) до сих пор все князья-сонаследники совместно по участкам владели городом Москвой; Иоанн III предоставил финансовое управление всей столицей, сбор доходов с нее одному великому князю, равно как ему же принадлежал и суд по важнейшим уголовным делам во всем городе Москве и в подмосковных селах, доставшихся в удел его младшим братьям; 2) до сих пор все князья, великий и удельные, били свою монету; по духовной Иоанна III право чеканить монету предоставлено было одному великому князю московскому; 3) до сих пор удельные князья могли располагать своими вотчинами в завещаниях по личному усмотрению; по духовной Иоанна III удельный князь, умирая бессыновным, не мог никому завещать свой удел, который в таком случае переходил к великому князю; наконец, 4) по договорным грамотам с своими удельными братьями Иоанн III присвоил одному себе право вести сношение с иноземными государствами; удельный князь мог сноситься с чужими государями только с ведома и согласия своего великого князя. Так, московский князь, превосходивший прежде удельных князей только размерами своих владений, теперь сосредоточивал в своем лице и наибольшее количество политических прав. Преемник Иоанна III великий князь Василий был в истории Московского государства первым государем в настоящем политическом смысле этого слова.
      Таковы были практические последствия, вышедшие из нового взгляда верховной власти на свое значение при Иоанне III и его сыне. В дальнейшем своем развитии этот взгляд повел к попытке уничтожить самый удельный порядок. Иоанн IV в духовной 1572 г., назначив своим преемником старшего сына Иоанна, отказал ему все царство русское и при этом выделил удел и второму сыну своему Феодору; но этот удел не становился особым самостоятельным владением, его владетель не получал значения самостоятельного государя, а во всем подчинен был царю, и самый удел его оставался под верховною властью старшего брата как единственного государя: «А удел сына моего Феодора, — читаем в духовной, — ему ж (Иоанну) к великому государству», т.е. этот удел составлял нераздельную часть единого русского царства. В этой духовной Иоанна IV впервые в истории нашего государственная права решительно было выражено понятие об удельном князе как о простом слуге князя великого.
       Состав московского боярства и отношения его к государю. Территориальное расширение Московского княжества глубоко изменило положение и взаимные отношения классов объединенного теперь великорусского общества, и прежде всего состав и настроение его верхнего слоя, боярства, а перемена в составе и настроении последнего изменила его отношение к государю.
      Чтобы понять эту перемену, надо припомнить положение московского боярства в удельные века. Уже в удельное время Москва привлекла к себе многочисленное и блестящее боярство, какого не было ни при каком другом княжеском дворе северной Руси. С конца ХIII ст. на берега Москвы стекаются со всех сторон знатные слуги, и из соседних северных княжеств, и с далекого русского юга, из Чернигова, Киева, даже с Волыни, и из-за границы, с немецкого запада и татарского юго-востока, из Крыма и даже Золотой Орды. Благодаря этому приливу уже к половине XV в. великий князь московский был окружен плотной стеной знатных боярских фамилий, которых можно насчитать до четырех десятков. Главнейшими из них были Кошкины, Морозовы, Челяднины, Вельяминовы, Воронцовы, Ховрины, Головины, Сабуровыи друг. В своих отношениях к великому князю это боярство сохранило тот же характер случайных вольных советников по договору, какими были бояре при князьях XII в. С половины XV ст. состав этого боярства изменяется: в него вошло тогда более 150 новых фамилий. По происхождению своему это боярство было очень пестро. Эти новые фамилии большею частью были титулованные, княжеские, которые шли от великих и удельных русских князей, вступивших на службу к московскому государю. Московское боярство в своем новом составе образовало длинную иерархическую лествицу, на которой боярские фамилии разместились по своему служебному достоинству, определявшемуся главным образом их происхождением. Верхний слой образовали потомки бывших великих князей русских и литовских, князья Пенковы— ярославские, Шуйские— суздальские, старшие из Ростовских, Патрикеевы— Гедеминовичи, от которых шли князья Голицыныи Куракины. Из старинного нетитулованного боярства Москвы в этом слое удержались одни Захарьины, ветвь старого московского боярского рода Кошкиных. Второй слой составился из потомков значительнейших удельных князей, каковы были князья Воротынские, Одоевские, Оболенские, Пронские. К ним примкнули и знатнейшие фамилии старинного московского боярства, Вельяминовы, Бутурлины, Челядниныи др.
      В новом своем составе московское боярство стало проникаться и новым политическим настроением. Первостепенная знать, ставшая во главе этого боярства, шла от бывших великих и удельных князей. Новое титулованное боярство заняло все высшие должности в московском управлении, командовало московскими полками, правило областями Московского государства. Очень часто бывший удельный князь продолжал править своим уделом в качестве московского наместника. Все это помогло потомкам князей удельных и великих, новым титулованным московским боярам, усвоить взгляд на себя, какого не имели старинные нетитулованные московские бояре. Среди титулованного боярства XVI века утвердился взгляд на свое правительственное значение не как на пожалование московского государя, а как на свое наследственное право, полученное от предков независимо от этого государя. Этот новый взгляд не остался только политическим притязанием, но облекся в стройную систему служебных отношений, известную под названием местничества.
       Местничество. Этот термин произошел от слова местов смысле служебной должности; такое значение сохраняет это слово и доселе: лишиться места— потерять должность. Московское местничество состояло в том, что по требованию обычая, установившегося в московском управлении XV и XVI вв., назначение родовитых служилых людей на службу должно было сообразоваться с родственным старшинством назначаемых лиц, если они были родичи, или со службой их предков, если они были члены разных родов, чужеродцы. Родственное старшинство определялось по родословнымкнигам, поколенным росписям знатных служилых родов, а служба предков — по книгам разрядным, погодным росписям высших служебных назначений. Определяемое таким образом служебное отношение знатного человека к родичам и чужеродцам называлось его местническим отечеством, а определяемое этим его отношением к чужеродцам положение его рода среди других знатных родов составляло его родовую честь, служебное достоинство его рода. Если кто-либо из знатных людей, назначенных служить вместе, по одному ведомству, с отношениями старшинства и подчинения, находил, что он понижен, а другой повышен перед другими сослуживцами не по своему отечеству, он протестовал, бил челом государю о бесчестии, о порухе своей родовой чести, а если принимал назначение, то за него протестовали его родичи, потому что служебное повышение или понижение по службе одного члена рода при тогдашней родовой солидарности повышало или понижало целый род перед другими. Местами считались за государевым столом и в разных придворных церемониях, равно и при назначении воеводами полков и городов, между которыми также наблюдалось отношение старшинства, сравнительного достоинства. Местничество, насколько оно допускалось правительством, конечно, служило важной опорой политического положения боярства, доставляя в спокойные времена решительное преобладание в высшем управлении знатнейшим боярским фамилиям. Но оно же мешало боярству сплотиться в дружный и стойкий политический класс, разрознивая его, подавляя в нем сословные интересы фамильными счетами, и делало его неспособным отстаивать себя при исключительных обстоятельствах, подобных временам опричнины и самозванщины.
      Перемена в составе и настроении московского боярства изменила его отношениек московскому государю. В удельные века боярин шел на службу в Москву, ища здесь служебных выгод, которые росли для московского служилого человека вместе с успехами московского государя. Это устанавливало единство интересов между обеими сторонами. Вот почему московские бояре XIV века дружно помогали своему государю в его внешних делах и усердно содействовали ему во внутреннем управлении.
      Эти добрые отношения стали расстраиваться с половины XV в. Новые титулованные бояре шли в Москву не за новыми служебными выгодами, а большей частью с горьким чувством сожаления об утраченных выгодах удельной самостоятельности. Интересы и чувства обеих сторон разошлись далеко, хотя шли из одного источника. Политические обстоятельства, с одной стороны, поставили московского князя на высоту национального государя с широкой властью, с другой — навязали ему правительственный класс с широкими политическими притязаниями и стеснительной для верховной власти сословной организацией. Таким образом, одни и те же исторические обстоятельства разрушили единство интересов между обеими политическими силами, а разъединение интересов расстроило гармонию их взаимных отношений. Отсюда и вышел ряд столкновений между московским государем и его боярами. Эти столкновения с особенной силой обнаруживались два раза, и каждый раз по одинаковому поводу — по вопросу о престолонаследии. Иоанн III, как мы знаем, сперва назначил своим наследником внука Димитрия, венчал его на великое княжение, а потом развенчал, назначив преемником сына своего от второй жены Василия. Боярство в этом семейном столкновении стало за внука и противодействовало сыну из нелюбви к его матери и принесенным ею византийским политическим понятиям и внушениям. Столкновение доходило до сильного раздражения с обеих сторон, вызвало ссоры при дворе, резкие выходки со стороны бояр, кажется, даже крамолу, заговор, по крайней мере, сын Василия царь Иоанн после жаловался, что бояре на его отца вместе с племянником последнего Димитрием «многие пагубные смерти умышляли», даже самому государю деду «многия поносные и укоризненные слова говорили». Но как и из-за чего шло дело и в чем состояла боярская крамола, это остается неясным; только через год (1499 г.) после венчания Димитрия пострадали знатнейшие московские бояре за свое противодействие Василию: князю Семену Ряполовскому-Стародубскому отрубили голову, а его друзей князя Ивана Патрикеева с сыном Василием, знаменитым впоследствии старцем Вассианом Косым, насильно постригли в монашество. Та же глухая вражда продолжалась и при Иоанновом преемнике Василии. Этот великий князь с недоверием относился к боярам, как государь, которого они не хотели видеть на престоле. И на этот раз вражда обнаружилась лишь в опалах, постигших некоторых знатных людей. Так Берсению Беклемишеву отрезали язык за непригожие речи о великом князе и его матери. Но с особенной силой вражда возобновилась в царствование Грозного, и опять по тому же поводу — по вопросу о престолонаследии. В 1553 г., вскоре после завоевания Казанского царства, Иоанн опасно занемог и велел боярам присягнуть новорожденному своему сыну царевичу Димитрию. Многие первостепенные бояре отказались от присяги или принесли ее неохотно, говоря, что не хотят служить «малому мимо старого», т.е. хотят служить двоюродному брату царя, удельному князю Владимиру Андреевичу Старицкому. Пробужденное этим столкновением раздражение царя против бояр через несколько лет произвело полный разрыв между обеими сторонами, сопровождавшийся жестокими опалами и казнями, которым подверглось боярство.
      Но во всех этих столкновениях в продолжение трех царствований побуждения, руководившие боровшимися сторонами, остаются неясны, не высказываются прямо ни той ни другой стороной. С наибольшею откровенностью эти побуждения высказаны в переписке царя Иоанна Грозного с бежавшим в Литву в 1564 г. боярином кн. Курбским и в написанной последним обвинительной истории этого царя. Курбский нападал на новый порядок, заведенный в Московском государстве, видя в нем дело насилия и хищничества московских государей, губивших своих родичей, удельных князей. Кн. Курбский считает правильным лишь такой государственный порядок, который основан не на личном усмотрении самовластия, а на участии «синклита», бояр в управлении. Впрочем, государь должен делиться властью не с одними боярами: Курбский допускает и участиe народа в управлении, признает пользу и необходимость земского собора. Итак, Курбский стоит за правительственное значение боярского совета и за участие земского собора в управлении. Но и правительственное значение боярского совета, и участие земского собора были в то время уже не политическими мечтами, а политическими фактами, первое — фактом очень старым, а второе — явлением недавним: первый земский собор был созван в 1550 году. Значит, кн. Курбский отстаивает существующие факты, не требует ни новых прав для бояр, ни новых обеспечений для их старых прав. Противная ему сторона не отличалась большей ясностью своих мыслей. Все политические идеалы царя Иоанна сводятся к одной идее — к мысли о самодержавной власти. Самодержавие для Иоанна не только нормальный, свыше установленный государственный порядок, но и исконный факт нашей истории, идущий из глубины веков. «Самодержавства нашего начало от св. Владимира», — писал царь. Этой самодержавной власти Иоанн дает божественное происхождение и указывает не только политическое, но и высокое религиозно-нравственное назначение, которое состоит в том, чтобы охранять народ от раздоров и междоусобий и вести его к истинному богопознанию. Но против самодержавия, как его понимали в Москве, не восставало и боярство. Бояре признавали самодержавную власть московского государя, как ее создала история: они только настаивали на необходимости и пользе участия в управлении другой политической силы, созданной той же историей, — боярства и даже призывали на помощь этим двум силам третью — земское представительство. Таким образом, обе стороны отстаивали существующее, и борьба между ними является лишенной достаточной причины. Обе стороны, кажется, не могли ни удержаться от этой борьбы, ни объяснить себе ее причины, сказать, из-за чего они борются.
       Опричнина. Таким характером борьбы обеих сторон объясняется происхождение и значение опричнины, которую учредил царь Иоанн, чтобы разрешить свой спор с боярами и оборониться от их козней. Вскоре после бегства кн. Курбского в 1564 г. царь неожиданно уехал из Москвы в Александровскую слободу, как будто отрекшись от престола. По челобитью духовенства, бояр и всяких людей царь согласился воротиться на царство, но с условием учредить опричнинудля расправы с изменниками и ослушниками. Это был особый двор, какой образовал себе царь, с особыми боярами, дворецким, казначеями и прочими управителями, дьяками, всякими приказными и дворовыми людьми, с целым придворным штатом. Летописец усиленно ударяет на это выражение «особый двор», на то, что царь приговорил все на этом дворе «учинити себе особно». Из служилых людей он отобрал в опричнину 1000 человек, которым в столице на посаде за стенами Белого города, за линией нынешних бульваров, отведены были улицы с несколькими слободами; прежние обыватели этих улиц и слобод из служилых и приказных людей были выселены из своих домов в другие улицы московского посада. На содержание этого двора, «на свой обиход» и своих детей, царевича Ивана и Феодора, он выделил из своего государства до 20 городов с уездами и несколько отдельных волостей, в которых земли розданы были опричникам, а прежние землевладельцы выведены были из своих вотчин и поместий и получили земли в неопричных уездах. До 12.000 этих выселенцев зимой с семействами шли пешком из отнятых у них усадеб на отдаленные пустые поместья, им отведенные. Эта выделенная из государства опричная часть не была цельная область, сплошная территория составилась из сел, волостей и городов, даже только частей иных городов, рассеянных там и сям, преимущественно в центральных и северных уездах (Вязьма, Козельск, Каргополь и др.) «Государство же свое Московское», т.е. всю остальную землю, подвластную московскому государю, с ее воинством, судом и управой, царь приказал ведать и всякие дела земские делать боярам, которым велел быть «в земских», и эта половина государства получила название земщины.Все центральные правительственные учреждения, оставшиеся в земщине, приказы, должны были действовать по-прежнему, «управу чинить по старине», обращаясь по всяким важным земским делам в думу земских бояр, которая правила земщиной, докладывая государю только о военных и важнейших земских делах. Так все государство разделилось на две части — на земщину и опричнину: во главе первой осталась боярская дума, во главе второй непосредственно стал сам царь, не отказываясь и от верховного руководительства думой земских бояр. Опричнина при первом взгляде на нее представляется учреждением, лишенным всякого политического смысла. В самом деле, объявив всех бояр изменниками, царь оставил управление землей в руках этих изменников. Но происхождение опричнины находится в тесной связи с тем политическим столкновением, которым она была вызвана. Термин опричниназаимствован из удельного времени: в княжеских грамотах XIV века опричнинами назывались уделы княгинь-вдов. Опричнина царя Иоанна была как бы особым уделом, который он выделил себе из состава государства — из земщины. Но этому учреждению он указал небывалую прежде задачу, которая состояла в том, чтобы истреблять крамолу, гнездившуюся в Русской земле, преимущественно в боярской среде. Таким образом, опричнина получила значение высшей полиции по делам государственной измены. Отряд в тысячу человек служилых людей, зачисленный в опричнину и потом увеличенный до шести тысяч, становился корпусом дозорщиков внутренней крамолы.
      Таково было происхождение и назначение опричнины. Но она не отвечала на политический вопрос, которым была вызвана, не разрешала спора московского государя с его боярством. Спор возбужден был одним противоречием в политическом строе Московского государства. Это государство в XVI веке стало самодержавной монархией, но с аристократическим управлением, во главе которого стояло родовитое и притязательное боярство. Значит, характер новой власти московского государя не соответствовал свойству правительственных органов, посредством которых она должна была действовать. Обе стороны тогда почувствовали себя в неловком положении и не знали, как из него выйти. Затруднение заключалось в неудобном для государя политическом положении бояр как правительственного класса, его стеснявшего. Поэтому выйти из затруднения можно было двумя путями: надобно было или устранить боярство как правительственный класс и заменить его другими, более гибкими и послушными орудиями, или привлечь к престолу наиболее надежных людей из боярства и с ними править, как уже и правил Иоанн в начале своего царствования. Царь и думал и о том, и о другом; но одного он не мог сделать, а другого не сумел или не захотел. Он не мог скоро создать другой правительственный класс, достаточно привычный и способный к управлению. Во всяком случае, избирая тот или другой выход, предстояло действовать против политического положения целого класса, а не против отдельных лиц. Иоанн поступил наоборот: заподозрив все боярство в измене, он бросился на заподозренных, вырывая их поодиночке, но оставил класс во главе земского управления. Не имея возможности сокрушить неудобный для него порядок управления, он стал истреблять отдельные ненавистные ему лица. В этом и состояла политическая бесцельность опричнины: вызванная столкновением, причиной которого был порядок, а не лица, она была направлена против лиц, а не против порядка. В этом смысле и можно сказать, что опричнина не отвечала на вопрос, которым была вызвана.
       Суждения о характере царя Иоанна и о значении его царствования.Царь Иоанн своим характером и деятельностью произвел на современников двойственное впечатление. Они никак не умели согласить смелых и обдуманных его начинаний в первую половину царствования с несообразными предприятиями и жестокостями времен опричнины. Это впечатление оказало влияние и на суждение Карамзина об Иоанне Грозном. Историографа всего более поразили резкие противоречия, совмещавшиеся в царе, и он признается, что не понимает Иоанна, что характер его есть загадка для ума. Он видит в этом характере непостижимую смесь добра и зла, прекрасных стремлений и гнусных инстинктов, превосходных качеств с отвратительным их употреблением. Отличные его способности были раболепными слугами гнуснейших пороков; его самообладание было только орудием его лицемерия, сознание высоты своей власти выражалось в капризном исступлении против людей, обыгрывавших царя в шашки, или против персидского слона, не исполнившего его приказа стать на колена. Иоанн двоится в глазах Карамзина; было два царя Иоанна: один, царствовавший до 1560 г., герой добродетели, другой — неистовый кровопийца, свирепствовавший с 1560 г. Такой взгляд на исторического деятеля отразился и на общей оценке его деятельности, сделанной историографом. Карамзин признает за Иоанном много правительственных доблестей, деловитость, веротерпимость, любовь к просвещению, талант законодателя и государственного организатора. Тем не менее царствование Иоанна, одно из прекраснейших по его началу, историограф ставит по его конечным результатам наряду с монгольским игом и бедствиями удельного времени.
      Своеобразный взгляд на Иоанна высказал Погодин (в 1828 г.). Грозный — громкое ничтожество. Мнение Карамзина о величии этого царя, проявленном в деяниях первой половины его царствования, Погодин считает историческим предрассудком. Слава этих деяний принадлежит не царю, а партии бояр, руководимой священником Сильвестром и управлявшей государством; сам царь был лицом совершенно страдательным, не принимал никакого участия в управлении, а когда он вышел из-под опеки мудрых советников и начал действовать самостоятельно, то не сделал ничего замечательного. Мысль о зависимости царя от Сильвестра и его сторонников Погодин доказывает теми местами из писем Иоанна к кн. Курбскому, где он сам жалуется на самовластие своих советников и на свое унижение ими, на то, что они сняли с него всю власть и сами государились, а он был государем только по имени, ничем не владея на самом деле. Но Иоанн, очевидно, преувеличивал это самовластие Сильвестра и его партии, изображая себя жалкой, беспомощной их жертвой, чтобы придать тем более тяжести обвинению их в захвате не принадлежавшей им власти. Значит, полемический прием одного из борцов Погодин принял за историческое свидетельство современника, наблюдателя борьбы, из напраслины, взведенной на себя царем для самозащиты, сделал его характеристику.
      У Соловьева в объяснении характера и образа действий Иоанна на первом плане поставлена борьба старого с новым, борьба нового государственного порядка, установленного отцом и дедом царя, с удельными преданиями, хранителями которых были бояре. Эта борьба с своими последствиями вредно подействовала на ум Иоанна и испортила его сердце. Раздоры, своеволие и своекорыстие бояр в малолетство Иоанна, их враждебное отношение к его отцу и обращение с ним самим, то грубое и пренебрежительное, то раболепное и льстивое, с одной стороны, рано пробудили в его уме усиленную мысль о своей власти как средстве обороны от врагов, сообщили ему ускоренное развитие и, как следствие этого, излишнюю восприимчивость, а с другой — воспитали в нем два чувства — презрение к ласкателям и ненависть к врагам, строптивым вельможам, беззаконно похитившим его права, приучили его не уважать жизни человека и человеческого достоинства, употреблять меры жестокие и кровавые, пренебрегать средствами духовными, нравственными. Потому Иоанн представляется Соловьеву не столько тираном своих врагов, сколько жертвой борьбы с ними. «Своекорыстием, презрением общего блага, жизни и чести ближнего сеяли Шуйские с товарищами: вырос Грозный».
       Военное устройство Московского государства.Главную вооруженную силу Московского государства составлял военно-служилый класс, в состав которого входило и боярство, как его верхний и руководящий слой. Этот класс составился из очень разнородных элементов. Зерно его образовали потомки бояр и служилых людей, служивших при московском княжеском дворе удельных веков. С половины XV ст. к этому основному элементу присоединились владельцы княжеств, вошедших в состав Московского государства, с их боярами и служилыми людьми. Неслужилое тяглое общество вместе с духовенством также внесло свой вклад в состав военно-служилого класса, проникая в него различными путями. С половины XV в. устанавливается правило, что все землевладельцы должны нести по земле воинскую повинность. Завоевывая вольные города Новгород, Вятку, Псков, московское правительство находило там горожан-землевладельцев, которых по земле верстало в службу. Таким образом, значительное количество бывших горожан-землевладельцев Новгорода, Пскова, Вятки попало в состав военно-служилого московского класса. С усложнением приказной администрации и письменного канцелярского делопроизводства размножился и класс дьяков с подьячими, которых набирали преимущественно из грамотных детей духовенства и тяглых горожан. Еще кн. Курбский писал, что большинство дьяков его времени вышло «из поповичей и простого всенародства». Эти дьяки с подьячими получали за свою приказную службу в награду или приобретали сами поместья и вотчины и по земле обязаны были отбывать ратную повинность. Дети их часто уже не сидели в канцеляриях, а с вотчин и поместий своих несли ратную службу. Наконец, нуждаясь в ратных людях для внешней обороны, московское правительство на время похода прямо вербовало их из крестьян и даже холопов. Многие из них за свою ратную службу освобождались из крестьянства и из холопства, получали от правительства мелкие поместья и таким образом становились военно-служилыми людьми. Сверх того, и теперь не прекращается прилив ратных слуг из-за границы, из Литвы, Польши, Германии, из татарских орд. Московское правительство иногда целыми массами принимало этих приезжих слуг. Пестрота составных элементов класса отразилась и на его служебной организации. Различные слои его к концу XVI в. составили служебную иерархию, по ступеням которой размещались служилые люди, образовав несколько разрядов, или чинов. Вот их перечень, начиная сверху: 1) чины думные — бояре, окольничие, думные дворяне;2) чины московские,столичные — стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы;3) чины городовые,провинциальные — дворянеи дети боярские. Эти чины приобретались не только службой, но и происхождением, т.е. в значительной степени были наследственны. Человек знатного боярского рода обыкновенно начинал службу свою в чине московского дворянина или даже стольника и постепенно поднимался выше — до боярства. Незнатный провинциальный дворянин мог дослужиться до чина жильца или московского дворянина, но чрезвычайно редко поднимался выше.
      Набор этого многочисленного военно-служилого класса вызывался военным положением Московского государства. Новые его границы поставили его в непосредственное соседство с иноплеменными врагами Руси, Шведами, Поляками, Татарами. При частых войнах с Шведами и Поляками шла непрерывная борьба с Татарами крымскими, казанскими, Ногаями и другими восточными инородцами. Татары крымские обыкновенно нападали на пределы Московского государства раз или дважды в год, чаще во время жатвы. Для обороны государства от этих нападений служилые люди пограничных южных и ближайших к ним центральных уездов, числом до 60.000 и более конных ратников ежегодно раннею весною собирались по южной границе и соединялись в полки(корпуса) под Серпуховом, Калугой, Каширой, Коломной, откуда направлялись в степь навстречу Татарам, если получали вести об их движении в пределы Московского государства. Эти постоянные опасности и вызывали потребность в многочисленной вооруженной силе, которая создана была к концу XVI в. Она составилась из конных ратников, дворян и детей боярских, числом около 100.000, и из пеших полков стрелецких казачьих и наемных иноземцев, числом не менее тысяч 25. Пo мере того как эта боевая масса набиралась, возникал и все настоятельнее требовал разрешения вопрос, как содержать эту многочисленную вооруженную массу. Для содержания вооруженной силы создан был особый вид землевладения, известный в истории русского права под именем поместной системы.
       Поместная система.Поместной системой называется порядок служилого землевладения, установившийся в Московском государстве XV и XVI вв. В основании этого порядка лежало поместье. Поместьем в московской Руcи назывался участок казенной, государственной земли, данный государем в личное владение служилому человеку под условием службы, т.е. как награда за службу и вместе как средство для службы. Подобно самой службе это владение было временным, обыкновенно пожизненным. Условным, личным и временным характером своим поместное владение отличалось от вотчины, составлявшей полную и наследственную собственность своего владельца.
      Поместное владение стало складываться в стройную и сложную систему с княжения Иоанна III. Тогда начали вырабатываться точные правила раздачи казенных земель в поместное владение служилым людям. Эти правила стали необходимы при усиленном наборе служилых людей и при усиленной раздаче им казенных земель в местное владение. В XVI в. служилые люди иногда испомещались целыми массами. Наиболее известный случай такого испомещения относится к 1550 году. Для разных служб при дворе правительство тогда набрало из разных уездов 1000 служилых людей, городовых дворян и детей боярских. Служилым людям, которых служба привязывала к столице, нужны были для хозяйственных потребностей подмосковные вотчины или поместья. Тысяче набранных по уездам для столичной службы служилых людей правительство и роздало поместья в Московском и ближайших уездах, присоединив к этой массе несколько высших чинов, бояр и окольничих, у которых не было подмосковных вотчин и поместий. Всего 1078 служилым людям разных чинов в том году роздано было зараз 176.775 десятин пахотной земли. Вскоре после завоевания Казани правительство привело в порядок поместное владение и поземельную службу, составило списки служилых людей с разделением их на разряды по качеству вооружения, также по размерам вотчинного и поместного владения и по окладам денежного жалованья, какое получали служилые люди в прибавку к поземельным своим доходам. С этого времени поместное владение и является стройной и сложной системой, основанной на точно определенных и постоянных правилах. Вот главные черты этой системы.
      Поземельным устройством служилых людей заведовало особое центральное учреждение — Поместный приказ, как приказ Разрядныйзаведовал их служебными делами. Служилые люди владели землей по месту службы, как и служили по месту, где владели землей. Служба привязывала служилых людей либо к столице, либо к известной области. Поэтому и служилые люди разделялись на два разряда: к первому принадлежали московские чины вместе с думными, ко второму — чины уездные или городовые дворяне и дети боярские. Mocковскиe чины, кроме поместий и вотчин в дальних уездах, имели по закону еще подмосковные поместья или вотчины. Уездные дворяне и дети боярские получали поместья там, где служили, т.е. где должны были защищать государство, образуя местную землевладельческую милицию. Служебные обязанности служилого человека падали не только на его поместье, но и на вотчину. В половине XVI века была определена точно самая норма службы с земли, т.е. количество ратной повинности, падавшей на служилого человека по его земле. По закону, состоявшемуся в царствование Грозного, в 1550-х годах, с каждых 100 четей доброй пахотной земли в одном поле, т.е. с 150 десятин в трех полях, должен являться в поход один ратник «на коне и в доспехе полном», по выражению указа, а в дальний поход с двумя конями. Землевладельцы, имевшие вотчины или поместья, заключавшие более 100 четей земли, соответственно этому выводили с собою или выставляли в поход, если не могли идти сами, известное количество вооруженных дворовых людей. Поместные оклады были чрезвычайно разнообразны, смотря по чинам и по службе. Притом обыкновенно давали не весь оклад сразу, а только часть его, делая потом прибавки по службе. Поэтому окладыотличались от дач. Люди высших чинов, бояре, окольничие и думные дворяне, получали поместья по 1000 четей и более; провинциальные дворяне и дети боярские получали оклады от 100 четей до 300; впрочем, бывали оклады больше и меньше этого. С поместным окладом соединялся денежный в известной, впрочем, изменявшейся, пропорции. Приказный человек половины XVII века Котошихин говорит, что денежный оклад назначался по 1 рублю на каждые 5 четей в одном поле, т.е. 7Ѕ десятин поместного оклада. Впрочем, эта пропорция часто нарушалась. Притом денежные оклады выдавались обыкновенно только перед большими походами или чрез известное количество лет, например, через два года в третий. Помещики, служившие с поместий и вотчин, если были последние, держали при себе до возраста и готовили к службе своих сыновей. Дворянин XVI века начинал свою службу обыкновенно с 15 лет. До этого он числился в недорослях. Поспев на службу, он получал название новика. Его тогда верстали, т.е. наделяли поместным и денежным окладом новичным, к которому потом бывали придачиза службу. Верстание новиков было двоякое: старших сыновей, поспевавших на службу, когда еще сохранял силы служить отец, верстали в отвод, давали им особые поместья; младшего сына, который поспевал на службу, когда его отец уже дряхлел, припускалик нему в поместье с тем, чтобы по смерти отца он вместе с землей наследовал и его служебные обязанности. С течением времени установлены были правила обеспечения семейств, остававшихся после служилых людей. Когда умирал служилый человек, то из его поместья выделялись известные доли на прожиток(в пенсию) его вдове и дочерям, вдове до смерти, до вторичного замужества или до пострижения, дочерям: до 15 лет, когда они могли выйти замуж. По достижении 15 лет дочь по закону лишалась своей прожиточной части. Впрочем, выходя замуж, она могла справить свой прожиток за женихом. Величина прожитка зависела от того, как умирал помещик. Если он умирал дома своей смертью, вдове его выделялось из его поместья 10% его поместного оклада, дочерям по 5%; если он был убит в походе, прожитки удвоялись.
      Поместная система оказала разностороннее и глубокое влияние на склад русского общества. Важнейшие следствия ее были таковы. Поместное владение постепенно уравнивалось с вотчинным. Уравнение шло двояким путем: 1) и вотчинники, подобно помещикам, стали служить с земли, и таким образом личная военная служба служилых людей превратилась в поземельную;2) поместья, первоначально пожизненные владения, постепенно, подобно вотчинам, становились наследственными, сперва фактически посредством передачи поместья детям или родственникам помещика с разрешения или по распоряжению правительства, а потом и юридически, когда в XVIII в. закон признал поместье полной собственностью помещика со всеми правами распоряжения, и таким образом поместная система содействовала искусственному развитию частного землевладения на Руси, превратив огромное количество казенной земли, которой наделены были помещики, в их полную собственность. Далее, под влиянием поместной системы городовые служилые землевладельцы устроены были в сословные уездные общества или корпорации, связанные порукой членов друг за друга в исправном отбывании службы, с периодическими съездами и выборными сословными распорядителями.
 

Смутное время

       Причины, ход и значение смуты. Смертью царя Феодора Иоанновича в 1598 году, не оставившего после себя детей, пресеклась Рюрикова династия московских государей. Земский собор избрал на царство боярина Бориса Годунова, правившего государством при царе Феодоре. Вскоре после этого избрания начались смуты, которые постепенно развились в страшное потрясение государства, окончившееся только со вступлением на московский престол первого царя новой династии, Михаила, в 1613 году. Эти годы (1598—1613) и известны в нашей истории под именем Смутного времениили эпохи самозванцев. Эти самозванцы большею частью выдавали себя за младшего сына Иоанна Грозного царевича Димитрия, погибшего насильственной смертью, обстоятельства которой остались неразъясненными. Такое насильственное и таинственное пресечение династии и послужило первым поводом к смуте, которую поддержало сопровождавшее его появление самозванцев. Но к этим событиям, послужившим внешними причинами смуты, присоединились некоторые внутренние условия, скрывавшиеся в самом строе Московского государства, которые сообщили смуте широкое и разрушительное развитие. Эти условия обнаруживаются в ходе смуты.
      В смуте последовательно выступают разные классы московского общества в том самом порядке, в каком они были расположены на государственной иерархической лествице. На ее вершине стояло боярство; оно и затеяло смуту. Царь Борис законным путем земского соборного избрания вступил на престол и мог сделаться родоначальником новой династии как по своим личным качествам, так и по своим государственным заслугам. Но боярство, много потерпевшее при Грозном, хотело формальным актом ограничить власть нового царя, избранного из его среды. Бояре молчали, ожидая, что Борис сам заговорит с ними об условиях этого ограничения, а Борис молчал и отказывался от власти, надеясь, что земский собор выберет его без всяких условий, и надежда его оправдалась. Обманувшись в своем ожидании, бояре решились действовать против нового царя. С своей стороны Борис, чтобы защитить себя от их козней, устроил тайный полицейский надзор за боярами, в котором главным орудием служили холопы, доносившие на своих господ. Доносы сопровождались пытками и казнями. Это еще более вооружило бояр против царя. Первый самозванец был их произведением, подготовленным с помощью поляков. Его самозванство не было тайной для бояр, а Борис, когда дошли до него слухи о нем, прямо сказал боярам, что это их дело, что они подставили самозванца. Первый самозванец правил деятельно и твердо, но и он не оправдал боярских ожиданий. Он действовал слишком самостоятельно, проводил свои особые планы независимо от бояр, часто смеялся над ними в Боярской Думе и — что было для них всего досаднее — приближал к себе незнатных людей и иностранцев. Первый самозванец был низложен 17 мая 1606 года боярским заговором, во главе которого стал кн. Вас. Ив. Шуйский с братиею. На совещании перед восстанием заговорщики условились, что, кто из них будет царем, тот должен править по общему совету с боярами. На этом заседании кн. Шуйский откровенно признался, что он пристал к самозванцу только для того, чтобы отделаться от Бориса.
      По низвержении самозванца возведен был на престол кн. Василий Шуйский, но возведен был не как Борис — без участия земского собора, а только партией больших бояр и преданной ему толпой москвичей, которых он поднял против самозванца и поляков. Вступая на престол, царь Василий ограничил свою властьи условия ограничения изложил в разосланной им по областям окружной грамоте, извещавшей о его воцарении. Впрочем, условия ограничения, какие изложены в грамоте, очень несложны. Царь обязывался никого не казнить, не осудя истинным судом с боярами своими, опалы преступника не распространять на его родню и семейство и имущества их не конфисковывать, если они не участвовали в преступлении, доносов не слушать, ложных доносчиков наказывать, все дела решать по суду и следствию. Вот и все политические обеспечения, какие выговорили бояре у царя Василия. Они вскрывают политическое настроение высшего правительственного класса при этом первом опыте ограничения царской власти. Bсe эти обеспечения направлены к ограждению личной и имущественной безопасности подданных и не касались основ государственного порядка, не изменяли и даже не определяли точнее значения высших правительственных учреждений и их отношений к царю. Власть ограничивалась советом бояр; но она и прежде правила при содействии этого совета. Теперь она стеснена была лишь по отношению к частным делам и лицам в судопроизводстве. В то время боярам больше ничего и не было нужно. По старому политическому обычаю московский государь делил власть с боярами в продолжение всего XVI века. Но отдельные лица из бояр много потерпели от произвола власти при царях Иоанне и Борисе. Бояре направляли выговоренные ими у царя Василия политические обеспечения к предупреждению новых подобных испытаний, надеясь, что участие в управлении и впредь останется за ними, как было прежде.
      Боярство в развитии смуты раскололось: от первостепенной знати отделилось среднее боярство, к которому примкнуло столичное дворянство и приказные дельцы, дьяки. Этот класс выработал новый план государственного устройства с ограничением власти царя. Здесь уже затрагивались самые основания государственного порядка. Царем Василием многие были недовольны в Москве и по областям. Начались восстания и пошли слухи о спасении Лжедимитрия. Скоро явился и второй самозванец, которого признала Северская украйна. Поддержанный казацкими и польскими отрядами, он устремился к Москве и в 1608 г. стал в подмосковном селе Тушине, от которого получил прозвище «вора Тушинского». Царь Василий обратился за помощью к королю шведскому Карлу IX, и тот под условием вечного союза Москвы и Швеции послал Василию вспомогательный отряд. В сентябре 1609 г. Польша объявила войну Московскому государству, и король польский Сигизмунд осадил Смоленск. У вора Тушинского в лагере было много польских отрядов, которые король и вызвал под Смоленск. Оставшись без поддержки, Тушинский вор бежал в Калугу. Русские его приверженцы из бояр и дворян с боярином Михаилом Салтыковым во главе остались одинокими и решились послать уполномоченных в польский лагерь под Смоленск и признать царем Сигизмундова сына Владислава. Но они признавали его на известных условиях, которые и были изложены в договоре с королем, заключенном 4 февраля 1610 г. В этом договоре, во-первых, определялись права всего народа и, во-вторых, устанавливался порядок высшего управления. Здесь повторены были личные и имущественные обеспечения, изложенные в окружной грамоте царя Василия. Сверх того, в договоре 4 февраля выражены были и другие более общие права подданных, прежде всего неприкосновенность православной веры; все судятся по закону и наказываются только по суду; все возвышаются по заслугам, а не по одному только происхождению, все имеют право выезда в другие государства христианские для образования. Правительственную власть государь делит с двумя учреждениями — Земским Собором и Боярской Думой. Земский Собор, состоящий из выборных от всех чинов государства, имеет учредительный авторитет; государь вместе с ним устанавливает основные законы и изменяет старые. Боярская Дума имеет авторитет законодательный: она вместе с государем решает вопросы текущего законодательства, наприм., вопросы о налогах, о поместном и вотчинном землевладении и т.п. Боярская Дума есть и высшее судебное учреждение: она вместе с государем решает важнейшие судебные дела, наприм., о политических преступлениях, о спорных наследствах и т.п. Государь ничего не делает без думы и приговора бояр. Таковы были политические стремления среднего боярства и высшего столичного дворянства.
      Вслед за средним боярством и столичным дворянством выступило дворянство низшее, провинциальное, городовые дворяне и дети боярские. Это провинциальное дворянство вместе с духовенством решило выбор царя Бориса. Оно очень радело этому царю из бояр, но не за бояр и восстало против Василия, царя чисто боярского. Почин восстания принадлежит дворянству южных уездов, расположенных по степной границе государства. Опасности украинской жизни воспитывали в этих дворянах боевой, отважный дух. В 1606 г., вскоре по воцарении Василия, когда еще не было и слуха о втором самозванце, против царя и бояр поднялся путивльский воевода кн. Шаховской. Вслед за тем поднялись дворяне тульские, веневские, каширские и рязанские, последние под предводительством Сумбулова и Ляпуновых. Сумбулов уже в 1609 г. в самой Москве с мелкими дворянами восставал против царя. Мятежники кричали, что встали за свою братию, дворян и детей боярских, которых царь с потаковниками своими, большими боярами, будто «в воду сажает и до смерти побивает». Значит, это было восстание низшего дворянствапротив знати. Брат Ляпунова Захар с другими дворянами в 1610 году свел царя Василия с престола. Политическая программа провинциального дворянства не так ясна; по-видимому, она в главных пунктах сходилась с договором 4 февраля. Настоящими кандидатами ее на престол был князь Скопин-Шуйский, потом после него — князь Василий Васильевич Голицын.
      Наконец, вслед за низшим провинциальным дворянством в смуту вмешиваются и низшие неслужилые,земские классы населения, тяглые и нетяглые. Эти классы выступают сначала об руку с дворянами, но потом отделяются от него и действуют одинаково враждебно как против боярства, так и против дворянства. Первое восстание против царя Василия поднял с местным дворянством путивльский воевода кн. Григорий Шаховской еще в 1606 году. Но рядом с Шаховским действует и бывший холоп, воротившийся из крымского плена Болотников, шайка которого служила главной опорой Шаховскому. Эта шайка набиралась из посадских людей, беглых крестьян и холопов, вообще из разнообразного сброда, какой тогда накопился в Северной украйне. В этой же украйне, в Стародубе, появился и давно жданный второй самозванец. Болотников с своей шайкой и с примкнувшим к нему дворянством южных уездов под предводительством Сумбулова, Ляпунова и других двинулся к Москве, побил здесь царские войска и даже успел дойти до подмосковного села Коломенского. Успехом своего похода Болотников был обязан поддержке дворянства. Но под Москвой и произошло разделение этих на минуту соединившихся классов. Вмешательство низших классов, составлявших наиболее крепкую опору второго самозванца, продлило смуту; оно же изменило и ее направление. До сих пор смута была политической борьбой, спором за образ правления, за государственный порядок. Но со времени выступления Болотникова на сцену смута превращается в социальную борьбу, в истребление высших классов низшими. Это вмешательство простого народа в смуту было одной из основных причин и временного успеха кандидатуры польского королевича Владислава. Многие невольно стояли за эту кандидатуру, чтобы не пустить на престол вора Тушинского, кандидата черни. Польские паны на королевском совете под Смоленском в 1610 году говорили, что теперь в Московском государстве простой народ поднялся, встал на бояр, чуть не всю власть в руках своих держит. Наконец, в смуте видим участие еще одного общественного элемента, который тоже набирался преимущественно из простонародья. В последние годы смуты всего больше вреда наделали государству казаки, которые врывались в его пределы с польскими отрядами. Но казаки, которые приходили в Московское государство с берегов Днепра, Дона и Терека под начальством князя Трубецкого, Заруцкого, Лисовского, Сапеги, не принадлежали к старому домовитому казачеству. Это были в большинстве недавние гости южнорусских степей, голытьба,как их тогда называли, т.е. беглые тяглые или нетяглые люди из Московского государства, недавно укрывшиеся в степях и теперь возвращавшиеся в отечество, чтобы пограбить. Эти классы искали не какого-либо нового государственного порядка, а только добивались личных льгот. Каждый стремился выйти из тяжелого положения, в какое ставил его тогдашний государственный порядок. Холопы стремились выйти из своей неволи, крестьяне освободиться от тех поземельных обязательств, какие они принимали на себя по отношению к землевладельцам; посадские люди стремились избавиться от посадского тягла и стать вольными или приказными людьми и т.д. Болотников, составляя свою шайку, призывал под свои знамена всех, кто хотел добиться чести, воли и богатства.
      Таков был ход Смутного времени. В нем резко обнаружились два коренных недостатка, какими страдал московский государственный порядок. Одним из этих недостатков было несоответствие политических стремлений и притязаний московского боярства характеру верховной власти и народному взгляду на нее: боярство хотело наложить цепи на верховную власть, которая привыкла считать себя неограниченной и которая по народному взгляду должна была быть таковою. Вторым недостатком была тяжелая и неравномерная разверстка государственных обязанностей между классами общества, которая не оставляла места ни личным, ни сословным правам и приносила в жертву государству все частные интересы. Оба эти недостатка обнаружились и почувствовались с особенной силой вследствие случайного события, пресечения династии, а этой случайности сообщил такое разрушительное действие господствовавший тогда в умах и унаследованный от удельных веков взгляд на государство как на вотчину московской династии, без которой оно не может существовать, как не существует дом без хозяина. Под влиянием указанных недостатков смута в развитии своем из династического вопроса превратилась в социально-политическую борьбу, в восстание низших классов общества против высших. Смута началась при избрании Годунова попыткой боярства соединить готовое распасться общество во имя нового государственного порядка, построенного на ограничении верховной власти. Когда эта попытка не удалась и вызвала против себя на соборе как служилые, так и тяглые классы, тогда возникла мысль соединить распадавшееся общество не во имя нового порядка, а во имя лица, и для этого искусственно воскресить погибшую династию, которая прежде одна сдерживала непримиримые интересы разных общественных классов. Вот в чем заключалась истинная причина успеха самозванцев: самозванство служило удобнейшим выходом из борьбы непримиримых интересов враждебных друг к другу классов. Когда не удались и эти попытки, тогда не оставалось, по-видимому, никакого политического интереса, во имя которого можно было бы предотвратить распадение общества. Однако общество не распалось; расшатался только государственный порядок. По разрушении связей политических оставались еще крепкие ее связи национальные и религиозные; они и спасли общество. Когда вторглись в государство польские и казацкие полчища, тогда и проснулось в обществе чувство национального и религиозного единства, во имя которого враждовавшие друг с другом классы общества соединились, чтобы вытеснить из пределов государства и казаков, и ляхов. Значит, смута, начавшаяся пресечением старой династии и продолжавшаяся взаимной борьбой разных классов земского общества, завершилась борьбой всего земского общества с элементами противоземским и антинациональным, казацким и польским. Таковы были причины и ход смуты.
 

Внутренняя деятельность правительства в царствование Михаила

       Перемены в управлении. Расстроенное смутой состояние государства побудило правительство царя Михаила произвести некоторые перемены в управлении, чтобы усилить в нем централизацию и тем сообщить его деятельности больше единства и энергии. Старая династия покинула областное управление в состоянии крайнего раздробления: в царствование Грозного управление наместников и волостей было найдено неудобным, и царь Иоанн попытался заменить его земским самоуправлением. Для ведения уголовно-полицейских дел все классы уездного общества выбирали из среды местных дворян губных старост(по одному или по два на уезд). Гражданский суд и сбор прямых государственных налогов с тяглого населения производили излюбленные головы, или земские старосты, с присяжными помощниками, целовальниками, которые выбирались местным тяглым населением. Косвенные налоги, сборы, какие получались от эксплуатации доходных казенных статей, питейный или кружечный, таможенный или торговый, пятенный ( пятно— клеймо) с продажи лошадей и т.п., поручались также избираемым из среды местных тяглых миров верным, т.е. присяжным головам с целовальниками, которые вели вырученные им дела под личной имущественной ответственностью или под ответственностью избравшего их мира. Излюбленный голова с целовальниками правил отдельным тяглым городским или сельским миром. В свою очередь, и служилые люди, образуя сословные общества, имели свое сословное управление, выбирали в каждом уезде городового приказчика,коменданта уездного города. Каждый местный мир, городской или сельский, тяглый или служилый, действовал обособленно, имел свое особое управление. Все эти миры ничем не объединялись между собою на месте, кроме редких выборов губных старост, и каждый из этих миров имел непосредственное отношение к центральным учреждениям, приказам. Таким образом, со введением земского самоуправления при царе Иоанне уезд стал еще менее цельной административной единицей, чем какой он был при старых наместниках и волостелях. Только в пограничных городах, где требовалась сильная военная власть, были введены воеводы, которые сосредоточивали в своих руках власть над всем уездом и по всем делам, как гражданским, так и военным. В продолжение смуты все области, даже внутренние, подвергались опасности неприятельского нападения; поэтому даже во внутренних уездах стали являться воеводы, областные управители с военной властью. Воевода сосредоточивал в своих руках власть над всем уездом и по всем делам. Он судил и рядил в съезжей или приказной избе. Со введением воевод земское выборное управление не исчезло, но только было стеснено и во многом подчинено воеводе, к которому перешли судебные дела, находившиеся в ведомстве выборных земских судей. В кругу выборного земского управления теперь остались дела уголовно-полицейские, которые вел губной староста, финансовые, т.е. казенные сборы, и дела земские местные, которые состояли в выборах на разные должности по земскому управлению, в раскладке податей между членами тяглого общества, в сборах на мирские нужды, в распоряжении мирской землей, вообще в ведении мирского хозяйства. Это хозяйство вел земский староста с целовальниками в земской избе(земской управе) под контролем советных людей, выборных земских гласных.
       Земские соборы. Не прекратилась при царе Михаиле деятельность и общегосударственного учреждения, возникшего в одно время с местными земскими учреждениями царя Иоанна, земского собора, который в первый раз созван был в 1550 г. При царе Михаиле земские соборы созывались даже чаще, чем прежде и после него, но созывались уже в другом составе, какого не имели в XVI в. Тогда в состав их входили: Освященный собор духовенства, т.е. митрополит, а потом патриарх с епископами, Боярская Дума, начальники и дьяки московских приказов, представители дворянства и столичного купечества. Из дворянства призывались на собор городовые воеводы и предводители уездных дворянских отрядов, следовательно, не выборные депутаты, а должностные лица. Точно так же и от столичного купечества на coборе 1598 г. присутствовали должностные лица, хотя и выборные, старосты и сотские московских сотен и слобод, т.е. гильдий и цехов, и 21 человек гостей, купцов высшего разряда, которые по своему званию обязаны были исполнять финансовые поручения правительства, служили ответственными агентами казны. Таким образом, земский собор в XVI веке составлялся из двух высших правительственных учреждений, руководивших управлением церковным и государственным, и из ответственных исполнительных органов центрального и местного управления. Такой состав сообщал земскому собору характер совещания правительства с своими собственными агентами, органами центрального и местного, военного и финансового управления. Поэтому собор XVI векa не был представительным собранием в строгом смысле слова. Представительное значение он получает только в XVII веке. Как известно, царь Михаил был избран на престол земским собором. На этот собор призываемы были выборныеиз разных городов и из всех чинов, из духовенства, дворян, детей боярских, гостей и московских сотен, из посадских и уездных людей, т.е. от областных, городских и сельских обществ. Таким образом, на земских соборах XVII века вместо агентов правительства являются земские выборные. Надобно думать, что непосредственное участие, какое в смуту принимали все классы общества в государственных делах, было ближайшей причиной такой перемены в составе собора. Вместе с этим изменился и характер соборного гласного. Став выборным представителем известного земского мира, тяглого или служилого, он является на соборе не должностным ответственным экспертом, сведущим человеком, а ходатаем избравшего его мира, выразителем его нужд и интересов. Вместе с тем установилось и политическое значение соборов. Собор не имел ни постоянного участия в управлении, ни самостоятельного политического значения. Коренное его значение было совещательное; потому соборы и созывались в случае надобности, когда правительство нуждалось в совете всей земли. Только избирательные соборы имели учредительное значение: это были исключительные, чрезвычайные собрания, которые являлись единственными носителями верховной власти в государстве, оставшемся без государя.
       Писцовые книги. Частый созыв земских соборов при царе Михаиле вызывался нуждой правительства в содействии земства. После смуты, когда нужно было восстановлять разрушенный государственный порядок, правительство на каждом шагу встречалось с вопросами, с которыми не могло справиться без этого содействия. Для восстановления порядка прежде всего необходимо было привести в известность наличные силы и средства, которыми могло располагать правительство. Из них самое важное значение имело для него тяглое население, служившее основой государственного хозяйства. Описать и устроить это население было первой заботой правительства. Когда отец царя Филарет Никитич возвратился из Польши, оба государя созвали собор (1619 года) и приговорили послать писцов и дозорщиков, которые бы описали все города, разобрали обывателей и разместили их по местам, где они прежде жили и тянули тягло, платили подати. В силу этого постановления в 1620-х годах предпринята была общая перепись тяглого населения в государстве с целью привести в известность и устроить податные силы государства. Памятниками этой переписи остались писцовые книги, которых от царствования Михаила сохранилось более пятисот. Писцовая книга описывает город и его уезд, их население, земли, угодья, торговые и промышленные заведения и лежащие на них повинности. Описывая городские и уездные населения, посады, слободы, села, деревни, починки, писцовая книга подробно пересчитывает в каждом поселении тяглые дворы и «людей» в них, домохозяек, с живущими при них детьми и родственниками, обозначает пространство принадлежащей селению земли пахотной, пустопорожней, сенокосной и лесной и, наконец, размер тягла, падающего на селение по земле и промыслам его тяглых обывателей. Эти писцовые книги и служили основанием для податного обложения городских и сельских тяглых обществ.
 

Западная Русь со времени соединения Литвы с Польшей

       Влияние этого события на положение западнорусских областей. Самым тяжелым делом внешней политики Московского государства в XVII в. был вопрос о западной Руси. Этот вопрос сплелся из разнообразных затруднений, которые постепенно развились в той Руси из политической сделки польских панов с великим князем литовским Ягайлом. Поляки добивались присоединения Литвы с западной Русью к Польше, а Ягайло, ища поддержки в трудной борьбе с Тевтонским Орденом, обещал им это, обещал еще принять католицизм со всем литовским народом. Эти обоюдные расчеты и были скреплены женитьбой Ягайла на наследнице польского престола Ядвиге в 1386 г. Следствием этого брака было династическое соединение двух соседних государств, королевства Польского и великого княжества Литовского. Это событие произвело важные перемены в положении русских областей, вошедших в состав Литовского княжества. Покорение западной Руси литовскими князьями сопровождалось подчинением Литвы русскому влиянию. В начале XV в. покоренные русские области, земли Подольская, Волынская, Киевская, Северская, Смоленская, Полоцкая и другие, и по пространству, и по количеству населения значительно превосходили покорившее их Литовское княжество и как по племенному, так и по культурному своему составу это литовско-русское княжество являлось больше русским, чем литовским государством. Русский язык и русское право, русские нравы вместе с православием стали распространяться среди полудикой языческой Литвы. Культурное сближение соединенных народностей под преобладающим вoздейcтвиeм более развитой из них шло так успешно, что полное слияние обеих народностей становилось возможно. Но со времени соединения Литвы с Польшей русское влияние в Литовском княжестве начало вытесняться польским, которое проникало туда различными путями.
      Одним из них служили сеймы, на которых решались общие дела обоих союзных государств: литовско-русские вельможи, встречаясь здесь с польскими панами, знакомились с их политическими понятиями и порядками, господствовавшими в Польше. С другой стороны, польское влияние проводилось в Литовскую Русь жалованными грамотами великих князей литовских, которые назывались привилеямии которыми устанавливались такой же порядок управления, такие же права и отношения сословий в Литовском княжестве, какие господствовали в Польше. Проникая этими путями, польское влияние глубоко изменило как устройство управления, так и склад общества в русских областях, вошедших в состав Литовского княжества.
      1) Русские князья, владевшие этими областями на древнем родовом праве подобно своим предкам XI и XII вв., подчинившись власти великого князя литовского, обязывались служить ему верно и платить дань, а он им жаловал их княжения в вотчину на наследственном праве или иногда во временное владение, до своей господарской воли. Этим разрушено было старинное родовое владение князей, и к началу XVI в. они стали служилыми вотчинниками, полными собственниками своих княжеств и вместе с знатнейшими русскими боярами и литовскими вельможами образовали землевладельческую аристократию, подобную польской. Члены этой аристократии, паны, составили правительственный совет или радувеликого князя литовского, которая сильно ограничивала его власть. По привилею великого князя Александра Казимировича 1492 г. литовский государь не мог без согласия панов рады вести сношений с иностранными государствами, издавать и изменять законы, распоряжаться государственными доходами и расходами, назначать на должности и т.п.; мнения рады король признавал для себя обязательными даже в случае несогласия своего с ними и принимал их к исполнению «для своей и общей пользы». Вместе с тем введены были в Литве по примеру Польши высшие правительственные должности, или уряды: гетмана, главного предводителя войск, канцлера, хранителя государственной печати, двух подскарбиев: земского, ведавшего общегосударственные доходы и расходы, и надворногопо дворцовому хозяйству. Начальниками отдельных областей, которыми прежде управляли русские князья по соглашению с вечевыми городами, назначались воеводы, от которых зависели кастеляны(коменданты городов) и старосты поветов, округов, на которые делились воеводства. Так центральное и областное управление Литовской Руси приблизилось к польскому и получило аристократический строй.
      2) Привилеями, как общими или земскими, данными всему княжеству, так и местными или областными, в Литовской Руси устанавливались сословные права и отношения, подобные тем, какие существовали в Польше. На Городельском сейме 1413 г., подтвердившем соединение Литвы с Польшей, издан был привилей, по которому литовские бояре, принявшие католицизм, получили права и привилеи польской шляхты; привилей Казимира IV 1447 г. распространил эти права и на православных. По этим привилеям литовские землевладельцы уравнивались с польскими в правах владения вотчинами и пожалованными имениями и освобождались от налогов и повинностей, за исключением некоторых маловажных, имевших не столько финансовое, сколько символическое значение, как знак подданства; крестьяне господские были изъяты от суда великокняжеских судей и подчинены юрисдикции господ; сверх того привилей Казимира воспретил переход крестьян с земель частных владельцев на великокняжеские и обратно. Это постановление положило начало закрепощению крестьян в Литовском княжестве. Общие и местные привилеи постепенно сравняли литовско-русское дворянство в правах и вольностях с польской шляхтой и сообщили ему значение господствующего сословия в княжестве с обширной властью над крестьянским населением, жившим на его землях, и с влиятельным участием в законодательстве, суде и управлении. Это значение литовско-русской шляхты закреплено было в XVI в. законодательным сводом Литовского княжества, известным под названием Литовского Статута. Начало этому своду положено было при Сигизмунде I изданием Статута 1529 г. После этот первый свод неоднократно пересматривали и дополняли, соглашая его с польским законодательством, вследствие чего на этом уложении отразилось сильное влияние польского права, смешавшегося в Статуте с древнерусскими юридическими обычаями, какие сохранились от времен Русской Правды. В окончательном составе Литовский Статут был издан (на русском языке) при Сигизмунде III в 1588 г. По второму Статуту, утвержденному на Виленском сейме в 1566 году, в Литовском княжестве вводились, подобные польским, поветовые шляхетские сеймики, которые собирались в каждом повете(уезде) для выбора местных земских судей, а также и земских послов, т.е. представителей шляхты на общем, или вальном, сейме, по два от каждого повета. Литовский сейм, установленный Городельским договором, первоначально состоял только из литовских князей и бояр. Привилегированное положение, в какое этот договор ставил литовскую знать, большею частью окатоличившуюся, перед русской православной, побудило присоединенные к Литве русские области подняться против нее, когда по смерти Витовта произошла новая усобица между Гедеминовичами. В этой борьбе русские князья и бояре завоевали себе права литовских вельмож и около половины XV в. получили доступ на сейм, который таким образом стал общим, или «вальным».
      Усиление дворянства в Литовском княжестве сопровождалось упадком старинных городов западной Руси. В старой Киевской Руси область со своим волостным городом составляла цельную землю, которая подчинялась решению веча старшего города. Теперь со введением господарских урядов областной город оторвался от своей области: место веча заступил назначаемый великим князем воевода с подчиненными ему старостами, каштелянами и пр. Подгородные земли, находившиеся в общинном пользовании этих городов, розданы были великими князьями в частное владение с обязательством ратной службы. Служилые землевладельцы, бояре и земяне, прежде входившие в состав городских обществ, теперь шляхетскими своими привилегиями обособившись от мещан, торгово-промышленного городского населения, начали покидать города, селясь в своих вотчинах и выслугах, пожалованных имениях. Великокняжеские урядники, воеводы, каштеляны и старосты притесняли горожан. Чтобы вывести города западной Руси из упадка, литовско-польские государи давали им немецкое городовое самоуправление, или магдебургское право, которое в XIII и XIV вв. проникло в Польшу вместе с немецкими колонистами, наводнявшими тогда польские города. Еще в XIV веке это самоуправление введено было в городах Галицкой земли, которая присоединена была к Польше королем Казимиром Великим в 1340 году; с половины XV в. магдебургское право распространилось и в других городах западной Руси. По этому праву горожане получили некоторые торговые привилегии и льготы по отправлению казенных повинностей и освобождались от подсудности воеводам и другим правительственным урядникам. По магдебургскому праву город управлялся двумя советами, или коллегиями, лавой, члены которой ( лавники— присяжные) под председательством назначаемого королем войта(нем. фогт) производили суд над горожанами, и радойс выбранными из горожан радцами(ратманами) и бурмистрамиво главе их, которые заведовали делами по хозяйству, торговле, благоустройству и благочинию города.
      Политическое влияние Польши на Литву, сближая литовско-русский государственный строй с польским, в XV и первой половине XVI в. поддерживало кой-как многократно обновлявшийся новыми договорами династический союз обоих государств, то имевших отдельных государей, то соединявшихся под властью одного. Не так удачно было церковное влияние Польши: в этом отношении ее уния с Литвой сопровождалась следствиями, которые грозили отторжением Литовской Руси от польско-литовского союза. Ягайло с помощью поляков обратил часть Литвы в католичество. Поляки хотели закрепить династическую унию Польши с Литвой церковным единством союзных государств и с своим духовенством во главе повели католическую пропаганду среди православного литовско-русского населения, но встретили сильный отпор, который уже в конце XV в. повел к тому, что русские князья, подчиненные Литве, Одоевские, Белевские, Воротынские и другие, владения которых примыкали к московским границам, начали переходить на московскую службу с своими вотчинами. Эти переходы вызвали две войны Ивана III с Литвой, кончившиеся тем, что вел. князь московский удержал за собою земли всех русских князей, ему поддавшихся.
       Люблинская уния. Церковная вражда сильно мешала сближению Литовской Руси с Польшей. Раскол, происшедший в католической церкви в XVI в., значительно ослабил это препятствие. Протестантизм успешно распространился в Польше, а потом и в Литве преимущественно среди высших классов. Из протестантских учений литовская знать особенно охотно усвояла кальвинизм, которому сочувствовал и последний Ягеллон Сигизмунд Август. Главным поборником этого учения в Литве был влиятельный литовский вельможа канцлер Николай Радзивилл Черный. Успехи протестантизма в Польско-Литовском государстве послужили одним из условий, подготовивших выгодное для Польши решение вопроса о вечном соединении ее с Литвой. Эти успехи остановили католическую пропаганду в Литовской Руси. Покровительствуя протестантам, последний Ягеллон благоволил и к православным и принял очень важную для них меру. Одно постановление Городельского сейма 1413 г. лишало православных права занимать государственные и общественные должности. В 1563 г. Сигизмунд Август отменил это постановление. Это изменило отношение православного литовско-русского населения к польскому правительству. До тех пор оно враждебно относилось к этому правительству; теперь, с ослаблением католической пропаганды, которую поддерживали прежние короли, православные люди Литвы перестали бояться польского правительства. Эта перемена сделала возможным продолжение политического союза Литвы с Польшей. Сигизмунд Август умирал бездетным. Это возбуждало тревожный вопрос о дальнейших отношениях Литвы к Польше, так как со смертью Сигизмунда Августа прекращалась династия Ягеллонов и, следовательно, разрывался династический союз Литвы с Польшей. Пока католическая пропаганда, покровительствуемая польским правительством, действовала в Литве, православное литовско-русское население не хотело и думать о продолжении союза; но когда Сигизмунд Август начал даже покровительствовать православным, последние перестали смотреть с боязнью на это дело. Противодействия ему можно было ожидать только от литовской аристократии, которая не хотела полного слияния Литвы с Польшей, где господствовала шляхта, т.е. родовое дворянство. В январе 1569 года собрался сейм в Люблине для решения вопроса о продолжении унии. Литовские сенаторы и послы (депутаты) долго не соглашались на предложенные поляками условия унии. Но король привлек на свою сторону двух влиятельнейших магнатов юго-западной Руси, которые стояли во главе православного дворянства. Один из них был Рюрикович, воевода киевский князь Константин Острожский, другой Гедеминович, воевода волынский князь Александр Чарторыйский. Эти два магната и увлекли за собою все юго-западное русское дворянство, за которым принуждено было последовать и литовское. На Люблинском сейме политический союз обоих государств был признан неразрывным и по пресечении династии Ягеллонов. Вместе с тем соединенное государство получило окончательное устройство. Оно превращалось в избирательную республикански устроенную монархию, называвшуюся Речью Посполитой(перевод лат. respublica). Во главе правления становился король, избираемый общим сеймом Литвы и Польши, или Княжества и Короны, как назывались эти части соединенной республики. Законодательная власть принадлежала сейму, составлявшемуся из земских послов, т.е. депутатов шляхты, и сенату, состоявшему из высших светских и духовных сановников обеих частей государства. Но обе союзные части Речи Посполитой сохранили отдельную высшую администрацию, имели особых министров, также особое войско и особые законы. Для истории юго-западной Руси всего важнее было то постановление Люблинского сейма, по которому некоторые части этой Руси, входившие в состав Литовского княжества, теперь отошли к Короне, т.е. к Польше. Это были: Подляхия(западная часть Гродненской губернии), Волынь, Подолия и Украйна(губернии Киевская и Полтавская с частью Черниговской). Благодаря присоединению этих областей к Короне они подпали под непосредственное влияние Польши. С тех пор в этих областях стала водворяться польская администрация на место туземной русской, действовавшей при литовских князьях. Польская шляхта начала приобретать земли в юго-западной Руси и водворяла здесь польское крепостное право. Дворянство юго-западной Руси, по примеру польских землевладельцев поработив русское крестьянское население своих земель, постепенно отчуждалось от своего народа и ополячивалось, сближаясь с польской шляхтой и вместе с ее привилегиями усвояя ее нравы, язык и веру.
       Церковная унияеще ухудшила положение, созданное последствиями унии политической. Вражда вероисповеданий, вызванная в Западной Руси католической пропагандой в XV в., обострилась с появлением в Литве иезуитов во второй половине XVI в. Под их влиянием вероисповедный индифферентизм последнего Ягеллона сменился католической ревностью не по разуму короля Сигизмунда III. Поддерживаемые им иезуиты скоро овладели в Литве правительством и высшим обществом, церковной кафедрой, школой и, подавив напускное аристократическое увлечение протестантизмом, направили все эти силы против православной Западной Руси. В здешней православной иерархии они не встретили должного отпора. Равнодушное или пренебрежительное отношение литовско-польского правительства к западнорусской православной иерархии помогло проникнуть в ее среду людям, недостойным звания пастырей, способным только расстроить церковный порядок. Но тогда на защиту православной веры и русской народности поднялись миряне, сперва вельможи, как кн. Константин Острожский, а потом церковные братства. Грозная опасность вызвала наружу скрытые народные силы. Городское самоуправление по магдебургскому праву и цеховое устройство мещан воспитало в западнорусских городах дух корпоративности и самодеятельности. Под иезуитским напором этот дух проник в религиозно-нравственную жизнь западнорусского общества. Братства из скромных собраний прихожан для братской трапезы в складчину в день храмового праздника преобразились в могущественные и властные товарищества взаимопомощи, благотворительности, народного просвещения и церковного благочиния, суда и управления, устрояли школы, типографии, госпитали. Львовское Успенское братство (в г. Львове, в Галиции) получило от антиохийского патриарха право общего надзора за церковным порядком, даже за образом действий своего епископа, и право отлучать от Церкви: овцы восхитили пастырский жезл. Епископы почувствовали себя между двух огней: католики преследовали их как православных пастырей, православные — как пастырей подозрительных. Чтобы выйти из унизительного положения, некоторые епископы с Киевским митрополитом Михаилом Рагозой, предводимые самым деятельным из них, епископом луцким Кириллом Терлецким, ухватились за мысль иезуита Скарги об унии русской Церкви с римской. Делу придан был вид интриги, построенной на двоедушии. Митрополит и епископы сговорились подчинить русскую Церковь папе, не спросив на то ее согласия, без полномочий, канонически от нее полученных. Епископы признавали главенство папы и принимали католическое вероучение, но сохраняли православные обряды и церковно-славянский язык в богослужении для того, чтобы православно-русское простонародье, равнодушное к вероисповедной догматике, не встревожилось крутым переломом в своей церковной жизни. Собор, созванный в Тресте (1596) для решения предпринятого дела, наглядно показал, что эта церковная уния на самом деле разделила западнорусскую Церковь на униатов и православных: обе стороны не решились совещаться совместно, заседали порознь и кончили переговоры тем, что прокляли друг друга. Загоревшаяся борьба поддержала, даже усилила умственное и нравственное возбуждение в русском обществе, оживила литературу, вызвала ряд превосходных полемических и апологетических произведений, подняла школьное образование. Но этот подъем не обошелся без жертв: со времени Петра Могилы, преобразователя Киевской братской школы, это образование изменило вековым греко-восточным преданиям русской Церкви, подчинилось влиянию враждебной стороны, против которой готовило борцов. Киевские ученые, при содействии Могилы довершавшие свое образование в Риме и других западных городах, не остались свободны от схоластических приемов, державшихся в высших католических школах, и эти приемы внесли потом в духовные школы восточной России: русская духовная семинария стала близко напоминать иезуитскую коллегию. Притом борьба вызвала жестокие гонения на православных, которым теперь приходилось бороться с двумя врагами: с чужими — католиками и со своими — униатами, а усиленная борьба может возбуждать народные силы, но не укрепляет их. Наконец, в религиозную борьбу вовлечена была вооруженная сила — малороссийское казачество. Оно состояло из городовыхказаков, делившихся на полки по городам, в уездах которых казаки владели землей подобно городовым дворянам и детям боярским в Московском государстве (полк Переяславский, Миргородский и др.) и из запорожцев, образовавших под командой выборного кошевого атаманавольное боевое товарищество, средоточием которого служила укрепленная Сечь за днепровскими порогами. Польское правительство старалось усилить свою власть над казачеством, ограничить его число. Казаки сопротивлялись, но их восстания за казацкую свободу, начавшиеся в конце XVI в., встречали поддержку в порабощенном крестьянстве и во всем гонимом православном населении юго-западной Руси, получали характер борьбы за веру и народность, становились делом национально-религиозным. Долго казаки не имели удачи, пока не стал во главе их Богдан Хмельницкий, восстание которого в 1648 году завершилось присоединением восточной Малороссии к Московскому государству по Андрусовскому договору 1667 г. Таковы были следствия обеих уний, политической и церковной.
 

Подготовка к преобразованию в царствование Алексея Михайловича

       Соборное Уложение.Царь Михаил с Боярской Думой и земским собором деятельно работал над устройством государства, расшатанного смутой. Здесь им приходилось бороться со многими затруднениями; нужно было восстановлять, едва не вновь строить государство: до того был разбит весь его механизм. Все царствование Михаила прошло в усиленной законодательной деятельности правительства, касавшейся самых разнообразных сторон государственной жизни. Благодаря тому к началу второго царствования накопился уже обильный запас новых законов и почувствовалась потребность разобраться в этом запасе, привести его в порядок. Эта потребность и привела к составлению Уложения1649 года.
      Мысль составить Уложение, внушенная челобитьем «всяких чинов людей», исходила от государя с тесным собором, т.е. с правительственным советом, составленным из Освященного собора и Боярской Думы. Здесь 16 июля 1648 г. приговорили выбрать пригодные статьи из правил апостольских и святых отцов, из законов греческих царей, из прежних московских судебников, также из указов прежних государей и приговоров Боярской Думы, а по вопросам, на которые не отвечало прежнее законодательство, составить новые определения «по общему совету». Составить проект Уложения поручено было особой кодификационной комиссии из 5 членов: из бояр князей Одоевского и Прозоровского, окольничего кн. Волконского и дьяков Леонтьева и Грибоедова. Комиссия выписывала статьи из указанных в приговоре источников и составляла новые. Те и другие статьи «писались в докладе», т.е. представлялись государю с Думой на рассмотрение, и государь с Освященным собором и с думными людьми «того собрания слушал». В то время как шла эта кодификационная работа, в Москву «к тому общему совету» были созваны (к 1 сент. 1648 г.) выборные от всех чинов государства, по одному или по два представителя от каждого чина столичного и уездного. Этим выборным был прочитан составленный комиссией проект Уложения, после чего государь указал всему Освященному собору высшего духовенства, всем думным и выборным людям приложить к «списку» Уложения свои руки, т.е. скрепить свиток своими подписями. Этот список в начале 1649 г. был напечатан и разослан по приказам в столице и по городам в воеводские канцелярии, чтобы «всякие дела делать по тому Уложению».
      Основные источникиУложения указаны в приговоре 16 июля: это 1) Кормчая, 2) московские судебники и 3) дополнительные к ним указы государей и боярские приговоры. Земский собор также послужил одним из источников этого свода. Съехавшиеся в Москву земские выборные обращались к правительству с челобитьями о своих нуждах. Эти челобитные вносились в кодификационную комиссию, рассматривались ею и докладывались государю, который вместе с Думою по возбужденным ими вопросам приговаривал, т.е. давал новые законы, обыкновенно «советовав с патриархом и со всем Освященным собором», а иногда поговорив также и с самими челобитчиками, с некоторыми или со всеми выборными людьми, со всем собором, если челобитье шло от «всяких чинов людей». Эти законы также вносились в Уложение. Кроме того, некоторые выборные «были для государевых и земских дел в приказе с боярами» кодификационной комиссии, т.е. вводились в ее состав в качестве сведущих людей для справок и указаний по отдельным вопросам законодательства и таким образом участвовали в составлении самого проекта Уложения. В сохранившемся подлинном свитке Уложения есть ссылки на Литовский Статут. Составители Уложения пользовались этим кодексом, следовали ему в расположении предметов, иногда даже в порядке статей, в подборе казусов и отношений, требующих законодательного определения, в постановке правовых вопросов, но ответов искали всегда в собственном праве, брали формулы самих норм, правовых положений, но только общих тому и другому праву, устраняя все ненужное или несродное праву и судебному порядку московскому, вообще перерабатывали все, что заимствовали. Таким образом, Статут послужил не столько юридическим источником Уложения, сколько кодификационным пособием для его составителей.
      По мысли, положенной в основание Уложения, оно должно было стать полным сводом всего наличного законодательного запаса, последним словом московского законодательства. Оно было важным шагом вперед сравнительно с прежними судебниками. Эти судебники были простые практические руководства для суда и управления, определяя главным образом порядок судопроизводства. Уложение гораздо шире захватывает область законодательства. И в нем Х глава, самая обширная из его 25-ти глав, излагает порядок и подробности судопроизводства; но другие главы говорят о положении разных классов общества, о ратных и посадских людях, о холопах, крестьянах. Уложение нельзя назвать сводом основных законов государства; оно не есть систематическое изложение всех оснований государственного порядка; но по нему можно составить отчетливое понятие о составных частях этого порядка.
       Управление. Стремление к централизации управления, обнаружившееся при царе Михаиле в учреждении воеводств, продолжалось и при его преемниках, одинаково настойчиво как в центральном, так и в областном управлении. Осложнение государственных потребностей и отправлений в ХVI и XVII вв. постепенно увеличивало количество центральных правительственных ведомств, вызывая один за другим новые приказы, как вообще назывались эти ведомства: к половине XVII в. таких приказов накопилось более 40. Теперь московское правительство начало сосредоточивать такое слишком раздробленное управление, или ставя одного начальника во главе нескольких сродных по ведомству приказов, или подчиняя одному приказу несколько других: так, при царях Алексее и Феодоре Посольскому приказу, ведавшему иностранные дела, подчинены были 9 других приказов, в том числе Малороссийскийи Полоняничный, ведавший дела о выкупе пленных.
      С повсеместным введением городовых или уездных воевод в царствование Михаила уезд в Московском государстве получил характер цельной административной единицы, управление которой сосредоточивалось в руках одной коронной военно-гражданской власти. Земские учреждения не были отменены, но был стеснен круг их дел и из самостоятельных органов местного управления они превратились в послушные орудия воевод. Преемники царя Михаила сделали еще шаг вперед в сосредоточении местного управления. В царствование Алексея, во время войн с Польшей и Швецией, с целью лучшего устройства внешней обороны пограничные уезды по западной, южной и юго-восточной окраине государства стали соединять в крупные военные округа, называвшиеся разрядами, в которых уездные воеводы были поставлены в зависимость от главных окружных воевод как высших местных военно-гражданских управителей и предводителей местных военно-служилых людей, составлявших окружение корпуса. Так образовались разряды Новгородский, Севский, или Северский, Белгородский(Белгород — ныне уездный город Курской губ.), Тамбовский, Казанский. При царе Феодоре Алексеевиче предположено было и внутренние уезды с военно-служилым населением соединить в такие же военные округа, образовав разряды Московский, Владимирский, Смоленский. Эти военные округа и послужили основанием губернского деления, введенного Петром Великим.
       Войско.Сосредоточенная и усиленная деятельность управления требовалась нуждами государства, которые увеличивались тяжелыми войнами с Польшей и Швецией. На первом месте среди этих нужд стояла военная реформа. В войнах с Польшей и Швецией не раз оказывалась полная несостоятельность нестройных и плохо вооруженных московских войск. Увидев необходимость воспользоваться военным искусством Западной Европы, московское правительство нанимало отряды иноземных ратников. Но эти наемные отряды стоили дорого и были ненадежны, и потому признано было более выгодным завести свои войска, обученные и вооруженные по образцу западноевропейских регулярных армий. Из мелкопоместных и беспоместных дворян, также из даточных (рекрутов) и охочих людей других классов набирали полки пехотные солдатскиеи конные рейтарскиеи драгунскиепод командой наемных иноземных офицеров, которые обучали их западноевропейским боевым приемам. Этот переход русского войска к регулярному строю предпринят был в царствование Михаила перед второй войной с Польшей. В составе корпуса, двинутого под Смоленском в 1632 году, было уже 6 полков иноземного строя, в которых числилось более 10 тысяч русских ратников, обученных солдатскому регулярному строю и огненному бою, т.е. ружейной стрельбе. Преемники Михаила продолжали это дело, и в царствование Феодора в составе русского войска было уже несколько десятков полков иноземного строя.
       Сословия и крепостнoe право. Расходы на наем иноземных солдат и офицеров, на содержание своих полков иноземного строя и на другие военные нововведения увеличили государственные тягости, падавшие на народ. Военно-служилые и тяглые классы, или чины, между которыми распределены были главные государственные повинности, военная служба и податное тягло, не были устойчивыми, обязательными состояниями: служилые и тяглые люди могли переходить в классы, свободные от повинностей, в холопы или в вольные гулящиелюди, как назывались в Московском государстве лица, не имевшие определенных занятий и постоянного местожительства и занимавшиеся преимущественно мелкими перехожими промыслами или поденной работой. Возможность менять состояния, именно покидать те из них, на которые падали наиболее важные государственные повинности, причиняла большие затруднения правительству, все более нуждавшемуся как в служилых, так и в тяглых людях. Чтобы пресечь эту возможность, законодательство в XVII веке прикрепило служилых и тяглых людей к их состояниям, связав с каждым из этих состояний известные права и обязанности. Таким образом прежние неустойчивые чины превратились в замкнутые состояния, или сословия, резко обособленные одно от другого. Вследствие этого само собою пало право служилых и тяглых людей вступать в частную личную зависимость и этим путем уклоняться от военной и податной повинности. Так законом 1642 года запрещено было принимать в холопы дворян и детей боярских, а Уложение 1649 года запретило людям неслужилых классов, например, боярским холопам, покупать и брать в заклад земли. Так как и поместья давались только служилым людям, то поместное и личное вотчинное землевладение сделалось сословной привилегией служилых людей, как ратная служба стала их сословной повинностью. Точно так же городские обыватели, занимавшиеся торгами и промыслами, но не принадлежавшие к городским (посадским) тяглым обществам, по Уложению должны были нести посадское тягло; торгово-промышленные слободы частных владельцев, построенные на посадских землях, приписывались к тяглым городским обществам; крестьяне и лица других состояний, имевшие в городе дворы, лавки, амбары и другие промышленные заведения, должны были продать их тяглым посадским обывателям. Таким образом, право торговать и промышлять в городе стало сословной привилегией тяглого городского населения. Уложение запретило тяглым посадским людям переходить в нетяглые состояния, а указ 1658 года грозил смертной казнью даже за самовольный переход из одного посада в другой.
      Крестьяне также были прикреплены к своему состоянию, а посредством этого прикрепления в XVII веке установлена была крепостная зависимость крестьян, живших на землях частных владельцев. Исстари русские крестьяне пользовались свободой земледельческого труда, выражавшейся в том, что они снимали участки казенной и частной земли по договору с сельскими обществами или землевладельцами и могли покидать эти участки, исполнив принятые на себя обязательства по аренде и по ссуде, которую многие из них получали от землевладельцев при недостатке собственного инвентаря. По разным причинам в XVI веке задолженность крестьян своим владельцам усилилась, и ссуда стала почти общим условием крестьянских договоров. Крестьяне, сохраняя право перехода, в большинстве потеряли фактическую возможность перехода по своей воле без чужой помощи; тогда усилились крестьянские побеги без расплаты с владельцами. Чтобы ослабить бесконечные иски владельцев о беглых, правительство устанавливало для них сроки давности, по истечении которых истцы теряли права на беглых крестьян. Так, по указу 24 ноября 1597 года землевладелец терял право искать судебным порядком крестьянина, бежавшего от него до 1 сентября 1592 года, если до того же срока не был вчинен землевладельцем иск о беглеце. Пятилетняя давность для исков о беглых крестьянах была подтверждена указом первого самозванца в 1606 году; позднее, в 1642 году установлена была десятилетняя давность. Для обеспечения себя от потерь, какими грозил закон о давности, землевладельцы в царствование Михаила стали вносить в свои договоры с крестьянами условие, которым крестьяне обязывались безвыходно жить на их землях, т.е. отдались им в вечную крепостную зависимость, отказываясь от права прекратить ее возвратом полученной ссуды. Этим условием устанавливалась личная крепостная зависимость крестьянина, не простиравшаяся на его потомство. Это условие противоречило правилу, какое проводилось в Уложении — не дозволять свободному лицу, обязанному государственными повинностями, отказываться от своей свободы. Примиряя это правило с интересами дворянства, военно-служебная годность которого зависела от количества рабочих крестьянских рук на его землях, правительство по закону 1646 года, повторенному в Уложении, отменив давность для иска о беглых, укрепило крестьян с их потомством за их владельцами и возложило на последних ответственность за податную исправность первых. Так частная личная неволя крестьян по договорупревратилась в потомственную крепостную их зависимость по закону, и эта зависимость пала на крестьян как новая повинность, которая должна была обеспечить правительству исправное исполнение других повинностей, падавших как на крестьян, так и на их владельцев дворян. Таким образом, крестьяне, жившие на землях частных владельцев, прикреплены были к этим владельцам; крестьяне дворцовые и черные, т.е. государственные, в то же время прикреплены были к своим земельным участкам, т.е. к земле.
       Финансы. Преобразуя управление, войско, состав общества, московское правительство старалось усилить свои финансовые средства, чтобы удовлетворить возраставшим нуждам государства. Эти средства составлялись из доходов окладныхи неокладных. Окладными доходами назывались податные сборы, которым наперед в смете назначался определенный обязательный для плательщиков размер, оклад. Окладные доходы составлялись из прямых и косвенных налогов. Подати или прямые налоги в Московском государстве падали либо на целые общества, либо на отдельные лица. Совокупность податей, платимых целыми обществами, по общей раскладке составляла тягло, и люди, подлежавшие таким платежам, назывались тяглыми. Главными предметами тяглового обложения были земли и дворы, которые также назывались тяглыми. Основанием податного обложения служило сошное письмо, т.е. расписание тяглых земель и дворов на сохи. Соха — податная единица, заключавшая в ceбе известное количество тяглых посадских (городских) дворов или известное пространство тяглой крестьянской пашни: именно доброй земли, поместной и вотчинной, считалось в сохе 800 четвертей в одном поле, т.е. 1200 десятин в трех полях (четверть — половина десятины), монастырской 600 четвертей, черной казенной — 500. Количество четвертей средней и худой земли в каждой из этих сох пропорционально увеличивалось.
      1) К окладным доходам принадлежали деньги, данные и оброчные. Даньюили сданными деньгами назывались в XVII веке разные прямые налоги, которые падали на тяглое население, торгово-промышленное посадское и земледельческое сельское и взимались по числу сох, значившихся по писцовым книгам за известным городским или сельским обществом. Оброкимел двоякое значение. Иногда так называлась плата правительству за предоставление частному лицу права пользоваться казенной землей, угодьем, или заниматься каким-либо промыслом. В этом смысле оброком назывался казенный доход с принадлежавших казне рыбных ловель, сенных покосов, звериных гонов, также с городских торговых лавок, харчевень, бань и других промышленных заведений. В других случаях оброк означал общую подать, которою окладывались все жители известного округа взамен разных других податей и повинностей. Так, оброком назывался налог, заменивший кормы и пошлины наместников и волостелей при отмене этих должностей в царствование Грозного. Только оброки этого последнего рода входили в состав тягла и взимались по сошному письму. Дань и оброк в смысле общей подати уплачивались всегда в постоянномколичестве по неизменному окладу, тогда как размеры других государственных податей были изменчивы, определялись особыми царскими предписаниями.
      2) К окладным доходам причислялись еще специальные налоги, назначавшиеся на особые потребности государства: таковы были деньги ямские, полоняничные и стрелецкие. Ямскиеденьги собирались на содержание ямской гоньбы для провоза послов, гонцов, должностных и ратных людей, для чего по большим дорогам ставились ямы(ям — почтовая станция). Эта подать собиралась с посадских людей и с крестьян также по сошному письму и поступала в особое центральное учреждение, в Ямскойприказ, который заведовал ямщиками, получавшими жалованье и прогоны за езду, для чего они обязаны были содержать лошадей на ямах. Полоняничныеденьги — подворная, а не посошная подать, назначенная на выкуп пленных у Татар и Турок. Еще в царствование Михаила она собиралась временно по особому распоряжению правительства. Потом она стала постоянной и по Уложению 1649 года собиралась ежегодно «со всяких людей», как тяглых, так и нетяглых, но не в одинаковом размере с людей разных состояний: посадские обыватели и церковные крестьяне платили со двора по 8 денег (на наши деньги около 70 коп.), крестьяне дворцовые, черные и помещичьи — вдвое меньше, а стрельцы, казаки и прочие служилые люди низших чинов только по 2 деньги. По словам Котошихина, полоняничных денег в его время собиралось ежегодно тысяч по 150 (около 2Ѕ миллионов рублей на наши деньги). Эту подать собирал заведовавший выкупом полоняников Посольский приказ. Стрелецкаяподать назначена была на содержание стрельцов, постоянной пехоты, заведенной в XVI веке при великом князе Василии. Сначала это был незначительный налог хлебом; в XVII веке стрелецкая подать собиралась и хлебом, и деньгами и по мере увеличения численности стрелецкого войска сильно возрастала, так что сделалась наконец важнейшим прямым налогом. По свидетельству Котошихина, в царствование Алексея стрельцов было в Москве даже в мирное время больше 20 приказов(полков), по 800—1000 чел. в каждом (20.000 в 1681 г.), да городовых, т.е. провинциальных, приблизительно столько же.
      Bсe перечисленные подати, кроме полоняничной, взимались по сошному письму: правительство клало на каждую соху известную сумму податей, оклад, предоставляя плательщикам, тяглым людям сохи, раскладывать его между собой по платежным средствам каждого, «верстаться меж себя самим по своим животам, по промыслам, по пашням и по всяким угодьям». В царствование Феодора (в 1679 г.) эта податная система была значительно упрощена: на тяглое посадское население всех городов и на черных крестьян северных и северо-восточных уездов взамен всех прежних прямых налогов положена была одна стрелецкая подать, а владельческие крестьяне остальных уездов, где они были, обложены были ямскими и полоняничными деньгами, соединенными в одну подать, которая была во много раз легче стрелецкой. Тогда же сошное письмо заменено было новым основанием податного обложения, дворовым числом:правительство назначало для каждого податного округа средний подворный оклад подати и по числу тяглых дворов высчитывало общую сумму податных платежей для каждого округа. Но дворы платили не поровну: окладная сумма распределялась самими плательщиками между отдельными дворами тяглого общества так же, как прежде между дворами сохи, по платежным средствам, по «тяглу и промыслам» каждого двора. Для этого в 1678—1679 гг. была произведена общая подворная перепись и составлены переписные книги, которые тем отличались от прежних писцовых, что в последних описывались преимущественно земли, угодья, промыслы — хозяйственные средства, по которым население облагалось податью, а в переписных — рабочие силы, которые платили подать, тяглые дворы и их обыватели. Эти переписные книги и служили основанием подворного податного обложения. Всего числилось по переписи 1678 года более 800.000 тяглых дворов. Двор, как податная единица, составлявшая часть прежней сохи, служил переходом от посошного обложения к подушному.
      3) К окладным доходам причислялись и косвенные налоги, из коих главные были таможенныеи кабацкиесборы. Первые были очень разнообразны и взимались как при провозе, так и продаже товаров; кабацкие сборы получались от продажи питей, составлявшей казенную монополию. И для этих доходов правительство обыкновенно назначало известные оклады и отдавало их либо на откуп, либо на веру, поручая таможенные сборы и продажу вина верным(присяжным) головам и целовальникам, которых обязаны были выбирать для того местные жители, и если избранные сбирали менее положенного, недоборы взыскивались с их избирателей. В половине XVII в. и косвенные налоги были объединены, как были объединены позднее прямые: в 1653 г. вместо многочисленных таможенных сборов введена так названная рублеваяпошлина (по 10 денег с рубля — 5% продажной цены товаров с продавца и по 5 денег с рубля с денег, привезенных на покупку товаров).
      Второй разряд государственных доходов, неокладныесборы, состояли главным образом из платежей за удовлетворение разных нужд, с которыми частные лица обращались к правительственным учреждениям: таковы были пошлины с разных частных сделок, с просьб, какие подавались частными лицами в административные и судебные места, с грамот, какие оттуда им выдавались, судебных решений и т.п.
      Но обыкновенными постоянными доходами правительство не могло покрывать все увеличивавшихся расходов казны и должно было прибегать к чрезвычайным, или, как они тогда назывались, запроснымсборам. Особенно часты были такие поборы в царствование Алексея и Феодора, когда продолжительные и разорительные войны с Польшей, Швецией, Крымом и Турцией требовали тяжелых жертв людьми и деньгами. Из чрезвычайных поборов особенно тяжелы были налоги, называвшиеся пятойили десятойденьгой: это были сборы с посадских и торговых людей пятой или десятой доли от «избытков и промыслов», 20% или 10% либо заявленного по совести оборотного капитала, либо валового дохода от оборота; пашенные крестьяне платили по 25 или 50 коп. (около 4 или 8 рублей) с двора.
      По росписи 1680 года можно видеть сравнительную доходность разных налогов. Всех денежных доходов по окладу или смете этого года значится в росписи около 1Ѕ мил. руб. (приблизительно 25 мил. на наши деньги). Главную статью дохода (почти 43%) составляли важнейшие косвенные налоги, таможенные и кабацкие сборы. Из прямых налогов, которые давали около 44% в год дохода, наибольшую статью составляли чрезвычайные сборы (16%). Но ежегодные оклады поступали далеко не сполна: недоимка по 1676 год превышала 1 мил. рублей, и в 1681 году ее пришлось сложить. Почти половина доходов шла на военные нужды.
 

Реформы Петра Великого

       Ход и связь реформ. При первом взгляде на преобразовательную деятельность Петра она представляется лишенной всякого плана и последовательности. Постепенно расширяясь, она захватила все части государственного строя, коснулась самых различных сторон народной жизни. Но ни одна часть не перестраивалась зараз, в одно время и во всем своем составе; в каждой реформа подступала по нескольку раз и в разное время касаясь ее по частям. Изучая известный ряд преобразовательных мер, легко видеть, к чему они клонились, но трудно догадаться, почему они следовали именно в таком порядке. Видны цели реформы, но не всегда уловим ее план. Чтобы уловить этот план, надобно изучать реформу в связи с ее обстановкой. Самое решительное влияние на ход реформы оказала война, длившаяся почти все царствование Петра, сначала с Турцией, потом со Швецией, и завершившаяся походом на Персию. Война указала порядок реформы, сообщила ей темп и самые приемы. Преобразовательные меры Петра следовали одна за другой в том порядке, в каком вызывали их потребности, навязанные войной. Она поставила на первую очередь преобразование военных сил страны. Военная реформа повлекла за собою два ряда мер, из коих одни направлены были к поддержанию регулярного строя преобразованной армии и новосозданного флота, другие — к обеспечению их содержания. Меры того и другого рода или изменяли положение и взаимные отношения сословий, или усиливали напряжение и производительность народного труда как источника государственного дохода. Нововведения военные, социальные и экономические требовали от управления такой усиленной и ускоренной работы, ставили ему такие сложные и непривычные задачи, какие были ему не под силу при его прежнем строе и составе. Потому об руку с этими нововведениями и частию даже впереди их шла постепенная перестройка управления, всей правительственной машины как необходимое общее условие успешного проведения прочих реформ. Другим таким общим условием была подготовка дельцов и умов в реформе. Для успешного действия нового управления, как и других нововведений, необходимы были исполнители, достаточно подготовленные к делу, обладающие нужными для того знаниями, и общество, готовое поддерживать дело преобразования, понимающее его сущность и цели. Отсюда усиленные заботы Петра о распространении научного знания, о заведении общеобразовательных и профессиональных технических школ.
      Таков общий план реформы, точнее, ее порядок, установленный не наперед обдуманными предначертаниями Петра, а самым ходом дела, гнетом обстоятельств. Война была главным движущим рычагом преобразовательной деятельности Петра, военная реформа ее начальным моментом, устройство финансов ее конечной целью. Преобразованием государственной обороны начиналось дело Петра, к преобразованию государственного хозяйства оно направлялось; все отдельные меры были либо неизбежными следствиями начального дела, либо подготовительными средствами к достижению конечной цели. Сам Петр ставил свою преобразовательную деятельность в такую связь с веденной им войной. В последние годы жизни, собирая материалы о шведской войне, он обдумывал план ее истории. В оставшихся после него заметках по этому делу читаем: «Вписать в гисторию, что в сию войну сделано, каких когда распорядков земских и воинских и духовных, тако ж строение фортец, гаванов, флотов корабельного и галерного и мануфактур всяких». Значит, в гисторию войны предполагалось ввести, как дела, тесно с нею связанные, меры для устройства не только военных сил, но и порядка земского и церковного, для развития промышленности и торговли. Потому ход и внутреннюю связь реформ Петра можно представить в таком виде:
      I. Военная реформа.
      II. Меры для поддержания регулярного строя сухопутной армии и флота.
      1) Распространение воинской повинности посредством рекрутских наборов на неслужилые классы (на холопов, на людей тягловых);
      2) Перемены в положении дворянства, направленные к поддержанию его служебной годности:
      а) отделение военной службы сословия от гражданской (инструкция герольдмейстеру 5 февр. 1722 г.);
      б) обязательная учебная подготовка дворянства к той и другой службе (указ 20 янв. 1714 г.);
      в) порядок отбывания обязательной службы сословием (февр. указ 1714 г. о непроизводстве в офицеры дворян, не служивших рядовыми в гвардии; табель о рангах24 янв. 1722 г.);
      г) установление неделимости недвижимых дворянских имений (указ 23 марта 1714 г. о единонаследии).
      III. Подготовительные меры для увеличения государственных доходов.
      1) Перемены в положении городского и сельского населения, направленные к увеличению количестваподатного труда (числа податных плательщиков);
      а) отмена холопства и состояния вольных-гулящихлюдей посредством распространения податной повинности на оба эти состояния указами о ревизии (ук. 26 ноября 1718 г. о подушной переписи, 19 янв. 1723 г. о распространении подушной подати на всех крепостных слуг);
      б) расширение крестьянского хлебопашества под влиянием подушной подати.
      2) Меры для возвышения качестваили для усиления производительности народного труда (улучшение земледелия, скотоводства, лесоохранение, разработка нетронутых богатств страны — фабрики и заводы, устройство сбыта, пути сообщения).
      IV. Общие средства обеспечения успешного исполнения военной и экономической реформ.
      1) Замена сословно-бюрократического центрального управления бюрократическими учреждениями в центре для устройства военных сил и финансовых средств (Сенат, коллегии).
      2) Замена сословно-бюрократического областного управления сословными учреждениями, дворянскими и купеческими, для ближайшего руководства народным хозяйством, земледельческим трудом и торгово-промышленным оборотом (ландраты, магистраты).
      3) Устройство учебных заведений (морская академия, школы артиллерийская и инженерная, медицинская, школа для подъячих, школы московские математические, латинские, немецкие, «гимназия» пастора Глюка, элементарные школы цифирные, гарнизонные; предписание магистратам в регламенте 1721 г. заводить городские «малые школы».)
      V. Финансовые нововведения.
      1) Новые прямые и косвенные налоги (до первой ревизии — сборы гербовой, с мельниц, пчельников, с сходов и др.).
      2) Объединение прямых подушной податью на содержание армии.
       Военная реформа. Дворянская конница с походными дворовыми людьми и полки иноземного строя, заведенные предшественниками Петра, были им преобразованы в регулярную армию, которая вследствие продолжительной войны сама собою стала постоянной; к ней прибавились два гвардейских полка, образовавшиеся из потешных, Преображенскийи Семеновский. Стрелецкое войско после мятежа 1698 г. было уничтожено. Прежний способ комплектования прибор(вербовка охотников) заменен общим рекрутским набором, простиравшимся на неслужилые классы общества, не исключая безместных детей духовенства и сверхштатных причетников. В этой всесословной армии дворянство, за исключением доли, поступавшей на гражданскую службу, получило значение офицерского запаса. Со введением полковых штатов (19 февр. 1711 г.) поместное верстание служилых людей заменено было штатным денежным жалованьем; за особые заслуги жаловали населенными землями на вотчинном праве. В конце царствования Петра в регулярных полках числилось до 212 тыс. чел., в нерегулярном войске, состоявшем преимущественно из казаков, до 110 тыс. Притом создана была новая вооруженная сила, флот (48 линейных кораблей и до 800 галер с 28 тыс. чел. экипажа). Содержание всех сухопутных и морских сил стоило 6Ѕ мил. руб. (около 58 мил. на наши деньги), что составляло более 2/3 государственного дохода и почти впятеропревосходило сумму, какая шла на войско по бюджету 1680 г. (700 тыс. р. — около 12 мил. на наши деньги).
       Управление. Продолжительная и тяжелая война, веденная Петром, и разнообразные нововведения, им предпринятые, требовали усиленной деятельности управления, к какой не были приспособлены старые правительственные учреждения Московского государства. Петр перестраивал постепенно эти учреждения, и к концу его царствования управление получило совершенно новый склад. Во главе этого управления вместо Боярской Думы стал Сенат. Боярская Дума имела аристократический состав, состояла преимущественно из людей знатного боярского происхождения, занимавших высшие правительственные должности; притом она привыкла действовать под непосредственным руководством и председательством государя. Петр редко жил в столице; притом главными его сотрудниками были большею частью неродовитые дельцы. Поэтому стало необходимо заменить Боярскую Думу высшим правительственным учреждением иного состава, уполномоченным руководить управлением и в отсутствие государя. Таким руководителем должен был стать Сенат, учрежденный перед походом Петра в Турцию указом 22 февраля 1711 года. В этом указе выражено и побуждение, котором вызвано было это учреждение: «определили быть для отлучек наших Правительствующий Сенат для управления». Сенат, по мысли Петра, должен быть заменять государя в его отсутствие; поэтому все обязаны были повиноваться указам Сената как указам самого государя, под страхом смертной казни за ослушание. Сенат состоял первоначально из 9 членов, которые решали дела единогласно, без чего приговор Сената не мог иметь действительной силы. Для тайного надзора за управлением и особенно за сбором и расходованием казенных сумм учрежден был многочисленный штат фискалов, распределенных по разным ведомствам и областям, во главе с состоявшим при Сенате и им выбираемым обер-фискалом; фискалы преследовали замеченные ими злоупотребления, донося об них Сенату и привлекая виновных в том чиновников к сенатскому суду. С тою же целью надзора, преимущественно за судопроизводством, учреждена была при Сенате в 1722 г. должность генерал-рекетмейстера, который обязан был принимать жалобы на действия подчиненных Сенату правительственных и судебных мест, о справедливых жалобах докладывать Сенату и вообще быть ходатаем за обижаемых. Обширные полномочия, предоставленные Сенату, как высшему правительственному и судебному учреждению, делали необходимым надзор и за его собственными действиями. Органом этого надзора должна была стать учрежденная в том же 1722 году должность генерал-прокурора, который был блюстителем закона и представителем верховной власти при Сенате. Без его согласия никакое постановление Сената не имело силы; он наблюдал за правильностью делопроизводства в Сенате, управлял сенатской канцелярией и наблюдал за действиями фискалов и прокуроров при подчиненных Сенату учреждениях.
      Под наблюдением и руководством Сената действовали учреждения центральные и областные. До Петра главные части государственного управления были распределены между многочисленными приказами. Петр ввел более правильное и сосредоточенное распределение ведомств, учредив коллегиипо образцу существовавших тогда в Швеции и в других странах Западной Европы. Эти коллегии устроялись в 1718 и 1719 гг. Первоначально их было девять: иностранных дел, воинская, адмиралтейская— ведомство флота, юстиц-кoллeгия, камер-коллегия— ведомство государственных доходов, штатс-контора— ведомство государственных расходов, ревизион-коллегия— ведомство финансового контроля, коммерц-коллегия, мануфактури берг-коллегия. Присутствие каждой коллегии состояло из 11 членов, решавших дело большинством голосов: то были президент, вице-президент, 4 советника и 4 асессора, к которым с чином советника или асессора присоединялся один иностранец.
      Петр внес более сосредоточенности и в областное управление. До него Московское государство делилось на многочисленные и большею частью довольно мелкие административные округа, называвшиеся уездами. Еще в XVII в. чувствовали неудобства такого дробного областного деления и думали устранить их образованием военных округов, которые, впрочем, не получили надлежащей организации. В 1708 г. Петр разделил все государство на 8 крупных областей, получивших название губернийи вмещавших в себе по нескольку нынешних губерний. В 1719 г. введено было новое областное деление, в которое вошли и земли, отвоеванные у Швеции. Россия разделена была на 11 губерний, которые подразделялись на провинции, а провинции на уезды. И в губерниях введено было коллегиальное управление: при губернаторах по указу 1713 года учреждены были советы ландратов, выбиравшихся дворянством губерний, без которых губернатор ничего не мог решить, имея значение только президента коллегии ландратов. Участие дворянства в местном управлении не прекратилось и после отмены ландратских советов в 1719 году, а только перенесено было из губерний в уезд; уездное дворянство ежегодно собиралось для выбора из своей среды земского комиссара, который заведовал сбором податей и полицейскими делами в уезде.
      Управление городским торгово-промышленным населением при Петре было выделено из ведомства общих областных управителей, воевод и губернаторов. В 1699 г. городам предоставлено было право ведаться своими выборными бурмистрами, сколько всякий город захочет их выбрать. Эти бурмистры составляли ратушу, в которой поочередно председательствовали, ведали городских торгово-промышленных обывателей судом и расправой и собирали с них казенные подати и другие доходы. Ратуши областных городов были подчинены Бурмистрской палате, или ратуше г. Москвы. К концу царствования Петра ратуши преобразованы были в магистраты. В 1720 г. Сенату предписано было учредить образцовый магистрат в Петербурге. Этот магистрат, получивший название Главного, должен был устроить магистраты в областных городах и руководить ими, как прежде московская Бурмистрская палата руководила городскими ратушами. Члены городового магистрата выбирались из первостатейных граждан города. Ведомство магистратов было шире сравнительно с прежними ратушами: магистраты вели городское хозяйство, должны были заботиться о развитии торговли и промышленности, о благоустройстве и благочинии городов и решали не только гражданские, но и уголовные дела подчиненных им городских обывателей.
       Указ о единонаследии. Обязательная служба, военная и гражданская, которую несло дворянство, осложнилась при Петре законом 20 января 1714 года об обязательном школьном обучении дворян, которое бы подготовляло их к этой службе. Упрочение положения дворянства, как земледельческого сословия, было одною из целей указа 23 марта 1714 года о единонаследии недвижимых имений. В древней Руси различались два вида служилого землевладения — вотчинаи поместье. Вотчина была наследственною собственностью владельца, поместье временным и условным владением, обыкновенно — пожизненным. Незадолго до Петра оба эти вида владения стали сближаться друг с другом: с одной стороны, во владение вотчинное проникли черты поместного, с другой — поместное землевладение усвояло себе юридические особенности вотчинного. Юридическое сближение обоих видов и завершено было указом 23 марта. Этот указ устанавливает одинаковый порядок наследования всяких недвижимых имений, не различая поместий и вотчин. Недвижимое имение наследуется по завещанию или по закону, непременно одним наследником без раздробления. Владелец может завещать всю свою недвижимость одному из сыновей, кому захочет, наделяя всех остальных детей движимым имением; если он умрет без завещания, все недвижимое имение по закону переходит к одному старшему его сыну. Если у владельца нет сыновей, он может завещать имение одной из своих дочерей по своему выбору; в случае смерти без завещания недвижимое имение по закону переходит к старшей дочери. Бездетный владелец может завещать недвижимое имение одному из своих родственников; в случае смерти без завещания недвижимость по закону переходит к ближайшему из родственников. Значит, указ 23 марта устанавливал не майорат, т.е. исключительное право наследования старшего сына, а единонаследие, т.е. неделимость недвижимых имений. В указе выражены и побуждения, его вызвaвшие. Он запрещал дробление дворянских имений между наследниками, сопровождавшееся упадком служилых дворянских фамилий и ослаблявшее их служебную годность. С другой стороны, указ имел в виду, что сыновья, не получившие недвижимого имения, «принуждены будут хлеба своего искать службою, учением, торгами» или другой какой-либо полезной деятельностью.
       Подушная подать. Расходы на войну и на реформы, особенно военные, росли так быстро, что текущих средств казны недоставало на их покрытие. В начале 1710 г. сосчитали, что ежегодный средний доход за последние годы простирался до 3.100.000 руб., а расход до 3.800.000 р.; на армию и флот шло до 3 миллионов рублей (тогдашний рубль равнялся приблизительно 9 нынешним). Для устранения дефицита, равнявшегося почти четверти дохода, Петр возвышал прежние налоги и вводил новые и вообще изыскивал всякие средства поддержать равновесие в бюджете. Он искал и возвышал людей, способных указать ему новые источники дохода, учинить казне прибыль. Такие люди назывались прибыльщиками. Звание прибыльщика было при Петре особой финансовой должностью, которая, по выражению одного указа, состояла в том, чтобы «сидеть и чинить государю прибыли». Большею частью прибыльщики были дворовые люди московских бояр; некоторым из них Петр за способности и заслуги давал важные должности по управлению. Самым деятельным и способным из них был Курбатов, дворовый человек боярина Бор. Петр. Шереметева, предложивший Петру проект о гербовой бумаге, которая, как важный источник государственного дохода, и была введена в 1699 г. Впоследствии Курбатов был назначен вице-губернатором Архангельской губернии. Другой прибыльщик, Ершов, был московским вице-губернатором. К концу царствования Петра прежние прямые налоги, распределявшиеся по тяглым дворам, заменены были подушнойподатью. Для этого в 1718 году предписано было произвести перепись подлежавшего подати населения. Эта перепись (первая ревизия) распространена была не только на сельских и городских обывателей, уже числившихся в тягле, но и на классы, прежде свободные от государственных повинностей, на вольных или гулящих людей и на холопов; последние таким образом юридически слились в один класс с крепостными крестьянами, от которых они прежде отличались тем, что, состоя в крепостной зависимости, не платили государственных податей. На все лица, подлежавшие подати, которых насчитано было немного менее 5.800.000, положен был в 1724 году без различия возраста подушный оклад в 74 коп. Податные души, не состоявшие в крепостной зависимости, обложены были еще дополнительным сбором в 40 к. для уравнения их с крепостными, которые сверх подушной подати платили оброк своим владельцам или работали на них; городские тяглые обыватели платили всего по 120 коп. с души. Подушная подать, которая была выше прежней подворной и падала на множество лиц, прежде свободных от податей, значительно увеличила государственные доходы, которых в 1725 году считалось уже около 9 мил. рублей (81 мил. на наши деньги).
       Промышленность и торговля. Чтобы устранить дефицит и дать народу возможность вынести тяжесть новых налогов, Петр старался поднять производительность народного труда. Не было ни одной значительной отрасли народного хозяйства, в которую он не ввел бы каких-либо улучшений. Но более всего заботился он о развитии промышленности, фабричной и заводской. В своей экономической политике Петр руководился двумя соображениями: 1) Россия не уступает другим странам, даже превосходит их обилием разных природных богатств, оставшихся доселе нетронутыми, и 2) разработку этих богатств должно вести само государство принудительными мерами. Он вызывал иностранных мастеров и фабрикантов, предписывал своим капиталистам соединиться в компании для торгово-промышленных предприятий, давал им льготы и субсидии, строил на казенный счет фабрики и заводы и потом сдавал их на льготных условиях способным и знающим дело промышленникам. Из всех отраслей обрабатывающей промышленности Петр особенно заботился об успехах горно-заводского производства, которое нужно было ему для вооружения армии и флота, и оно достигло при нем значительных размеров. В Тульском краю, где железное дело основано было еще в царствование Алексея, при Пeтре оно расширилось: построены были железные заводы, казенный и частные, мастерами Баташевым и Никитою Демидовым, а потом в г. Туле возник казенный оружейный завод, снабжавший оружием всю армию. В Олонецком краю на берегу Онежского озера в 1703 году построен был чугуноплавильный и железоделательный завод, послуживший основанием г.Петрозаводска. Вслед затем возникло несколько железных и медных заводов, казенных и частных — в Повенце и других местах края. Особенно широкое развитие получило горное дело на Урале (в нынешней Пермской губернии). Здесь, в Верхотурском уезде, еще с 1699 года начали строиться казенные железные заводы, которые потом отданы были во владение тульскому заводчику Н.Демидову. Вслед за казенными возникло здесь много частных заводов; те и другие образовали обширный горно-заводский округ, управление которым сосредоточено было в Екатеринбурге, городе, построенном в 1723 году на реке Исети управителем уральских заводов генералом Геннином и названном в честь императрицы Екатерины I. К заводам для работ и для охраны от враждебных инородцев, башкиров и киргизов, приписано было до 25 тыс. душ крестьян. К концу царствования Петра в Екатеринбургском округе находилось 9 казенных и 12 частных заводов, а всех фабрик и заводов числилось в России 233.
      Для поддержания промышленности и увеличения доходов казны Петр заботился об усилении внешней торговли. Он придавал очень большое значение этой отрасли народного хозяйства. Здесь прежде всего ему пришлось изменить самое направление торговых сношений с Западной Европой, которые шли Белым морем чрез Архангельск, единственную морскую гавань у Московского государства до Петра. По основании Петербурга, по мере того как Петр утверждался на балтийских берегах, он хотел перевести внешнюю торговлю с кружного Беломорского пути на балтийский, направив ее к новой столице. Несмотря на затруднения, с какими соединена была эта перемена, Петр сделал Петербург главным портом для внешней торговли, и уже в 1722 году число пришедших сюда иностранных кораблей дошло до 116, а в 1724 году оно увеличилось до 240. Кроме того, у Петра было еще шесть других балтийских портов (Кронштадт, Выборг, Нарва, Ревель, Пернов и Рига), по которым вместе с петербургским в 1724 году числилось в приходе 1700 купеческих кораблей из разных стран Западной Европы.
      Одним из главных препятствий, мешавших успехам внешней торговли, был недостаток удобных внутренних путей сообщения. Заботясь об устройстве сухопутных дорог, Петр обдумывал сложный план искусственных водных сообщений. Вскоре по завоевании Азова, когда он намеревался направить торговое движение к азовским портам, начаты были работы по устройству канала, который должен был соединить Волгу с Доном посредством их притоков Камышинки и Иловли. Но когда с началом Северной войны все внимание Петра обратилось к Балтийскому морю, это предприятие, занимавшее до 15 тыс. работников, было брошено. С основанием Петербурга естественно возникла мысль связать новую столицу и ее порт водным путем с внутренними областями, и вскоре Петр приступил к устройству Вышневолоцкой судоходной системы, прорыв канал, связавший приток Волги Тверцу с р. Цной, которая, образуя своим расширением озеро Мстино, выходит из него под названием Мсты и впадает в Ильмень. Движение судов по этому водному пути, установившему сообщение Волги с Невой, затруднялось бурным Ладожским озером, причинявшим судоходству большие потери. Для избежания их Петр в 1718 году задумал провести обводный Ладожский канал, которым суда приходили бы прямо из Волхова в Неву, минуя Ладожское озеро. Работы по устройству этого канала, которыми руководил Миних, были окончены уже по смерти Петра, в 1728 году. Петр задумывал соединить Волгу с Невой еще другим водным путем, перекопав волок (водораздел) между реками Вытегрой, притоком Онежского озера, и Ковжей, впадающей в Белоозеро, также начал еще в 1701 году работы по устройству водного сообщения Дона с Окой чрез приток последней Упу, делал разыскания с целью соединения Белого моря с Каспийским; но эти замыслы, входившие в состав обширного плана искусственных водных сообщений, не были осуществлены, начатые работы оставлены недоконченными.
       Финансы. Увеличение государственного дохода в продолжение 15 лет почти втрое (с 3.100.000 до 9 милл.) восстановило равновесие в бюджете Петра. Подушная подать, доставлявшая казне большую половину дохода (4.656.000 в 1725 г.), дала прямым налогом значительный перевес в составе бюджета над остальными источниками дохода. Вся сумма подушной подати шла на содержание сухопутной армии с артиллерией: флот содержался на таможенные и питейные сборы. С 1680 по 1725 г. доходы казны, в переводе на наши деньги, возросли с 25 до 81 милл. руб. Главные средства, сделавшие народный труд способным внести такой рост казенных требований, состояли в расширении и улучшении прежних производств и во введении новых, направивших массу мало или непроизводительно занятых рабочих рук на разработку нетронутых богатств страны. Для обеспечения этого дела Петр, как писал он в манифесте о вызове иностранцев (1702 г.), особенно заботился о распространении среди своих подданных «поныне им неизвестных познаний», которые сделали бы их более искусными во всех торговых и промышленных делах. В развитии торговой и промышленной техники он видел главное превосходство Запада, то, чему России еще долго придется у него учиться, и в экономических успехах, достигнутых усвоением этой техники, надобно видеть одну из величайших заслуг Преобразователя.
 

Обзор главнейших явлений русской истории со смерти Петра Великого

      Со смерти Петра В. во внешнем и внутреннем положении России обнаруживается ряд перемен, которые были прямыми или косвенными следствиями деятельности Преобразователя и значительно изменили границы и международное положение империи, устройство ее управления и состав русского общества.
       Внешняя политика. Сосредоточив все свое внимание на балтийских берегах и воюя с Швецией в союзе с Польшей, Петр Великий, особенно после турецкого похода 1711 г., покинул мысль о Черном море, о восточном вопросе, как и о воссоединении западной России. Но в следующие царствования эти старые, давно наболевшие вопросы русской политики сами собою стали на очередь. Преобразованная Россия заняла видное место среди европейских держав, а ее южным границам по-прежнему угрожали крымские варвары, и их набеги уже в царствование Анны вызвали победоносную, но тяжелую, страшно дорого стоившую войну с Турцией, кончившуюся бесплодным Белградским миром (1739 г.). Со времени Андрусовского перемирия (1667 г.) Россия жила в мире и даже союзе с Польшей, имея общих врагов — Турцию и Швецию. Но эта непривычная дружба двух так долго враждовавших соседей только ухудшила положение православных в Польше: их насильно обращали в унию, православные епархии передавали униатам, православное духовенство подвергали жестоким истязаниям, оскорбляли православные церковные обряды и святыни, запрещали строить и поправлять православные храмы, православных русских не допускали ни на сейм, ни к общественным должностям, облагали их поборами в пользу католического духовенства. Петр Великий и его преемники напрасно жаловались польскому правительству на все это; их жалобы оставлялись без последствий. Такой образ действий Поляков, прикрываемый и как бы поощряемый союзом с Россией, ослаблял, грозил даже порвать те национальные и церковные связи западной Руси с Россией, в которых для последней заключалось самое надежное средство завершить свое национально-политическое объединение возвратом западнорусских областей. Екатерина II смело приступила к решению обоих этих вопросов, восточного и западнорусского. Правда, оба дела пошли при ней не вполне тем прямым путем, какой указывали исторически выяснившиеся интересы России, и пошли не так легко, как надеялась повести их Екатерина. Две победоносные, но тяжелые войны с Турцией, предпринятые с мечтательными планами освобождения христиан Балканского полуострова и восстановления Греческой империи на развалинах Турецкой, дали России Крымский полуостров с Очаковом. Вопрос о воссоединении западной Руси с Россией разрешился уничтожением Речи Посполитой, причем коренная Польша, страна славянская, даже с чисто русской областью Галицией отдана была двум немецким державам. Такой ход дел вынужден был необходимостью разрешать оба вопроса, турецкий и польский, одновременно и совместно, а не раздельно и поочередно, и допустить участие в их разрешении двух сторонних держав, причем еще колебались между союзом с Австрией и с Пруссией, державами, соперничавшими друг с другом, но одинаково неприязненными России и славянству. При всем том и достигнутые успехи были весьма велики: от Польши приобретено было более 6 милл. большею частью коренного русского населения; южнорусские степи открыты были русскому труду и европейской христианской культуре; территориальное расширение России земельными приобретениями Екатерины II настолько подвинуто было к своей цели, что оставалось только присоединить Финляндию (по миру в Фридрихсгаме 1809 г.) и Бессарабию (по договору в Бухаресте 1812 г.) для того, чтобы Европейская Россия стала в свои естественные географические границы; Русская империя собрала почти все части Русской земли (за исключением Галиции) и закрепила за собою место в семье великих европейских держав. Намечены были пути и средства дальнейшего решения восточного вопроса: по договору 1774 г. в Кучук-Кайнарджи русским торговым судам открывалось свободное плавание из Черного моря в Средиземное, а русским резидентам в Константинополе дано право ходатайствовать перед Портой по делам Молдавии, по присоединении Крыма возник черноморский военный флот в Севастополе, служивший ближайшей опорой русского протектората над восточными христианами.
      С завершением территориального и национального объединения Европейской России внешняя политика ее приступает к решению других задач, раньше поставленных или вновь ставших на очередь. Эти задачи прямо или косвенно связаны со старым восточным вопросом,который с начала XIX в. и становится основным регулятором внешней политики России. Вместе с тем и содержание его расширяется: из местного вопроса об освобождении балканских христиан от турецкого ига он превращается в общий вопрос о прочной установке отношений России к азиатским населениям, согласным с требованиями европейско-христианской цивилизации, и распространяется с Балканского полуострова на Закавказье, среднюю и восточную Азию, вызывая столкновение Poccии с Турцией, Персией, с владельцами Туркестана и с Китаем. Но ход этого вопроса затруднился интересами, с разных сторон в него вплетавшимися, заботами западных держав о поддержании политического равновесия в Европе, расчетами их восточной торговли, опасениями Австрии за спокойствие своих Славян, опасениями Англии за свое влияние в Азии и т.п. Затруднение усиливалось еще колебаниями русской политики в выборе способа решения трудного вопроса: она то добивалась лишь некоторого улучшения в положении христиан под турецким игом, то склонялась к международному разделу Турции между Россией, Австрией, Францией, Англией, даже Испанией, то — под влиянием консервативно-легитимистских начал Священного союза и в ущерб значению России на Востоке — предоставляла восставших Греков их собственным силам (на конгрессе в Вероне 1822 г.), то, наконец, требовала независимого внутреннего управления для христианских народностей Балканского полуострова. Император Николай I, свободный от обязательств Священного союза, предпочел этот последний план действий и тем дал восточному вопросу постановку, более согласную с интересами России и с преданиями русской политики. Так как быстрое распадение Турции на ее составные части грозило общей анархии на Востоке, то в основание восточной политики России положено было правило содействовать освобождению христианских народностей Турции по мере их национально-политического пробуждения, предоставляя им независимое внутреннее управление, но оставляя их до поры до времени под верховною властью султана, чтобы не доводить Турцию до одновременного полного разложения, и только обеспечивая такое переходное положение освобождаемых русским правительством.
      Таким образом, давно и исторически естественно возникшее стремление России поддерживать угнетаемые иноверцами единоверные и частию единоплеменные населения Востока рядом войн России с Турками превратилось в признанное договорами международное правоее покровительствовать всем восточным христианам. Завоевывая и укрепляя за собой это право, Россия отторгала от Турецкой империи одну за другой ее составные части в порядке их географической близости или их политического пробуждения и одни из них включала в состав своей территории, а другие призывала к самостоятельному политическому бытию. Под властью собственных государей и под покровительством России, но с платой ежегодной дани султану в знак его верховной власти (признание независимости Татар от Турции по договору 1774 г., присоединение Бессарабии в 1812 г., освобождение Молдавии, Валахии и Сербии по договору Бухарестскому 1812 г., Аккерманскому 1826 г. и Адрианопольскому 1829 г.). На таких же условиях первоначально предполагалось освободить и Греков, восставших в 1821 г. (Лондонский договор России, Англии и Франции 24 июня 1827 г.). Но после Адрианопольского мира державы-покровительницы предпочли образовать из них вполне независимое от Турции королевство (Лондонский протокол 3 февраля 1830 г.). В то же время и та же необходимость защиты христиан от Турков и Персов увлекала Россию в Закавказье, прежде чем покорено было иноверное население горного Кавказа. Россия принимала там под свое покровительство, а потом и под свою власть христианские владения и покоряла магометанские. В 1783 г. грузинский царь Ираклий, не имея сил бороться с Персией, отдался под покровительство России, а его преемник Георгий XII завещал Грузию русскому императору, и в 1801 г. она была присоединена к России. Следуя примеру Грузии, признали над собой владычество России Имеретия (г. Кутаис), Мингрелия и Гурия (по р. Риону — в 1804 г. и 1810 г.). Для ограждения этих закавказских приобретений России пришлось рядом войн отторгать от Персии и Турции смежные магометанские области (присоединение приморской части Дагестана с Дербентом в 1795 г., персидских ханств Ширванского, Карабахского, Эриванского, Нахичеванского и др. по трактатам Гюлистанскому 1813 г. и Туркманчайскому 1828 г., восточного берега Черного моря и части турецкой Грузии с г. Ахалцыхом по Адрианопольскому договору 1829 г.).
      Ослабленная русскими победами Турция перестала считаться тяжелой помехой политическому возрождению восточных христиан, а по слабости своей казалась удобной соседкой. Потому, когда победоносное восстание паши египетского Мегмета-Али, турецкого вассала, в 1831 г. стало грозить основанием нового и сильного магометанского государства на развалинах Турецкой империи, Россия по просьбе султана послала ему помощь войском и флотом и спасла Турцию от разгрома. В отплату за свое спасение султан по договору в Ункиар-Скелесси (8 мая 1833 г.) предоставил русским военным судам свободный проход через Босфор и Дарданеллы; для военных флотов других держав эти проливы оставались закрыты. Россия приобрела преобладающее влияние в Константинополе и укрепила за собою право покровительства восточных христиан. Такое преобладание казалось западным державам грозною опасностью для политического равновесия Европы, и они старались ослабить его своим вмешательством в восточные дела. Имп. Николай поддержал султана и во второе еще более опасное восстание египетского наместника (в 1839 г.), но принужден был разделить это дело с Англией, Австрией и Пруссией. Лондонский договор четырех держав (1840 г.) заставил мятежного пашу покориться султану. В оба раза русская поддержка Турции имела целью помешать политическому возрождению магометанского ига. Так установилась политика России в восточном вопросе: не допуская ни раздела Турции между европейскими державами, ни политического усиления магометанства посредством внутреннего переворота, она, пользуясь своим положением, содействовала освобождению покровительствуемых от турецкого ига, но оставляла до времени освобождаемых в вассальной зависимости от султана. Западная дипломатия ставила другие цели своей восточной политики, признавая необходимым для охраны целости Турции уничтожить это исключительное право России и противодействовать освобождению покровительствуемых ею христиан. Эта политика при новом столкновении Poccии с Турцией из-за святых мест в 1853 г. и привела к союзу западных держав с Турцией против России.
      Исход этой новой коалиционной восточной войны (1853—1856 гг.) произвел крутой поворот в постановке восточного вопроса. Россия лишилась одной из главных опор своего влияния на Востоке; превосходный черноморский флот ее погиб, затопленный в Севастопольской бухте самими русскими, а по условиям Парижского мира (18 марта 1856 г.) Россия обязалась не заводить нового и не строить никаких военно-морских сооружений по черноморским берегам. Черное море было нейтрализовано, открыто для торговых судов всех наций. Восточные христиане были поставлены под общее покровительство великих держав Европы, и сама Турция, существование которой было формально признано необходимым для поддержания европейского равновесия, была принята в систему европейских держав, т.е. стала под опеку тех же держав-покровительниц, как государство неполноправное. Так восточный вопрос в пределах Европы из русско-турецкого превратился в международный, общеевропейский и в этой новой фазе своего развития получил новую постановку и новый характер.
      Совместный протекторат великих держав не умиротворил Востока, не примирил турецких христиан с магометанами, хотя Парижский трактат обязал Порту уравнять в правах первых с последними. Виды западноевропейской дипломатии на возрождение Турции посредством реформ и на удержание христианских народностей под ее властью сокрушились о косность и религиозный фанатизм Турок и о неудержимое стремление христиан к свободе. Разложение Турции пошло еще быстрее прежнего. Вассальные дунайские княжества Молдавия и Валахия против воли турецкого правительства соединились в одно государство Румынию, избрав своим общим господарем молдавского дворянина Ал. Кузу (1859 г.), а по изгнании его принца Карла Гогенцоллерна (1866 г.). Греки на о. Крите поднялись против Турции, желая присоединиться к Греции. Сербия, руководимая преданной Poccии национальной партией младосербов (вожди ее Вучич и Гарашанин), восстановила династию Обреновичей и добилась очищения своих крепостей от турецких гарнизонов, чем почти была упразднена власть султана над Сербией (1867 г.). Восстание в Боснии и Герцеговине, поддержанное сербскими и черногорскими добровольцами (1875 г.) и сильно отозвавшееся в других частях Балканского полуострова, особенно в Болгарии, повело к войне Сербии и Черногории с Турцией, а потом к новой русско-турецкой войне (1877 г.), окончившейся Сан-Стефанским договором (19 февраля 1878 г.). Западные державы, особенно Англия и Австрия, охраняя Турцию, противодействовали сколько могли движениям среди восточных христиан, и это противодeйствие особенно явственно обнаружилось на Берлинском конгрессе (июнь 1878 г.), на котором по настоянию тех же двух держав подвергнуты были пересмотру условия Сан-Стефанского договора. По этому договору Россия получила от Турции сверх денежного вознаграждения клочок Бессарабии (на север от Дуная), отторгнутый от нее по Парижскому трактату 1856 г., и часть Армении с крепостию Карсом и портом Батумом на Черном море, признавалась полная независимость Румынии, Сербии и Черногории с расширением их границ, Болгария в пределах от Дуная до Эгейского моря становилась княжеством с независимым национальным управлением под главенством султана и с платежом ему дани, Босния и Герцеговина также получали автономное внутреннее управление. Берлинский конгресс ограничил Болгарское княжество северной Болгарией до Балкан, оставив южную (Восточную Румелию)под непосредственной властью султана и под управлением назначаемого им с согласия европейских держав христианского губернатора, т.е. сделал необходимым новый переворот для воссоединения разорванных половин страны (1885 г.) с новыми волнениями на полуострове, а Боснию и Герцеговину отдал в управление Австро-Венгрии, армия которой при занятии этих провинций встретила упорное сопротивление. Англия, своей бесполезной поддержкой Турции продлившая последнюю войну и тем увеличившая число ее жертв, в вознаграждение за то независимо от Берлинского конгресса и даже неожиданно для него особым договором с Турцией отняла у нее о. Кипр (июнь 1878 г.).
      Улаживая таким образом восточные дела, европейская дипломатия урезывала территорию Турции, стесняла пределы власти ее султана, предписывала ей обязательные реформы, диктовала правила и назначала международные наблюдательные и воспомогательные комиссии для внутреннего устройства ее областей, указывала ей условия ее дальнейшего существования, сдерживала угрожавшие ей движения восточных христиан, — словом, поступала с ней, как с существом несовершеннолетним, беспомощным и неправоспособным. Так со времени принятия Турции в концерн европейских держав совместный протекторат их над восточными христианами для защиты их от Турции превратился на деле в совместную опеку над Турцией для защиты ее от восточных христиан.
      Сбитая Парижским трактатом 1856 г. со своего старого пути, восточная политика России обратилась на новые поприща, указанные ее интересами или необходимостью. Вслед за окончанием восточной (крымской) войны покорены были воинственные горные племена Кавказа, сначала восточного (1859 г.), потом западного (1864 г.), чем окончательно упрочена была безопасность кавказских владений. Враждебное отношение среднеазиатских ханств Кокандского, Бухарского и Хивинского, разбойничьи набеги туркмен, грабежи русских торговых караванов побудили предпринять ряд походов в Туркестан, сопровождавшихся завоеванием Ташкента (ген. Черняевым в 1865 г.) и потом присоединением всего Кокандского ханства (1876 г.), взятием Самарканда у Бухарского эмира (1868 г.), покорением Хивы (ген. Кауфманом в 1873 г.) и туркменского племени текинцев (ген. Скобелевым в 1881 г.). С добровольным вступлением Мерва в русское подданство (1884 г.) среднеазиатские владения Poccии распространились до Афганистана, раздельной полосы между ними и английской Индией. В то же время Россия утверждалась и на Дальнем Востоке, на берегах Тихого океана. Еще в XVII в. сибирские казаки проникли в область р. Амура и мужественно отстаивали построенную на ней против китайцев крепость Албазин. Но правительство царевны Софии по недостатку сведений о крае уступило китайцам оба берега Амура (по Нерчинскому договору 1689 г.). Генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев (по Айгунскому договору 1858 г.) укрепил за Россией левый берег Амура (Амурская область), к которому вскоре присоединился Уссурийский край до границ Кореи с правым берегом Амура, ниже впадения в него р. Уссури (Приморская область), и там быстро стали возникать русские поселения (Благовещенск, Хабаровск, Никольевск, Владивосток; в обеих областях 65 тыс. жителей в 1870 г., 164 тыс. в 1885 г., 250 тыс. в 1897 г., до 350 тыс. в 1900 г.).
       Великий Сибирский путь и Дальний Восток. В 1891 г. была начата постройка Сибирской железной дороги одновременно с двух концов от Челябинска и Владивостока. С западной стороны линия была доведена до Сретенска, с восточной до Хабаровска. Оставалась линия Сретенск — Хабаровск. Но политические события 1890-х годов побудили русское правительство покинуть левый берег Амура и дать другое направление восточной части пути. По договору с Китаем в 1898 г. Россия взяла в арендное содержание Квантунскую область, примыкающую к незамерзающему Желтому морю, с Порт-Артуром, который сохранил значение военной гавани, а на берегу залива Да-Ля-Вань основан (1899 г.) город Дальний, с правами торгового порто-франко. Сибирский путь с востока завершился по конвенции с Китаем проведением чрез Маньчжурию Восточной Китайской дороги; отходя от сибирской магистрали несколько западнее Сретенска, маньчжурская линия разветвляется и дает Сибирскому пути два выхода к Тихому океану, один на Владивосток, а другой на Дальний и Порт-Артур. Стоимость Сибирского пути с его ветвями и вспомогательными предприятиями (организация переселенческого дела, пароходство по прилежащим водным путям и по Байкалу, устройство г. Дальнего и Порт-Артура, Пермь-Котласская линия в Европейской России для выхода сибирских грузов к Белому морю и др.) достигает миллиарда рублей. Самое важное из побочных предприятий сибирской дороги — устройство переселенческого дела для заселения полосы, пересекаемой магистралью, особенно заселение пустынных пространств Восточной Сибири. Ежегодное число переселенцев, до 1880-х годов не превышавшее 2 тысяч, в 1896 г. достигло 200 тысяч. Громадны политические и экономические задачи, представшие пред Россией с проложением великого Сибирского пути. Достаточно указать на усложнение международных отношений в связи с занятием Маньчжурии и Квантунской области, на противодействие желтой расы успехам русской культуры и колонизации на Дальнем Востоке, на трудность соглашения общей таможенной политики России с началами свободной торговли, необходимыми для ее восточных окраин, и будущего мирового транзитного значения сибирской магистрали с развитием внутренних производительных сил страны. В сентябре 1904 г. была окончена, весьма поспешно и с большими экстренными затратами, Кругобайкальскаядорога (ок. 260 верст). Она огибает южную часть Байкала, всюду почти пролегая по гнейсовым скалам, входящим в воды озера-моря. Множество мостовых и туннельных сооружений, вынужденная войною спешка работ, самые условия работ в этих пределах вечной мерзлоты, — все это ставит Кругобайкальскую дорогу в ряд труднейших и наиболее дорогих железных путей (до 200 т. р. верста). Увеличение пропускной способности дороги также потребовало бы огромных затрат.
      Необходимый сам по себе сибирский рельсовый путь на первых порах не поднял заметным образом благосостояния просекаемых им местностей, а вследствие вывоза за границу из Западной Сибири хлеба и масла там подобрались былые хлебные запасы и, что должно быть особенно вредно для детского населения, сократилось потребление молочных продуктов. Так как не было детального, внимательного к голосу местных нужд изучения вопроса об ожидающих дорогу грузах, участки Сибирской дороги, отстраиваясь, сразу же не могли удовлетворять требованиям, предъявляемым к дороге обществом и самим правительством. С наступлением войны сибирский товарный обмен оказался в худшем положении, чем был до проведения дороги, потому что все поезда, по крайней мере в восточном направлении, были заняты воинскими грузами, а прежние гужевые сообщения ycпели совершенно разладиться. Уже начаты сложные и по необходимости медленные работы по смягчению подъемов и спрямлению крутых поворотов, за чем последует прокладка и второго пути в пределах как Западной, так и Восточной Сибири; эти работы являются, в сущности, капитальным переустройством дороги, после которого она станет более в уровень с требованиями политической и экономической жизни страны. Кругобайкальская дорога сомкнула непрерывным рельсовым путем (с переменою колеи на русско-германской границе) океаны Атлантический и Тихий уже тогда, когда юго-восточная, к незамерзающему побережью примыкающая часть великого пути была исторгнута из русских рук. Японско-русская война была следствием вступления России в область могущественных международных влияний, плотно облегающих побережья Желтого и Китайского морей, южную и среднюю Маньчжурию. Овладев одною из лучших частей этого побережья, соединив его русскою колеею с русскими дорогами через самое сердце Маньчжурии, священный Мукден, Poccия заняла господствующее положение в этой области перекрестных интересов Англии, Японии, Германии и Америки. Ее влияние с небывалою остротою проникло и в Корею, куда уже давно стремится Япония перелить избыток своего населения. Напротив того северная, на Владивосток идущая маньчжурская линия едва ли повлияла на завязку великой борьбы. Дорога здесь отдавала влиянию Poccии только правое побережье Амура, где у держав не было особенных интересов, а у России, напротив, самые настоятельные: делом необходимой обороны было утвердить свое влияние в областях, где водворение иной державы грозило бы неотвратимою опасностью всем старым восточноазиатским владениям Росcии. Но отделенная от областей Амурской и Приморской и пространствами северной Маньчжурии с кучей горных хребтов, и самым течением великой реки, северная маньчжурская дорога отнюдь не исключает нужды в железных путях на левом берегу Амура, необходимых для колонизации Восточной Сибири и использования ее разнообразных богатств.
       Управление. Преобразуя старое московское управление, Петр Великий вводил в центральные и областные учреждения коллегиальный порядок делопроизводства, точнее, разграничивал ведомства, отделив суд от администрации учреждением независимых от губернаторов надворных судов, дал городскому торгово-промышленному населению выборное, независимое от губернаторов и воевод управление в ратушах, а потом в магистратах. После Петра созданное им областное управление нашли слишком сложным и тяжелым и начали упрощать его: губернаторам и воеводам возвращена была судебная власть и городовые магистраты были подчинены им, а Главный магистрат совсем упразднен. Зато центральное управление при Екатерине I осложнилось новым учреждением, ставшим выше Сената, Верховным Тайным Советом, из важнейших сановников (8 февр. 1726 г.). Сенат, как высший надзиратель и руководитель управления, действовал в пределах существующего закона, принимая меры для его исполнения. Верховному Совету вместе с законодательной инициативой предоставлено было обсуждение проектов законов, и никакое дело законодательного характера не могло быть решено помимо его, по особому докладу императрице. Практика и случайные распоряжения без общего плана значительно изменили по частям учреждения Петра Великого, мало улучшив их, и Екатерина II в начале царствования жаловалась, что все правительственные места и самый Сенат выступили из своих оснований.
      Ни исторический склад русского государства, ни собственные политические виды не располагали Екатерину II к коренной перестройке высшего центрального управления в духе усвоенных ею либеральных yчений тогдашних французских публицистов; но она хотела дать этим теориям возможно широкое применение в местном управлении. Утвержденные ею 7 ноября 1775 г. губернские учрежденияс небольшими изменениями действовали до земской и судебной реформы 1864 года, а некоторые действуют доселе. Они составили довольно сложную систему административных и судебных мест, общих и сословных. Россия разделена была на 50 губерний с населением от 300 до 400 тыс. душ в каждой, с подразделением на уезды в 20—30 тыс. душ. Губернии управляются губернаторами: иногда во главе 2—3 губерний ставился генерал-губернатор или наместник с обширными полномочиями. Губернское правлениеполучило власть распорядительскую и полицейскую; его уездными органами были нижние земские судыпод председательством избираемых дворянством капитанов-исправников. Государственными доходами и другими казенными делами заведует казенная палата; хранят доходы казначействагубернские и уездные. В судебном порядке учреждены три инстанции: низшую образовали в уезде уездный суддля дворян, городовой магистратдля купцов и мещан, нижняя расправадля однодворцев и государственных крестьян, среднюю — губернские сословные же суды, верхний земский суд, губернский магистрати верхняя расправа, высшую — палаты уголовная и гражданскаядля всех сословий. Для уголовных дел, в которых источником преступления является не злая воля, а несчастие, суеверие и т.п., и для полюбовного решения тяжеб в губернском городе учреждался совестный суд. Делами благотворительности и народного просвещения заведовал приказ общественного призрения. Главные начала положения 7 ноября: коллегиальный порядок ведения дел, последовательно проведенное разделение ведомств административного и судебного с отделением суда гражданского от уголовного, сословный состав суда в низшей и средней инстанции, совместноеучастие трех сословий в некоторых учреждениях, именно в совестном судеи приказе общественного призрения, где присутствовали выборные заседатели от купечества и мещан, от однодворцев и государственных крестьян. Это участие имеет особенно важное значение: оно было робким приступом к восстановлению в управлении и суде совместной деятельности сословий, еще в XVII в. разобщившихся сословными правами и обязанностями, как и сословным управлением. Недостатками учреждений 1775 г. можно признать излишнюю сложность и дороговизну управления и особенно суда, а также одностороннее основание нового областного деления: Россия была разрезана на 50 губерний взамен прежних 20 исключительно по количеству народонаселения, без всякого внимания к пространству и к прежнему историческому делению страны, к местным бытовым связям и особенностям населения. К числу недостатков тех же учреждений можно отнести и их практику, не оправдавшую ни положенных в их основание начал, ни возлагавшихся на них ожиданий. Впрочем, вина этого лежит не столько на законодательстве, сколько на обществе, в котором трудно было найти достаточно людей, годных к деятельности в новых учреждениях, и которое, будучи призвано к участию в местном управлении, не показало, по свидетельству современных наблюдателей, ни должного внимания к этому призыву, ни надлежащего понимания своих интересов.
       Новое образование центрального управлениябыло делом царствования Александра I. На ходе этого дела заметно отразились некоторые черты личного характера Императора. Мечтательный от природы, исполненный высоких и неясных идеалов по воспитанию и возрасту, но осторожный и недоверчивый к людям по раннему житейскому опыту, он принес на престол больше благих желаний, чем практических средств для их осуществления. Из среды, окружавшей его до воцарения, екатерининской и павловской, он вынес тяжелое впечатление беспорядка и произвола и юношески горячее желание как можно скорее водворить порядок и законность в управлении, дать ему определенные, твердые формы. Но мало знакомый с прошедшим России и с ее настоящим положением, он не имел достаточно наблюдений и соображений, чтобы по ним составить целесообразный и удобоисполнимый план преобразовательных мер, требуемых этим положением, и не видно, чтобы он много думал о том, найдутся ли люди, способные понять и практически разобрать его стремления, еще недостаточно выяснившиеся ему самому. Для него пока ясно было лишь то, что xopoшиe законы и учреждения нужнее и надежнее хороших людей, которые всегда — только счастливая случайность, и как скоро явятся xopoшиe законы и учреждения, то и без особенных усилий правительства его органы будут действовать хорошо. И Александр I немедленно по воцарении приступил к приведению в порядок законов и учреждений. В 1801 г. гр. Завадовскому поручено управление Комиссией составления законов, которая, впрочем, не больше прежнего подвинула дело, не удавшееся во весь XVIII век, со времени учреждения комиссии 1700 г. для пересмотра Уложения 1649 г. Со смерти Петра I чувствовалась потребность в высшем учреждении для предварительного обсуждения новых законов и важнейших дел управления. Этой потребности пытались удовлетворить посредством Верховного Тайного Советапри Екатерине I и Петре II, Кабинетаминистров при Анне, частию Конфеpeнциипри Елизавете. Екатерина II для обсуждения важнейших государственных вопросов созывала совет из доверенных лиц, не имевший ни определенного круга дел, ни установленного порядка их производства. В 1801 г. учрежден был постоянный Непременный Советиз 12 членов, но без разделения на департаменты. Коллегиальный строй, данный центральному управлению Петром Великим, постепенно расшатывался влиянием сильных лиц, какими были, например, при Екатерине II президент военной коллегии кн. Потемкин или генерал-прокурор кн. Вяземский, распоряжавшиеся коллегиями как своими послушными орудиями. Притом со введением губернских учреждений 1775 г. большинство петровских коллегий (юстиц-к., ревизион-к., штатс-контора и др.) было закрыто и дела их, судебные и финансовые, перешли из центра в губернские правления и палаты гражданского и уголовного суда и в казенную, т.е. были децентрализованы. Это делало центральное управление еще менее цельным и стройным. В видах централизации управления и более правильного распределения дел между отдельными центральными ведомствами, а также для установления более строгой ответственности центральных управлений коллегии постепенно были заменены с 1802 г. восемью министерствами: иностранных дел, военно-сухопутных сил, морских сил, внутренних дел, юстиции, финансов, коммерции и народного просвещения. По каждому министерству направление дел и ответственность за ход их возлагались на одно лицо, министра, а не на коллегию. Деятельность министров подчинена была надзору Сената, которому они представляли ежегодные отчеты о своем управлении. Дела, касавшиеся нескольких ведомств и требовавшие общих соображений, решались Комитетом министров(упразднен 24 апр. 1906 г.; дела его распределены между департаментами Гос. Совета и Советом Министров). Так над коллегиальными губернскими учреждениями Екатерины II стали центральные ведомства с единоличной властью министров. Эти реформы первых лет царствования вводились спешно, без точных положений, недостаточно соображались одна с другой и с общим строем управления, рассчитаны были больше на то, чтобы все было, как у других, у просвещенных народов, чем на то, что было нужно и возможно, по ходу туземных дел и по туземному уровню развития.
      Для исправления и довершения первых преобразовательных опытов Император встретил в лице Сперанского организатора, каких немного появлялось в нашей истории. В его уме, быстром и гибком, привыкшем к работе над отвлеченными предметами, сложные государственные вопросы разрешались легко даже при скудных данных для их решения, запутанные отношения как-то сами собой складывались в стройный план, в целую систему. С Тильзитского мира (1807 г.) Сперанский становится ближайшим сотрудником Императора по внутреннему управлению. Он умел угадывать и развивать преобразовательные помыслы Императора, облекая их в стройные и отчетливые проекты. К концу 1809 г. по указаниям Императора составлен был обширный план общего и коренного преобразования, обнимавший все части государственного порядка сверху донизу. Но, одобрив проект, Александр не решился осуществить его в полном составе ввиду затруднений, какие этот проект должен был встретить при исполнении по своей широте и по новизне своих начал. Осуществлены были только немногие его части, относящиеся к центральному управлению, которое тогда получило устройство, с некоторыми изменениями, действующее доселе.
      В первый день 1810 г. открыт был самим Императором преобразованный Государственный Совет. Значение его в системе государственных установлений выражено манифестом 1 января 1810 г. в трех основных началах его устройства: 1) Совет рассматривает проекты законов, уставов и учреждений по всем частям управления, 2) один он их рассматривает, и 3) никакой закон, устав или учреждение не исходит из Совета и не может иметь действия без утверждения верховной власти. Таким образом устанавливался порядок законодательства. К делам собственно законодательным присоединялись и другие, с ними соприкасающиеся: общие внутренние меры в чрезвычайных случаях, объявление войны, заключение мира и другие важные внешние меры, «когда по усмотрению обстоятельств могут они подлежать предварительному общему соображению», ежегодные сметы государственных доходов и расходов, назначение новых расходов в течение года, рассмотрение отчетов всех министерств по управлению вверенными им частями. Совет составлялся из членов по назначению государя и из членов по званию, министров, и был разделен на четыре департамента: законов, дел военных, дел гражданских и духовныхи государственной экономии, с особыми председателями в каждом департаменте. В общем собрании, где председательствует сам государь или один из членов, ежегодно им для того назначаемый, решались дела, предварительно рассмотренные в подлежащем департаменте или прямо в него внесенные. Для ведения дел Совета при нем учреждена государственная канцелярияс особыми отделениями для каждого департамента. Во главе каждого отделения поставлен статс-секретарь, докладывающий дела в своем департаменте, а всей канцелярией Совета руководит государственный секретарь, докладывающий дела в общем собрании и представляющий журналы Совета на высочайшее усмотрение. Государственным секретарем был назначен, разумеется, Сперанский, организатор учреждения, что по новости дела давало ему значение руководителя Совета и как бы первенствующего министра.
      Вслед за Государственным советом преобразованы были по плану Сперанского министерства, учрежденные в 1803 г. Это преобразование совершено манифестом 25 июля 1810 г. о разделении государственных дел на особые управления и Общим учреждением министерств, изданным 25 июня 1811 г. По новому распорядку упразднено одно из прежних 8 министерств — коммерции, дела которого распределялись между министерствами финансов и внутренних дел; зато из ведомства последнего выделены были дела о внутренней безопасности, для которых образовано особое министерство полиции. Кроме того, образовано несколько особых центральных ведомств под названием главных управленийс значением отдельных министерств (главные управления ревизии государственных счетов, или государственный контроль, духовных дел иностранных исповеданийи путей сообщения). В Общем учреждении определены состав и порядок управления министров, границы власти министров, их ответственность и другие подробности министерского управления. Положение 1822 г. в своих основаниях и даже во многих подробностях действует доныне с некоторыми изменениями, вызванными дальнейшим развитием центрального управления.
      Сперанский составил и проект преобразования Сената, согласованный с новым устройством министерств и Государственного Совета и основанный на строгом разделении дел административных и судебных, которые соединялись в ведомстве этого учреждения. Но этот проект не был приведен в исполнение, и Сенат сохранил прежнее смешанное ведомство, оставшись высшей судебной инстанцией по делам гражданским и уголовным, судом ревизионным и кассационным, а вместе и высшим административным учреждением, которое распоряжается обнародованием законов и наблюдает за их исполнением подчиненными ему местами, разрешая их недоразумения по управлению и приложению законов.
       Состав общества.До конца царствования Петра Великого главным источником, из которого правительство черпало необходимые ему средства, служил обязательный труд в пользу государства, разверстанный в виде специальных сословных повинностей между основными классами русского общества, служилым землевладельческим, городским торгово-промышленным и сельским земледельческим. Эта разверстка специальных повинностей, соединенная с известными также специальными правами, и придавала общественным классам характер разобщенных, замкнутых сословий. Петр Великий не только не ослабил, но еще осложнил эту сословную разверстку, остановив обязательное обучение дворянства и распространив воинскую повинность рекрутскими наборами на неслужилые классы. После Петра становится заметен обратный ход строения русского общества: специальные сословные повинности, падавшие на свободные классы, постепенно облегчаются или упраздняются, а сословные праваих определяются точнее и расширяются; тем и другим процессом сословия, уравниваясь и сближаясь, подготовляются к совокупной деятельности в местном управлении; эта подготовка завершается отменой крепостного права, распространившей на крепостных крестьян права состояния свободных сельских обывателей.
       Дворянство. Эта перестройка общества началась сверху, с дворянства. Внешние и внутренние обстоятельства, наступившие по смерти Петра Великого, содействовали облегчению, а потом и отмене служебных тягостей, лежавших на этом сословии (закон 31 декабря 1736 г. об ограничении обязательной дворянской службы 25-летним сроком, манифест 18 февраля 1762 г. о даровании «вольности и свободы российскому благородному дворянству»). Учреждение о губерниях 1775 г. открыло дворянству широкое и влиятельное участие в местном управлении и суде. Жалованная грамота дворянству 1785 года, образовав из дворян каждой губернии дворянское общество, точно определила и закрепила сословные права дворянства, как личные, так и общественные. Права личные: наследственность… «своими равными», свобода от личных податей и телесных наказаний, право заводить фабрики и заводы и заниматься торговлей, полное право собственности на все, что находится в имении дворянина. Общественные права сословия выражались в ведомстве органов губернского дворянского общества, губернского и уездных собраний дворянства, созываемых чрез каждые 3 года. Эти собрания со своими председателями, выборными губернским и уездными предводителями дворянства: 1) принимали участие в общем губернском управлении, выбирая «из дворян, на месте живущих», должностных лиц, избрание которых предоставлено было дворянству, 2) вели дела внутреннего сословного самоуправления, предоставленного дворянским обществам, 3) могли представлять губернатору «о своих общественных нуждах и пользах» и приносить чрез депутатов «представления и жалобы» как Сенату, так и самой верховной власти. Впоследствии эти права были еще расширены. По учреждению 1775 г. дворянство наравне с двумя другими сословиями выбирало членов заседателейв свои сословные суды первой и второй инстанции ( уездный суди верхний земский суд). При Александре I дворянству дано право выбирать по два заседателя в палаты уголовнуюи гражданскую, составлявшие третью всесословную инстанцию, а при Николае I положением 1831 г., сравнявшим местную службу дворянства в наградах и выгодах с государственной, ему предоставлено было выбирать и председателей обеих судебных палат. Таким образом, местный суд был отдан в руки дворянского общества. Сверх того, положение 1831 г. давало дворянским обществам право делать высшему начальству представления не только о своих сословных нуждах, но и о прекращении местных злоупотреблений и вообще об устранении неудобств, замеченных в местном управлении, и таким образом делало губернское дворянское общество ходатаем о нуждах всей губернии, а дворянство представителем всех других общественных классов. Узаконения, создававшие такое преобладающее положение дворянства, были временным и малооправданным уклонением законодательства от усвоенного им направления к уравнению сословий, хотя и здесь можно усматривать мысль о взаимном сближении сословий под руководством первого из них.
       Городское состояниеустроялось почти таким же порядком, как и дворянство, хотя не на одинаковых основаниях. Постепенно облегчались лежавшие на нем сословные государственные повинности, службыпо таможенным, кабацким и другим сборам и разным нарядам, занимавшим множество людей по установленной очереди или по общественным выборам. Купцам дозволялось откупаться от личной рекрутской повинности взносом в казну определенного оклада (100 р. с человека) или выкупать крепостных людей для отдачи вместо себя в рекруты. Уничтожением внутренних таможен в 1753 г. отменено было множество таможенных и мелочных сборов и нарядов по ним, обременявших торгово-промышленных людей. В 1775 г. купечество, разделенное на три гильдии, освобождено было от подушной подати и обложено взамен того гильдейской пошлиной в 1% с заявленного по совести капитала. Учреждение о губерниях предоставило купечеству и мещанству участие в местном управлении и суде, даже совместное с дворянством (в совестном суде и приказе общественного призрения). Жалованная грамотагородам, изданная в одно время с дворянской, установила состав, управление и права «градского общества». Она разделила городских обывателей на шесть классов: то были 1) настоящие городские обыватели, лица всякого звания, владевшие какой-либо недвижимой собственностью в городе, 2) купцытрех гильдий (первой с объявленным капиталом не менее 10 тыс., второй — не менее 5 тыс., третьей — не менее 1000), 3) ремесленники, вписавшиеся в цехи, 4) иногородние и иностранные гости, приписавшиеся к городу для промышленных занятий, 5) именитые граждане, лица, занимавшие должности по городским выборам, ученые с академическими или университетскими аттестатами, художники и артисты, капиталисты с объявленным капиталом не менее 50 тыс. руб. и. т.п. и 6) посадские, живущие каким-либо промыслом или работою в городе и не вошедшие в состав никакой другой группы городских обывателей. Раз в три года городские обыватели всех шести классов созывались на общее городское собрание для выбора членов сословного суда (магистрата), городского головы и других должностных лиц городского выборного управления, а также для представления губернатору об общественных нуждах и пользах города; но дворянского права «делать представления и жалобы» верховной власти городские общества не получили. Хозяйство и благоустройство города ведали две городские думы — общая, состоявшая из выборных гласныхот всех званий городского населения, от каждой гильдии, каждого цеха и т.д., и шестигласная, состоявшая из 6 гласных, которых избирала общая дума из своей среды по одному от каждого из шести разрядов городских обывателей. Общая дума, выбрав шестигласную на 3 года, потом собиралась, когда того требовала «общественная нужда и польза», и имела распорядительное значение. Шестигласная действовала постоянно и вела текущие дела города. Городской голова был председателем обеих. В городском самоуправлении, так устроенном, участвовали все городские обыватели не моложе 25 лет, владевшие капиталом, проценты с которого не ниже 50 рублей. Личные права распределялись между гражданами и с такою равномерностью, как в дворянстве. В этом отношении шесть классов городского общества имели характер сословий, как они и называются в Жалованной грамоте. Настоящие городские обыватели, какими могли быть люди всякого звания, духовные, дворяне, служащие в военной или гражданской службе, пользовались правами своего состояния независимо от своей принадлежности к городскому обществу. Так о дворянах, имевших в городе недвижимую собственность, грамота говорит, что они от городских тягостей не освобождаются, но «ради их дворянского достоинства» свободны от личных податей и служб. Купцы всех трех сословий сверх общих прав городского состояния пользовались еще свободой от подушной подати и личной рекрутской повинности с условием указанного взноса в казну, чего не было предоставлено ни посадским, ни цеховым, не объявившим за собою гильдейского капитала. Купцы первой и второй гильдии сверх того были еще свободны от телесных наказаний и имели право содержать фабрики и заводы, чем не пользовались ни посадские, ни купцы третьей гильдии. Наконец, именитые граждане сверх всех этих прав могли еще иметь загородные дворы и сады, ездить по городу в карете четверней и при известных условиях даже просить о возведении в дворянство, если их отцы и деды имели и беспорочно сохраняли именитость. Такая дробность в распределении прав лишала городское общество надлежащей цельности и единства. В истории уравнения и сближения русских сословий городовая грамота Екатерины II была замечательной попыткой — из людей, разъединенных правами и обязанностями, даже общественными предрассудками и соединенных только местом жительства, образовать нечто цельное, связанное общими интересами. Но сознание общих интересов воспитывается одинаковыми правами и обязанностями, чувством общественной солидарности, а в этом отношении классы городского общества были тогда еще так далеки друг от друга, что екатерининский город на деле не стал всесословным обществом, а остался таким же торгово-промышленным сословным посадом, каким был прежде.
       Крестьяне и крепостное право. Вслед за дворянством и городским состоянием предстояло устроить и крестьянство. По Учреждению 1775 г. и свободное сельское население получило свой сословный суд в нижнейуездной и верхнейгубернской расправеи некоторое участие в общем губернском управлении совместно с двумя другими сословиями. Был составлен проект жалованной грамоты и свободному сельскому сословию, но не был приведен в исполнение. По отношению к этому сословию законодательству предстояла более сложная задача, чем простое определение сословных прав. Учреждение о губерниях соединило в ведомстве расправ и казенных палат однодворцев и крестьян государственных, дворцовых и экономических, отобранных у Церкви в 1764 г. Предстояло не только определить права, но и устроить самый быт этих классов на одинаковых основаниях и притом обеспечить его целесообразно обдуманным порядком надзора и защиты, без чего эти классы не были бы в состоянии справиться ни с какими правами. При Екатерине II и двух ее преемниках были принимаемы местные или частичные меры для устройства управления и быта этих крестьян. При императоре Павле поселения крестьян казенных и дворцовых, которые снова были отделены от казенных и составили особое ведомство под названием удельных, разделены были на волости, не более 300 душ в каждой. Волостное правление, состоявшее из выборных волостного головы, старосты главного селения и волостного писаря, ведало хозяйство волости, суд по маловажным делам и сбор податей; волостной голова отдавал отчет мирскому сходув собранных деньгах. Предписывалось также уравнительное наделение казенных крестьян землей по 15 дес. на ревизскую душу, а в малоземельных губерниях по 8 дес. Немаловажное значение имел для государственных крестьян капитальный в истории сословий закон (12 декабря 1801 г.), предоставлявший всем свободным состояниям право личной поземельной собственности, дотоле принадлежавшее только дворянству. Цельный план устройства казенных крестьян был составлен Министерством государственных имуществ, открытым в 1838 г. под управлением Киселева. Поселения государственных крестьян, которых по восьмой ревизии 1834 г. числилось немного менее 8 милл. душ, были разделены на волости 8000 душ в каждой, с подразделением на сельские общества по 1500 душ в каждом. Образованы были мирские сходы, выборные волостные и сельские управления по административным делам, расправы для суда; крестьяне наделены по возможности уравнительно землей, подати переложены с душ на землю; устроены сельские школы, продовольственные запасные магазины, сельские банки со сберегательными и вспомогательными кассами.
      Устройство казенных крестьян считалось первым шагом к отмене крепостного права, как образец, по которому могли быть устроены помещичьи крестьяне при выходе из крепостной зависимости. Екатерине II принадлежит заслуга гласного возбуждения вопроса о крепостном праве, который обсуждался в созванной ею Комиссии для составления проекта нового уложения. Но Екатерина ничего не сделала, чтобы облегчить разрешение этого трудного вопроса. Трудность его заключалась в том, что законодательство принимало крепостное право, как оно складывалось практикой жизни, слабо его регулируя, не выясняя отчетливо его юридического существа и состава. Такое выяснение вопроса начато было законом (5 апреля 1797 г.), по которому помещик мог требовать от своих крестьян только трехдневной работы в неделю, оставляя прочие дни крестьянам для их собственных работ, как плательщикам государственных податей. Таким образом, помещику присвоялась по закону только половина крепостного крестьянского труда. Это был первый приступ к определению законного пространства властипомещика над крепостными людьми, к разграничению прав государства и душевладельца в составе крепостной неволи. Закон о свободных хлебопашцах (20 февр. 1803 г.) был вторым крупным шагом в том же направлении: он разрешал всем помещикам отпускать своих крестьян на волю целыми селениями или отдельными семьями с землею на условиях, заключенных по обоюдному соглашению обеих сторон. Отпущенные таким образом крестьяне могли не записываться в другие сословия, образуя особенное состояние свободных хлебопашцев. Практическое действие этого закона было невелико: до конца царствования Александра I в состояние свободных хлебопашцев перешло всего 47 тыс. крепостных ревизских душ, а в 1855 г. их значилось около 116 тыс. Но важно принципиальное значение закона. Помещики издавна пользовались правом отпускать крепостных на волю поодиночке и целыми семьями без земли. Но ни законодательство, ни крепостная практика не указывали порядка увольнения крепостных крестьян целыми селениями. Закон 20 февраля намечал два основных условия такого увольнения: 1) земельный наделувольняемых, 2) добровольное соглашениеобеих сторон. Потому положения об освобождении крепостных крестьян (около 400 тыс. душ) в трех прибалтийских губерниях, совершенном в 1816—1819 гг. без соблюдения первого и главного из этих условий, не были распространены на коренные области России. Далее, закон не устанавливал обязательного размера земельного участка, которым должен быть наделен крепостной крестьянин, предоставляя это усмотрению помещика. В 1827 г. по одному частному случаю был издан указ, который предписывал отбирать в казенное ведомство имение с крестьянами, в котором за залогом или продажею земли оставалось оной менее 4Ѕ десятин на душу.
      Изложенные узаконения дали Сперанскому возможность определить (в одной записке 1836 г.), «в чем состоит, в точном и буквальном смысле ныне действующих законов, истинное законное крепостное право в России». По этому определению «законное крепостное состояние»в существе своем есть состояние крестьянина, водворенного на земле помещичьей с потомственной и взаимной обязанностью со стороны крестьянина— обращать в пользу помещика половину рабочих своих сил, со стороны помещика— наделять крестьянина таким количеством земли, на коем мог бы он, употребляя остальную половину рабочих его сил, трудами своими снискивать себе и своему семейству достаточное пропитание». Итак, сущность крепостного права заключалась в помещичьем праве собственности не на личностькрепостного, а только на его повинности, т.е. на его обязательный труд владельца и то в ограниченном размере, так как крепостной крестьянин, кроме повинностей владельцу, обязан был повинностями и государству (податной и рекрутской). Следовательно, личная зависимость крепостного была следствием, а не основанием его обязательного труда на помещика. Такой взгляд и положен был в основание указа 2 апреля 1842 г. об обязанных крестьянах, который предоставлял помещикам «заключать со своими крестьянами по взаимному соглашению договоры на таком основании, чтобы помещики сохранили полное право собственности на землю, а крестьяне получали от них участки земли в пользование за условленные повинности». По смыслу этого закона крепостной крестьянин, становясь обязаннымпо добровольному соглашению, переставал быть крепостным; самый акт такого соглашения, как действие свободного лица, снимал с него крепостную неволю; этим актом его обязательный труд на помещичьей земле превращался из собственности помещика по закону в простое поземельное обязательство по договору; повинности, какие принимал он на себя по этому обязательству, служили вознаграждением за пользование землей, которой при договоре помещик долженбыл наделить крестьянина, без чего и самый договор не мог состояться, а не уплатой за личную свободу, которую при этом получал крестьянин, так как личность крестьянина закон молчаливо признавал не подлежащей выкупу и оценке. До конца царствования Николая I по закону 2 апреля перешло в состояние обязанных крестьян всего только 24708 душ. Прямое действие этого, как и других указов того времени о крепостном праве, менее важно, чем косвенное: не изменяя значительно положения дела, они подготовляли умы к неизбежной реформе и клали юридические основания для нового устройства быта крепостных людей. В законодательстве и в сознании самого дворянства выяснились и состав крепостного права, и основные начала предстоявшей реформы: из состава крепостной собственности выделена личность крепостного; с помещичьим правом на труд крепостного крестьянина неразрывно соединено наделение его землей; это наделение поставлено непременным условиемраскрепления, а добровольное соглашение обеих сторон — главным юридическим средствомопределения их взаимных отношений.
       Отмена крепостного права. На этих началах и были составлены утвержденные 19 февраля 1861 г. Положенияо крестьянах, вышедших из крепостной зависимости. Крепостное право на крестьян и дворовых людей, т.е. на их личность, отменялось просто без всяких условий, а стоимость обязательного труда крестьян, насколько он принадлежал помещику, включалась в оценку земельного надела, какой получали крестьяне при выходе из крепостной зависимости. Поэтому дворовые люди, как безземельные, чрез 2 года со дня издания положения о них получали полное освобождение без всякого вознаграждения за то их владельцев. По Общему положениюпомещики, сохраняя право собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют крестьянам в постоянное пользование усадебную их оседлость и сверх того для обеспечения их быта и исполнения обязанностей перед правительством определенное количество полевой земли, за что крестьяне обязаны исполнять в пользу помещиков определенные повинности. В этом переходном состоянии обязательных поземельных отношений к помещикам крестьяне называются временнообязанными. Наделение крестьян землею, как и следующие за это повинности в пользу помещика, определяются преимущественно по добровольному между помещиками и крестьянами соглашению, или же по закону, на основании местных положений, когда такое соглашение не состоится; условия соглашения или обязательного разверстания отношений между сторонами излагаются по каждому сельскому обществу или имению в особом акте, так называемой уставной грамоте. Крестьянам предоставлено правовыкупать их усадебную оседлость; для приобретения в собственность полевого надела необходимо согласиепомещика. При приобретении крестьянами в собственность полевого надела оказывается содействие от правительства посредством выкупной операции(выкупа). Это содействие заключается в том, что правительство ссужает под выкупаемые земли определенную сумму с рассрочкою крестьянам уплаты оной на продолжительный срок (49 лет со дня выдачи выкупной ссуды) и само взыскивает с них платежи как в счет процентов по выданной ссуде, так и на постепенное погашение долга (всего по шести копеек на рубль с назначенной правительством выкупной ссуды). Выкупом поземельного надела временнообязанными крестьянами прекращаются их обязательные отношения к помещикам и они вступают в состояние свободных крестьян-собственников. В Положении установляется порядок общественного крестьянского управления и указываются даруемые крестьянам и дворовым людям права, как и возлагаемые на них обязанности в отношении к правительству помещикам. В первые годы выкупной операции выкуп наделов пошел очень быстро: в 1862—1871 гг. из 10Ѕ милл. ревизских душ временнообязанных крестьян более 6Ѕ милл. душ выкупили 23 милл. десятин земли. В 1862—1891 гг. выдано из казны выкупных ссуд 886 милл. руб., 9221 тыс. ревизских душ выкупили 38.820 тыс. десятин земли. Крестьянская реформа завершилась распространением основных начал Положений 19 февраля 1861 г. на крестьян удельных (около 1Ѕ милл. душ) и государственных (ок. 10 милл. душ). С приобретением в собственность наделов без содействия или с содействием правительства различные классы крестьянского населения образуют одно состояние свободных крестьян-собственников, однородное по основам своего государственного положения. К началу царствования Александра III во владении крестьян разных наименований числилось свыше 130 милл. десятин земли. Поземельным устройством крестьян завершается дело государственного образования сословного землевладения, начатое еще в древней России устройством служилого дворянского землевладения. То и другое землевладение создано мерами законодательства по нуждам государства, дворянское посредством наделения служилых людей казенной землей в поместное владение для обеспечения их обязательной службы, крестьянское посредством наделения крестьян помещичьей или казенной землей во временнообязательное пользование для обеспечения их быта и выполнения их государственных обязанностей. И как некогда временное и условное, обязанное службой землевладение дворян постепенно правительственными пожалованиями превращено было в полную наследственную собственность сословия, так и в наше время земля, отведенная в надел крестьянам, превращается в их собственность при содействии правительства посредством выкупной операции или выкупных платежей.
      Реформа 19 февраля не успела завершиться в царствование императора Александра II. Ни помещики, лишившиеся дешевого крепостного труда, ни их бывшие крестьяне, оставшиеся без привычной господской опеки, не могли скоро освоиться с созданными реформой условиями своего положения. Правительству приходилось указывать обеим сторонам пути и давать средства к выходу из возникавших затруднений. Принятыми для этого мерами облегчалось и довершалось дело 19 февраля. Земля, оставшаяся у бедневшего дворянства за наделом крестьян, стала заметно уходить от него в руки лиц других сословий. Чтобы доставить дворянству дешевый кредит и тем задержать его обезземеливание, в 1885 г. учрежден Дворянский земельный банк, задачей которого предполагалось «главным образом облегчить потомственным дворянам способы к сохранению принадлежащих им вотчин за своим потомством». Еще более нуждалась в правительственной поддержке другая, слабейшая сторона. Переход временнообязанных крестьян на выкуп замедлился: 20 лет спустя со дня освобождения во внутренних губерниях, особенно нечерноземных, оставалось немало крестьян, продолжавших отбывать повинности в пользу помещиков. По закону 26 декабря 1881 г. во всех внутренних губерниях произведен обязательный выкуп. Законом 28 декабря 1881 г. выкупные платежи понижены на один рубль с каждого душевого надела и назначено для осуществления этой меры 12 милл. руб. ежегодно. Впоследствии издано постановление об отсрочкеи рассрочке недоимокпо выкупным платежам. Закон 13 мая 1896 г. разрешил пересрочивать на много лет и оставшийся непогашенным выкупной долг, уменьшая выкупные оклады до необременительных размеров и входя при взысканиях в платежную способность крестьян. Трудной задачей законодательства было изыскать способы для удержания надельных земель в руках крестьян и для расширения крестьянского землевладения. Положение 19 февраля допускало при известных условиях отчуждение надельной земли, и с 1870 по 1890 г. перешло в посторонние руки до 100.000 дес. такой земли; стали даже повторяться случаи потери всей надельной земли целыми сельскими обществами. Предотвращая обезземеление крестьян, закон 14 декабря 1893 г. стеснил права крестьян по распоряжению своими наделами: между прочим, дозволялось отдельным домохозяевам при общинном владении отчуждать надельные участки лишь членам своих обществ и совершенно воспрещалось закладывать надельные земли. В 1822 г. учрежден Крестьянский земельныйбанк, задача которого давать сельскому населению доступный долгосрочный кредит для приобретения земли, в которой нуждаются крестьяне с недостаточными наделами; в 20 с лишком лет своей деятельности банк помог крестьянам купить более 7 милл. десятин сверхнадельной земли, выдав в ссуду не менее 2/3 стоимости купленного. Принимались и другие меры для устранения или ослабления условий, расстраивавших крестьянское хозяйство: изданы правила для упорядочения крестьянских семейных разделов(закон 18 мая 1886 г.) и семейных переделов(наименьший срок для передела 12 лет по закону 8 июня 1893 г.), о найме на сельские работы, о крестьянских переселенияхи пр. Законом 12 марта 1903 г. отменена круговая порукакрестьян в уплате окладных государственных, земских и мирских сборов. Все эти меры либо восполняли какие-либо пробелы в юридическом или хозяйственном быту крестьян, оставленные Положением 19 февраля, либо нормировали вызванные им новые отношения.
       Крестьянский вопрос и новейшие законодательные акты. Но все эти мероприятия не устраняли условий, клонивших крестьянство к обезземелению, а только искусственно удерживали землю в руках крестьянина, отнюдь не улучшая его положения. Увеличение населения делает настоятельно необходимым усиление производительности земли и развитие заработков помимо нее. Но тому и другому препятствует денежное оскудение деревни, которой стало не на что обернуться, увеличить живой инвентарь, ввести искусственные удобрения или завести кустарные промыслы и наладить сбыт его продуктам. Здесь правительство уже оказалось бессильно прийти крестьянству на помощь, напротив того, оно разошлось с ним: привлечением вкладов в сберегательные кассы колоссальные суммы были изъяты из местного оборота и целиком истрачены на нужды так называемого общегосударственного характера, а не на нужды данной местности (и в частности на установление в ней общедоступного сельскохозяйственного и кустарного кредита, как это практикуется в Западной Европе). Введение винной монополии лишило крестьянство даже того ростовщического кредита, который до того сосредоточивался в руках кабатчиков; отсутствие денег на местах оставляет без удовлетворения почти всю имеющуюся потребность в кредите. Удешевленные дальние перевозки хлеба (так называемые дифференциальные хлебные тарифы), введенные правительством с целью привлечения в страну золота, выбрасывая на европейский рынок каждую осень безудержную массу хлеба, понизили хлебные цены до уровня издержек производства, заставляя население недоедать. Особенно тяжело положение средних губерний, где наиболее развито помещичье землевладение, и оскудение центрадавно стало официально признанным фактом. Помещичья усадьба разделила с крестьянской деревней значительную часть тех же тяжелых условий: помещичье хозяйство не сделало необходимых успехов в смысле культуры и частью пало, частью выродилось или в хозяйство агрария, эксплуатирующее дешевые, иногда пришлые, нуждою гонимые рабочие руки, или в хозяйство арендное, эксплуатирующее острую нужду крестьянина в земле, в которой он мог бы приложить свой труд, не находящий себе иного применения. Но в то время как представителям помещичьего класса жизнь дала целый ряд выходов в виде свободных профессий, государственной службы, крестьянин оказался кругом стесненным тем бесправным положением, в которое шаг за шагом ставили его реформы императора Александра III. Суровое применение паспортной системы является одною из важнейших основ народного труда, стеснение земского представительства, мешающее крестьянину бороться с пристрастиями земского обложения, наконец, все растущая опека местной администрации, посягающей на все проявления труда, — все эти условия дали вырасти грандиозному по своим размерам и по своему историческому значению кризису огромной страны, главной житницы Европы. Кризис сельскохозяйственный превратился в политический: все отрасли народного труда более или менее связаны, более или менее обессилены оскудением, а интересы трудящихся масс непримиримо противоположны интересам помещичьего класса.
      При этих условиях деятельность правительства по крестьянскому вопросу после отмены круговой поруки в течение всего 1904 и всего 1905 гг. сосредоточилась в области чисто административных мероприятий. Указом Сенату от 4 марта 1906 г. образованы землеустроительные комиссии(по ноябрь 1906 г. образованы окончательно более чем в 150 уездах). Целью этих комиссий является соглашение крестьян и помещиков по обмену, продаже и покупке земель, уничтожению чересполосицы, длинноземелья и т.д. Составленные из представителей местного земства и администрации со слабым участием крестьянства, эти новые учреждения имеют устранить наиболее вопиющие неудобства земельного соседства, не касаясь прав соседей, но заставляя обе стороны высказать свои домогательства и облегчая им соглашение при воздействии Крестьянского банка. Основою учреждения являются комиссии уездные. Они состоят из 9—10 членов (в зависимости от нахождения в данном уезде удельных земель), представителей судебной, земской и финансовой администрации с присоединением к ним 3 крестьян, назначаемых по жребию из числа кандидатов, избираемых волостными сходами уезда. Губернские комиссии имеют объединить действия уездных и в свой черед объединяются в Петербурге деятельностью нового учреждения — Комитета по землеустроительным делам. Содержание всех этих учреждений рассчитано в сумме 1300000 рублей. Кроме соглашения помещиков и крестьян, комиссии должны также содействовать переселению крестьян на свободные казенные и удельные земли, что получает особенное значение после указов12 и 27 августа, предоставляющих крестьянам казенные и удельные земли для переселения на известных условиях, открывающих большой простор деятельности комиссий. Общее количество земель казенных и удельных, подлежащих распродаже, можно определить в 11 мил. десятин. …
      Все указанные мероприятия являются бюрократическою регулировкою посредничества Крестьянского банка, доселе свободного в своих отношениях к сторонам, и затем распространением на большее пространство прежних правил об образовании переселенческих участков в северных и юго-восточных губерниях (где главная масса казенных земель).
      19 сентября Комитетом по землеустроительным делам утвержден наказземлеустроительным комиссиям; в этом наказе деятельность комиссий становится на весьма широкие основания, а сам Комитет выясняется как властное, почти законодательное учреждение, стоящее совершенно особняком. Кроме переселения на казенные земли, комиссии распоряжаются назначением земельного запаса Крестьянского банка и решают вопрос о покупке банком земель новых. Кроме упорядочения земельного соседства помещиков и крестьян, они властны решать и другие важные вопросы, напр. переход общин на подворное владение, залогнадельной земли с продажею невыкупленных залогов другим крестьянам и т.д. При этом с ними должны согласоваться все прочие учреждения, ведающие крестьянские дела.
       Сельская община. Одною из важнейших сторон крестьянского вопроса является нынешнее положение общинного землепользования. Увеличение населения сильно уменьшило земельные наделы крестьян и уронило раздробленные хозяйства, обессилев их. Неизбежные переделы лишают крестьянина главного стимула хорошей обработки, прочности пользования, уверенности в будущем. С другой стороны, в общине вследствие внешних препятствий не создалось того свободного труда, который по чаянию манифеста 19 февраля 1861 года должен был бы стать «залогом домашнего благополучия и блага общественного». Искусственно поддерживаемая община терпела всегда стеснения в своем свободном развитии: разделение чрезмерно больших общин на меньшие с угодьями, близкими к месту селения, затруднялось; не устранялось первоначальное правило, по которому член общины мог отказаться от участия в ней лишь безвозмездно, и таким образом кто уходит, уходит без формального отказа от своей доли, но с пустыми руками, а кто остается, живет под вечным расслабляющим страхом, что ушедшие вернутся и захватят возделанные их руками полосы и угодья; получивший образование крестьянин обязан выйти из общества, и община лишается просвещенного члена и т.д. Без этих тормозов община, возможно, подвинула бы равномерное развитие и оздоровление народа. Уничтожение общины и замена ее подворным владением на праве собственности может расколоть наше крестьянство на две части, враждебные одна другой, на деловитое, хозяйственное крестьянство, весьма консервативное по своим политическим тяготениям, и на безземельную массу, бессильную и темную, которая составит рабочую армию, несущую на себе хозяйство помещика и крестьянина-собственника.
       Земские учреждения и Городовое положение. Реформа 19 февраля 1861 г., поставив крепостных крестьян в ряду свободных сельских обывателей, даровала им сословное общественное управление и сословный суд и тем увеличила число сословных управлений, какими пользовались дворянство, города и крестьяне, казенные и удельные. Положение о земских учрежденияхсоздавало в местном управлении круг общих дел, в которых общественные классы, действовавшие дотоле разрозненно, соединялись для совместной деятельности. Указ 1 января 1864 г. призывал «к ближайшему участию в заведовании делами, относящимися до хозяйственных польз и нужд каждой губернии и каждого уезда, местное их население». До тех пор дела такого рода в каждой губернии ведал весьма неудовлетворительно Комитет земских повинностей, собиравшийся раз в три года и составлявшийся под председательством губернатора частию из коренных чиновников (председателя казенной палаты и управляющих палатой государственных имуществ и удельною конторой с подведомственными им уездными начальниками), частию из сословных выборных (предводителей дворянства, городских голов и пр.). Комитет составлял сметы и раскладки земских повинностей. Большая часть земских денежных сборов, составлявших ежегодно сумму свыше 20 милл. рублей, шла на общие государственные потребности и только малая доля на местные земские нужды. Предметы ведомства земских учреждений по Положению 1864 г.: заведование имуществами, капиталами и денежными сборами земства, устройство и содержание зданий и путей сообщения, содержимых на счет земства, народное продовольствие, общественное призрение, участие, преимущественно хозяйственное, в попечении о народном здравии и образовании, взаимное земское страхование имуществ, меры против падежей скота, представления и ходатайства о земских пользах и нуждах и т.п. Соответственно хозяйственным задачам земского управления участие в нем определяется имущественным цензом. Земство— совокупность лиц и учреждений, которые владеют в городе или уезде известным пространством земли или другим недвижимым имуществом определенной ценности, по цензу, либо промышленным или торговым заведением с определенным годовым оборотом; предоставлено чрез свои органы управления ведать местное земское хозяйство. Земство ведет свои дела в уездных и губернских земских учреждениях посредством выборных гласных. Для выбора гласных в уездное земское собраниеизбиратели частию по роду имущества, частию по месту его нахождения (в городе, в уезде) образуют отдельные избирательные съезды 1) уездных землевладельцев, 2) городских избирателейи 3) выборных от сельских обществ, которых назначают волостные сходы из своей среды. Уездное земское собрание под председательством уездного предводителя и членов уездной земской управыизбирает гласных в губернское земское собрание(по одному на шесть уездных гласных), а оно избирает из своей среды председателя и членов губернской земской управы. Все выборы производятся на три года. Уездные и губернские земские собрания собираются ежегодно по одному разу на положенные сроки; управы действуют в продолжение всего года. Земским собраниям принадлежит власть распорядительная с общим надзором за ходом земских дел: они выслушивают отчеты управ и решают вопросы по земскому хозяйству. Земским управам принадлежат распоряжения исполнительные и вообще ближайшее заведование земскими делами, губернатору — надзор за деятельностью земских учреждений, Сенату — разбор пререканий губернатора с земскими собраниями и жалоб на них частных лиц и учреждений. Земские учреждения ведут вверенные им дела самостоятельно; но губернатор может остановить исполнение их решений, несогласных с законом и общими интересами государства.
      Положение о земских учреждениях вводило новую общественную классификацию, не совпадавшую с сословным делением русского общества. К классу уездных землевладельцевпричислены лица всех сословий, имеющие положенный для него имущественный ценз, в том числе и православные священнослужители, владеющие в уезде церковной землей в определенном размере; со времени Петра Великого белое духовенство впервые является здесь со значением земскогокласса наряду с другими сословиями. Крестьяне «без различий ведомств», бывшие крепостные, удельные и казенные, впервые соединены в один класс, представляемый земскими гласными от сельских обществ и названный в Положении сельским сословием. Но и прежнее сословное деление не осталось без влияния на состав земского управления. Дворянство и в земских учреждениях сохранило преобладающее значение, каким пользовалось оно дотоле в местном управлении. Уездный предводитель дворянства по Положению непременно председательствует в уездном земском собрании, а губернский в губернском, если только Императором не назначено для того особое лицо. В уездных земских собраниях 33 внутренних губерний Европейской России, в которых первоначально введено было Положение 1864 года, почти половина гласных (6104 из 13035) избирались уездными землевладельцами, огромное большинство которых, особенно в первое время действия Положения, составляли дворяне. Члены избирательного съезда землевладельцев, а также местные православные священнослужители могли быть избираемы в гласные и от сельских обществ. Положение имело в виду дать участие в земском управлении лицам всех сословий и частию по их сословному значению. По сметам на 1903 г. доходы всех земств по 34 земским губерниям исчислялись в 104 милл. руб.
      Устройство местного общественного управления завершено было новым Городовым Положением16 июня 1870 года. Предметы ведомства нового городского управления сходны с ведомством земских учреждений: это — «попечение и распоряжение по городскому хозяйству и благоустройству». Но право участия в городских выборах не обусловливалось определенным имущественным цензом: в выборах участвовали все городские обыватели без различия сословий, владевшие в городе каким-либо недвижимым имуществом или платившие в пользу города какой-либо налог, как бы ни были незначительны это имущество и этот платеж. Таким образом, городское управление, которому Жалованная грамота 1785 года пыталась сообщить всесословный характер, Положение 1870 года сделало бессословным. Органы управления: 1) городская думас распорядительной властью, из гласных, избираемых на 4 года в городских избирательных собраниях; 2) городская управа, учреждение исполнительное, избираемое городскою думой; 3) городской голова, также избираемый думой, председательствует в ней, в управе и в избирательных городских собраниях; 4) губернское правлениес участием губернского городского головы, разбирает пререкания между думой и администрацией, как и между самими городскими общественными учреждениями, равно и жалобы на постановления городской думы.
       Судебные уставы 1864 г. Судебная реформа была таким же необходимым следствием крестьянской, как и земская, и вводила всесословное участие общества в отправление правосудия, как земская предоставляла всем сословиям заведование местным общественным хозяйством. Обществу, ставшему свободным во всем своем составе, необходим был суд, общий для всех составных частей его, основанный на равенстве всех перед законом, действующий открыто перед обществом и при его содействии. Начала такого суда были предуказаны Высочайшим повелением (январь 1862 г.), предписавшим канцелярии Государственного Совета изложить соображения «о тех главных началах, несомненное достоинство коих признано в настоящее время наукою и опытом европейских государств и по коим должны быть преобразованы судебные части в России». По соображениям государственной канцелярии, рассмотренным и дополненным Государственным Советом, составлены были Основные положенияпреобразования судебной части. Особая комиссия при государственной канцелярии (председатель — государственный секретарь Бутков), в состав которой вошли лучшие правоведы, ученые и практики, из этих положений выработала подробные Судебные Уставы, утвержденные 20 ноября 1864 г. Здесь устанавливаются: 1) правила гражданского и уголовного судопроизводства, коими определяются средства для восстановления силы нарушенных законов, и 2) система судоустройства, т.е. учреждения, коими эти правила приводятся в действие.
      Власть судебная принадлежит мировым судьям, решающим дела единолично, и судебным местам коллегиальным: съездам мировых судей, окружным судам, судебным палатам и Правительствующему Сенату. Судебная власть всех этих учреждений простирается на лица всех сословий и на все дела, гражданские и уголовные. Эти учреждения решают дела по существу, кроме Сената, который в качестве верховного кассационного суда, не решая дел по существу, наблюдает за охранением точной силы закона и за единообразным его исполнением всеми судебными установлениями Империи.
       Мировые судьирешают уголовные и гражданские дела меньшей важности, которые требуют скорого решения на месте и близкого знакомства с местными отношениями или которые, возникая из взаимных недоразумений, могут быть улажены примирением тяжущихся посредством разъяснения их недоразумений лицом, пользующимся доверием обеих сторон. Примирение тяжущихся — главнейшая задача мирового судьи и высшее качество его правосудия. На эти задачи мирового суда и рассчитано его устройство. Уезд с находящимися в нем городами составляет мировой округ, который делится по местным условиям на большее или меньшее количество мировых участков. Обе столицы делятся каждая на несколько мировых округов, состоящих из двух или более частей города. В мировом округе сверх участковыхполагаются еще почетныемировые судьи, служащие безмездно и заменяющие участковых в определенных законом случаях. Те и другие избираются на три года всеми сословиями, именно уездными земскими собраниями, в городах думами, из местныхжителей, обладающих установленным цензом, образовательным и имущественным (недвижимой собственностью известного размера или ценности, наприм. 400 десят. земли в Московской губ.). Собрание участковых и почетных мировых судей округа составляет высшую мировую инстанцию — съезд мировых судей.
       Окружные судырешают и гражданские и уголовные дела всех сословий и заменили собою прежние сословные суды первой инстанции (уездные суды, магистраты или ратуши, нижние расправы), установленные Учреждением о губерниях 1775 г. Окружной суд состоит из председателя и членов и учреждается на несколько уездов. Членами окружного суда считаются и судебные следователи, которые производят следствия по уголовным делам в назначенных для каждого из них участках судебного округа. В уголовных делах, за которые в законе положены наказания, соединенные с лишением или ограничением прав состояния, к составу суда присоединяются присяжные заседателидля определения вины или невиновности подсудимых. Отдельное решение вопросов о виновности и о наказании и даже различными судьями необходимо для того, чтобы решение суда внушало к себе общественное доверие, как приговор правосудия, а не произвола. Определение наказания, которое должно быть основано на законе, на его знании и правильном понимании, — дело судей-законоведов. Вопрос о виновности может быть справедливо решен только по совести. В лице присяжных заседателей, вызываемых из общества, призывается к такому решению общественная совесть. Потому присяжными заседателями могут быть только лица, пользующиеся заслуженным общественным доверием, как выразители мнения большинства благонадежных граждан или как представители лучших элементов общества и притом всегообщества, а не каких-либо отдельных его классов. Сверх известных нравственных качеств для правильной оценки вины подсудимого необходимо еще хорошее знакомство с нравами, обычаями и общественной жизнью известной местности. Этими соображениями и определяются внешние и внутренние качества, которыми обусловливаются способность и право быть присяжным заседателем: определенный возраст (от 25 до 70 лет), жительство в уезде не менее 2 лет, владение имуществом (наприм. землею не менее 100 десятин или доходом во всех местах, кроме столиц, не менее 200 р. в год), известная степень образования, доверие, приобретенное государственной или общественной службой, и т.п. Местные обыватели всех сословий (кроме духовенства и военнослужащих чинов), удовлетворяющие внешнимусловиям, вносятся в общиесписки присяжных заседателей, составляемые по каждому уезду отдельно особыми временными комиссиями из лиц, назначаемых ежегодно уездными земскими собраниями, а в столицах соединенными заседаниями городских дум и местных уездных земских собраний. Те же комиссии под председательством уездных предводителей дворянства составляют очередныесписки по уездам, выбирая из общих только тех лиц, которые в предстоящем году имеют быть призываемы к исполнению обязанностей присяжных заседателей (по городам С.-Петербургу и Москве с их уездами 1200 лиц, по уездам, где более 100 тыс. жителей, 400, где менее — 200). Комиссия производит эту выборку по своему усмотрению на основании внимательной оценки внутреннихкачеств каждого избираемого лица, необходимых для добросовестного выполнения им судебных обязанностей. Решение присяжных заседателей не подлежит пересмотру; но если суд признает единогласно, что этим решением осужден невинный, то он постановляет передать дело на рассмотрение нового состава присяжных.
       Судебные палаты. Приговоры по уголовным делам, постановленные окружным судом без участия присяжных заседателей, и по всем делам гражданским могут быть обжалованы (апелляция)в судебной палате. Приговоры ее, как и окружного суда с участием присяжных, почитаются окончательными, которые могут быть отменяемы только в случае нарушения или неправильного применения закона (кассация). Ведомство судебной палаты простирается на округ, состоящий из нескольких губерний или областей.
       Главные начала, положенные в основание судебного порядка, так устроенного: 1) отделение власти судебной от исполнительной, 2) введение в гражданские дела состязательного, в уголовные обвинительного процесса вместо следственного, 3) гласное и устное или словесное судопроизводство вместо закрытого канцелярского и письменного, 4) установление только двух судебных инстанций и кассационного суда, 5) сочетание выборного начала с правительственным назначением. Уже Учреждение о губерниях 1755 г. предоставило трем сословиям замещать некоторые судебные должности по выборам; но эти выборы производились каждым сословием отдельно от остальных, и выборные сословные судьи (кроме совестного суда) ведали дела лиц только своих сословий. По Уставам 1864 г. мировые судьи выбираются всеми сословиями, а присяжные заседатели из всех сословий произносят приговоры о вине или невиновности над подсудимыми без различия сословий. Таким образом всесословное представительство в суде получило полное развитие и действительное значение, и судебная реформа стала дальнейшим и крупным шагом в ходе уравнения и сближения сословий для совместной деятельности.
       Перемены в местном управлении и суде. Мировые посредники, принадлежа к местному дворянству, при введении Положений 19 февраля руководили определением отношений крестьян к их бывшим помещикам и деятельностию сельских и волостных крестьянских учреждений. Эти учреждения, с упразднением мировых посредников в 1874 г., были предоставлены самим себе. Законом 12 июля 1889 г. учреждена должность земских начальников. Сельские и незначительные городские поселения уезда распределены на участки, из коих в каждом земский начальник, назначаемый губернатором, по соглашению с губернским и подлежащим уездным предводителями дворянства, из местных дворян, имеющих установленный образовательный и имущественный или служебный ценз, ведет административные и судебные дела. Главная административная обязанность земского начальника — надзор за крестьянским общественным управлением. В судебных делах земские начальники заменили упраздненных тем же законом уездных мировых судей; только для наиболее важных дел учреждена должность уездного члена окружного суда, по одному на уезд. В городах (кроме обеих столиц и шести наиболее крупных городов, где сохранены мировые учреждения) для судебных дел, соответствующих компетенции земских начальников, учреждены назначаемые министром юстиции городские судьи. Вторая инстанция, уездный съезд, по роду дел, совмещаемых в ведомстве земских начальников, разделяется на два присутствия, административное и судебное, с неодинаковым составом; в обоих председательствует уездный предводитель дворянства, что придает съезду сословный характер. Окружной суд составляет вторую инстанцию для дел его уездного члена, действуя на правах съезда мировых судей. Высшую в губернии инстанцию для этих учреждений с правами надзора за их деятельностию составляет губернское присутствиепод председательством губернатора из высших должностных лиц губернской администрации и суда с двумя непременными членами, назначаемыми губернатором из местного дворянства в порядке и на условиях назначения земских начальников.
      Преобразовано было и местное общественное управление, земское и городское. Положением 12 июня 1890 г. о губерниях и уездных земских учреждениях группировка избирателей по роду имуществазаменена распределением их на сословныегруппы — дворянскую, городскую и крестьянскую; при этом непосредственный выбор крестьянских гласных волостными сходами заменен выбором кандидатов, из числа которых губернаторы по отзывам земских начальников назначают гласных в земское собрание. Усилен правительственный надзор за земским самоуправлением: постановления земских собраний не могут быть приводимы в исполнение, пока не утверждены губернатором или по его представлению министром внутренних дел. Особый тип местного земско-хозяйственного управления создан Положением 2 апреля 1903 г. для девяти губерний Западной России. Управление земским хозяйством в каждой из этих губерний вверено губернскомуи уездным комитетам по делам земского хозяйствас распорядительной властью, а исполнительные действия возложены на губернскуюи на уездные управы по делам земского хозяйства. В сложный состав комитетов рядом с высшими (губернскими) и подчиненными (уездными) должностными лицами разных ведомств местной администрации входят и земские гласные, не менее двух от каждого уезда, назначаемые по представлению губернатора министром внутренних дел на 3 года из лиц, имеющих постоянное жительство в уезде и владеющих здесь недвижимым имуществом или торгово-промышленным заведением. В губернском комитете председательствует губернатор, в уездных — уездные предводители дворянства, в Западном крае назначаемые правительством. Председатель и члены губернской управы также назначаются министром и состоят на государственной службе. В городском самоуправлении новое Городовое Положение 11 июня 1892 г. возвысило имущественный ценз: избирательное право обусловлено недвижимым городским имуществом известной ценности смотря по населенности городов (от 3 тыс. руб. в столицах до 300 р.) или торгово-промышленным предприятием по купеческому свидетельству первой (в лицах) или второй гильдии. Правительственный надзор, как и другие условия деятельности городского общественного управления, определен применительно к новому земскому Положению.
       Устав 1874 г. о воинской повинностисоставил один из важнейших моментов в уравнительном переустройстве русского общества. При системе рекрутских наборов воинская повинность, наиболее тяжелая из всех государственных повинностей, была распределена крайне неравномерно: вследствие разнообразных сословных и других изъятий вся тяжесть ее падала почти исключительно на мещан и крестьян (5Ѕ миллион. изъятых на 24Ѕ миллион. подлежавших повинности). Устав, утвержденный 1 января 1874 г. (при военном министре Д.А. Милютине), установил всесословный призыв к исполнению воинской повинности. Мужское население подлежит этой повинности «без различия состояний». Вступление в военную службу по ежегодным призывам решается жребием, который вынимают все, достигшие призывного возраста (20—21 г.). Из них признанные годными принимаются на службу в числе, ежегодно назначаемом, какое требуется для пополнения постоянных войск, сухопутных и морских; остальные зачисляются в ратники ополчения, которое созывается лишь в чрезвычайных обстоятельствах военного времени и составляется из всего не числящегося в постоянных войсках, но способного носить оружие мужского населения от призывного до 40-летнего возраста включительно. Выслужившие срок действительнойслужбы увольняются в запас, призываемый на действительную службу в случае необходимости привести войска в полный состав. Полные сроки службы действительной и в запасе 6 и 9 лет в армии, 7 и 3 года во флоте. Отменены замещения и откупы от военной службы, но допущены отсрочки в отправлении повинности, а также разные изъятия и льготы, дающие (по неспособности к военной службе, по семейному или имущественному положению, по званию и роду занятий и особенно по образованию) право на освобождение от воинской повинности вообще, или от действительной службы в мирное время, либо только на сокращенные сроки действительной службы. Так, освобождаются от воинской повинности священнослужители всех христианских исповеданий, а также православные псаломщики (на известных условиях), льготные по семейному положению первого разряда(единственный способный к труду сын при отце к труду неспособном или при матери-вдове и т.п.); освобождаются от действительной службы в мирное время и зачисляются в армейский запас на 15 лет преподаватели учебных заведений, содержимых правительством или уставы коих им утверждены; сроки действительной службы в армии по жребию сокращаются по степени полученного образования (от 4 лет в начальных училищах до 6 месяцев в высших учебных заведениях) с увеличением на соответствующее число лет срока состояния в запасе. Лицам, удовлетворяющим определенным условиям образования, предоставляется отбывать воинскую повинность в армии без жребия, вольноопределяющимися, и соответственно полученному образованию они обязаны прослужить в действующих войсках 3 месяца, полгода или 2 года. Широкими льготами по образованию военная реформа весьма много способствовала распространению народного просвещения. Мысль закона 1874 г. в том и состоит, что по современным условиям войны только та армия может рассчитывать на боевой успех, в которой грамотными развитыми и находчивыми солдатами командуют офицеры с основательным образованием не только специальным, но и общим.
      При действии устава 1874 г. европейская армия России по составу обученных людей не превышала в военное время 1.270.000 человек, когда Германия могла выставить армию в 3.734.000, а Австро-Венгрия в 1.821.000. Между тем являлись поводы опасаться вооруженного столкновения с ближайшими соседями на Западе. Чтобы увеличить боевые силы, не обременяя населения чрезмерно личной повинностью, а казны непосильными расходами, правила 14 июня 1888 г., сократив действительную службу на один год, увеличили срок состояния в запасе на 3 года, так что продолжительность действительной и резервной службы с прибавкой к последней четвертого года, взятого у первой, возросла с 15 до 18 лет (как в Германии). Трехлетняя прибавка распространена на льготных по образованию и на вольноопределяющихся. По тому же закону срок состояния в ополчении продолжен до 43-летнего возраста. С целью пополнить в армии состав офицерских чинов образованными людьми и побудить последних поступать в ряды войск добровольно, законом 1886 г. трехмесячный и полугодовой срок действительной службы вольноопределяющихся заменен годовым, а полугодовой и полуторагодовой срок льготных по образованию жеребьевых — двухлетним.
      В первые пять призывов (1874—1878 гг.) вынимало жребий ежегодно средним числом немного менее 700.000 человек; из них для ежегодного пополнения армии и флота требовалось около 180.000; с правами на сокращенные сроки по образованию поступало на службу немного более 1% всего числа новобранцев. В 1902 г. для пополнения постоянных войск призвано 318.745 человек, а в 1904 г. по случаю войны с Японией число призванных увеличено до 447.402.
       Возвещенные реформы. Высочайший указ Сенату от 12 декабря 1904 г. возвестил ряд реформ, продолжающих дело уравнения сословий и подготовки их к совокупному участию в управлении. Особому совещанию по важнейшим вопросам устроения крестьянской жизни повелевается, чтобы работы его привели законы о крестьянах, как полноправных свободных сельских обывателях, «к объединению с общим законодательством Империи». Между прочим, указ предписывает «предоставить земским и городским учреждениям возможно широкое участие в заведовании различными сторонами местного благоустройства и призвать к деятельности в этих учреждениях на однородных основаниях представителей всех частей заинтересованного в местных делах населения», образовав в дополнение к действующим губернским и уездным земствам однородные с ними и более близкие к населению земские учреждения в более тесных по пространству, чем уезд, округах (так называемая «мелкая земская единица»). Признано также неотложным преобразование судебной части в целях уравнения перед судом лиц всех состояний. Доселе крестьяне подсудны своим особым волостным судам, не связанным с общими судебными установлениями и подчиненным губернской администрации, притом в большей части правонарушений, за исключением важнейших, изъятым из-под действия общих уголовных и гражданских законов.
      Указом 12 декабря не ограничились преобразовательные предначертания. В памятный день 18 февраля 1905 г. изданы три акта. Высочайшим рескриптом на имя министра внутренних дел возвещено о привлечении «достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждению законодательных предположений», и именным указом Сенату от того же числа облегчается «всем верноподданным, радеющим об общей пользе и нуждах государственных», возможность непосредственного обращения к верховной власти и на состоящий под председательством Государя Совет Министров возлагается «рассмотрение и обсуждение поступающих на Высочайшее имя от частных лиц и учреждений видов и предположений по вопросам, касающимся усовершенствования государственного благоустройства и улучшения народного благосостояния». Таким образом деятельности общественных классов, доселе ограниченной делами местного хозяйственного управления и суда, открывается путь к совместной с центральным правительством работе над вопросами общегосударственными, законодательными, люди, облеченные доверием народа, всех его классов, призываются «содействовать успешному осуществлению преобразований, направленных к обновлению духовной жизни народа, к упрочению его благосостояния и усовершенствованию государственного порядка», как гласит Высочайший манифест от того же 18 февраля 1905 г.
       Ход образования русского общества. В Московском государстве XVII в. с прекращением земских соборов общество распадалось на классы, разделенные сословными правами и обязанностями, с разобщенной деятельностию, замыкавшейся в круг сословных дел и интересов. С Петра Великого законодательная перестройка общества совершалась двумя параллельными порядками мер, из коих одни уравнивали его классы, другие сближали их и подготовляли к совместной деятельности. Процесс уравнения состоял в том, что одни сословные права и обязанности упразднялись, а другие с одного сословия распространялись на прочие и чрез это становились общими (распространение при Петре Великом воинской повинности на неслужилые классы и податной на холопов и вольных людей, снятие казенных служб с торгово-промышленных людей при Елизавете, распространение некоторых личных и общественных прав дворянства на высшие разряды городских обывателей по Жалованной грамоте городам 1785 г., предоставление лицам всех свободных состояний права личной поземельной собственности по закону 12 декабря 1812 г., законы 20 февраля 1803 г. и 2 апреля 1842 г., подготовляющие юридические основы для отмены крепостной зависимости, и, наконец, предоставление бывшим помещичьим крестьянам гражданских прав с сословным самоуправлением по Положению 19 февраля 1861 г. и уравнение всех перед законом в общем суде по Судебным Уставам 20 ноября 1864 г. и в несении воинской повинности по Уставу 1 января 1874 г.). В ходе взаимного сближения и подготовки сословий к совместной деятельности можно различить три момента неодинакового значения. В Комиссию 1767 г. призваны были представители разных классов русского общества содействовать правительству в законодательной работе, и она подготовила материалы для губернских учреждений 1775 г., призвавших к участию в местном управлении и суде все свободные классы гражданского общества, и для Жалованной грамоты городам, пытавшейся сделать из города всесословное общество. Потом в Положении 1831 г. о дворянской службе мелькнула мысль сделать дворянство местным представителем всех других классов общества. Но оба процесса замедлялись некоторыми особенностями положения государства и общества. Вместе с расширением государственной территории и усложнением управления росла потребность в людях, пригодных для государственной службы, военной и гражданской. Еще до Петра Великого служилый класс пополнялся путем выслуги из других сословий. Табель о рангах 1722 г. укрепила этот путь, причисляя к потомственному дворянству всех, кто дослуживался до чина VIII класса, «хотя бы они и низкой породы были». С времени Петра Великого служебная годность была обусловлена образовательным цензом; но этот ценз не стал средством общественного уравнения и объединения. Государство и общество складывались так, что правительство искало и вне дворянства способных и образованных людей для государственной службы и вводило их в дворянство, а способные люди из недворян путем образования и службы стремились выйти из своего состояния и стать дворянами. Так школа и служба переливали общественные силы снизу наверх и этим наперекор уравнительным и объединительным стремлениям законодательства усиливали разобщение между высшим и низшим классами, искусственно понижая умственный уровень и общественное значение последних. Екатерину II занимала мысль создать в России образованное среднее сословие, кадрами которого служили бы люди, «из подлости (простонародья) к наукам взятые». В царствование Николая I думали придать средней и начальной школе профессионально-сословный характер, при котором каждый «не стремился бы чрез меру возвыситься над тем состоянием, в коем ему суждено оставаться». Чтобы остановить или ослабить стремление торгово-промышленных людей в дворянство путем службы, в 1832 г. учреждено было привилегированное состояние почетного гражданства, потомственного и личного. Наконец, 1851-м годом открывается период усиленной и разносторонней переработки общества в уравнительном и объединительном направлении. Разные разряды крестьян сливаются в однородное сельское сословие; общество получает всесословное участие в местном земском и городовом управлении и в отправлении правосудия; устав о всеобщей воинской повинности и отмена подушной подати (с 1 января 1887 г.) с дальнейшими переменами в системе прямых налогов значительно сгладили прежнее коренное деление общества на привилегированное и податные сословия. В то же время совершалось постепенное обобщение понятий, нравов, бытовых отношений под действием новых учреждений, школы, печати и других культурных средств общения. Сословные учреждения и правовые различия еще сохраняются; но одни из них служат воспомогательными средствами общего государственного управления (участие предводителей дворянства в местном управлении, сословный характер земских начальников, крестьянские учреждения), а некоторые являются пережиточными остатками прошлого.
       Японско-русская война.Мировые соотношения держав, приведшие год за годом к этой войне, представляют глубокий общеисторический интерес. Настойчиво совершая займы, вводя новые косвенные налоги и централизуя государственное управление, Россия к концу восьмидесятых годов достигла положения, при котором она могла затрачивать огромные суммы на флот и армию. Положение русского правительства, независимого в действиях своих ни от общественного мнения, ни от настроений народных масс и державшего в руках своих все нити государственного управления, долгое время служило предметом тревожного внимания со стороны великих держав, всячески старавшихся обезопасить себя от возможных эволюций политики петербургского кабинета. Занятие Маньчжурии было принято как перемена политического курса, которого держался император Александр III, и повлекло за собою заключение англо-японского договора, парализовавшего франко-русский союз на Дальнем Востоке. Этот договор и был первым шагом вражды, так как перед тем в безуспешной миссии маркиза Ито в 1901 году Япония стремилась достигнуть непосредственного соглашения с Россией. Облекшаяся в современные государственные формы Япония быстро выросла в компактную силу, стремившуюся на материк в силу реальных неудержимых интересов своего народного труда, высоко напряженного и перенаселением, и давнею своеобразною культурой на тесном пространстве плодородной страны. Как выяснилось впоследствии, Япония и предприняла труд исследования действительной военной силы России и в главном штабе японской армии быстро узнали слабые стороны русской организации, мало улучшившейся со времени турецкой войны. Между тем техническое усложнение военного дела требовало совсем иной подготовки. Режим закрытых военно-учебных заведений, самое обучение в коих получило характер сословной привилегии дворянства, способствовал замене духа призвания духом привилегии, изучение военного дела тормозилось внешнею выучкой, традицией николаевской эпохи. В большинстве случаев военная школа не дает офицерству нитей, чтобы привязать к себе и воспитать в военном отношении многоплеменную и многоязычную массу армии, и единственным средством превращения новобранца в солдата является полукаторжный режим казармы, убивающий в рядовых необходимое в современной войне чувство инициативы и сознательного свободного энтузиазма. Всецело в массе своей зависящее от служебного заработка, офицерство не может препятствовать и надстройке над ним высшей военной бюрократии, сильной связями, протекцией, средствами, которая и распоряжается самовластно и безответственно делами армии, к великому ущербу ее боевой способности.
      Военному столкновению между Японией и Россией предшествовали продолжительные переговоры между обоими правительствами. Япония, заручившись договором с Англией и готовая к войне совершенно, пожелала разграничить с далеким соседом сферы влияния на материке, и притом сообразно с реальным соотношением сил. Сравнительная слабость России на Дальнем Востоке сознавалась отдельными представителями русского правительства; кроме того, насущным интересам Японии на материке, и в частности в Корее, нечего было противопоставить с русской стороны, так как нужная России северная Маньчжурия вряд ли была нужна Японии. Русское правительство и проявило уступчивость; но нежелание очистить южную Маньчжурию и раздражавшие японского общество хищнические затеи влиятельных спекулянтов в Корее дали повод к войне и создали настроение, при котором она и вспыхнула после перерыва переговоров 24-го января 1904 года; удачная атака на русский флот обеспечила Японии господство на море, и русская армия усвоила тактику отступления и постепенного накопления сил, японская — наступления и постепенного захвата территории, и обе стороны изменяли себе, приковывая части сил к Порт-Артуру: одна — чтобы поддержать с ним сообщение, другая — чтобы оторвать его. Битвы при Кинжоу (13 мая 1904) и Вафангоу (1—2 июня) решили эту борьбу в пользу Японии. Первое генеральное сражение при Ляояне (12—21 авг. 1904) не дало японским войскам решительного перевеса, но принудило русских к отступлению. Второе сражение при Шахэ (22—30 сент.) заключило кампанию 1904 года. Небывалое по размерам и кровопролитию, оно также не решило войны. В зимний период на южном театре войны решилась участь Порт-Артура, продержавшегося всего 20 дней после смерти своего славного защитника, ген. Кондратенка, а по возобновлении кампании на севере в 1905 г. произошло и решающее сражение войны под Мукденом (13—24 февраля), беспримерное в истории по громадности сил и жертв. Оно, как и первые два, не окончилось прямым разгромом русской армии в бою, но на этот раз во время отступления армия понесла такие потери, что исход кампании был решен. В противоположность сухопутной армии, русский флот, частью расстрелянный в водах П.-Артура, частью потопленный при Цусиме(14—15 мая) и частью неумело затопленный своими при сдаче П.-Артура, не оказал врагу достойного сопротивления.
      Война обнаружила полную непригодность флота, его материальной части и личного состава, а в сухопутной армии целый ряд глубоких изъянов: отсутствие знаний, произвол и бюрократический формализм высших чинов, а вместе с тем подавленность рядового офицерства, лишенного подготовки, инициативы.
      23 августа 1905 г. в Портсмуте подписан был мирный договор между Японией и Россией. Россия уступала Японии южную половину Сахалина, т.е. часть своей территории, затем арендные права в Квантунской области и выстроенные с такими тяжелыми затратами Порт-Артур, Дальний и самую железную дорогу, начиная от пункта южнее Харбина (на 250 в.). За Японией со стороны России признавалось право исключительного протектората над Кореей. Россия сохранила за собою договорные права, связанные с обладанием северными участками Восточно-Китайской ж. д. (Харбин — Владивосток), но самую Маньчжурию обе стороны обязывались очистить от своих войск. Кроме того, Россия, не платя контрибуции, вознаграждала Японию за содержание многочисленных русских пленных. Япония по этому договору приобретала территорию, почти равную своей собственной, Россия осталась с незащищенною железною дорогою к Владивостоку и весьма дурным стратегическим положением на Дальнем Востоке, без тех пространств северной Маньчжурии, которые столь ей необходимы для обороны Восточной Сибири и Приморской области (см. выше). Так закончилась самая несчастная и самая изнурительная война, какую вела Россия. Чтобы собрать мильон войска и увезти его за 7 тыс. верст, понадобилось сломать сотни тысяч крестьянских хозяйств, оторвать от дела сотни тысяч рабочих рук, погубленных затем в Маньчжурии или ввергнутых в острую безработицу, наступившую после войны. Вместе с тем на платежные силы живущего и следующего поколения легла огромная тяжесть мильярдных затрат, сделанных русским правительством на Дальнем Востоке и ради Дальнего Востока в слепой и безответственной трате народных сил.
       Реформы 1905 и 1906 гг. Японская война обнаружила на кровавых и потрясающих примерах и перед самыми широкими кругами населения всю несостоятельность правительственных действий. Стремлением правительства опереться в дальнейших своих мероприятиях на консервативные и влиятельные слои общества вызвано было Учреждение Государственной Думы, изданное при соответствующем манифесте 6 августа 1905 г.: в русской государственной жизни полагалось начало народному представительству, созываемому ежегодно и установленному раз навсегда. Этот законодательный акт был первым шагом от того чисто приказного строя, которому оставалось верно русское государство во всех чертах своего устройства; но в этом не все значение первоначального учреждения Думы, которому жизнь не дала осуществиться: последующие реформы были не столько отменою, сколько развитием Думы 6 августа и водворением ее на конституционныеоснования, делящие верховную власть между короною и народным представительством. Дума 6 августа имела быть законосовещательною: ее постановления не имели обязательной силы; однако «законодательные предположения», отвергнутые большинством и Думы, и Государственного Совета, при котором состояла Дума (и до известной степени в положении, подчиненном Совету), непередавались на усмотрение верховной власти (ст. 49). Ведению Думы подлежали все предметы, требующие издания законов и штатов, государственная роспись, сметы министерств, отчеты Контроля и пр. (ст. 33). Но законодательная инициатива Думы поставлена была в тесные рамки: проект нового закона может исходить не от одного члена Думы, а не менее как от 30, и если принят большинством двух третей в Думе, но отвергнут министром, к ведомству которого относится, то поступает на экспертизу Государственного Совета (ст. 55—57). Еще ограниченнее право Думы по надзоруза управлением: в то время как для постановки законопроекта Думе нужно одноголосование и один месяц (ст. 55), — для того, чтобы довести до Государственного Совета свое разногласие с министром в этой области, Думе потребно двукратное (до ответа министра на запрос и после этого ответа) голосование, притом второе должно дать большинство двух третей (Пол. о выб., ст. 58—61).
      Вместе с Учреждением Думы 6 августа издано было и Положение о выборах в нее. Все политическое значение реформы сводилось к тому, сколь широкие круги населения окажутся в рядах избирателей. Избирательный закон 6 августа построен на началах классовогои цензовогопредставительства: он вручал избирательное право очень узким кругам лиц, избирающим членов Думы от данной губернии (или области) в одном общем губернском избирательном собрании; но выборы выборщиков, голосующих в этой стадии выборов, разбиваются на три независимые избирательные собрания: съезд уездных землевладельцев, съезд городских избирателей, съезд уполномоченных от волостей и станиц(ст. 3). (Города, обособленные в независимые округа, выбирают выборщиков по участкам и членов Думы в городском собрании выборщиков.) Распределение числа выборщиков между этими съездами находится в зависимости от имущественной силы каждой группы, соответственно условиям данной местности, и не находится в прямой зависимости от численности лиц, пользующихся в каждом съезде правом голоса. При большой разнице ценза (в съезде землевладельцев примерно 15 т. р., в съезде гор. избирателей лишь около 1500 р.) выходит, что голос уездного землевладельца имеет гораздо более избирательной силы, чем голос городского избирателя. Кроме ценза простого, выборы устанавливают и ценз сложный— ценз лиц, владеющих в уезде или землею в размере не менее десятой доли количества десятин, определенного для каждого уезда, или иным недвижимым имуществом (но не торгово-промышленным заведением) стоимостью не менее 1500 р. Такие лица в особом съезде избирают по одному уполномоченному в съезде уездн. землевладельцев, полагая по одному на полный избирательный ценз. Таким образом, голос таких лиц ровно в десятьраз слабее голоса уездного землевладельца. Крестьянское представительство осложняется одною лишнею степенью (волостной сход — съезд уполномоченных — губернское собрание), если считать волостной сход за первую степень. Зато из числа членов Думы от каждой губернии одиндолжен быть крестьянин. Торгово-промышленные люди, не имеющие земельного ценза, включены в состав городских избирателей, хотя бы проживали в уезде. Приведенные черты дают понятие об избирательной системе 6 августа как о системе, дающей преимущество землевладельческим слоям общества.
       Манифест 17 октября и реформа представительства. Глубокие волнения, охватившие страну осенью 1905 года, дали жизнь торжественному акту, в котором правительство становится на новый путь разделения законодательной власти между монархом и представительными учреждениями. Из трех статей манифеста 17 октября, о гражданской свободе, о расширении избирательного права и о законодательной власти Думы, без согласия коей не может восприять силы никакой закон, до сих пор разработаны в законы лишь вторая и третья статьи. Указом Сенату 11 декабря 1905 г. круг избирателей в Государственную Думу расширяется весьма значительно, почти до пределов всеобщего избирательного права. Но с другой стороны, сохранены избирательные курии 6 августа и число выборщиков от каждого съезда определяется по-прежнему в соответствии с размером налогов и сборов, идущих с каждой категории избирателей. Новые голоса распределились между съездами далеко не равномерно: имущественный ценз «домообзаводства», примененный к городским выборам, увеличивает по крайней мере в десять раз число избирателей в городских съездах. Но ценз управленияземлею и пониженный ценз сложный (отделы III, IV), примененный к съезду уездн. землевладельцев, увеличивает число избирателей в эту курию едва на одну треть (разъяснения Сената в руководство вторыхвыборов сократили и эту сравнительно небольшую добавочную часть голосов). Наконец, крестьянские выборы оставлены совершенно без изменения. В дополнение к трем съездам 6 августа закон 11 декабря устанавливает еще съезды уполномоченных от рабочих(отдел V указа) фабричного, горного, горно-заводского производств и от железнодорожных мастерских. Рабочие (ст. 4) избирают из своей среды уполномоченных по следующему расчету: в предприятиях с общим числом рабочих мужского пола от пятидесяти до тысячи — одного уполномоченного, а в предприятиях свыше тысячи — по одному уполномоченному на каждую тысячу рабочих. Общее число выборщиков от рабочих в губернских и городских собраниях выборщиков определяется в 236 чел. (по расчету одного выборщика на 10.000 рабочих). Рабочие голоса тонут в массе выборщиков избирательных собраний, ибо выделены в особую курию и, следовательно, не могут повлиять на исход выборов в местах, где они бывают скученны. Таким образом, закон 11 декабря осуществляет весьма широкое, но и весьма неравное избирательное право. Неравенство это усиливается еще тем, что в городские списки вносятся некоторые категории лиц, имеющих местопребывание в уезде: к представителям торгово-промышленного класса по закону 6 августа (см. выше) здесь присоединяются квартиронаниматели в уезде и служащие в правительственных, общественных и сословных учреждениях, если живут в уезде не менее года. Этим из состава уездных съездов, построенных всецело на имущественном цензе, устраняются местные жители, не имеющие этого ценза (к таковым принадлежит, например, почти вся интеллигенция деревни). Наконец, списки избирателей составляются частью явочным порядком и с тем, что не подавший заявления в срок уже теряет на данные выборы свое право, а частию ex officio разными учреждениями. Таким образом как бы устраняются одни избиратели и искусственно привлекаются другие.
      За расширением избирательных прав населения последовало новое Учреждение Государственной Думы, изданное в исполнение последней статьи манифеста 17 октября «установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей». Изданное 20 февраля 1906 г. также при соответствующем манифесте новое учреждение Государственной Думы дает выражение вышеупомянутому основному правилу в ст. 50. Такое же правило заключается и в новом Учреждении Государственного Совета, поставленного рядом с Думою в качестве верхней палаты (Отд. II, ст. 12) на место прежнего законосовещательного Совета. Совет состоит из членов по назначению и из членов по выборам в равном числе (I, 2), причем председателем назначается ежегодно Высочайшей властью из числа членов Совета по назначению (I, 3). Выборные члены: 6 членов Православной иерархии, 18 членов от дворянских собраний, 6 от Академии Наук и университетов, 12 от торгово-промышленных учреждений (советов и комитетов торговли и мануфактур, биржевых комитетов и пр.) и члены от земских собраний, по одному от каждого. Ценз для права избрания — утроенный земский (около 45.000 р.) или простой земский, если кандидат служил по выборам в определенных должностях. Таким образом Гос. Совет является учреждением бюрократически-классовым (за исключением представителей от Академии и университетов) и не без плутократического оттенка.
      Новое Учреждение Государственной Думы, за выделением ст. 50, устанавливающей новый принцип согласия Думы, как непременного условия каждого законодательного акта, в общем, воспроизводит Учреждение 6 августа. Право законодательной инициативы даже стеснено, так как законопроекты могут вырабатываться Думою тольков случае отказа министра взять на себя их приготовление (ст. 57). В отношении контроля над администрацией Дума по второму Учреждению также стеснена: в случае отказа министра ответить на запрос вторичное (см. выше) постановление Думы представляется Императору не через Государственный Совет, где мнение Думы может встретить поддержку, а чрез представителя бюрократии — председателя Совета.
      Государственная Дума может быть до истечения пятилетнего срока полномочий ее членов распущена указом Императорского Величества. Тем же указомназначаются новые выборы в Думу и время ее созыва (ст. 3). Продолжительность ежегодных занятий Государственной Думы и сроки их перерыва в течение года определяются указами Императорского Величества (ст. 4). Из этих статей видно, что не обеспечена самая продолжительность занятий Думы, достаточная для осуществления хотя бы части ее прав.
      Изданные 23 апреля 1906 г. Основные законыподлежат изменению лишь по почину императорской власти (ст. 8). Этими законами, во-первых, устанавливается разделение верховного управления и законодательной власти. Первое принадлежит нераздельно императорской власти, сохранившей название «самодержавной». Вторая осуществляется в единении с Гос. Думой и Госуд. Советом (ст. 7 и 10). Далее подробно предусматривается порядок верховного управления и порядок издания временных правил в отсутствие Думы, когда она распущена. Меры, принятые в порядке верховного управления, подлежат ободрению Думы в течение двух месяцев со дня ее созыва. В основных законах повторяются те статьи из Учреждения Думы и Совета, почин в изменении коих принадлежит императорской власти исключительно. Такими статьями являются все, в коих устанавливаются границы прав Думы.
      Одним из самых существенных ограничений законодательных прав Думы является полное равенство ее в делах законодательства с Государственным Советом. Дума лишена даже обычного преимущества нижней палаты над верхней в вопросах расходования народных средств, хотя и по Учреждению Думы рассмотрение и утверждение бюджета составляет законодательный акт, а не акт верховного управления, к которому относятся только чрезвычайные сверхсметные расходы, вызванные нуждами военного времени. В отсутствие Думы министерством постепенно открываются кредиты в прошлогодних размерах.
      Собирая, распуская Думу, управляя страной без нее и без нее же издавая важнейшие акты, имеющие законодательное значение (Наказ землеустроительным комиссиям), правительство все же стоит все время лицом к лицу с народным представительством, около которого, как около оси, вращается его деятельность. И в этом глубокая разница с деятельностью правительства до японской войны. Независимое совершенно, среди безмолвного общества, едва подымавшего свой критический голос, оно не имело в своей деятельности даже и такого объединяющего момента, как борьба с Думою, и отдавалось стихийному произволу неожиданных случайностей. В непрерывном взаимодействии правительственной власти и народного представительства, крепнущего в борьбе с ее преобладанием, и заключается залог будущего развития государства и усвоения правительством культурных начал конституционной монархии.

Сказания иностранцев о Московском государстве

      В отношениях западно-европейскаго мира к древней России есть две черты, по-видимому исключающия одна другую и однакож существовавшия рядом, благодаря особенным условиям, в которых находилась древняя Россия. С одной стороны, вследствие отчуждения между Западною Европою и Россией, продолжавшагося до самаго XVIII века, западно-европейское общество оставалось почти в совершенном неведении о положении и судьбах России; вследствие этого неведения в нем распространились и укоренились странныя представления об этой стране. В начале XVIII столетия русский резидент при одном из западно-европейских дворов, подыскивая деловых людей для Петра, жаловался на то, что эти люди боятся ехать в Россию, думая, что ехать туда — значит ехать «в край света», что эта страна «с Индиями граничит». Между тем в то самое время, как в Западной Европе господствовали такия представления о России, ни одна европейская страна не была столько раз и так подробно описана путешественниками из Западной Европы, как отдаленная лесная Московия. Нетрудно найти некоторую связь между этими противоречащими явлениями: чем первобытнее и малоизвестнее для путешественника страна, в которую он попал, чем более представляет она новых для него особенностей, тем сильнее затрогивает она его любопытство и тем легче дается наблюдающему глазу. Но не один простой интерес дикой, неведомой страны, с которым описывают Новую Голландию или центральную Африку, привлекал внимание западно-европейских путешественников к Московскому государству: в их описаниях сказывается иногда другой, высший интерес, руководивший их наблюдениями; у немногих из них, но зато наиболее безпристрастных и основательных, изредка встречаются намеки на то, что они чувствовали в древне-русском обществе под его азиатской формой присутствие начал, родственных с теми, которыми жила Западная Европа, и среди множества явлений, неприятно поражавших европейца, умели подметить и такия, к которым после строгой оценки не могли не отнестись с сочувствием.
      Разсмотрим качества того материала, который представляют записки этих путешественников о Московском государстве. Какой интерес могут представить для изучения отечественной истории заметки иностранца о чужой для него стране, о чужом народе? Чем шире развивается народная жизнь, тем доступнее становится она для изучения, оставляя более следов после себя; вместе с тем, в такой же мере развивается народное самосознание, выражаясь в известных органах. Так с двух сторон являются обильные и притом своиисточники для историческаго изучения. Тогда заметки заезжаго иностранца, более или менее беглыя и поверхностныя, могут быть любопытны, но и только. Совсем другое значение получают они, когда относятся к более ранним эпохам истории народа, когда застают его на той ступени развития, на какой стояло, например, Московское государство в XV—XVII веках. Известно, как трудно развивается и в человеке, и в народе способность оглядки на себя, на пройденное и сделанное, как вообще трудно отрешиться на время от окружающаго, стать в стороне от него, чтобы окинуть его спокойным взглядом посторонняго наблюдателя. Много говорят о русской привычке думать и действовать толпой, миром: правда ли это и, если правда, составляет ли это постоянную, или временную особенность национальнаго характера, — все равно: и в том, и в другом случае это условие очень неблагоприятствует появлению в обществе людей, которые «приходят на житейский рынок не для купли и продажи, а для того, чтобы посмотреть, как другие продают и покупают». Мы знаем также, как много помогает обсуждению себя и своего положения возможность сравнения, возможность видеть, как живут и действуют другие. Наконец, для того, чтобы возникла в обществе потребность обсудить свое прошедшее и настоящее, разобраться в груде всего, что сделано в продолжение веков, надобно, чтобы эта груда достигла значительных размеров и само общество имело настолько спокойствия и устоя, чтоб можно было приняться за такую разборку. Ни того, ни другого, ни третьяго не имели наши предки XV—XVII веках: в своих лесах, окруженные враждебными соседями, разобщенные с другими народами, они были слишком заняты, чтобы иметь возможность и охоту приняться за подобную разборку. Такия эпохи не благоприятствуют появлению литературных памятников, которые изображали бы с некоторой полнотой обычное течение народной жизни, и тут особенно дорого может быть слово иностранца, наблюдению котораго доступно преимущественно это обычное течение жизни; а в древней России именно эта сторона должна была резко броситься в глаза западному европейцу, представляя во всем любопытныя для него, оригинальныя черты. В этом отношении иностранныя известия могут быть очень важным материалом для изучения прошедшей жизни народа. Будничная обстановка жизни, повседневныя явления, мимо которых без внимания проходили современники, привыкшие к ним, прежде всего останавливали на себе внимание чужого наблюдателя; незнакомый или мало знакомый с историей народа, чуждый ему по понятиям и привычкам, иностранец не мог дать вернаго объяснения многих явлений русской жизни, часто не мог даже безпристрастно оценить их; но описать их, выставить наиболее заметныя черты, наконец, высказать непосредственное впечатление, производимое ими на непривыкшаго к ним человека, он мог лучше и полнее, нежели люди, которые пригляделись к подобным явлениям и смотрели на них со своей домашней, условной точки зрения. С этой стороны записки иностранца могут служить важным дополнением к отечественным историческим памятникам.
      Всем сказанным выше о характере и значении иностранных известий определяется и то, что в них представляет больший и что меньший интерес для изучения. Внешния явления, наружный порядок общественной жизни, ея материальная сторона — вот что с наибольшею полнотой и верностью мог описать посторонний наблюдатель. Напротив, известия о домашней жизни, о нравственном состоянии общества не могли быть в такой же степени верны и полны: эта сторона жизни менее открыта для посторонняго глаза, и притом к ней менее, нежели к другим сторонам народной жизни, приложима чужая мерка. Беглыя наблюдения, сделанныя в короткое время, не могут уловить наиболее характеристических черт нравственной жизни народа; для оценки ея путешественник мог иметь пред собой только отдельныя, случайно попавшияся ему на глаза явления, а нравственная жизнь народа всего менее может быть определена по отдельным, случайным фактам и явлениям. Наконец, в большей части случаев западно-европейский путешественник не мог даже верно оценить и отрывочныя явления этой жизни: нравственный быт и характер русских людей описываемаго времени должен был казаться ему слишком странным, слишком несходным с основными его понятиями и привычками, чтобы он мог отнестись к нему с полным спокойствием, взглянуть на него не с своей личной точки зрения, а со стороны тех исторических условий, под влиянием которых слагался этот быт и характер. Оттого иностранныя известия о нравственном состоянии русскаго общества очень отрывочны и бедны положительными указаниями, так что по ним невозможно составить сколько-нибудь цельный очерк ни одной из сторон нравственной жизни описываемаго ими общества; зато в этих известиях дано слишком много места личным, произвольным мнениям и взглядам самих писателей, часто бросающим ложный свет на описываемыя явления. Вот как, например, один из иностранцев XVII века, принадлежащий к числу наиболее спокойных и основательных иностранных писателей о России, изображает празднование Пасхи в Москве: «В продолжении Пасхальной недели все, и богатые, и бедные, и мужчины, и женщины предаются такой веселости, что, подумаешь, они теряют на это время здравый разсудок. Работы прекращаются, лавки запираются, одни кабаки и другия увеселительныя места остаются открытыми; суд умолкает, но зато воздух оглашается безпорядочными криками. Знакомые, при первой встрече, приветствуют друг друга словами „Христос воскресе“, „воистину воскресе“, целуют и дарят друг друга куриными или деревянными раскрашенными яйцами. Духовные, в сопровождении мальчиков, несущих образ или распятие, в самом дорогом облачении бегают по улицам и перекресткам, посещая своих родственников и друзей, с которыми пьют до опьянения. Куда ни посмотришь, везде видишь столько пьяных мужчин и женщин, что всей строгостью своего поста они наверное не могли заслужить от Бога столько милости, сколько навлекают гнева своим необузданным разгулом и нарушением законов трезвости». В этом описании мало неточностей; но мы составили бы себе слишком узкое, одностороннее понятие о древне-русском празднике, если бы стали представлять его в подобных поверхностных чертах, а таковы почти все изображаемыя иностранцами картины древне-русскаго быта. Поэтому в настоящем обзоре мы ограничимся иностранными известиями только о тех сторонах древней России, изображение которых наименее могло потерпеть от произвола личных суждений писателей: таковы их географическия сведения об области Московскаго государства, описание некоторых сторон и явлений государственной жизни, известия о материальных средствах страны и т.п. И в этой области остается еще много неточных, сбивчивых показаний: по крайней мере здесь эти показания отличаются большею полнотой, и мы имеем больше возможности поверить их известиями из других источников.
      Московское государство долго не обращало на себя внимания Западной Европы, не имевшей с ним никаких общих интересов. Только со второй половины XV века, т.е. с того времени, когда окончилось образование государства, начинает оно завязывать слабыя, часто порывавшияся сношения с некоторыми западно-европейскими государствами. Потому от XV века мы имеем немногия краткия заметки о нем от иностранцев, случайно попавших в Россию и остававшихся в ней очень недолго. Но скоро разныя историческия обстоятельства подали повод к более близким и частым сношениям между Москвой и некоторыми западно-европейскими дворами, — и, начиная со времени княжения Василия Иоанновича, идет длинный ряд более или менее подробных описаний Московскаго государства, составленных или по непосредственным наблюдениям людьми, приезжавшими в Московское государство с разными целями, преимущественно в качестве послов, — или по разсказам других путешественников. Описания, которыми мы пользовались, относятся к трем столетиям: XV-му, XVI-му и XVII-му; вот их перечень в хронологическом порядке, в каком приводит их Аделунг.
 

Век XV

      1412 и 1421. Voyages et ambassades de Guillebert de Lannoy. Mons, 1840. *Фламандский рыцарь, служивший в Пруссии и Ливонии (род. 1386—1452). В 1413 посетил Новгород. Издан Лелевелем в 1844 г. с комментариями*.
      1436. Иоасафа Барбаро, дворянина венецианскаго, путешествие к Дону (в Азов).
      1476. Путешествие Амвросия Контарини, посла Венецианской республики, к Уссун-Гассану, царю персидскому, в 1473.
 

Век XVI

      1517. Mathiae a Michovia: Tractatus de duabus Sarmatiis Asiana et Europiana et de contentis in eis.
      1517 и 1526. Rerum Moscoviticarum commentarii, Sigismundo Libero Barone in Herberstein, Neuperg et Guetenhagauctore. 1549.
      1523. Письмо Альберто Кампензео делах московских к папе Клименту VII.
      1525. Павла Иовия Новокомскагосочинение о посольстве Василия, великаго князя московскаго, к папе Клименту VII.
      1525. Moscovitarum juxta Mare Glaciale religio, a D. Ioanne Fabriedita.
      1553. The booke of the great and mighty Emperor of Russia and Duke of Muscovia, and of the dominions, orders and commodities thereto belonging, drawen by Richard Chancelour. Известия, изложенныя Ченслером в этой записке, повторены с некоторыми добавлениями КлиментомАдамомв латинской статье «Anglorum navigatio ad Moscovitas».
      1557. The first voyage made by Master Antony Jenkinsonfrom the City of London toward the land of Russia.
      1560. Alexandri Guagnini Veronensis: Omnium regionum Moscoviae Monarchae subjectarum Tartarorumque campestrium etc. sufficiens et vera descriptio.
      1568. The ambassage of the right worshipfull Master Thomas Randolfeto the Emperour of Russia, briefly written by himself.
      1575. Nobilissimi Equitis Dani Iacobi Ulfeldiietc.: Legatio Moscovitika sive Hodopoericon Ruthenicum. Francofurti, 1627. *См. Попова, Прав. Обозр. 1878, 2, стр. 300.*
      1576. Письмо о Московии, Кобенцеля.
      1576—1578. Moscoviae Ortus et Progressus. Auctore Daniele Printz a Buchau, August. Imper. Maximiliani et Rudolphi consiliario, nec non bis ad Iohannem Basilidem, Magnum Ducem Moscoviae legato extraordinario. Gubenae anno 1679.
      1581 и 1582. Antonii PosseviniSocietatis Jesu: Moscovia. Antverpiae, 1587.
      1583. A briefe discourse of the voyage of Sir Jerome Bowesknight, her Majesties ambassadour to Ivan Vasilivich the Emperour of Muscovia.
      1584—1590. Сокращенный разсказ или мемориял путешествий сэра Джерома Горсея.
      1588 и 1589. Дж. Флетчер: О государстве Русском или образ правления русскаго царя. Лондон, 1591.
      1590. Iohann David Wunderer: Reisen nach Dennemark, Russland und Schweden 1589 und 1590.
 

Век XVII

      1601—1611. Состояние Российской державы и великаго княжества Московскаго. Сочинение капитана Маржерета.
      1606—1608. Описание путешествия Ганса Георга Паерле, уроженца аугсбургскаго, из Кракова в Москву и из Москвы в Краков.
      1609—1612. Дневник Самуила Маскевичас 1594 по 1621 год.
      1608—1611. Petri Petreji: Historien und Bericht von d. Grossfurst Muschkow etc..
      1634 и 1636. Relation du voyage d'Adam Oleariusen Moscovie, Tartarie et Perse etc. Traduit de l'Allemand par A. de Wicquefort. Tome premier, seconde edition. Paris, MDCLXXIX.
      1661. Relation d'un voyage en Moscovie, ecrite par Augustin Baron de Mayerberg. 2 vol. Paris, 1858.
      1663. La relation de trois ambassades de Monseigneur le Comte de Carlisleetc. vers Alexey Michailowitz, czar et grand duc de Moscovie, Charles, roi de Suede, et Frederic III, roi de Danemark et de Norvege. Amsterdam, MDCLXIX.
      1659—1667. Нынешнее состояние России, описанное одним англичанином ( Самуилом Коллинсом), который 9 лет прожил при дворе Великаго царя русскаго.
      1668—1670. Les voyages de Jean Struysen Moscovie, en Tartarie etc. Amsterdam, MDDLXXXL. *Р. Арх. 1880, I*.
      1671—1673. Якова Рейтенфельса: О состоянии России при царе Алексее Михайловиче.
      1675. Relatio eorum quae circa Sacr. Caesar. Majestat. ad Magnum Moscorum Czarum ablegatos Annib. Francisc. de Bottoni et Jann Carol. Terlingerenum de Guzmann gesta sunt, strictim recensita per Ad.Lyseck, dictae legationis secretarium. Salisburgi, 1676.
      1678. Legatio Polono-Lithuanica in Moscoviam potentiss. Poloniae Regis ac Reipublicae mandato et consensu, anno 1678 feliciter suscepta, nunc breviter sed accurate quoad singula notabilia descripta a teste oculato B.L. TanneroBoemo Pragense, Dn. Legati principis camerario germanico. Norimbergae, anno 1689.
      1686. Voyage en divers etats d'Europe et d'Asie entrepris pour decouvrir un nouveau chemin a la Chine, par Ph. Avril(Societatis Jesu). Paris, 1691. *Сол. 14, 67*.
      1689. Relation curieuse et nouvelle de Moscovie, par Neuville. A la Haye, 1696.
      1698 и 1699. Diarium itineris in Moscoviam etc., descriptum a I.G. Korb, secretario ablegationis Gaesareae. Viennae Austriae, 1700. *Устр. Ист. П. 4, 82*.
      Перечисленныя выше сочинения писаны с разными целями, по разным случаям, и представляют материал, довольно разнообразный по форме и по содержанию. Путешественники XV века, Ланнуа, Барбаро и Контарини, попавшие в Московию случайно и пробывшие в ней недолго, сообщают немногия беглыя заметки о том, что они видели и слышали проездом; такия же беглыя заметки путешественников, бывших в Московском государстве проездом, имеем мы и от позднейшаго времени: таковы путевыя заметки Вундерера, Штрауса и Авриля. Эти заметки любопытны для географии страны по непосредственным, иногда метким наблюдениям над местностью, по которой проезжал путешественник.
      Религиозное движение XVI века заставило римских первосвященников обратить заботливые взоры на Восточную Европу, с целью вознаградить себя там новыми религиозными завоеваниями за огромныя потери, причиненныя римской церкви протестантизмом; этому обязаны мы несколькими записками о Московии, составленными с целью уяснить, какими путями можно было бы провести в Московское государство католическую пропаганду и каких выгод могла ждать римская церковь от успеха в этом деле. Согласно с такой целью, составители упомянутых записок преимущественно говорят о нравственном и религиозном состоянии жителей Московскаго государства, о церковной иерархии и т.п. Таковы записки Кампензе, Иовия, Фабри и знаменитаго иезуита — Антония Поссевина. Достовернаго они сообщают мало, ибо писали по чужим разсказам, за исключением Поссевина, который сам два раза был в Москве и посвятил весь свой первый комментарий описанию религиознаго состояния Московскаго государства и изложению планов и средств касательно распространения в нем католичества. Отличительная черта этих записок состоит в том, что составители их, не исключая даже и мрачнаго Поссевина, особенно выгодно отзываются о религиозном чувстве и набожности русских, только жалеют, что такая теплая вера и истинно-христианское благочестие пропадают без пользы, за границею римской церкви, среди ереси и невежественнаго суеверия.
      В половине XVI века в Англии обнаружилось сильное движение к открытию новых стран и торговых путей: соперничая с Испанцами и Португальцами, английские купцы пытались открыть новый северо-восточный проход в Тихий океан. Прохода не открыли, но открыли на северо-восточном краю Европы неизвестную страну, которая потом оказалась Московией; вследствие этого, несмотря на неблагоприятное начало, завязались деятельныя торговыя сношения Англии с Московским государством: в Лондон составилась Московская компания английских купцов (the Moscovie company of the marchants adventurers), которой мы обязаны множеством записок, сообщающих известия о Московском государстве XVI века и напечатанных в первом томе «Сборника» Гаклюйта. Сюда вошли описания путешествий английских послов, ездивших в Москву по делам компании, письма и другия деловыя бумаги ея агентов. Содержание и характер этих описаний и бумаг определяется теми практическими целями, которыми руководились их составители: здесь заключается довольно богатый материал для географии Московскаго государства, преимущественно севернаго его края, для истории торговли, промышленности и вообще материальнаго состояния страны. Деловому содержанию этих записок соответствует и их изложение, резко отличающееся от прочих иностранных сочинений о Московии: не вдаваясь много в разсуждения об особенностях страны и ея жителей, послы и агенты сообщают в наскоро писанных, большею частью кратких записках, письмах и отчетах почти одни голые, сухие факты и наблюдения. Зато по достоверности и обилию подробностей эти записки можно отнести к лучшим иностранным сочинениям о Московском государстве.
      Смутному времени мы обязаны несколькими любопытными записками иностранцев о шумных событиях этой эпохи. Некоторые из этих писателей, именно Маржерет, Паерле, Маскевич и Петрей приложили к запискам о событиях того времени более или менее подробныя описания внутренняго состояния Московскаго государства, не лишенныя некоторых любопытных известий; из них особенно можно указать на сочинение Маржерета, который довольно долго жил в России, служа капитаном отряда иноземных телохранителей при Борисе Годунове и первом самозванце, и в сочинении своем сообщает любопытныя подробности о московском войске.
      Самый значительный по числу и объему сочинений отдел из выписанных выше материалов составляют описания посольств, приезжавших в Москву из разных государств Западной Европы, преимущественно из Австрии. К этому отделу принадлежит большая часть из наиболее объемистых иностранных сочинений о Московском государстве. Некоторыя из них имеют вид путевых записок, в которых заметки набросаны без строгаго порядка: таковы сочинения Ульфельда и Мейерберга; другия, как, наприм., сочинение Флетчера, представляют систематическое описание разных сторон государственнаго устройства, общественной и частной жизни; третьи, наконец, к описанию путешествия и пребывания в Москве присоединяют более или менее подробные очерки истории государства и его современнаго состояния: таковы сочинения Герберштейна, Олеария, Корба и др. У Герберштейна, Олеария и Мейерберга, кроме заметок о местностях, по которым они проезжали, находим довольно подробныя и любопытныя географическия описания всего Московскаго государства. Но главный интерес посольских описаний заключается в известиях о тех сторонах жизни Московскаго государства, с которыми послы приходили в непосредственное соприкосновение: таковы особенно их известия о городе Москве, о московском дворе и его дипломатических обычаях.
      Главным источником, из котораго черпали иностранные путешественники описываемаго времени свои сведения о Московском государстве, служило, разумеется, их непосредственное наблюдение: мы видели, в какой области оно наиболее любопытно и надежно. Немногие из иностранцев знали русский язык и пользовались для изучения истории и современнаго им состояния Московии туземными литературными памятниками: таков был Герберштейн, хорошо знавший русский язык; в своем сочинении о Московии он поместил в переводе значительные отрывки из русских летописей, из правил митрополита Иоанна, из «вопрошания» Кирика, из Судебника Иоанна III и других русских сочинений, какия ему удалось достать в Москве. Кажется, знали по-русски, хотя немного, Флетчер, Маржерет и Мейерберг; первый часто ссылается на русския хроники и даже приходо-расходныя книги приказов. Затем для иностранцев оставался еще один обильный, но довольно мутный источник, из котораго они могли почерпать сведения о Московском государстве: это — изустные разсказы самих русских. Известно, с какой подозрительностью смотрели люди Московскаго государства на заезжаго иностранца; в его старании узнать положение их страны они всегда подозревали какие-нибудь коварные замыслы, а не простую любознательность. Многие иностранные писатели сильно жалуются на это и сознаются, что от самих русских немного можно добиться верных сведений об их отечестве. Русские сановники, замечает Рейтенфельс, посещая иноземных послов, охотно беседуют с ними о разных предметах, но, если разговор коснется их отечества, они с таким уменьем преувеличивают все в хорошую сторону, что возвратившиеся иностранцы по совести не могут похвалиться знанием настоящаго положения дел в Московии. Для большей части иностранцев, писавших о России в XVII и даже во второй половине XVI века, самым обильным источником служили сочинения прежних путешественников, ездивших в Московию. Особенно много встречается заимствований из Герберштейна и Олеария: компиляторы выписывали из их сочинений известия целыми страницами без всякаго разбора, не обращая внимания на время, к которому относились заимствуемыя известия; у Гваньино даже все описание Московии есть не более, как почти дословное повторение известий Герберштейна, только расположенных в другом порядке; изредка попадаются скудныя добавления самого составителя. При этом нельзя не указать на Олеария, который совершенно иначе воспользовался своим близким знакомством с сочинениями о Московии прежних путешественников: говоря о той или другой стороне жизни Московскаго государства, он не забывает упомянуть, как описывали ту же сторону прежние писатели, поправляет их, где находить у них неточности или ошибки, указывает, в чем изменилось состояние Московии в его время сравнительно с прежним: эти указания дают Олеарию преимущество пред большею частью других иностранных писателей о Московском государстве, у которых не только не находим ничего подобнаго, но часто встречаем повторение и даже развитие ошибочных показаний, сделанных предшественниками. Герберштейн первый пустил в ход известие, что русския женщины упрекают в холодности мужей, если те не бьют их; это известие он подтверждает коротким разсказом о немце, женатом на русской, которую он забил до смерти, чтобы дать ей требуемое доказательство своей любви. У Петрея из этого разсказа вышла целая история, украшенная курьезными подробностями.
      Понятно, как разборчиво и осторожно надобно пользоваться известиями иностранцев о Московском государстве: за немногими исключениями, они писали наугад, по слухам, делали общие выводы по исключительным, случайным явлениям, а публика, которая читала их сочинения, не могла ни возражать им, ни поверять их показаний: недаром один из иностранных же писателей еще в начале XVIII века принужден был сказать, что русский народ в продолжение многих веков имел то несчастие, что каждый свободно мог распускать о нем по свету всевозможныя нелепости, не опасаясь встретить возражения.
 

I. Пределы русскаго племени и Московской государственной области

      Как только западный путешественник XV или XVI века, направляясь из Германии к востоку, заезжал за Одер и вступал в Польския владения, он уже начинал чувствовать переход в другой мир, отличный от того, который он оставлял позади себя. Вместо красивых селений, каменных городов и замков с удобными гостиницами, он чем далее, тем реже встречал маленькие деревянные города и села с плохими постоялыми дворами. Этот переход чувствовался все резче по мере приближения к восточным пределам польских владений. Количество вод и лесов увеличивалось; жилыя места встречались реже, а вместе с этим увеличивалась глушь и неизвестность страны. Если, перешедши Вислу в среднем ея течении, путешественник еще имел перед собой, по направлению к юго-востоку и по юго-восточным берегам Балтийскаго моря, страны, несколько известныя по связям их с Польшей и Ливонским орденом, то далее к востоку слабели и историческия, и географическия связи. С какого бы пункта, в котором северо-восточная Европа соприкасалась с западною, ни двинулся путешественник, чтобы пробраться в эти страны, он встречал обширныя лесныя или степныя пустынныя пространства, где ему часто приходилось ночевать под открытым небом. Литва, по выражению де-Ланноа, большею частию пустынная страна, наполненная озерами и лесами. Пробираясь чрез владения Ливонских рыцарей в Новгород Великий, он должен был проехать значительное пустынное пространство «без всяких следов человеческаго жилья»; такия же пустыни встретили его на верховьях Днестра и не оставляли потом до самой Кафы.
      При таких условиях северо-восточная Европа не могла иметь живых сношений с западною; потому и на западе не могло быть точных и подробных сведений о ней. Писатель первой четверти XVI века, приступая к описанию Московии, должен был сознаться, что западные космографы и географы его времени без стыда и совести разсказывают о северо-восточной Европе всякия небылицы, показывающия, что их сведения о ней недалеко ушли от сказаний древних греческих и римских географов. Но и самому Кампензе не много верных сведений могли сообщить его соотечественники купцы, долго жившие в этих странах: тем менее можно ожидать таких сведений от путешественников XV века. Сводя иностранныя известия за XV и первую четверть XVI века, мы находим в них следующия географическия представления о северо-восточной Европе.
      За Польшей на восток и северо-восток лежит обширная страна, ровная, обильная лесами, озерами и реками, во многих местах пустынная и вообще менее населенная, нежели Польша. Более известную часть этой страны, ближайшую к Польше и Литве и подвластную им, составляют Красная и Нижняя Россия; далее на северо-восток, до самых границ Азии, простирается также Россия, называемая Белой Россией или Московией, но независимая, вовсе неизвестная западным космографам и историографам и составляющая как бы другую часть света. В первой четверти XVI века можно было еще сказать, что имя этой страны недавно стало известно Западной Европе. На западе Московия соприкасается с Литвой и Ливонией, от которой отделяется рекой Нарвой и Чудским озером. На юге от Московии, тотчас за Рязанью, тянутся обширныя степи, по которым кочуют Татары. К востоку, выходя своими владениями за пределы Европы, Московия соприкасается с Скифией или Азиатской Сарматией, которая за Доном или Танаисом, древней границей Европы и Азии, тянется длинною и широкою полосой по Волге на север до самаго Океана и населена также Татарами. На севере не указывается определенной границы; говорится только, что с этой стороны Московия простирается до Ледовитаго океана под самый север; на этих пространствах живут безчисленныя племена в безграничных лесах, которые, не прерываясь, тянутся на северо-восток до Гиперборейской Скифии и никому не известнаго Скифскаго океана, на разстоянии трех месяцев пути, по показанию Русских, от которых заимствовал сведения о Московии П.Иовий. В Московии живут Москвитяне и многия другия племена, недавно покоренныя ими. На окраинах северо-восточной Европы наших географов оставляют всякия достоверныя сведения; по их представлениям, эти страны покрыты не только мраком неизвестности, но и действительным мраком, в котором живут дикие Лапландцы и щебечущие по птичьему пигмеи, неизвестные даже самим Москвитянам. Западные космографы знают, что Москвитяне говорят тем же языком и исповедуют ту же веру, как и Русские, подвластные Польше; но историческая связь тех и других представляется им уже смутно. Кампензе остается даже в каком-то недоумении, говоря, что весьма многие и доселе считают Русских или Рутенов, подвластных польскому королю, за одно с Москвитянами, основываясь на одинаковости их языка и вероисповедания. Имя Москвитян сближается с разными именами у Плиния, Птоломея и других древних географов, а Татары и другия племена, окружающая Московию с севера и северо-востока, отожествляются с Скифами. — Любопытно это постоянное заимствование географических и этнографических названий у древних писателей. Во многих случаях к этому заставляла прибегать необходимость: не знали современных местных названий. Но даже там, где известны были современныя туземныя названия, видим старание поставить рядом с ними классическия, или из последних вывести и объяснить первыя. Видно, что историческия воспоминания о северо-восточной Европе, основанныя на сказаниях древних, прерывались для западнаго географа XV или начала XVI в. там, где оставляли его эти руководители, и, описывая современную Россию, он ничем лучше не надеялся уяснить своим читателям собственныя известия, как сближая их с классическими сказаниями. Действительно, у известных нам иностранных писателей о России до второй четверти XVI века мы находим самыя скудныя и смутныя историческия сведения об этой стране. Они помнят, что между Борисфеном, Танаисом и Меотийскими болотами было когда-то царство Россов, столицей котораго был Киев: это царство с своей столицей было завоевано татарским героем Батыем; они помнят и другого татарскаго героя-завоевателя Тамерлана, котораго называют сыном Батыя. Этим почти и ограничиваются их сведения по истории России до XV века.
      Герберштейн первый делает довольно точное определение главнаго народа, живущаго в северо-восточной Европе за Польшей, и довольно подробно обозначает пределы занимаемой ими области. Русскими, говорит он, называются вообще все народы, говорящие по-славянски и исповедующие христианскую веру по обряду греческому; они так размножились, что вытеснили все жившия между ними чуждыя племена или распространили между ними свои обычаи. Область этих Русских простирается от Сарматских гор, недалеко от Кракова, по Днестру до Днепра и Понта Эвксинскаго; только с недавняго времени, на низовьях Днестра и Днепра, утвердились Турки и Татары и, благодаря их нападениям на Днепровскую область, христианско-русское население не идет вниз по Днепру далее города Черкас. От городка Черкас граница русскаго племени идет вверх по Днепру до Киева, потом за Днепр по Северской области и оттуда прямо на восток к верховьям Дона, потом к впадению Оки в Волгу, где можно положить границу распространения христианства с этой стороны, ибо за этим пунктом на восток и юг живут дикия племена магометанской веры, между которыми еще много язычников. Определяя точнее границу государства в этом пункте, Герберштейн полагает ее на р. Суре, отделяющей владения Московския от Казанских; но при этом надо разуметь только нижнее течение Суры, при впадении которой в Волгу великий князь Василий Иванович построил Васильсурск (Basilgorod). От Нижняго вверх по Волге граница идет прямой чертой до севернаго Океана, оттуда чрез северныя племена, подвластныя королю шведскому и государю московскому, по пределам Финляндии, чрез Финский залив (Sinus Livonicus), по восточным краям Ливонии, Самогитии, Мазовии и, наконец, Польши, где пограничная черта возвращается к Сарматским горам (по р. Сану). В Самогитии и Литве Русские перемешаны с чуждыми иноязычными и иноверными племенами; однакож первые и здесь преобладают. Политически эта область Русскаго племени принадлежит двум государствам: большая часть ея составляет Московское государство, меньшая принадлежит Литве с Польшей. Пограничная черта Литвы и Московии шла в первой половине XVI века по Днепру; правый берег принадлежал Литве, левый Москве, кроме городов Дубровны и Мстиславля, входивших также в состав Польско-Литовских владений. Определяя точнее эту границу, Герберштейн говорит, что она начиналась в 12 милях от Смоленска со стороны Дубровны, от которой считалось до нея 8 миль. На северо-западе граница Московскаго государства шла по пустынным болотистым пространствам, лежавшим по течению реки Великой; потому Герберштейн, проезжая этой стороной в Москву, не мог с точностью разсмотреть и определить здесь пограничную черту; он говорит только, что эта черта проходит западнее Корсулы, не доезжая Опочки. Далее на север пограничная черта с Швецией шла по р. Польне, в Корельской стране. О Корелах Герберштейн говорит, что они, находясь между Шведским и Московским государством, платят дань и тому и другому. В конце века тоже говорит Флетчер о Лопарях, живших севернее Корелы: они подвластны русскому царю и королям датскому и шведскому, которые все берут с них подать; но русский царь имеет здесь самое значительное влияние и получает гораздо более доходов, нежели прочие. На северо-востоке граница не могла быть точно определена вследствие постояннаго движения завоеваний и колонизации в этой стране. В русском описании пути к Оби Герберштейн прочитал, что князья тюменские и югорские, племена по Оби и даже далее в глубь Сибири подчинены московскому государю и платят ему дань; но и сам Герберштейн усомнился в вероятности этого, соображая, что эти данники не так еще давно нанесли много вреда Московскому государству своими набегами на его восточныя области. В первой половине XVI в. это показание действительно было неверно, но зато верно выражало постоянное стремление государства, которое историческия условия принуждали двигать свое население все далее и далее на северо-восток, занимая и колонизуя пустынныя пространства северо-восточнаго угла Европы и Северной Азии. Такой же неопределенностью должна была отличаться граница государства и на юго-востоке, потому что эти страны носили отчасти тот же характер и представляли государству ту же задачу, как и страны на северо-востоке от него, и если к концу XVI в. северо-восточное движение терялось в безпредельных пустынях Сибири, то на юго-востоке оно несколько раньше достигло наконец по крайней мере в одном пункте своего естественнаго предела.
      Позднейшие писатели сообщают нам об окраинах Московскаго государства более подробныя, хотя далеко не полныя известия, которыя позволяют в общих чертах следить за постепенным его распространением на юг, юго-восток и восток. Во время Герберштейна, Тула была самым крайним городом Московскаго государства со стороны южных степей, представлявших привольное и просторное поприще для подвигов крымских Татар. Этот степной край обозначается у писателей XVI и XVII в. общим именем Малой Татарии или Европейской Сарматии. В начале XVII столетия пределы государства с этой стороны простирались уже до Борисова, Белгорода и Царева города. Впрочем, по прямому направлению к югу государство вместе с земледельческим населением двигалось медленнее, нежели по направлению к юго-востоку, где помогал этому прямой и открытый водный путь, шедший из средины государства до моря. В первой половине XVII в. граница государства по правому берегу Волги настолько уже отодвинулась от устья Суры к югу и настолько была безопасна, что в Васильсурске, имевшем первоначальным своим назначением отражение татарских набегов, можно было не держать гарнизона. В конце XVI в. правый берег Волги от того пункта, где с другой стороны впадает в нее Кама, до Астрахани, назывался «крымским берегом» (the Crim Side of Volga), который составлял восточный предел области крымских Татар, простиравшейся на запад до Днепра и далее, между южными пределами Московскаго государства и берегами Чернаго и Азовскаго моря. В XVII в. мы уже не встречаем этого названия, а встречаем по Волге ряд московских городов, возникших в конце XVI в. В XVII в. граница государства значительно углублялась в юго-восточный угол в горную область между Каспийским и Черным морем. Герберштейн знает Черкас (Circassi seu Ciki), обитавших в горах за Кубанью (Cupa), смелых пиратов, которые по рекам, текущим с этих гор, выезжали в Черное море и грабили купеческие корабли, плывшие из Кафы в Константинополь и обратно. Эти Черкасы не подчинялись ни Туркам, ни Татарам; в России сказывали Герберштейну, что эти горцы христиане, в религиозных обрядах сходны с Греками и отправляют богослужение на славянском языке, который есть вместе и разговорный их язык. В XVII в. обитатели этих гор, сохранив прежнее имя, были уже магометанами. Под именем Черкас известны были также полумагометанские и полуязыческие обитатели страны, простиравшейся к северу от закубанских горцев, между берегами Каспийскаго моря и Кавказским хребтом. Здесь с конца XVI в. стало утверждаться чрез Астрахань влияние Московскаго государства, сосредоточивавшееся в Терском городе, который Олеарий называет крайним пунктом московских владений. С того же времени влиянию Московскаго государства открывался путь и далее, на Закавказье, но это влияние не могло утвердиться там прочно по отдаленности этих стран, хотя имена некоторых из них еще с конца XVI в. вошли в титул Московскаго государя.
      Прочнее и быстрее распространялись пределы государства на восток. Страна, на восток от Волги обозначается у иностранцев общим, неопределенным именем Татарии или Азиатской Сарматии. Часть ея к югу от бывшаго Казанскаго царства, от Камы до Каспийскаго моря, между Волгой и Яиком, составляла степную страну ногаев или мангат. Главным пунктом этой страны была Астрахань. Любопытно, что некоторые иностранцы в XVII веке, при описании этого края, удерживают одно географическое название, хотя предмета, им обозначившагося, давно уже не существовало: на левой стороне Волги они указывают место древняго Болгарскаго царства и довольно обстоятельно определяют границы его области: по их словам, это царство находилось между царством Казанским и Астраханским, простираясь между р. Камой и Самарой, от Волги до Яика. Столицей его был большой город Болгары, на левом берегу Волги, в XVII веке он был уже селом и имел смешанное население, состоявшее из Калмыков, Мордвы и Русских. В северной полосе Ногайской страны обитали Черемисы; южная, большая половина ея была местом кочеванья ногайских орд. Сюда же, в прикаспийския степи на восток от Астрахани, по временам приходили из-за Яика Калмыки, тревожа своими разбоями Черемис и Ногаев. Нельзя, разумеется, ожидать от иностранца точности и определенности в показаниях о разселении этих бродячих племен, чему мешал самый образ жизни последних. Герберштейн неопределенно говорит, что за Волгой живут Татары, называемые Калмыками; но в его время Калмыки еще не успели перебраться из-за Яика всей массой и появлялись здесь отдельными толпами; преобладающим кочевым племенем на этих пространствах и в XVII веке долго оставались Ногаи, которые потом уступили приволжския степи Калмыкам, удалившись на запад, к низовьям Днепра. Из слов Штрауса можно заключить, что Калмыки во второй половине XVII века не появлялись севернее Саратова и постоянно враждовали с Ногаями. Еще более смутны показания о племенах обитавших на севере и северо-востоке от Ногайской страны. Герберштейну сказывали в Москве, что за Вяткой и Казанью, в соседстве с Пермью, живут Татары тюменские, шибанские и козацкие; из них тюменские обитают в лесной стране, простирающейся прямо к востоку от Перми.
      Кроме тюменьских Татар в Москве известны были в первой половине XVI в. по ту сторону средняго Урала имена Обдорской и Кондийской земли, которыя скоро включены были в титул государя. В русском описании пути к Оби Герберштейн читал, что в области Иртыша, кроме Тюмени, есть город Ierom. По реке Сосве (Iossa) и к северу от нея по Оби живут Вогуличи и Угричи; в области первых есть город Lepin. В том же описании сообщаются смутныя, перемешанныя с сказочными подробностями известия о других сибирских племенах, живших далее к востоку, в области верхней Оби и Енисея. На разстоянии двух месяцев пути от устья Иртыша находится город Грустина; здесь живет народ Грустинцы; от их города до озера Китайскаго, по реке Оби, вытекающей из этого озера, более трех месяцев пути. В Лукомории, горной и лесной стране, лежащей за Обью подле Ледовитаго океана, есть город Серпонов, где живет другой народ Серпоновцы; с Грустинцами и Серпоновцами ведут немой торг черные люди, лишенные дара слова человеческаго, которые приходят от озера Китайскаго с разными товарами, преимущественно с жемчугом и драгоценными камнями. В Лукомории живут другие дикие люди, с одним очень странным и баснословным свойством: разсказывают, что каждый год в ноябре они умирают или засыпают, а на следующую весну, в апреле, оживают, подобно лягушкам или ласточкам. Грустинцы и Серпоновцы торгуют и с ними, но особенным образом. Когда настает урочное время зимняго засыпания, Лукоморцы кладут в известном месте свои товары и скрываются; Грустинцы и Серпоновцы приходят и берут эти товары, оставляя взамен их свои, в соразмерном количестве. Если же Лукоморцы, проснувшись, найдут, что их обманули, что оставленное ими не стоит взятаго, они требуют назад свои товары; от этого происходят у них частыя ссоры и войны с Грустинцами и Серпоновцами. С гор Лукомории течет большая река Cossin, при устье которой стоит город того же имени. Оттуда же вытекает другая река Cassima, которая впадает в большую реку Tachnin; за этой последней, как разсказывают, живут также необыкновенные люди, из которых одни покрыты шерстью, как звери, у других собачьи головы, у некоторых вовсе нет ни головы, ни шеи, лицо помещается на груди; ног также нет, а есть длинныя руки.
      Такия представления существовали в Москве в первой половине XVI века о стране, куда скоро должна была направиться русская колонизация. Подобныя же представления о северной Азии издавна распространены были и в остальной Европе. Если Герберштейн, относясь к ним с недоверием, не находит однакож возможности совершенно отвергнуть их, то писатели XVII века пытаются уже по возможности объяснить эти баснословные разсказы. В Посольском приказе, в Москве, Олеарий говорил с двумя Самоедами, понимавшими по-русски, которых соплеменники их послали к царю московскому с подарками; эти Самоеды передали Олеарию подробности об образе жизни своего племени, и ими он объясняет некоторые баснословные разсказы о северных странах. Разсказы о людях с собачьими головами, покрытых шерстью и т.п., по его мнению, произошли от того, что жители берегов Ледовитаго океана носят особеннаго рода верхнюю одежду из звериных шкур, обращенных шерстью наружу; она закрывает тело с головы до ног и имеет один разрез около шеи; рукавицы пришиваются к рукавам, так что, когда в зимнее время дикарь наденет эту одежду, у него видно только лицо из отверстия около шеи. Подобным образом объясняет Олеарий и басню о северных жителях, умирающих на зиму, применяя объяснение к образу жизни ближайшаго и более известнаго ему племени Самоедов. Они живут в шалашах, построенных наполовину в земле, с отверстием вверху, которое служит им трубой, а в продолжение зимы и дверью, ибо снег совсем засыпает обыкновенный выход. Тогда Самоеды скрываются в своих шалашах, редко вылезая на открытый воздух, и сообщаются между собой подземными ходами, которые они прокапывают от одного шалаша до другого. Такую подземную жизнь они переносят тем легче, что в их стране зимой несколько месяцев продолжается непрерывная ночь. Эта особенность, заключает Олеарий, и послужила основанием басни о народах, умирающих на зиму и оживающих весной. Во второй половине XVII века подобные разсказы считались уже сказками старух, по выражению Мейерберга. Между тем тот же Мейерберг называет Самоедов людьми, которые едят друг друга, хотя Олеарий, на котораго он при этом ссылается, говорит об этом, как о прошедшем, не решаясь признать, чтобы так было и в его время.
      Жилища Самоедов простирались от р. Печоры до Каменнаго или Земного пояса (Севернаго Урала), Вайгачскаго пролива и Татарскаго моря, далее за Урал, по обеим сторонам р. Оби, т.е. занимали две области, Югорию, — между Печорой и устьем Кары, и Обдорию, по Оби. В Печорской области, кроме Самоедов, живут Папины, около Папинова города. Весь приморский край от Урала до границ Норвегии, с находящимися к северу островами Ледовитаго океана, сделался достоянием географии только со второй половины XVI века, благодаря экспедициям, предпринятым компанией английских купцов для открытия новых стран и рынков. К западу от Белаго моря, по Мурманскому берегу, лежит Лапландия, крайние пункты которой суть Нордкап, Святой Нос (Cape Grace) и Кандалакса. Обитающие на этом пространстве Лопари охотно давали дань чиновникам, посылавшимся сюда из соседних государств Датскаго, Шведскаго и Московскаго: этим средством Лопари надеялись приобресть себе право оставаться в покое от нападений этих государств: так прост и миролюбив этот народ, замечает один из агентов английской компании, описывая Лопарей. В области мурманских Лапландцев главным пунктом служил Вардгуз, далее котораго к западу запрещено было ходить Русским. В Лапонии, принадлежавшей московскому государю, важными в торговом отношении пунктами были Кола и Кегор. К югу от Лапландии, до пределов Новгородской области простирается Карелия, несколько раз делившаяся и переходившая из рук в руки между двумя соседними государствами. С этой стороны граница между Швецией и Московией около половины XVII века проходила в нескольких милях к югу от Нотебурга. Граница с Ливонией шла по р. Наров, Чудскому озеру и Пейпусу, далее к югу пролегала по полям недалеко от Печорскаго монастыря (в Псковск. губерн.). Граница с Польшей в XVII веке менялась неоднократно. После смутнаго времени она опять отодвинулась от средняго Днепра ближе к Москве, оставив за собой Смоленск и Северскую область, и только во второй половине XVII века возвратилась на Днепр, захватив сверх Смоленска с Северской областью и восточную половину Малороссии с Киевом. Со стороны Смоленска она шла даже западнее Днепра, именно по небольшой речке за Шкловом.
      Во второй половине XVII века так обозначали пределы Московскаго государства. К востоку оно граничит с реками Обью и Днепром; к югу с Малой Татарией или степями крымских Татар, от которых отделяется реками Донцом, Десною и Пселом; к западу с Литвою, Польшей, Ливонией и Швецией по Днепру и Нарове; к северу граница заходит за Полярный круг и идет по Ледовитому океану. Заключающееся в этих пределах пространство известно было в западной Европе под именем Московской или Великой России, чаще же называлось Московией. Московское государство в XVII веке было самым обширным из всех Европейских государств: оно простиралось на 30 градусов или 450 немецких миль в длину и на 16 градусов или 240 миль в ширину.
 

II. Прием иностранных послов в Москве

      Иностранныя известия XV и XVI в. застают Московское государство в тот многознаменательный период его развития, когда оно, прочно утвердившись в своей первоначальной основной области и собрав средства и силы, обнаруживает в больших размерах стремление к распространению этой первоначальной области и быстро присоединяет к ней окрестныя независимыя княжества, с другой стороны, в то же время образовав сильную верховную власть, дает ей окончательную победу над враждебными ей родовыми и дружинными притязаниями, завещанными прежней историей. Таким образом два главныя явления, тесно связанныя между собою, характеризуют внутреннее государственное движение означеннаго времени: объединение северо-восточной Руси под властью московскаго государя и торжество самодержавия этой власти. Но прежде, нежели войдем в подробности, которыя сообщают иностранцы о Московском государстве, познакомимся с порядком приема иностранных посольств, приходивших к московскому государю и потом распространявших у себя дома сведения о виденном и слышанном в Московии. Это познакомит нас с первыми впечатлениями, которыя испытывали западные европейцы в Московии, и вместе укажет нам, как московские люди, особенно московское правительство относились к заезжим иностранцам, как старались держаться перед ними и в каком виде представляли им положение своей страны.
      Иностранный посол из более отдаленных западно-европейских государств был в XV в. редким необыкновенным явлением в Москве; с XVI в. эти послы стали появляться здесь чаще и чаще, но и тогда появление их задавало важную работу разным служилым людям государства и занимало не одно заседание государевой думы. Приезд иноземнаго посла, кроме того, имел часто и важное торговое значение: часто вместе с посольством приезжал целый караван купцов с иностранными товарами.
      Иностранныя описания этих посольских поездок с Запада в Москву наполнены разсказами о лишениях и опасностях, которыя посол встречал на своем пути. В конце XVI в., когда дорога в Москву была несколько уже проторена для западнаго посла, Поссевин, зная по опыту ея трудности, старается однакож ослабить господствующее о них представление и говорит, что на этом пути не приходится переезжать ни чрез моря, ни чрез высокия горы, так что посол может доехать до самой столицы Московии на том же экипаже, на котором он выехал из Рима; но западно-европейскому путешественнику, ехавшему в Москву, едва ли было легче от того, что ему на этом пути не приходилось переезжать через моря, а отсутствие высоких гор с избытком вознаграждалось обширными лесами и пустынями без следов дороги, где ему не раз приходилось ночевать под открытым небом.
      Послы из западной континентальной Европы ехали в Москву обыкновенно чрез Польшу и Литву; в Кракове, если дело было зимой, ставили экипажи на сани и продолжали путь до Вильны. Отсюда открывались две большия дороги к Москве: одна более длинная, но менее трудная, шла чрез Ливонию на Новгород, другая кратчайшая, но сопряженная с большими трудностями, шла чрез Минск, Борисов, Оршу, Дубровну на Смоленск и оттуда чрез Дорогобуж, Вязьму и Можайск. Герберштейн в 1516 году избрал третий, средний путь — из Вильны на Полоцк и оттуда чрез Опочку и Новгород; но, кажется, он сильно раскаялся в этом, потому что ему пришлось ехать глухим лесным краем, пограничным между Литвой и Московией, и потому страшно разоренным набегами с обеих сторон, небезопасным от разбойников и наполненным таким множеством озер, болот и рек, что и сами туземцы, по его выражению, не знают им ни числа, ни названий. Этот путь от Вильны до Новгорода он проехал в марте в 22 дня; оттуда в апреле в неделю доехал до Москвы. — В начале второй половины XVI в. англичане впервые проехали в Москву с севера, Северным океаном и Белым морем; но русские послы, уже в конце XV в., ездили этим путем в Данию.
      Подъезжая к Московским пределам с запада, посол посылал в ближайший московский город известить о себе наместника, при чем объявлялось, какого он звания, как велика его свита и каким облечен он достоинством или характером. В Москве строго различали три степени посольскаго достоинства: высшее достоинство принадлежало большому или великому послу, ниже было звание посланника, последнею была степень гонца. С различием этих степеней сообразовался самый прием посла. Когда пристава узнали, что Мейерберг, объявивший себя на границе цесарским посланником, в грамоте императора прописан большим послом, они не знали, как принимать его, и просили вывести их из затруднения, точнее объяснив им свой характер. Наместник тотчас посылал с известием о посольстве к государю, а навстречу послу отправлял более или менее значительнаго человека со свитой, смотря по характеру посла и по важности того государя, от котораго шел он. Посланный, в свою очередь, посылал с дороги кого-нибудь из своей свиты объявить послу, что навстречу ему идет большой человек, который дождется посла в таком-то месте. Большой человек встречал посла, стоя со свитой среди дороги, и ни на шаг не сторонился, чтобы дать проехать иностранцам, которые должны были при проезде сворачивать с дороги. Зимой, когда такой объезд был не очень удобен, подле дороги расчищали снег, чтобы дать послу возможность проехать мимо, не завязнув в снегу. Сошедшись, обе стороны прежде, чем начать объяснение, должны были сойти с лошадей или экипажей, о чем послу делалось внушение заранее; отговориться от этого нельзя было ни усталостью, ни болезнью, потому что — объясняли встречавшие — ни говорить, ни слушать, что говорят от имени государя, нельзя иначе, как стоя. При этом, оберегая честь своего государя, московский большой человек тщательно наблюдал, чтобы не сойти с лошади первым, от чего часто происходили важныя недоразумения и споры с иностранным послом. Когда все спешивались, большой человек подходил к послу с открытой головой и в довольно длинной речи извещал его, что он послан наместником великаго государя проводить посла до такого-то города и спросить его, благополучно ли он ехал. При этом, где случалось упоминать имя государя, сказывался его титул с перечислением главнейших княжеств. Затем посланный протягивал послу руку и, дождавшись, пока тот обнажит также голову, уже неофициально спрашивал его, благополучно ли он ехал. Наконец, сев на лошадей или в экипажи, посол с свитой отправлялся объездом мимо большого человека, который при этом справлялся об имени и роде посла и каждаго из его свиты, также об именах их родителей, о месторождении, какой кто знает язык, из какого звания, не родственник ли послу и т.д., о чем тотчас в подробности писали в Москву. За послом и его свитой двигались, на значительном от них разстоянии, посланный и его спутники, наблюдая, чтобы никто из иностранцев не отставал от своих. Ехали обыкновенно очень медленно, в ожидании ответа из Москвы, что иногда выводило послов из терпения. Герберштейн на разстоянии 12 нем. миль от границы до Смоленска ночевал три раза, дважды под открытым небом на снегу. Проводники готовили ночлег и доставляли все нужное. В больших городах, наприм., Смоленске, Новгороде, наместники угощали послов разными родами вин и медов и, если посол был от важнаго государя, дружбой с которым дорожили, его допускали в крепость города, делая ему честь пушечной пальбой. В Смоленске или Новгороде посла встречали обыкновенно пристава из Москвы и провожали до столицы. Если ответ из Москвы не приходил долго, то пристава под разными предлогами старались как можно долее проволочить время, не двигаясь вперед. Съестные припасы доставлялись иногда вместе с приставами из Москвы и следовали за посольским поездом, потому что в пустынной стране, по которой лежала иногда дорога, их трудно было доставать в местах стоянок. Случалось, что благодаря дорожным приключениям или корыстным расчетам приставов, послы оставались на целый день без пищи; между тем пристава строго смотрели, чтобы посол ничего не покупал дорогой. Однажды это так раздражило Герберштейна, что он пригрозил разбить приставу голову, если он не будет лучше заботиться о пище или не позволит покупать ее у местных жителей.
      По обычаям московскаго двора, иноземное посольство, с самаго вступления на почву Московскаго государства, освобождалось от всяких путевых издержек. Не только продовольствие посольства, но и перевозка его до столицы производилась на счет московскаго государя. Для последней цели по главным дорогам устроены были ямы или станции, которыя ставили для посольства известное количество верховых лошадей и подвод для перевозки посольства и его багажа. Подводы состояли из телег, запряженных каждая в одну лошадь. С этими подводами приставам и посольству было не мало хлопот. Подводчики, стараясь избавиться от повинности, иногда тайком убегали от посольства, уводя с собой лошадей или даже бросая их на волю посольских служителей. Корб советует строго смотреть за ямщиками при сменах, чтоб они чего не стащили у посольства, потому что, замечает он, эти извощики страшные воры. Другое затруднение происходило от дурного состояния дорог: мосты чинили иногда во время самаго проезда послов, при чем происходили шумныя сцены у приставов с местными поселянами. В полумили от Москвы послу объявляли гонцы, что в таком-то месте ждут его большие люди от государя, пред которыми надо сойти с лошадей или экипажей на землю. Придворные, выезжавшие навстречу послу, старались более всего повести дело так, чтобы посол первый обнажил голову, первый вышел из экипажа или слез с лошади: это значило оберегать честь государя. Если посол не знал хорошо обычаев московских дипломатов, он не обращал на это внимания и много проигрывал во мнении последних. Но послы, знавшие, какое значение придавали в Москве этим формальностям, особенно польские, принимали подобныя же меры с своей стороны и оттого при встречах происходили безконечныя, часто шумныя ссоры. В ожидании посла, высланные встречать его стояли на дороге длинным рядом, и когда обе стороны спешивались и сходились вместе, один из больших людей от имени государя (причем сказывался уже полный титул) справлялся о здоровье государя, от котораго ехал посол; другой таким же образом извещал, что они назначены проводить посла до квартиры и заботиться о доставлении ему всего нужнаго. Если послов было двое или более, то с такими речами обращались к каждому отдельно. Затем первый прежним официальным образом справлялся от имени своего государя, благополучно ли посол ехал; другой представлял ему оседланных лошадей в подарок от государя. Пока говорили эти речи и отвечали на них, обе стороны стояли с открытыми головами, потом подавали друг другу руки и неофициально повторяли взаимныя приветствия. Затем обе стороны садились на лошадей или в экипажи, при чем вся ловкость московских приставов устремлялась на то, чтоб прежде посла надеть шапку, первым вскочить на лошадь или в экипаж. Чтоб вернее успеть в этом, прибегали ко всевозможным уловкам: Олеарий разсказывает, что при встрече турецкаго посла в 1634 г. последнему нарочно подали горячую лошадь, на которую нельзя было сесть скоро. По переезде чрез Москву-реку поезд встречали многочисленныя толпы народа, сбегавшагося из города и окрестностей. Как здесь, так и в других значительных городах при проезде иностранных послов, по приказу государя, обыкновенно собирали народ в город из окрестных селений, в праздничном наряде, чтобы этим внушить послам выгодное понятие о населенности страны и зажиточности ея обитателей. В самых городах при этом случае запирали лавки, торговцев и покупателей гнали с рынка, ремесленники прекращали свои занятия и наполняли улицы, по которым проезжало посольство.
      В XVII в. еще чаще, нежели в XVI-ом, стали являться в Москву блестящия посольства из западной Европы, и в Москве старались принимать их с соответствующим великолепием и торжественностью: это был лучший случай блеснуть пред чужими людьми и внушить гостям самое выгодное понятие о хозяевах. Вследствие этого, обрядность приема усложнялась еще более. Посольство до въезда в столицу останавливалось в каком-нибудь из подмосковных сел, чтоб приготовиться к торжественному въезду. Посольство выступало в сопровождении многочисленнаго московскаго конвоя; при въезде английскаго посольства в 1664 г. ехали 200 саней, кроме посольских служителей, шедших пешком. Послов с обеих сторон окружали пристава.
      По мере приближения поезда посольскаго к Москве, его встречали один за другим отряды всадников, в одежде разных цветов; они выстраивались по обеим сторонам дороги, по которой двигалось посольство. Последний отряд, встречавший его под самым городом, был самый великолепный: это были «жильцы», на белых лошадях, одетые все в красное платье, с особенным украшением назади, похожим на крылья, которое некоторые иностранцы находили очень красивым. Назначалось место, где посольство должны были встретить придворные сановники, и чтобы обе стороны могли прибыть сюда в одно время, перед посольством взад и вперед скакали гонцы из города с приказами ускорить или замедлить, а иногда вовсе остановить на несколько времени движение поезда. Оттого поезд двигался очень медленно: английское посольство, вступая в Москву 6 февраля 1664 г., с 2-х часов до ночи не могло проехать 3-х верст. Встретившись с упомянутыми сановниками и исполнив обычныя формальности, послы вместе с новыми своими приставами перемещались в экипаже, обыкновенно высылавшийся для этого из дворца. Иностранцы подробно описывают взятыя с казеннаго двора великолепныя одежды, в которых являлись пристава и вся их свита; но особенно удивлялись множеству и богатству украшений, которыми покрыты были лошади московских сановников и всадников. При въезде в город посольская и московская музыка, непрерывавшаяся с самаго начала поезда, начинала играть громче. По обе стороны улиц, по которым проезжало посольство, стояло рядами несколько тысяч стрельцов. Такое событие, как въезд великолепнаго иностраннаго посольства, не могло не возбуждать любопытства в жителях Москвы. Они высыпали из домов и во множестве покрывали улицы, лавки, окна и кровли домов. При въезде польскаго посольства 1678 г., отличавшагося особенной пышностью, между зрителями видно было даже много девиц, набеленных и нарумяненных. Можно было подумать, замечает Мейерберг при описании своего въезда в Москву, что в это время ни одной души не оставалось в домах.
      Западная Европа более и более привлекала к себе любопытство московских людей, а чтобы удовлетворить этому любопытству, посмотреть на ея представителей, понемногу начинали жертвовать вековыми предубеждениями, и со второй половины XVII века встречаем известия, ярко рисующия это стремление. Областные правители, при проезде иностраннаго посольства, начали чаще нарушать принятый обычай не видеться лично с послами; воеводы открывали им доступ в крепости, приглашали к себе на пир, отваживались даже показывать иностранцам своих жен, исполнявших при этом все обычаи, которым сопровождалось явление хозяйки пред почетными гостями. Разсказывают об одном смоленском воеводе, который при въезде посольства в город, переодетый вмешался в толпу крестьян, помогавших поднять опрокинувшийся экипаж посольства. То же любопытство проникало и в такую сферу, где самое общественное положение заставляло с особенной строгостью держаться в пределах принятых обычаев. При въезде Карлиля в Москву в 1664 году, царь с царицей и детьми решились тайком посмотреть на блестящий поезд и для этого поместился где-то у ворот кирпичной стены, чрез которыя должно было проехать посольство. Так как въезд происходил ночью, то около этого места улица была ярко освещена. Перед самыми воротами пристава выдумали какой-то предлог к остановке поезда, продолжавшейся около четверти часа, чтобы дать царю и его семейству время насмотреться на иностранцев. Царица Наталия Кирилловна упросила царя в 1675 г. назначить аудиенцию цесарскому послу де-Боттони в селе Коломенском, где ей удобнее было смотреть на посольство, и, приближаясь к селу, пристава нарочно вели поезд не прямой дорогой и замедляли его движение, чтоб царица дольше могла любоваться зрелищем из дворцоваго сада. В продолжение аудиенции, она, поместившись на постели в соседней комнате, смотрела чрез отверстие в двери на представление посольства; но маленький Петр выдал мать, неосторожно растворив дверь прежде, чем посол успел выйти из приемной залы. Наконец в 1698 г. с той же целью решились провести посольство чрез Кремль, что изумило и иностранцев, и москвичей.
      В XVI веке в Москве отводили посольству квартиру в пустом здании без мебели, даже без постелей. Когда Герберштейн напомнил об этом приставам, они отвечали, что у них не в обычае давать послам постели. Пристава каждый день приходили к послу, спрашивая, не терпит ли он в чем недостатка. Съестные припасы приносил дьяк, особо для того назначенный. В обращении с послами пристава наблюдали строгое различие, смотря по тому, откуда и с каким характером приезжал посол: с большим послом обращались не так, как с посланником или гонцом; с послом немецким не так, как с польским, литовским и проч. Также строго до мелочей определено было количество всех припасов, выдававшихся послу ежедневно, хлеба, соли, мяса, перцу, овса, сена, и даже дров для кухни. Если посол хотел купить что-нибудь на рынке, пристава очень сердились и всеми мерами старались не допустить до этого, говоря, что это значит наносить безчестье государю. Спустя дня два по приезде, пристава выведывали чрез переводчиков, что намерен посол дать им в подарок, прибавляя, что они должны донести об этом государю. Поссевин сильно жалуется на их назойливость в этом случае и советует или прямо отказывать им, или обещать с условием, если будут хорошо вести себя.
      Квартира послам обыкновенно отводилась вне Кремля; останавливаться в Кремле не дозволялось. Контарини, по ходатайству русскаго посла, с которым он возвращался из Персии, приехав в Москву, поселился было в доме приятеля своего Аристотеля, недалеко от дворца, но через несколько дней получил приказ перебраться из Кремля на посад.
      Известия XVII века подробнее описывают и помещение, и содержание послов в Москве. Посольству, с которым в 1634 г. приехал в Москву Олеарий, отведено было помещение в двух обывательских домах в Белом городе, потому что случившийся перед этим пожар истребил дом, в котором обыкновенно останавливались иностранныя посольства. Во время пребывания Олеария в Москве этот дом был возобновлен. Усиление дипломатических сношений с иноземными дворами заставило подумать об устройстве для иностранных посольств помещения более просторнаго, более соответствовавшаго достоинству государя и блеску его двора. Вследствие этого при Алексее Михайловиче построено было великолепное каменное здание, которое подробно описывает Таннер. Этот новый посольский двор находился в Китае-городе, недалеко от Кремля. Это было обширное здание в 3 этажа, с 4 башенками по углам. Над подъездом возвышалась пятая, большая башня, вокруг которой устроены были в 3 ряда, один над другим, балконы («гульбища»), откуда открывался красивый вид на Москву. В этом здании в 1678 г. без труда поместилось с экипажами и лошадьми польское посольство, состоявшее более чем из 1500 человек. Среди здания находился квадратный двор, с колодезем посредине. В комнатах вокруг стен шли лавки; в одной палате посредине стояли длинные столы с такими же длинными скамьями, покрытыми, как и лавки, красным сукном. Таким же сукном обита была нижняя часть стен над лавками, сколько могла захватить спина сидящаго человека. В одной из внутренних комнат стены обиты были златоткаными обоями, на которых изображалась история Сампсона. Двое обширных сеней служили местом прогулки и приемными залами. Окна в здании были узки и малы, пропускали скудный свет; в них было больше железа и камня, нежели стекла, снаружи к ним приделаны были железныя ставни. При доме были три обширныя кухни с кладовыми, погребами и прочими хозяйственными принадлежностями.
      Во все время пребывания послов в Москве их окружали самым бдительным надзором. При дверях занимаемаго ими дома ставились «караульщики», особые приставники сопровождали иностранцев, когда они по каким-нибудь делам выходили со двора, что, впрочем, не дозволялось без уважительной причины. Никому также нельзя было, не навлекая на себя опаснаго подозрения, приходить к послу и говорить с ним по частным делам; даже когда кто-нибудь из посольства заболевал, к нему не допускались или редко допускались придворные лекаря из иностранцев, — единственные тогда лекаря в Москве.
      Все иностранцы XVI века, ездившие послами в Москву и описавшие свои поездки, с большей или меньшей горечью жалуются на дурное обращение с ними московских приставов, на стеснения, которым посол подвергался в Москве, — говорят, что с ним обращались презрительно, держали его скорее как пленника, нежели как министра иностраннаго государя, едва позволяли ему выходить из квартиры с провожатыми, которые зорко следили за каждым его шагом. Олеарий, всегда так акуратно отмечающий перемены и улучшения, замеченныя им в жизни современнаго ему Московскаго государства сравнительно с прежним временем, знает все неудобства, которым в былое время подвергались в Москве иностранные послы; но он оговаривается при этом, замечая, что в его время положение посла в Москве много изменилось к лучшему, что послов принимали тогда с большей вежливостью, и после первой аудиенции посол и его свита без труда могли выходить из квартиры и осматривать город, даже без провожатых. Оттого европейские государи, — добавляет Олеарий, — не боятся теперь посылать в Москву послов, а некоторые даже имеют там постоянных резидентов. При Олеарии в Москве жили шведский и английский резиденты; во второй половине XVII века упоминаются, кроме них, резиденты датский, польский и персидский. Но до первой аудиенции послов держали по-прежнему в самом строгом заключении. Тот же Олеарий говорит, что едва голштинское посольство разместилось на своей квартире, пристава принесли ему суточное содержание и, удаляясь, заперли ворота и приставили к ним 12 стрельцов, с приказанием никого не пускать ни со двора, ни на двор; одни только пристава приходили к послам каждый день, чтоб развлекать их и справляться, не имеют ли они в чем нужды. После перваго представления государю посольство получало более свободы. Посольству, с которым Корб приезжал в Москву, позволено было даже до первой аудиенции ездить к резидентам, жившим в Москве, и принимать их у себя; но это было уже в последние годы XVII века, когда многое пошло не по-старому. Устранены были некоторыя жесткия формальности в обращении с послами; подозрительность к иностранцам не обнаруживалась так резко, как это бывало прежде, но она не исчезла и во второй половине XVII века. С прежней зоркостью следили за тем, чтобы посольство не входило в слишком короткия сношения с жителями Москвы, особенно с иностранцами. Послам говорили, что их могут посещать все, кому будет угодно, но на самом деле устраивали так, что немногим удавалось проникнуть в посольский дом. Стража подвергала строгому допросу желавших видеть посла и своей безцеремонностью у многих отбивала охоту к подобным посещениям. Если иностранец, служивший в русском войске, просил у своего начальника позволения повидаться с посольскими людьми, ему не отказывали, но внушали при этом оставить свое намерение, чтоб не возбудить подозрения при дворе. Женщинам вовсе запрещено было входить в посольский дом. Карлиль никак не мог добиться позволения английским купчихам из Немецкой слободы видеться с его женой. Из отряда стрельцов, стороживших посольский дом и ежедневно сменявшихся, несколько человек размещались по потаенным углам двора, с целью предупредить секретныя посещения посольской квартиры; под каждым окном также стояло по несколько сторожей. Так же заботливо старались помешать сношениям посольств со своими дворами. Мейерберг напрасно просил у московскаго двора и устно, и письменно позволения сообщить в Вену некоторыя известия о себе. Письма, посылавшияся из-за границы послам в Москву, вскрывались, прочитывались и потом уничтожались.
      В описаниях иностранных посольств находим несколько указаний на количество припасов, ежедневно отпускавшихся на содержание посольства во время его пребывания в Москве, равно как и на пути к ней. Английскому послу Рандольфу со свитой, состоявшей из 40 человек, в 1568 г. на пути к Москве пристава ежедневно выдавали припасов на два рубля. Гольштинскому посольству 1634 года, свита котораго состояла из 34 человек, ежедневно выдавалось на содержание по 2 руб. 5 коп., и благодаря дешевизне жизненных припасов, которую послы встречали на пути, этой суммы было совершенно достаточно для продовольствия их со свитой. По прибытии в Москву, то же посольство ежедневно получало на содержание по 62 коровая хлеба, по четверти быка, по 4 барана, по 12 кур, по 2 гуся, по одному зайцу или тетереву, по 50 яиц, по 10 коп. на свечи и по 5 на мелочные расходы по кухне, по четверти ведра испанскаго вина, по два ведра меда, по три четверти ведра пива и несколько меньше водки; кроме того, посольским слугам отпускалось по бочке пива, по боченку меда и по боченку же водки. Сверх всего этого выдавали на неделю пуд масла и столько же соли, три ведра уксусу, да по воскресеньям прибавляли мяса по 2 барана и одному гусю. В день прибытия посольства в Москву, также в дни больших праздников и придворных торжеств, содержание посольства удвоялось. Иногда пристава приносили посольству уже готовыя кушанья, что ставило иностранцев в большое затруднение, потому что московския блюда редко были им по вкусу, и гораздо удобнее было для них получать сырые припасы, которые они могли приготовлять по-своему. С XVII в. начинаем встречать известия о том, что пристава на пути к Москве предоставляли послам на выбор — получать ли содержание припасами, или брать прямо деньги, назначенныя для этого из казны; послы, разумеется, охотнее соглашались на последнее, тем более, что при покупке припасов самим посольством, пристава назначали таксу, чтоб продавцы не могли запрашивать слишком много за свои товары.
      В первые дни, по прибытии посольства в Москву, пока в думе наводились справки и шли разсуждения о нем, послам предоставлялось отдыхать от дороги; но иногда это отдохновение продолжалось так долго, что наскучивало им. Здесь также дело не обходилось без проволочек, подобных тем, какия испытывал посол на пути к Москве: назначат день для представления государю, потом отложат и т.д. Наконец объявляли решительный срок; накануне его пристава несколько раз приходили к послу, внушая ему приготовиться к явлению пред светлыя очи государя. Утром, на другой день, те же пристава являлись к послу в богатых парчевых одеждах, которыя они надевали в сенях посольскаго дома, и объявляли о приближении бояр, которые имели представить посла во дворец, добавляя, чтобы посол вышел к ним навстречу. Бояре, с многочисленной свитой подъехав к посольской квартире, сходили с коней, но не входили в дом, а ждали выхода посла, стараясь сделать так, чтобы посол дальше вышел к ним навстречу. Сев на коней или в экипажи, которые присылались из дворца, отправлялись в Кремль, обыкновенно чрез Спасския ворота. Поезд, как и при въезде в столицу, двигался между рядами нескольких тысяч стрельцов, с прежними замедлениями и остановками, чтоб привести послов во дворец именно в ту минуту, когда царь садился на престол. Массы народа по-прежнему наполняли ближайшия улицы и покрывали окна и кровли домов. В Кремле поезд встречали разные служилые люди в богатом платье, которые вели посла к дворцу. В 1582 г., когда происходили беседы Поссевина с царем о вере, при проходе иезуита во дворец, огромныя толпы придворных служителей и народа наполняли кремлевскую площадь, ступени крыльца, сени, окна и переходы дворца. Идя на третий диспут, Поссевин видел на площади Кремля по крайней мере тысяч пять простого народа. Далеко не доезжая до крыльца, все сходили с коней и шли далее пешком. Подле крыльца у послов и их свиты отбирали оружие, с которым никто не мог являться пред государем.
      С Красной площади во дворец вели три лестницы, из которых каждая имела, как объясняли Лизеку, особенное назначение в обряде приема посольств: среднею вводили во дворец послов турецких, персидских и прочих бусурманских, правою — послов христианских, левою — тех из последних, которым хотели оказать особенную почесть. На половине лестницы посла встречали государевы советники, которые вели его до вершины лестницы, где, передав его высшим советникам, сами следовали позади. При входе в палаты посла встречали первостепенные бояре, которые вели его к государю. Передния палаты, которыя проходил при этом посол, были наполнены князьями, боярами и другими важнейшими придворными людьми, между которыми особенное внимание иностранцев обращали на себя старики с длинными седыми бородами, сидевшие и стоявшие вдоль стен передних палат: это были гости, или важнейшие купцы государевы, присутствовавшие здесь для того, чтоб своей почтенной наружностью придать больше важности и торжественности обстановке приема. Как на них, так и на сановниках, находившихся здесь, были богатые парчевые кафтаны и превысокия шапки, похожия на башни, по выражению Рейтенфельса. Проходя мимо этих людей, Герберштейн был несколько удивлен одной замеченной в них странностью, «при нашем появлении, говорит он, никто из них не сделал нам никакого приветствия и даже приятельски-знакомые с нами, когда мы кланялись им и заговаривали с ними, оставались совершенно неподвижны и ничего не отвечали нам, как будто не замечали наших поклонов и вовсе не были с нами знакомы. При входе посла в палату, где находился сам государь, бояре, сидевшие по лавкам в шапках, вставали и снимали их. На них длинная до пят одежда (ферезь), которую иные, за неимением своей, брали на этот случай из государевых кладовых. Ченслер, представлявшийся царю в 1553 г., видел здесь бояр человек до 100, во время приема польскаго посольства 1678 г. Таннер насчитал их до 500, все они хранили глубокое молчание в продолжение аудиенции, пристально следя за всеми движениями государя. Государь сидел на возвышенном месте, на престоле, по правую сторону котораго на стене висел образ Спасителя, а над головой государя — образ Божией Матери. Престол помещался не посредине палаты, а в углу, между двумя окнами. По правую сторону на пирамидальной подставке из чеканнаго серебра находилась держава из массивнаго золота. По обеим сторонам около престола стояли четыре телохранителя (рынды «для бережения») в белых одеждах (турских кафтанах) с серебряными бердышами на плечах. На государе была также длинная до пят одежда; он сидел с открытой головой; по правую сторону около него на скамье лежала остроконечная шапка (колпак), похожая на голову сахара; в руке держал он посох с изображением креста на верху, унизанный довольно большими хрустальными шариками. Олеарий видел в руках у государя золотой посох, который был так тяжел, что государь для облегчения держал его попеременно то в той, то в другой руке. Здесь же на скамье стояла вызолоченная лохань с рукомойником, покрытым полотенцем. Эта лохань должна была неприятно поражать послов, ибо известно было, что в ней государь моет руки после приема иностранных послов; если верить словам Герберштейна и Мейерберга, это омовение совершалось только после приема католических послов. Поссевин выходит из себя при одном воспоминании об этой лохани. Впрочем, во второй половине XVII века только один Мейерберг упоминает об этой лохани; Рейтенфельс, напротив, говорит, что обычай выставлять лохань при приеме и даже мыть в ней руки по окончании его давно уже оставлен царями.
      Как только посол входил в приемную палату, думный дьяк или один из первостепенных бояр докладывал о нем государю. Став против престола, посол передавал письмо и грамоту от своего государя, при имени котораго московский государь вставал и сходил с верхней ступени престола. Когда оканчивались первыя приветствия, государь справлялся о здоровье своего брата-государя и, пока посол отвечал, садился на прежнее место; потом, по приглашению дьяка, посол подходил к престолу и целовал руку государя, который при этом спрашивал его, благополучно ли он ехал. Затем поклонившись сперва государю, потом на обе стороны князьям и боярам, во все это время стоявшим из почтения к послу, последний, по приглашению того же дьяка, садился на скамью, которую ставили против государя, между тем как свита подходила к государевой руке. Послы из Польши, Литвы, Ливонии, Швеции и проч. являлись во дворец с подарками или «поминками», которые думный дьяк или один из приставов подносил государю. Каждый из членов посольской свиты приносил особенный подарок и о каждом докладывалось особо, причем громко и внятно произносилось его имя и назывался подарок. В стороне сидел дьяк и записывал каждый подарок с именем того, кто его подносил. Герберштейн явился без поминка, и когда ему напомнили об этом, отвечал: «у нас этого не водится». Но в XVII веке и цесарские послы обыкновенно приезжали с подарками. Посидев немного, посол получал от государя приглашение отведать с ним хлеба-соли. После того посла отводили в другую палату, где он излагал и обсуждал с думными людьми дела, касавшияся его посольства. Если посол приезжал для важных и сложных переговоров, эти разсуждения тянулись несколько дней, даже месяцев, сопровождаясь многими формальностями, крайне утомлявшими иностранцев. Всякий раз, когда посол делал новое предложение, разсуждавшие с ним думные люди шли к государю за ответом, который, иногда уже на другой день, в точности передавали послу. Когда для ответа требовалось много предварительных справок, его откладывали на несколько дней. Поссевин дивился той тщательности, с которой московские думные люди выкапывали из архивных дипломатических актов за долгое время все, что могло обратить переговоры в их пользу. Потому ответы выходили иногда очень длинные. Медленность переговоров увеличивалась еще от порядка, в каком передавались ответы. В них, где было нужно, повторялись сполна титулы обоих государей, между которыми велись переговоры, и дословно передавались предложения посла. Изложенный таким образом на нескольких длинных листах ответ разделялся по листам между думными людьми и каждый из них поочередно прочитывал свой лист послу. Чтение это продолжалось иногда часа по 4, хотя, по замечанию Поссевина, весь ответ можно было бы передать менее, чем в час. Копия с прочитаннаго акта отдавалась послу.
      Мейерберг описывает порядок переговоров, которые он вел в Москве с боярами. Посла с его товарищем ввели в довольно обширную (ответную) залу, в которой подле угла стоял длинный и узкий стол. Послов пригласили сесть за стол на приделанной к стене лавке; в углу, на почетном месте поместился первый из бояр, назначенных для переговоров, кн. Алексей Никитич Трубецкой. На одной с ним лавке, но дальше от стола, поместились двое других бояр; думный дьяк сел особо, на скамье недалеко от стола. Когда все уселись, первый боярин встал, за ним поднялись и прочие присутствующие. Призвав Св. Троицу и сказав полный титул царя, он объявил послам, что государь выслушал их предложение и велел перевести письмо цесаря. Второй боярин, сделав такое же предисловие, только сократив титул, сказал, что государь прочитал это письмо со вниманием и увидел из него, что послы имели сделать ему некоторыя предложения, касающияся общаго блага обоих государств. Третий боярин тем же порядком продолжал, что в письме написано, чтобы верили предложениям, которыя должны были сообщить послы, что они, бояре, готовы исполнить. Наконец, думный дьяк, еще раз повторив то же вступление, объявил, что им, думным людям, приказано от государя выслушать предложение послов. Тогда послы, встав вместе с прочими присутствующими, прочитали полные титулы сперва цесаря, потом царя; затем все опять сели, и товарищ посла прочитал по грамоте другое предложение своего государя, которое переводчик, по мере чтения, фразу за фразой, передавал по-русски. Выслушав предложение, бояре потребовали копии с него. Поговорив потом о разных делах, бояре с дьяком вышли из палаты, чтобы сообщить государю новое предложение послов; последние между тем одни оставались в палате. Четверть часа спустя, возвратился один дьяк и объявил послам, что он докладывал государю об их предложении, но что ответ на него они получат после, а теперь могут возвратиться на свое подворье.
      Дипломатические приемы московских бояр часто повергали в отчаяние иностранных послов, особенно тех, которые хотели вести дело прямо и добросовестно. Они горько жалуются на двуличность и безцеремонность московских дипломатов, на их непостоянство и легкость, с которой они давали и нарушали обещание. Чтоб не попасть в их сети, недостаточно было увериться, что они лгут; надо было еще решить, куда метит эта ложь, что об ней подумать. Если их уличали во лжи, они не краснели и на упреки отвечали усмешкой. Как бы точно и решительно ни был определен и установлен какой-нибудь пункт переговоров, в случае нужды они всегда находили возможность посредством разнообразных заученных толкований ослабить его силу или даже представить его в другом, неожиданном виде. Отличаясь такими качествами, московские думные люди могли бы назваться ловкими дипломатами, если бы в равной степени обладали другим необходимым для этого условием — знанием политических дел Европы. Это знание было у них крайне бедно и черпалось из скудных и мутных источников. Прусская или голландская газета, занесенная в Москву иноземным купцом, которой они верят, по выражению Мейерберга, как дельфийскому оракулу, пленный солдат, готовый всего наговорить при допросе, лишь бы выпутаться из беды, — вот почти весь круг обыкновенных источников, из которых заимствовались сведения о том, что делалось в Европе. Все это, по словам того же иностранца, до того затрудняло деятельность западных послов в Москве, что им часто приходилось раскаяваться в том, что они взяли на себя такую обязанность.
      Пока посол разсуждал с боярами, готовили обед. При входе посла в столовую все приглашенные, уже сидевшие по местам, прежним порядком вставали, на что посол отвечал поклонами и садился на указанное государем место. Среди столовой стоял большой поставец, снизу квадратный, сверху суживавшийся пирамидально, уставленный множеством золотой и серебряной посуды, в которой особенное внимание англичан обратили на себя в 1553 г. четыре огромныя вазы до 5 футов вышиной. Вокруг, по сторонам столовой, разставлены были столы на известном разстоянии один от другого. Англичане в 1553 г. видели их по 4 на каждой стороне в золотой палате; эти столы стояли на помосте, возвышавшемся над полом на 3 ступени. Государь перед обедом снимал пышную одежду, в которой принимал послов, и являлся за стол в другой, обыкновенной белой одежде, что, по объяснению Рейтенфельса, означало дружественное расположение. От стола государева до других оставляли столько пространства, сколько можно захватить распростертыми руками. Ниже государя сидели его братья или старшие сыновья, если были. На более значительном разстоянии от последних помещались важнейшие князья и бояре, по степени важности и значения у государя. За дальнейшими столами по обеим сторонам палаты садились остальные гости, приглашенные по особой милости государя; прямо против стола государева садились особо послы, а недалеко от них посольская свита. Столы покрывались чистыми, но маленькими скатертями, и уставлялись сосудами с уксусом, перцем, солью в таком порядке, что на каждых 4-х гостей приходилось по одной уксуснице, одной перечнице и одной солонке. Все эти сосуды были из чистаго золота или серебра. Обыкновенно подавали столько разной посуды, что едва устанавливали ее на столах, а между тем недоставало многих необходимых принадлежностей европейскаго стола, что ставило иностранцев, обедавших у государя, в большое затруднение. Салфеток не употребляли вовсе; ножей, вилок и тарелок подавали очень мало. Бухау на парадном царском обеде не нашел в своем приборе ни ножа, ни тарелки; у сидевшаго подле боярина ему удалось добыть один нож для себя и своего товарища, которым они и пользовались вместе в продолжение всего обеда. На обеде у перваго самозванца Паерле видел перед столовой залой кучи серебряных сосудов, из которых некоторые были величиной с котлы и ведра; но на столах он не заметил ни тарелок, ни ложек, кушанья большею частью состояли из пастетов, дурно приготовленных. Даже при Алексее Михайловиче, когда обедал у него Карлиль, каждому гостю подали только по одной тарелке на весь обед. Посуда подавалась не всегда в опрятном виде; поданная Карлилю серебряная посуда была так нечиста, что походила скорее на свинцовую. Пока разставляли посуду, в столовую входило несколько стольников в блестящих одеждах и, никому не кланяясь, не снимая даже высоких шапок, становились вокруг поставца. Государь, подозвав к себе одного из служителей, давал ему продолговатый ломоть хлеба и приказывал отнести его послу; подошедши к последнему, служитель громко объявлял ему, что великий государь жалует его, посылает хлеба со своего стола.
      Пока он произносил это, посол и прочие гости стояли. Приняв хлеб и положив его на стол, посол молча кланялся сперва государю, потом всем присутствующим на обе стороны. Такия же посылки делались и некоторым другим из приглашенных в знак особой милости государя, что каждый раз сопровождалось вставаньем всех гостей и поклонами получавшаго хлеб. Когда государь хотел оказать кому-нибудь самую большую милость и любовь свою, тому посылал соли со своего стола. После раздачи хлеба стольники выходили и приносили водку, которую обыкновенно пили пред обедом, потом жареных лебедей, составлявших первое блюдо на государевых обедах, когда не было поста. Государю подносили трех лебедей, и он пробовал ножем, который лучше. Выбранный тотчас выносился, разрезывался на части и на 5 тарелках приносился опять государю. Отрезав по частичке от разных кусков, государь давал прежде отведать их стольнику, потом отведывал сам и посылал на тарелках послу и кому-нибудь из остальных гостей в знак особой милости, причем повторялась прежняя церемония вставаний и поклонов, доводившая непривычнаго иностранца до утомления. Остальные лебеди разрезывались и подавались гостям на тарелках, по 4 куска на каждый. Лебедей ели с уксусом, солью и перцем. Для той же цели во все время обеда стояли на столе сметана, соленые огурцы и сливы. В таком же порядке подавались и прочия блюда, с той, впрочем, разницей, что уже не уносились из столовой, подобно жареному. Об остальных блюдах иностранцы не сообщают подробностей; в подаче их они не находили никакого порядка и потому не могли припомнить, при множестве разных блюд, что за чем следовало. В пост первым кушаньем, которым открывался обед, была икра с зеленью. За ней на обеде, данном Карлилю, подали очень понравившуюся ему уху, потом рыбу в разных видах, вареную, жареную, в пирогах; всех блюд подано было до 500. Из напитков на столах стояла обыкновенно мальвазия и другия вина, также разных родов меды. В продолжение обеда у поставца стояли 4 прислужника с перекинутыми через плечо полотенцами и кубками в руках. Обыкновенно государь приказывал подавать себе кубок один или два раза в продолжение обеда. Когда он пил, подзывал к себе посла и ласково приглашал его, как и прочих гостей, хорошенько есть и пить. Многие иностранцы, зная обычай русскаго гостеприимства, садились за стол с тревожной мыслью, что их заставят пить много, и Карлиль был очень рад, что его опасения на этот раз не оправдались, хотя в продолжение обеда ему часто напоминали не забывать государева здоровья. За столом говорили мало; изредка обращался государь к послу с каким-нибудь вопросом. Так кн. Василий Иванович между прочим спросил однажды Герберштейна, брил ли он бороду, и получив утвердительный ответ, прибавил: «и это по-нашему», а сам первый из московских государей, замечает при этом Герберштейн, обрил себе бороду в угоду второй своей жене. Беседа оживлялась пред десертом, когда посол должен был подойти к столу государя и взять из рук последняго заздравный кубок. Карлиль при этом принужден был выпить предложенный царем кубок в память «мученика» короля Карла I, и царь долго говорил с послом об Англии, о польской войне, о его посольстве. Между тем стольники, в начале обеда бывшие в далматиках, на подобие левитов, по выражению Герберштейна, и подпоясанные, среди обеда переодевались в терлики, усыпанные драгоценными камнями. Этих стольников на посольских обедах насчитывали иногда до 150, и в продолжение обеда они три раза переменяли платье. Обед продолжался три или четыре часа, иногда до самой ночи, так что оканчивался уже при огне; обед, данный Карлилю, тянулся от 2-х до 11-ти часов пополудни. По окончании стола государь отпускал всех гостей домой; в 1553 г. Англичане очень удивлялись, когда при этом царь назвал по имени каждаго из многочисленных гостей, и недоумевали, как мог он помнить столько имен.
      Но угощение посла не оканчивалось в этот день приемным обедом во дворце. Те же люди, которые привели посла во дворец, вели его обратно на квартиру и приносили с собой серебряныя чарки и другие сосуды с напитками, преимущественно с разными медами. Таким образом в посольском доме пристава устраивали настоящую попойку; это называлось «поить посла», причем главнейшей заботой приставов было, во что бы ни стало, напоить посла как можно пьянее. Герберштейн дивится их умению потчивать в этом случае. Отказываться от приглашений не позволялось ни под каким предлогом, потому что пили сперва за здоровье великих государей, а потом их братьев, сыновей и других родственников, а когда и их мало, начинали пить за здоровье важных лиц обоих государств. Осушив несколько чарок, говорит Герберштейн, не иначе можно было избавиться от дальнейшей попойки, как притворившись очень пьяным или спящим. Из разсказов о польских и татарских посольствах мы знаем, что пристава часто вполне достигали своей цели — напоить посла, причем дело не обходилось часто без печальных историй. Но при этом достигались иногда и другия важныя цели: подпивший посол не раз проговаривался о том, что ему приказано было держать только на уме.
      Олеарий замечает, что с некотораго времени при Московском дворе стал выводиться обычай приглашать послов после первой аудиенции к государеву столу; послам объявляли обыкновенно, что им пошлют пищу со стола государева на посольское подворье. Действительно описания приемных обедов во дворце у иностранцев XVII в. встречаются редко; зато находим не лишенныя интереса подробности об угощении послов на их квартире. По возвращении последних с первой аудиенции, на посольский двор привозили несколько телег с напитками и кушаньями, изготовленными на государевой кухне, с подвижными плитами для их разогревания и т.д. Пристав покрывал скатертью только конец стола, где должен сидеть посол, и только для него клал нож, вилку и ложку; свита должна была обойтись без этого. Кушанья, состоявшия преимущественно из разнаго рода печений, затейливо приготовленных, так щедро приправлялись маслом, луком и чесноком, что иностранцы с трудом могли есть их; да об этом и не заботились; московское хлебосольство выражалось вовсе не в «ествах». Пристав приносил с собой длинный список «здоровий», и в продолжение стола предлагал их одно за другим, начиная с обоих государей, титулы которых сказывались при этом сполна по бумаге, не выходившей из рук пристава до конца обеда. В подаче напитков сохранялся строгий порядок. Для низших служителей посольства выставлялся среди двора большой сосуд с водкой, из котораго всякий черпал, сколько хотел.
      В остальные дни государь часто посылал послу кушанья с своего стола. По окончании переговоров, для которых приезжал посол, государь иногда приглашал его с собой на охоту или какую-нибудь другую потеху, а перед отъездом на прощальный обед. В конце его, государь, встав с своего места, приказывал подать себе кубок, говоря, что он пьет в знак любви и за здоровье своего брата-государя, прося посла передать последнему все, что он здесь видел и слышал. Потом государь подавал кубок послу, приглашая выпить его также за здоровье своего государя. Этот кубок, в знак особенной милости, иногда дарился послу. Приняв его, посол отступал несколько назад, и, выпив, кланялся государю. Кубок этот был довольно велик, и Контарини, небольшой охотник пить, едва мог выпить четвертую долю того, что в нем было. С таким же приглашением обращался государь ко всем присутствовавшим на обеде. После того он подзывал посла к руке и отпускал его. Обыкновенно посол со всей свитой, не исключая и низших служителей, получал от государя подарки, состоявшие из шуб и разных мехов. Герберштейн во второй приезд получил, сверх собольей шубы, два сорока соболей, 300 горностаев и 1500 белок. Послов из западной Европы дарили почти исключительно мехами, преимущественно собольими; но послов татарских и вообще восточных государь жаловал, кроме того, разным платьем, шапками, сапогами, даже материями на платье. Татарские послы были особенно падки на эти подарки, которые часто были единственной целью их приезда в Москву. Олеарий видел в 1634 г. кавалькаду трех татарских послов с многочисленной свитой, направлявшихся во дворец: на них было платье из грубаго краснаго сукна, а чрез несколько часов татары с гордостью возвращались из дворца, одетые в камку, одни в алую, другие в желтую. Того же добивались и разные владельцы, посылавшие этих послов к московскому государю. Не проходит почти года, замечает Олеарий, без того, чтоб татарские владельцы не посылали в Москву посольств, не столько по делам, сколько для того, чтобы выманить у царя несколько мехов и шелковых одежд. При отъезде посол должен был в свою очередь дарить приставов; Поссевин советует давать им 25 или 30 золотых и столько же их служителям, если нельзя будет дать больше. Прежним порядком пристава провожали посольство до Московской границы и там при разставании также получали подарки.
 

III. Государь и его двор

      В такой обстановке являлась в Москве верховная власть перед иностранными послами. Далеко от столицы, с первых шагов, на почве Московскаго государства, наблюдательный иностранец начинал уже чувствовать вокруг себя, на людях, которых он встречал, могущественно действовавшее обаяние этой власти и должен был чувствовать это тем сильнее, что в соседних западных государствах он встречал совершенно противоположныя явления. Умный австрийский дипломат, хорошо знавший состояние соседних с Австрией стран, проезжая чрез Венгрию, поет ей полную грустнаго чувства похоронную песнь, видя, как разоряют ее пышные и ленивые вельможи. Таких могущественных и пышных вельмож должен был он прежде всего заметить и в Польше. В Литве он дивится страшной вольности вельмож и сосредоточению в их руках земельной собственности. Совсем иного рода явления встречал он в Московском государстве. После всех церемоний на пути, в которых московские пристава с такой неумолимой строгостью оберегали честь своего государя, в полумили от Москвы Герберштейн встретил знакомаго старика, который был товарищем московскаго посла, ездившаго в Испанию; он прибежал озабоченный, обливаясь потом, с известием, что на встречу послам едут бояре. Когда Герберштейн спросил его, зачем бежал он с таким спехом, тот отвечал: «у нас служат государю не по вашему, Сигизмунд»! — Поэтому иностранец, приезжавший в Москву, и без особенной наблюдательности, только присматриваясь и прислушиваясь к тому, что происходило и говорилось вокруг него, мог понять значение и размеры власти московскаго государя. По описанию иностранцев, этот государь стоит неизмеримо высоко над всеми подданными и властью своею над ними превосходит всех монархов в свете. Эта власть одинаково простирается как на духовных, так и на светских людей; ни от кого не завися, никому не отдавая отчета в действиях, свободно располагает государь имуществом и жизнью своих подданных. Боярин и последний крестьянин равны перед ним, одинаково безответны пред его волей. Такому значению верховной власти соответствует высокое понятие о ней самих подданных. Иностранцы дивятся благоговейной покорности, с которой подданные относятся к московскому государю. Слушая разсказы московских послов, венский архиепископ приходил в умиление от такого послушания подданных государю «яко Богу». Никто из подданных, как бы он ни был высоко поставлен, не смеет противоречить воле государя или не соглашаться с его мнением; подданные открыто говорят, что воля государя — Божия воля, и государь — исполнитель воли Божией. Когда их спрашивают о каком-нибудь сомнительном деле, они отвечают выражениями, затверженными с детства, в роде следующих: это знает Бог да великий государь; один государь знает все; одним словом своим разрешает он все узлы и затруднения; что мы имеем, чем пользуемся, успехи в предприятиях, здоровье — все это получаем мы от милости государя, — так что, добавляют наблюдатели, там никто не считает себя полным хозяином своего имущества, но все смотрят на себя и на все свое, как на полную собственность государя. Если среди беседы упомянуть имя государя и кто-нибудь из присутствующих не снимет при этом шапки, ему тотчас напоминают его обязанность; нищие, сидя у церковных дверей, просят милостыню ради Бога и государя. Разсказывать, что делается и говорится во дворце государевом, считается величайшим преступлением. В день имянин царя никто не смеет работать, хотя в церковные праздники простой народ вообще не прекращает будничных занятий. В челобитных царю все пишутся уменьшительными именами; бояре и все служилые люди прибавляют к этому «холоп твой», гости — «мужик твой», прочие купцы — «сирота твой», боярыни — «рабица или раба твоя», поселяне — «крестьянин твой», слуги бояр — «человек твой».
      Ясно и скоро, даже не изучая обычаев Постельнаго крыльца, поняли иностранцы и значение московских вельмож, их характер и отношение к государю. Как ни старались иные московские послы выставить пред иностранными дворами могущество и богатство этих вельмож, преобладание аристократии в Московском государстве, но довольно было иностранному послу бросить беглый взгляд вокруг себя при проходе по передним палатам дворца и в самой приемной палате, довольно было узнать, откуда достали многие из толпившихся здесь магнатов свои дорогие блестящие кафтаны, чтобы понять, что это за вельможи и в каких отношениях стоят они к своему государю. Поссевин дивится отсутствию всякаго аристократическаго гонора в этих вельможах, разсказывая, как большие послы московские, приехав на Киверову гору для заключения мира с Польшей, привезли с собой товары, и безцеремонно открыли лавки для торговли с польскими купцами. Во второй половине XVI века всем особенно ясно сказывалось безсилие этих вельмож пред верховною властью. Государь мог каждаго из них, кого захочет, лишить сана и имущества, которые он же и дал ему, и низвести в положение последняго простолюдина. Все вельможи, советники и другие люди высшаго класса называли себя холопами государя и не считали безчестием для себя, когда государь приказывал кого-нибудь из них побить за какой-нибудь проступок; побитый, напротив, оставался очень доволен, видя в этом знак благосклонности государя, и благодарил его за то, что пожаловал, удостоил исправить и наказать его, своего слугу и холопа. Неудивительно, что люди, привыкшие к другим порядкам, побывав при московском дворе, уносили с собой тяжелое воспоминание о стране, в которой все рабствует, кроме ея властелина.
      О составе двора государева иностранцы XVI века сообщают немного подробностей. Иовию русские послы говорили, что двор государя составляют важнейшие князья и военные сановники, которые чрез определенное число месяцев поочередно вызываются из областей для поддержания придворнаго блеска, для составления царской свиты и отправления разных должностей. Подле царя всегда находился окольничий, принадлежавший к числу высших советников государя; этот окольничий, по словам Герберштейна, занимал должность претора или судьи, назначеннаго от государя. Из других придворных сановников в конце XVI века упоминаются: конюшийбоярин, смотревший за царскими лошадьми, — первый сановник при дворе; потом дворецкий, казначей, контролер, кравчий, главный постельничийи 3 фурьера. При дворе постоянно находились на страже 200 жильцов-стряпчих из детей дворян. Ночью подле царской спальни находился главный постельничий с одним или двумя приближенными; в соседней комнате сторожили по ночам еще 6 верных служителей, а в третьей несколько дворян из жильцов-стряпчих, которые чередовались каждую ночь по 40 человек; у каждых ворот и дверей во дворце стояло на страже по нескольку молодых людей истопников. К постоянной дворцовой страже принадлежали также 2000 стремянных стрельцов, которые поочередно стояли день и ночь с заряженными пищалями и зажженными фитилями, по 250 у дворца, на самом дворе и у казначейства.
      Известия XVII в. описывают с большими подробностями лествицу чинов, сосредоточивавшихся при дворе, около особы государя. На верху ея стояли бояре, которых, по словам Олеария, при дворе было обыкновенно до 30; они занимали разныя или чисто-придворныя или государственныя должности, между которыми, впрочем, не проходило резкой разграничительной черты. Трое из бояр занимали три высшия должности в государстве, принадлежавшия по существу своему к дворцовому ведомству. Это были: конюший боярин, дворецкий и оружейничий. Конюший считался первым боярином в государстве. Первым после него был дворецкий, главный управитель государева двора, или «набольший во дворе», как его называли в простонародье. За ним следовал оружейничий, ведавший придворный арсенал, украшения дворца, принадлежности торжественных царских выходов и вообще все, что составляло обширное ведомство Оружейной палаты. За боярами следовали, по порядку чиновнаго достоинства, окольничие, думные дворяне, думные дьяки или государственные секретари, спальники с постельничим во главе, комнатный с ключем, или главный камердинер, стольники и кравчий, стряпчие, дворяне московские, наконец, жильцы или пажи, дьяки и подьячие. При дворе жило также множество низших дворцовых служителей и приспешников. Число всех вообще слуг, постоянно живших при дворце, на непосредственном содержании государя, Олеарий полагает больше 1000. В это число не входили стрельцы, составлявшие царскую гвардию и находившиеся при дворце «для оберегания». Вот люди, которых иностранные послы встречали при дворе московскаго государя в качестве придворных сановников или служителей, употреблявшихся «для царских услуг». Те же люди, восходя из чина в чин, размещались по разным приказам в Москве, служили орудиями государственнаго управления, ибо вообще не полагалось строгаго различия между делом государевым и делом государственным.
      Бояре и прочие люди высших чинов, не «спавшие на царском дворе»; тем не менее имели с ним самую тесную связь, были постоянно на глазах у государя. Они постоянно жили в Москве, редко отлучались в свои деревни, и то не иначе, как спросившись у государя. Кроме торжественных случаев при дворе, когда они в парадном наряде окружали государя, в обыкновенное время они обязаны были каждый день и не один раз являться во дворец ударить челом государю. При дворе проводили они большую часть дня. По словам Маржерета, они вставали летом обыкновенно при восходе солнца и отправлялись во дворец, где присутствовали в думе от перваго до шестого часа дня (по старинным московским часам), потом шли с государем в церковь, где слушали литургию от 7 до 8 часов, по выходе государя из церкви возвращались домой обедать, после обеда отдыхали часа 2 или 3, а в 14 часов (пред вечерней), по звону колокола снова отправлялись во дворец, где проводили около 2 или 3 часов вечера, потом удалялись, ужинали и ложились спать. Во дворец они ездили летом на лошадях верхом, зимой в санях; в каретах ездили только старики, которые не могли сидеть верхом. Когда боярин ехал верхом, у арчака его седла висел маленький набат, около фута в поперечнике; проезжая по улице или рынку, где было много народа, боярин время от времени ударял по этому набату рукояткой плети, чтобы встречные сторонились с дороги.
      Мы видели, в каких резких чертах рисуют иностранцы власть московскаго государя и его отношения к окружающим; в заключение наиболее спокойные из них приходят к нелестной дилемме: трудно решить, говорят они, дикость ли народа требует такого самовластнаго государя, или от самовластия государя народ так одичал и огрубел. Другие с горькой иронией решают эту дилемму басней о журавле и лягушках. При таком представлении о власти московскаго государя очень легко было причислить его к восточным, азиатским деспотам, или подумать, что он старается подражать соседу своему, султану турецкому. Сравнение с турецким султаном стало даже общим местом для иностранных писателей при характеристике власти московскаго государя. По замечанию Поссевина, московский государь считает себя несравненно выше западных христианских монархов, и когда папский легат указал ему на главнейших из них, тот с пренебрежением возразил: «что это за государи».
      Но как ни резки черты, в которых изображают иностранцы отношения верховной власти к ея окружению, мы не можем назвать их преувеличенными. В XVI в., к которому относятся приведенныя известия, между государем и людьми, составлявшими его двор, его думу, сохранялась прежняя близость, непосредственность отношений, но не сохранилось прежней свободы, прежняго доверия. Близость сохранялась потому, что придворные вельможи сами старались сохранить свое положение в прежнем дружинном виде, оставаясь дружинниками, дворовыми людьми великаго князя, состоящими на личной ему службе и на его содержании, а князь не имел причин изменять такое положение; но свобода, доверие дружинных отношений было потеряно, потому что великий князь не остался прежним вождем дружины, получил другое, более широкое значение, получил большия силы и средства, предъявил новыя требования, на которыя не могли согласиться прежние дружинники, не отказываясь от своего прежняго характера. Отсюда борьба, результатом которой было низведение прежних дружинников и вступивших в их число служилых князей, советников и товарищей великаго князя по прежним отношениям, на степень слуг. Иностранцы не могли во всей ясности разглядеть все фазы этой борьбы, но результат они заметили: все эти знатные вельможи и советники, говорят они, зовут себя холопами великаго князя.
      Также не покажутся нам преувеличенными резкие отзывы иностранцев второй половине XVI в. о произволе, с которым московский государь распоряжался имуществом своих вельмож, если сравним их с мерами Василия и Иоанна IV касательно вотчин служилых князей: таким именно произволом, и только произволом, могли иностранцы объяснить себе эти меры, не видя других побуждений, коренившихся в более отдаленных условиях и отношениях, среди которых росла власть московских государей.
      Но если иностранцы не представляли ясно этих отдаленных условий и отношений, под влиянием которых начался и продолжался рост верховной власти в центре северо-восточной Руси, то они не могли не заметить того движения, которым обнаруживалось усиление этой власти со второй половины XV в., тем более, что это было тогда единственное движение в северо-восточной России, которое могло обратить на себя внимание иностранцев. Они не могли не заметить тесной связи и последовательности стремлений в деятельности трех государей, преемственно занимавших московский престол со второй половины XV и до конца XVI в. Они видели, как одновременно с украшением столицы быстро поднималась и власть живущаго в ней государя, делаясь все недоступнее для подданных. Они не знают, откуда все это взялось, и вместе с недовольными московскими боярами готовы все приписать личным свойствам этих трех государей и другим случайным обстоятельствам вроде появления Софьи в Москве и т.п.; но они знают пункт, с котораго начало обнаруживаться такое неожиданное, по их взгляду, усиление. Поссевин прямо говорит, что нестерпимая надменность московских государей началась преимущественно с того времени, как они сбросили с себя иго татар. Они ясно отмечают два явления, которыми обнаружилось это государственное движение: в то время, как извне сказывается все сильнее и сильнее стремление государства к расширению своих пределов на востоке и западе, внутри заметно столь же сильное стремление к объединению; постепенно и быстро исчезают один за другим независимые областные князья, унося с собою в Москву или Литву почти одни только названия прежних своих вотчинных княжеств; последний из этих независимых князей уже в конце первой четверти XVI в. отправляется в московскую тюрьму, сопровождаемый горькой насмешкой московскаго юродиваго, гибнет самостоятельность северных вольных городов, — и иностранный путешественник, пересчитывая в первой четверти XVI в. города и области северо-восточной России, не находит вокруг Москвы ни одного пункта, в котором уцелели бы какие-нибудь следы прежней политической особности, кроме свежих еще воспоминаний о ней.
      Местные князья, выжитые из своих вотчин, перебрались мало-помалу в Москву; и здесь опять поднялась борьба, которую иностранцы расписывают самыми черными красками. Если они не понимали настоящаго характера этой борьбы при отце и сыне, которые вели ее осторожно и разсчетливо, то тем менее могли они понять ее при внуке, который возобновил ее со всею страстностию личной вражды. «По всей Европе, говорит Одерборн, ходит молва о его страшных жестокостях, и, кажется, в целом свете не найдется человека, который бы не желал тирану всяких адских мук.» Гваньини не находит ни в древнем, ни в новом мире таких деспотов, с которыми можно было бы сравнить Иоанна Грознаго; даже спокойный Герберштейн, до котораго также дошел слух о страшном московском царе, приходит в недоумение, не зная, чем объяснить его ожесточение, тем более, добавляет он, что, говорят, в лице этого тирана нет ничего напоминающаго свирепыя черты Аттилы.
      Итак, не зная истинных, скрытых мотивов борьбы, виня во всем только одну сторону, иностранцы заметили однако же последния ступени, которыя прошла в продолжение этой борьбы власть московских государей, начав явно усиливаться.
      Василий, говорит Герберштейн, докончил то, что начал отец, — именно, добавляет он в пояснение, отнял у князей и других владетелей все города и укрепления, не доверяет даже родным своим братьям и не дает им городов в управление. Сын Василия заставил всех князей и бояр писаться своими холопами и название слуги сделал самым почетным титулом.
      Иоанн IV, довершивши образование Московскаго государства, едва ли не более всех государей древней России сделался известен в современной Европе, хотя и с черной стороны. Иностранцы XVII в., писавшие о России, готовы были отнести к нему даже и то, что сделали его предшественники для утверждения своего единодержавия. Описывая неограниченную власть московскаго государя над подданными, Олеарий замечает, что к такой покорности приучил их царь Иван Васильевич, хотя голштинский ученый, так часто ссылающийся на Герберштейна, не мог не знать, что последний теми же самыми чертами описывал самодержавную власть великаго князя Василия Ивановича. Такой известности, без сомнения, много содействовал личный характер Иоанна: его страшный образ в отечественных, как и иностранных, известиях резко выделяется из ряда его предшественников, столь похожих друг на друга. При том писатели вроде Гваньини или Одерборна распространяли в Европе о его жестокости всевозможные разсказы, которые Мейерберг, далекий от желания оправдывать в чем-нибудь Иоанна, вынужден был однако же признать слишком преувеличенными. Но была другая, более важная причина, почему Иоанн IV оставил по себе такую черную память в Европе. Недаром иностранные писатели XVII в. с его царствования, как с поворотнаго пункта, начинают обыкновенно свои очерки русской истории. Это царствование действительно было поворотным пунктом в истории Московскаго государства. Иоанн IV первый резко столкнулся с западной Европой, решительно наступив на тех из своих западных соседей, которых Европа считала своими и которые, обращаясь к ней с жалобами на притязания московскаго государя, старались выставить на вид, что эти притязания, в случае успеха, не ограничатся какой-нибудь Ливонией, а пойдут дальше за море. Вот почему Европа обращала такое внимание на Иоанна, что не было сочинения по истории его времени, как говорит Олеарий, в котором не говорилось бы о его войнах и жестокостях. Так почувствовались следы и другого стремления, которым не замедлило заявить себя сложившееся государство, — стремление возвратить себе старыя, растерянныя вотчины.
 

IV. Войско

      Переходя к определению отношений верховной власти к подданным вообще, к изложению известий, сообщаемых иностранцами о государственном управлении и его органах, мы, разумеется, должны прежде всего остановиться на устройстве войска. Если и теперь в государствах вполне сложившихся, давно упрочивших свое существование, войско составляет важнейший предмет государственных забот, то понятно его значение для Московскаго государства XV или XVI в., которое только что начало становиться на твердую ногу и на каждом шагу должно было бороться за свое существование. Военное дело не только стояло тогда на первом плане, занимало первое место между всеми частями государственнаго управления, но и покрывало собою последния; военная служба сосредоточивала в себе все роды государственной службы и остальныя, не военныя отрасли управления являлись не только второстепенными по отношению к военной, но и подчиненными, назначенными служить интересам последней. Князья, бояре, окольничие, стольники и другие придворные чиновники, которых иностранные послы встречали во дворце в таком невоинственном виде, были, собственно, военные люди, хотя на них не видно было никаких знаков военнаго звания и жили они при дворе больше для личных услуг государю. Это были высшие члены того военнаго класса, который еще не так давно составлял вольную княжескую дружину. В XVI в. положение прежних дружинников, как мы видели, значительно изменилось. Хотя в конце XV в. в княжеских договорах иногда еще повторялось старинное условие: «а боярам и детям боярским и слугам между нас вольным воля», но уже и тогда эта вольность подвергалась сильным ограничениям, главныя дружинныя права постоянно стеснялись и нарушались; прежние думцы и слуги вольные низводятся до значения подневольных служилых людей, всеми своими отношениями прикрепленных к особе единодержавнаго государя московскаго. Согласно с таким значением служилаго класса, в состав его входит новый элемент, чуждый старинной дружине: подле прежней младшей дружины, наравне с детьми боярскими и даже иногда выше их, государь ставит своих дворовых слуг, дворян. Условия государства, в котором эти люди составляли, собственно, военный класс, произвели и другую перемену в их положении. Прежния княжеския дружины, постоянно находившияся при князе, содержавшияся непосредственно на его счет, можно было еще назвать постоянным войском: по характеру прежних отношений княжескаго рода к стране, сравнительно немногие из дружинников князя отвлекались от его двора для отправления невоенных должностей в стране. С усилением Московскаго государства, потребности государственнаго управления и способ содержания служилых людей чаще отвлекали их к посторонним не военным занятиям и лишали характера постояннаго войска. Хотя войны были очень часты, но в промежутки мирнаго времени масса служилых людей оставляла оружие до новаго сбора и расходилась: низшие чины возвращались в свои поместья, высшие оставались при дворе или отправлялись на правительственныя должности по областям.
      Главное учреждение, которое ведало (по крайней мере во второй половине XVI в.) дела, относившияся к войску, был Разряд, или Разрядный приказ. Здесь хранились списки всех служилых людей; в эти списки вносились имена всех дворян и детей боярских, достигших определеннаго возраста. В каждой области наместник также вел счет находившимся в ней служилым людям. Каждые два или три года государь производил по всем областям общий пересмотр этих людей, чтоб знать их число и сколько каждый имеет лошадей и служителей. О сборе служилых людей имеем известие от конца XVI в. Начальники четвертей в случае войны разсылали повестки к областным правителям и дьякам, чтобы все дети боярские к известному дню собирались на такую-то границу, туда-то.
      Там отбирали их имена писцы, назначенные Разрядом. Не явившиеся в срок подвергались штрафу и строгому наказанию. Герберштейн говорит, что на это время прерывался обычный ход замещения очередных должностей и все служилые люди должны были идти в поход. Служилым людям редко дается покой, говорит тот же иностранец. Отношения Московскаго государства к западным соседям были такого рода, что не война, а мир был случайностью; на востоке шла непрерывная борьба с степными хищниками, против которых ежегодно выставлялось на украйны значительное войско.
      О числе войска имеем различныя показания. Те из иностранных писателей, которые не были сами в России, сообщают огромныя цифры. Кампензе, перечисляя княжества, составлявшия, собственно, Московское государство (без Пскова, Новгорода и Смоленска), говорит, что в одном Московском княжестве считается до 30.000 бояр и дворян (детей боярских), служащих всадниками и всегда готовых к войне; кроме того, государь всегда может собрать в нем 60.000—70.000 пехоты из простолюдинов. В княжестве Рязанском считается до 15.000 таких же всадников, да из простолюдинов можно набрать всегда вдвое или втрое больше этого числа; в Тверском считается 40.000, а из простолюдинов можно также набрать вдвое или втрое более. По показанию Иовия, великий князь Василий всегда мог выставить в поле до 150.000 всадников. По свидетельству Иоанна Ласскаго, гнезенскаго архиепископа, обыкновенное число коннаго войска московскаго государя превышало 200.000. Адам Климент со слов своих соотечественников, бывших в Москве, говорит, что, готовясь к войне, московский государь никогда не вооружает меньше 900.000 человек: из них 300.000 выводятся в поле, из остальных составляются гарнизоны, располагаемые в пограничных местах для обороны государства. Ченслер ограничивается 200.000—300.000 человек, которых государство могло выставить в поле, и добавляет, что если сам царь выступает в поход, войска при нем никогда не бывает менее 200.000: немало ставят ратных людей и по границам; так на западной границе, при Иоанне IV стояло 100.000, да по границам с ногайскими Татарами до 60.000 человек. Так как приведенныя показания заимствованы прямо или посредственно из разсказов русских, то эти, без сомнения, преувеличенныя цифры легко объясняются понятным желанием разсказчиков выставить в выгодном свете военныя силы своего отечества. Московские послы в Вене говорили доверчивому Фабри, что в их отечестве есть такие могущественные и богатые вельможи, которые в случае нужды выставляют своему государю по 30.000 всадников, и что там в несколько дней, подобно пчелам, может сделаться огромное войско в 200.000—300.000 всадников. Из писателей, бывших в Москве, Герберштейн, от котораго мы могли бы ожидать наиболее достовернаго показания, нигде не определяет числа всего войска; другие значительно уменьшают приведенныя цифры. Поссевин, имея в виду показание Фабри, говорит, что как ни обширны владения московскаго государя, но в них больше пустых, чем населенных мест, и неосновательны известия некоторых, будто из этих владений выходит на войну 200.000 или даже 300.000 всадников. Однако ж и по его взгляду число войска было очень велико сравнительно с населенностью страны: он говорит, что из 10 жителей один служит или в царских телохранителях, или в походе, или в гарнизонах по крепостям. Более определенныя известия находим у Флетчера, хотя трудно сказать, насколько они достовернее. По его показанию, число коннаго войска на постоянном жаловании простиралось до 80.000. Из них 15.000 дворян составляли отряд царских телохранителей, разделяясь на 3 степени: дворян больших, дворян средних и детей боярских. Остальныя 65.000, также из дворян, ежегодно отправлялись на крымскую границу, если не получали другого назначения. В случае надобности брали еще детей боярских, не получавших постояннаго жалования, а если и их было мало, то приказывали помещикам выставить в поле соразмерное с их поместьями число крестьян в полной амуниции.
      Здесь мы должны остановиться на известии Флетчера о 65.000 ратников, выставляемых ежегодно против крымских Татар. Герберштейн говорит, что даже в мирное время по Дону и Оке ставятся ежегодно гарнизоны и сторожа в числе 20.000 чел. для предупреждения татарских нападений. Гваньини, повторяя это известие в конце XVI в., считает нужным прибавить, что выставляется и больше 20.000. Мы знаем, что «бережение» южных границ от степных кочевников всегда составляло одну из важнейших забот московскаго правительства; знаем, какие страшные следы оставляли по себе Татары в Московском государстве, когда им удавалось тайком пробраться за Оку из южных степей. Чем более московский государь обращал внимание на запад, тем сильнее чувствовалась нужда обезопасить южныя границы от азиатских хищников. Во второй половине царствования Иоанна IV мы видим, как правительство хлопочет о лучшем устройстве пограничных сторожей, станичной польской службы «для бережения от приходу воинских людей». Сличение показаний Герберштейна и Флетчера, из которых одно относится к первой, а другое к последней четверти XVI века, наглядно показывает, в какой мере увеличивались усилия Московскаго государства для защиты южных границ от его давних врагов.
      Служилые люди, дети боярския, составляли главную массу войска; но и люди не служилые из городского и сельскаго населения участвовали в войне личной службой. В XV в. посылали в поход ратников из городских жителей; в XVI в. города «рубили» пищальников; сельское население издавна участвовало в отправлении военной службы, поставляя пехоту. Войско преимущественно состояло из конницы: в битвах почти исключительно участвовала конница. Пехотные отряды были издавна; городовые пищальники и посошные ратники были и конные, и пешие, но последние употреблялись только для работ; купцы, смерды, бобыли и прочие «житейские», неслужилые люди также издавна составляли пешия рати. По словам Ченслера, пешие ратники употреблялись только при наряде и для работ; их было 30.000 человек. Пешие отряды вообще имели второстепенное значение и большею частию не участвовали в схватке в открытом поле. Это преобладание конницы условливалось частию самым характером войн с степными юго-восточными соседями; Иовий имел некоторое основание сказать, что пехота в обширных пустынях почти безполезна, потому что Татары более выигрывают внезапным нападением и быстротою своих коней, нежели фронтовою службою или стойкостию в схватке. В первой половине XVI в., при великом князе Василие, в русском войске положено было начало важному нововведению: в сражение начали вводить пехоту. Введение пехоты как главной составной части войска в Европе стоит в тесной связи с введением огнестрельнаго оружия и постоянных армий; этими тремя нововведениями открывается новая эпоха в развитии военнаго искусства. Стефан Баторий своею славой и успехами на военном поприце обязан был, кроме личнаго таланта, и тому, что он первый в северо-восточной Европе вышел в поле с закаленной в боях пехотой. По свидетельству Герберштейна, Василий вывел в поле пехотный отряд впервые против Татар, вместе с пушками; по его же словам, у этого князя было 1500 пехоты, состоявшей из Литовцев и всякаго пришлаго сброда. Ясно, что эта пехота имела характер, отличный от употреблявшихся до того времени пеших отрядов; можно думать, что этим сбродным отрядом положено было основание постоянной пехоте в московском войске.
      Во второй половине XVI в. число наемных пехотных солдат из иноземцев увеличивается; при Флетчере их было уже до 4300 челов.; из них малороссийских козаков (черкас) около 4000, Голландцев и Шотландцев около 150, Греков, Турок, Датчан и Шведов один отряд из 100 человек. Последних, прибавляет Флетчер, употребляют только на татарской границе и против сибиряков, а Татар, которых нанимают только на время, против Поляков и Шведов. Проезжая в Москву, Ульфельд видел больше 25.000 легко вооруженных Татар, направлявшихся в Ливонию. Подле иностранной пехоты во второй половине XVI в. видим и русскую пехоту-стрельцов. При Флетчере их было 12.000; из них 5000 в Москве, или где находился царь, 2000 (стремянные стрельцы) при самой особе царя; последние принадлежали к дворцовой страже; остальные отправляли гарнизонную службу по городам.
      В первой половине XVII в. конница по-прежнему преобладала в московском войске, только во второй половине этого века, по показанию Мейерберга и Рейтенфельса, пехота превышала численностью конницу и составляла лучшую часть русскаго войска. Конное войско составлялось из дворян московских, выборных, городовых и детей боярских. Отряды назывались по имени городов, в округе которых дворяне имели свои вотчины или поместья; некоторые города, напр., Смоленск, Новгород, выставляли от 400 до 1200 всадников. Каждый помещик и вотчинник обязан был приводить с собой по одному конному и одному пешему ратнику со 100 четвертей владеемой земли. Так составлялось до 100.000 конной рати из служилых людей. К ним присоединяли до 28.000 конных Татар, Черемис и Мордвы, а в случае нужды до 10.000 казаков. В пехоте первое место занимали стрельцы, из которых одни жили в Москве, другие по областным городам. При Маржерете первых было до 10.000; вторые составляли гарнизоны по городам, особенно пограничным с Татарами. Во второй половине XVII в. число стрельцов увеличилось; при Невилле их было 18.000, разделенных на 28 полков, всех же стрельцов, по показанию Мейерберга, было в Московском государстве до 40.000. Они разделялись на приказы, по 500 человек в каждом. Каждым приказом заведывал голова, от котораго зависели полуголовы, сотники, пятидесятники, десятники, заведывавшие отдельными частями приказа. Кроме стрельцов, державших караулы в Москве, Невиль упоминает об отряде, который составлялся из московских горожан и в мирное время употреблялся для той же цели. Когда приходила их очередь замещать караулы, они получали одежду из казны и, отстояв положенное время, возвращали ее. Стрельцы имели характер постояннаго пешаго войска; остальная пехота собиралась только в военное время. Эта временная пехота составлялась из малопоместных или безпоместных служилых людей, преимущественно же из неслужилаго населения посадских людей и крестьян. В случае большой потребности в людях брали из этих классов 10-го, 7-го и даже 3-го. Духовенство также поставляло «даточных людей» с своих поземельных имуществ, по одному конному и одному пешему со 100 четвертей. У Мейерберга находим неопределенное известие о «солдатах»: он говорит, что в случае нужды царь мог собрать какое угодно число пеших ратников, которые сбегаются на звук барабана в надежде поживиться во время похода богатою добычей; в отличие от стрельцов их называют солдатами; они распределяются на полки, под командой иностранных офицеров. Это известие, не совсем точное, указывает на особый род войска, возникший или по крайней мере развившийся во второй половине XVII в., под управлением иноземных офицеров. Хорошее жалованье привлекало иностранцев в русскую службу, и в XVII в. число иностранных офицеров в русском войске увеличилось в значительной степени. При Мейерберге (в 1662 г.), кроме 4 генералов, в Москве было более 100 иноземных полковников, множество подполковников, майоров и других офицеров. Усилившийся наплыв людей, знавших военное дело, дал правительству возможность ввести хотя в некоторыя части войска правильное устройство и обучение военному делу. Такия войска были и конныя, и пешия; они назывались рейтарскими и солдатскими полками, которые набирались из охочих людей, безпоместных или малопоместных дворян и детей боярских, а также из крестьян по всему государству. Ими командовали преимущественно иностранцы. Рейтенфельс уверяет, что эти полки могли равняться с лучшими войсками Европы.
      По известиям XVII в., в мирное время содержалось наготове до 100.000 войска; когда открывалась война, число это возрастало до 300.000, кроме холопей и обозных служителей, которые не считались в действующем войске. Задумав войну, московское правительство за год до того времени, когда предполагалось открыть ее, приказывало произвести общий осмотр ратных людей по всему государству, чтобы знать, сколько можно собрать их. Если число оказавшихся находили недостаточным, назначали чрезвычайный набор с крестьян и посадских людей, с русских инородцев, по одному с 10-ти, 7 или даже с 3, смотря по надобности.
      Собравшиеся и осмотренные служилые люди распределялись по десяткам, сотням и т.д., высшее деление было на полки. Каждый полк имел свое знамя и своего воеводу. На знамени главнаго полка изображался Иисус Навин, останавливающий солнце, на других — Георгий Победоносец. Во главе всего войска стоял большой воевода, непосредственно подчиненный царю, избиравшийся обыкновенно из представителей главных вельможеских родов в государстве. При этом выборе не обращалось внимания на таланты и опытность; для замены этих недостатков к большому воеводе присоединяли в товарищи более даровитаго и опытнаго, хотя и менее знатнаго родом человека. Эти двое главных воевод управляли большим полком. Им подчинены были воеводы остальных полков: передового, праваго, леваго и сторожевого или резерва. Каждый из этих последних воевод имел при себе по два товарища, которые дважды в неделю должны были делать смотр своим отрядам. Под воеводами стояли головы, начальствующие над 1000, 500, 100, 50, 10. Кроме воевод 5-ти главных полков, были еще: нарядный воевода, начальник гулевого отряда, состоявшаго из 1000 отборных всадников, употреблявшихся для разъездов и шпионства. Все эти начальники должны были раз в день являться к большому воеводе с донесениями и для получения приказаний. Петрей оставил описание смотра, который производился собравшимся ратникам пред выступлением в поход. Воеводы собираются вместе и садятся в избе у окон или в шатрах и вызывают к себе один полк за другим. При них стоит дьяк со списком в руках, по которому он вызывает по имени каждаго ратника; ратник должен выступить вперед и показаться воеводам. Если какого ратника не оказывалось налицо, дьяк ставил в списке против его имени отметку для дальнейших распоряжений. При смотре не обращали внимания на то, в каком вооружении, с какими слугами и лошадьми явился ратник; смотрели только, явился ли он сам лично. Неявка на службу преследовалась строго; виновный терял имущество или поместье, если таковое имелось за ним. Никому не позволялось заменять себя другими; в оправдание неявки не принимали никаких отговорок, ни старости, ни болезни. Смотр повторялся и во время похода каждую неделю. Гваньини и Кобенцель упоминают об особенном способе, посредством котораго царь узнавал число отправившихся в поход, а также и не вернувшихся из него ратников: перед выступлением каждый ратник отдавал в казну одну деньгу (по Кобенцелю 3), которую получал назад по возвращении; деньги не возвратившихся оставались в казне.
      Лошади, на которых всадники выступали в поход, были мерины, ниже средняго роста, но обыкновенно быстрые и сильные, неподкованные, с легкими уздами; кроме русских, в войске употреблялись татарския лошади. Михалон говорит, что Москвитяне каждую весну получают из Ногайской орды по нескольку тысяч лошадей, годных для войны, платя за это одеждой и другими дешевыми вещами. Седла делались так, что всадники без затруднения могли поворачиваться на них и стрелять во все стороны. На лошади сидели они по-турецки, поджавши ноги, вследствие чего не могли выдерживать значительнаго удара копьем. Шпоры были у очень немногих, большая часть употребляли ногайки, которыя вешали на мизинце правой руки; повода у узды были двойные, с отверстием в конце, которым они надевались на палец правой руки, чтобы можно было, не выпуская его, пользоваться луком. Обыкновенное вооружение всадника состояло из лука на левом боку, колчана со стрелами под правой рукой, топора и кистеня; у некоторых были продолговатые ножи, употреблявшиеся вместо кинжалов, глубоко запрятанные в суме; употребляли также, особенно пешие, дротики или небольшия пики. Мечи имели только люди познатнее и побогаче. Хотя всадник в одно и то же время держал в руках: повод, лук, меч, стрелы и ногайку, однако же умел ловко и свободно управляться со всем этим. Некоторые из знатных надевали кольчуги искусной работы, латы, нагрудники, но очень немногие имели шлемы с пирамидальной верхушкой. Одежда на всех была длинная до пят, у некоторых шелковая подбитая шерстью, чтоб лучше могла выдерживать удары. У воевод и других начальных людей лошади украшались богатой сбруей, седла делались из золотой парчи, узды убирались золотом с шелковой бахромой и унизывались драгоценными камнями; сверх лат надевали одежду с горностаевой опушкой, голову покрывали стальным блестящим шлемом, на боку вешали меч, лук и стрелы, в руке держали копье с прекрасным нарукавником; впереди воеводы везли шестопер или начальнический жезл. За каждым воеводой возили до 10 набатов или медных барабанов, которыми давали знак к сражению. Сабли, луки и стрелы похожи были на турецкие. Стреляли, как Татары, взад и вперед. Стрельцы носили только бердыш за плечами, меч с боку и самопал в руке, с прямым, гладким стволом, весьма тяжелый, хотя он заряжался очень небольшой пулей. Ратники из крестьян выходили в поле даже с рогатинами, удобными только для встречи медведя, по выражению Маржерета.
      В XVII в., с усилением пехоты, стало входить в большее употребление огнестрельное оружие. Солдатские полки употребляли мушкеты с фитилями, рейтары — карабины и пистоли, которыми умели действовать, по словам Петрея, не хуже европейских стрелков. Татары и другие восточные инородцы долго и в XVII в. являлись только с луком и кривыми саблями или пиками, пока и их не стали снабжать карабинами и пистолями. Мы видели, что вместе с пехотой в княжение Василия впервые была выведена в поле и артиллерия. Пушки упоминаются в Москве еще в конце XIV в. В XVI в. нарядом заведывали иностранцы. Герберштейн говорит, что великий князь Василий имеет литейщиков из Немцев и Итальянцев, которые кроме пушек льют железныя ядра, подобные тем, какия употребляются на Западе, но что Русские не умеют употреблять пушки в сражении, потому что главное у них — быстрота движений. Но в конце XVI в., Гваньини уже говорит, что Русские в его время очень часто и очень искусно действовали пушками, выучившись этому у каких-то беглых Итальянцев, Немцев и Литовцев. Полагают, говорит Флетчер, что ни один из христианских государей не имеет такого хорошаго запаса военных снарядов, как русский царь, чему отчасти может служить доказательством Оружейная палата в Москве, где стоят в огромном количестве пушки, все литыя из меди и весьма красивыя. Пушки делали за границей и привозили в Россию чрез Архангельск, или также и в Москве. При Олеарие в Белом городе был литейный завод, которым управлял вызванный из Голландии мастер Иоган Вальк. Русские, работавшие под его руководством на этом заводе, по отзыву Олеария, не уступали в литейном мастерстве самым опытным Немцам.
      Относительно продовольствия войска во время похода Флетчер говорит, что царь никому ничего не отпускает, кроме иногда некотораго количества хлеба, и то на деньги служилых же людей; поэтому каждый, идя в поход, должен иметь при себе провианта на 4 месяца, а в случае недостатка может приказать привесть его к себе в лагерь из своего имения. Но из Русских известий XVI в. мы знаем, что хлеб иногда доставлялся в лагерь посошными людьми или подрядчиками на казенный счет. Обыкновенно же брали кормы по местам, по которым проходило войско. Русскому войску, прибавляет тот же иностранец, много помогает то, что каждый Русский в отношении жилища и пищи с детства готовится быть воином. Люди средняго состояния обыкновенно имеют при себе сухари, несколько крупы, пшена и муки, которую мешают с водой, делая таким образом комок теста; его едят сырым вместо хлеба; кроме того, берут фунтов 8 или 10 ветчины или другого сушенаго мяса, несколько соли, к которой у богатых присоединяется перец; простые ратники довольствуются сухарями и толокном, т.е. поджаренным и высушенным овсом, измолотым в муку. Кто имеет с собой 6 лошадей и столько же слуг, на одной лошади укладывает обыкновенно все жизненные припасы для содержания себя и прислуги. Каждый имеет также при себе топор, трут, котел или медный горшок. Для лагеря избирают обширное место, где знатнейшие раскидывают палатки; здесь же выпускаются на пастбище лошади, для чего между палатками оставляют большия пустыя пространства. Лагерь не укрепляется ни рвом, ни обозными телегами, ничем другим, если только не попадалась такая местность, которую сама природа оградила лесом, рекою или болотами. Иностранцы с удивлением говорят о терпении и неприхотливости простого московскаго ратника во время лагерной жизни. Простые воины строят себе шалаши из прутьев, покрывая их войлоками, где хранят седла, луки и сами защищаются от дождя или, еще проще, прибивают к земле ветви кустарника, раскидывают сверху собственныя епанчи и укрываются под ними от непогоды. Довольствовались очень скудными средствами. Имея лук и чеснок, московский ратник легко обходился без остальных приправ. Пришедши в местность, где и этого нет, этот житель снегов, этот темный и пренебрегаемый сармат, по выражению Климента, разводит себе небольшой огонь, наливает воды в горшок, кладет туда ложку муки или крупы, добавляет соли и, сварив, довольствуется этим наравне с прислугой; последняя, впрочем, когда господин в нужде, голодает дня по два и по три. Когда господин хочет пообедать пороскошнее, он кладет в котел кусок ветчины или другого сушенаго мяса. Не лучшим продовольствием пользуются и лошади; большею частию, если оне не находят подножнаго корма, оне питаются древесною корой или мягкими прутьями. Не редко месяца по два терпят такую нужду всадник и лошадь, и однако же сохраняют прежнюю силу и бодрость. Все это, разумеется, не относилось к знатнейшим и начальным людям, которые пользовались в походах большими удобствами: они помещались в палатках и имели гораздо лучшие запасы. К своему столу они иногда приглашали людей победнее, — которые, добавляет Герберштейн, — хорошо пообедав у них, после 2 или 3 дня постятся. Государь, когда бывал в походе, окружал себя особенным великолепием; шатер его обтягивался золотым полотном, украшенным узорами и жемчугом. Петрей описывает порядок выступления московских полков из лагеря, из чего можно отчасти видеть их ратный строй, каким был он в начале XVII в. и каким сохранился до котошихинских времен. Впереди выступает передовой полк, во главе котораго идет около 5000 стрельцов в зеленой одежде, с длинными пищалями, по пяти в ряд. За ними ведут 8 или 10 воеводских коней, богато убранных; седла на них покрыты большими черными медвежьими или волчьими шкурами. Затем следует воевода полка; он едет один; на седле у него висит небольшой котлообразный набат. За воеводой движется самый полк безпорядочною толпой, и как скоро кто-нибудь поравняется с воеводой или обгонит его, последний ударяет плетью по набату, давая знать, чтобы тот подался назад. За передовым полком идет большой, со множеством трубачей и литаврщиков, которые бьют в литавры и трубят в трубы.
      Эта музыка наводила тоску на иностранцев; по словам Корба, она скорее могла навеять уныние, нежели возбудить воинственное одушевление. За музыкантами идет несколько тысяч стрельцов, одетых в красное платье, с белою горностаевою опушкой, по 5 в ряд; за ними ведут коней большого воеводы, в богатом убранстве; седла на них покрыты леопардовыми кожами и рысьими мехами. Наконец за конями едет большой воевода, в сопровождении военных советников из служилых московских людей и иностранцев, за которыми следует толпою большой полк; направо от него идет правый, налево — левый полк. Шествие замыкает огромный обоз; все кричат как бешеные, едут без всякаго порядка, обгоняя друг друга и поднимая такой крик, что слабый и малодушный неприятель от него одного обратился бы в бегство.
      «Если бы русский ратник, говорит Флетчер, с такою же твердостью исполнял те или другия предприятия, с какою он переносит нужду и труд, или столько же был бы способен и навычен к войне, сколько равнодушен к своему помещению и пище, то далеко превзошел бы наших солдат, тогда как теперь много уступает им в храбрости и в самом исполнении военных обязанностей».
      Такой нелестный переход делает иностранец от удивления перед суровостью и терпением, с которым московский ратник переносил неудобства и лишения всякаго рода, к его военному искусству. Контарини замечает, что у московскаго государя довольно ратных людей, но большею частию они никуда не годны. Некоторые иностранцы удивляются физической силе московских ратников; Гваньини советует осторожно схватываться с ними в сражении, чтоб не попасть к ним в руки, из которых, благодаря их необыкновенно крепким мускулам, трудно вырваться. Москвитянин, говорит Гваньини, один без всякаго оружия смело выходит на дикаго медведя и, схватив его за уши, таскает до тех пор, пока тот в изнеможеньи не повалится на землю. Михалон говорит, что Москвитяне превосходят Литовцев деятельностию и храбростию; у них не было также недостатка и в преданности своему делу, в особенности к самопожертвованию. Стефан Баторий разсказывал Поссевину, что в литовских крепостях находили московских ратников, которые, едва дыша от утомления и голода, еще оборонялись от осаждающих, чтобы до конца не нарушить верности своему государю: «этим только и берут они», добавляет от себя Поссевин. Поэтому московское войско действовало хорошо в тех случаях, которые требовали означенных качеств, где самая обстановка заставляла брать терпением и упорством. Оно редко брало города приступом, но предпочитало вынуждать их к сдаче продолжительною осадой, моря осажденных голодом или стараясь склонить их к измене, зато оно отлично отстаивало города, обнаруживая здесь удивительную деятельность и стойкость. Но по общему мнению, московское войско оказывалось несостоятельным, где требовалось искусство, где обстановка дела не поддерживала твердости и не отрезывала путей к отступлению. По сознанию самих иностранцев, Московское государство, благодаря своей артиллерии, какая бы она ни была, стояло в военном отношении гораздо выше восточных своих соседей. Стефан Баторий, по свидетельству Поссевина, именно тем и объяснял успехи Иоанна IV на востоке, что его войска действовали против Татар с артиллерией, незнакомой последним, и лучше их владели оружием. Но в каком отношении стояли Татары к Москвитянам в деле военнаго искусства, в таком отношении находились сами Москвитяне к западным своим соседям. Открытый бой с Поляками и Литовцами в чистом поле, говорит Гваньини, очень редко удается московскому войску, и оно редко вступает с ними в такой бой, потому что не имеет тех качеств, которыми враги обыкновенно побеждают его, не имеет ловкости и стойкости, не умеет драться и владеть оружием по правилам искусства. Подобно всем восточным ополчениям, состоящим преимущественно из конницы, оно, за недостатком искусства, старалось брать более количеством и силою перваго натиска, нежели стойкостию и строгим порядком в действии. Вступая в бой, оно двигалось нестройною, широко растянутою толпой, сохраняя только деление по полкам. При наступлении, музыканты, которых всегда в нем было множество, все вдруг начинали играть на своих трубах и сурнах, поднимая странный, дикий шум, невыносимый для непривычнаго уха. К этому присоединялся при самой атаке оглушительный крик, который поднимало все войско разом. В сражении прежде всего пускали стрелы, потом брались за мечи — хвастливо размахивая ими над головами прежде, чем доходили до ударов.
      Первый натиск старались произвести как можно стремительнее и сильнее, но не выдерживали долгой схватки, как будто говоря врагам, по замечанию Герберштейна: «бегите, или мы побежим». Зная это свойство московских ратников и их мускульную силу, западные враги их остерегались вступать с ними прямо в рукопашный бой, но старались стойкостью и изворотливостью выдержать первый напор и потом обратить их в бегство. Со своей стороны, московския войска, с большею твердостью сражаясь издали, нежели вблизи, больше всего старались обойти неприятеля и напасть на него с тыла. Первое нападение делала обыкновенно конница, а пехоту помещали в засаде, откуда она могла бы произвести неожиданный и наиболее удачный натиск на неприятеля. Это иногда удавалось московскому войску. Засада решила дело в его пользу в Ведрошском сражении. Но, с другой стороны, привычкой открывать бой стремительным нападением и недостатком стойкости в дальнейшем действии также ловко пользовались иногда и западные неприятели Москвитян, как было, напр., при Орше в 1514 году.
      Вообще в XVI в. все резче и резче обнаруживалось разстояние, на которое Москва отстала в военном искусстве даже от Литвы, не говоря уже о других западных государствах.
      Польское войско было в Москве на лучшем счету, по словам Флетчера. Герберштейн, а за ним Флетчер делают следующее любопытное сравнение московскаго ратника с турецким и татарским: «Русский ратник, если он уже раз начал отступать, все свое спасение полагает в скором бегстве, а если взят неприятелем, то не защищается и не молит о пощаде, зная, что должен умереть. Турок, потеряв надежду спастись бегством, начинает умолять о жизни, бросает оружие, поднимает руки вверх, как бы дозволяя связать себя, надеясь, что его оставят в живых, если он согласится быть рабом неприятеля. Татарин охотнее соглашается умереть, нежели уступить неприятелю, и свергнутый с коня, обороняется до последняго издыхания зубами, руками и ногами, чем только может.
      Если войско одерживало победу, брало город, царь посылал ратным людям награды. Для воевод и других начальных людей обыкновенной наградой была золотая деньга овальной формы; простым ратникам раздавали серебряныя такой же формы медали.
      Несмотря на перемены, происшедшия в устройстве русскаго войска в XVII в., тактика до конца века оставалась прежняя: бой открывали стремительным натиском, но, встретив отпор, также неудержимо обращались в бегство; изменился только порядок нападения. Пехоту, вооруженную бердышами, как главный оплот войска, стали выставлять вперед. Иностранцы выгодно отзываются о московской пехоте: под управлением мужественнаго вождя, она дралась необыкновенно хорошо, соблюдая приемы правильнаго боя, если у нея была какая-нибудь опора, ров или ограда из обозных телег. Зато о коннице, состоявшей из служилых людей и их дворовых слуг, иностранцы самаго дурного мнения: она билась гораздо хуже пехоты; сделав залп и видя, что неприятель не дрогнул, она быстро обращалась в бегство, оставляя пехоту без поддержки.
      Вообще служилые люди Московскаго государства, по самому рождению призванные быть воинами, по отзывам наблюдателей, сильно страдали недостатком мужества и военной чести. Они не считали предосудительным, пользуясь продажностью московских дьяков, дорогой ценой откупаться от похода или даже, в случае возможности, убегать домой из лагеря.
      По замечанию Корба, они не понимали, как можно добровольно подвергаться опасностям войны, и считали безумными тех Немцев, которые сами напрашивались на участие в походе. Понятно, почему и в XVII в., несмотря на некоторыя перемены к лучшему в военном устройстве, московское войско по-прежнему оказывалось несостоятельным при встрече с западными войсками, даже польскими. По выражению Корба, только Татары боялись московскаго оружия; западные соседи смеялись и над духом, и над искусством московских ратников.
      Увеличение враждебных столкновений с западными соседями, тяжелый опыт, выносимый отсюда, сознание отсталости — все это заставляло московское правительство, обыкновенно во всем так ревниво оберегавшее старину, отцовский обычай, делать некоторыя перемены в ратном деле, хлопотать о наряде, о найме способных заправлять им иностранцев, о заведении постоянной пехоты. Недостаток искусства заставлял увеличивать количество сил, а увеличение количества требовало увеличения расходов. Служилые московские люди, говорят иностранцы, должны отправляться в поход на свой счет, а походныя издержки у них не такия, как у нас, каждый дворянин едет на войну с 6-ю или более лошадьми и таким же числом слуг. Государство обязывало служилых людей являться на войну «конно, людно и оружно». Откуда добывали они средства для этого?
      Служилый класс составляли бояре, дворяне и дети боярския с разными подразделениями. Мы видели, какая перемена произошла в отношениях высших членов старинной дружины к их прежнему вождю, великому князю, а потом царю московскому; мы знаем, что эта перемена была не в пользу первых. Эта перемена, разумеется, должна была отразиться и на низших членах дружины; они так же из вольных слуг стали теперь подневольными холопами государя. Но, поставив последних в такое положение, эта перемена имела для них и выгодное следствие, какого не имела для бояр. Борьба государей московских со старыми дружинными притязаниями была, собственно, борьбой только с боярством и вообще с высшими членами дружины; они отстаивали свои старыя права, окружая власть, которая не могла с ними ужиться. Эта борьба верховной власти с прежнею старшею дружиной, уничтожив прежнее доверие между ними, заставила первую обратиться к младшей дружине, позаботиться об ея интересах, чтобы найти себе в ней опору и противопоставить ее противникам. В XVI в. правительство старалось поднять значение дворянина, дать ему высшее место перед сыном боярским; но точно также в конце этого века интересы сына боярскаго оно предпочло интересам боярина. Это ясно сказалось в мерах, которыя правительство принимало для обезпечения материальнаго положения служилаго класса. Меры эти условливались отношением служилаго класса к остальному народонаселению. В России, говорит Флетчер, каждый воин есть дворянин, и нет других дворян кроме военных, на которых такая обязанность переходит по наследству от предков — явление, не исключительно-свойственное России, — и каждый иностранец из какого-нибудь западно-европейскаго государства по одному этому известию мог составить себе понятие об отношении военнаго класса в России к остальному народонаселению; припомнив историю своей собственной страны, он мог понять, что в России военный класс составляет особую массу, не смешивающуюся с остальным народонаселением, и кормится на счет последняго. Как кормится? — так, как кормится военная масса, еще не смешавшаяся с остальным народонаселением, во всех неразвитых и преимущественно земледельческих государствах, страдающих недостатком движимаго капитала, производящих мену больше натурой, т.е. кормится натурой же, непосредственно на счет рабочаго населения. Именно в таком первоначальном положении застали иностранцы XV и XVI в. отношения между военным и невоенным населением Московскаго государства; перемены, происшедшия в положении различных элементов Московскаго государства в эти два века, не изменили сущности отношений между военным и невоенным населением страны в сравнении с XIII или XIV в. Еще в начале XV в. живо сохранялось старинное значение слова «муж»; если понимали прежнее значение «мужа», понимали и прежнее значение «людей», мужиков. Какие бы чины и деления ни вносило государство в общество, в котором такия понятия опирались на живую действительность, в сущности это общество распадалось на два класса: военный, который защищал страну, и невоенный, который непосредственно кормил этих защитников. Если древняя Россия не оставила нам слова, которым одним мы могли бы назвать и охарактеризовать военный класс во всем его объеме, то для невоеннаго мы имеем несколько таких характеристических слов: «люди», «простые, черные люди», «земские, тяглые люди», — каждое из этих названий близко передает значение, какое имел невоенный класс в государстве.
      Главною, общею формой непосредственнаго кормления военнаго класса на счет черных людей была раздача поместий. И здесь обнаружилось то различие, которое, вследствие известных нам причин, делало правительство между высшими и низшими членами служилаго класса.
      В то время, когда князья Рюриковичи, переходя на службу к князю московскому, теряли свои вотчины за исключением небольших участков, когда и эти сильно урезанныя отчины, вместе с вотчинами старых бояр московских, по приказу государя, отнимались, менялись на другия, жалованныя государем, и разными средствами, под разными предлогами, отписывались на государя, — в то самое время правительство сильно хлопочет о мерах к обезпечению содержания низших служилых людей, дворян и детей боярских. Когда собирание северо-восточной Руси, с таким успехом конченное в первой половине XVI в., увеличило до громадных размеров количество земли, которою могла располагать казна, этою землей прежде всего воспользовались именно для испомещения низших служилых людей. Низшим же служилым людям прежде других положено было и постоянное денежное жалованье; наконец, в их интересах, и к невыгоде крупных землевладельцев, которыми были те «старейшие бояре», на которых указывал царь В. И. Шуйский, как на противников прикрепления крестьян, в интересах именно мелких землевладельцев заказан был выход крестьянам. Но если иностранцам, приезжавшим в Москву из западной Европы, это непосредственное кормление военной массы на счет невоеннаго народонаселения, не могло показаться само по себе новостью, то в самом устройстве этого кормления, в отношениях к нему правительства, их внимания не могли не остановить на себе некоторыя особенности. Впрочем, мы имеем от них очень немногия отрывочныя известия о поместьях: короткаго пребывания в Москве и разспросов здешних жителей было слишком недостаточно для того, чтобы составить ясное понятие об этом предмете. Потому иностранныя известия о нем касаются только внешней, наиболее видной стороны дела, именно некоторых отношений правительства к поместьям и помещикам. Герберштейн говорит, что знатнейшим служилым людям для отправления посольств и других более важных должностей даются, между прочими средствами содержания, и поместья; но он ничего не говорит о поместьях, которыя давались простым служилым людям для отправления военной службы, — не говорит, может быть, потому, что в первой четверти XVI в. раздача поместий еще не достигла значительных размеров. По словам Флетчера, сын дворянина, поспевший на службу, являлся в Разряд, где имя его записывалось в книгу, а ему самому давались известныя земли для отправления службы, обыкновенно те же самыя, какими пользовался его отец. Последния слова можно принять только в самом общем смысле, но совсем нельзя принять причину, которою Флетчер объясняет это наделение сыновей обыкновенно теми же самыми землями, которыми пользовались их отцы: по его словам, это происходит от того, что земли, определенныя на содержание войска, всегда одне и те же, без малейшаго увеличения или уменьшения, и эти земли на всем пространстве государства все уже заняты. Относительно прежняго времени это известие о постоянно одинаковом количестве земель, которыя правительство могло раздавать в поместья, конечно, неверно, но оно неверно и относительно того времени, когда писал Флетчер: во-первых, колонизация тогда еще продолжалась и даже, можно думать, в больших размерах, чем прежде, доставляя правительству новыя пространства земли, постепенно, хотя и медленно населявшияся; государство, по своим отношениям к черным, тяглым землям, легче могло обращать в поместья и даже в вотчины не только вновь занимаемыя, но и старыя, не испомещенныя земли; далее, в каких бы широких размерах ни производилась раздача поместий во вторую половину XVI в., нет основания думать, чтобы все земли, которыми правительство могло располагать для этой цели, были уже заняты. Есть указания, говорящия против такого предположения: в Горетовом стану Московскаго уезда в 1586 г. под поместьями и вотчинами было 5.780 четвертей пахотной земли; порожней и оброчной земли, находившейся в непосредственном ведении казны, было 8.639 четвертей; судя по этому образчику, можно полагать что даже в тех местах, где мы могли бы предположить наиболее значительное развитие поместий и вотчин, количество свободных земель, которыя правительство могло раздавать в поместья, далеко еще превышало в конце XVI в. количество земель, уже отданных в поместья.
      Поэтому едва ли можно принять за общее или, по крайней мере, обыкновенное явление то, что говорит Флетчер далее, будто происходят большие безпорядки от того, что когда у помещика много сыновей и только один из них получает от царя поместье, то остальные, не имея ничего, принуждены добывать себе пропитание дурными средствами; если и были подобныя явления, то уже никак не от недостатка земель для испомещения нуждающихся служилых людей; при нужде в ратных людях этого не могло быть в XVI в. и даже долго после. Вообще земли, данныя служилому человеку, не иначе переходили к его наследникам, как по утверждению государя. Хотя бы после служилаго человека осталось много дочерей, земли отходили к государю, кроме небольшой части, оставляемой дочерям для выдачи их замуж (точнее надо было бы сказать: до выдачи замуж). Пользующийся поместьем служилый человек, под страхом тяжелаго наказания, обязывался выставлять на войну и содержать во время похода несколько ратников, число которых было определено государем соразмерно с доходами поместья. От этих поместий, жалуемых государем за службу и для службы, на время или пожизненно, отличались наследственныя земельныя владения (вотчины); но и эти земли находились в такой же зависимости от воли государя, как и поместья, ибо если владелец, умирая, не оставлял после себя сыновей, его земельная собственность тотчас отписывалась в казну. О вотчинах иностранцы говорят еще меньше, чем о поместьях, может быть, потому, что они смешивали их с поместьями, к чему в XVI в. могли легко привести распоряжения правительства о вотчинах служилых князей, а другие если и отличали остатки прежних родовых княжеских вотчин от земель, пожалованных царем, то в последних не видели яснаго различия между землями, пожалованными в вотчину, и землями, пожалованными в поместье. К концу XVI в. количество земель, розданных служилым людям в том или другом виде, без сомнения, было значительнее количества старых княжеских и боярских вотчин; но между всеми землями, находившимися за князьями, боярами и прочими служилыми людьми, поместья едва ли много уступали в количестве вотчинам (церковныя земли сюда, конечно, не относятся). Если можно так думать, то легко представить себе, какая перемена совершилась в частном землевладении в эпоху утверждения в Москве единовластия, и нас не остановит показание Флетчера, что у князей отняты их наследственныя земли и даны им другия на поместном праве в дальних краях государства, где эти князья не могли пользоваться большим влиянием, что точно также и бояре содержатся доходами с земель, пожалованных государем, потому что наследственных у них осталось мало. Доходы как князей, так и бояр, с жалованных царем земель, по свидетельству Флетчера, простирались до 1000 рубл. в год; но при этом нельзя забывать, что по характеру господствовавшаго тогда хозяйства трудно было определить поземельный доход в том виде, как он тогда получался, сколько-нибудь приблизительною денежною суммой. Это замечание одинаково относится и к тем, впрочем немногим, известиям о поземельном доходе служилых людей, которыя мы находим у иностранцев XVII в. Петрей говорит, что каждый крестьянин обязан работать на своего владельца 5 дней в неделю. Олеарий сравнивает московских служилых князей с простыми дворянами Западной Европы и добавляет, что за исключением тех из этих князей, которые занимают высшия должности в государстве, все остальные вообще не богаче западных господ, получающих от 8000 до 10000 ливров поземельнаго дохода. У Невиля есть известие о доходе, который получал землевладелец с каждой тяглой души: по этому известию, каждый крестьянин приносил своему господину в конце XVII в. около 4 рубл. ежегоднаго дохода. О доходе низших чинов служилаго класса нет у иностранцев прямых показаний; но по некоторым отрывочным заметкам можно заключать, что если не большинство, то значительная масса низших служилых людей, сверх денежнаго жалования, имела очень скудныя средства содержания. По словам Флетчера, низший слой дворянства составляли лица, называвшияся князьями, но происходившия от младших членов главных княжеских родов. Эти князья не имели никакого наследственнаго состояния, и их было так много, что они считались за ничто, и нередко можно было встретить таких князей, которые охотно шли служить простолюдину за 5 или 6 рубл. в год. По словам Петрея, много было дворян, которые, не имея средств купить сапоги, ходили в лаптях, какие носили их крестьяне. О низших дворянах, служивших при дворе, Невиль замечает, что они только по имени дворяне, а в сущности не имеют никакого состояния, кроме 200 ливров ежегоднаго содержания от царя.
      Поместная система могла показаться посторонним наблюдателям очень удобным для государства способом обезпечения содержания служилаго класса. Гваньини говорит, что московский государь может долгое время содержать наготове огромное войско, не обременяя себя расходами, потому что он не дает ратникам денежнаго жалованья, а наделяет их малоценными полями, которыя дают им содержание на время службы. Но потребность в денежном жалованьи обнаруживалась все сильнее и сильнее. Мы видели, что высшие служилые люди кроме военной службы должны были отправлять на свой счет и другия должности, требовавшия иногда значительных издержек, но не приносившия особенных доходов, наприм., посольства к иностранным дворам: известно, что постигло Третьяка Далматова, который осмелился отговариваться от посольства недостатком средств. Только в конце XVI в. встречаются русския известия о подмоге или денежном жаловании послам, отправлявшимся к иностранным дворам. Это средство, как общая мера, приложено было прежде всего к низшим служилым людям, дворянам и детям боярским. Иовию сказывали, что только тем служилым людям, которые живут в областях, выдается из областной казны в мирное время незначительное жалованье. По словам Герберштейна, кому государь приказывал быть при дворе, а также отправлять посольскую или воинскую службу, тот должен был исполнять это на свой счет, исключая молодых детей боярских, которых государь ежегодно брал ко двору и содержал на жалованьи. Одни из них получали ежегодно по 12 золотых (рублей), другие по 6 золотых в каждые три года; первые на свой счет должны были исправлять всякое государево дело с известным числом лошадей. Вообще жалованье выдавалось тем, которые не могли на собственныя средства, т.е. на счет доходов с поместий, отправлять военную службу. Более определенныя и подробныя известия о денежном жалованьи имеем от конца XVI в., когда и самое дело получило большую определенность и большее развитие. Мы видели, какия части войска на постоянном жалованьи высчитывает Флетчер. По его показанию, большие дворяне получали от 100 до 70 рублей в год, средние от 60 до 40, дети боярския от 30 до 12; всего выдавалось на 15.000 дворян телохранителей до 55.000 рубл. ежегодно. Половина жалованья выдавалась им в Москве, другая в поле, если они были в походе. Это жалованье шло им сверх приписанных к каждому из них земель; кто имел очень мало земли, получал ежегодно по 20 рубл. прибавки. На 65.000 дворян, в мирное время назначавшихся на сторожевую службу по татарским границам, выдавалось жалованья до 40.000 рубл. Стрельцы получали ежегодно по 7 рубл., по 12 мер ржи и по стольку же овса. О количестве жалованья наемным солдатам из иностранцев в XVI в. нет известий. Система денежнаго жалованья, разумеется, в меньших размерах и медленнее распространилась на высшие чины служилаго класса; по словам Флетчера, князья и бояре получали сверх доходов с пожалованных царем земель до 700 рубл. в год денежнаго жалованья за военную службу; больше этого, добавляет Флетчер, никто не получает.
      В XVII в. система денежнаго жалованья должна была получить большее развитие, и иностранцы этого времени оставили нам более подробныя известия об этом предмете, иногда указывая вместе с денежным жалованием и количество земель, которыми пользовались разные служилые люди. При Маржерете высшие члены служилаго класса, составлявшие государеву думу, князья и бояре, получали от 500 до 1200 рубл. ежегоднаго оклада; окольничие от 200 до 400 рубл. и земли от 1000 до 2000 четвертей (при Маржерете окольничих было до 15 человек); думные дворяне, которых было 6, получали от 100 до 200 рубл. и земли от 800 до 1200 четвертей; московские дворяне от 20 до 100 рубл. и земли от 500 до 1000 четвертей; выборные дворяне от 8 до 15 рубл. и земли до 500 четв., дети боярския от 4 до 5 руб, в 6 или 7 лет и земли от 100 до 300 четвертей. Стрелецкие головы получали при Маржерете денежнаго жалованья от 30 до 60 рубл. и земли от 300 до 500 четвертей; сотники, сверх земель, от 12 до 20 рубл.; десятники до 10 рубл.; рядовые стрельцы по 4—5 р. ежегодно; сверх того каждому отпускалось по 12 мер ржи и по стольку же овса, как и при Флетчере. При Мейерберге пятидесятники получали денег по 8 рубл. в год; десятники и простые стрельцы по 7 рубл.; овса и ржи выдавалось каждому стрельцу по 20 мер, ценой на 18 рубл.; пятидесятникам вдвое больше. Кроме того, раз в год стрельцам выдавали сукна на одежду, которую они должны были шить на свой счет; при выходе стрельца из службы (за смертью или старостью) эта одежда возвращалась в казну. Кроме царскаго жалованья стрельцы получали большие доходы от промыслов, которыми им позволено было заниматься в Москве и других городах. Русским офицерам и рядовым ратникам конных (рейтарских) полков шло жалованье по 30 рубл. в год (по Мейербергу по 50); во время похода им выдавали водку, муку, пшено, сало и сушеною рыбу. Солдатам платили во время похода по 5 коп. ежедневно. В мирное время жалованье служилым людям выдавалось в Москве и областных городах, по свидетельству Петрея, в два срока: на Пасху и на Михайлов день. Выдача, по словам Мейерберга, производилась с такою аккуратностью, что если служилый человек не являлся за ним в назначенный срок, ему на другой же день относили жалованье на дом. Если ратник с честью пал на битве, назначалось содержание его вдове до ея вступления в новое замужество, а также и детям до возраста. Если ратник попадал в плен, половину его жалованья за это время отдавали его жене, а другую — ему самому, когда его выкупали.
      От XVII в. дошли также известия о жалованьи иностранцам, служившим в московском войске. Рейтенфельс говорит, что положение иностранцев на русской службе значительно улучшилось в его время в сравнении с прежним. Для привлечения большаго числа опытных иноземных офицеров им назначали жалованья гораздо больше, нежели русским. В Москве в XVII в. постоянно жило много иностранных полковников и офицеров, которые в мирное время оставались без дела, получая половинный оклад жалования, так как войска, которыми они командовали, в мирное время распускались. Когда открывалась война, иностранным офицерам поручали командование рейтарскими и солдатскими полками и выдавали полные оклады: рейтарскому полковнику шло тогда денежнаго жалованья по 40 рубл. в месяц, подполковнику по 18, майору по 16, ротмистру 13, поручику 8, корнету 7. В солдатских полках жалованье было несколько меньше, именно: полковнику 30 рубл. в месяц, подполковнику 15, майору 14, капитану 11, поручику 8, прапорщику 5. При поступлении на службу иностранец получал от царя в подарок платье, лошадь и проч. Несмотря на выгоды, которыми пользовались иностранные офицеры на русской службе, многие из них высказывали Мейербергу сожаление, что оставили свою родину и пошли искать счастья в Москву; они жаловались на то, что по выслуге условленнаго срока нет возможности вырваться из Москвы; если для удержания иностранца на службе долее срока не помогали разныя приманки и награды, упрямаго ссылали в какое-нибудь отдаленное место, откуда трудно было выбраться. В оправдание таких стеснений иностранцам говорили в Москве, что не честно покидать службу, когда идет или ожидается война; а на это всегда можно было сослаться, так как Московское государство по характеру своих отношений к соседям постоянно или воевало, или ожидало войны.
 

V. Управление и судопроизводство

      От описания устройства служилаго класса всего ближе перейти к описанию управления страной. Управление было другой формой кормления служилых людей на счет чернаго, неслужилаго народонаселения и, разумеется, должно было отличаться особенностями, которыя неизбежно вытекали из такой цели. Боярин или сын боярский за государеву службу получал наместничество или волостельство; человек меча на известное время переходил в совершенно другую сферу, вступал в совершенно иныя отношения, не переставая быть по-прежнему в сущности военным человеком, ведал и судил город или волость «для расправы людям и всякаго устроения землям, себе же для покоя и прокормления», как определяло правительство XVI в. цель наместничества и волостельств. По окончании срока служилый человек возвращался с кормления до новаго места. Понятно, какой характер должно было иметь его управление городом или волостью: прежде и больше всего имелось в виду получение дохода, «чем мочно быти сытым». Иностранцы не могли не заметить такого характера областного управления. Герберштейн ставит «префектуры» рядом с поместьями, как средства, служащия для одной и той же цели. На образованнаго западного европейца, внимательно всматривавшагося в устройство Московскаго государства, не могло, конечно, произвести выгоднаго впечатления это смешение совершенно различных занятий и целей, какое представляло им гражданское управление посредством военных людей. Таковы же были органы и центральнаго управления, сосредоточивавшиеся в думе и приказах столицы.
      В устройстве управления Московскаго государства в XV и XVI в. мы видим важное движение: тогда произошли две тесно связанныя между собою перемены, которыя не могли остаться без влияния на ход управления. Эти перемены состояли в появлении и развитии приказной системы и в новом значении дьяков. До этого времени в каждом княжестве северо-восточной Руси во главе управления стоял князь, как установитель порядка в земле и страж ея; ему служили бояре-думцы и разные слуги; бояре за службу получали от князя волости и города в кормление; боярин ведал и судил жителей данной волости, даннаго города, и тиунам своим ходить у них велел, а доход брал «на себя», по наказному списку. Таким образом известное число наместничеств и волостельств замещалось таким же числом членов княжеской дружины, которые назначались и сменялись князем, во всем относились к князю, — и только. Вот все главные органы управления, т.е. в управлении действовали только известныя лица, но не было присутственных мест, приказов, — по крайней мере до XVI в. нет ясных указаний на подобныя учреждения. Но развитие государства и, как его следствие, усложнение управления делали необходимыми такия учреждения, и в начале XVI в. мы встречаем известие о приказах. Чем далее, тем более будут эти приказы размножаться и обособляться вследствие усложнения правительственнаго дела и вместе с тем, вследствие того же, более и более будет оказываться несостоятельность служилых людей в деле управления, более и более будет чувствоваться нужда в людях иного рода, которые умели бы владеть не мечем, а пером, и с начала XVI в. одновременно с известиями о приказах встречаем известия об усилении значения дьяков. Они имели важное значение в думе государя; они заправляли ходом дел в приказах, они же отправлялись вместе с наместниками по областям и заведывали там всеми государственными делами, были представителями государственнаго начала в областях, потому что наместники, служилые люди, оказались теперь непригодны и непривычны к правительственному делу при его новом значении, при новых чисто-государственных потребностях, и этим наместникам предоставили ведать только свои частные интересы кормления. Чуждые служилым людям по характеру занятий, дьяки были чужды им и по происхождению, потому что выходили «из поповичей и простого всенародства», по выражению Курбскаго. Были и другия причины, содействовавшия такому усилению значения дьяков в XVI в.; эти причины хорошо понимали и ясно высказывали московские бояре, боровшиеся с самодержавными стремлениями своих государей. Но каковы бы ни были эти причины, новыя потребности управления занимали между ними важное место: если посторонния обстоятельства дали дьякам возможность «боярскими головами торговать», то этих обстоятельств было мало для того, чтобы дать им возможность и «землею владеть», как выражался один отъезщик XVI века.
      Так в управлении государством последовали важныя перемены, показывавшия переход его от дружиннаго порядка к чисто-государственному; явились новые более сложные органы и новые более пригодные к делу деятели. Но высший правительственный круг, дума государева, осталась, по-видимому, в прежнем положении. По-прежнему высшие члены старинной дружины по одному из исконных прав своих считались думцами князя; по-прежнему государь «сидел с бояры» о всяком земском строении. Еще в начале XVI в. при дворе считали значение боярина тождественным с значением советника и первое слово заменяли последним. Так же называют бояр того времени и иностранцы. Но как дружина XVI в. не была похожа на прежнюю, так и в боярской думе, несмотря на ея прежний вид и состав, отношения сильно изменились. В начале XVI в. со стороны государевых советников слышались громкия жалобы на то, что государь перестал советоваться с боярами, все дела решает у себя в спальне сам-третей, — и эти двое поверенных дум были дьяки, «люди из простого всенародства, которых отцы отцам тогдашних бояр и в холопство не годились». Несмотря на то, что эта перемена отношений не выразилась ни в каком формальном нововведении, ее скоро заметили иностранцы: мы видели, как отзывается Герберштейн об отношении бояр-советников к великому князю: «никто из них, как бы велико ни было его значение, не смеет ни в чем противоречить государю».
      Сделав эти предварительныя замечания о государственном управлении, перейдем к изложениям известий о нем иностранцев. До конца XVI в. мы имеем от них немногия отрывочныя заметки об этом предмете и только у Флетчера встречаем более полный и систематический очерк управления.
      Во главе управления стоял государь с своей думой. Думу составляли думные бояре, отличавшиеся этим от простых бояр, которые хотя также назывались советниками государя, но получали это звание больше как почетный титул, ибо на общий совет их приглашали редко или и совсем не приглашали. Кроме думных бояр, в думе присутствовали («жили») думные дьяки или государственные секретари. Как те, так и другие получали свое звание по воле государя. Впрочем, и думные бояре не всегда все приглашались на совещания, по крайней мере так бывало, по свидетельству Флетчера, в царствование Федора Иоанновича, когда дела решал Борис Годунов с 5-ю или 6-ю лицами, которых он находил нужным призвать на совет. Иностранцы ясно дают понять, что боярская дума имела только совещательное значение, что дела часто решались до обсуждения их в думе и без ея утверждения приводились в исполнение. На совете, говорят они, боярам приходится больше слушать, нежели высказывать свои мнения. Дума была высшим законодательным, административным и судебным местом. Отсюда исходил всякий новый закон или государственное постановление. Здесь с утверждения государя определялись известныя лица на правительственныя должности и решались важнейшия судебныя дела. Думе докладывали во время ея заседаний о внутренних делах государства начальники четей, или четырех главных приказов, ведавших областным управлением. Сюда же входили с доношениями и начальники разных судебных мест. Кроме дел государственных, здесь разбиралось множество частных просьб. Думные бояре, по отзыву Поссевина, были недалеки познаниями: при нем только один из членов думы знал немного по-латыни и очень немногие знакомы были с польским языком; притом это были почти все дьяки, многие бояре не умели даже ни читать, ни писать. Обыкновенно заседания думы бывали по понедельникам, средам и пятницам, с 7-ми часов утра. Когда нужно было назначить чрезвычайное собрание в другой день, из Разряда давался приказ писцу разослать повестки о том членам думы.
      В чрезвычайныя собрания думы по какому-нибудь особенно важному делу на совет призывалось и высшее духовенство. Флетчер так описывает эти чрезвычайныя собрания думы или соборы. Царь приказывал призвать тех из думных бояр, которых сам заблагоразсудит, человек 20-ть, вместе с патриархом, который приглашал митрополитов, архиепископов и тех из епископов, архимандритов и монахов, которые пользовались особенным почетом. Обыкновенно такие соборы созывались в пятницу, в столовой палате. Все собравшиеся встречали царя в сенях, причем патриарх благословлял царя и целовал его в правое плечо. В палате царь садился на трон; невдалеке от него, за четыреугольным столом помещались патриарх, митрополиты, архиепископы, епископы и некоторые из знатнейших бояр с двумя думными дьяками, которые записывали все происходившее. Прочие сидели на скамьях около стен, по чинам. Один из дьяков излагал причину созвания собора и предметы для обсуждения. Прежде всего спрашивали мнения патриарха и других духовных лиц, которыя всегда и на все давали один ответ, что царь и дума его премудры, опытны в делах государственных и гораздо способнее их судить о том, что полезно для государства, ибо они, духовные, занимаются служением Богу и предметами веры и потому просят царя сделать нужное постановление, а они вместо советов будут вспомоществовать молитвами и т.д. Потом вставал кто посмелее, уже прежде назначенный для формы, и просил царя объявить собранию свое собственное мнение. На это дьяк отвечал, что государь, по надлежащем обсуждении со своею думою, нашел предложенное дело полезным для государства, но все-таки требует от них, духовных, богоугоднаго мнения и буде они одобрять сделанное предложение, то изъявили бы свое согласие и проч. Объявив наскоро свое согласие, патриарх удалялся с духовенством, сопровождаемый царем до другой палаты; затем царь, возвратившись на прежнее место, оставался здесь для окончательнаго решения дела, после чего приглашал духовенство и думных людей на парадный обед. Дела, решенныя на собор, дьяки излагали в форме прокламаций, которыя разсылались по областям.
      Характер думы не изменился и в XVII веке: она по-прежнему оставалась совещательным собранием, в котором редко слышались независимые голоса; советникам внушалось, что если им давалось право высказывать свои мнения, то царь и даже его любимцы оставляли за собой право исполнять только то, что находили полезным и нужным. Потому это собрание не имело прямого влияния на ход дел; мнения у него спрашивали только для формы, чтобы отклонить от себя ответственность в случае неудачнаго исхода дела. Число членов думы не определялось законом; как и прежде, царь назначал в нее, кого находил нужным, по своему благоусмотрению. Маржерет говорит, что он знал до 32-х членов думы. При Мейерберге дума состояла из 26-ти бояр, 30-ти окольничих, 7-ми думных дворян, наконец из 3-х думных дьяков; последних, впрочем, бывало и по два; первый из этих думных дьяков заведывал обыкновенно делами посольскими и иноземными, был управителем Посольскаго приказа, а второй управлял Разрядным приказом, заведуя делами военными.
      Под думой, как высшим правительственным местом, стояли приказы, ведавшие отдельныя отрасли государственнаго управления. По известиям XVI века, дела по этому управлению распределялись между 4-мя главными приказами или четями. Каждый из этих приказов управлял одною из 4-х четвертей, на который делилось все государство в административном отношении. Эти приказы были: Посольский, Разрядный, Поместный и Казанский. По словам Флетчера, все области государства расписаны были между этими 4-мя четями, из которых каждая заведывала несколькими областями. Но на такое значение четей указывает только название Казанской чети; названия остальных могут навести на мысль, что каждая из них управляла не всеми делами приписанной к ней части государства, а известнаго рода делами всего государства. В другом месте Флетчер говорит, что начальники четей делали распоряжения по всем делам, исполнение которых в местах, ими управляемых, возлагалось на них царской думой; эти слова как будто указывают на то, что каждая четь ведала в своих областях не все, но только некоторыя дела; значит, дела другого рода в тех же областях принадлежали уже ведомству другой чети. Вообще трудно составить себе не только по иностранным, но и по отечественным известиям ясное понятие об устройстве и ходе управления посредством приказов именно потому, что ведомства не были точно разграничены и определены по известным началам; оттого трудно и распределить их на какия-нибудь точно определенныя группы, отнести, наприм., одни приказы к дворцовому ведомству, другие к военному и т.д. Посольская четь, указывавшая своим названием на то, что мы теперь разумеем под министерством иностранных дел, вместе с тем ведала внутренния дела нескольких городов. Еще более было запутанности в приказной системе XVII века, когда она усложнилась, когда приказов было больше 40. Приказы переплетались между собою делами, однородныя дела ведались в нескольких приказах и, наоборот, в одном и том же приказе сосредоточивались разнородныя дела. Эта запутанность отчасти происходила от того порядка, в каком учреждались приказы; они явились не все вдруг, а возникали постепенно, один за другим: усложнялись дела известнаго рода, — и для них учреждался особый приказ: между тем дела не переставали ведаться и в тех приказах, к которым они прежде принадлежали. Так явились приказы: Стрелецкий, Иноземный, Рейтарский, которые не могли не перепутываться своими делами с Разрядным. Усложнились дела по устройству кружечных или питейных дворов, — и возникла Новая четверть; но кабацкое дело ведалось прежде в других приказах, к которым приписаны были какие-нибудь города и волости; дела по этой части остались в этих приказах и по учреждении Новой четверти, а к последней приписаны были кружечные дворы только Московской и некоторых других областей. Понятно, как много было условнаго и случайнаго в ходе приказнаго управления и как трудно было иногда решить, «кто под которым приказом в ведомости написан и судим», по выражению Котошихина. Дробность и неопределенность приказной системы подавала некоторым иностранцам повод думать, что в Московии столько же судов, сколько может быть дел, что в одном, напр., судили воров, в другом разбойников, в третьем мошенников.
      По описанию Флетчера, Разрядный приказ управлял делами, относящимися к войску, ведал земли и доходы на жалованье ратным людям, получавшим его; Поместный вел список поместий, розданных служилым людям, также выдавал и принимал на них всякия крепости; Казанский ведал дела царств Казанскаго и Астраханскаго с городами по Волге. Что ведал приказ Посольский, об этом Флетчер не говорит ни слова. Всеми этими приказами управляли при Флетчере думные дьяки. Управляющий Посольским приказом получал в год 100 рубл. жалованья, Разрядным столько же, Поместным — 500 рубл., Казанским — 150. Эти приказы принимали просьбы и дела всякаго рода, поступавшия в них из подведомственных областей, и докладывали об них царской думе, также посылали разныя распоряжения последней в подведомственныя области.
      Для управления областями назначались царем известныя лица, по одному или по два в каждую область, которыя должны были во всех делах обращаться к управляющему той чети, в которой числилась известная область. На это указывают слова Поссевина, что наместники знают, к кому из сенаторов обращаться с донесениями, и что эти сенаторы от имени царя отвечают им, а сам царь никогда не пишет собственноручно никому, даже не подписывается под указами. Наместник отправлялся в назначенную ему область с одним или двумя дьяками, которые заведывали всеми приказными делами по управлению областью. Областные правители обязаны были выслушивать и решать все гражданския дела своих областей, впрочем, с предоставлением тяжущимся права апеллировать в царскую думу; в делах уголовных они имели право задержать, допросить и заключить в тюрьму преступника; но для окончательнаго решения должны были пересылать такия дела, уже изследованныя и правильно изложенныя, в Москву к управляющим четей для доклада думе. Наконец, наместники обязаны были в своих областях обнародовать (прокликать) законы и правительственныя распоряжения, взимать подати и налоги, собирать ратников и доставлять их на место. Областные правители и дьяки назначались по царскому указу, и чрез год (по Герберштейну, чрез полтора года) обыкновенно сменялись, за исключением некоторых, пользовавшихся особенной милостью у царя, для которых этот срок продолжался еще на год или на два. За свою службу наместники в конце XVI в. получали 100, другие 60 или 30 рублей жалованья. В их пользу шли пени, которыя они выжимали из бедных за какие-нибудь проступки, и другие доходы. Иногда наместнику вместе с городом отдавались и доходы с кружечнаго двора, который находился в этом городе. От простых наместников отличались наместники и воеводы 4-х пограничных городов: Смоленска, Пскова, Новгорода и Казани; их назначали из людей, пользовавшихся особенным доверием, по два в каждый город. Они имели особенное значение, больше обязанностей и исполнительную власть в делах уголовных. Поэтому они получали большее жалованье, одни 700, другие 400 рубл. в год.
      В таком виде представляют иностранцы устройство областного управления во второй половине XVI в. Более ранний путешественник говорит, что московский государь имел обыкновение ежегодно объезжать разныя области своих владений, но неизвестно, с какой, собственно, целью совершались эти поездки, с целью ли объезда, т.е. осмотра областей, или на богомолье, или же наконец для прохлады: ибо таковы были цели всех государевых поездок. Москва управлялась особенным образом, именно состояла под прямым ведением царской думы, члены которой в известных судебных местах выслушивали все важныя дела городских жителей. Для обыкновенных дел, наприм., относительно построек, содержания улиц, определялись два дворянина или дьяка, которые составляли с подьячими присутственное место — Земский двор. Каждая часть города имела своего старосту, от котораго зависели сотские, а от последних десятские, каждому из которых поручался надзор за 10-ю домами.
      Одною из важнейших отраслей ведомства боярской думы, приказов и областных правителей было отправление правосудия. Судебная часть была тесно соединена с административной или, лучше сказать, вовсе не была отделена от нея; одни и те же органы ведали и ту, и другую. Потому на суд, как и на прочия отрасли управления, смотрели прежде всего как на статью кормления, дохода. Таков был издавна взгляд на этот предмет. Суд был не общественной должностью, а частным владением, делился на части, отдавался на откуп, как частная доходная статья. С развитием государства необходимо развивалось и законодательство, развивались юридическия понятия; по крайней мере правительство постепенно расширяло круг своей деятельности на счет частнаго права. По двум Судебникам, великокняжескому и царскому, можно следить, как законодательство старается все шире и шире захватить интересы общества, более и более овладеть их нарушителем, дать больше определений и сделать их более точными и подробными. В примере того, как законодательство старалось постепенно отнять у преступления против известнаго лица характер частнаго явления и поступить с преступником, как с нарушителем прав целаго общества, можно сравнить следующия постановления Судебников между собою и с прежними постановлениями: в великокняжеском Судебнике месть, самоуправство не допускаются; если у преступника не окажется имущества, чем вознаградить истца, преступник не выдается последнему, но подвергается смертной казни; по определению того же Судебника вор, пойманный впервые, по наказании и доправлении иска отпускался на волю. Царский Судебник относится к делу гораздо строже: по его определению вор, пойманный впервые, по наказании и доправлении иска, не отпускался, но отдавался на крепкую поруку, а если ея не было, сажался в тюрьму до поруки. Мы напрасно стали бы ожидать от иностранцев оценки этого движения в сфере законодательства. Иовий со слов русскаго разсказчика мог только записать, что Московия управляется простыми законами, основанными на правосудии государя и безкорыстии его сановников. Герберштейн приводит в своем сочинении небольшой отрывок из Судебника Иоанна III о судных пошлинах, но ничего не говорит о самом Судебнике. Флетчер говорит, что единственный закон в Московии есть изустный, т.е. воля государя и судей: Судебник Иоанна IV не удостоился от ученаго английскаго юриста названия писаннаго закона. Но что дает особенный интерес беглым и отрывочным заметкам иностранцев — это то, что они вводят нас в самую практику юридических отправлений, показывают, в каком виде и в какой обстановке являлся закон на самом деле, а не на бумаге.
      Во второй половине XVI в. судныя дела ведали следующия учреждения: губные и сотские старосты, наместники и волостели с дьяками и, наконец, высшия правительственныя места в Москве, чети и дума. Всякое дело можно было, по словам Флетчера, начинать с любого из трех первых учреждений или переводить его из низшаго суда в высший посредством апелляции. В гражданских делах, например по взысканиям, суд совершался в следующем порядке. Истец подавал челобитную, в которой излагал предмет иска. По этой челобитной ему давалась выписьо задержании ответчика, которую он передавал приставу или недельщику. Все иностранцы, разсказывая о московском судопроизводстве, резко отзываются о жестоком обращении этих недельщиков с подсудимыми и вообще о суровости форм, в которыя облекался суд даже в незначительных делах. По словам Флетчера, иногда из каких-нибудь 6 пенсов обвиняемому заковывали в цепи руки, ноги и шею. Пойманный ответчик должен был дать поручительство, что явится к ответу в назначенный день. Если никто не поручался за него, недельщик привязывал его руки к шее, бил батогами по ногам и держал в тюрьме до тех пор, пока нужно было представить его на суд. Ходатаев и поверенных при суде не было, каждый сам должен был, как умел, излагать свой иск и защищаться. Когда истец и ответчик становились пред судьей, ответчик на вопрос последняго о предмете иска отвечал обыкновенно запирательством. Судья спрашивал, что он может представить в опровержение требования истца. Ответчик говорил, что готов поцеловать крест. После того он не подвергался битью батогами до ближайшаго изследования дела. Иногда, за неимением ясных доказательств, судья сам обращался к истцу или ответчику с вопросом, согласен ли он поклясться и принять крестное целование. Флетчер так описывает обряд этой клятвы. «Церемония происходит в церкви; в то время, как присягающий целует крест, деньги (если об них идет дело) висят под образом; как скоро присягающий поцелует крест пред этим образом, ему тотчас отдают деньги». Флетчер прибавляет, что крестное целованье считалось делом столь святым, что никто не смел нарушить его или осквернить ложным показанием. Олеарий говорит, что обыкновенно старались не доводить дело до крестнаго целованья и тяжущиеся вообще неохотно прибегали к нему, ибо и общество, и церковь неблагоприятно смотрели на поцеловавшаго крест в судном деле. Если обе стороны готовы были принять крест на душу, бросали жребий, и тот, кому он доставался, выигрывал дело. Англичанин Лен подробно описывает порядок решения дела посредством жеребья, которым решена была в Москве его тяжба с некоторыми русскими купцами. При суде присутствовало множество народа. Когда истцы не согласились на мировую сделку, предложенную ответчиком по приглашению судей, последние, засучив рукава, взяли два восковые шарика одинаковой величины с именами обеих тяжущихся сторон и вызвали из толпы перваго попавшагося на глаза высокорослаго человека, которому велели снять шапку и держать перед собой; в нее положили оба шарика и вызвали из толпы другого высокорослаго человека, который, засучив правый рукав, вынимал из шапки один шарик за другим и передавал судьям. Судьи громко объявляли всем присутствовавшим, какой стороне принадлежал первый вынутый шарик; та, сторона и выигрывала дело. Виноватый платил судной пошлины 20 денег с рубля. Если виновный по окончании дела тотчас не удовлетворял истца, его ставили на правеж. Правежом, по описанию Флетчера, называлось место близ суда, где обвиненных по судебному приговору и отказывавшихся платить били батогами по икрам. Расправа производилась ежедневно, кроме праздников, от восхода солнца до 10-ти или 11-ти часов утра. Каждый должник подвергался правежу по одному часу в день, пока не выплачивал долга. По словам Маскевича, перед Разрядом всегда стояло по утрам больше 10-ти таких должников; над ними трудилось несколько недельщиков, которые, разделив между собою виновных, ставили их в ряд и, начав с перваго, били тростью длиною в полтора локтя, поочередно ударяя каждаго три раза по икрам и таким образом проходя ряд от одного края до другого. Судья между тем наблюдал из окна за расправой. Несмотря на это, недельщики умели извлекать выгоду из своего занятия, позволяя должникам за деньги класть жесть за сапоги, чтобы сделать удары менее чувствительными. Все время после полудня и ночью должников держали скованными в тюрьме, за исключением тех, которые представляли за себя достаточное обезпечение, что будут сами являться на правеж в назначенный час. Маржерет говорит, что он видал много наказанных, которых везли с правежа домой на телегах; по его же словам, всадники царской службы были изъяты от этого наказания, имея право выставить за себя на правеж одного из своих людей. После годичнаго стояния на правежи, если обвиненный не хотел или не мог удовлетворить истца, последнему дозволялось брать его с семьей к себе в рабство или продать на известное число лет, смотря по величине долга. По показанию Олеария, годовая работа мальчика, отданнаго кредитору за долг отца, ставилась в 5 рублей, а девушки в 4 рубля; на стоимость работы взрослых нет указаний.
      Относительно уголовнаго судопроизводства мы видели, что, кроме 4-х пограничных городов, наместники прочих областей не имели в XVI в. права окончательнаго решения в делах уголовных; решение по таким делам принадлежало высшему суду в Москве. Обвиняемый в уголовном преступлении задерживался, допрашивался и заключался в тюрьму правителем области, где совершено преступление. Наместник посылал дело об нем, уже обследованное и правильно изложенное, в Москву к управляющему своей четверти, а последний передавал его в думу, которая на основании того, как изложено дело наместником и его дьяком, произносила окончательный приговор, не делая новаго допроса обвиненному. Допрос состоял в пытке: обвиняемаго били кнутом из белой воловьей кожи, шириною в палец, так что каждый удар производил рану, или привязывали к вертелу и жарили на огне, иногда ломали или вывертывали какой-нибудь член раскаленными щипцами, разрезывали тело на пальцах под ногтями. Самым ужасным родом пытки была дыба. Подсудимаго с связанными назад руками вздергивали на воздух и оставляли висеть в таком положении, привязав к ногам толстый брус, на который вскакивал по временам заплечный мастер, чтобы тем скорее заставить члены подсудимаго выйти из суставов; между тем под ногами подсудимаго горел огонь для усиления страданий. Иногда на голове у подсудимаго выбривали макушку и в то время, как он висел, лили на нее сверху холодную воду по каплям; редкий преступник выдерживал это последнее испытание, добавляет Олеарий. Управляющий четью пересылал приговор думы в ту область, где находился преступник, для исполнения. Если по этому приговору преступник присуждался к смерти, его вывозили на место казни с зажженною восковою свечей, которую он держал в связанных руках. Виды смертной казни были: повешение, обезглавление, умерщвление ударом в голову, утопление, погружение зимою под лед, сажание на кол и нек. друг. По свидетельству Герберштейна, всего чаще употреблялось повешение; другия, более жестокия казни употреблялись редко, разве за какия-нибудь необыкновенныя преступления. За воровство и даже убийство (кроме убийства с целью грабежа) редко подвергали смертной казни. Герберштейн и Флетчер говорят, что летом москвитяне, занятые войной, редко казнили преступников, но большею частью отлагали исполнение смертных приговоров до зимы, когда преступников вешали или убивали ударом в голову и пускали под лед. Святотатцев, по свидетельству Петрея, сажали на кол, и когда преступник умирал, тело его снимали, выносили за городския ворота и здесь, предав сожжению, засыпали пепел землей.
      Вообще иностранцы заметили, что к смертной казни в Москве прибегали редко; Олеарий замечает, что за воровство совсем никогда не казнят смертью в Московском государстве; гораздо охотнее употребляли батоги и кнут. Иностранцы с ужасом говорят о жестокости этих наказаний и о равнодушии, с каким относились к ним Москвитяне. Батоги были самым обыкновенным и употребительным наказанием, которому одинаково подвергались и простые, и сановные люди за важныя и неважныя нарушения закона. По замечанию Таннера, в Москве редкий день проходил без того, чтобы кого-нибудь не били на площади батогами. Часто употреблялся и кнут, который иностранцы описывают как самое жестокое и варварское наказание. Обыкновенно ему подвергались за воровство. Вора, попавшагося в первый раз, во время Олеария били кнутом, ведя его от ворот Кремля до большого рынка, где резали ему одно ухо и запирали на два года в тюрьму. За вторичное воровство повторяли то же наказание и держали в тюрьме до тех пор, пока набиралось достаточное число таких преступников, после чего их ссылали в Сибирь, где они должны заниматься звериной охотой в пользу казны. Олеарий видел в 1634 году в Москве, как наказывали кнутом 9 преступников, воровски продававших табак и водку; между ними была одна женщина. Кнут был из воловьей жилы и имел на конце три хвоста, острые как бритва, из невыделанной лосиней кожи. Преступникам дали по 25 ударов, преступнице 16. Надо быть москвитянином, замечает Штраус, чтобы выдержать четвертую долю такого наказания и остаться живым. При наказании присутствовал подьячий с бумагой в руках, где означено было число ударов для каждаго преступника; всякий раз, как заплечный мастер отсчитывал предписанное число ударов, подьячий кричал: «полно». После того преступников связали попарно, продававшим табак повесили на шею по рожку с табаком, а продавцам водки по стклянке с этим напитком и в таком виде повели всех по городу, хотя некоторые не могли уже стоять на ногах; при этом их продолжали бить кнутом. Прошедши с полмили, их повели опять на место наказания и тут отпустили. Часто наказание кнутом оканчивалось смертью наказаннаго. За употребление табаку во время Олеария рвали ноздри. Таннер описывает виденное им в Москве и сильно поразившее его наказание женщины за убийство мужа. Завязав преступнице руки назад, ее (denudatam) закопали по пояс в землю; в таком положении она должна была пробыть трое суток, не подвергаясь далее никакому наказанию. На ея беду напали на нее голодныя собаки, во множестве бродившия по городу, и после отчаяннаго сопротивления несчастной, защищавшейся зубами, растерзали ее, выкопали из земли и разнесли по кускам. Все это происходило перед глазами многих зрителей, которые не смели подать помощь преступнице.
      Иностранцы XVII века, описывая московское судопроизводство, умалчивают об одном судебном доказательстве, именно о поле; у иностранцев XVI в. находим об этом несколько любопытных известий. Когда дело не уяснялось допросом, и обе стороны представляли равносильныя доказательства, ответчик или истец говорил: «поручаю себя правде Божией и прошу поля». Тяжущиеся могли выходить на поединок со всяким оружием, кроме пищали и лука. Бились пешие; бой открывался копьем, потом принимались за другое оружие. Иностранцы, выходя на поединки с русскими, почти всегда побеждали последних, превосходя их ловкостью и уменьем действовать оружием. Оба противника имели по нескольку друзей и доброжелателей, которые, стоя у поля, смотрели за боем, но без оружия, кроме разве кольев, обожженных с одного конца. Если друзья одного из бьющихся замечали, что его противник бьется не как следует, а с обманом, тотчас прибегали к своему на помощь; за ними вмешивались в дело сторонники другого поединщика, — и с обеих сторон начиналась драка, приятно занимавшая зрителей, по замечанию Герберштейна: обе стороны дрались чем и как ни попало, за волосы, кулаками, кольями и проч.. Досудившиеся до поля могли вместо себя выставлять драться наемных бойцов; Ченслер говорит даже, что тяжущиеся редко бились сами, а выставляли обыкновенно наемных бойцев. В Москве было много таких бойцов, которые тем только и промышляли, что по найму выходили драться за других на судебных поединках. Тот, чей боец оставался побежденным, тотчас объявлялся виноватым и сажался в тюрьму.
      Такия известия находим мы у иностранцев о порядке московскаго судопроизводства в XVI в. Из юридических понятий и обычаев они указывают, между прочим, на то, что по взгляду Москвитян только государь со своею думой мог произносить смертные приговоры над свободными и несвободными людьми; из наместников не многие пользовались этим правом. Никто из подданных не смел подвергать другого пытке. Михалон отдает преимущество московскому суду пред литовским в том отношении, что «право суда у Москвитян над всеми подданными баронови дворян, как в гражданских так и в уголовных делах, принадлежит не частному лицу, а назначенному для этого общественному чиновнику ». Не все классы общества имели одинаковое значение перед законом, по крайней мере в его приложении: показание одного знатнаго, по словам Герберштейна, имело больше силы, нежели показание многих простолюдинов. Если, говорит Флетчер, дворянин обокрадет или убьет беднаго мужика, то иногда вовсе и не призывается к ответу; много-много если за мужика его высекут. Иностранцы говорят о „врожденной“ наклонности Москвитян к сутяжничеству и ябедничеству, но с особенною горечью отзываются они о продажности самаго суда. Судьи, по свидетельству Герберштейна, открыто брали взятки, несмотря на строгость государя к неправде. При этом Герберштейн передает слышанный им разсказ, резко характеризующий положение дел в тогдашнем московском обществе: один судья из бояр был уличен в том, что с обоих тяжущихся взял посулы и решил дело в пользу того, который дал больше. Перед государем он не запирался во взятке, оправдываясь тем, что тот, в чью пользу он решил дело, человек богатый и почтенный, а потому больше заслуживает доверия перед судом, нежели бедный и незначительный его противник. Государь, смеясь, отпустил его без наказания, хотя и отменил его решение. Может быть, замечает на это Герберштейн, причиной такого корыстолюбия и недобросовестности служит бедность самих судей, которая заставляет государя смотреть сквозь пальцы на их поступки. Флетчер, сказав, что единственный закон в Московии есть закон изустный, т.е. воля царя, судей и других должностных лиц, оканчивает свой обзор московскаго судопроизводства следующими мрачными словами: «Все это показывает жалкое состояние несчастнаго народа, который должен признавать источником своих законов и блюстителями правосудия тех, против несправедливости которых ему необходимо было бы иметь значительное количество хороших и строгих законов». Мы знаем, как правительство в XVI в. хлопотало о составлении таких хороших и строгих законов; знаем, что одно из главных отличий царскаго Судебника от великокняжескаго в том именно и состоит, что первый, вооружаясь против несправедливости судей, не ограничивается строгим и грозным запрещением судьям дружить, мстить и брать посулы, но присоединяет к этому угрозу строго и подробно определенных наказаний за ослушание. Хороши или нехороши были эти законы, — нельзя отвергать, что они были строги. Следовательно, главное дело было не в каких-либо законах, а в исконных привычках и условиях жизни, создавших эти привычки. Если еще в XII в. с сомнением спрашивали, какая судьба ожидает тиуна на том свете, потому что тиун несправедливо судит, взятки берет, людей мучит; если еще Даниил Заточник советовал не ставить двора близ княжа двора, потому что тиун его как огонь, а рядовичи его как искры, — то еще с большею силой можно было повторить и этот вопрос, и этот ответ в XVI в. и даже гораздо позже, потому что и в XVI веке, и долго после продолжались явления, вызвавшия этот вопрос и ответ, а явления продолжались, потому что продолжали действовать причины, их производившия.
      Что касается вообще до характера управления в Московском государстве, то мы находим у иностранцев XVI в. различные отзывы об этом предмете. Иовий из разсказов московскаго посла заключил, что по всем частям государственнаго управления находятся там прекрасныя учреждения. Михалон хвалит московский порядок замещения должностей, говоря, что государь московский соблюдает равенство между своими чиновниками, не дает одному много должностей; начальники лучше обращаются с подчиненными, зная, что осужденному за взятки придется разведаться на поединке с обиженным, хотя бы последний принадлежал к низшему сословию; от этого не так часто слышатся во дворце жалобы на притеснения. Но совсем другого рода отзывы находим у тех иностранцев, которые сами были в Москве и внимательно всматривались в московские порядки. Правление в Московском государстве казалось им слишком тиранническим для христианскаго государства. По отзыву Флетчера, московская система областного управления была бы не дурна для такого обширнаго государства, по своему удобству для предупреждения нововведений, если бы ея не портила недобросовестность правительственных лиц. Областные правители чужды народу по своим интересам и не пользуются ни его доверием, ни любовию. Являясь ежегодно в области свежими и голодными, они мучат и обирают народ без всякой совести, стараясь собрать в свое управление столько, чтобы по окончании срока, отдавая отчет, можно было, не обижая себя, поделиться с управляющим чети, который в надежде на это смотрел сквозь пальцы на действия наместника. За это народ ненавидит наместников, видя, что они поставлены над ним не столько для того, чтобы оказывать ему правосудие, сколько затем, чтобы угнетать его и снимать с него шерсть не один раз в год, как владелец с своей овцы, а стричь и обрывать его в продолжение всего года. Далее иностранцы указывают на недостаток единодушия и общности интересов не только между управителями и управляемыми, но и вообще между служилыми людьми и простым народом. Флетчер в раздумьи останавливается на разных элементах Московскаго государства и ищет, нет ли где таких общественных сил, которыя могли бы излечить эти язвы государства, но нигде не находит таких целебных сил, ни в дворянстве, ни в дьяках, ни в войске, ни в простом народе. Дворянство безсильно пред государем, бедно; областные правители также не могут достигнуть значительнаго влияния, потому что назначаются на короткое время и чужды, даже ненавистны народу; управляющие четями — дьяки, которые хотя и пользуются наибольшим влиянием на дела, но всем обязаны царю и служат ему одному; войско безусловно предано царю и настоящему порядку, потому что этот порядок выгоден ему, доставляя возможность обижать и грабить простой народ. Эти части общества всею своею тяжестью лежат на простом народе; один он несет на себе все бремя и не имеет средств облегчить его. В заключение английский наблюдатель дивится, как московские цари, прочно утвердившись на престоле, могут довольствоваться прежним неудовлетворительным порядком вещей в своем государстве.
      Мы знаем, что в России и вверху, и внизу не менее Флетчера и всякаго посторонняго наблюдателя чувствовали неудовлетворительность и темныя стороны управления. Правительство XVI в. придумывало и пробовало разныя меры для улучшения управления; по его распоряжениям подле наместников и волостелей стали появляться выборные, излюбленные старосты с важным значением, чтобы «судили они безпосульно и безволокитно». И правительство, и общество объясняли эту меру как противодействие злоупотреблениям наместников и волостелей с их тиунами. Со второй половины XVI в. все более и более усиливаются жалобы земских людей на наместников и волостелей, которые «многие города и волости пусты учинили», — и правительство отменяет наместников и волостелей, объявляет учреждение излюбленных старост общею мерою; всякий город, всякая волость могла, если хотела, избавиться от наместников и волостелей, получив только «откупную» грамоту. Точно также частное распоряжение великаго князя Василия Иоанновича о введении в суд наместничий и волостелин лучших людей и целовальников утверждено в Судебнике сына его как общий закон. Во всех этих мерах выразилось стремление удовлетворить усилившимся требованиям общественнаго порядка, поставить на место прежней системы кормлений, основанной на частном праве, другую систему управления, основанную на государственных началах. С этою целью начали стеснять власть наместников и волостелей, как несовместную с возникавшим государственным порядком: сперва старались положить пределы произволу этих кормленщиков определением и ограничением их прав на подведомственных им жителей, потом стали отнимать у них многия права и передавать другим органам управления, выборным дьякам, городовым прикащикам. Наконец сделан был решительный шаг: наместники и волостели, представители системы кормления, заменены были воеводами, которые стали появляться во второй половине XVI в., в виде частной меры, но в царствование Михаила Федоровича сделались общим учреждением. По основной мысли этого учреждения воевода был настоящий правитель области, представитель государственнаго порядка, а не кормленщик, ведал дела не на себя, как последний, а на царя. Таким образом государственное начало делало несомненные успехи; отражались ли эти успехи заметными улучшениями в практической сфере, в отношениях органов управления к управляемым? Может быть, какой-нибудь ответ на это дадут иностранныя известия XVII в., тем более, что они описывают не столько устройство управления, сколько самое его действие.
      В XVII в. система приказов еще более усложнилась, и потому еще труднее стало распределить их по роду дел на известныя, точно разграниченныя ведомства. Олеарий указывает на 6 главных отделений или ведомств, которыя собственно составляли круг деятельности государева совета или думы; это были: дела иностранныя, дела военныя, доходы с отчины государя, отчеты от разных прикащиков и управителей, ведавших кабацкое дело, апелляции и решения по гражданским делам и, наконец, решения по делам уголовным. Каждому из этих ведомств соответствовал один или несколько приказов. Самыми главными из этих приказов Рейтенфельс называет: Посольский, Разрядный, Поместный, Сибирский и Приказ Казанскаго Дворца. Приказами управляли («сидели» в приказах) бояре и другие думные люди, смотря по важности приказа; только в двух наиболее важных приказах, Посольском и Разрядном, управление которыми требовало особенных знаний, сидели не бояре, а думные дьяки, как люди более сведующие и опытные в приказном деле, хотя в чиновной иерархии они стояли ниже даже думных дворян. Письменною частью заведывали в качестве секретарей простые дьяки, которых было по одному или более в каждом приказе; под начальством их находились писаря и подьячие. Все делопроизводство в приказах было письменное. Коллинс насмешливо замечает, что там производилось столько бумаги, что ею можно было бы покрыть всю поверхность Московскаго государства. Дьяки и подьячие были завалены работой, которую иногда не успевали окончить днем и должны были заниматься по ночам. Но управляющие приказами, если верить Маскевичу, заседали только до обедни, при первом ударе колокола уходили из приказов, зато строго взыскивали с подчиненных за упущения. Корб разсказывает, что один дьяк, проработав целый день в своем приказе, наконец решился уйти домой отдохнуть; за ним последовали подьячие и писцы. Но, вероятно, дело было спешное, и на другой день думный дьяк, управлявший приказом, решил наказать подчиненнаго дьяка за самовольный уход батогами, а подьячих и писарей привязать к скамьям, чтоб заставить их работать всю следующую ночь. Писали в приказах обыкновенно на бумажных свитках, аршин в 25 или 30 длиной, делая их из нескольких узких листов, склеенных вместе; во время письма приказный держал такой свиток не на столе, а на коленях, что очень удивляло иностранцев. Приказным запрещено было брать посулу под страхом наказания кнутом, но они мало смотрели на это. Олеарий разсказывает об уловке, посредством которой приказные выманивали подарки у иностранных послов, приезжавших в Москву: они вызывались достать послу за известную сумму копию какого-нибудь секретнаго акта или распоряжения правительства, касавшагося этого посла; но так как приказным запрещалось брать из приказов бумаги на дом, то они составляли ложную бумагу и выдавали ее послу за копию с подлиннаго акта.
      В областях были особыя земския и съезжия избы, устроенныя по образцу центральных приказов; делами заправляли в них такие же чиновные люди, дьяки и подьячие, какие сидели в столичных приказах. Областями управляли в XVII в. воеводы. Главным правительственным местом, из котораго посылались и в котором ведались воеводы, был Разряд. Воеводы посылались с одним или несколькими товарищами, которыми большею частью были дьяки или подьячие. Воеводства в XVII в. давались обыкновенно на три года; редкий воевода правил одною областью дольше трех лет. Олеарий считает такую краткость срока очень благоразумною мерой, которую он объясняет чисто-государственными соображениями, именно намерением ограничить злоупотребление воевод, не дать им возможности усилиться, предупредить вредные замыслы и т.п. С тою же целью, по истечении срока, брали с воеводы отчет в управлении, принимали жалобы на него от областных жителей.
      Посмотрим, насколько все эти меры уменьшали злоупотребления воеводскаго управления. Прежде всего встречаем известие, что управители приказов, из которых посылались воеводы, пользовались этим как выгодною статьей дохода и торговали воеводствами. Приехав в область, воевода старался прежде всего с лихвой вознаградить себя за издержки, которых стоила ему покупка воеводства, и брал широкой рукой, зная, что начальник приказа, от котораго он зависел, не даст хода жалобам обиженных. Был особенный, благовидно прикрытый обычаем страны способ, к которому обыкновенно прибегали воеводы для вымогания подарков у областных жителей. Каждый год воевода делал пиры, на которые приглашал наиболее зажиточных служилых и торговых людей своей области; последние хорошо понимали цель этих пиров и для избежания неприятностей в будущем старались щедро отблагодарить воеводу за честь, которую он им делал. Сытному кормлению, которым пользовались воеводы, подобно прежним наместникам, соответствовал и их наружный вид и обстановка, которой они окружали себя. Иностранцы посмеивались над боярской дородностью, которою отличались областные правители. Олеарий, описывая прием, который сделал ему в 1636 г. нижегородский воевода, дивится великолепию и важности, которыми последний окружал себя дома. У ворот посетителей встретили два дворянина, которые провели их длинными сенями в переднюю комнату; здесь ждали их два почтенные старца в богатой одежде, которые ввели гостей к воеводе. Последний был одет в парчевое платье и окружен множеством важных лиц. Комната была убрана турецкими коврами и украшалась большим поставцом, который весь уставлен был серебряною посудой.
      Меры правительства оказывались безсильными против обычая. Наказания за лихоимство в суде, отличавшияся особенною суровостью, не много имели успеха. Если судья брал подарки, его могли уличить собственные его слуги или подарившие, которые, обманувшись в надежде выиграть дело, нередко пользовались этим против судьи, чтоб возвратить свои подарки; даже посторонние люди могли доносить на взяточника. Уличенный в лихоимстве должен был возвратить взятые подарки и подвергнуться правежу, пока не выплачивал назначенной пени в 500, в 1000 или более рублей, смотря по сану. Незначительнаго дьяка, уличеннаго в лихоимстве, наказывали кнутом, привязав лихоимцу к шее взятую в подарок вещь, кошелек с деньгами, мех, даже соленую рыбу, потом отправляли наказаннаго в ссылку. Взятки однако ж не истреблялись; хитрецы придумывали способ обходить закон: челобитчик входил к судье и привешивал подарки к образам будто на свечи. Были в ходу и другия уловки. Олеарий говорит, что он знал в Москве сановников, которые сами не брали посулов, но не мешали принимать их своим женам. Впрочем, и закон вынужден был делать некоторыя уступки укоренившимся обычаям: в продолжении Святой недели судьям позволено было, вместе с красными яйцами, принимать в дар малоценныя вещи и даже деньги от рубля до 12; но это не имело вида посула. Все судьи и чиновники должны были довольствоваться годовыми окладами и землями, назначенными от государя. Эти известия не позволяют считать преувеличенными отзывы иностранцев XVII в. о продажности суда в Московском государстве, о том, что судьи открыто торговали своими приговорами, что не было преступления, которое не могло бы при помощи денег ускользнуть от наказания; и такие отзывы простираются не на один суд и не на одни второстепенные или отдаленные от центра органы управления: иностранец, приехав в Москву, прежде всего узнавал, что здесь посредством подарков можно всего добиться, даже при дворе.
      Таким образом черты, которыми описывали московское управление иностранцы XVI в., повторяются в описаниях и XVII, с тою разницей, что последния больше говорят о строгости, с которой преследовались злоупотребления. В этих описаниях ясно видна борьба двух противоположных стремлений, господствовавших в московском управлении того времени: с одной стороны правительство старалось ввести понятие о службе государству, как об общественной должности, с другой — старый обычай заставлял смотреть на нее только как на источник кормления. Само правительство, не вполне освободившись от влияния этих старых обычаев, делало иногда уступки в их пользу. Это видно и на важном нововведении, сделанном в чисто-государственном духе, на утверждении воеводств: воеводы не получали корма, собирали судебныя пошлины в казну, а не на себя; но служилый человек, просясь на воеводство, обыкновенно писал в челобитной: «прошу отпустить покормиться», — и правительство принимало такия просьбы, не видя в этом противоречия с характером воеводскаго управления; а известия XVII века показывают, что приведенныя слова не были одною только формой, удержавшейся, по преданию, от прежняго времени.
      Но если органы управления, под влиянием стараго обычая, не во всем точно отвечали новым стремлениям и началам, которыя проводило государство, то по крайней мере взгляд общества на разныя общественныя явления делается несколько яснее и строже. Олеарий и здесь не изменяет своему правилу отмечать явления, которых не находили или не замечали предшествовавшие ему путешественники в Московию. Наказания батогами, кнутом и т.п. прежде не считались позорными; в обществе не чуждались людей, побывавших за преступления в руках заплечнаго мастера; наказание кнутом за неуголовныя преступления считали даже царской милостью, и наказанные благодарили за него царя; кто попрекал их кнутом, тот сам подвергался за это такому же наказанию. Последнее продолжалось и в XVII в., но в обществе, как видно из слов Олеария, уже не так снисходительно смотрели на людей, побывавших под кнутом или батогами. Подобная же перемена произошла, по словам Олеария, и во взгляде на исполнителей наказаний. Должность заплечнаго мастера была очень выгодна: кроме царскаго жалованья, он получал значительные доходы, тайно продавая водку содержавшимся под его надзором арестантам и принимая от них посулы за обещание полегче наказывать. Эта должность считалась даже почетною; оттого значительные купцы охотно покупали ее и через несколько лет с выгодой перепродавали другим. Олеарий говорит, что в его время, когда Москвитяне начали ближе знакомиться с более мягкими нравами своих соседей, звание палача не пользовалось уже прежним почетом и находило себе гораздо меньше охотников.
 

VI. Доходы казны

      Во всех сферах государственнаго управления последовали в описываемое время важныя перемены, вызванныя новыми условиями и потребностями, в которыя более и более вовлекалось Московское государство. Все эти перемены, особенно в войске, усложняя государственныя отправления, неизбежно требовали у государства больших средств, больших расходов. Мы знаем, как увеличились средства московскаго правительства с объединением северо-восточной России; при всем том мы видим, с какой заботливостью блюдет оно интерес казны, не говоря уже о том, что московские государи издавна отличались бережливостью и разсчетливостью. Иоанн III приказывал брать назад шкуры баранов, отпускавшихся на содержание иностранных послов. Съезжал наместник или волостель со своего наместничества или волостельства, а на его место еще не являлся новый — правительство спешит приказать, чтобы в точности собраны были на государя все кормы, которые следовали наместнику или волостелю за этот промежуток времени. Понадобилось отменить наместников и волостелей за их недобросовестность и поставить на место их выборных старост, которым приказано не брать никаких пошлин и кормов за службу, но эти пошлины и кормы нельзя было оставить совсем и вот тщательно высчитываются все расходы города или волости, шедшие на прежняго наместника или волостеля, и переводятся в оброчную сумму, которую излюбленные головы ежегодно должны были доставлять в Москву без недобору.
      Из иностранных писателей XVI в. Флетчер первый перечисляет, хотя далеко не полно, доходы московскаго государя. В XVI в., как и в XV-м, управление Московскаго государства сохраняло еще черты прежняго княжескаго вотчиннаго хозяйства, имело чисто-финансовый характер; главною целью всех правительственных учреждений было собирание доходов. Высшими из этих учреждений, ведавшими разныя статьи государевых доходов, во второй половине XVI в. были: Дворцовый Приказ, Четверти и Приказ Большого Прихода. Дворцовый Приказ, или Приказ Большого Дворца, получал доходы с городов и приписанных к ним сел и волостей, составлявших собственную отчину царя; эти доходы получались деньгами или натурой; иные крестьяне за пользование землей в царской отчине платили непосредственным трудом, обрабатывая в пользу царя известное количество земли. Доход натурой шел на содержание двора и на дачу для царской чести, или на царское жалованье, излишек продавался по выгоднейшей цене. Флетчер и Поссевин говорят, что в этом случае, для скорейшаго и выгоднейшаго сбыта, запрещалось купцам продавать такия же произведения до тех пор, пока не будет распродан царский товар. При Флетчере от продажи этого излишка царская казна выручала до 230.000 рублей в год, но во время Грознаго, который жил роскошнее, не более 60.000. По показанию Маржерета, в Дворцовом приказе обыкновенно хранилось от 120.000 до 150.000 рубл. наличными деньгами.
      Начальники четвертейсобирали чрез областных правителей тягло и подать с остальных земель государства, распределенных между этими приказами. Псковская область ежегодно платила тяглом и податью около 18.000 рублей, область Новгорода Великаго 35.000, Тверская с Торжком 8.000, Рязанская 30.000, Муромская 12.000, Казанская 18.000, Устюжская 30.000, Ростовская 50.000, Московская 40.000, Сибирская 20.000, Костромская 12.000. Весь годовой итог этой статьи простирался до 40.000 рублей. Взнос в казну совершался к 1-му сентября, т.е. к началу года. По показанию Маржерета, которое, впрочем, трудно принять буквально, тягло и подать были очень высоки, именно с выти или участка в 7 или 8 десятин казенные крестьяне платили 10—15, даже 20 рублей, смотря по качеству почвы.
      Приказ Большого Прихода принимал все пошлины, налоги и другие сборы. Сумма торговых сборов с больших торговых городов определялась наперед и собиралась целовальниками или откупщиками. Столица платила ежегодно торговой пошлины 12.000, Смоленск 8.000, Псков 12.000, Новгород Великий 6.000, Старая Руса (от соляной промышленности) 18.000, Торжок 800, Тверь 700, Ярославль 1.200, Кострома 1.800, Нижний 7.000, Казань 11.000, Вологда 2.000. Пошлинный сбор с других городов был не всегда одинаков. В тот же приказ шел сбор с торговых бань и кабаков, составлявших монополию казны, также судныя пошлины, простиравшияся ежегодно до 3.000 рубл.; сюда же поступала из Разбойнаго Приказа половина имущества всякаго преступника, которая бралась в пользу царя, и остатки от доходов других приказов, как-то: Разряднаго, Стрелецкаго, Иноземскаго, Пушкарскаго, Поместнаго, Конюшеннаго, которые все имели свои особые доходы. Поместный, раздавая земли, взыскивал за каждую запись по 2, по 3 и по 4 рубля, смотря по величине отводимаго участка, и собирал доходы с поместьев опальных, пока государь не отдавал их кому-нибудь другому. Конюшенный Приказ брал пошлины с продаваемых лошадей. Этому приказу доставлял большие доходы конский торг, производившийся в России ногайскими Татарами; за каждую проданную лошадь взималось с продавца и покупателя по 5 коп. на рубль. Как значительны были пошлины с этого торга, можно заключить из того, что Ногаи ежегодно пригоняли лошадей в Россию раза два или три, тысяч по 40 вдруг. Сумма всего годового дохода, поступавшаго в Приказ Большого прихода, по Флетчеру, простиралась до 800.000 рублей; при этом Флетчер ссылается на приходныя книги приказа.
      Каждое из упомянутых трех учреждений передавало собранный им доход в главное казначейство, находившееся в ограде Кремля. Чистый годовой доход казны простирался до 1.430.000 рублей.
      По свидетельству Герберштейна, торговой пошлины взималось со всякаго товара, привознаго и вывозного, по цене, с рубля по 7 денег, кроме воска, с котораго брали по цене и весу по 4 деньги с пуда. Судной пошлины взималось по 20 денег с рубля, или по 10% за всякое решение по гражданским делам; кроме того, со всякаго имени, упоминаемаго в выдававшихся судебными местами бумагах, брали, по словам Флетчера, в пользу царя по 5 алтын. Потом в месте, где хранилась меньшая печать, за бумагу платили столько же. Поссевин, Флетчер и Гваньини говорят о невыносимых податях и налогах, которыми обременены были горожане и поселяне. Мы не имеем основания видеть в этих словах преувеличения, зная, какия огромныя, небывалыя прежде военныя силы должно было выставлять Московское государство в царствование Иоанна IV и на востоке, и на западе, каких огромных расходов требовали продолжительныя войны этого времени. Каждая важная статья расхода на войско вела к установлению особаго налога: так явились «пищальныя деньги», «посошныя деньги», «емчужныя деньги» (на порох) и проч. С другой стороны, страшное напряжение и потрясение, которое в это время испытало государство от внутренних и внешних причин, должно было вредно подействовать на народное хозяйство и сделать еще более чувствительным бремя, лежавшее на тяглом народонаселении.
      Кроме денег, подать шла и натурой, напр., мехами из Сибири, Перми и Печоры; по словам Герберштейна, в Пермской области подать платили лошадьми и мехами. «В прошлом (1588?) году, говорит Флетчер, собрано в Сибири царской подати 446 сороков соболей, 5 сороков куниц и 180 чернобурых лисиц». Сверх этих постоянных доходов, по свидетельству того же иностранца, много собиралось от конфискации имущества опальных и от чрезвычайных поборов с должностных лиц, монастырей и проч. По показанию Поссевина, митрополит и архиепископы также платили иногда царю подать, или пособие, как они называли это.
      Иностранцы предполагали у московских государей огромныя богатства; Поссевин объясняет это тем, что они собирали все серебро и золото, привозимое в государство из-за границы, и не позволяли вывозить его, кроме немногих случаев; даже у своих послов, ездивших за границу, они отбирали серебряныя и золотыя вещи, полученныя послами в подарок от иностранных государей. То же говорит и Герберштейн. Золото, серебро и драгоценные камни считались при московском дворе преимущественно заслуживающими приобретения; Иоанн III постоянно наказывал своим послам искать и добывать их, где можно. Московские государи вообще отличались бережливостью. Михалон говорит, что московский государь отлично распоряжается домашним хозяйством; не пренебрегая ничем, так что продает даже мякину и солому; на пирах его подаются большие кубки, золотые и серебряные, называемые соломенными, т.е. сделанными на деньги, вырученные от продажи соломы. Иностранцы дивились множеству всякой утвари, дорогих и красивых одежд, находившихся в царских кладовых; многия из этих одежд предназначались только для выдачи на прокат, за известную плату, придворным вельможам, когда последние хотели получше нарядиться по случаю какого-нибудь торжества, приема иностранных послов, пира с друзьями, свадьбы и т.п.; если при возвращении одежды она оказывалась хотя немного запятнанною, бравший ее вельможа должен был заплатить деньги по оценке и даже подвергнуться телесному наказанию, чтобы впередь этого не делать. Оттуда же брали одежды московские послы, отправляясь за границу. Сокровища государевы хранились в Москве, на казенном дворе, а в случае неприятельскаго вторжения увозились на Белое озеро или в Ярославль; по словам Поссевина, в последних двух городах государь постоянно стал хранить часть своих сокровищ после крымскаго разгрома 1571 года.
      В XVII в. некоторыя статьи государственных доходов должны были получить большее развитие; возникли новые источники доходов; и то, и другое было необходимо вследствие расширения деятельности государства и увеличения его расходов. В XVII в. издержки на войско еще более увеличились в сравнении с прежним временем. Мейерберг называет его пропастью, которая поглощает почти все доходы московской казны. Способ покрытия чрезвычайных военных издержек сохранил прежний, случайный характер: возникала нужда в деньгах — государство вводило новый налог. В мирное время, говорит Олеарий, налоги не обременительны, но в военное увеличивались в огромных размерах; так, на покрытие издержек второй польской войны, в царствование Михаила Феодоровича, взимали пятину, или пятую деньгу по всему государству; при Алексее Михайловиче брали в начале войны двадцатую, а потом десятую деньгу; наконец также стали брать пятую.
      Из постоянных доходов казны, иностранцы XVII в., в дополнение к известиям XVI в., указывают между прочим следующия статьи:
      1) Торговыя пошлины с Архангельска и Астрахани. По словам Олеария, в иные годы с одного Архангельска получалось торговой пошлины больше 300.000 рублей. Когда уничтожены были привилегии иностранных купцов, эти пошлины должны были еще увеличиться: Карлиль в речи, произнесенной пред царем, говорил, что с того времени английские купцы платили в казну пошлины ежегодно по 6.000 рублей. Торговыя пошлины с Астрахани не были так значительны, как с Архангельска: по Олеарию, казна получала с нея больше 12.000 рублей ежегодно.
      2) Доходы от питейной продажи. Иностранцы представляли себе эти доходы в огромных, даже невероятных размерах. Кабацкое дело в XVII в. едва ли не было самою выгодною монополией казны. Во время Олеария с трех кружечных дворов в Новгороде казна получала больше 6.000 ежегоднаго дохода; если верить Коллинсу, были дворы, приносившие еще больше, по 10—20 тысяч рубл. ежегодно. Олеарий говорит, что в Московском государстве было больше 1.000 кружечных дворов, в которых продажа пива, меда и водки была исключительным правом казны; но это показание нельзя принять и за приблизительное. В каждом небольшом городке непременно было по одному кружечному двору, в некоторых по два, в больших по нескольку. Такие же дворы ставились и в селах, даже отдельно, на дорогах: Олеарий, плывя по Оке, видел несколько таких уединенных дворов. Потому Штраус имел некоторое основание сказать, что кабаков в Московии безконечное множество. В последние годы XVII в. казна получала от питейной продажи больше 200.000 рублей ежегодно.
      3) Доходы от продажи соболей и других мехов, поступавших в казну в виде подати и другими путями, преимущественно из Сибири («Сибирская казна»). Добывание мехов в Сибири в пользу казны производилось ссыльными преступниками и солдатами, которые посылались туда полками обыкновенно на 7 лет. И те, и другие должны были добыть в каждую неделю известное урочное количество мехов.
      4) Особенный доход получался от пошлины на икру, которой много шло за границу. При Корбе один голландский купец ежегодно платил в казну за право вывоза икры 80.000 рублей.
      5) Доход от железных рудников, который по показанию Невиля, в конце XVII в. простирался до 50.000 рублей.
      6) Казна сама была главным купцом в Московском государстве; кроме продажи произведений, поступавших в нее государственным порядком, она совершала и другие выгодные обороты, скупая и перепродавая внутренние и привозные товары. Коллинс говорит, что казна оптом скупала все товары, которые привозили Греки и Персияне, и перепродавала с большими барышами. Она посылала также в Архангельск огромное количество мехов, масла, пеньки, льна, обменивая их там на шелковыя ткани, бархат, парчу, сукно и другие заграничные товары. На московских рынках продавалось мясо, орехи, яблоки и холсты, принадлежавшие казне; продававшие торговцы и торговки громко зазывали к себе покупателей, крича, что это царские товары. Одною из выгоднейших статей доходов казны были также монетныя операции. За неимением своего серебра казна чеканила серебряную монету из привознаго металла; преимущественно употреблялись на это немецкие и голландские рейхсталеры, называвшиеся в Москве ефимками. Казна принимала от иноземных купцов по 14 алтын, или 42 коп. ефимок, а московской монеты чеканила из него на 64 коп., т.е. получала от каждаго ефимка по 22 коп. прибыли.
      Иностранцы имели вообще преувеличенное понятие о богатстве московской казны, не зная в точности ея расходов. В XVII в. государственные доходы, конечно, увеличивались, но не в такой мере, как требовали того возраставшия потребности государства. Стоит только сравнить показание Флетчера о сумме денежных доходов казны с таким же показанием Котошихина и потом взять в разсчет хоть только денежное жалованье войску в XVII в., чтобы видеть, что увеличение государственных доходов не шло в уровень с возрастанием государственных нужд. Это заставляло правительство прибегать к мерам, истиннаго смысла которых трудно было не понять. Такова, наприм., была в царствование Алексея Михайловича попытка правительства прибегнуть к кредиту для восполнения недостающих средств на покрытие военных издержек. Правительство стало выпускать в обращение медныя деньги, давая им одинаковую ценность с серебряными. Сначала операция пошла удачно; медныя деньги ходили наравне с серебряными и в продолжение 5 лет выпущено было, по показанию Мейерберга, до 200.000 рублей медной монеты. Но скоро обнаружились подделки, производившияся в обширных размерах, благодаря падкости на посулы царскаго тестя Ильи Даниловича Милославскаго и приказных людей. При Мейерберге (в 1661 г.) в московских тюрьмах содержалось до 400 делателей фальшивой монеты. Потом сама казна много повредила ходу медных денег, стараясь вытеснить из обращения и привлечь к себе серебряныя деньги: подати и налоги собирались серебряною монетой, но жалованье ратным людям и все уплаты казны выдавалась медною. Медныя деньги стали быстро падать; последовала страшная дороговизна; хлеб продавался в 14 раз дороже прежняго. Чернь начала волноваться и правительство принуждено было отказаться от неудачной операции и изъять из обращения медную монету.
      Указание на сумму всех доходов казны деньгами мы имеем от конца предпоследняго десятилетия XVII в. Невиль говорит, что она не превышает 7 или 8 милл. ливров, т.е. была почти та же, какую показывает Котошихин; следовательно, в 25 лет, протекших со времени бегства последняго из Московскаго государства, до конца правления Софьи, в государственных доходах не последовало значительнаго приращения. Но денежные доходы далеко не определяют государственных доходов того времени; казна по-прежнему получала многие сборы натурой; определить стоимость таких доходов затрудняется даже Котошихин, так близко стоявший к дворцовой администрации.
      Таковы известия иностранцев об устройстве и управлении Московскаго государства. В XV в. мы находим у них немногия беглыя заметки: государство еще не установилось, не все стороны его определились и обозначились. Писатели XVI и XVII в. наблюдали его больше, говорят о нем подробнее, но между теми и другими есть заметная разница. Писатели XVII в. меньше поражаются особенностями, которыя представляло Московское государство западному европейцу; они как будто уже привыкли к ним, их суждения об этом государстве становятся все спокойнее и сдержаннее; они видят в нем не одни темныя стороны, но охотно указывают и на многия светлыя явления, какия удалось им заметить, не без удовольствия приветствуют первые начатки преобразований. Не то у писателей XVI в.; чем больше вглядываются они в порядки Московскаго государства, тем жестче и мрачнее становятся их отзывы. Герберштейн часто будто невольно прерывает свой ровный разсказ сдержанною, но полновесной фразой порицания и неудовольствия. У Поссевина и Гваньини резкость отзывов доходит иногда до горечи и злости. Наконец, Флетчер при каждом удобном случае делает в своем описании отступления, полныя горьких и энергических возгласов о деспотизме, произволе и недобросовестности, на которых, по его мнению, основан весь государственный порядок в Московском царстве; во всех мерах и действиях московскаго правительства он видит одну цель — угнетение и разорение народа, к которому он прилагает всевозможные жалкие эпитеты. Это постепенное усиление резкости и порицания в отзывах иностранцев XVI в., наиболее знакомых с описываемой страной, недостаточно объяснять только тем, что, ближе всматриваясь в положение Московскаго государства, они яснее видели и темныя стороны, или тем, что с развитием самаго государства и темныя стороны усиливались и выказывались яснее. Темных сторон, язв, которыми страдало государство, было много, и оне понятны; понятны и те явления, которыя так неприятно поражали иностранцев XVI в. при московском дворе в эпоху борьбы самодержавия с дружинными преданиями: в борьбе за жизнь не разбирают средств и мало думают о приличии манер. Понятно и неодобрение, которое вызывали эти темныя стороны в людях с лучшими понятиями, привыкших к лучшим порядкам. Но эти люди видели в Московском государстве более, нежели только темныя стороны, исторически образовавшияся: Поссевин и Флетчер видят во всех сторонах государственнаго устройства Московии какую-то широкую, строго разсчитанную систему политическаго коварства, соединеннаго с произволом и насилием. Московские государи, конечно, не были похожи на прежних князей — вождей дружин, живших день за день, как Бог укажет; они рано привыкли заботливо думать о завтрашнем дне; но видеть в созданном ими государстве то, что видели иезуит или английский доктор гражданскаго права, значит, видеть в нем слишком много. Нет сомнения, что дело было гораздо проще. Но, чтобы уяснить себе, как мог составиться такой взгляд, надобно иметь в виду те впечатления, которыя образованный европеец прежде всего выносил из внимательнаго наблюдения над ходом дел в Московском государстве XVI в. Если бы он нашел страну в первобытной дикости, то отнесся бы к ней с любопытством, — и только. О степных татарах иностранцы не отзываются с такой горечью, как о Московии, потому что с них нечего было и взыскивать, у них не замечалось и явлений, которыя могли бы особенно сильно затронуть образованнаго европейца и вызвать в нем что-нибудь более простого любопытства. Татары прямо говорили, что их родина — степь, и дивились, как можно жить постоянно на одном и том же месте, в душных городских стенах. Но в Московском государстве XVI в. иностранцы замечали широкия претензии стать наравне с другими, даже выше многих других, замечали желание вписаться в число потомков Августа и пристать к семье христианско-европейских государств, при первом случае завязать с ними сношения, создать общие интересы, — и при этом встречали азиатскую подозрительность к пришельцам из христианской Европы, пренебрежение, с которым московский государь отзывался о западных государях, слышали, что этот государь моет руки после приема западно-европейских христианских послов. Одни явления не позволяли им отнестись к Московскому государству, как к первобытной стране, а другия отнимали у них желание судить о нем снисходительно, как о государстве не окрепшем и не устроившемся окончательно, — и они, не задумываясь долго над историей, сочли себя в праве приложить к нему мерку своих государств, пред которой Московия, разумеется, оказалась далеко несостоятельной. Допустив одну неправильность, они допустили и другую: недостатки неразвитого, молодого государства объясняли причинами, которыя действуют в государствах, изжившихся и дряхлеющих. Эта неправильная точка зрения не позволяла им видеть именно ту сторону государства, которая могла дать более простое и естественное объяснение многих явлений, так неприятно поражавших в нем наблюдательнаго европейца.
 

VII. Вид страны и ее климат

      Перейдем теперь к изложению сообщаемых иностранцами известий о материальном состоянии страны и ея жителей, о качестве тех источников, из которых государство черпало средства для удовлетворения своих с каждым днем умножавшихся потребностей. Экономическая жизнь Московскаго государства занимает в известиях иностранцев гораздо меньше места сравнительно с другими его сторонами, но зато к известиям этого рода мы в праве относиться с большим доверием, нежели ко всяким другим известиям иностранца. Факты внешней материальной жизни доступнее точному наблюдению; обсуждение их оставляет меньше простора личным симпатиям и антипатиям, сильно сдерживает привычку мерять явления чужой жизни своими домашними понятиями. Московия, по описанию иностранцев, представляла вид совершенной равнины, покрытой обширными лесами и пересекаемой по всем направлениям большими реками, обильными рыбой; можно сказать, что вся Московия не что иное, как сплошной лес, за исключением тех местностей, где его выжгли для обращения в поле, годное к обработке. Поверхность этой равнины, редко подымается значительными возвышениями; часто на обширном пространстве не встретишь ни одного значительнаго холма. Страна эта имеет огромное протяжение в длину и ширину. С юга и частию с востока она окружена неизмеримыми пустынями, безлесными и скудными водою степями, а с запада и севера обширными дикими лесами или болотистыми местностями.
      Благодаря этому, трудно проникнуть в нее или выйти из нея окольными путями, и каждый должен держаться больших дорог, чтобы не зайти в непроходимыя лесистыя или болотистыя места. Крымские Татары не даром называли леса для Московскаго государства «великими крепостями». Леса богаты пушными зверями, невероятно высокими соснами, превосходным дубом и кленом. Московия казалась западным европейцам другою частию света, по выражению Кампензе, не по одному отдаленному своему положению на границах Азии и Европы, не по одному своему дикому, пустынному виду, но и по многим особенностям своей природы, своего климата, отличавшагося резкими противоположностями в явлениях зимы и лета. Западные путешественники с удивлением разсказывают о чудесах, которые творит там мороз: от его суровости земля трескается, образуя широкия разселины, деревья раскалываются сверху до корня; часто лошади привозят сани с замерзшими седоками; хищные звери, гонимые голодом и стужей, выбегая из лесов и нападая на селения, врываются в дома жителей, которые от страха разбегаются и мерзнут подле своих жилищ. Зима сменяется совершенно другими явлениями. Большия реки, пересекающия Московию, поднимаясь от тающих весною снегов, во многих местах превращают поля в болота, а дороги покрывают стоячею водою и глубокою грязью, иногда непросыхающею до тех пор, пока реки опять не покроются льдом и болота не окрепнут от мороза настолько, чтобы по ним можно было безопасно ходить. Благодаря множеству лесов, рек и озер, обилию растений, страна бывает чрезвычайно приятна и прекрасна весной и в начале лета; но неумеренные летние жары, подобно зимним холодам, делают невыносимым путешествие по стране и сопровождаются печальными явлениями: под влиянием знойнаго солнца, от громадных лесов и безчисленных стоячих вод зарождается такое множество комаров и других насекомых, что с трудом можно защититься от них. Реки и источники во многих местах высыхают, трава и хлеб выгорают на лугах и полях, от чего происходит страшная дороговизна жизненных припасов. Такие жары сильно способствовали пожарам, и Герберштейн видел, как горели деревни, леса и поля, покрытыя созревшим хлебом, весь округ наполнялся мраком и дымом, страшно разъедавшим глаза.
      В первой четверти XVI в. встречаем краткия указания на то, что глухия лесныя пространства начали уступать усилиям оседлаго населения, по крайней мере там, где можно предполагать большое развитие промышленной деятельности и большую степень населенности. Иовию разсказывали, что леса, наполняющие большую часть Московии, в некоторых местах уже расчищены и заселены, и теперь не представляют таких страшных и непроходимых дебрей, как прежде. Герберштейн также видел в Московской области множество пней больших деревьев и заключает из этого, что недавно страна была еще лесистее. Воздух вообще, особенно в центральных областях, хорош и здоров, так что там мало слышно о заразительных болезнях, которыя происходили бы собственно от климата. Оттого, когда в 1654 г. в Смоленске появилась моровая язва, все были изумлены, тем более, что никто не помнил ничего подобнаго.
      Иногда, впрочем, сильно свирепствует и здесь болезнь, похожая на язву, от которой страдают внутренности и голова; Москвитяне называют ее «огнива»; заболевающие этой болезнью скоро умирают, немногие выздоравливают.
      Пни, виденные иностранцами, были остатками вырубленнаго или выжженнаго леса: так мирный труд постепенно завоевывал себе почву.
 

VIII. Почва и произведения

      Большая часть земель, которыми в XV и XVI вв. владел труд оседлаго московскаго народонаселения, далеко не принадлежала к самым плодородным местностям восточной Европейской равнины. Эти самыя плодородныя местности и в XVI в., как в X, были притоном кочевников, и хотя во второй половине XVI в. длинная полоса их по Волге вошла в состав Московскаго государства, но большей частию была еще недоступна мирному оседлому труду, и эти степи лежали впусте, продолжая быть спорною землей между Европой и Азией. Только по некоторым углам этих степей земля обработывалась и являлась во всей силе своего плодородия. В местах по нижнему течению Дона, где в XV в. Татары, не переставая кочевать, занимались немного и земледелием, даже и при их небрежном способе обработки, пшеница очень крупная зерном, по свидетельству очевидца, родилась сама 50 т, а также просо 100, и иногда жатва была так обильна, что кочевники не знали, куда девать хлеб, и часть его по необходимости оставляли на месте. Но хотя почва Московскаго государства далеко не могла равняться в плодородии с почвою этих степных пространств, однако же она большею частию вознаграждала труд земледельца и, истощаясь в одних местах, представляла в других нетронутыя нивы, обещавшия, по крайней мере в первые годы по выходе из-под леса, богатую жатву. Мейерберг решается сказать, что едва ли есть в мире страна, которой Московия могла бы позавидовать как в доброкачественности воздуха, так и в плодородии полей. О почве Московскаго государства, замечает Олеарий, можно сказать вообще, что она производит больше хлеба и корма для скота, чем сколько потребляет страна. Голландцы не даром признавались, что Московия для них то же, чем была Сицилия для Рима. О дороговизне там редко слышно. Притом в краях, отдаленных от судоходных рек, откуда, следовательно, трудно возить хлеб на продажу, жители обработывают землю только в таких размерах, чтобы можно было просуществовать в продолжение года, не заботясь об излишке и запасе, ибо они знают, что земля всегда даст им необходимое. Оттого там много прекрасных, но нетронутых или запущенных земель, на которых растет одна трава, да и ту не стараются косить, потому что скот и без того имеет достаточно корма. Описание Герберштейна дает нам возможность сравнить качество почвы и зависевшее от этого развитие земледелия в разных краях Московскаго государства. По его словам, почва собственно Московской области не отличается особенным плодородием, потому что почти везде песчанистая и убивает жатву при малейшем излишке влажности или сухости. Хлеб и обыкновенныя овощи Московская область производит в достаточном количестве, но ей не достает хороших садовых плодов. Почва Владимирской и Нижегородской области гораздо плодороднее: одна мера пшеницы на ней дает иногда 20, даже 30 мер; но в этих областях тянутся обширные леса. Юго-восточная часть Владимирской области по р. Клязьме отличается особенным плодородием, в противоположность менее плодородной и населенной северо-западной части. Эти области занимают по плодородию и обилию произведений второе место после Рязанской области, которая считается самою плодородною из всех областей Московскаго государства; по разсказам, каждое зерно дает там по два колоса и больше, отчего нивы летом так густы, что с трудом пройдет лошадь и перепела не могут вылететь из чащи колосьев.
      Таким же плодородием отличаются поля, лежащия по течению Оки. В северной стране почва, где обработывается, дает хороший урожай, но таких мест немного; там и сям попадаются обширныя пустыни; особенно много лесов; вокруг Брянска тянется огромный лес, имеющий 24 мили в ширину; страна подвержена постоянным набегам Татар.
      Вокруг Смоленска лежат плодородныя возвышения, но область большею частию покрыта лесами. По ту сторону верхней Волги, в Новгородской, Вологодской и частию Тверской области почва неплодородна; это страны обильныя водой, во многих местах болотистая, скудныя хлебом, и этим оне резко отличаются от стран по сю сторону Волги, более сухих и почти везде имеющих плодородную почву. Ехавший из Новгорода в Москву резко чувствовал это различие двух областей в образовании поверхности и в качестве почвы: начиная со средины разстояния между Вышним-Волочком и Торжком, с того пункта, где проходила граница прежних Новгородских владений и Московской области, по направлению к Волге, земля становилась заметно ровнее, плодороднее, возделывалась тщательнее и повсюду представляла больше хлебных полей. В Ростовской и Ярославской области почва еще довольно плодородна, особенно в местах прилежащих к Волге; но далее, на севере, в областях Белозерской, Вологодской и Устюжской лежат обширныя, неплодородныя и невозделанныя пространства, наполненныя лесами, реками и частыми болотами. Это страны пушного, рыбнаго и соляного промысла; земледелие находится здесь в самом жалком состоянии, в большей части мест здесь не знают хлеба или очень редко употребляют его. Теми же самыми чертами отличается почва и на северо-востоке от средняго течения Волги, в областях Вятской, Пермской и т.д. Государство присоединяло их к своим владениям без особеннаго труда, но трудно завладевало ими мирное население государства; в XVI в. здесь среди лесов и болот много еще бродило хищных кочевников. Герберштейн прямо говорит, что эти страны пустынны от соседства с Татарами. О Вятской и Пермской области известия и XVI, и XVII вв. говорят, что земледелие здесь не распространено, что туземцы живут охотой и рыболовством, не заботясь о хлебе. Но замечательно известие о горных Черемисах и Мордве, живших на правом берегу средняго течения Волги: это также грубые люди, платящие дань мехами; но они народцы оседлые, непохожие на своих заволжских соседей, не имеющие такой наклонности к разбойничеству, как последние, и заботливо занимающиеся земледелием. Таким образом, мы можем принять верхнее и среднее течение Волги за черту, далее которой к северу и востоку в XVI в. заметно падали успехи земледелия и культуры. Иностранныя известия не дают нам указаний на успех, с каким распространялось земледелие на севере и востоке от Волги в XVII в. сравнительно с прежним временем. С конца XVII в. вместе с русским населением земледелие стало распространяться и по ту сторону Камня, но есть ясныя указания, что и во второй половине XVII в. земледельческий промысел находился в Сибири, как и в Перми с Вяткой, исключительно в руках русских поселенцев, что туземцы речной области Тобола продолжали по-прежнему обходиться без хлеба, питаясь охотой и рыболовством. По описанию Флетчера, плодородныя места лежали между Вологдой и Москвою и далее на юг, до крымской границы, между Рязанью и Новгородом, между Москвою и Смоленском.
      Известия о земледельческом хозяйстве, впрочем, немногия, указывают, что в нем сохранялись еще простые, можно сказать, первобытные приемы. Пахали деревянными орудиями без железных сошников; дальнейшее разрыхление производилось сучковатыми ветвями, кой-как сколоченными между собою; эту нехитрую борону лошадь возила по полю, разбивала комы вспаханной земли. При такой простоте обработки нельзя отказать в доле правды известию Маржерета, что мальчик 12 или 15 лет мог с одною лошадью обработать в день одну или две десятины. Сжатый хлеб располагали кучами или складывали в виде шалашей с уступами на подобие ступенек, чтобы ветер свободнее мог проникать в снопы и просушивать их. Пред молотьбой хлеб просушивали в натопленных шалашах (овинах); такую просушку считали выгодной в том отношении, что отвердевшия в дыму и тепле зерна могли долго лежать, не подвергаясь порче.
      Для молотьбы крестьяне выравнивали перед овином землю (ток), в зимнее время поливали ее водой, и когда таким образом ток покрывался льдом, на нем раскладывали снопы и молотили.
      Мельниц водяных и ветряных было немного; в большом употреблении были домашния ручныя мельницы, состоявшия из двух круглых жерновов, посредством которых каждое крестьянское семейство мололо себе столько муки, сколько ему нужно. Озимым хлебом была только рожь; остальные хлеба сеялись весной. Рожь сеяли в начале или половине августа, пшеницу и овес, смотря по продолжительности зимы, в апреле или мае, ячмень в конце мая. В северных частях России сеяли только за три недели до Иванова дня и меньше, чем чрез два месяца хлеб уже поспевал, благодаря солнечному жару, так что в 9 недель успевали посеять, сжать и свозить хлеб на гумна. Если в местах, отдаленных от торговых путей, оставалось без употребления много хорошей земли, удобной для обработки, то, разумеется, не могли много хлопотать об удобрении почвы. Маржерет, впрочем, слышал, что кой-где это удобрение существовало, разумея при этом, без сомнения, центральныя местности государства, где при большей густоте населения и сравнительно меньшем плодородии земли с ней не могли обращаться так небрежно, как по юго-восточным окраинам. Коллинс замечает даже, что в его время лучшия земли мало приносили дохода, потому что им не давали отдыхать, а другия земли от недостатка в людях оставались необработанными.
      Главное произведение такой преимущественно земледельческой страны, какою было Московское государство, составлял, разумеется, хлеб. В Московии, говорит Иовий, нет ни винограда, ни других нежных растений, но поля покрыты пшеницей, просом и другими хлебными растениями, а также всякаго рода зеленью. Главныя из этих растений суть: пшеница, рожь, ячмень, овес, горох, греча, просо. Они произрастают даже в изобилии: и потому очень дешевы; четверть пшеницы, по свидетельству Флетчера, продавалась иногда по два алтына.
      С земледелием тесно связывалось скотоводство; оно доставляло важные продукты для заграничной торговли — кожи и сало; оно особенно развито было, по свидетельству Флетчера, в областях Смоленской, Ярославской, Углицкой, Вологодской, Городецкой. Важное место занимали продукты, которые доставляли лес и воды. Герберштейн во всех почти областях Московскаго государства указывает на добывание мехов, меда, воска и рыбы; жители почти всех центральных областей после земледелия более всего промышляли этими предметами, а в северных областях, где земледелие было менее развито, меховой и рыбный промысел являлись на первом плане; к этому еще присоединялось добывание соли. Потому здесь чувствовался сильный недостаток в хлебе. Пермяки, по свидетельству Флетчера, иногда пекли себе хлеб из корня и коры сосноваго дерева. По словам Иовия, природа за недостаток драгоценных металлов щедро вознаградила Московию редкими мехами, высоко ценившимися за границей. Леса областей, ближайших к центру государства, — Владимирской, Смоленской, Северской и в местностях по Оке, отличались обилием горностаев, белок и куниц.
      Чем далее к северу и северо-востоку, тем более увеличивалось пушное богатство. По свидетельству Флетчера, лучшие собольи меха добывались в областях Печорской, Югорской и Обдорской; низших сортов — в Сибири, Перми и проч. Меха черных и красных лисиц добывались в Сибири, а белых и бурых в Печорской и Двинской области; лучшие меха россомахи на Печоре и в Перми, а лучшие куньи в Сибири, Муроме, Перми и Казани; лучшие беличьи, рысьи и горностаевые шли из Галича и Углича, также в большом количестве из областей Новгородской и Пермской. Лучшие бобры водились на Мурманском прибрежье, близ Колы. По свидетельству Герберштейна, в приморских краях Двинской области добывали и отвозили в Москву много мехов белых медведей. Сибирь, вошедши в состав Московскаго государства, заняла почетное место в его меховой промышленности. Меха, особенно куньи, которых, если верить Коллинсу, ниоткуда, кроме Сибири, не вывозили в его время, были главным предметом торговли сибирских жителей. Они ездили на охоту толпами, недель на 6 или на 7, отправляясь на санях, запряженных в 30 или 40 собак. Кроме туземцев, в XVI в. звериный промысел был обязанностью ссылавшихся в Сибирь преступников. Лес доставлял и строевой материал — необыкновенно высокия сосны, превосходный дуб и клен. Но самыми главными после мехов произведениями Московской земли, которыя доставлял лес, были мед и воск. По словам Иовия и Кампензе, вся страна изобиловала плодовитыми пчелами, которыя клали отличный мед не в искусственных крестьянских ульях, а в дуплах деревьев, без всякаго присмотра. В дремучих лесах и рощах, говорит Иовий, ветви часто бывают усеяны роями пчел и часто можно видеть, как они сражаются между собою и далеко преследуют друг друга. Поселяне, которые держат домашних пчел и передают их по наследству из рода в род, с трудом могут защищать их от нападений диких пчел. В древесных дуплах часто находят большие соты стараго меда, оставленнаго пчелами; иногда встречаются очень толстые пни, наполненные медом. Русский посол разсказывал Иовию, как один крестьянин, опустившись в дупло огромнаго дерева, увяз в меду по самое горло; тщетно ожидая помощи в глухом лесу, он два дня питался одним медом и выведен был из этого затруднительнаго положения медведем, который опустился задними лапами в то же дупло: поселянин схватил его руками за хвост и закричал так громко, что испуганный медведь быстро выскочил из дупла и вытащил вместе с собою крестьянина. Мед в значительном количестве шел из Мордвы и Кадома, близ земли Черемис, также из областей Северской, Рязанской, Муромской, Казанской и Смоленской. Реки Московии, говорят иностранцы, наполнены рыбой; следовательно, развитие рыболовства, в известной степени, можно предполагать во всех областях Московскаго государства. Но рыболовство вместе с звероловством усиливалось в том же направлении, в котором уменьшалось земледелие, т.е. к северу и северо-востоку.
      Некоторыя реки известны были особенным обилием и достоинством своей рыбы. Первое место между реками относительно обилия рыбы занимала Волга. По качеству наиболее ценилась в торговле окская рыба, особенно пойманная около Мурома, также рыба из Шексны; эта река отличается тою особенностью, что заходящая сюда из Волги рыба делается тем лучше, чем долее остается здесь; потому опытные рыбаки, поймав рыбу в Волге, сейчас узнают, была ли она и долго ли была в Шексне. Города, замечательные по рыбному промыслу, были: Ярославль, Нижний, Астрахань, Казань, Белоозеро. Около Астрахани рыболовство производилось в больших размерах. Вверх и вниз от нея по Волге добывалось множество карпов, стерлядей и белуг. Штраус описывает способ ловли последних: в реке вбивают ряды кольев в виде треугольников, оставляя небольшие входы; попав сюда, белуга не может выйти, даже повернуться в узком пространстве. Тогда рыбаки бьют ее дротиками и вынимают из нея икру; самую белугу солят и отправляют в Москву, где ее покупает простой народ. Икру, добывавшуюся из белуги и осетра, клали в огромные мешки с солью и, продержав там несколько времени, сжимали ее и набивали в боченки. Астраханская икра славилась в Европе; особенно много вывозили ее в Италию.
      Солеварение преимущественно развито было в северных областях — Новгородской, Двинской и проч.; лучшая соль, и в большом количестве, добывалась в Старой Русе, где было много солеварен. Герберштейн оставил краткое известие о способе добывания здесь соли: запрудив соляную речку в большой яме, промышленники проводили воду каналами, каждый к своей солеварне, и здесь вываривали соль. Соль также добывалась в Перми, Тотьме, на Вычегде, по берегу Белаго моря, на Соловках. В двух милях от Нижняго также было много солеварен, представлявших вид целаго городка; за несколько лет до Герберштейна оне были сожжены Татарами, но при нем возстановлены по указу государя. Ниже Казани известна была по добыванию соли Соляная гора, на правом берегу Волги, недалеко от впадения в нее р. Усы. При подошве горы построено было несколько хижин, в которых жили промышленники; они извлекали соль из горы, вываривали ее, потом выставляли на солнце и по Волге отправляли в Москву. Страна по нижнему течению Волги занимала одно из первых мест в московской промышленности по богатству соли. В степях на западе от Астрахани было много озер, доставлявших превосходную соль. Известнейшия из них были Mozakowski— в 10 верстах, Kainkowa— в 16 и Gwostoffski— в 30 верстах от Астрахани. Озера эти имеют соляныя жилы, из которых соль выплывает на поверхность воды, слоями, на подобие льдин, толщиною в палец, и от солнечнаго жара делается чистою, как кристалл. Всякий мог добывать ее, платя в казну по полукопейки с пуда. Эта соль имеет запах фиалки; москвитяне добывали ее во множестве, свозя ее кучами на берег Волги и отсюда переправляя в другия места. В Смоленской и Двинской области в большом количестве гнали деготь; в Угличе, Ярославле, Устюге добывали селитру; по Волге в малом количестве добывали серу, но не умели очищать ее. По словам Герберштейна, на разстоянии перелета стрелы от Белоозера есть серное озеро; вытекающая из него речка много уносила серной пены, но от неуменья жителей эта сера пропадала без пользы. Герберштейн указывает на добывание железа в Серпухове, а при Флетчере много добывали его в Корелии, Каргополе и Устюге. Из других произведений царства ископаемаго в XVI веке добывалась слюда на Северной Двине подле Архангельска и в Корельской области из мягкой скалы. В XVII в. рудокопное дело в России приняло большие размеры. К помянутым железным рудникам прибавились рудники, открытые, незадолго до приезда Олеария в Москву, недалеко от Тулы, на границах Татарии; их разрабатывали мастера, высланные царю саксонским курфюрстом. Работами заправлял известный Петр Марселис, который устроил там плавильню, по условию с царем, и ежегодно поставлял ему известное число железных полос и огнестрельнаго оружия. Приискиванием и разработкой рудников во все описываемое время занимались исключительно иностранцы. Еще в конце XV века немецкие мастера открыли серебряную и медную руду на реке Цымне, в семи днях пути от р. Печоры; но в XVII в. эти рудники или были оставлены, или разработывались в незначительных размерах, так что иностранные путешественники почти до конца XVII в. продолжают повторять, что, кроме железных, никаких других рудников не разработывается в Московском государстве. Однако ж в попытках отыскать другие металлы не было недостатка. Олеарий разсказывает, что лет за 15 до него царю дали знать, что в одной области непременно найдется золото, если употребить на этот предмет труд и деньги; царь поддержал предприятие, но оно не удалось и повело к разорению предпринимателя. Таких попыток было несколько; постоянная неудача их научила правительство не доверять им и оно не иначе соглашалось поддерживать их как при надежном ручательстве. В бытность Олеария в Москве один английский промышленник, надеясь открыть в одном месте золото, уговорил некоторых своих друзей поручиться правительству за сумму, которую он испросил у него для своего предприятия. Но попытка опять не удалась, искателя золота посадили в тюрьму, а поручители принуждены были заплатить за него.
      Только во второй половине XVII в. царь приказал нескольким иностранцам осмотреть горы за Казанью, по направлению к Сибири, где найдены прииски золота и серебряной руды.
      Путешественники XVII в. оставили несколько известий о садоводстве и огородничестве в России. Герберштейн не видел в Москве ни хорошей вишни, ни орехов, кроме простых лесных и, судя по климату, даже не считает страну способной производить хорошие садовые плоды. Почти все путешественники XVII в. находили противное, указывая на успешное разведение в Московии садовых и огородных растений. Они пишут, что в областях, не слишком удаленных к северу, особенно около города Москвы, родятся превосходные плоды, между прочим яблоки, груши, сливы, вишни, малина, смородина; на огородах растут разнаго рода овощи и поваренныя травы, огурцы, коренья, дыни и арбузы, особенно много луку и чесноку. Олеарий видел такия белыя и прозрачныя яблоки, что, если смотреть сквозь них на солнце, без труда можно пересчитать в них зерна. Дыни растут в очень большом количестве, очень вкусны и иногда бывают необыкновенно велики: Олеарию подарили в Москве дыню в пуд весом; дыни весом в полпуда встречались часто. Зато и разведением их занимались с особенным старанием и умением: семена клали на двое суток в молоко или в овечий навоз, растворенный дождевою водой, чтобы дать им размокнуть. Грядки делали для них из лошадинаго навоза, который покрывали самой хорошей землей. В такия грядки углубляли семена на столько, чтобы они могли быть не только безопасны от холода и при этом воспринимать действие солнечных лучей, но и пользоваться теплотой, которую доставлял им снизу навоз на ночь, а иногда и днем их покрывали постилками. Олеарий говорит, что красивые садовые цветы и травы появились в Москве недавно, здесь даже считали их смешной забавой; царь Михаил Федорович первый начал украшать свой сад дорогими травами и растениями. До этого времени в Москве знали только дикую розу; гамбургский купец Петр Марселис первый привез в Москву бархатную розу, которая хорошо принялась. Около того же времени голландские и немецкие купцы начали разводить в Москве спаржу, которая во время Олеария росла в изобилии, в палец толщиной. О салате в Москве также не имели прежде понятия и даже смеялись над иностранцами, что они едят траву, как животныя; но во время Олеария и в Москве начинали находить в нем вкус, во второй половине XVII века редко можно было встретить в Москве сколько-нибудь порядочный дом, сад котораго не был бы наполнен цветами и салатом. Астрахань особенно известна была своими садовыми плодами, яблоками, персиками, дынями, но преимущественно арбузами. Татары привозили их в город возами и продавали по копейке пару и больше. Как в Москве западные купцы распространили спаржу и салат, так и в Астрахани около того же времени персидские купцы положили начало разведению винограда: один монах посадил привезенныя ими виноградныя лозы в своем монастыре подле города; оне принялись, и в 1613 г., по царскому приказу, тот же монах устроил целый виноградник. Дело шло с таким успехом, что в 1636 г., когда приехал в Астрахань Олеарий, там не было почти дома, в котором бы не занимались этим производством, и оно было так выгодно, что иному владельцу виноградника приносило более 50 р. дохода. Из своего винограда Астрахань выделывала до 60 бочек превосходнаго вина.
 

IX. Народонаселение

      Иностранцы, писавшие о Московском государстве с чужих слов, как Кампензе и Климент, говорят, что Московия, несмотря на свою обширность, очень хорошо населена; но приняв в соображение только то, что в одной, большей половине Московской земли преобладали лес и болото, а в другой — открытая степь, соседственная с хищными кочевниками, иностранец мог уже заключить, что эта страна не только не богата, но даже бедна населением. Это заметили все иностранцы, бывшие в Московии и внимательно наблюдавшие ея состояние. Если бы, говорит Флетчер, все владения русскаго царя были заселены так, как некоторыя места, то он превзошел бы всех соседних государей своим могуществом. Под этими некоторыми местами английский посланник разумел, без сомнения, немногия центральныя области государства и немногие другие пункты, которые имели особенно благоприятныя условия для умножения народонаселения. У него и у других иностранцев мы находим прямыя указания на скудость населения по обширным окраинам государства, и мы видим, как близко к центру подходили эти окраины. Земли по Днепру в настоящее время, говорит Кампензе, очень мало населены по причине частых набегов Татар. Та же причина малонаселенности и пустынности указывается иностранцами и в Северской области. Из слов Барбаро и Контарини видно, что дорога от Москвы до Трок, в конце XV века, шла пустынными малонаселенными местами, где изредка мелькали деревеньки. Так же дика и пустынна была дорога от Москвы до Новгорода, тогда как пространство от Новгорода до Пскова было заселено несколько гуще и имело много деревень и сел, вследствие чего путешественники, ехавшие из Польши в Москву, предпочитали путь на Псков и Новгород, хотя более длинный, прямому и кратчайшему пути на Смоленск. Княжество суздальское и прилежащия к нему страны в конец разорены и обезлюдили от постоянных набегов Татар. Если так близко к центру Московскаго государства лежали пустынныя места, то понятно, что население было еще реже далее за Волгой, к северу и северо-востоку, в странах, где условий безлюдности было больше и действовали они сильнее, нежели в центральных областях. По словам Герберштейна, на луговой стороне средней Волги, против земли горных Черемис и Мордвы, жилыя места реже, нежели у последних. Англичане писали, что на всем пространстве от Ярославля до Москвы встречаются многолюднейшия села; Поссевин также говорит, ссылаясь на очевидцев, что край к северу от Москвы до Вологды вообще имеет сравнительно более густое население, благодаря тому, что сюда не доходят татарские набеги; но зато по свидетельству Флетчера, по ту сторону Волги, по дороге между Вологдой и Ярославлем, на пространстве почти 200 верст, встречается по крайней мере 50 деревень, в полмили, даже в целую милю длиной, совершенно оставленных, так что в них нет ни одного жителя; тоже можно видеть и в других частях государства, — добавляет Флетчер, — как разсказывали люди, которые путешествовали по этой стране более меня. Согласно с этим и Поссевин говорит, что во владениях московскаго государя иногда на пространстве 300.000 шагов путешественник не встречает ни одного жителя, хотя и находит пустыя деревни. По этому можно уже судить о степени населенности в более отдаленных краях государства. Герберштейн говорит, что села в Двинской области разбросаны на огромных разстояниях друг от друга. Английский посол Рандольф и другие англичане, неоднократно ездившие по Сев. Двине, говорят, что здесь по берегам только этой реки встречались значительныя селения; вообще большая часть этого края, по их словам, была вовсе необитаема, покрыта лесами, среди которых изредка попадались луга и пашни. То же самое, если не в сильнейшей степени, можно было сказать и о странах к востоку от средней Волги. Герберштейн полагает на огромных пространствах от Перми до Иртыша, в землях тюменьских Татар, не более 10.000 жителей. Скорее можно заподозрить это показание в преувеличении нежели в чем другом, зная, что во второй половине XVI в. ближе к Волге, по Каме Строгановы нашли места пустыя, простиравшияся на 146 верст, «на которых пашни не пахиваны, дворы не стаивали, которыя в писцовых книгах, в купчих и правежных не писаны ни у кого». Подобныя же известия находим и у путешественникав XVII в. На пути от Новгорода до Москвы Олеарий также встречал большия, но опустелыя селения. Карлиль замечает, что большая часть стран, подвластных Московскому государству, вовсе не имеет населения, что даже в местах наиболее населенных, по которым он ехал, видны только безконечные леса. Во второй половине XVII в. между Можайском и Вязьмой путешественник должен был ехать 130 верст сплошным лесом, и на этом пространстве встречал только одно селение — Царево-Займище. Подобные леса тянулись и дальше к Смоленску, представляя иногда еще свежие следы недавно проложенных здесь дорог. В этих лесах изредка встречались деревни, состоявшия из 3—4 хижин.
      По мнению Поссевина, главною причиной малонаселенности южных и юго-восточных окраин Московскаго государства были постоянные набеги Татар и других соседних кочевников. Кроме того, он говорит, что в царствование Иоанна Грознаго население всех вообще областей значительно уменьшилось: встречавшияся во многих местах опустелыя деревни, брошенныя поля и молодые леса, растущие там, где были прежде пашни, — все это, по его словам, служит признаком, что недавно эти места были гораздо населеннее. Причиною такой убыли он считает продолжительныя и тяжелыя войны Иоанна IV, погубившия много людей. На ту же причину можно было указать и действительно указывали и в XVII в.: Коллинс заверяет, что в последнее десятилетие (до 1667 г.) русския области сильно пострадали от войн, так что и в 40 лет не поправятся; он даже определяет, как велики были потери в людях, понесенныя Московским государством от этих войн; он не сомневается, что народонаселение страны убавилось в это время по крайней мере на две пятыя доли.
      И войны, и нападения степных кочевников, без сомнения, сильно мешали умножению населения, особенно по окраинам государства. Но была еще другая причина, не замеченная, по крайней мере ясно не указанная ни Поссевиным, ни Коллинсом, ни другими иностранцами, которая издавна, но преимущественно со второй половины XVI в., мешала умножению населения во внутренних областях государства; эта причина — колонизация. На долю Московскаго государства выпала тяжелая задача дать историю обширным глухим пространствам, простиравшимся на север, северо-восток и юго-восток от него. Во второй половине XVI в. эти пространства до Камня считались уже в числе владений московского государя; но чтобы стать здесь твердою ногою, мало было пройти эти страны с ратными людьми; надо было ратным людям остаться здесь и ставить городки, чтобы удерживать окрестных жителей в повиновении и защищать страну от бродячих соседей. Но чтобы довести свое дело до конца, правительству недостаточно было наставить городков с ратными людьми: характер новоприобретенных стран и их первобытных обитателей требовал еще мер совсем другого рода для окончательнаго присоединения их к государству. В этих странах, — пишет Матвей Меховский, — ни пашут, ни сеют, не употребляют ни хлеба, ни денег, питаются лесными зверями, пьют одну воду, живут в дремучих лесах, в шалашах из прутьев; лесная жизнь сделала и людей похожими на зверей неразумных: одеваются они в грубыя звериныя шкуры, сшитыя вместе как ни попало; большая часть их коснеет в идолопоклонстве, поклоняясь солнцу, луне, звездам, лесным зверям и всему, что ни попадется. Из этой, может быть, несколько утрированной картины видно, что предстояло государству сделать в этих странах по их завоевании: надо было подле городков с ратными людьми поселить рабочих, пашенных людей, которые утвердили бы здесь начала оседлаго труда и гражданскаго общежития. Вот причина, от которой пустели многия деревни, виденныя иностранцами, которая постоянно вытягивала население из старых областей государства, и без того им небогатых. К концу XVI в. таких пространств, требовавших населения, было уже очень много, когда к ним присоединились еще обширныя пустыни за Камнем, в Сибири, с теми же требованиями. На основании всего этого мы можем предполагать, что движение колонизации должно было усилиться во второй половине XVI в. Но если иностранцы не видели ясно этого движения и его значения для внутренних областей государства, то они не могли не заметить некоторых явлений, которыми оно обнаруживалось. Герберштейн говорит, что из Рязанской области, по ея присоединении к Москве, много жителей было выведено и разсеяно по разным колониям. Описывая состояние русской церкви, тот же Герберштейн замечает, что русские пустынники, обратившие уже многих идолопоклонников к вере Христовой, и в его время продолжали это дело без всяких корыстных разчетов, с единственною целью сделать угодное Богу, отправлялись в разныя страны на север и восток, перенося голод и всевозможныя лишения, даже подвергая жизнь свою опасности, распространяли там слово Божие и иногда запечатливали его собственною кровию. По словам того же иностранца, в пермских лесах и после св. Стефана оставалось еще много язычников, но иноки, отправляясь туда из московских областей, доселе не перестают выводить их из тьмы заблуждений. По словам Матвея Меховского, в московских владениях переводят людей с места на место, из страны в страну, на новые поселки, замещая выведенных другими. Поссевин и Флетчер говорят, что, завоевав царства Казанское и Астраханское, московский государь построил по западному берегу Волги несколько крепостей и поставил в них гарнизоны, чтобы тем удобнее было удерживать покоренных в повиновении. Флетчер говорит также, что для удержания жителей Перми, Печоры и Сибири в повиновении, царь поселил в этих областях столько же русских, сколько там туземцев, и еще гарнизоны, и что в Сибири, где продолжаются еще завоевания, число ратных людей в построенных там крепостях простирается до 6.000 человек из Русских и Поляков, в подкрепление которым царь отправляет новыя партии для поселения в новоприобретаемых странах. У Герберштейна встречаем любопытныя слова, бросающия некоторый свет и на результаты колонизации: описывая Белоозерскую область, он говорит, что туземцы имеют свой язык, но теперь почти все говорят по-русски; в Устюжской области туземцы также имеют свой язык, но большею частию говорят по-русски. Это известие застает финских туземцев в тот момент, когда они, еще сохраняя черты своей особности, мирно и постепенно сливались с жившим между ними русским населением. О туземцах Перми и Печоры он говорит только, что они имеют особый язык, непохожий на русский; но если он читал в русском описании пути к Оби, что в первой четверти XVI в. христианство проникло даже к простодушным дикарям, жившим при устьях Печоры, то к концу века мирный подвиг московскаго населения не мог не оставить здесь, как и в Перми, еще более заметных следов по себе, которые могли хотя несколько оправдать преждевременно сделанное Меховским замечание, что как Вогулы, так и обитатели Вятки — Русские, говорят по-русски и имеют одну религию с Русскими.
      Позднейшие писатели сообщают несколько других известий о распространении влияния Московскаго государства на север и северо-восток. Агент английской компании Берроу доносил в 1576 г., что, несмотря на соперничество шведскаго и датскаго королей, московский царь имеет решительный перевес во влиянии на Лопарей, которые принимают его законы и платят ему пошлины и налоги. Они язычники, но если кто-нибудь из них захочет принять христианскую веру, то принимает ее от Русских, по русскому обряду. Указывается и один из проводников этого влияния: между Кергором и пределами Финнмарка есть монастырь Печинго (на р. Печенге), настоятель котораго назначается из Москвы. Если между Лопарями возникает тяжба, они обращаются за решением к царским чиновникам, а если последние не решат дело, отправляются в Москву, к царю. С конца XVI в Сибири, вместе с распространением там русскаго населения, стало распространяться и земледелие, и один за другим основывались русские города. Описывая эти города, Мейерберг указывает на некоторыя черты отношений русских колонистов к туземцам. В городах Тобольске и Тюмени живут только Русские; туземцам здесь не позволяют жить, и они селятся небольшими местечками подле города, обыкновенно на противоположном берегу реки, на которой стоит город. В известное время года сюда собираются туземцы из окрестных мест, чтобы выменять свои меха на товары, привозимые из Архангельска. Туземцы занимаются звериным и рыбным промыслом, но не возделывают земли; последним занимаются исключительно русские колонисты и ратные люди, поселенные в городах. Колонисты скоро двинулись за Обь и, поселяясь там, привлекали своим примером туземцев к оседлости.
      Медленно, но безостановочно шло заселение пустынных пространств на северо-востоке; насельникам надо было выдерживать упорную борьбу с природой, но по крайней мере здесь не предстояло такой же борьбы с людьми. Колонизация южных и юго-восточных степей представляла больше затруднений и шла еще медленнее. Известия XVI века говорят о построении городков по западному берегу Волги, на Мошке, при устье Суры, значит, колонизация, хотя медленно, но все-таки овладевала течением Волги, двигаясь по ея горному берегу. Но Дон оставался пустынным, жилыя места оседлаго народонаселения оканчивались по нему недалеко от истоков. Герберштейн упоминает о монахах и пустынниках, приносивших христианство к диким, но не отличавшимся особенною воинственностью северным народцам. Необходимость упорной борьбы с хищными кочевниками южных степей вызывала для колонизации деятелей другого рода — козаков, воинственных пролагателей путей. Герберштейн называет Вятскую область убежищем беглых рабов; но мы знаем, что вообще люди, «которые из городов и сел выбиты», безземельные и бездомные, которых было не мало в Московском государстве, стремились преимущественно в другую сторону, к степным окраинам государства. Такие же пролагатели путей выходили и из другого государства, облегавшаго степь с северо-запада; наконец, магометанский мир, навстречу московским и литовским козакам, высылал своих козаков с юга, по нижнему Дону. Так с трех сторон высылались передовыя воинственныя дружины на эту издавна спорную землю, чтобы открыть дорогу другим, более мирным поселениям: такия поселения нужны были каждой стороне, чтоб обезопасить свои границы. У Г. де-Ланноа находим любопытный разсказ, как во время его пребывания в Монкастро (при устье Днестра) в 1421 г., в пустынное место в степи неподалеку от этого города, где не было ни леса, ни камня, прибыл подольский правитель с 12.000 человек и 4000 возов с камнем и лесом и менее чем в месяц построил совершенно новую крепость, от имени Витовта, против соседних степных кочевников. В половине XV века Барбаро, во время пребывания своего на Дону, подымался далеко вверх по этой реке, но из этого разсказа не видно, чтобы здесь где-нибудь были постоянныя жилища; он видел только бродячих Татар, которые по временам останавливались для посева и снятия жатвы. В первой четверти XVI века, когда здесь уже владели Турки, пространства от Волги до Днепра были по-прежнему пустынныя; но на берегу Дона, в 4-х днях пути от Азова, был уже, по словам Герберштейна, город Ахас, а по Донцу жили оседлые Татары, занимавшиеся земледелием.
      По словам козаков, из Московскаго государства шло в южныя степи земледельческое население.
      В первой половине XVI века русския поселения не шли далеко южнее Тулы. В начале XVII века Маржерет говорит, что южныя степи населяются более и более, что русские построили там много городов и крепостей. С этой стороны Россия обитаема до Ливен, т.е. на 700 верст от Москвы.
      Под прикрытием ратных людей русское земледельческое население шло и дальше, по реке Псела и Донца, возвращаясь таким образом в страну, которую некогда оно должно было бросить на волю степных кочевников. Но здесь оно еще ступало робко, жалось к опорным пунктам, где можно было найти защиту от этих кочевников. Тот же Маржерет замечает, что, несмотря на плодородие края, жители осмеливаются возделывать землю только в окрестностях городов. Условия Волжскаго края не позволяли русскому земледельческому населению распространяться в нем с такою же быстротой, с какою заняло его государство. Благодаря торговым сношениям Западной Европы с Персией чрез Московское государство, мы имеем от XVI—XVII веков несколько описаний путешествий по Волге, которыя живыми чертами рисуют состояние этого края со времени его завоевания и меры, которыя принимало Московское государство для закрепления его за собой. В то время по берегам Волги сохранились еще свежие следы стихавшей борьбы с азиатским востоком. Между Казанью и Астраханью путешественнику показывали на обоих берегах Волги развалины когда-то бывших здесь больших городов, с которыми связывались более или менее сказочныя предания о татарских завоевателях, преимущественно о Тамерлане. Но вместо этих исчезнувших городов путешественники чем дальше, тем реже встречали по Волге жилыя места. Хр. Берроу не указывает между Казанью и Астраханью ни одного значительнаго поселения на берегу Волги. Изредка попадались путешественникам хижины рыбаков и показывались в прибрежных степях орды кочевников, тащивших с собою на верблюдах по нескольку сот кибиток, которыя издали показались Дженкинсону каким-то странным подвижным городом.
      Между тем на конце пустыннаго воднаго пути государство стало твердою ногой и принимало деятельныя меры, чтобы связать этот отдаленный пункт с центральными своими областями. Вскоре после занятия Астрахани, в 1558 году, Дженкинсон видел в Нижнем отъезд воеводы, назначеннаго в Астрахань; он отправлялся в сопровождении 500 больших кораблей, из которых одни были нагружены железными припасами, оружием и ратниками, а другие везли купеческие товары и пристали к первым, как к надежной защите. По словам Дженкинсона, в Астрахань ежегодно посылались транспорты с людьми, жизненными припасами и лесом на постройку крепости. Гарнизон Астрахани должен был постоянно держаться наготове, потому что очень обыкновенны были явления, подобныя тому, которое описывает Берроу, бывший очевидцем его во время своего пребывания в Астрахани в 1580 г. 7-го марта в городе поднялась тревога: появились ногайские и крымские Татары, числом до 1500, и стали по обоим берегам Волги, верстах в 2-х от острова, на котором расположена была Астрахань. На другой день Татары отправили к воеводе гонца с известием, что они придут к нему в гости; последний отвечал, что он готов принять их, и, взяв пушечное ядро, велел гонцу передать своим, что у него не будет недостатка в этом угощении. На третий день пошел слух, что Татары решились напасть на город и готовили фашины из тростника, чтобы переплыть на остров. Но простояв еще два дня, Татары ничего не сделали и удалились. Для вернейшаго закрепления за собой Астрахани государству надо было обезопасить самый удобный путь к ней по Волге, где свободно разбойничали окрестные кочевники и козаки — те самые козаки, которые пролагали государству путь в эти страны. Дженкинсон, проезжая в Астрахань в 1558 году, еще не видел по Волге военных поселений; Берроу, проезжая туда же в 1579, насчитывает между Переволокой и Астраханью шесть таких поселений или караулов, расположенных по берегам и островам Волги: первый находился в семи верстах к югу от Переволоки и состоял из 50 стрельцов, охранявших это место в продолжение лета; второй находился в 113 верстах от перваго, третий в 50 верстах от второго, четвертый в 120 верстах от третьяго, пятый в 50 верстах от четвертаго, наконец, шестой в 30 верстах от пятаго и в таком же разстоянии от Астрахани. Скоро эти караулы один за другим стали превращаться в городки, не теряя своего прежняго значения сторожевых постов: двигаясь среди степей по течению Волги, государство выводило на правом ея берегу ряд этих городков и таким образом связывало с своим центром крайний пункт волжского пути. Не развитие промышленности и народонаселения в центральных областях, а чисто государственныя соображения создали эти сторожевыя поселения: здесь, как и на других окраинах государства, торговый человек и земледелец шли по следам стрельца и под его защитой. Любопытно сравнить приведенное известие английскаго купца о волжских караулах в последней четверти XVI в. с заметками, которыя сообщает о городках по нижней Волге Олеарий, проехавший здесь во второй четверти XVII века. Саратов расположен на равнине, в 4-х верстах от Волги, и населен одними московскими стрельцами под начальством воеводы, котораго посылает туда царь для охранения страны от Калмыков, разбойничающих значительными толпами в степях между этим городом и Астраханью. В 350-ти верстах ниже, на холму, стоит городок Царицын, построенный в виде параллелограмма, с 5-ю деревянными больверками и башнями; все его население состоит из 400 стрельцов, которые сторожат страну от набегов Татар и козаков и провожают суда, плывущия по Волге. В 300 верстах от Царицына, на высоком прямом берегу, построен городок Черный Яр, обнесенный оградой из толстых досок, с 8-ю деревянными башнями; живут в нем одни ратные люди, числом до 400, которые охраняют страну от набегов козаков и Калмыков. Городок имеет вид квадрата, и на каждом углу его возвышается караульня, построенная на 4-х высоких столбиках, откуда во все стороны открывается вид на безпредельныя ровныя и безлесныя степи. Этот городок построен 9 лет тому назад, с целью противодействовать разбоям козаков, которые незадолго перед тем разбили здесь торговый караван, состоявший из 1500 москвитян, несмотря на охранявший его конвой стрельцов. Спустя 33 года после Олеария (в 1669 г.), по тому же пути проехал Штраус, который, повторяя известия Олеария о городках по Волге, добавляет, что в Черном Яру гарнизон составляет половину населения этого города и что при впадении реки Камышенки в Волгу за год до него построен городок того же имени, с целью прекратить разбои донских козаков, которые спускались по реке Камышенке в Волгу и разбивали здесь торговыя суда. Козаки, впрочем, не унимались и умели обходить город, перетаскивая свои лодки сухим путем на колесах из р. Камышенки в Волгу.
      Иностранныя известия бросают некоторый свет на жизнь кочевников этого края и на отношения, в которыя становилось к ним государство, чтобы подчинить их своему влиянию. Вскоре после занятия Астрахани московскими войсками, в 1558 г. в приволжских степях вследствие междоусобий кочевников появился голод, сопровождавшийся страшным мором, который истребил, если верить Дженкинсону, до 100.000 человек; Русские, добавляет тот же путешественник, были очень довольны этой смертностью, помогавшей им вытеснить кочевников из занимаемых ими степей. Бедствие распространилось и на Астрахань. Дженкинсон, приехавший тогда в Астрахань, был свидетелем сцен, какия происходили в этом городе и около него. Мучимые голодом и язвой, Ногаи во множестве подступили к Астрахани, отдаваясь на волю русских и прося у них хлеба. Но в Астрахани приняли их дурно: многие из них были распроданы Русскими, большая часть погибла от голода, не получив просимой помощи; жалко было смотреть, пишет Дженкинсон, на груды мертвых тел, лежавших по всему острову вокруг города; остальных прогнали назад в степи. В это время, добавляет тот же путешественник, было бы очень легко обратить это злое племя в христианскую веру. С течением времени Москва завязывала через Астрахань более дружелюбныя сношения с приволжскими кочевниками, по крайней мере с некоторыми их ордами. Здесь, как и на других окраинах государства, кочевникам не позволяли селиться в самых городах, подле московских гарнизонов. Мирные Ногаи летом кочевали по астраханским степям, а с наступлением зимы подходили к Астрахани и располагались около нея ордами, неподалеку одна от другой, огораживая свои шатры плетнями, что давало поселению вид отдельного города. Этот временный ногайский город, или юрт, по свидетельству Хр. Берроу, в 1580 году находился в трех четвертях мили от астраханской крепости и заключал в себе приблизительно до 7000 жителей. Зимой, когда замерзали реки, на этих Ногаев часто нападали Калмыки с Яика. Чтобы дать юртовым ногаям возможность защищаться от этих разбойников, астраханское начальство выдавало им на зиму оружие из царскаго арсенала, которое они обязаны были возвратить с наступлением весны, когда откочевывали в степи. Они не платили податей царю, но были обязаны служить ему на его недругов, что они исполняли охотно, в надежде поживиться на походе добычей. Они имели своих князей, или мурз, но в обезпечение верности царю некоторые из последних содержались в Астрахани заложниками. В последней четверти XVII в. юрт мирных Ногаев около Астрахани увеличился; в его ограде была одна мечеть; Авриль насчитывает в нем до 2000 шалашей, построенных из камыша; по островам и берегам Волги, в окрестностях Астрахани, также видно было много ногайских поселений. Москвитяне, по словам Авриля, обходились с этими Ногаями скорее как с союзниками нежели как с подвластными людьми. Москва завязывала дружественныя сношения и с калмыками, мирила их с Ногаями. При Авриле первые каждую зиму уже мирно приходили из-за Яика к Астрахани и кочевали с стадами в степях между Астраханью и Каспийским морем. Этих гостей бывало больше 100.000. Авриль описывает, как астраханское начальство встречало «чудовищную толпу этих бродяг», шедших на зимовку к Астрахани. Едва заслышав об их приближении, воевода посылал к мурзам уверить их в скорой доставке поминков, а потом отправлял множество возов с хлебом, арбузами, водкой и табаком, что составляло как бы ежегодную дань кочевникам, которою откупались от их разбоев. Зимой Калмыки приходили в самую Астрахань и продавали здесь меха и лошадей с большой выгодой для астраханских купцов.
      Движение государства в степях, отдаленных от водных путей, шло, разумеется, медленнее, нежели по берегам больших рек. Направляясь из Астрахани к Москве, Авриль ехал от Саратова трое суток сухим путем, по пустыне, простиравшейся в длину миль на 40 или даже больше, в которой он нигде не встречал ни леса, ни человеческаго жилья. Эта пустыня кончалась не доходя несколько миль до городка Pinzer. Но начиная от этого места, по направлению к Москве, путешественник встречал много городков и деревень. В этих местах, говорит Авриль, землю стали обработывать с недавняго времени. В последния войны с Польшей москвитяне брали множество пленных, которых и поселили в этом крае; им давали здесь нетронутыя земли для расчистки и обработки, и теперь, добавляет Авриль, эти земли принадлежат к лучшим в государстве.
      Государство, а за ним и русское народонаселение утверждалось более и более в приволжских степях. Иностранные путешественники XVI и XVII в. живыми чертами рисуют этот полумагометанский, полуязыческий приволжский мир: видно, что это был тогда еще первобытный, темный мир, котораго едва начинало касаться влияние гражданственности и культуры. Во второй половине XVI в. приволжские Татары смеялись над христианами за то, что они едят верхушки травы и пьют сделанные из них напитки. Для нас особенно любопытны немногия указания на следы, которые оставляло здесь влияние завладевшаго этим миром государства. В первой половине XVII в. самым употребительным языком в приволжском крае был русский. Астраханские Ногаи были магометане, но, по свидетельству Олеария, было довольно и таких, которые принимали от Москвитян христианство. Есть, впрочем, некоторыя любопытныя известия другого рода, показывающия, как дикие обитатели приволжских степей и лесов относились к обычаям и понятиям соседняго христианскаго народа. Олеарий передает свой любопытный религиозный разговор с черемисом, котораго он встретил в Казани, — с человеком бывалым и неглупым, знавшим русский язык. Олеарий сказал ему, что безумно поклоняться животным и другим тварям, как делают его соплеменники. Черемис отвечал на это, что поклоняться животным все-таки лучше нежели деревянным расписанным богам, которые висят на стенах у Москвитян. Проезжая из Саратова страною Мордвы, иезуит Авриль жалуется на недостаток в Москвитянах ревности к обращению этих язычников — на то, что Мордва, спокойно живя в своих лесах, доселе остается погруженною во мрак идолопоклонства, и никто не даст себе труда извлечь ее из него. Но влияние соседняго народа проникло и сюда: накануне Николина дня Мордва пьянствовала, как и Москвитяне.
 

X. Города

      Между тем как с распространением Московскаго государства и народа строились новые городки в пустынных отдаленных местах, иностранныя известия показывают, в каком незавидном положении находился город в старых областях государства. Мы видели, какия особенности должны были броситься в глаза западному европейцу в северо-восточной Европе: в форме поверхности преобладание равнины и леса, в форме жилых мест преобладание села, деревни. Россию и доселе называют страною сел и деревень; тем лучше шло это название к Московскому государству XVI или XVII в. Когда-то скандинавския сказания называли полосу земли по водному пути из Варяг в Греки «страною городов»; и в XVI в. эта речная полоса не теряла права на такое название; к ней присоединились еще другия речныя полосы со многими городами, и иностранцы XVI в. не могли не заметить, что наибольшее количество городов, и наиболее значительных, лежит по большим рекам, Днепру, Оке, Волге; но назвать всю область Московскаго государства страною городов в XVI в. было бы слишком неточно как по отношению количества городов к пространству страны, так и по характеру самих городов, из которых многие и очень многие только носили громкое имя города, но имели вид и значение большого села. XV и XVI века были временем политическаго упадка старых русских городов, вследствие новых исторических условий, среди которых они тогда очутились. Старинныя веча этих городов давно замолкли; дольше всех слышался их голос в Новгороде и Пскове; наконец пали и эти последние остатки вечевого быта, один в конце XV, другой в начале XVI в. В то же время в них происходит усвоение чужих форм устройства, различных по различию исторических судеб, которыя они испытали. Эти историческия судьбы разделили их на две стороны: одни пристали к Литве и потом соединились с Польшей, другие отошли к Московскому государству. Этим определились и те формы устройства, которыя они должны были принять волей или неволей со стороны, так как свои оказались несостоятельными или несогласными с теми новыми началами, которым они должны были подчиниться. Западные и юго-западные города чрез Польшу принимают во второй половине XV и в первой XVI веков Магдебургское право; Новгород и Псков принимают устройство низовых городов Московскаго государства. Но одновременно с тем, как падают старые вечевые города, в северо-восточной России поднимаются новые, великокняжеские. Во главе последних явилась Москва, которая как по географическому положению, так и по значению стала центром государственнаго развития.
      Почти все иностранцы, писавшие о Московском государстве, сообщают нам более или менее подробныя известия о его столице, самое обстоятельное описание ея в XVI в. находим у Герберштейна, который приложил к своим комментариям и план Московскаго кремля. По словам последняго, город Москва лежит далеко на востоке, и если не в Азии, то по крайней мере на самом краю Европы. Иовий говорит, что по выгодному положению своему в самой населенной стране, в средине государства, по своему многолюдству и удобству водяных сообщенийМосква есть лучший город в государстве, преимущественно пред другими заслуживает быть его столицей и, по мнению многих, никогда не потеряет своего первенства. Так думали в XVI в. московские люди и думали справедливо; только относительно удобств водяных сообщений Герберштейн замечает, что судоходство по Москве-реке, между городами Москвой и Коломной, затрудняется извилинами реки. Самый город весь почти деревянный и очень обширен, но издали кажется еще обширнее. Это происходит от того, что почти при каждом доме есть обширный сад и двор; кроме того, на краю города длинными рядами тянутся здания кузнецов и других мастеров, употребляющих огонь при своих работах; между этими зданиями также находятся обширныя поля и луга. Поссевин приблизительно определяет пространство, которое занимала Москва до сожжения ея Татарами (в 1571 г.), в 8.000 или 9.000 шагов. По Флетчеру, она имела тогда до 30 миль в окружности. Этим объясняется, почему Меховский говорит, что Москва вдвое больше Флоренции и Праги, а англичанам, приезжавшим в Россию в 1553 году, она показалась с Лондон; Флетчер считает Москву с слободой Наливками даже больше Лондона. С начала XVI в., кажется, стало заселяться и Замоскворечье: по словам Герберштейна, за несколько лет до его приезда в Москву великий князь Василий велел построить там новую слободу Нали (от слова «налей», infunde) для своих телохранителей, которым позволено было держать и пить водку, мед и пиво во всякое время, тогда как прочим жителям это разрешалось только в большие праздники; поэтому, чтобы другие не заражались примером государевых телохранителей, последним выстроили жилища за рекой, вне города. Гваньини прибавляет к этому, что здесь же имели пребывание наемные солдаты и приезжие иностранцы, которые пользовались тою же привилегией относительно питей. Город широко раскидывался большею частью по ровной местности, не сдерживаясь никакими пределами, ни рвом, ни стенами, никакими другими укреплениями. Улицы на ночь загораживались поперек положенными бревнами, как только зажигались вечером огни, около этих загородок становились сторожа, которые никому не позволяли ходить по улицам позже урочнаго часа, а кто попадался, того караульные били и обирали или бросали в тюрьму. Но если шел ночью какой-нибудь известный и знатный человек, сторожа провожали его до дома. Ходить ночью по городу позволено было только по крайней нужде и непременно с фонарем. Такие же сторожа ставились по той стороне города, с которой находился открытый вход в него, потому что с других сторон город окружен реками Москвой и Яузой; через последнюю трудно было переходить, по высоте ея берегов; на ней стояло множество мельниц.
      На Москве-реке было несколько мостов. Зимой, когда она покрывалась твердым льдом, купцы ставили на нем свои лавки, прекращая почти совсем торговлю в городе. Сюда свозили на продажу хлеб, дрова, сено и битую скотину. Любо смотреть, восклицает Контарини, на это огромное количество мерзлой скотины, совсем уже ободранной и стоящей на льду на задних ногах. Здесь же происходили конския скачки и другия увеселения, откуда многие возвращались с сломанными шеями. Город в дождливое время был очень грязен, потому на площадях и улицах строились кой-где мосты. По словам Климента, улиц было очень много, но расположены оне безпорядочно. Флетчер упоминает о мостовой, состоявшей из обтесанных бревен, положенных одно подле другого без всякой связи. Среди города стоит крепость, омываемая с одной стороны рекой Москвой, а с другой Неглинной, которая, вытекая из болот, у верхней части крепости разливалась в виде пруда; вытекая отсюда, наполняла рвы крепости, на которых стояли мельницы, и наконец под самою крепостью впадала в Москву. Крепость очень велика: в ней, кроме обширных дворцовых зданий, находились дома митрополита, братьев великаго князя (по известию Герберштейна), вельмож и многих других лиц; кроме того, в ней было много церквей, так что все это вместе давало крепости вид отдельнаго, довольно значительнаго города. В XV в., по словам Барбаро, крепость со всех сторон окружена была рощами, но писатели XVI в. о них не упоминают. Путешественники XV в. не сообщают никаких известий о стенах крепости. Герберштейн говорит, что до Иоанна III она окружена была бревенчатыми стенами; но мы знаем, что каменную стену начали строить еще при Димитрие Донском и после неоднократно обновляли. По известиям XVI в., крепость окружали кирпичныя стены с башнями и бойницами, построенныя итальянскими мастерами, о чем Поссевин прочитал надпись над одними из кремлевских ворот, под образом Богоматери. Во время пребывания Ченслера в Москве здесь строились стены из кирпичей в 18 футов толщиной. По известиям конца XVI в., к главной крепости, называвшейся большим городом, примыкал Китай-город, также обнесенный стенами, в котором Поссевин видел новыя лавки (вероятно, вновь построенныя после 1571 года), расположенныя улицами, по родам товаров; но эти лавки были так малы, что, по выражению Поссевина, в одном венецианском магазине найдется больше товаров, нежели в целом ряду московских лавок. Барбаро и Контарини говорят, что все здания в Москве деревянныя, хотя последний застал уже здесь Аристотеля, и с конца XV века столица начала украшаться каменными зданиями. Впрочем, каменныя постройки распространялись медленно. В первой половине XVI в. на посаде было очень немного каменных домов, церквей и монастырей; даже в Кремле дома и церкви были большею частью деревянные; из церквей каменныя были Архангельский и Успенский соборы. При Герберштейне начинали строить и другия каменныя церкви. Во второй половине XVI в. их было уже довольно, но из домов вельмож было только три каменных. Всех церквей в Кремле, по показанию того же иностранца, было 16. На посаде было очень много церквей, и многия из них, по словам Поссевина, стояли, кажется, больше для украшения города, нежели для богослужения, потому что большую часть года были заперты. Дома были не очень велики и внутри довольно просторны, отделялись друг от друга длинными заборами и плетнями, за которыми жители держали весь домашний скот, что, говорит Поссевин, дает им вид наших сельских домиков. Дома строились очень скоро и дешево; порядочный дом можно было построить рублей за 20 или 30. Герберштейну сказали, что в Москве всех зданий более 41.000; но он сам называет это число едва вероятным. Это показание повторяет и Флетчер. О числе жителей в Москве у Герберштейна нет известия; по показанию Поссевина, их считалось не более 30.000; но при Поссевине, 11 лет спустя, после разгрома 1571 года, Москва была далеко не тем, чем была она при Герберштейне. Вокруг города видно было несколько монастырей, из которых каждый казался издали небольшим городом. Город со всех сторон окружен был пространными полями, за которыми видны были обширные леса.
      С большими подробностями говорят о Москве путешественники XVII века. Иностранцы с любопытством осматривали этот большой город, давший имя целой стране, тянувший к себе всю ея жизнь. Наиболее полное описание Москвы в XVII в. находим у Олеария и Таннера. Москва лежала в самой средине государства, почти в равном разстоянии от всех границ, приблизительно во 120 милях, по показанию Олеария. Издали Москва производила выгодное впечатление на путешественника своими безчисленными церквами и белыми стенами Кремля, возвышавшимися над громадной черной массой домов. Авриль замечает, что вид на Москву издали есть одно из прекраснейших зрелищ, когда-либо им виденных, по величине и великолепию города. Но очарование исчезало, как скоро путешественник въезжал в самый город: ему представлялись здесь неправильныя, неопрятныя улицы, маленькия церкви и множество невзрачных, бедных домиков; город, по замечанию Олеария, казавшийся издали великолепным Иерусалимом, внутри являлся бедным Вифлеемом. Улицы были широки, но неровны и большею частью немощены; в ненастное время на них вязли по колено в грязи, хотя кой-где клались, как ни попало, бревна и небольшие мосты. Некоторыя улицы вымощены были досками и круглыми бревнами, положенными поперек улицы с насыпанной в промежутках землей; оттого по ним обыкновенно ездили на некованых лошадях. По замечанию Рейтенфельса, на этих улицах в летнее время было или пыльно, или грязно, но зато зимой — гладь. Только при кн. В.В. Голицыне и по его распоряжению весь город был вымощен досками; но со времени опалы этого вельможи мостовая его, по словам Невиля, поддерживалась только на главных улицах. Неопрятность улиц заставляла иногда принимать меры, которыя очень удивляли иностранцев: во время крестных ходов, впереди духовенства и образов шло до 130 человек с метлами, которые расчищали улицы и усыпали их песком. Путешественники XVII в. говорят, что город наполнен деревянными домами. Дома казались иностранцам низкими и некрасивыми, строились обыкновенно в два жилья, из сосновых или еловых брусьев, крылись тесом или берестой, которую иногда обкладывали сверху еще дерном. Только у вельмож, некоторых богатых купцов и Немцев были каменные дома, но с маленькими окнами, к которым приделывались жестяные или железные ставни, для защиты дома на случай пожара. С тою же целью дома ставились на большом разстоянии один от другого; при каждом был обширный двор и сад.
      Каменныя постройки особенно усилились во второй половине XVII в. Мейерберг говорит, что с некотораго времени появилось в городе значительное число каменных зданий; особенно распространял каменныя постройки в Москве В.В. Голицын; при нем, по свидетельству Невиля, построено было в Москве больше 3000 каменных домов. Впрочем, распространению каменных домов мешало, между прочим, и то, что они считалась нездоровыми; оттого каменныя стены внутри комнат обшивали тесом, подкладывали под него мох. Украшением улиц и всего города были церкви. В начале XVII в., по свидетельству Маржерета, было еще очень много деревянных церквей, хотя, добавляет тот же иностранец, с некотораго времени построено довольно и каменных. Во второй половине XVII в., если верить Рейтенфельсу, почти все церкви были уже каменныя. Каменныя церкви были все круглыя, пятиглавыя, с широкими куполами, покрытая жестью. Колокола помещались и на колокольнях, и внизу в церковной ограде, на столбах; Олеарий говорит даже, что чаще встречалось последнее. При каждой церкви было по крайней мере 6 колоколов, но большею частью они весили не более 4 или 5 пудов. Иностранцев изумляло множество церквей в Москве; весь город наполнен ими, говорит Таннер; сами жители сознаются, что они не знают точнаго их числа; по свидетельству Олеария, на каждые пять домов приходилось по церкви. Всех церквей в городе и предместьях с монастырями считали во время Олеария больше 2000. Такое множество церквей Олеарий объясняет тем, что в Москве всякий сколько-нибудь знатный господин имел при доме свою церковь, где он один только со своими родственниками слушал божественную службу. Впрочем, церкви были очень небольшия; многия имели, по словам Олеария, не более 15 пядей в ширину. Не меньше изумляла иностранцев и обширность пространства, на котором раскинулась Москва. В XVII в. это пространство далеко не могло равняться тому, какое занимала Москва в половине XVI в.: такие годы, как 1571 и 1611, не могли не оставить на городе глубоких следов, которые трудно было загладить. С трудом поправлялась Москва; но уже не достигала прежних объемов: до конца XVII в. мы встречаем у иностранцев замечание, что, по словам самих жителей Москвы, прежде она была гораздо обширнее и многолюднее. Несмотря на это, и в XVII в. город был очень обширен и принадлежал к числу самых больших городов Европы; по свидетельству Олеария, он имел в окружности около 3 миль, а по Мейербергу около 19 верст. О размерах города можно заключить также по числу домов, какое показывают иностранцы XVII в., и по обширности пустых мест между домами и улицами. Несмотря на разгром 1611 года, уже во второй четверти XVII в. в Москве считалось более 40.000 домов. Писатели второй половины XVII в. показывают еще больше; по Лизеку, домов в Москве было больше 42.000, а по Штраусу, около 95.000. О числе жителей также имеем несколько несходных показаний; но все почти иностранцы говорят, что оно соответствовало обширности города. Из одного места в летописи Буссова видно, что до польскаго разгрома в смутное время не только русские, но и поляки полагали в Москве около миллиона жителей. Позднейшия известия значительно уменьшают это число: по Рейтенфельсу и Аврилю, жителей в Москве было около 600.000, по Невилю — от 500.000 до 600.000. Кроме Русских, в Москве жило очень много Греков, Персиян, Немцев, Турок и Татар, но Жидов не было вовсе, ибо их не терпели не только в столице, но и в пределах государства.
      История государства положила резкую печать на всю физиономию его столицы, на ея расположение и укрепления: видно было, что этот город рос медленно, расширяясь от центра во все стороны, захватывая окрестныя селения, слагался под влиянием постоянных внешних опасностей. По описанию Олеария, город состоял из 5 главных частей; три из них имели вид особых городов, огибавших один другой: это были Китай-город с Кремлем, Белгород и Земляной город. Китай-город занимал средину и был окружен толстою каменною стеной, которую называли Красной стеной. С юга эту часть омывала река Москва, а с севера Неглинная. Почти половину Китая-города занимал царский замок Кремль: он расположен в самой средине города, составляя как бы его сердце, по выражению Таннера, и окружен был тройною толстою каменною стеною и глубоким рвом. В Кремль вели 5 ворот; те, которыя выходили в Китай-город и Белгород, затворялись каждыя тремя дверьми. У этих ворот, с внешней стороны Кремля, сделаны были через ров мосты на сваях. Под одними из ворот, ведших в Китай-город (Флоровскими), возвышалась башня с часами, показывавшими время по московскому счислению; когда царь уезжал из Кремля, эти ворота запирались. В самом Кремле внимание наблюдателя прежде всего останавливали на себе две башни, возвышавшияся на средине его: одна из них, Иван-Великий, очень высокая, со множеством колоколов, другая была замечательна по висевшему на ней громадному колоколу, слитому при Борисе Годунове и имевшему 346 центнеров веса; в него звонили только по большим праздникам и во дни придворных торжеств; его раскачивали 24 человека, которые стояли внизу, на площади. В Кремле было два монастыря, мужской и женский, и больше 50 каменных церквей; Коллинс насчитывает их даже до 80; башенки на них, как и на Ивановской колокольне, покрыты были густовызолоченною медью, которая, блестя на солнце, представляла издали очень красивый вид. В углублении Кремля расположены были многочисленныя царския палаты; перед ними, на Красной площади, Таннер видел до 200 пушек, разставленных рядами; незадолго до Олеария построен был великолепный каменный дворец (Теремный) в итальянском вкусе, но царь продолжал жить в деревянных хоромах, находя их более здоровыми. В Кремле же находились дома многих бояр; но выше всех их поднимались великолепныя каменныя палаты патриарха, находившияся подле царскаго дворца. Кроме того, в Кремле находилась царская казна, провиантский и пороховой двор и приказы, большая часть которых расположена была между Спасскими воротами и Архангельским собором; при В.В. Голицыне здесь построено было огромное здание для приказов, состоявшее из четырех корпусов, со множеством зал. Вся крепость застроена была царскими и боярскими хоромами, церквами и другими зданиями, так что в ней почти не оставалось пустого места. Кроме царской придворной служни, в Кремле находилось постоянно, по свидетельству Лизека, до 20.000 царских телохранителей.
      Вне Кремля, в отделении Китая-города, внимание иностранцев прежде всего останавливали на себе церковь Св. Троицы (Василий Блаженный), которую московские Немцы называли обыкновенно Иерусалимом; она удивляла иностранцев оригинальностью своей архитектуры, и некоторые называют ее очень изящной. Подле этого храма, на площади, лежали на земле две огромныя пушки, обращенныя на пловучий московский мост и на улицу, откуда обыкновенно нападали Татары. Прямо перед замком находился обширный рынок, главный в городе, со множеством купеческих лавок. Этих лавок считали здесь до 40.000; оне наполняли рынок и все соприкасавшияся с ними улицы; для каждаго товара назначены были особыя места и лавки. Торговки холстом помещались на средине рынка. Перед самым Кремлем, на обширной четыреугольной площади не позволялось ставить лавки; но здесь кипела разносная торговля. Корб пересчитывает следующие ряды с товарами, расположенные один за другим по направлению от Кремля: 1) шелковый, 2) суконный, 3) серебряный (с золотыми и серебряными вещами), 4) меховой, 5) сапожный, 6) холстинный, 7) ряд, где продавались образа, 8) ряд готоваго платья, 9) овощной, 10) рыбный, 11) птичий. Были и другие товары, для которых также назначены были особыя места. На обширном ровном месте между храмом Св. Троицы и Красной стеной, по направлению к Москве-реке, находился обширный Гостинный двор, называвшийся Персидским, который был наполнен лавками Персиян, Армян и Татар, числом до 200, с золотыми и серебряными изделиями, драгоценными камнями и другими восточными товарами. Около этого двора, в Красной стене находились ворота, которыя вели к пловучему мосту на Москве-реке. Кроме этого Персидскаго двора, в Китае-городе было еще два гостинных двора для иностранных купцов: в одном, старом, продавались, по словам Рейтенфельса, товары для ежедневнаго употребления; в другом, новом и самом обширном, помещались немецкие товары и платилась весчая пошлина. Эти три двора были каменные. В другой части Китая, с той стороны, где он омывался рекой Неглинной, находилось до 200 погребов с медами и заграничными винами. Около Казанскаго собора Олеарий указывает ножевой ряд. Здесь же, близ площади, находился городской суд. Неподалеку от Посольскаго двора находилось место, уставленное множеством хижинок и называвшееся Вшивым рынком; здесь производилась стрижка волос, которые лежали тут кучами, так что, говорит Олеарий, проходя этим рынком, ступаешь точно по подушкам. На Красной площади всего стояло до 200 извозчиков с маленькими санями или тележками в одну лошадь. Площадь с утра до вечера кипела народом; более всего было на ней, замечает Олеарий, холопей и праздношатающихся. Особенно оживлены были те места, где продавали нитки, холсты, кольца и т.п. товары: женщины, продававшия и покупавшия эти товары, по словам Олеария, подымали такой шум, что с непривычки можно было подумать, что горит город или случилось что-нибудь необыкновенное. Иностранцы второй половины XVII в. говорят, что почти все здания в Китае были каменныя; между ними особенно отличались размерами и красотой Посольский двор, здание типографии, Греческий двор, также вышеупомянутые гостинные дворы и дома некоторых вельмож, наприм. князя Грузинскаго и др. В Китае жило много бояр, а также гостей или лучших купцов. При Маскевиче Красная стена имела 6 ворот, а на ней было 10 башен; на башнях и по стене разставлено было множество пушек. Улицы в Китае, как и в других частях Москвы, вымощены были круглыми бревнами; только две главныя, — одна против Спасских ворот, по которой обыкновенно царь выезжал из города, а другая у посольскаго дома, — выложены были обтесанными брусьями.
      Вторую часть города составлял Белгород; по словам Таннера, прежде он назывался Царевым городом. Белым же стал называться с того времени, как были поправлены и выбелены его стены. Эта часть Москвы огибала в виде полумесяца Китай-город с Кремлем и окружена была высокою и толстою каменною стеной, которая называлась Белой; эта стена шла от Москвы-реки вокруг красной и Кремлевской стены, пересекая реку Неглинную, и наконец возвращалась к Москве-реке по другую сторону Кремля. По свидетельству Таннера, Белгород был впятеро больше Китая. В этой части города жило много князей и бояр, сыновей боярских, или дворян, значительных купцов и ремесленников, особенно булочников; каждый ремесленник вывешивал на окна вещь, указывавшую на его ремесло; сапожник вывешивал сапог, портной лоскутки разных материй и т.п. Между ремесленниками, делавшими обувь, особенно много было таких, которые плели лапти для простого народа. Здесь было много мясных лавок, распространявших невыносимый запах от множества испорченнаго мяса, которое лежало перед лавками на солнце непокрытым. Здесь находился скотный рынок и было много кружал с водкой, медом и пивом, а также множество лавок с квасом, мукой и другими товарами. Кроме лавок, здесь было два больших завода, один пороховой, другой литейный, на котором лили пушки и колокола; место по берегу Неглинной, где стоял этот завод, называлось Поганым прудом. Недалеко от него, на другой стороне Неглинной, находились две царския конюшни, в которых содержалось до 1000 лошадей; там же была аптека и две тюрьмы, в которых, по свидетельству Таннера, всегда сидело до 2000 пленных Турок, Татар, и др. Остальное пространство Белгорода застроено было церквами, домами разных служилых и посадских людей, с обширными садами; между этими домами было много красивых каменных и деревянных, принадлежащих боярам и немцам; при Рейтенфельсе особенным изяществом архитектуры отличались палаты Артамона Сергеевича Матвеева. Ряды зданий начинались на значительном разстоянии от стен; незастроенными оставались также небольшия площади у ворот, которыя вели в Кремль и Китай-город.
      Третья часть города называлась Скородомом; она огибала Белгород с востока, севера и запада; чрез нее протекала река Яуза. До пожара в 1611 году Скородом был обнесен деревянной стеной, тянувшейся миль на 7 (35 верст), как сказывали Маскевичу, и в три копья вышиной. Эта стена простиралась и за Москву-реку, так что последняя пересекала ее в двух местах. Эта деревянная ограда имела множество ворот, между которыми возвышались на ней по две и по три башни, и на башнях стояло по 4 и по 6 больших орудий, кроме полевых пушек, которых было на стене так много, что и перечесть трудно, по выражению Маскевича. Вся ограда была обшита тесом; башни и ворота, весьма красивыя, стоили, вероятно, много трудов и времени, добавляет Маскевич. Церквей было здесь множество, каменных и деревянных, — и все это, самодовольно восклицает Маскевич, в три дня обратили мы в пепел! При царе Михаиле (в 1637) вместо сгоревших деревянных стен насыпан был высокий земляной вал, который, по словам Коллинса, обложен был досками и бревнами; с того времени Скородом стал называться Земляным городом. Подле вала шел глубокий ров, наполненный водой. Таннеру сказывали в Москве, что этот вал простирался миль на 5. Скородом был самою большою частью города, но зато много уступал двум описанным частям и в красоте зданий и в зажиточности населения. Он был густо застроен бедными деревянными домиками, в которых жили мелкие ремесленники и другие посадские люди; кроме них в Скородоме жило очень немного служилых людей низших чинов. Здесь находились рынки, на которых продавали лес и готовые дома; эти рынки были завалены дровами, бревнами, досками, даже мостами, башнями и домами, совсем уже готовыми.
      Три описанные части находились в прямой связи между собою и составляли, собственно, город. К ним примыкали еще две части, расположенныя отдельно; это были слободы Стрелецкая и Немецкая. Основанием Стрелецкой слободы послужила слобода Налейки или Наливки, построенная великим князем Василием Ивановичем для иностранных солдат; потом здесь поселены были стрельцы. Эта часть города лежала на другой стороне Москвы-реки, против Кремля и Китая-города; со стороны последняго к ней вел пловучий мост на судах. Стрелецкая слобода подразделялась на 8 частей; с одной стороны ее в виде полумесяца огибала Москва-река, а с других сторон она окружена была валом и деревянными укреплениями, которыя соединялись с укреплениями Земляного города. Стрелецкая слобода была передовым укреплением Москвы против крымских татар, которые с этой стороны производили свои нападения на столицу. Кроме стрельцов, в Стрелецкой слободе жили мелкие торговцы и другие люди из простого народа. Подле слободы, по берегу Москвы-реки тянулись длинные сады и обширные луга, на которых паслись царские кони.
      В версте от Скородома, за Покровскими воротами, находилось другое предместье, составлявшее 5-ю часть Москвы и называвшееся Немецкою слободой, или Кокуем. Эта слобода отделялась от Скородома небольшим полем и состояла из деревянных домов немецкой архитектуры. Таннер передает слышанные им в Москве разсказы о возникновении этой слободы. Когда иноземные солдаты и мастера, привлеченные в Москву, не могли мирно ужиться с москвичами в самом городе, их поселили за Москвой-рекой в слободе Наливках. Но иноземцам и там не дали покоя: москвичи постоянно кололи им глаза названием их новаго местожительства, упрекая их в пьянстве; чтобы избавиться от насмешек и оскорблений, иноземцы выпросили у царя позволение поселиться в другом месте подле города. Здесь они построили несколько красивых деревянных домиков, и это новое поселение названо было Немецкою слободой, которая, по словам Таннера, вполне имела вид и устройство маленькаго немецкаго городка. Незадолго до приезда Олеария туда же переселены были, вследствие разных неприятностей, иноземные купцы и офицеры, жившие прежде в Белгороде. Олеарий разсказывает, что жены иноземных купцов, не желая уступить женам иноземных офицеров, которыя большею частью были прежде служанками, однажды подрались с последними в лютеранской церкви, находившейся в Белгороде, вследствие чего патриарх приказал перенести их церковь в Скородом. К этому присоединились и другия неприятности. Чтобы не подвергаться насмешкам и оскорблениям со стороны москвичей, иноземцы, по словам Олеария, стали одеваться по-русски; но патриарх, заметив при одном церковном торжестве, что иноземцы, вмешавшись в толпу русских, непочтительно относятся к обрядам православной церкви, испросил у государя указ, чтобы иностранцы ходили в своем, а не в русском платье. Тогда иноземцы стали подвергаться еще большим насмешкам и обидам со стороны русских и, чтоб избавиться от этого, выселились, с разрешения царя, из города и основали особое предместие, Иноземную слободу, подле старой Немецкой, с которой она скоро и слилась в одно предместье. Население Немецкой слободы представляло довольно пеструю смесь наций и вероисповеданий. Больше всего было немцев-лютеран: Олеарий говорит, что их было больше 1000 семейств. Они пользовались свободой богослужения и имели два храма. Были также кальвинисты разных наций; у них был один храм. Меньше было католиков, Итальянцев и Французов; они не пользовались правом публично отправлять свое богослужение и не имели храма. Иностранные писатели говорят единогласно, что в Москве ни к каким иностранцам не относились с таким отвращением и недоверием, как к католикам. Многие из иностранцев принимали в Москве православную веру. Рейтенфельс указывает около Немецкой слободы особое предместье Басмановку, где жили иностранцы, принявшие русскую веру, отчего это предместье и называлось «слободою перекрестов». По словам Таннера, большинство иностранцев Немецкой слободы носило платье немецких дворян; даже служанок своих Русских или Татарок они одевали по-немецки. Близ Немецкой слободы находились три завода — стеклянный, железоплавильный и бумажный, последний на реке Яузе; на них работали иностранцы. На равнине около Немецкой слободы при Алексее Михайловиче были два большие красивые сада, куда царь, по словам Таннера, каждую неделю ездил гулять в хорошую погоду.
      Иностранные писатели не сообщают нам подробностей об экономической жизни столицы, об интересах и отношениях различных классов ея населения; но у них есть заметки о повседневной жизни этого города, как она являлась на улице; они указывают на обычныя явления этой жизни, которыя помогают измерить уровень общежития и гражданственности в образцовом городе Московскаго государства. День начинался рано; летом с восходом солнца, а зимой еще до света пробуждалось городское движение; в Китае-городе раздавался уже среди толпы набат боярина, ехавшаго в Кремль ударить челом государю. Москвитяне, замечает Невиль, любят ходить пешком и ходят очень быстро. Но это замечание могло относиться только к людям из простого народа: служилый человек считал неприличным для своего звания являться на улицу пешком; даже отправляясь недалеко, дома за три, он брал лошадь и если не ехал на ней, то приказывал вести ее за собой. Летом боярин ездил обыкновенно верхом, а зимой в санях, запряженных в одну рослую, обыкновенно белую лошадь, с сороком соболей на хомуте; ею правил конюх, сидя верхом без седла. Сани выстилались внутри медвежьей шкурой, у богатых белой, у других черной; о коврах не было и помину. Передки у саней были обыкновенно так высоки, что из саней едва можно было видеть голову конюха. Множество слуг провожало боярина; одни стояли на передках, другие посредине, боком к боярину, а некоторые сзади, прицепившись к саням.
      Летом впереди боярина, ехавшаго верхом, также шло много слуг. Еще пышнее и наряднее являлась на улице благородная женщина, зимой в санях, летом в небольшой колымаге, покрытой красным сукном и запряженной также в одну лошадь, увешанную мехами или лисьими хвостами, что считалось лучшим украшением лошади, хотя по отзывам иностранцев, это давало ей странный, безобразный вид. На лошади сидел парень в косматом полушубке и часто босоногий. В экипаже сидела дородная госпожа в широкой, нигде не стянутой одежде и так густо набеленная, что с перваго взгляда, по замечанию Таннера, можно было подумать, что лицо ея обсыпано мукой. В ногах у нея помещалась служанка, заменявшая для нея скамейку. Все это в соединении с тряской, какую производила московская мостовая, делало из поезда дородной госпожи картину, потешавшую иностранца. Знатную боярыню провожала многочисленная толпа слуг, часто доходившая до 30—40 человек. Еще большей странностью поражало иностранца появления в городе царицына поезда. Когда, говорит Маржерет, царица прогуливается, за ея каретою следует несколько женщин, которыя сидят на лошади верхом, как мужчины; на них белыя поярковыя шляпы, похожия на епископские клобуки, длинныя платья из алой материи, с большими рукавами шириною более 3 футов. Хотя, говорит Невиль, в Москве более полумиллиона жителей, однакож найдется не более 300 карет (колымаг); но за то там по всем площадям стоит более 1000 извозчиков с маленькими тележками или санями в одну лошадь; за деньгу, говорит Маскевич, извощик скачет, как бешеный, с одного конца города на другой, и поминутно кричит во все горло: гись, гись, а народ разступается во все стороны. Но в известных местах извозчик останавливается и не везет далее, пока не получит другой деньги. Встретясь с другим извозщиком, он согласится скорее сломать у себя ось или колесо, нежели свернуть с дороги. В полдень, в обеденное время, движение стихало, лавки закрывались: перед ними видны были спящие купцы или их прикащики. В это время ни с кем нельзя было вести никакого дела, все засыпало, как в полночь; нет, говорит Олеарий, москвитянина, какого бы ни был он состояния, который не спал бы после обеда. Много некрасивых явлений замечал иностранец днем на московской улице; особенно порожало его постоянное употребление бранных слов, хотя это было запрещено царским указом. По словам Олеария, по рынкам ходили особые пристава, которые хватали и тут же на месте наказывали виновнаго; но и они уставали наказывать на каждом шагу ругающийся и бранящийся народ. Еще больше темных явлений совершалось ночью. День оканчивался рано, как рано и начинался; длинная ночь, при плохом устройстве городской полиции, давала широкий простор для промысла лихим людям, которых много было в огромной столице Московскаго государства. Ночью на площадях и перекрестках стояла стража, смотревшая за тем, чтобы никто не ходил без фонаря; всякий, ехавший или шедший ночью без огня, считался вором или лазутчиком и немедленно отправлялся в Стрелецкий приказ для розыска и расправы. Всякий раз, как били часы на Спасских воротах, стоявшие здесь караульщики ударяли палками по доске столько раз, сколько пробило часов. При домах бояр и богатых купцов также стояли сторожа, которые с прочими городскими дозорами, услышав стук у Спасских ворот, вторили ему, давая этим знать, что они не спят. Между тем иностранцы единогласно говорят, что в Москве не проходило ночи без убийств и грабежей; они указывают и на главную причину этих безпорядков. Дворяне, говорит Маржерет, измеряют здесь свое богатство числом служни, а не количеством денег; поэтому каждый из них держит множество холопей: по свидетельству Олеария, число их в некоторых боярских домах доходило до 100. Но господа не давали своим холопям пищи, а платили им кормовыя деньги и в таком малом количестве, что холопи едва могли кормиться на них и от того часто промышляли дурными средствами.
      Ночные сторожа служили плохою помехой лихим людям, напротив, даже помогали им и делили с ними добычу. Еще менее можно было обижаемому ждать помощи от обывателей: ни один домохозяин, говорит Олеарий, не решится высунуть голову из окна, а тем менее выйти из дома на помощь человеку, подвергнувшемуся нападению ночных разбойников, боясь, что последние сделают и с ним то же или еще хуже, подожгут его дом. Коллинс указывает и на другое явление: обыватель боялся подать помощь умирающему, котораго находил на улице, зная, что, если застанут его около мертваго тела, сейчас поволокут в Земский приказ, а там скоро не разделаешься. Оттого ночью по Москве нельзя было ходить без оружия и провожатых. Почти каждое утро на московских улицах поднимали несколько трупов; количество их страшно увеличивалось в праздники и особенно на Масляницу, когда к разбоям присоединялись многочисленные смертные случаи от пьянства. По замечанию Коллинса, в Москве не проходило Масляницы без того, чтобы не поднимали на улицах от 200 до 300 человек, погибших от той или другой причины. В праздники множество пьяных валялось по улицам, никто не прибирал их и на другой день многие из них оказывались мертвыми. Поднятые на улице трупы отвозили на двор Земскаго приказа, где выставляли их на три или на четыре дня, чтобы родственники или друзья погибших могли взять и похоронить их; когда же никто не являлся, трупы отвозили в один «из убогих домов», бывших в Москве; там их складывали в общую яму, в конце мая отпевали и хоронили всех вместе, иногда трупов по 300, по словам Коллинса. Лихие люди часто прибегали к особенному средству поживиться на чужой счет: они поджигали дома зажиточных людей, прибегали на пожар будто для спасения имущества и воровали в обширных размерах. Оттого пожары в Москве чаще случались по ночам, вспыхивали вдруг в нескольких местах. Ночныя убийства, воровство и пожары — вот обычныя явления московской жизни, отмеченныя иностранцами. Кроме злого умысла, пожары происходили и от неосторожности. Записки иностранных путешественников о Москве наполнены известиями о пожарах. Не проходило почти недели без того, чтобы не сгорали целыя улицы. Пожары были, так сказать, привычным, ежедневным явлением, к которому относились довольно равнодушно; если пожар истреблял сотню или две домов, о нем и не говорили много; только тот пожар считался в Москве большим и оставлял по себе память, который истреблял по крайней мере 7000 или 8000 домов. Приехав в Москву в 1634 г., Олеарий увидел в Белгороде обширные пустыри с остатками сгоревших зданий; незадолго перед тем пожар обратил в пепел до 5000 домов; погоревшие жили на пепелище в шалашах и палатках. Для предупреждения подобных несчастий ночью ходили по городу стрельцы и сторожа с топорами, которыми в случае пожара ломали соседния здания, домов 20, пока не доходили до ближняго угла или площади, и отвозили дерево дальше от огня; если же какое-нибудь здание надо было сберечь, его покрывали воловьей кожей, которую поливали водой. Впрочем, о сгоревших домах и не жалели много: что было подороже из имущества, хранилось в подземных кладовых, а дома скоро покупались совсем готовые на рынке, где их продавали тысячами; в короткое время и без особенных издержек их разбирали, перевозили в назначенное место и опять складывали. В Москве были плотники, которые в одне сутки ставили и отделывали дом. Легко понять, что это были за дома. Лизек даже видел на рынке продававшуюся старую колокольню. Кроме того, в обширных лесных рядах продавалось столько строевого леса, что из него можно было, по выражению Мьежа, выстроить целый город.
      Первое место между городами Московскаго государства после столицы в XVI в. принадлежало Новгороду Великому. Ланноа еще застал его таким, каким был он в лучшее время своей жизни, и так описывает его наружный вид: «Город необыкновенно обширен, расположен на прекрасной равнине, окруженной лесами; но огорожен он плохими стенами, состоящими из плетней (de cloyes) и земли, хотя башни на них каменныя; на берегу протекающей среди города реки расположена крепость, в которой находится главная в городе церковь св. Софии; здесь живет епископ города. Одерборн говорит, что некогда одно имя этого города приводило в страх соседей и что новгородская поговорка «кто против Бога и Великаго Новгорода» очень часто повторялась у саксонцев. Иностранцы говорят об огромных богатствах независимаго Новгорода, бывших следствием его обширной торговли: по словам Кампензе и Герберштейна, московский государь, завоевав Новгород, вывез оттуда более 300 возов, наполненных золотом, серебром и другими дорогими вещами. Несмотря на страшныя бури, которыя пронеслись над Новгородом во второй половине XV в., в XVI его продолжают называть знаменитейшим и богатейшим городом Московскаго государства после столицы. К нему с большею справедливостью, нежели к Москве, можно было приложить замечание Иовия об удобствах водных сообщений, и англичане не без основания называли его лучшим торговым городом в государстве: хотя государь, пишет Ченслер, утвердил свой стол в Москве, но положение при реке, открывающей путь к Балтийскому морю, дает Новгороду первенство пред столицей в торговле, привлекая к нему больше купцов. О наружном виде его в XVI в. иностранцы сообщают немного сведений. По словам Иовия, Новгород славился безчисленным множеством зданий; в нем было много богатых и великолепных монастырей и изящно-изукрашенных церквей. Здания, впрочем, почти все были деревянныя. Англичане доносили, что, уступая Москве в достоинстве, он значительно превосходил ее обширностью. Новгородский кремль имел почти круглый вид и был окружен высокими стенами с башнями; кроме собора и зданий подле него, в которых жил архиепископ с духовенством, в нем почти не было других зданий. За год до приезда Поссевина в Новгород один иностранный архитектор окружил кремль новой, земляной стеною, на которой поставил несколько бойниц с пушками. В письме к начальнику иезуитскаго ордена Поссевин прибавляет, что в кремле, кроме упомянутых зданий, было еще несколько деревянных хижинок, а около города по Ильменю и с других сторон было много монашеских обителей; Поссевин считает в Новгороде в мирное время не более 20.000 жителей: такова была разница между Новгородом XVI и Новгородом XIV века, когда в нем считали до 200.000 жителей. Кроме материальных потерь, понесенных им в XV и XVI в., иностранцы указывают и потери нравственныя: Герберштейн замечает, что жители его отличались прежде большею мягкостью нравов и прямотою характера, но что с тех пор, как поселились в нем более грубые и криводушные жители из московских областей, нравы города сильно испортились. В XVII в. Новгород продолжал сохранять важное значение в торговле Московскаго государства; но о том, каким был он прежде, во время своего процветания, можно было только догадываться по скудным остаткам: вокруг города видны были еще следы прежних стен, а также развалины церквей и монастырей, бывших некогда в черте города.
      Псков, этот младший брат Новгорода, подобно ему много потерпел от Москвы, но и в XVI веке сохранял еще важное значение в Московском государстве. В концов этого века он особенно стал известен иностранцам благодаря знаменитой осаде его Ст. Баторием и считался первою крепостью в государстве. Ланнуа, проездом из Новгорода посетивший и Псков, ограничивается относительно последняго немногими словами, что он очень хорошо укреплен каменными стенами с башнями и имеет очень большой замок, в который никто из иностранцев не смеет входить, в противном случае подвергается смерти. Затем о внешнем виде Пскова мы не встречаем у иностранцев известий почти до конца XVI в. Герберштейн замечает только, что Псков — единственный город в государстве, который весь окружен стенами. Более обстоятельное описание его сообщает Поссевин, долго живший в польском лагере пред Псковом. По его словам, Псков окружен каменной стеною, с башнями, материал для которой доставляло русло реки (Великой); по средине города, имеющаго вид продолговатаго треугольника, проходит другая стена, при которой расположены один за другим три замка. Ульфельду сказывали в Пскове, что этот город имеет 300 церквей и 150 монастырей; и те и другие почти все каменные. По описанию Вундерера, посетившаго Псков в 1589 году, город был очень многолюден и делился на 4 части, имевшия вид особых городов, окруженных каменными стенами. Здесь жило много иностранных купцов и ремесленников; люди каждаго ремесла жили особо; жилища кузнецов и других мастеров, употребляющих огонь при своих работах, расположены были длинными рядами вдали от других. Дома простых граждан в Пскове были большей частью деревянные и окружались заборами, плетнями, деревьями и огородами; над воротами каждаго дома висел литой или писанный образ. В этом городе, битком набитом, по выражению Поссевина, деревянными зданиями, по сомнительному показанию Вундерера, считалось до 41.500 домов. В одном из замков Вундерер видел очень красивый дворец государя, в котором все покои убраны были красным бархатом. Подле замка стоял большой каменный дом, называвшийся Pachmar, в котором иностранные купцы выставляли свои товары, продавали, покупали и меняли. Потом Вундереру показывали другое здание, в котором держали несколько белых медведей, белых волков и буйволов для боя. Несмотря на множество зданий, какое показывают в Пскове Вундерер и Поссевин, последний и в нем, как в Новгороде, считает в мирное время не более 20.000 жителей. По словам Герберштейна, псковитяне отличались прежде обходительностью, торговыя дела вели добросовестно, без хитрости и обмана; но со времени поселения между ними москвитян нравы в Пскове, как и в Новгороде, изменились к худшему. В XVII в. Псков сохранял еще значительные размеры, имел в окружности, по свидетельству Штрауса, более 2-х миль, но вблизи представлял жалкий вид; дома в нем были по-прежнему почти все деревянные, а стены хотя и каменныя, но с плохими башнями, улицы нечистыя и немощеныя, кроме главной, выходившей на торговую площадь; эта улица вымощена была вдоль положенными бревнами.
      Москва, Новгород и Псков имели каменныя крепости. К таким же крепостям причисляются во второй половине XVI в. Порхов, Старица, Нижний, Александровская слобода, Белозерская крепость и другие города. Построенная при Иоанне III каменная крепость на ливонской границе — Иван-город во второй половине XVI в. отходила на некоторое время к шведам. Но большая часть крепостей и в XVI в. состояла из деревянных укреплений. В начале этого века Московское государство приобрело важную деревянную крепость Смоленск, за которую шла давняя борьба между двумя соседними государствами; эта борьба продолжалась и после присоединения Смоленска к Московскому государству, весь XVI и даже XVII век. По описанию Герберштейна, город расположен в долине, окруженной со всех сторон холмами и лесами; в окрестностях его видны развалины многих каменных монастырей. Кобенцелю Смоленск показался величиной с Рим; здания в нем все деревянныя, кроме соборнаго храма в крепости на горе. Крепость, расположенная на левом берегу Днепра, на возвышении, была застроена домами и имела вид отдельнаго города; с одной стороны она омывалась рекой, а с другой окружена была глубоким рвом и заостренными бревнами (тыном). Поссевин не упоминает о тыне, но говорит, что крепость окружена насыпью, обделанной плетнем, в отверстиях которой поставлены пушки. В правление Бориса Годунова крепость обведена была новою, каменною стеной; по описанию Маскевича, присутствовавшаго при осаде Смоленска в 1609 году, эта стена имела три сажени толщины и 3 копья вышины; на ней было 38 четыреугольных и круглых башен, на разстоянии 200 сажен друг от друга. В городе до польской осады в 1609 г. было около 8.000 домов; но разорение, какое потерпел он во время этой осады, было так велико, что еще при Мейерберге он представлял одне развалины. Проезжая чрез Смоленск в 1678 году, Таннер заметил в крепости оживленную деятельность: достраивали новыя каменныя стены. В городе между товарами на рынке Таннер заметил больше всего горшков и деревянной, красиво выточенной посуды.
      Некоторые города, по свидетельству Поссевина, были окружены бревнами, сложенными в четыреугольники, которые наполнялись землей или песком, отчего их трудно было разбивать, а чтобы они не легко загорались, их обмазывали глиной. Кроме упомянутых городов, в XVI в. считались важными пограничными крепостями Казань и Астрахань. По описанию Олеария и Штрауса, Казань довольно большой город с деревянными укреплениями и домами; но крепость окружена толстыми каменными стенами и снабжена артиллерией и значительным гарнизоном; русло реки Казанки служит для нея очень хорошим рвом. В городе живут Русские и Татары; последним запрещено входить в крепость под страхом смертной казни. Тверь, Рязань, Владимир и Нижний принадлежали к числу значительных городов, но не считались важными укрепленными местами, хотя и в них были крепости, а в Нижнем была даже каменная крепость, построенная великим князем Василием Ивановичем против Черемис, как замечает Герберштейн. Тверь, по описанию Поссевина, казалась издали очень большим городом; она имела довольно большое количество домов, но населением много уступала Пскову и Смоленску, т.е. в ней далеко не было и 20.000 жителей. Город расположен на левом берегу Волги и, если верить показанию Меховскаго, имел 160 деревянных церквей; против него, на другом берегу реки, стояла деревянная крепость, в которой, по свидетельству того же иностранца, было 9 церквей, и из них только соборная была каменная. В смутное время Тверь, подобно многим другим городам Московскаго государства, подверглась страшным опустошениям, от которых не могла долго оправиться; от прежних стен ея не осталось и следа. В половине XVI века она была маленьким городком, окруженным деревянными укреплениями, и имела не более 150 домов. К менее значительным по величине городам причисляются в XVI в. Вологда и Ярославль; последний Флетчер называет самым красивым по местоположению. Вологда имела крепость; но оба эти города были гораздо важнее в торговом отношении. Значение Вологды увеличилось особенно с того времени, как открылась торговля с англичанами чрез Белое море: выгодное положение на торговом пути между гаванью св. Николая и Москвой делало ее важным складочным пунктом в этой торговле. По описанию англичан, Вологда довольно большой город; посад его весь состоит из деревянных зданий, не исключая и церквей; крепость окружена красивою и высокою каменною стеною; в ней много церквей, между которыми есть каменныя. В городе живет много богатых купцов. Благодаря его торговому значению, там всегда бывает большое стечение народа, особенно осенью, когда происходит движение товаров между Москвой и гаванью св. Николая; купцы, направляющиеся от Белаго моря к Москве, доплыв до Вологды, ждут здесь открытия саннаго пути, чтобы двинуться к столице.
      В XVII в. на двух противоположных окраинах Московскаго государства с важным торговым значением являются два города: один новый — Архангельск, другой старый — Астрахань. Архангельск, по описанию Олеария, построен при устье Двины, там, где она разделяется на два рукава и омывает остров Подеземский (Пудожерский). Сперва корабли входили в левый рукав Двины, при монастыре св. Николая; в этом месте, столь важном в торговле XVI в., было маленькое поселение, состоявшее, по описанию английскаго посла Рандольфа, из четырех русских домиков и одного, принадлежавшаго английской компании; эти дома расположены были подле деревянных стен монастыря, в котором было не более 20 монахов. Но когда устье леваго рукава обмелело от наноснаго песку, а правый рукав сделался глубже, то корабли стали входить в последний, и здесь в 1584 г. основан был новый город. Горсей, проезжая здесь в 1584 г., видел только небольшую крепость, которой управлял князь Василий Андреевич Звенигородский; при нем было несколько стрельцов. Скоро около крепости образовался посад, благодаря торговому значению этого места. По описанию Олеария, город не велик, но знаменит обширною торговлей; ежегодно голландские, английские и гамбургские корабли приходят туда с разными товарами; к этому времени съезжаются сюда купцы со всего государства, особенно немцы из Москвы с русскими товарами. Астрахань, по описанию того же Олеария, расположена на песчаном острове Долгом, при главном рукаве Волги, в 12 милях от ея впадения в море. Иоанн IV, завоевав Астрахань, обнес ее толстою каменною стеною; при Алексее Михайловиче город был распространен; в нем возникла новая часть, где поселены были стрельцы, отчего она и названа Стрелецким городом. Штраус называет Астрахань одним из лучших городов Московии, как по величине, так и по красоте. Она имела более 1.000 саженей в окружности. Издали, с Волги, город представлял очень красивый вид, благодаря множеству каменных башен и колоколен; но вблизи впечатление переменялось, наблюдатель видел массу почти только деревянных зданий, дурно построенных. Крепость снабжена сильным гарнизоном и пушками, которых было более 500; гарнизон состоял из 9 стрелецких приказов, по 500 человек в каждом. Находясь на границе двух частей света, Астрахань служила средоточием обширной торговли; сюда стекались купцы из разных стран Европы и Азии; на гостинном дворе в Астрахани Аврил встретил представителей почти всех наций мира. Армяне занимали в Астрахани целое предместье; кроме того, сюда приезжали Бухарцы, Персияне, Черемисы, крымские и ногайские Татары, даже Индейцы.
      Большая часть крепостей Московскаго государства и в XVII в. имела деревянныя укрепления; каменныя укрепления имели, кроме столицы, следующие города, как их перечисляют Маржерет и Мейерберг: Борисов, Смоленск, Можайск, Иваньгород, Новгород-Северский, Псков, Новгород-Великий, Нижний, Коломна, Казань, Астрахань, Порхов, Вологда, Путивль и Тула.
      Чем более поражал своею громадностью и многолюдством главный город Московскаго государства, находившийся в центральной его области, тем заметнее был недостаток больших городов в других областях. Если и во внутренних областях было много городов, едва заслуживавших это название, то еще менее заслуживала его большая часть городов, бывших на окраинах государства. Мы имеем несколько указаний на то, каковы были эти города в северных областях. Пустозерск, по одному английскому известию, имел в XVII в. от 80 до 100 домов; в городке Печоре было всего три церкви; другой городок Устьцильма состоял из 60 домов; в Коле была всего одна улица, состоявшая из низких деревянных домиков, покрытых рыбьими костями.
      Что касается вообще до характера городов в Московском государстве, то иностранцы замечали, что количество населения в них гораздо меньше, нежели сколько можно было бы предполагать, судя по количеству зданий. Это происходило от того значения, какое имел город в Московском государстве: он был прежде всего огороженным местом, в котором окрестное население искало убежища во время неприятельскаго нашествия. Чтоб удовлетворить этой потребности, так часто возникавшей благодаря обстоятельствам, среди которых слагалось государство, города должны были иметь большие размеры, нежели какие нужны были для помещения их постояннаго населения, — и мы знаем, что окрестные землевладельцы и монастыри имели в городах «осадные» дворы, куда они перебирались с своими пожитками в случае неприятельскаго нашествия. Поссевин, говоря о числе жителей в некоторых городах, делает оговорку, что столько бывает в них жителей, когда нет войны. Эта оговорка была необходима: в случае нападения неприятелей окрестное население с движимым имуществом сбегалось в ближний город, который вследствие этого непомерно наполнялся. Сколько собиралось в таких случаях народа в городах, видно из того, что одних погибших от пожара в Москве во время крымскаго разгрома в 1571 году полагали до 800.000 человек. Но мы напрасно стали бы искать в русском городе XVI или XVII века тех основных черт, которыя мы привыкли соединять с понятием европейскаго города как центра, в котором сосредоточивается торговое и промышленное население известнаго округа. В Московском государстве, как стране преимущественно земледельческой, где в такой степени преобладала первоначальная промышленность и так слабо развито было ремесло, очень немногие города подходили сколько-нибудь под понятие города в европейском смысле; остальные вообще только тем отличались от окрестных селений, что были огорожены и имели большие размеры; но большинство населения их промышляло теми же занятиями, как и окрестные сельские жители. В стране, где так еще слабо было разделение труда, где каждый старался по возможности сам удовлетворить своим ограниченным потребностям, ремесленный труд не мог достигнуть значительнаго развития и цениться дорого. Иностранцы говорят, что только в Москве можно было найти несколько опытных мастеров по разным ремеслам, да и те были большею частью Немцы; в других городах почти не было никаких мастеров, кроме сапожников и портных. По свидетельству Герберштейна, промышлявшие ручным трудом по найму получали в Москве 1Ѕ деньги за день работы, мастера по 2 деньги; о золотых дел мастерах он говорит, что труд их вообще ценился очень дешево. Гваньини прибавляет к этому, что когда жизненные припасы дорожали, труд мастеров еще более падал в цене, так что усиленной работою они едва могли заработать себе хлеба на день. Наконец, мы знаем, что большая часть новых городов и городков Московскаго государства возникла не вследствие экономических потребностей страны, но вследствие государственных соображений, по распоряжениям правительства. Эти причины и производили то любопытное явление, что даже в XVII в. в описях многих городов перечисляются дворы служилых людей, пашенных людей, но о посадских, торговых и ремесленных людях говорится, что их нет.
 

XI. Торговля

      Из неразвитости искусств и ремесл и из преобладания промышленности первоначальной можно уже заключать, какие предметы торговли ставила на рынок страна и в каких сама нуждалась: ставила продукты земледелия, меха и вообще сырыя произведения, нуждалась преимущественно в произведениях непервоначальной, мануфактурной промышленности, в предметах роскоши и культуры. Главными торговыми городами на севере и в XVI в. оставались Новгород и Псков, имевшие значение преимущественно как посредствующие рынки, чрез которые страна отпускала на запад свои товары и получала иностранные. Во второй половине XVI в. важным торговым пунктом сделалась гавань св. Николая при устье Северной Двины, благодаря открытию торговых сношений с Англией. Затем следовали Вологда и Ярославль, имевшие важное значение и во внутренней торговле. На юге, во второй половине XVI в., государство приобрело важный для восточной торговли город Астрахань. В XVII в. Астрахань и Архангельск были главными пунктами внешней торговли Московскаго государства. Москва имела значение преимущественно как центр внутренняго торговаго движения. В продолжение всей зимы привозили сюда из окрестных мест дрова, сено, хлеб и другие предметы; в конце ноября окрестные жители убивали своих коров и свиней и во множестве свозили их замороженными в столицу. Рыбу также привозили замороженной и твердой как камень, что очень дивило иностранцев. Цены этих товаров, свозившихся в Москву, казались иностранцам необыкновенно дешевыми. Барбаро говорит, что говядину продавали не на вес, а по глазомеру; за один марк (marchetto) можно было купить 4 фунта мяса; 70 кур стоили червонец; по словам Иовия, курицу или утку можно было купить за самую мелкую серебряную монету. Во время пребывания Контарини в Москве 10 венецианских стар (30 четвериков) пшеницы стоили червонец; так же дешево продавался и прочий хлеб; три фунта мяса стоили один сольд, 100 кур или 40 уток — один червонец, а самый лучший гусь не более 3 сольдов. Контарини видел на московских рынках много зайцев, но другой дичи почти совсем не было видно. Герберштейн говорит, что мера хлеба продавалась в Москве по 4 или по 6 денег. Можно верить такому обилию припасов на московских рынках и их дешевизне, зная, что Москва была главным средоточием внутренняго торговаго движения страны. Англичане писали, что по дороге от Ярославля к Москве они видели иногда до 700 или 800 возов с хлебом и соленой рыбой, направлявшихся к столице; туда же ехали за хлебом жители отдаленнаго Севера и везли с собой на продажу рыбу, меха и кожи. С другой стороны направлялись к Москве Татары с юга по Волге, Оке и Москве-реке. До завоевания Астрахани из Москвы ежегодно ходило сюда несколько судов за солью и рыбой. С присоединением Астрахани к Московскому государству, это движение по Волге должно было оживиться и принять большие размеры. В 1636 году Олеарий видел на Москве-реке много больших судов, шедших из Астрахани к столице с медом, солью и соленой рыбой. Из внутренних областей суда отправлялись к Астрахани весной, в полую воду, когда судоходство по рекам не встречало таких затруднений в мелях, как летом. Около Саратова тот же путешественник встретил две большия барки, шедшия из Астрахани; на каждой было по 400 работников. Одна принадлежала патриарху и везла разные жизненные припасы; другая была царская с икрой. По Волге шло самое оживленное торговое движение; в речной области Волги указываются и важнейшие пункты внутренней торговли. В двух милях от города Мологи, вверх по реке Мологе, по берегу ея, при церкви, которая вместе с развалинами крепости осталась от находившагося здесь прежде Холопьяго города, бывала самая многолюдная, по словам Герберштейна, ярмарка в целом государстве, куда, кроме Шведов, Ливонцев, Русских, съезжалось много Татар и других иностранцев из отдаленных северных и восточных стран. Торговля здесь была исключительно меновая: стрелы, ножи, ложки, топоры, готовыя одежды и другия подобныя вещи меняли преимущественно на меха. Ярославль славился своей торговлей, главными статьями которой были кожи, сало и хлеб; там продавался также воск кругами, хотя этот товар в большем количестве являлся на других рынках. Герберштейн говорит, что Дмитров лежит на р. Яхроме, впадающей в реку Сестру, а последняя впадает в Дубну, приток Волги; вследствие этого в Дмитровежило много богатых купцов, которые привозили товары с востока Каспийским морем и Волгой и разсылали их по городам Московскаго государства. Агенты Английской компании писали, что из областей по Верхней Волге каждое лето ходило к Астрахани до 500 больших и малых судов за солью и рыбой. Некоторые из этих судов были в 500 тонн. По значению в торговле первое место после Волги занимала Северная Двина, поддерживавшая торговыя связи отдаленнаго севернаго края с внутренними областями государства. В системе Северной Двины также были пункты важные во внутренней торговле с Россией. Такова была Вологда, о которой один агент Английской компании писал, что нет города в России, который не торговал бы с ней. Преобладающими предметами на вологодском рынке были лен, пенька и сало. На значение Вологды, как средоточия торговаго движения по Северной Двине, указывает и другое английское известие, что вологодским купцам принадлежала большая часть насадов и дощаников, плававших по Северной Двине, на которых перевозилась соль от морского берега в Вологду. Одной из главных статей промышленности и торговли севернаго края были меха; важным рынком меновой торговли был Устюг Великий. По свидетельству Иовия, сюда съезжались промышленники из Перми, Печоры, Угории и других отдаленных краев, привозя с собою разные меха. Но первое место в торговле мехами и другими произведениями севера занимали Холмогоры: сюда на зимнюю никольскую ярмарку привозили на оленях из Печоры, Пинеги, Лампожни и Пустозерска редкие и дорогие меха собольи, куньи, лисьи белые, черные и рыжие, заячьи и горностаевые. Этот же город в изобилии снабжал северный край солью и соленою рыбой. Из поволжских городов значительную торговлю мехами производила Казань. О меховой промышленности находим некоторыя любопытныя подробности у иностранцев XVI в., преимущественно у Герберштейна. Иовию объясняли прежнюю дешевизну мехов тем, что жители отдаленнаго севера по простоте своей прежде часто меняли их на самыя дешевыя вещи московским купцам; так жители Перми и Печоры, по его словам, еще недавно платили за железный топор столько соболей, сколько московские купцы, связав вместе, могли продеть их в отверстие топора, куда влагается топорище. Собольи меха ценились по густоте, черноте и длине волоса, также по времени, в которое пойман был зверь. Герберштейн слышал, что в Москве бывали иногда собольи меха, продававшиеся по 20 и по 30 золотых, или рублей, но ему самому не удалось видеть такие. В XVII в. некоторые собольи меха продавались в Москве рублей по 100 и более; самые маленькие стоили 1 рубль. Горностаевые продавались по 3 и по 4 деньги за шкуру; лисьи, особенно черные, из которых преимущественно делали шапки, ценились очень дорого; иногда десяток продавали по 15 рублей. Беличьи меха привозили связками, по 10 шкурок в каждой; из них две были самыя лучшия, три похуже, четыре еще хуже и одна последняя самая дурная; каждая порознь продавалась по 1 или по 2 деньги. Бобровые меха были в большой цене, ими обшивали полы верхняго платья. Меха домашних кошек носили женщины. Из теплаго песцоваго меха делали преимущественно одежды для дальних зимных поездок. По известиям XVII в., в Москву привозили по Волге много барашковых шкурок, очень волнистых, которыя ценились довольно дорого. Герберштейн в географическом очерке страны указывает и торговые пути от Москвы на север. Из Москвы через Переяславль лежал путь к Костроме, Ярославлю и Угличу. Уже здесь не знали точно разстояний, по причине множества болот и лесов; то же замечание постоянно повторяется при описании страны далее на север. От Ярославля шел прямой путь к Вологде, а оттуда к Устюгу, от котораго по Двине шел прямой водный путь на север; но кратчайший путь из Вологды в Двинскую область был на реку Вагу. На Белоозеро из Москвы было два пути — кратчайший зимний чрез Переяславль на Углич и летний на Ярославль, но и тот, и другой были очень неудобны, особенно летний, по причине множества лесов, болот и рек, чрез которыя во многих местах надо было делать мосты и гати; трудность этих путей за Волгой увеличивалась еще тем, что они проходили большею частью по малолюдной стране, где земли почти не обрабатывались и редко попадались жилыя места. В Вятку было также два пути — один кратчайший через Кострому и Галич, но более трудный и опасный, по причине болот и лесов между Галичем и Вяткой и разбойничества бродивших здесь Черемис; другой более длинный, но и более безопасный шел на Вологду и Устюг. В Пермь сухим путем ездили только зимой; летом ехали туда на Вологду и Устюг, откуда плыли по Двине в Вычегду. Ехавшие из Перми в Устюг плыли вверх по Вышере и прошедши чрез несколько рек, причем иногда надо было перетаскивать лодки из одной реки в другую сухим путем, приплывали наконец к Устюгу. Огромность разстояний и характер поверхности земли делали сообщения в северных странах крайне затруднительными и медленными. Летом ездить сухим путем было большею частью невозможно, потому должно было плыть реками, хотя от этого путь иногда очень удлинялся. Понятно, какое значение для торговли имела в этих странах зима с своими снегами и льдами. Кроме оленей, для перевозки тяжестей на севере употребляли, по свидетельству Герберштейна, больших собак, запрягая их в сани. Зимой, говорит Контарини, на русских санях, запряженных в одну лошадь, весьма легко перевозить всякия тяжести, тогда как летом езда почти невозможна от большой грязи и множества мошек. Сани, по описанию того же путешественника, были очень похожи на дом и запрягались обыкновенно в одну лошадь, которая везла их с необыкновенною скоростью.
      Торговое движение на юге едва ли встречало меньше затруднений, чем на севере; путь по безводной и безлесной степи был часто так же труден и опасен, как и путь по лесным и болотным пространствам севера. Ранния известия говорят нам о сильном развитии торговли по широкому водному пути, который представляла Волга; но те же известия говорят и о развитии разбойничества на ней. Со второй половины XVI в. юго-восточныя степи начали населяться из Московскаго государства; при сыне Иоанна Грознаго явились на Волге города: Шанчурин, Саратов, Переволока, Царицын; таким образом путь к главному торговому городу на юге более и более очищался; но как медленно совершалось это, можно видеть из сравнения известий очевидцев о путешествии из Астрахани в Москву в конце XV и в конце XVI в. Контарини, проехавший в 1476 г. по этому пути с большим купеческим караваном, пишет, что ехали в большом страхе, поминутно ожидая нападения, особенно там, где Дон подходит на ближайшее разстояние к Волге, через которую переправлялись на плотах, наскоро сработанных в ближнем леску; в степи почти не было видно следов дороги; путники ограждались на ночь повозками в виде крепости и ставили караульных; ехали 47 дней. Очевидцы разсказывали Поссевину, что в обширных пустынях между Астраханью и Москвой путешественники иногда по целым месяцам остаются без хлеба, питаясь рыбой и дичью. От Астрахани до Казани плыли по Волге 10 дней. Другой водный путь для торговли Москвы с магометанскими странами шел по Дону. По словам Герберштейна, при Данкове, старом и разрушенном городе, нагружались суда, отправлявшияся в Азов, Кафу и Константинополь; эта нагрузка происходила обыкновенно осенью, в дождливое время года, потому что летом Дон здесь мелководен и не подымает значительных судов с грузом. До Азова плыли отсюда 20 дней. В Азове собирались купцы из разных стран. По словам Ласскаго, здесь турки и татары производили торговлю с московскими купцами, выменивая у них меха на шелковыя и шерстяныя материи и драгоценные камни. От Азова в 5-ти днях пути находился Перекоп; но сюда из Москвы ездили другим путем, чрез Путивль; путь этот был сопряжен со многими неудобствами, затруднявшими торговое движение. По словам Герберштейна, в здешних пустынях, при переправе чрез реки, на путников часто нападали бродячие Татары и уводили их в плен. Михалон также говорит, что когда купцы, для избежания двойной переправы через Днепр и платы литовской пошлины, оставив старую дорогу чрез литовския владения, направляются из Тавриды прямо в Московию чрез Путивль или возвращаются оттуда непроходимыми степями, то часто делаются добычей бродящих в тех местах разбойников. Михалон называет путь из Тавриды чрез Литовския владения старою дорогой торговли с Крымом. Эта дорога шла на Киев, который, по своему положению на третьей главной реке восточной Европы, текущей на юг, имел важное значение в восточной торговле. По словам Михалона, Киев изобиловал иноземными товарами, ибо для всего, что привозилось из Персии, Индии, Аравии, Сирии на север в Москву, Псков, Новгород, в Швецию и Данию, не было, по его словам, другой более верной, прямой и известной дороги, как от порта Эвксинскаго моря, т.е. от Кафы через ворота Тавриды и Тованский перевоз на Днепре и потом через Киев. Этой дорогою часто ездили иноземные купцы, собираясь большими караванами человек по 1000, с повозками и верблюдами. Как иногда была вернаи безопасна эта прямаядорога, как называет ее Михалон, можно видеть из его же замечания, что упомянутые караваны, приносившие большия выгоды киевским воеводам, купцам, менялам, лодочникам и проч., были выгодны и тогда, когда проходили в зимнее время по полям и их заносило снегом; таким образом случалось, что грязныя киевския хижины наполнялись дорогими шелковыми тканями, мехами, ароматами и проч., так что, добавляет Михалон, я находил там шелк, продававшийся дешевле льна в Вильне, а перец дешевле соли.
      Навстречу торговому движению из Крыма на Киев шло торговое движение из Московскаго государства по Днепру. Контарини говорит, что в Киев съезжалось множество купцов из Великой России с мехами, которые они отправляли в Кафу. Герберштейн указывает сборные пункты этого движения по Днепру: на верхнем течении Днепра, там, где с ним соединяется Днепрец, нагружались суда товарами из Москвы и Холопьяго городка и отправлялись в Литву; недалеко оттуда находился монастырь св. Троицы, где купцы останавливались. Под Вязьмой течет речка того же имени, которая в двух верстах ниже впадает в Днепр; по ней суда, нагруженныя товарами, одни отправлялись от этого города в Днепр, а другия приходили сюда из Днепра, поднявшись вверх по его течению.
      Иностранцы сообщают несколько известий о состоянии средств сообщения в Московском государстве. Сообщение между Москвой и пограничными городами производилось посредством ямов. Это были местечки с одним или несколькими дворами, которые поставлены были по большим дорогам от важнейших пограничных пунктов к столице. По словам Горсея, при Иоанне Грозном построено было в пустынных и диких краях государства до 300 ямов. Каждому ямщику давался участок земли с обязательством держать известное число ямских лошадей; за то он был освобожден от прочих повинностей. Олеарий прибавляет, что ямщикам выдавалось еще денежное жалованье рублей по 30 в год. Ямские дворы становились на разстоянии 6, 10, даже 12 миль один от другого. Между Москвой и Вологдой, на разстоянии 500 верст, было 14 ямов. Ямския лошади предназначались, собственно, для государевых гонцов и вообще людей, ехавших по казенной надобности; но из донесений англичан, торговавших в России, видим, что этими лошадьми могли пользоваться и купцы, как русские, так и иностранные, имея при себе вид из приказа и платя известные прогоны. Рейтенфельс говорит, что почтовых лошадей мог брать всякий за небольшую плату. О почтовых прогонах находим известие у Герберштейна: за 10 или 20 верст платили обыкновенно 6 денег. Спафари разсказывал Невилю, что при кн. В.В. Голицыне, для облегчения административных и торговых сношений с Сибирью, предпринято было провести кратчайшим путем от Москвы до Тобольска ряд ямов на разстоянии 10 миль один от другого, назначив в каждый ям на первый раз по 3 лошади, так чтобы этими лошадьми могли пользоваться и частныя лица, проезжающия по своим делам в Сибирь или из Сибири, платя по 3 коп. за 10 верст. Ямщик выезжал летом на небольшой телеге, запряженной в одну лошадь, а зимой на небольших санях, также в одну лошадь. Ездили очень быстро, особенно зимой: от Архангельска до Вологды ездили зимой на санях 8 суток, а от Вологды до Москвы не более 5 суток; из Новгорода в Москву ездили на ямских лошадях летом 6 или 7 суток, зимой 4 или 5 суток; слуга Герберштейна проехал этот путь верхом в 72 часа; такая быстрота, добавляет Герберштейн, тем более удивительна, что лошади здесь очень малы и содержатся гораздо хуже, нежели у нас. Особенно быстро производилось движение по казенной надобности; благодаря этому, государь, по словам Петрея, каждую неделю получал новыя известия о том, что делалось на отдаленных границах его государства. Чтобы не было остановки при смене лошадей, ямщики, подъезжая к яму, производили громкий свист, на который из двора тотчас выводили свежих лошадей. Когда Герберштейн, в качестве иностраннаго посла, ехал из Новгорода в Москву, на всех ямах ему выставляли по 30, 40, 50 лошадей, тогда как ему нужно было не более 12; потому каждый из его свиты мог выбирать себе любую лошадь. Если лошадь утомлялась или падала, не достигнув яма, можно было взять другую из ближайшаго селения или у перваго встретившагося проезжаго, исключая государева гонца; ямщик должен отыскать лошадь, оставленную на дороге, также взятую у кого-нибудь лошадь возвратить хозяину, заплатив ему при этом прогонныя деньги. Из слов Олеария видно, что кроме ямщиков извозом занимались и простые крестьяне; Олеарий говорит, что езда на обывательских лошадях очень дешева, что каждый крестьянин согласится везти 50 миль за 1Ѕ или по большей мере за 2 рубля. По словам Дженкинсона, по русским дорогам зимой легко было проехать 500 верст в трое суток; зато летом езда была чрезвычайно затруднительна и медленна. Движение затруднялось обширными лесами, в которых дорога часто не была хорошо проложена, шла по пням недавно срубленных деревьев; но более всего затрудняли движение летом многочисленныя топи и болота, на которых, и то не везде, делались плохия гати и мосты. На пути от Москвы до Смоленска Таннер насчитал 533 моста; в иных местах на протяжении 4 миль попадалось больше 40 мостов. Эти мосты делались из толстых бревен, плохо связанных между собою, и тянулись иногда на целую милю; переезд по ним на тяжелом экипаже был очень опасен.
      Невиль встречал гати, тянувшияся верст на 12, плохо поддерживавшияся и чрезвычайно неудобныя для езды. Нередко встречались на дороге болота и речки, на которых не было и таких мостов и гатей; путешественники должны были сами рубить лес и кой-как настилать мост. На больших реках большею частью делались пловучие мосты; при проезде польскаго посольства в 1678 г. по такому мосту в Дорогобуж тяжелые экипажи погружались в воду до половины. Понятно, как медленно совершалось движение по таким дорогам: Невиль говорит, что летом можно было проехать не более 4 или 5 миль в сутки. При таком состоянии путей сообщения летом понятно значение, какое имели большия реки, идущия во все почти стороны из средины Московскаго государства и заменявшия для торговаго движения те удобства, какия доставляла ему зима. Торговое движение по большим водным путям производилось посредством больших судов с двумя рулями, но с одним парусом, который действовал только при попутном ветре. На севере, между Холмогорами и Вологдой товары перевозились летом на стругах, дощаниках и насадах. По описанию Дженкинсона, насады были длинныя и широкия плоскодонныя суда, погружавшияся в воду фута на 4 и вмещавшия в себе до 200 тонн груза. Эти суда строили только из дерева, вовсе без железа; при сильном попутном ветре они плыли с помощью паруса; в противном случае, плывя вверх по реке, шли бичевой, которую тянули до 70 дюжих работников, между тем как другие стояли на самом насаде с длинными баграми в руках и направляли его ход. По Северной Двине и Сухоне ходило много таких судов; большая часть их принадлежала вологодским купцам. Подобныя же суда ходили по Волге и ея большим притокам. По небольшим рекам, напр. Москве, ходили обыкновенно струги тонн в 30. По словам Рандольфа, английская компания построила для плавания по Волге барку в 27 тонн; ея постройка и снаряжение стоило компании не больше 100 марок. Во время Олеария по Волге ходили струги тонн в 800 и даже в 1.000. Английские купцы ездили от гавани св. Николая в Вологду водой 14 суток; от Вологды до Ярославля ехали сухим путем двое суток; от Ярославля до Астрахани по Волге 30 суток; таким образом, весь путь от Николаевской пристани при устье Северной Двины до Астрахани совершали летом в 46 суток. Движение по Москве-реке Герберштейн называет не совсем удобным; Олеарий проехал по ней к Коломне 120 верст в 24 часа, плывя безостановочно. Гораздо тяжелее и медленнее было плавание вверх по рекам; это происходило от того способа, которым двигали суда вверх по большим рекам, наприм., по Волге: бросали якорь на четверть мили впереди; люди, помещавшиеся на барке, которых на больших судах было человек по 200 и более, тянули за веревку, к которой был привязан якорь; таким образом им удавалось в день продвинуть барку не далее 2 миль вперед.
      Иностранные путешественники сильно жалуются на безчисленныя затруднения, с которыми соединено было путешествие по Московскому государству. Многие из этих затруднений происходили от редкаго населения страны: постоялые дворы попадались редко; в селах не всегда можно было достать хлеба за деньги. На пути от Холмогор до Вологды по Двине Дженкинсону не пришлось побывать ни в одной избе; путешественники останавливались на берегу реки, под открытым небом, и здесь готовили пищу из запасов, взятых с собою. Дженкинсон советует всякому, предпринимающему поездку по России, непременно иметь при себе топор, огниво с трутом, котел и пищу на всю дорогу, потому что всего этого обыкновенно нельзя достать на дороге. Путешественнику грозила опасность от хищных зверей, а еще более от лихих людей, которые промышляли по большим дорогам. В лесах по дороге нередко встречались кресты на могилах путников, убитых разбойниками. Корб видел такой крест в лесу между Москвой и Можайском; под ним схоронено было 30 человек, погибших в одно время от разбойников. То же было и по рекам, особенно Волге; путешественнику указывали на Волге множество местностей, прославленных разсказами о разбоях степных кочевников и козаков; ему нередко приходилось испытывать на себе справедливость этих разсказов. На английскую барку, плывшую в 1568 году по Волге в Персию, напало недалеко от Астрахани до 300 Ногаев, на 18 лодках, и только после двухчасового боя удалось англичанам, при помощи огнестрельнаго оружия, прогнать разбойников. На возвратном пути из Персии в 1573 году, близ устья Волги тех же англичан встретили русские козаки в числе 150 человек, вооруженных топорами и пищалями; они прикинулись мирными людьми, обманом взошли на корабль и начали резню, которая окончилась тем, что англичане сдали им свой корабль со всеми товарами, взяв с разбойников клятву, что они отпустят их живыми.
      Стараясь завязать политическия сношения с западно-европейскими государствами, московское правительство вместе с тем старалось завести с ними и деятельныя торговыя сношения. В половине XVI в. открылась торговля с англичанами; шведским купцам, которые во время Герберштейна могли торговать только в Новгороде, дано было право ездить не только в Москву, Казань и Астрахань, но через Россию в Индию и Китай, с условием, чтоб и русским купцам позволено было из Швеции отправляться в Любек, Антверпен и Испанию. Иоанн IV долго и упорно добивался гавани на Балтийском море и потратил огромныя средства для достижения этой цели. Но если в Москве сознавали важность торговых связей с Западом и для упрочения их добивались приморской гавани, то также ясно понимали выгоды от этого для Москвы и ея соседи, стараясь всеми мерами помешать ей в достижении ея целей. Московский государь, писал Сигизмунд Август польский Елизавете английской, ежедневно увеличивает свое могущество приобретением предметов, которые привозятся в Нарву; ибо сюда привозят не только товары, но и оружие, до сих пор ему неизвестное, привозятся не только произведения художеств, но приезжают и самые художники, посредством которых он приобретает средства побеждать всех; Вашему Величеству не безъизвестны силы этого врага и власть, какою он пользуется над своими подданными; до сих пор мы могли побеждать его только потому, что он был чужд образованности и не знал искусств; но если нарвская навигация будет продолжаться, то что будет ему неизвестно.
      В одно время с расширением западной торговли Московскаго государства усиливалась его торговля и на востоке; главным пунктом этой торговли была Астрахань. В 1395 г. Астрахань была разрушена Тамерланом, что нанесло сильный удар ея торговле. Еще в конце XV века, когда через Астрахань проезжал Контарини, она состояла из нескольких небольших мазанок и была окружена низкими стенами, хотя кое-где видны были еще следы гораздо больших зданий. Открытие морского пути в восточную Индию, грозившее торговым городам южной Европы большими потерями, заставило их искать новаго пути в Индию с другой стороны, более удобной для них, и при этом обратить внимание на забытую Астрахань. Примером того, какие планы строились по этому предмету, может служить разсказ Иовия об одном антрепренере, искателе восточнаго пути, генуэзском капитане Павле. Негодуя на Португальцев за то, что они одни скупали все благовония востока и по непомерным ценам продавали их в Европе и что благодаря им почти вовсе прекратилась выгодная для городов по Средиземному морю торговля с востоком чрез Ефрат и Персидский залив, он построил план новаго пути для торговли с Индией. В XV в. Европа потеряла устье Танаиса, где был ея давний складочный пункт в торговле с востоком, а потому Павел вел свой новый восточный путь от Риги на Москву, оттуда реками Москвой, Окой и Волгой в Астрахань, далее Каспийским морем к Страве (Астрабаду), оттуда рекою Оксом и через Паропамиз к реке Инду. Чтобы привести в исполнение свой план, предприниматель два раза ездил в Москву, просил у великаго князя Василия поддержки, обещал его казне и подданным огромныя выгоды, если этим путем удастся подорвать торговлю ненавистных Португальцев; но в Москве его не поддержали, и широкий замысел остался без исполнения, послужив только поводом к отправлению в Рим московскаго посла Димитрия Герасимова в 1525 году. Но если события на востоке повредили торговым сношениям южных городов Европы с восточными странами чрез Азов и Астрахань, то восточная торговля Московскаго государства, вместе с утверждением и распространением его влияния на восток, приобретала большую твердость и большие размеры. Во второй половине XV в. из Москвы ежегодно ходили по Волге в Астрахань суда за солью. По словам Контарини, хан астраханский ежегодно отправлял к великому князю московскому посла за подарками; с этим послом обыкновенно отправлялся целый караван татарских купцов с джездскими тканями, шелком и другими товарами, которые они меняли на меха, седла, мечи и другия нужныя им вещи. Вообще Астрахань и в XV в. была для Москвы важным посредствующим рынком в торговле ея с востоком. Из Дербента ездили в Астрахань купцы с сарачинским пшеном, шелковыми тканями и другими товарами востока и меняли их там русским купцам на меха и другие предметы, требовавшиеся в Дербенте.
      В княжение Василия относительно восточной торговли принята была московским правительством мера, имевшая важное значение как для московских, так и для восточных купцов: желая подорвать торговлю враждебной Казани, великий князь велел быть ярмарке в Нижнем и под страхом тяжелаго наказания запретил московским купцам ездить на казанскую ярмарку, которая собиралась на Купеческом острове, недалеко от города. Казанцы, конечно, много потеряли от этой меры, но не менее их потеряла в первое время и Москва, потому что во всех товарах, доставлявшихся Каспийским морем и Волгой из Персии и Армении, оказался на московских рынках большой недостаток, и они очень вздорожали; особенно поднялась в цене волжская рыба. Восточная торговля Московскаго государства по Волге должна была значительно усилиться, когда все течение этой реки вошло в пределы государства. Поссевин говорит, что восточные купцы стали меньше посещать Астрахань после ея присоединения к Московскому государству; это событие могло подвергнуть астраханскую торговлю некоторым колебаниям, но нельзя принять, чтоб явление, указываемое Поссевином, действовало долго, как нельзя принять во всей силе английское известие, что Астрахань вовсе не такой значительный торговый город, как думают, что Русские привозят туда одне безделицы, как то: кожи, деревянную посуду, узды, седла и проч. Магометанские владельцы еще в царствование Иоанна IV, стараясь побудить султана к отнятию Астрахани у царя московскаго, указывали на огромный доход, который получал этот царь в Астрахани от таможенных пошлин. Кроме указанных товаров, русские купцы отправляли в Астрахань хлеб и другие съестные припасы, также шерстяныя и полотняныя одежды, ножи, топоры, стрелы, зеркала, кошельки; оружие и железо можно было вывозить только тайком или по особенному разрешению начальства. В обмен на эти товары в начале XVI в. купцы джагатайские (из-за Аральскаго моря) снабжали русских в Астрахани множеством шелковых тканей, а татарские доставляли им лошадей и превосходныя белыя материи, не тканыя, а сваленыя из шерсти, из которых делались красивыя и хорошо защищавшия от дождя епанчи. Лошадей они пригоняли в Москву и другие города табунами от 30.000 до 40.000. По английским известиям XVI в., из Бухарии привозили в Астрахань и Москву пряные коренья, мускус, серую амбру, ревень, хлопчатобумажныя материи, шелк, краски, также меха, которые они скупали в Сибири. По известиям XVII в., с востока шли в Московское государство, кроме шелковых и хлопчатобумажных материй, ковры, парча, шелк сученый разных цветов, драгоценные камни и широкия сабли из Бактрии; драгоценные камни привозились в Москву с востока в таком количестве, что иностранцы из западной Европы дивились низким ценам, по которым они продавались в Москве: мелкие рубины, по словам Таннера, продавали фунтами, по 6 немецких флоринов фунт. Из товаров, шедших в Москву из Крыма чрез Киев, Михалон упоминает драгоценные камни, шелковыя и золотом шитыя ткани, ладан, фимиам, шафран, перец и проч. С Турками в XVII в. шла сухопутная торговля чрез Бессарабию: турецкие купцы привозили в Москву драгоценные камни и разныя ткани и вывозили отсюда кожи, меха и белый моржевый зуб, из котораго в Турции искусно делали рукоятки кинжалов. По английским известиям XVI в., купцы турецкие и армянские платили в Москве десятую деньгу со всех привозимых ими товаров, кроме того, за вес по две деньги с рубля. В Астрахани, по свидетельству Олеария, торговыя пошлины были очень умеренны; однакож их ежегодно собиралось там более 12.000 рублей. В заключение о восточной торговле укажем на известие о торговых сношениях Русских с Китаем во второй половине XVII в.: по словам Коллинса, Русские привозили из Китая чрез Сибирь чай и бадьян (anisum indicum stellatum), который пили с сахаром от стеснений в груди и желудке; эти растения привозили в бумажных пакетах, по 1 фунту в каждом.
      В западной торговле Московскаго государства во второй половине XVI в. произошли важныя перемены. Возникавшее стремление Московскаго государства к сближению с западной Европой, выразившееся в усилиях добиться берегов Балтийскаго моря, встретилось с стремлением морских западно-европейских государств в противоположную сторону — в богатыя восточныя страны; вследствие этого в западной торговле Московскаго государства образовались новыя связи, явились новые деятели и новые рынки, давшие другое направление торговому движению. В конце XVI в. ревельский совет жаловался, что торговля Ревеля с Русскими падает, потому что ею завладели, ко вреду его и всех ганзейских городов, чужия нации. Кроме Шведов и Датчан, получивших право торговли в России, в Новгороде утвердились Голландцы с правом безпошлинной торговли. Но, без сомнения, всего более тревожили ревельских купцов Англичане. Известно, как начались торговыя сношения с ними; сосредоточием этого торговаго движения стала пристань в пустынном северном крае при устье Северной Двины. Компания лондонских купцов, составившаяся для торговли с Россией и утвержденная королем Филиппом и королевою Мариею в 1555 году, деятельно повела завязавшияся сношения с отдаленной Московией и старалась надежными средствами обезпечить успех своего дела. Инструкции, которыми она снабжала своих агентов в России, всего лучше показывают, в каком духе и с какими целями она действовала. В инструкциях 1555 года агентам предписывалось изучить характер Русскаго народа во всех его классах, его нравы, обычаи, подати, монету, вес, меру, счет, товары, какие нужны этому народу и какие нет, чтобы вследствие незнания всего этого компания не потерпела какого-нибудь вреда или убытка; агенты обязаны были также остерегаться, чтобы никакой закон русский, ни религиозный, ни гражданский, не был нарушен ни ими, ни людьми их, ни моряками, ни кем-либо из англичан; смотреть, чтобы все пошлины были платимы исправно, дабы не навлечь конфискации товаров, чтобы все происходило покойно, без нарушения порядка в тех местах, где англичане будут торговать; агенты должны в Москве или другом каком-нибудь городе, или в нескольких городах, где будет выгоднее торговать, построить один или несколько домов для себя и всех своих людей, с магазинами, погребами и другими службами, и смотреть, чтоб никто из низших служителей не смел ночевать вне агентскаго дома без позволения. Агенты и факторы будут ежедневно собираться и советоваться вместе о том, что было бы всего приличнее и выгоднее для компании. Агенты должны подробно заметить все роды товаров, которые могут быть с выгодой проданы в России, должны иметь постоянно в уме, как бы всеми возможными средствами узнать дорогу в Китай, морем или сухим путем. В 1555 г. суда компании совершили второе плавание северным путем в Россию, и с тех пор компания ежегодно посылала к устью Северной Двины обыкновенно три корабля с английскими товарами в конце мая или в начале июня, чтобы к осени корабли могли возвратиться в Англию с русскими товарами. В 1582 г. отправлено было даже 9 кораблей. Один из агентов Берроу советовал компании отправлять корабли из Англии в начале мая, потому что к концу этого месяца, когда корабли могли достигнуть гавани св. Николая, русские товары уже свозились туда по весеннему речному пути, а для тех товаров, которые появлялись на рынке позже этого времени, он советовал оставлять в Николаевской пристани один или два корабля. Приехав в гавань св. Николая, англичане помещали свои товары на английском дворе подле монастыря. Из записок агентов компании видно, что торговое движение, открывшееся между Лондоном и гаванью св. Николая, произвело неблагоприятное действие на страны западной Европы, прежде торговавшия с Россией, и оне старались помешать этим новым сношениям. Отправляя в 1582 г. 9 кораблей к гавани св. Николая, компания снабдила их сильной артиллерией и военными людьми под управлением адмирала и вице-адмирала, которым дала подробныя инструкции, как действовать в случае встречи на пути с неприятелем; к этому присоединялись неудобства и опасности севернаго морского пути: по словам агента Лена, со времени открытия торговых сношений Англичан с Россией северным путем, в 1560 г. корабли компании впервые возвратились в Англию благополучно, без всяких потерь и повреждений, из своей ежегодной поездки к гавани св. Николая. Врагов компания встречала и в самой России: когда Ченслер приехал в Москву и вступил в переговоры о торговле Англичан с Россией, голландская компания в Новгороде обратилась к царю с письмом, взводя на Англичан разныя клеветы и между прочим стараясь уверить царя, что это — морские разбойники, которых следует задержать и посадить в тюрьму. Узнав об этом, Англичане отчаялись даже возвратиться в отечество; но царь не поверил доносу и дело уладилось.
      Пред приездом Боуса в Москву та же голландская компания хлопотала об уничтожении торговых льгот, данных Англичанам московским правительством, и приобрела себе в Москве друзей — Никиту Романовича, Богдана Бельскаго и Андрея Щелкалова, ибо, кроме ежедневных подарков этим советникам царским, Голландцы заняли у них столько денег по 25 процентов, что платили одному из них ежегодно по 5.000 рублей; английские же купцы не имели в это время при дворе ни одного доброжелателя. С своей стороны, и Англичане старались иногда не совсем чистыми средствами помешать утверждению в Москве посторонняго влияния, которое находили для себя невыгодным. В 1582 г. Поссевин писал, что в бытность его в Москве, английские купцы, здесь жившие, подали царю записку, в которой «какой-то еретик» старался доказать, что римский первосвященник — антихрист; это заставило и Поссевина подать царю записку с целью оправдать папу от еретическаго обвинения. Агенты посылали компании донесения о ходе ея дел в России; письма, посылавшияся с нарочными чрез континент и содержавшия в себе секретныя извещения о мерах, которыя могли бы дать компании в торговле с Россией перевес над купцами других стран, агенты должны были писать цифирью. Компания прежде всего хлопотала о том, чтобы привлечь к себе русских торговых людей и захватить в свои руки все важнейшие товары России. Компания писала агентам, чтобы они предлагали русским купцам по возможности выгодную цену за их товары, чтобы эти купцы охотнее везли свои товары в Вологду к Англичанам, чем в Новгород к купцам ганзейским. Компания не даром хлопотала об этом: во время мира между Москвой и ея западными соседями оживлялись и торговыя сношения между ними, конкуренция для Англичан усиливалась, вследствие чего цены на русские товары, особенно на воск, поднимались; на это именно жаловалась компания, указывая агентам своим, что все эти обстоятельства поведут к понижению цен на английские товары. Потому компания находила нужным обратиться к московскому царю с просьбой запретить движение русских товаров к Ревелю и Риге и направить его к Вологде и Холмогорам, за что компания готова была обязаться брать русские товары и продавать свои по выгодной для русских купцов цене; иначе, заключает компания в письме от 1560 года, нам не остается надежды на выгодное ведение дел в России. Компания уговорила в Лондоне русскаго посла согласиться на ея просьбу о дозволении агентам ея покупать в России товары в долг, и приказывала последним закупать этим или другим способом как можно более воску, не заставляя его долго лежать на руках продавцов, чтоб, с одной стороны, захватить весь этот товар в свои руки и снабжать им не только свою страну, но и чужия, а с другой — привлечь к себе русских купцов, облегчая им сбыт их товаров; слыша, что наибольшее количество воска, получавшагося в Данциге Любеке и Гамбурге, идет из России чрез Новгород, Ригу и Ревель, компания надеялась таким образом отвлечь этот товар от помянутых рынков и направить его к Николаевской пристани и другим пунктам, где господствовали англичане. С тою же целию компания предписывала агентам дать ей знать, какого рода шерстяныя ткани привозятся в Россию из Риги, Ревеля, Польши и Литвы, с подробным описанием их ширины и длины, цвета и цены, и какое количество их можно сбыть в год, чтоб такое же могла заготовлять компания; также выслать всякаго рода кожи, ибо компания слышала, что Немцы и Голландцы закупают их в России большое количество. Таковы были цели и приемы, с которыми английская компания вела свои дела в России.
      Англия снабжала Россию чрез компанию не только своими, но и чужими произведениями. Из счета, представленнаго Иоанну IV агентами компании, видно, какие товары поставляли они ко двору: в 1574 году взято было у английских купцов для царя 12 пуд. сахару, по 8 рубл. пуд, и 200 стоп бумаги, по 20 алт. стопа; в 1576 г. взято меди на 1082 рубл., в следующ. году взято сукна разных сортов несколько кусков, в 1580 г. взято свинцу на 267 рубл. и 15 кусков толстаго сукна на 210 рубл.. В 1557 г. компания отправила в Россию 4 корабля с товарами, между которыми было 25 тюков толстаго сукна, один тюк фиолетоваго и один алаго, 40 тюков бумажной материи, 518 кусков гемпширской каразеи, именно 400 синей, 43 голубой, 53 красной, 15 зеленой, 5 коричневой и 2 желтой, и 9 бочек олова. Компания обозначает цены и этих товаров: кусок толстаго сукна 5 фунт. стерл. 9 шил., тонкаго фиолетоваго 18 фунт. 6 шил. 6 пенс., алаго 17 фунт. 13 шил. 6 пенс., тюк бумажной материи по 7 кусков в каждом, 9 фунт. 10 шил., кусок каразеи 4 фунт. 6 шил.. Из письма компании к агентам от 1560 г. узнаем, что она посылала в Россию бастр, изюм, чернослив и миндаль. Англичане привозили в Россию оружие и лошадиную сбрую. Горсей пишет, что он закупал в Англии для царя львов, позолоченныя алебарды, пистоли, ружья и другое оружие, разныя аптекарския снадобья, органы, клавикорды и другие музыкальные инструменты, кармин, нитки жемчуга, посуду вычурной работы; в 1585 г. накупил таких вещей на 4.000 ливров. Агент Гасс писал в 1554 г., чтобы компания доставляла Русским такие товары, которыми снабжали их Голландцы, именно голландския фландрския сукна, указывая на то, что английская компания может доставлять их через гавань св. Николая с меньшими расходами, нежели купцы голландские чрез Ригу, Ревель или Дерпт.
      Согласно с инструкциями компании, агенты ея скоро указали в России города, которые могли служить главными складочными пунктами для ея товаров и вместе лучшими рынками для покупки русских товаров. Джон Гасс доносил в 1554 г., что лучшим местом для склада английских товаров он считает Вологду, потому что это город большой, находящийся на удобном водном пути, в сердце России, окружен многими большими и хорошими городами, изобилует хлебом, вообще жизненными припасами и всеми русскими товарами, особенно льном, пенькой, воском и салом, все вещи здесь вдвое дешевле, чем в Москве или Новгороде; нет города в России, который не торговал бы с Вологдой; даже Москва не так удобна для компании в этом отношении, ибо там, благодаря пребыванию двора, компании придется тратить половину своих барышей на подарки царским чиновникам и другие расходы. На основании этого донесения Гасса, компания устроила в Вологде контору. Другой важный пункт северной торговли находился почти на конце воднаго северо-двинскаго пути: это были Холмогоры. Здесь сосредоточивалось торговое движение севернаго поморскаго края. Сюда, по словам Гасса, на большую ярмарку в зимний Николин день свозились все роды товаров, какие производил северный край России, как то: тюлений жир, соль, рыба (семга и треска), ворвань, меха; ворвани, замечает Ченслер, в Двинском крае добывалось больше, чем в других местах России. Рыбу привозили сюда из Мурманскаго моря, а меха с Пинеги, из Лампаса и Пустозерска; промышленники этих мест скупали их у Самоедов и меняли холмогорским купцам на сукно, олово, медь и другие товары. Из Холмогор меха отвозили в Новгород, Вологду или Москву; в Новгород возили также с Холмогорской ярмарки в большом количестве тюлений жир и вяленую рыбу и сбывали там эти товары голландским и ливонским купцам. Холмогоры, по словам Ченслера, снабжали Новгород, Вологду, Москву и все окрестности страны солью, добываемою из морской воды, и соленою рыбой. Жители Пустозерска и других приморских местностей промышляли ловлей моржей, из которых добывали ценный моржевый зуб; его вместе с другими произведениями севера возили на оленях в Лампас, а из Лампаса в Холмогоры. Холмогоры так же, как и Вологда, скоро сделались важным складочным пунктом английской торговли; в конце XVI в. здесь жило много английских купцов, имея свою землю и прекрасные дома. Кроме дворов в Вологде, Холмогорах и у пристани Св. Николая, у Англичан был еще двор в Ярославле; этот город был важным торговым пунктом на пути между Москвой и Вологдой; главные товар его были хлеб, кожи, сало и воск. В Лампасе, откуда привозились много товаров в Холмогоры, два раза в год бывала большая ярмарка, на которую съезжалось множество разноплеменного народа — Русских, Татар, Самоедов и проч..
      Приведенныя известия о северной торговле уже определяют отчасти, какие товары могла компания вывозить из России с наибольшими удобствами: это были преимущественно произведения севернаго края России, преобладавшия на упомянутых рынках Вологды и Холмогор. Компания скоро обозначила своим агентам, какие из этих товаров имели наибольший сбыт в Англии: это были воск, сало, ворвань, лен и пенька. Последняго товара компания предписывала не посылать в Англию в необработанном виде, потому что перевозка его обходилась компании слишком дорого, по 6 фунт. стерл. за тонну; но компания послала в Россию 7 канатных мастеров, которых агенты должны были тотчас посадить за работу в Вологде или Холмогорах, снабдив их работниками и материалами; компания предписывала заготовлять как можно больше канатов, потому что, добавляла она, это главный русский товар, и приготовление канатов таким образом обойдется компании дешевле, нежели выписыванье их из Данцига. Согласно с этими предписаниями построен был дом в Холмогорах для канатнаго производства, и 8 мастеров ежегодно переделывали в канаты более 90.000 фунтов пеньки. Из мехов наибольший сбыт имели в Англии беличьи, лисьи и куньи; компания предписывала высылать из России больше дешевых мехов и меньше дорогих, потому что последние трудно сбывались в Англии. Вообще меха далеко не составляли главной статьи в торговле компании с Россией; как на причину малаго сбыта мехов в Англии, компания указывала в 1560 г. на распоряжение правительства не носить иноземных мехов. Напротив, увеличивался спрос на сало, и компания в том же году предписывала увеличить присылку этого товара, хотя бы пришлось возвысить несколько покупную цену его; она требовала, чтоб агенты ежегодно отправляли в Англию по 3.000 пудов сала. Второстепенными статьями вывоза были мачты, смола и некоторые другие товары, перевозка которых обходилась компании слишком дорого. Но кроме товаров, появлявшихся в изобилии на русских рынках, компания старалась отыскать и захватить в свои руки такие товары, которые дотоле не имели важнаго значения во внешней торговле России, но о которых компания слышала, что их можно добывать там в изобилии; так компания предписывала агентам выслать образцы меди и железа, ибо она слышала, будто в России и Татарии добывается большое количество этих металлов; также прислать на пробу известное количество земель или трав или чего бы то ни было, чем Русские красят свои льняныя и шерстяныя материи, кожи и т.п., а равно выслать и те красильныя вещества, которыя Турки и Татары привозят в Россию, с описанием, как употреблять их при крашении; наконец она посылала знающаго человека для отыскания тиса в Пермской и Печорской областях, указывая на то, что эта статья хорошо пошла бы в Англии. Соли компания не вывозила из России: предписывая агентам высылать из России значительное количество соленаго мяса, компания посылала для этого соль из Англии, находя ее лучше русской.
      Мы видели, какия цены назначала компания некоторым английским товарам, которые она отправляла в Россию. О том, какия выгоды получала она от продажи здесь этих товаров, можно отчасти составить себе понятие по донесению агента Гудсона, который продавал в Нижнем Новгороде сукно, стоившее на месте 4 фунт. стерл., по 17 руб. за кусок, что, по его словам, составляло почти тройную цену; в Москве товары, стоившие 6608 фунт., проданы были за 13644. Другой агент не согласился продать русскому купцу сукно, стоившее компании около 5Ѕ фунт. за кусок, по 12 руб., надеясь получить больше. В донесениях агентов компании находим несколько указаний на цены, по которым она покупала русские товары. Агент Киллингуорт покупал воск по 7 пенс. за фунт; пенька продавалась в Вологде в 1557 г. по 2Ѕ руб. за берковец, но в то же время другие агенты купили в Новгороде пеньки на 700 руб. по 1Ѕ руб. за берковец; белый новгородский лен продавался по 3 руб. за берковец. В том же году Англичане купили в Вологде 400 пудов сала за 77 руб., 17 берк. 6 пуд. 6 фунт. небеленаго льна и пеньки за 28 руб. 11 алт. 2 деньги; в Холмогорах куплено в 1558 г. 13 пуд. 7 фунт. пеньки за 2 руб. 28 алт. 4 деньги. На цену ворвани в России нет указаний в донесениях агентов: но в 1560 г. компания жаловалась в письме к агентам, что в Англии цена на ворвань была не так хороша, как прежде, именно бочка продавалась по 9 фунт. стерл..
      Утвердившись в гавани св. Николая, англичане простерли отсюда свои торговыя предприятия в страны, лежащия на восток и запад от Белаго моря, и оставили нам любопытныя известия о промышленности и торговле на отдаленных северных окраинах Московскаго государства. Выше мы привели известия агентов о торговом движении в стране на восток от устья Северной Двины; другие агенты сообщают известия о торговле на Мурманском берегу. Начало сношений компании с жителями этого края сделано было в 1557 году: агент ея Стефан Берроу, отыскивая пропавшие английские корабли, приплыл летом этого года в залив, недалеко от местечка Кегора, к северу от устья р. Колы, и встретил здесь несколько норвежских и голландских судов, пришедших сюда для менового торга с Русскими и туземцами, Лопарями и Корельцами. Голландцы привезли сюда серебряную посуду, ложки, позолоченныя кольца, украшения для поясов, ожерелья с серебряными цепочками, сукна разных цветов и очень выгодно обменивали на эти товары или покупали у туземцев треску и семгу. Голландцы не хотели сказать английскому агенту, по какой цене покупали они здесь эту рыбу, но он узнал, что они брали по 100 штук трески за 1 доллар. Голландские купцы сказывали английскому агенту, что они ежегодно приезжали к Кегору, где добывалась лучшая треска, и с большою выгодой нагружали здесь свои суда этою рыбой. Корельцы и Лопари предлагали и англичанину купить у них рыбы, и когда последний сказал им, что он не за тем прибыл сюда, они просили его побывать у них на следующее лето. Берроу заметил им, что тогда у них не достанет рыбы, чтобы удовлетворить запросам голландских и английских купцов; но туземцы отвечали, что если больше будет приходить к ним кораблей, то и у них больше народа будет заниматься рыболовством, что и теперь для этого некоторые из них приезжают сюда на оленях издалека, но жалеют, что некому сбывать рыбу, и потому должны отдавать ее Голландцам по цене, какую назначат последние. Русским они продавали 24 рыбы (семги или трески) за 4 алтына. То же сказал агенту и московский чиновник, который собирал подать с Лопарей и пригласил Берроу в свою палатку. Он советовал Англичанам начать торговыя сношения с туземцами, и на вопрос агента, какие товары всего лучше привозить сюда, отвечал: серебро, жемчуг, сукно, муку, крепкое пиво, вино, олово и золото. Агент обещал, что в будущем году сюда прибудет английский корабль, — и сношения завязались. Тот же агент в другом донесении писал, что в Кегор к 29-му июня сбиралось множество Русских, Норвежцев, Корельцев и Лопарей, и происходил большой меновой торг; туземцы выменивали на рыбу, рыбий жир и меха товары приезжих купцов. Главный надзор и сбор пошлины на этом торгу принадлежал московскому чиновнику; но кроме того здесь присутствовали с тою же целью чиновники датский и шведский. Прежде, чем открывался торг, московский чиновник осматривал товары у Лопарей и Корельцев, подвластных московскому государю, и давал им разрешение на продажу; то же делали и другие чиновники. Берроу добавляет, что за право рыболовства у Лапландских берегов, от монастыря на Печенге до монастыря св. Николая, подданные московскаго царя платили значительныя суммы в казну. Добыванием рыбы и рыбьяго жира у Лапландскаго берега занимались и Англичане: в 1577 г. рыболовы компании, имея при себе одну рыболовную лодку, поймали около 10.000 штук трески, что вместе с добытым из нея жиром доставило компании 320 фунт. стерл.; кроме того, английский корабль выменял у туземцев рыбьяго жира и других товаров на 100 кусков сукна. Однакож агенты жаловались компании, что она не обращает достаточно внимания на торговлю с Лапландией и этим уступает преобладающее значение в той стране другим европейским промышленникам; один агент писал, что в 1574 году два английские корабля вывезли из Лапландии только 300 бочек рыбьяго жира, тогда как другие купцы, преимущественно голландские, купили там у Русских, Корельцев и Лопарей 1183 бочки.
      В конце царствования Иоанна IV льготы английской компании были ограничены, но в царствование Феодора, благодаря приязни Бориса Годунова к Англичанам, последние опять добились позволения торговать в России вольною торговлей, освободившись от платежа пошлин, простиравшихся со времени ограничения льгот более, чем на 2.000 фунт. стерл. в год. Но Англичане добивались не одной свободы от пошлин: они добивались права исключительной торговли в России. На предложения об этом со стороны королевы Елизаветы из Москвы отвечали, что дело несхожее указывать царю в его государствах тому торговать, а иному не торговать. За старания компании вытеснить из России других иноземных купцов, даже Англичан, не принадлежавших к компании, последние преследовали ея суда и агентов, на что она сильно жалуется в своих инструкциях и письмах к агентам; но она и сама прибегала к подобным же средствам с целью избавиться от соперников. В Москву приходили жалобы других иностранных купцов, что Англичане не пропускают их кораблей к Московскому государству. Вытеснить соперников не удалось компании: Горсей пишет, что летом в гавани св. Николая всегда можно было найти кроме английских суда немецкия, голландския и французския. Но во внутренних областях государства Англичане не встречали таких сильных соперников, как на пограничных рынках России. Агенты компании доносили, что Англичане пользуются большим доверием русских купцов, что последние с особенною охотой предлагают им свои товары, зная их как хороших покупателей и исправных плательщиков; но из инструкций компании видно, какими соображениями руководилась она, стараясь привлечь к себе русских торговых людей: ей хотелось вытеснить иноземных конкурентов и господствовать на русских рынках, потому что конкуренция возвышала цены русских товаров и понижала цены английских. Действуя таким образом с помощью льгот, испрошенных у московскаго правительства, компания давила русских торговых людей; последние чувствовали свое безсилие пред богатыми и ловкими английскими купцами, которые действовали соединенными силами, систематически; русские торговые люди не могли тягаться с ними и ненавидели их за их привилегированное положение в России. Горсей разсказывает, что когда Боус ехал на аудиенцию во дворец, народ в Москве, догадываясь о цели его приезда в Россию, поносил его обидными прозвищами. В начале царствования Михаила Федоровича Англичане получили грамоту на свободную и безпошлинную торговлю в России; русские торговые люди жаловались на стеснения и потери, которым они подвергаются от иноземных купцов, преимущественно Англичан, желали удаления этих купцов из внутренних областей государства; но Спафари сказывал Невилю, что Англичанесохраняли преобладающее значение в русской торговле до смерти короля Карла I. В 1649 году наконец исполнено было давнее желание русских торговых людей: Англичане, по царскому указу, высланы были из внутренних областей государства, и им позволено было торговать только у Архангельскаго города. В объяснение этой меры Карлилю говорили в Москве, что Англичане продавали в России табак вопреки царскому запрещению и не доставляли в царскую казну английских товаров, сукна, олова, свинцу по цене, по какой продавались они в Англии, о чем постановлено было условие в царствование Михаила. По высылке из внутренних областей и уничтожении льгот Англичане платили в казну пошлины 6.000 руб. ежегодно. После этого преобладающее значение в торговле на севере Московскаго государства получили купцы голландские, несмотря на то, что платили царю 15% пошлины с привоза и вывоза; по словам Невиля, они держали в Архангельске более 200 агентов, которые зимой ездили в Москву и другие города для закупки русских товаров. К Архангельску приходили также суда из Гамбурга и других ганзейских городов. В XVII веке Архангельск был главным местом сбыта хлеба за границу, который покупали преимущественно голландцы. По известиям XVII века, по Северной Двине ходило вверх и вниз множество судов; русские купцы свозили по ней к Архангельску воловьи и лосиныя кожи, пеньку, смолу, льняное семя, золу, разные меха, меняя все это на товары, привозившиеся голландскими и английскими купцами из Испании, Италии, Франции, Голландии и Англии, как-то: пряные коренья, сахар, шафран, соленыя сельди, вина, разныя ткани, голландския сукна и полотна, зеркала, ножи, шпаги, ружья, пистолеты, мушкеты, медь, свинец, олово, серебро и золото, тафту, атлас, бархат, парчу, шерстяные и бумажные чулки, волоченое золото, жемчуг, алмаз и другие драгоценные камни, наконец, большое количество серебряной и золотой монеты. Купцы фламандские и гамбургские, по свидетельству Невиля, вывозили из России чрез Архангельск преимущественно воск и железо. Иноземные корабли приходили к Архангельску в июле и уезжали в сентябре. Ежегодно приходило сюда до 30 иностранных кораблей. Северная иностранная торговля чрез пристань св. Николая и потом Архангельск имела важное влияние на северо-двинский край: ей приписывали увеличение народонаселения и развитие промыслов в этом крае. Кроме западных купцов, сюда приезжали и восточные — Татары, Бухарцы, Персияне. О значительности архангельской торговли в XVII веке можно судить по величине таможенной пошлины, которой, по свидетельству Олеария, в иные годы собиралось в Архангельске больше 3.000.000 руб.. Перемена, начавшая обнаруживаться в торговле Московскаго государства с западною Европой с половины XVI века, состояла в том, что движение этой торговли стало более и более отклоняться от прежних своих средоточий и направляться в другую сторону — на север, к устью Северной Двины. Но прежния средоточия западной торговли и после открытия северной торговли не потеряли своего значения. Мы упоминали о торговом движении по Днепру, передававшем в Литву русские товары из Москвы и Холопьяго города. Ланноа встречал в Литве вещи с названием русских, именно шубы, постели, перчатки и чашки; по известию Герберштейна, в Калуге искусно вырезывали из дерева чарки и другую домашнюю посуду, которую отправляли на продажу в Литву. В торговле Московскаго государства с Польшей важное значение имела Люблинская ярмарка, куда вместе с купцами из Пруссии, Ливонии, Германии, Венгрии, Литвы, Татарии приезжало много и московских купцов. Но главное место в торговле с западом занимали города, находившиеся в стороне от больших речных систем, на реках сравнительно менее значительных, но зато имевших прямую и близкую связь с Балтийским морем: это были Новгород и Псков. В начале XVI века купцы московские, особенно из Новгорода и Пскова, складывали свои товары на правом берегу реки Нарвы, в деревянном городке того же имени близ Иван-города, и потом отправляли их рекой к морю. Во второй половине XVI в. Нарвская пристань была некоторое время во власти московскаго царя; но и после того, как она отошла к Шведам, торговое движение к ней из России не прекращалось. Из Пскова и Новгорода отправляли туда лен, пеньку, сало, воск и кожи; в торговле этими товарами Новгород и Псков занимали первое место в России. Особенно славился между иностранными купцами новгородский лен; по словам одного английскаго агента, в Новгород привозили лучший русский лен и продавали связками.
      Было два сорта льна: 100 связок высшаго сорта продавались 4-мя рублями дороже такого же количества низшаго сорта. Лен высшаго сорта был длиннее и чище; пуд его выходил из 22—24 связок, тогда как пуд низшаго сорта выходил из 27 или 28 связок. Англичане отдавали Новгороду решительное преимущество пред Москвой в торговом отношении. В первой половине XVI века Голландцы имели в нем свой двор и торговали безпошлинно; незадолго до открытия сношений России с Англией они потеряли свои льготы за какие-то противозаконные поступки и снова возвратили их, заплативши 30.000 руб.. Псков и в конце XVI века был наполнен иностранными купцами, по выражению Вундерера. О значении Пскова для прибалтийских городов можно составить себе понятие из того, что писал в Любек в 1593 г. ревельский совет; он писал, что торговля с Русскими чрез Псков всегда составляла для жителей Ревеля и других ганзейских городов один из главных источников пропитания и благосостояния. Расширение западной торговли Московскаго государства во второй половине XVI века чрез Нарву, появление в Нарвской пристани кораблей из отдаленных морских государств западной Европы грозило ганзейским городам большими потерями, и совет города Ревеля, жалуясь в упомянутом письме на эти перемены, указывает на необходимость перевести торговый порт из Нарвы в Ревель, чтоб удалить чужих купцов из России или по крайней мере заставить их действовать в интересах Ревеля и других ганзейских городов. Соображения, высказанныя в письме ревельскаго совета, объясняют нам известие агента английской компании Лена, который пишет, что Англичане давно имели торговыя сношения с Ригой и Ревелем, но до 1560 г. ничего не знали о нарвской торговле, которую тщательно скрывали от них купцы Данцига и Любека. В 1560 г. корабли английской компании в первый раз посетили нарвский Порт, и с тех пор начались постоянныя сношения Англичан чрез этот порт с важнейшими торговыми городами Московскаго государства, которые ссужали приходившие к Нарве корабли своими товарами. Какия выгоды получала компания от этой торговли, можно заключать по известию о торговой поездке агента ея Гудсона, который в 1567 г. приплыл в Нарву с товарами на 11.000 фунт. стерл.; товары эти состояли из сукна, каразеи и соли; при продаже их компания получила 40% прибыли. Но и нарвская торговля Англичан соединена была с такими же затруднениями, как и беломорская. В 1569 г. тот же агент Гудсон приплыл из Лондона в Нарву на трех кораблях и писал компании, чтобы на следующую весну она прислала 13 кораблей, которые все он надеется нагрузить товарами; но при этом он писал, что корабли надобно хорошо снабдить огнестрельным оружием на случай встречи с корсарами. Действительно, английские корабли встретили 6 кораблей польских корсаров; бой был неравный: один корсарский корабль ушел, другой был сожжен, остальные 4 были приведены в Нарву и 82 человека пленных выданы были московскому воеводе. Несмотря однакож ни на жалобы ревельцев, ни на разбои польских корсаров, Нарва и в XVII веке продолжала быть важным посредствующим рынком в торговле ближайших к ней городов Ливонии и Московскаго государства с приморскими странами западной Европы. По известию, сообщенному Олеарием, туда привозили водным путем товары из Дерпта и Пскова; в 1654 году к Нарве приезжало более 60 судов, которыя нагрузили здесь товаров более чем на 600.000 экю. Кроме Нарвы, товары из России шли по Западной Двине к Риге; это были: мыло, кожи, хлеб, смола, лен, пенька, мед, воск, сало и меха; эти товары шли чрез Ригу в Пруссию, Швецию, Данию и Германию. По словам Рейтенфельса, русские купцы имели складочные дворы в Риге, Ревеле и Вильне; если им нужно было везти товары за море, они нанимали суда у иностранцев за высокую плату.
      Сличая изложенныя известия о восточной и западной торговле Московскаго государства, мы находим любопытную разницу между той и другой относительно предметов вывоза: в товарах, отпускавшихся на восток, преобладали произведения не первоначальной промышленности, продукты более или менее обработанные; на запад, напротив Московская земля отпускала почти исключительно сырыя произведения — мед, воск, сало, меха, кожи, лен, пеньку, лес. Во время Иовия меха по значительному спросу на них до такой степени возвысились в цене, что мех для шубы стоил не менее 1000 золотых; западные купцы вывозили из России в большом количестве дуб и клен, высоко ценившиеся в западной Европе; Кампензе, соображая обилие меда и леса в Московском государстве, думает, что все количество воска и смолы, а также мехов, потребляемое Европой, вывозится из Московских владений. Мед и воск Олеарий называет лучшими вывозными статьями внешней торговли России; за внутренним потреблением, весьма значительным, воску, по свидетельству Флетчера, вывозилось за границу в его время до 10.000 пуд., но прежде гораздо больше — до 50.000 пуд.; по показанию Олеария, воску вывозилось в XVII веке ежегодно более 20.000 центнеров. За указанными статьями вывоза следовали меха; московские купцы сказывали Флетчеру, что за несколько лет до его приезда в Москву купцы турецкие, персидские, бухарские, грузинские, армянские и из разных христианских стран вывозили мехов на 400.000 или 500.000 руб. В XVII веке вывоз мехов усилился: Олеарий пишет, что в иные года русские купцы продавали за границу мехов более, чем на миллион рублей. Относительно других статей вывоза Флетчер оставил нам цифры, показывающия, насколько уменьшился вывоз разных товаров в его время, в сравнении с прежним; при этом Флетчер ссылается на свидетельство людей знающих, говоря, что от них так слышал. Сала вывозилось прежде до 100.000 пуд., а теперь, во время Флетчера, не более 30.000; кож прежде вывозили до 100.000 штук, а теперь около 30.000; льном и пенькой ежегодно нагружалось в Нарвской пристани до 100 больших и малых судов, а теперь не более 5. Здесь Флетчер не определяет ясно, что разумеет он под словом прежде; из приводимых им причин уменьшения вывоза, именно отнятия Нарвской пристани у Москвы и закрытия сухопутнаго сообщения чрез Смоленск и Полоцк по случаю войны с Польшей (которой в царствование Федора не было) можно заключать, что он разумел время до царствования Иоанна IV или по крайней мере всю первую половину XVI века.
      Между тем с половины XVI века торговыя связи Московскаго государства расширяются; видим со стороны московскаго правительства попытки завести деятельную торговлю с западными европейскими государствами, открыть русские рынки большему числу иностранных купцов, с условием, чтоб и русским торговым людям открыто было больше заграничных рынков. В первой половине XVI века в Москву могли приезжать для торговли купцы польские, литовские и из некоторых восточных стран; во второй половине XVI века туда допущены были еще купцы шведские и английские; но купцам из Ливонии и Германии открыты были только рынки в Новгороде и Пскове. В первой половине XVII века по всему государству вели деятельную торговлю купцы голландские, ганзейские, английские, датские, шведские, немецкие, татарские, польские, персидские, армянские и другие. По словам Невиля, в Москве, в Немецкой слободе жило в его время больше 1000 купцов голландских, гамбургских, английских и итальянских. Впрочем, и в XVI в. бывали случаи, когда всякий иностранный купец мог попасть в Москву с товарами: когда, говорит Герберштейн, отправляются в Москву послы из какого-нибудь государства, к ним обыкновенно пристают купцы из разных стран, потому что под покровительством послов всякие купцы могли свободно приезжать в Москву и торговать здесь безпошлинно; иногда они получали в Москве даже содержание от государя как члены посольства, с которым они приехали. Привезенные в Москву заграничные товары тотчас предъявлялись таможенным приставам, которые осматривали и оценивали их; но и после того нельзя было еще продавать эти товары, пока их не показывали государю или назначенным для этого сановникам; при этом осмотре лучшее покупалось в государеву казну. Отсутствие прямых и правильных торговых сношений производило иногда странныя явления в торговле с иностранцами. Своевременный привоз даже дешевых товаров непомерно обогащал продавцов; но не легко было разсчитать эту своевременность. Часто случается, пишет Герберштейн, что является сильный спрос на какой-нибудь товар, и кому первому удавалось привезти его, тот получал непомерные барыши; но потом, когда другие купцы навозили много этого товара, он так падал в цене, что первые купцы, которые продали свой товар по высокой цене, опять скупали его по гораздо меньшей цене и возвращались на родину с большими барышами. Мы видели, как выгодно отозвался Герберштейн о торговых обычаях жителей Пскова. Совсем иначе отзывается тот же иностранец о торговых людях других городов, особенно Москвы. Они, говорит Герберштейн, ведут торговлю с величайшим лукавством и обманом. Покупая иностранные товары, они всегда понижают цену их на половину, и этим поставляют иностранных купцов в затруднение и недоумение, а некоторых доводят до отчаяния; но кто, зная их обычаи и любовь к проволочке, не теряет присутствия духа и умеет выждать время, тот сбывает свой товар без убытка. Иностранцам они все продают дороже, так что иная вещь стоит им самим 1 дукат, а они продают ее за 5, 10, даже за 20 дукатов, хотя случается, что и сами покупают у иностранцев за 10 или 15 флоринов какую-нибудь редкую вещь, которая не стоит и одного флорина. Если при сделке неосторожно обмолвишься, обещаешь что-нибудь, они в точности припомнят это и настойчиво будут требовать исполнения обещания, а сами очень редко исполняют то, чтообещают. Если они начнут клясться и божиться, — знай, что здесь скрывается обман, ибо они клянутся с целью обмануть. Я просил одного боярина, разсказывает Герберштейн, помочь мне при покупке мехов, чтобы купцы не обманули меня; тот сейчас обещал мне свое содействие, но потом поставил меня в большое затруднение: он хотел навязать мне свои собственные меха, а тут еще начали приставать к нему другие продавцы, обещая заплатить за труд, если он спустит мне их товар по хорошей цене. Есть у них обычай ставить себя посредниками между продавцом и покупателем и, взяв подарки особо и с той и с другой стороны, обеим обещать свое верное содействие. Есть у них обширный двор недалеко от Кремля, называемый Гостинным двором (Curia dominorum mercatorum), в котором купцы складывают свои товары; здесь перец, шафран, шелковыя материи и т.п. товары продаются гораздо дешевле, чем в Германии. Причину этого надобно полагать в преобладании меновой торговли. Если московские купцы назначают очень высокия цены своим мехам, приобретенным ими очень дешево, то и иностранные купцы, чтобы не быть в убытке, дают им в обмен на эти меха дешевые товары, назначая им высокия цены; но в этой мене московский купец выигрывает столько, что может продавать иностранные товары, вымененные на меха, по такой низкой цене, по какой не мог бы продавать их иностранный купец, привезший их в Москву. Из всех этих известий видно, что торговля московских купцов с иностранцами носила на себе в сильной степени характер игры. Олеарий указывает на другия операции московских купцов, которыя еще лучше характеризуют дело: я изумлялся, — пишет он, — видя, что московские купцы продавали по 3Ѕ экю аршин сукна, которое они сами покупали у англичан по 4 экю; но мне сказывали, что это им очень выгодно, потому что, купив у англичан сукно в долг и продавая его за наличныя деньги, хотя и дешевле своей цены, они обращают вырученныя деньги на другия предприятия, которыя не только покрывают потери, понесенныя ими при продаже сукна, но и доставляют сверх того значительные барыши. Московские купцы, по словам Олеария, высоко ставили в купце ловкость и изворотливость, говоря, что это — дар Божий, без котораго не следует и приниматься за торговлю; один голландский купец, самым грубым образом обманувший многих из московских торговых людей, приобрел между ними такое уважение за свое искусство, что они, нисколько не обижаясь, просили его принять их к себе в товарищи, в надежде поучиться его искусству. Один Герберштейн оставил нам известие о росте; он называет его невыносимо большим, именно брали, по его словам, обыкновенно не менее 20 процентов, и только церкви соглашались давать ссуды по 10 процентов.
 

XII. Монета

      Оканчивая изложение известий иностранцев о промышленности и торговле Московскаго государства, изложим некоторыя сообщаемыя ими сведения о монете. Рубруквис, проехавший по южной России в половине XIII в., говорит, что обыкновенная русская монета состоит из кожаных пестрых лоскутков. Эти кожаныя деньги еще ходили на Руси в начале XV в., и их видел Ланнуа, бывший в Новгороде в 1412 году. Этот путешественник пишет, что монетой в Новгороде служат куски серебра около 6 унций весом, без всякаго изображения; золотой монеты нет, а мелкою монетой служат головки белок и куниц. С этим известием согласно и свидетельство Герберштейна, который говорит, что за сто лет до него в России отливали продолговатые кусочки серебра ценою в рубль, без надписи и изображения; он прибавляет, что в его время таких рублей уже не было в обращении. В то же время, продолжает Герберштейн, оставили мордки и ушки белок и других зверей, употреблявшияся до того времени вместо денег. В первой половине XVI в. в Московском государстве ходила монета 4-х родов: московская, новгородская, тверская и псковская. Низшею монетною единицей была деньга. Московская деньга имела овальную форму с различными изображениями. Герберштейн различает в этом отношении древния и новейшия деньги; древния имели на одной стороне изображения розы, а на другой надпись; на новейших по одну сторону изображался человек на коне, а по другую была надпись. Из сложения денег составлялись высшия счетныя единицы: 6 денег московских составляли алтын, 20 — гривну, 100 — полтину, 200 — рубль; во время Герберштейна чеканились новыя монеты (полденьги), с надписями по обе стороны; в рубле их было 400. Тверская деньга имела надписи по обе стороны и по цене равнялась московской. Новгородская деньга по цене была вдвое больше московской; на одной стороне ея изображался государь на престоле и преклоняющийся перед ним человек, а на другой была надпись; в новгородской гривне считалось 14 денег, а в рубле 222. Псковская деньга имела на одной стороне изображение увенчанной головы быка, а на другой надпись. Золотой монеты в Московском государстве не делали; но в обращении было много золотых венгерских и рейнских. Ходили еще рижские рубли, из которых каждый равнялся двум московским. Московская монета делалась из хорошаго чистаго серебра. Почти все золотых дел мастера в Москве, Новгороде, Пскове и Твери, по свидетельству Герберштейна и Гваньини, чеканили монету. Желавший обменять кусок серебра на деньги приносил его к мастеру и получал равное по весу количество серебряной монеты, платя мастеру указную, очень незначительную сумму за труд. В правление Елены (в 1535 году) произошли перемены в монетной системе: счетная единица рубль понизилась в значении, стала обозначать меньшее количество металла. При Герберштейне в рубле считалось 200 московок, или московских денег; во второй половине XVI века, по словам Гваньини и других иностранцев, в рубль считалось 100 денег. На степень понижения рубля указывают известия о цене венгерскаго золотого в Москве: при Герберштейне обыкновенная цена его была 100 денег московских, т.е. полрубля; во время Гваньини венгерский золотой стоил 60 денег, т.е. больше новаго полурубля. Монетная единица также уменьшилась в достоинстве: при Герберштейне за московку давали 60 медных пул, а во время Гваньини только 40.
      Из этого видно, что название копейки перешло на новгородскую деньгу, только уменьшенную в количестве металла, название же деньги, как половины копейки, удержалось за московской деньгой. Этим объясняется, какия деньги разумел Гваньини, говоря, что в новом рубле 100 московских денег. Московки и в XVII в. имели прежнее изображение человека на коне, с саблею. Котошихин, гл. VII, ст. 9. Герберштейн, Гваньини и англичане XVI века пишут, что в Московском государстве не чеканили золотой монеты; в обращении были только иностранные золотые, но Бухау говорит, что попадались, хотя очень редко, и золотыя монеты, деланныя в Московском государстве, с таким же изображением и надписью, как на серебряных деньгах; эти золотыя монеты были несколько меньше венгерских золотых. Все упомянутые иностранцы XVI века указывают на употребление в Московском государстве маленьких медных монет, называвшихся пулами; при Герберштейне их ходило за московскую деньгу 60, а при Гваньини 40; но таких монет было немного в обращении; по свидетельству Гваньини и Бухау, они делались преимущественно для бедных и употреблялись на мелкия покупки и на милостыню нищим. Таким образом ходячею серебряною монетой были полденьги, или полушки, деньги, или прежния московки, и копейки, или прежния новгородки; из сложения копеек составлялись высшия счетныя единицы — алтын, гривна, полтина, рубль, которыя не имели соответствующих им металлических знаков.
      В первой половине XVII века в достоинстве монеты не произошло перемены, по крайней мере значительной. По словам Петрея, 36 денег (т.е. новгородских или копеек) весили немного менее 2 лотов; следовательно, в рубле было немного менее 16 золотников серебра; по указу 1535 года из полуфунта серебра велено чеканить ровно три рубля. Ходячей серебряной монетой в первой половине XVII века продолжали быть копейки, ценою около 16 денариев, по Маржерету и Олеарию, московки и полушки; последния были так мелки, что, по словам Петрея и Олеария, русские на рынке горстями клали их в рот, чтоб не потерять, и это нисколько не мешало им говорить. Чеканили монету по-прежнему в 4-х городах — Москве, Новгороде, Пскове и Твери (где право на это, по Петрею и Олеарию, иногда отдавалось на откуп богатым купцам). Серебряная монета чеканилась из привознаго серебра, особенно «ефимочнаго», т.е. из перелитых рейхсталеров, привозившихся в Россию, как мы видели, во множества чрез Архангельск в виде товара; на то же употреблялись, по свидетельству Олеария, и испанские реалы. Ефимки, по свидетельству того же иностранца, были по весу немного более полурубля, но в Москве принимали их от иностранных купцов по гораздо низшей цене. По словам Маржерета, цена их иногда падала до 12 алтын или 36 денег; как видно из иностранных известий, мена иностранных монет была для московских торговых людей предметом настоящей биржевой игры, в которой большею частью проигрывали иностранцы. Герберштейн говорит, что как скоро иностранец покупал что-нибудь на свою монету, московские купцы понижали ея цену; но если иностранец продавал свой товар московским купцам или, уезжая из Москвы, искал иностранной монеты, ему предлагали ее по возвышенной цене. Особенно сильно колебалась цена иностранной золотой монеты, даже во внутреннем обращении; по словам Маржерета, русские покупали и продавали золотую монету, как и прочие товары; иногда за червонец платили 24 алтына, а иногда 16; обыкновенная же цена им была 18—21 алт. Но бывали случаи, когда цена червонцев возвышалась до 2 рублей, и тогда сильно наживались купцы, успевшие во время запастись ими: такая дороговизна случалась во время царскаго коронования или брака, также при крестинах, ибо тогда много червонцев шло на подарки царю и царице. То же было и за несколько дней до Пасхи, ибо на Пасху Русские, христосуясь с боярами и другими влиятельными людьми, подносили им вместе с красными яйцами и червонцы. Вследствие этих колебаний цен на иностранную монету заграничные купцы в Москве предпочитали меновую торговлю, платя за русские товары своими товарами, а не деньгами. Во время Петрея медных денег в Московском государстве уже не было в обращении. В царствование Алексея Михайловича выпуск медных денег по одинаковой цене с серебряными не удался, и только в царствование Петра медная монета вместе с другими нововведениями в денежной системе вошла в обращение.

Древнерусские жития святых как исторический источник

      Для предупреждения требований, которым удовлетворить автор не мог и не думал, он находит нелишним объяснить происхождение своего труда. Он обратился к древнерусским житиям, как к самому обильному и свежему источнику, для изучения одного факта древнерусской истории — участия монастырей в колонизации северо-восточной Руси. Чем более входил он в изучаемый материал, тем яснее становились для него два вывода: во-первых, этот источник далеко не так свеж и обилен, как о нем думают; во-вторых, его небогатым историческим содержанием нельзя воспользоваться без особаго предварительнаго изучения его в полном объеме. Литературное однообразие житий давало возможность сделать нечто цельное из их обзора и разбора; необходимо было только распространить изследование и на те жития, которыя ничего не давали для изучения означеннаго факта. Впрочем, автор ограничился житиями, написанными в северо-восточной Руси, не коснувшись киевских.
      Первоначально автору представлялся другой план, не тот, какой проведен в изследовании: ему хотелось, не заставляя читателя присутствовать при отдельном разборе каждаго жития, разсмотреть всю совокупность изучаемаго материала сверху, разобрать его элементы: литературные, историографические, культурные и т.п. Из такой работы вышла бы критическая история житий, которая уложилась бы на умеренном количестве печатных листов. Но в таком случае выводы изследования получили бы характер откровений, неизвестно на чем основанных, ибо большая часть материала лежит неописанной и ненапечатанной в рукописных библиотеках. Это соображение указало другую более простую и скучную задачу — первоначальную очистку источника настолько, чтобы прагматик, обращаясь к нему, имел под руками предварительныя сведения, которыя помогли бы ему правильно воспользоваться житием. При такой задаче автор должен был обременить книгу приложениями и множеством библиографических примечаний.
      Приемы изследования определились свойством разбираемых памятников. По кругу явлений древнерусской жизни, к изображению которых обращался агиобиограф, большая часть житий стоит одиноко среди древнерусских исторических источников. Редко является возможность поверить известие жития показанием другаго источника. Качество историческаго материала, представляемаго житием, зависело главным образом от обстоятельств, при которых писалось последнее, и от литературных целей, которыя ставил себе его автор. Эти обстоятельства и цели, время появления житий, личность биографа, его отношение к святому, источники, которыми располагал он, частные выводы, вызвавшие его труд, и литературные приемы, которыми он руководился, — вот главные вопросы, которые задавал себе изследователь при разборе каждаго жития.
      Автор не мог достигнуть полноты в обзоре своего материала: некоторые памятники, входящие в круг его изследования, остались неразсмотренными. Это зависело от состава рукописных библиотек, которыми он мог воспользоваться. Читатель найдет в примечаниях ссылки на рукописи библиотек Синодальной, Соловецкой, гр. Румянцева, Ундольскаго, Троицкой Сергиевой лавры, Московской Духовной академии, отдела библиотеки Иосифова Волоколамскаго монастыря в Московской епархиальной библиотеке и на некоторыя рукописи из Погодинскаго отдела Императорской Публичной библиотеки. Из частных собраний автор имел возможность пользоваться богатой рукописной библиотекой гр. А.С. Уварова и некоторыми рукописями Н.С. Тихонравова и Е.В. Барсова, за что приносит искреннюю благодарность владельцам.
 

Глава I.
Древнейшия предания о Ростовских святых в позднейшей литературной обработке

      Обращаясь к древнейшим житиям северо-восточной Руси с мыслью о литературном характере и историческом содержании древнейших житий южнорусских, изследователь наперед задает себе тот же вопрос, котораго не избежит он и в изучении других сторон начальной истории северо-востока: этот вопрос состоит в сравнении однородных явлений там и здесь, в том, делал ли северо-восток в известном отношении шаг вперед пред югом или нисходил с южнорусскаго уровня. В ответ на такой вопрос о житиях не раньше как с XIII в. начинаем встречать в некоторых местностях северо-восточной Руси немногие одиночные памятники, слабые отголоски письменности смоленской — в житии Авраамия, новгородской — в житии Варлаама, владимирской — в житии Александра Невскаго и т.д. Но памятники позднейшей письменности дают заметить, что более ранние вожди русско-христианской жизни на северо-востоке сошли со сцены не безследно: местная память сохранила о них устное предание, которое вместе с этой жизнью растет и осложняется, облекаясь наконец в литературную форму жития. Это предание — почти все, что осталось для историка о деятельности этих вождей, и в сбережении его главное значение житий, на нем основанных. Раньше других центров северо-восточной Руси и с более обильным запасом преданий выступает старый Ростов, дед Залесской земли, с пестрой группой житий, в которых он записал старинныя устныя сказания о своих древнейших просветителях и подвижниках. Эта группа совмещает в себе несколько житий в одной или нескольких редакциях, разнообразных по времени происхождения и по литературной форме: ряд их начинается в конце XII в. и позднейшими частями своими теряется в конце XV, представляя вместе с кратким, безыскусственным сказанием и пространное житие, облеченное во всеоружие позднейшей реторики. Однако ж некоторыя особенности этой группы житий с их редакциями заставляют разсмотреть ее отдельно от других одновременных с нею явлений литературы и разбор ея поставить во главе историко-критическаго очерка северо-восточных житий, забывая хронологическое и литературное разнообразие ея частей. Все эти жития — отдельныя звенья цельнаго местнаго круга сказаний, одного из древнейших по своим источникам легендарных циклов северо-восточной Руси; редакция этих житий — отражение последовательнаго развития этого цикла, и потому позднейшия из них имеют слишком тесную историко-литературную связь с первоначальными, чтобы историческая критика могла без затруднения отделять первыя от последних, их первообразов и источников. С другой стороны, эти редакции дошли до нас в таком виде, что если по ясным литературным признакам можно различить в них древнейшия от позднейших, то оне, кроме одной из 14, не дают ясных указаний, по которым можно было бы с некоторой точностью найти для каждой из них хронологическое место в ряду других явлений изследуемаго отдела древнерусской литературы. Таким образом, при научной невозможности в разборе этих житий с их редакциями строго выдержать хронологический порядок, в каком являлись самые памятники, остается расположить их по времени жизни лиц, в них описываемых.
      Позволительно наперед сказать, что ростовския жития не представляют особенно ценных памятников по качеству историческаго материала, в них заключающагося; но и этот материал остался бы без них почти незаменимым пробелом в древнейших источниках нашей истории. В этом важность и вместе опасность этих житий. Первые успехи русско-христианской жизни на северо-востоке так любопытны и так неясны, что легко поддаться искушению доверчивости, желанию не проронить в прагматическом изложении ни одной черты, встречаемой в ростовских сказаниях. Но невозможность поверки другими источниками и хронологическое отношение памятников к описываемым в них событиям внушают осторожность.
      В 1164 г. обретены мощи епископов Леонтия и Исаии, первых победоносных апостолов христианства в Ростове. Несколько десятилетий спустя произошло церковное прославление третьяго просветителя Ростова, родоначальника ростовских монастырей Авраамия. Эти события пробудили древнейшия местныя предания о названных святых, записанныя вскоре или позднее.
      Историко-критическую оценку жития Леонтия необходимо основать на предварительном разборе двух вопросов: о происхождении и составе начальнаго сказания и об отношении к нему позднейших редакций.
      Житие это — одно из наиболее распространенных в нашей древней письменности. Частая переписка внесла в списки его множество вариантов, затрудняющих точное определение его редакций. Все нам известные списки можно распределить на 6 редакций и последния разставить в порядке, соответствующем их литературной форме и предполагаемому происхождению. Первое место принадлежит древнейшему по спискам и простейшему по составу сказанию об обретении мощей святаго, начинающемуся краткими известиями о его жизни. Оно встречается в рукописях довольно рано: древнейший список его, нам известный, восходит к началу XIV или концу XIII в.; по крайней мере, нам не удалось встретить ни одной из них в более раннем списке. Главное отличие второй редакции, столь же краткой, как и первая, и одинаковой с ней по составу, состоит в том только, что она сообщает вначале несколько черт из жизни Леонтия до епископства в Ростове, о чем совершенно умалчивает древнейшее сказание; в остальном она большею частью дословно повторяет это последнее и составляет скорее легко подновленный список его, чем особую редакцию. Третья редакция — пространное жизнеописание, более первых развитое и в литературном и в фактическом отношении. Самыя заметныя фактическия дополнения, кроме вставок из летописи, состоят в том, что к кратким известиям второй редакции о жизни Леонтия до прибытия в Ростов прибавлено здесь целое обстоятельное сказание о просветительной миссии в Ростове, возложенной на Леонтия патриархом Фотием, а краткое известие обеих первых редакций о крещении ростовцев осложнено новыми подробностями об изгнании Леонтия и о его действии на детей. Благодаря тому третья редакция иногда помещалась в сборниках и минеях вслед за первой, как ея дополнения, несмотря на то что и она целиком повторяет ту же первую редакцию в тех частях сказания, к которым не прибавляет ничего новаго. Четвертая редакция выделяется из всех своим составом: она повторяет почти целиком жизнеописание по третьей редакции; последующую за жизнеописанием статью о церковном прославлении Леонтия в конце XII в. дополняет значительными по объему вставками из современной этим событиям ростовской летописи, сопровождая все известия точными и подробными хронологическими пометками. Остальное и в этой второй половине жития, что служило канвой для летописных вставок, совершенно сходно с третьей редакцией. Пятая редакция по литературной обработке своей представляет другой образчик того способа, как составлялись редакции сказаний в древнерусской письменности. В фактическом отношении она не дает почти ничего новаго, повторяя содержание двух предшествующих редакций, к которому прибавляет немногия мелкия черты. На свою зависимость от других редакций жития указывает сам составитель пятой, озаглавив ее «житием, избранным вкратце от преждепишущих». Существенная особенность ея — в литературной обработке стараго содержания; в этом отношении составитель ея совершенно самостоятелен и выделяется из ряда большей части древнерусских редакторов, любивших с дословной точностью переносить материал в свои произведения. Он начинает свой труд кратким, но витиеватым предисловием, котораго нет ни в одной из остальных редакций жития. В изложении самого жития, не отступая от порядка разсказа прежних редакций, он развивает одне его части и сокращает другия, сглаживает несообразности других редакций и этим сообщает своему разсказу более связную и стройную форму, налагая его ясной и складной речью. Как предисловие, так и разсказ украшены общими местами в духе искусственных житий XV—XVI в. Наконец, шестая редакция, которую можно назвать проложной, есть позднейшее сокращенное изложение содержания жития в том виде, как оно развито в третьей и пятой редакции.
      Таким образом, во всех редакциях жития лежит одна общая основа, которую в наибольшей простоте находим в первой редакции. Разсматривая состав этой последней, нельзя не заметить, что она — собственно сказание об обретении мощей святаго, на что указывает и заглавие, и самый состав его. Чрезвычайно краткия известия о жизни Леонтия имеют вид вступления к главному предмету сказания — об обретении и прославлении мощей епископа. В этом разсказе можно указать 4 части: открытие мощей при основании новой соборной церкви в Ростове (1164 г.), внесение их в новую церковь, видение пономаря с исцелением клирика при гробе на праздник святаго и, наконец, хвалебо-молитвенное обращение к святителю. Хронологическое отношение всех этих событий не указано в первой редакции. Между тем сказание сохранило несомненные следы своего происхождения, современнаго княжению Андрея Боголюбскаго: последний в некоторых даже позднейших списках называется «христолюбивым князем нашим Андреем», призывается молитва Леонтия «о державе и победе» этого князя. След. сказание составлено до 1174 г., когда убит был кн. Андрей. Легкость такого вывода, при отсутствии ясных хронологических указаний первой редакции жития, вводила в заблуждение и древних и новых наших изследователей: они смотрели на все события в сказании как на близкия друг к другу по времени и современныя Андрею. Так, составитель летописи по никоновскому списку, в пояснение заметки сказания, что праздник во честь Леонтия установлен еп. ростовским Иоанном, добавляет, что это сделано по благословению митр. Феодора, прибывшаго на Русь вскоре после ростовскаго пожара (1160 г.), который послужил поводом к открытию мощей Леонтия; но Иоанн сделался еп. ростовским уже при третьем преемнике этого Феодора, в 1190 г. Встречаем также известие, что видение соборнаго пономаря в день праздника Леонтия произошло вскоре по открытии мощей; но по сказанию это было уже после установления праздника в честь Леонтия и, как сейчас увидим, ровно 30 лет спустя по открытии мощей. Всматриваясь ближе в содержание сказания, находим в нем признаки разновременнаго состава. Незаменимое пособие при разборе его дает четвертая из описанных выше редакций жития, приводя известия последняго в непосредственную связь с известиями современной им летописи и этим возстановляя хронологическое отношение событий жития. Сличая летописныя вставки, внесенныя ею в житие, с ростовскими известиями конца XII в. в напечатанных летописных сборниках, находим, что и те и другия взяты из одного источника, т.е. из исчезнувшей ростовской летописи, которая в известии о ростовском еп. Луке (1185—1189), сохранившемся в лаврентьевском сборнике, обличает в своем составителе современника этого епископа. Притом четвертая редакция выставляет годы и над известиями невставными, составляющими основное содержание сказания. Чтобы с помощию этой редакции ближе определить время происхождения первой, надобно исправить некоторыя другия неточности церковно-исторических изследователей в разсказе о ростовских событиях XII—XIII в. Есть известие, что кн. Константин в 1213 г. заложил в Ростове на месте обрушившагося собора новый, освященный в 1231 г. еп. Кириллом, куда и перенесены были из церкви Иоанна мощи Св. Леонтия. Отсюда заключают, что собор, основанный при кн. Андрее, обрушился, едва оконченный, а мощи Леонтия и Исаии тотчас по обретении в 1164 г. были положены в церкви Св. Иоанна на епископском дворе, где лежали до 1231 г. Но первыя редакции житий Исаии и Леонтия согласно говорят, что мощи этих святых внесены по обретении в новый собор вскоре по его окончании, еще при кн. Андрее; перенесение мощей Леонтия четвертая редакция его жития помечает 1170 г.; в разсказе о чудесах Леонтия 1194 г. по всем редакциям жития находим мощи святаго в соборной церкви Богородицы, и в ней епископ совершает службу. Наконец, в летописях сохранилось известие, что каменная соборная церковь в Ростове упала в 1204 г. Сопоставление этих известий жития с отрывочными летописными дает, кажется, некоторое основание заключать, что тело Св. Леонтия, положенное в соборной церкви еще при Андрее, лежало в ней до ея падения в 1204 г., после чего оно хранилось в надворной епископской церкви до вторичнагоперенесения в новый, третий собор, освященный в 1231 г. Отсюда ближе определяется время происхождения первой редакции жития. Повествуя о судьбе мощей Леонтия с обретения до чудес 1194 г. при еп. Иоанне, оно ничего не говорит ни о падении Андреева собора, где оне лежали, ни о еп. Кирилле, ни о таких важных для нея событиях, как построение третьего собора и торжественное перенесение в него мощей в 1231 г.; согласно с ней и в четвертой редакции ряд летописных известий прерывается на еп. Иоанне, 1194 г. Но в первой редакции жития читаем, что кн. Андрей послал для новообретенных мощей Леонтия каменный гроб, «идеже и ныне лежат в церкви Св. Богородицы, сдевая преславная чюдеса… в државу и победу христолюбивому князю Андрею». Разсказ о внесении тела в соборную церковь при Андрее заключается словами: «Поставиша в раце на стене, идеже и ныне лежит». Все это приводит к выводу, что, относясь первой частью ко времени княжения Андрея, первая редакция получила свой окончательный вид в промежуток 1194—1204 гг.
      Откуда взяты и как соединены в первой редакции разновременные элементы ея состава? На это можно дать два ответа, различающиеся некоторыми подробностями. Следы современника Андреева в разсказе могут значить, что первоначально, вскоре по окончании каменнаго собора в Ростове, следовательно, в промежуток 1170—1174 гг., была составлена записка о жизни Леонтия и судьбе его тела, слившаяся потом с позднейшими прибавлениями. Раздельныя черты соединенных частей сглажены в позднейших списках. Позднейшее прибавление явственно обозначается непосредственно за разсказом о внесении моей, с известия об установлении праздника в честь Леонтия еп. Иоанном. Краткая похвала святому, заканчивающая редакцию, приурочена к тому же празднику, следовательно, также позднейшаго происхождения. Редакция могла составиться и другим, еще более простым путем. Главное содержание ея, судьба тела Леонтия, описано рядом кратких, отрывочных разсказов. Они могли быть первоначально записаны современным ростовским летописцем, существование котораго около того времени нам известно. Установление праздника в память Леонтия в 1190 г. еп. Иоанном создавало потребность прославления святаго в литературном произведении. Это подтверждается известием, сохранившимся в некоторых списках старинной службы Леонтию, которое называет автором канона в ней еп. Иоанна. Таже потребность вызывала составление литературной памяти, которую можно было бы прочитать в церкви на праздник святаго. Все это делает вероятным, что тем же Иоанном или по его внушению в 1194—1204 гг. записаны были предания о жизни Леонтия, к ним присоединены выбранныя из летописи известия о мощах его, дополнены дальнейшими известиями о празднике и чудесах 1194 г. и весь разсказ закончен приуроченным к празднику кратким поучением с хвалебно-молитвенным обращением к святому. Со внесением чудес и похвальнаго слова сказание получило вид цельнаго, законченнаго жития, удобнаго для чтения в церкви. Четвертая редакция своими обильными летописными вставками представляет наглядный пример подобного образования жития с помощью летописи. В таком случае выражения жития, обличающия Андреева современника в авторе, принадлежат летописцу и по обычаю древнерусских редакторов переписаны целиком в немного позднейшем сказании. Оба случая допускают вывод, что первая редакция составилась из частей, относящихся к двум указанным промежуткам времени.
      Нет достаточных опор, к которым можно было бы прикрепить приблизительное определение времени, когда составились прочия редакции жития. Только третью можно сблизить с одним фактом в литературной истории жития. Появление жития или новой редакции его часто условливалось событиями, с особенной силой оживлявшими в обществе память о святом. Так было с памятью о Леонтие в XV в. В это время она ознаменовалась рядом чудес, по-видимому привлекших к себе внимание местнаго общества. Они описаны в особой статье, которая обыкновенно присоединяется в списках к третьей редакции и никогда к первой и второй. Судя по хронологическим указаниям, которыми отмечены некоторыя из чудес, ряд их начинается в конце XIV в. и прерывается во второй половине XV, во время архиеп. Ростовскаго Трифона или вскоре после; между тем два столетия, протекшия с описанных в первой редакции чудес 1194 г. до перваго в разсматриваемой статье, не оставили в житии никакого следа. Последния чудеса в этой статье составитель описывает как очевидец, и очень вероятно, что статья составлена немного спустя по удалении архиеп. Трифона с кафедры в 1467 г. Возможно предположение, что описание этих позднейших чудес дало повод к пересмотру и распространению древняго краткаго сказания о Леонтие, следствием чего была его третья редакция. По крайней мере имеем прямое доказательство, что и эта редакция жития и прибавленная к ней статья о чудесах XIV—XV вв. обращались в рукописях до 1514 г.
      Обращаясь к фактическому содержанию собственно жизнеописания, нельзя не заметить в нем прежде всего неопределенности, показывающей, что оно черпало единственно из смутнаго предания, не основываясь на письменном источнике, на летописи или на чем-нибудь подобном. Первая редакция почти ничего не знает ни о прежней жизни ростовскаго просветителя, ни о времени его деятельности в Ростове, которую только по догадке, на основании других источников, относят к третьей четверти XI в. Даже о важнейшем факте жития, о действии христианской проповеди Леонтия в Ростове, редакция не дает яснаго представления: она говорит об этом как об одном из преславных чудес Леонтия в Ростове и весь результат проповеди объясняет одним чудесным событием, как ростовцы, поднявшись с оружием на Леонтия, одни пали мертвыми, другие ослепли при виде епископа с клиром в полном облачении, как Леонтий поднял их, научил веровать в Христа и крестил. Эта неопределенность основнаго содержания перешла и в другия редакции жития. Заимствуя из летописи известия, не имеющия прямой связи с этим содержанием, они не могут связать последнее ни с одним достоверным событием, известным из других источников. С другой стороны, это основное содержание биографии, не получая большей фактической определенности, постепенно осложняется в последовательном ряде редакций жития. Особенно сильно осложняются в них два эпизода — о жизни Леонтия в Константинополе и о способе обращения Ростовцев к христианству. Пробел, оставленный в первых строках первой редакции, постепенно наполняется новыми чертами в каждой из последующих. Неизвестный Грек, о котором первая редакция знает только, что он родился и воспитывался в Царьграде, во второй является сыном благоверных родителей и потом монахом, а в третьей и пятой рано изучает Писание, рано покидает суету мирскую и строго подвизается в одном из цареградских монастырей, от чудеснаго голоса получает призвание просветить христианством далекий и упорный Ростов и по благословению самого патр. Фотия отправляется туда во главе целой миссии; четвертая и некоторые списки третьей редакции умеют даже прибавить ко всему этому, что Леонтия начали учить грамоте на седьмом году, а шестая — что он «книгам российским и греческим вельми хитрословесен и сказатель от юностибысть». Нетрудно понять, что все это — наполовину общия места житий и наполовину черты легендарнаго характера. Еще легче выделяется в тексте жития вносимый в него третьей редакцией и повторяемый дальнейшими эпизод о том, как Леонтий, изгнанный из Ростова язычниками, поселяется невдалеке у потока Брутовщицы, ставит здесь маленькую церковь и кутьей заманивает детей к слушанию своих христианских поучений. Эпизод входит в первую редакцию механически, оставляя нетронутым ея текст, не сглаживая даже несообразностей, какия вносит он в разсказ.
      Эти особенности жития бросают некоторый свет на его источники и дают возможность разъяснить сомнительныя черты его фактическаго содержания. Сохранилось известие о Леонтие, почти современное первой редакции его жития и несогласное с последним: еп. владимирский Симон в послании к Поликарпу (1225—1226 гг.) ставит Леонтия первым по времени в ряду русских иерархов, вышедших из Киевскаго Печерскаго монастыря. По прямому смыслу слов Симона и по перечню епископов, им приводимому, видно, что речь идет о постриженниках Печерскаго монастыря, а не монахах, случайно находившихся в нем в минуту поставления на кафедру. Свидетельство Симона, авторитетное уже по личности автора, киево-печерскаго монаха в начале XII в., находит новую опору в старом ростовском летописце, котораго он читал и в котором можно было узнать больше чем о 30 печерских постриженниках, вышедших на разныя епископския кафедры в России до XIII в. При разногласии такого источника с житием Леонтия, в сохранившемся его виде, естественно решить вопрос в пользу перваго. Однако ж делались попытки примирить эти противоречащие источники: жертвуя некоторыми подробностями позднейших редакций жития, чтобы спасти известие первой о цареградском происхождении Леонтия, предполагали, что он родом Грек, но переселился в Киев, постригся в пещере Антония и отсюда взят на ростовскую кафедру. Так известие ненадежнаго источника, которое трудно принять, вытесняли своим собственным, не находимым ни в каком источнике, не находящим опоры даже в аналогическом явлении. Едва ли нужно в этом известии отделять первую редакцию от прочих и для нея жертвовать последними, ибо все оне, кажется, черпают здесь из одинаковаго источника. Если известие и о Леонтие почерпнуто Симоном из цитуемой им старой ростовской летописи, то первая редакция жития не пользовалась этим, судя по названию, столь близким к ней источником, по крайней мере, его влияние не отразилось на ней ни одной чертой, а другия редакции решительно противоречат ему. Разобрав элементы сказания о происхождении и прибытии на Русь Леонтия, можно, кажется, обойтись и без примирения противоречивых известий, взятых из совершенно различных источников. Та подробность сказания, что патр. Фотий является современником Св. Владимира, падает сама собою, обличая свою связь с позднейшими историческими источниками, впадающими в ту же ошибку. Далее, в некоторых позднейших списках жития встречаем черты, обязанныя своим происхождением местности, из которой вышла редакция или ея список. Некоторые списки 3-й ред. в известии о первых епископах, пришедших в Киев с Леонтием митр. и разосланных им по городам, прибавляют: «И нарече архиепископью Ростов»; напротив сп. новогор. соф. библиотеки усвояет название архиепископии своему Новгороду. Присутствие этого местнаго взгляда еще сильнее чувствуется в сказании жития о прибытии на Русь Леонтия. Ростов просвещается христианством непосредственноиз Царьграда; оттуда приходят и туда возвращаются первые просветители его; сам патриарх «многу печаль имеет» об упрямом далеком Ростове и долго ищет для него «твердаго пастуха»; отыскавшийся пастух Леонтий с целой миссией едет из Царьграда прямо в Ростов, не имея никаких сношений с Киевом и русским митрополитом, о которых в разсказе о Леонтие по всем редакциям жития нет и помину. Это еще понятно относительно первых двух епископов, прибывших в Ростов в первые годы после крещения Владимира, но подозрительно в третьем, действовавшем во второй половине XI в., особенно если раньше этого встречаются известия о поставлении епископов киевским митрополитом и о распространении христианства под его руководством. Непосредственныя сношения Ростова с Константинополем — черта, заметная и в другом ростовском сказании, отличающемся столь же сильной легендарностью, в житии преп. Авраамия. При мутности источников, из которых черпали оба жития, здесь, без сомнения, имела свою долю влияния память о первых двух епископах Ростова, прибывших из Царьграда и посвященных патриархом. Но объяснению этой черты в житии Леонтия, кажется, может помочь еще одно обстоятельство, обыкновенно забываемое при этом. Возобновление памяти о Леонтие в Ростове, вызванное обретением его мощей, совпало по времени с одним движением в ростовской епархии, начатым Андреем Боголюбским с помощью Феодора, впоследствии ростовскаго епископа: оба они хлопотали отделить ростовскую кафедру от киевской митрополии и переместить ее во Владимир, сделать из нея вторую митрополию в России. Сам Феодор принял епископский сан прямо от патриарха в Константинополе, на пути в Ростов не заехал в Киев к митрополиту за благословением и, заняв кафедру, придавал особенное значение своей непосредственной зависимости от патриарха. «Не митрополит мя поставил, — говорил он, — но патриарх во Цареграде; да убо от кого ми другаго поставлениа и благословениа искати?» Он пользовался большим влиянием в своей епархии, имел «мудрование кознено, и вси его бояхуся и трепетаху», замечает летопись. В его именно епископство отстроен был каменный ростовский собор и совершено первое перенесение мощей Св. Леонтия (1170), после чего вскоре составлено было и первое сказание о нем; под влиянием феодоровских взглядов могла составиться или развиться основа предания о ростовском просветителе, с большей или меньшей полнотой входившаго во все редакции жития. Невозможно решить, в каком виде занесено было это предание, столь согласное со стремлениями Феодора, в начальное сказание, составленное при кн. Андрее, но мы знаем, что это последнее подверглось новой обработке несколько десятилетий спустя, при еп. Иоанне, когда были причины уничтожить следы стремлений Феодора, возбудившаго ими сильное негодование в высшем духовенстве и оставившаго по себе черную память. Если можно допустить действие таких побуждений на развитие подробностей предания о прибытии Леонтия в Ростов, то исходная точка этого предания, уцелевшая и в первой редакции жития, известие о константинопольском происхождении Леонтия могло сложиться и без всякой посторонней цели. С Леонтием могло повториться то же самое, что было с его современником митр. Ефремом, также упомянутым во числе постриженников киево-печерскаго монастыря у еп. Симона. Русский по происхождению, служивший при дворе в. кн. Изяслава и потом постригшийся в пещере преп. Антония, Ефрем жил несколько времени в константинопольском монастыре пред поставлением своим на переяславскую кафедру. Привычки видеть на высших иерархических местах в России Греков сделала из этого обстоятельства основание усвоить Ефрему греческое происхождение. Нельзя, разумеется, проследить источники и развитие всех черт местнаго предания о Леонтие; можно только заметить, что оне не все вошли в житие и некоторыя развивались, цепляясь за урочища или местные остатки старины. Жизнеописание и оканчивается таким же сомнительным, спорным известием, каким начинается. По этому известию, проповедь Леонтия, увенчавшаяся крещением Ростова, завершается мирной кончиной просветителя, тогда как еп. Симон в упомянутом послании называет Леонтия третьим русским мучеником за веру, после двоих Варягов, и говорит, что ростовские язычники, много мучив, его убили. Эти противоречивыя известия разделили критиков на две стороны; взвешивая основания обеих, надобно, кажется, придать более вероятия мнению той, которая, основываясь на прямом смысле всего известия Симона о Леонтие, понимает буквально его выражение о мученичестве ростовскаго епископа. К ея доводам можно прибавить, что Симон не имел побуждения, понятнаго в ростовском источнике, смягчать разсказ о судьбе Леонтия, и что даже по ростовским источникам можно заметить, что местная память в XIII в. и после вообще преувеличивала просветительные успехи Леонтия.
      Из сделаннаго разбора можно извлечь некоторые выводы для оценки жития, как историческаго источника. В древнейших уцелевших источниках нашей истории до Андрея Боголюбскаго не сохранилось письменных следов памяти о Св. Леонтие. Она, по-видимому, впервые стала возобновляться и слагаться в сказание со времени обретения мощей, т.е. почти сто лет спустя по смерти святаго. Можно заметить некоторыя основы, на которых развивается сказание: это местные памятники старины (наприм. загородный храм Архангела Михаила), существовавшие в XII—XIII в., и местное смутное воспоминание о Константинополе, как первоначальном источнике христианской проповеди в Ростове, поддержанное отдаленностью последняго от Киевской Руси и местными стремлениями времен Андрея к церковной самостоятельности. Это — главные, в первой редакции даже единственные источники жизнеописания; согласно с своим характером они сообщают его разсказу о жизни Леонтия неопределенность, при которой в нем трудно уловить ясный, положительный факт. К этим местным источникам присоединяется в позднейших редакциях жития летопись. Но достоверное содержание входит отсюда только во вторую половину жития, в разсказ о церковном прославлении Леонтия: летописныя известия, занесенныя в описание жизни святаго (о крещении кн. Владимира, о первом митр. Леонтие, о первых епископах, с ним пришедших на Русь, и проч.), 1) не касаются прямо Леонтия, 2) повторяют ошибки позднейших летописей. Вообще из разсмотреннаго жития можно, кажется, извлечь тот факт, что достоверныя известия о Леонтие были утрачены в ростовской письменности уже к концу XII в., растворившись в смутном предании и оставив слабые следы на юге, в Киево-Печерском монастыре, откуда и вынес их еп. Симон.
      Из свидетельства жития преп. Феодосия Печерскаго видно, что Ростов чтил своего еп. Исаию наряду со святыми уже в начале XII в., вскоре после его смерти (1090). Мощи его были открыты в один год с мощами его предшественника Леонтия. Но в источниках не сохранилось намека, по которому можно было бы заключить, чтобы тогда же, в начале XII в. или в конце его, одновременно с сказанием о Леонтие, описана была и жизнь Исаии.
      Имеем две редакции жития Исаии. Первая в сжатом разсказе передает происхождение святаго, его жизнь в возникавшем тогда Печерском монастыре, игуменство в Димитриевском и посвящение на ростовскую кафедру, в общих чертах изображает окончательное утверждение им христианства в Ростове и его области и обстоятельно повествует о его чудесном путешествии в Киев на освящение Печерской церкви; разсказ оканчивается краткими известиями о кончине, открытии мощей в 1164 г. и о перенесении их в XV в. Состав жития безыскусственный: начав биографию без предисловия, оно заключается кратким молитвенным обращением к святому. Определение времени, когда составилась эта редакция, зависит от времени последняго события в ея разсказе, перенесения мощей. Писатели, касавшиеся этого жития мимоходом, повторяли странную ошибку издателя его в «Прав. собеседнике». Отнесши, по каким-то внутренним признакам, ко второй половине XIII в. список первой редакции, послуживший подлинником для издания и взятый из соловецкаго сборника XVI в., издатель заключил, что житие написано вскоре после перенесения мощей, «что было, как значится во всех соловецких списках жития, в 1274 г.». Между тем в том же соловецком списке, по которому издано житие, перенесение помечено 6982 (1474) г. С этим показанием согласны и все известные нам списки жития в других библиотеках. Таким образом, первая редакция могла составиться в конце XV в. не раньше 1474 г. Можно указать и некоторое подтверждение этому показанию списков, если оно в этом нуждается: жития Исаии еще не встречаем в сборниках XV в. между житиями ростовских епископов, Леонтия и Игнатия, где его обыкновенное место в позднейших сборниках; перенесения мощей Исаии, совершеннаго торжественно и с того времени, по-видимому, праздновавшагося в Ростове ежегодно, нет в месяцесловах XV в. в числе церковных празднеств монгольскаго периода, хотя есть преставление Игнатия, ко времени котораго ошибка относит перенесение мощей Исаии; наконец это перенесение совершено, по первой редакции, Ростовским архиеп., а такой сан ростовские иерархи носили с 1390 г. Обращаясь к источникам редакции, легко заметить, что она построена на более надежном основании, чем все редакции жития Леонтия. У составителя ея были под руками письменные источники: в описании жизни Исаии на юге он, очевидно, пользовался житием преп. Феодосия; он умеет даже обозначить, хотя не всегда верно, время главнейших событий в своем разсказе; разсказ о путешествии Исаии в Киев на освящение Печерской церкви есть довольно близкая переделка разсказа Печерскаго патерика, только приспособленная к лицу одного Исаии, наконец, разсказав об этом освящении по патерику, житие повторяет тоже кратко по Несторовой летописи, выписывая почти дословно ея известие под 6597 г. Но, очевидно, достоверныя сведения составителя редакциио жизни Исаии ограничиваются известиями киевских источников; деятельность святаго на Севере описывается уже на основании источника другаго рода местнаго предания. Вот почему распространение Исаией христианства в ростовском крае он мог изобразить лишь кратко, в неопределенных чертах. Примесь местнаго предания заметна и в разсказе о чудесном путешествии в Киев, основанном на патерике. Вторая редакция совмещает в себе много особенностей искусственнаго состава: она предпосылает разсказу витиеватое и темное по изложению предисловие, в самый разсказ вносит реторическия распространения, а краткую молитву в конце первой редакции развивает в похвальное слово, которое заставляет произносить пред мощами Исаии архиеп., перенесшаго их на новое место в 1474 г. Но фактическое содержание этой пространной редакции целиком и почти дословно перенесено из краткой; все ея отличие от последней в этом отношении ограничивается тем, что она в двух местах расширяет ея заимствования из киевских источников: к известию об игуменстве Исаии в киевском монастыре Св. Димитрия прибавляет из жития преп. Феодосия известие о предшественнике Исаии Варлааме, а из летописи известие о рождении кн. Изяслава, которое понадобилось только для того, чтобы сказать, что отец Варлаама был боярином у этого князя; выписку из летописи об освящении Печерской церкви вторая редакция продолжает дальше первой, захватывая с дословной точностью помещенное под тем же 6597 г. известие о смерти митр. Иоанна, освящавшаго церковь, и его характеристику, хотя все это имеет очень мало связи с разсказом жития. Поэтому совершенно неоснователен строгий приговор, какой произносит над этой редакцией издатель краткой, видя ея «особенность» от последней в том, что «нет достоверности в ея дополнительных исторических известиях». Если первую редакцию можно приурочить ко времени перенесения мощей, то в определении происхождения второй у критики не остается и такой опоры. В житии преп. Авраамия Ростовскаго критик опять, как в житии Леонтия, встречает едва одолимыя затруднения. Известныя редакция этого жития описаны преосв. Макарием. Первая, изобразив в кратком очерке, самыми неопределенными чертами всю жизнь святаго, подробно останавливается на двух эпизодах: на борьбе Авраамия с чудским идолом Велеса и на борьбе святаго с диаволом, мстившим ему за мучение, испытанное под крестом в умывальнице Авраамия. Вторая редакция обширнее: указанным двум эпизодам она предпосылает обстоятельный разсказ о жизни святаго до борьбы с ростовским язычеством, говорит о происхождении Авраамия (из г. Чухломы), о путешествии в Новгород, о пострижении и жизни в Валаамском монастыре и, наконец, о поселении около Ростова. О третьей редакции мы можем судить только по краткому отрывку в валаамской рукописи.
      Наши церковные историки доверчиво пользуются содержанием этих редакций в изложении истории распространения христианства в Ростовском крае, не останавливаясь на их сравнительной надежности. Между тем и в общей фактической их основе и в дополнительных подробностях каждой много внутренних несообразностей. Этого мало: оне вступают в противоречие и с другими историческими памятниками, описывающими события того же времени и края. Много потрачено остроумия, чтобы объяснить эти несообразности и примирить противоречия: догадки породили только разнообразие мнений, не решив главной задачи критики — оценки годности заключающагося в житии историческаго материала. Это объясняется недостатком в житии ясных данных, которыя позволяли бы с некоторою точностью определить источники жития и время происхождения его первой редакции. Но критика, указав известныя редакции его, почти не коснулась единственнаго основания, могущаго дать некоторые выводы для объяснения темных пунктов жития, именно состава основного сказания и взаимнаго отношения редакций по содержанию.
      Сличая указанныя редакция между собою, легко заметить, что оне существенно разнятся только в описании жизни Авраамия до прихода к Ростову и сходны в дальнейшем содержании. Это последнее составляет первую из описанных редакций, которая не может ничего сказать о доростовской поре жизни Авраамия, кроме общих мест. Притом эту редакцию встречаем в наиболее древних списках. Имеем право в ней искать основнаго сказания в возможно чистом виде, что обещает она и своей простой литературной формой, одинаковой с первыми редакциями житий Леонтия и Исаии. Разбирая состав этой редакции, замечаем, что она — не житие сколько-нибудь связное, а довольно неискусная сшивка общаго очерка с двумя сказаниями. Она открывается рядом тех общих житейных черт, по которым безошибочно можно заключить, что жизнеописатель очень мало знает о жизни святаго. Отбирая в этом очерке черты, в которых можно подозревать фактическое содержание, получим такия сведения о святом: не определяя ни места, ни времени происхождения Авраамия, житие говорит, что он, оставив мирской мятеж, стал монахом, а потом начальником монахов и, пожив ангельским житием, обогатившись даром чудес, слезами омыв свою душу… Можно было бы ожидать, что речь закончится известием о смерти святаго; вместо этого житие вслед затем продолжает: «Видев же преподобный прелесть идольскую сущу, не убо бе еще все св. крещение прияша… преп. же Авраамий помолися Богу». Не пояснив, что действие происходит в Ростове, житие подробно описывает далее борьбу Авраамия с идолом Велеса. В этом эпизоде опять разсказывается об основании монастыря, о чем намеком было уже сказано в начале. От разсказа о борьбе с идолом житие переходит к другому — о борьбе с диаволом и о его поражении. Таков состав первой редакции. Между обоими эпизодами нет внутренней связи и последовательности точно так же, как между общим очерком и первым эпизодом. В очерке описывается вся жизнь святаго и такими же чертами, какими описывается жизнь святых в икосах на 6-й песни канона; можно подумать, что он и составлял первоначальное житие, которое потом неловко стало во главе двух отдельных сказаний, лишившись при этом своих заключительных известий, перенесенных к концу втораго эпизода: «И поживе… в велице смирении, труды к трудом прилагая, и в велице смирении к Господу отыде, егоже измлада взлюби». Таким же внешним образом связаны между собою и оба эпизода: заключительныя известия их показывают, что второй описывает не дальнейшую судьбу святаго, а событие, случившееся между теми, которыя разсказаны в первом. Как первый разсказ оканчивается тем, что князья ростовские дали монастырю Авраамия села и по соглашению с епископом возвели его на степень архимандритии, после чего Авраамий начал еще больше подвизаться, труды к трудам прилагая, стяжав великое смирение и проч.; так и в конце втораго разсказа читаем, что князь дал монастырю много домов и сел и поставил его выше всех ростовскихмонастырей, после чего преподобный пожил в великом смирении, труды к трудам прилагая и т.д. Ясно, что оба заключения — варианты на одну и ту же тему, что оба разсказа — особыя сказания, первоначально составившияся независимо друг от друга и потом поставленныя рядом позднейшим редактором жития. Далее нетрудно заметить, что оба разсказа по своему происхождению относятся к разным эпохам, довольно далеким друг от друга. Первый умеет обозначить время деятельности Авраамия, называя современных ему ростовских епископов Феодора и Илариона, также князей Владимира и Бориса и не упоминая ни о каком другом монастыре в Ростове. Второй переносит нас совсем в другую эпоху: он не помнит ни Феодора с Иларионом, ни Бориса, а ведет Авраамия «к великому князю Володимеру во град Володимер», к державе этого владимирскаго князя приписывает Ростов и знает уже много монастырей в этом городе. Наконец, в основе обоих разсказов очевидна местная народная легенда с ея наивными приемами; легендарный мотив сказывается в борьбе Авраамия не с самими ростовскими язычниками, а с языческим идолом, пред волшебной силой котораго изнемогает сначала сам преподобный, и в построении церкви на месте языческой святыни — разбитаго идола. Разсказ дает заметить и опоры, за которыя держалась легенда в своем развитии: это — чудотворный жезл, которым разбит идол и который хранился при гробе Авраамия до пол. XVI в., церковь Иоанна Богослова, построенная Авраамием на месте, где он встретил этого святаго, «иже (церковь) есть и до сего дне», по замечанию жития, наконец, образ Богослова в этой церкви, по которому описана в житие его наружность. Еще сильнее проникнут легендарным характером второй разсказ; только здесь основные мотивы сказания не исключительно местнаго происхождения, а представляют неясные отголоски легенды о способе мести диавола иноку, которая ходила в Древней Руси и в более чистом виде воспроизведена в житии новгородскаго архиеп. Иоанна и в муромском сказании о еп. Василие. Таким образом, если в первом разсказе сквозь легендарныя черты можно усмотреть некоторое историческое основание, то второй лишен его совершенно. Но историческия несообразности этого разсказа бросают некоторый свет на время, когда он составился: появление в нем великаго князя владимирскаго, к области котораго принадлежал Ростов, и намек на существование многихмонастырей в Ростове — одне эти черты показывают, что легенда дошла до перваго редактора жития в том виде, какой она могла принять не раньше XIV в.
      Вторая редакция является в списках позднее первой и по составу своему искусственнее, имеет краткое предисловие, а краткое обращение к святому, которым оканчивается первая редакция, развивает в целое похвальное слово, которое отделяет от жития в виде особой статьи; наконец, в ней заметно стремление восполнить пробелы и сгладить несообразности первой редакции, что служит признаком позднейшаго происхождения. К общим местам, которыми первый редактор прикрывает свое незнание начальнаго периода жизни Авраамия, второй прибавляет целый обстоятельный разсказ о происхождении Авраамия и его жизни до прихода к Ростову. Сличая этот разсказ с неопределенным вступлением первой редакции, легко заметить тесную связь между ними: текст последняго служил канвой, по которой второй редактор нанизал новыя биографические черты, но так механически, что их легко отделить, и тогда останется текст первой редакции дословно в прежнем виде. То же стремление дополнять и пояснять текст первой редакции обнаруживается вставками и распространениями, внесенными в ея дальнейший разсказ. Впрочем, она вставляет только одну новую фактическую черту, заимствованную по-видимому, из жития Леонтия прямо или чрез один из позднейших летописных сводов: по первой редакции, Авраамия возводит в сан архимандрита еп. ростовский Иларион; борьба с идолом идет при епископе Феодоре; между этими событиями вторая редакция вставляет известие о бегстве еп. Феодора от упорных ростовских язычников и о присылке на его место еп. Илариона с кн. Борисом. Остальныя добавки реторическаго свойства без фактическаго содержания. Гораздо труднее указать источники новых биографических черт в начале второй редакции. Историческия основания ея внушают к себе очень мало доверия: во-первых, подозрительно существование в конце X или в начале XI в. «града» Чухломы, который встречаем в достоверных исторических памятниках не раньше конца XIV в.; во-вторых, еще более сомнительна в Чухломе того времени возможность благочестивых родителей, которые, по второй редакции, могли «наказать сына книжному учению», когда более надежные памятники говорят, что только с конца XI в. христианство стало распространяться из центральных пунктов северо-востока в его отдаленные пределы, когда из самаго жития Авраамия видно, что в эпоху прибытия святаго к Ростову этот исходный пункт христианскаго просвещения в крае еще не весь принял крещение, когда наконец подвижник XIV в., другой Авраамий, нашел в чухломской стране еще массу язычников. Так, во второй редакции жития можно видеть вариант предания, занесеннаго в первую, вариант более развитой и потому, может быть, более поздний. В новых подробностях ея заметна основа общая с прежними чертами: в предании о путешествии будущаго ростовскаго просветителя в Новгород для удовлетворения жажды к иноческим подвигам сказывается также связь Ростова с Новгородом, какая выразилась в перенесении предания о новгородском архиеп. на основателя перваго ростовскаго монастыря, подобно тому как в совете старца, который явился изнемогавшему в борьбе Авраамию, идти в Царьград и там в доме И. Богослова искать оружия против ростовскаго идола сказалось местное воспоминание о Царьграде как первом источнике христианскаго просвещения в Ростове, получившем оттуда своих первых епископов — Греков.
      Стремление второй редакции пояснять и дополнять свой основной материал еще в большей степени разделяет третья. Из нея сохранилось одно извлечение, помещенное в валаамском уставе среди известий о других подвижниках этой обители; по языку его видно, что оно сделано поздно, в конце XVII или начале XVIII в., а состав его показывает, что оно не простая дословная выписка из «полнаго» жития, а скорее анализ его и что это полное житие основано на двух первых редакциях, разнясь от них только в разсказе о происхождении и жизни Авраама до прихода к Ростову: о последнем оно разсказывает по второй редакции, а за дальнейшими известиями о борьбе Авраамия с идолом, о явлении И. Богослова и проч. выдержка отсылает к житию в четии-минее, т.е. к первой редакции, следовательно, не нашла об этом ничего новаго в полном житии. Итак, третья редакция представляла третий вариант сказания о первоначальной жизни Авраамия. Выше были указаны подозрительныя черты втораго варианта; третий заметно старается поправить их и даже аргументировать свои поправки: Авраамий «родом бе от предел галицких, града Чухлова, богатых родителей, но не просвещенных, еще бо страна та в неверии тогда бысть». Далее на основе поправленнаго таким образом предания второй редакции развивается заманчивая своими подробностями повесть о том, как язычник Иверк, до 18 лет лежавший в разслаблении, слушает христиан — гостей из Новгорода, зашедших в дом его отца, внимает их беседе об истинном Боге и чудесах его, задумывается, проникается сомнением в богах своего отца, призывает на помощь новгородскаго Бога, получает мгновенно облегчение и в радости тайком уходит в Новгород, оттуда на Валаам, крестится под именем Аверкия и наконец делается иноком Авраамием; далее разсказ сходен с другими редакциями. Следуя обдуманной программе, новый вариант до того точен в разсказе, что по дороге из Чухлова в Новгород не забывает научить бежавшаго Иверка христианскому закону и книжной премудрости. Но не видно, чтобы у автора были какие-нибудь новые письменные источники, кроме известных уже редакций жития: по крайне мере даже известие о современности Авраамия кн. Владимиру отрывок цитует по списку одной из этих редакций. Все это подрывает доверие к новым биографическим известиям, вносимых в житие третьей редакцией, и заставляет видеть их источник в остроумии очень поздняго книжника, поправившаго разсказ второй редакции по своим соображениям, основав их на объяснении не понятаго имени Иверка.
      Сводя результаты разбора, можно приписать обретению мощей Авраамия, относимому известием в одной рукописи его монастыря ко времени кн. Всеволода III, некоторое влияние на пробуждение устных преданий о святом; но нет основания думать вместе с архиеп. Филаретом, что тогда же составлена первая редакция жития, где нет ни слова об этом событии. Устное предание — почти единственный источник этой редакции, нестройной, составленной не раньше XV в. Здесь только в сказании о борьбе Авраамия с ростовским язычеством и об основании монастыря сквозь легендарныя черты заметны исторические факты; второй эпизод этой редакции и все варианты сказания о жизни Авраамия до прихода к Ростову — смесь поэтических черт и общих мест с анахронизмами и догадками редакторов. Но и та часть жития, которая заслуживает некотораго доверия, вступает в противоречие с другими ростовскими известиями, отвергать которыя нет основания. Авраамий поражает идола при еп. Феодоре, «не по мнозе времени» всех приводит ко Христу и крестит от мала до велика, после чего еп. Иларион, заменивший Феодора, возводит Авраамия в сан архимандрита; а по житию Леонтия этот Иларион, подобно Феодору, «ничтоже усне» в Ростове и бежал, не стерпев упорства и озлобления язычников. Предание, очевидно, смутно представляло время деятельности Авраамия. В некоторых списках первой редакции не поименованы ни епископы, ни князья, современные Авраамию; в других его возводит в сан архимандрита, по совещанию с князьями Владимиром и Борисом, еп. Феодор, в третьих — еп. Иларион, наконец, в одном — оба. Отсюда понятно происхождение и значение этих княжеских и епископских имен в житии. Местное предание выводило в разсказе епископов, вел. кн. владимирскаго и князей ростовских удельных без имен, которых не помнило, перенося позднейшия явления на время Авраамия; в таком виде оно и сохранилось в некоторых списках первой редакции. Позднее книжники выставляли имена, руководясь предположением, что Авраамий действовал в самом начале христианства на Руси; так явились в первом эпизоде для епископов, современных Авраамию, имена Феодора и Илариона, а для князей ростовских — Владимира и Бориса; во втором эпизоде, где подле ростовских князей является еще вел. кн. владимирский, редактор имел в запасе для последнего имя Владимира, но для первых не мог уже подыскать имен из такого ранняго времени, и они остались во всех списках не поименованными. Ввиду этих имен и того, что житие молчит о Леонтие и Исаии, деятельность Авраамия и теперь относят к первым десятилетиям христианства в России, задолго до этих епископов. Но если можно сопоставлять такия бледныя историческия черты, какия находим в житиях Леонтия, Исаии и Авраамия, и строить из них нечто целое, то надобно поставить Авраамия близко по времени к этим ростовским епископам. Можно указать один сколько-нибудь ясный хронологический пункт, к которому известия о Ростове XI в. позволяют отнести просветительный подвиг Авраамия: это промежуток епископств Леонтия и Исаии, 1073—1077 гг., когда ростовская кафедра оставалась не занятой. Христиане были в Ростове уже при Леонтие, но язычество преобладало, и от него пострадал этот епископ: преемник его Исаия, сколько можно судить по неопределенным известиям его жития, нашел уже если не все население города, то большинство христианами, новокрещенными и не утвержденными в вере. Эту перемену можно приписать проповеди Авраамия, о которой житие начинает разсказ известием, что не все еще в Ростове приняли крещение, когда преподобный выступил против коренившейся здесь идольской прелести. Тогда движение христианства в Ростове и его области можно будет в общих чертах воспроизвести по ростовским житиям, хотя с некоторой последовательностью и без резких противоречий. Изложенный вывод находит подтверждение в обмолвке витиеватаго похвальнаго слова, приложеннаго ко второй редакции жития и по ней составленнаго: хотя житие представляет Авраамия современником ростовских еп. Феодора и Илариона, слово называет его последователем Леонтия.
      Жития двоих ростовских святых современников, еп. Игнатия и ордынскаго царевича Петра, принадлежат к числу древнейших памятников ростовской письменности. Архиеп. Филарет делает предположение, что жизнь царевича Петра описана при ростовском еп. Трифоне (1462—1467), выводя такое позднее происхождение жизнеописания из того, что оно упоминает о правнуке Петра. Напротив, коротенькое житие еп. Игнатия, по мнению архиеп. Филарета, неизвестно на чем основанному, написано очень рано, при митр. Максиме (1283—1305), т.е. вскоре по смерти Игнатия в 1288 г. Но уцелело указание на то, что оба жития писаны одним автором, и притом житие царевича прежде. В макарьевских списках этого последнего жития, упомянув о смерти Игнатия и чудесах, ее сопровождавших, автор прибавляет: «О сих же чудесех святителя инде скажем». Действительно, существующее житие Игнатия преимущественно наполнено описанием чудес, происшедших при погребении епископа. Предположить другое житие, написанное раньше этого, не позволяет замечание последняго: «Потом же житие сего преподобного не предано бысть писанию досель». Жития эти написаны раньше половины XV в., ибо одно из них — еп. Игнатия — занесено уже в синод. сборник 1459 г. В житии царевича есть указания, по которым можно приблизительно определить время его автора. Последний разсказываемый здесь факт есть нашествие Ахмыла, случившееся при ростовском еп. Прохоре (=1327). Архиеп. Филарет, введенный в заблуждение некоторыми списками жития, называющими Ахмыла царем, делает предположение, что под этим Ахмылом разумеется хан Булат Темир, нападавший в 1466 г. на Нижегородское княжество; но житие указывает здесь на событие из времени борьбы кн. Юрия Московского с Тверью, очень ясно разсказываемое в летописях под 1322 г. В описании этого нашествия житие делает замечание, звучащее воспоминанием очевидца, который вместе со всей Русской землей был напуган зрелищем варварскаго полчища, прошедшаго, впрочем, на этот раз без вреда для Ростова: «Страшно есть, братие, видети рать его (Ахмыла) и все войско вооружено».
      Время прибытия царевича в Ростов не определено. В некоторых списках службы ему преставление его помечено 6761 г., что противоречит разсказу жития, по которому Петр ушел из орды с еп. Кириллом при хане Берке. Основываясь на этом, относят событие ко времени между 1257 г., когда Берка стал ханом, и 1261 г., когда Кирилл оставил ростовскую кафедру. Но и разсказ жития представляет некоторыя неясности. При Берке в орде стало распространяться магометанство, и в 1262 г. встречаем уже на Руси отступника, принявшаго магометанство под влиянием татарскаго баскака. Царевич ушел из орды еще язычником, незнакомым с новой верой, следовательно, в самом начале правления Берки. Но, по житию Берка, умер вскоре по уходе Петра. Далее житие прямо говорит, что еп. Кирилл крестил Петра по смерти Берки, который, по нашим летописям, умер в 1266 г., т.е. четырьмя годами позже Кирилла. Ростовское житие скорее могло смешать ордынския события, чем ростовския, и поставить имя одного хана вместо другого. Поэтому заслуживает некотораго внимания известие одного списка жития, по которому царевич бежал на Русь в 6761 г., и, следовательно, имя Берки поставлено вместо имени Батыя; такая оправка устраняет указанныянеясности в житии. Житие царевича отличается тенденциозным характером: оно написано с целью доказать неоспоримость прав потомства Петрова и монастыря, основанного царевичем, на земли и воды, купленныя последним у ростовского князя Бориса, — и написано под свежим впечатлением тяжбы, в которой правнуки Бориса оспаривали эти права. Выражения жития о Петровском монастыре, сочувствие, с которым оно становится на сторону рода Петрова в тяжбе против ростовских князей, прося ему у Бога соблюдения и умножения живота, — все это позволяет подозревать в смиренном и худом рабе, как называет себя автор, инока Петровскаго монастыря. Наконец, самый характер жития дает некоторыя указания на хронологическое отношение автора к описываемым событиям. Основа сказания — легенда о царевиче, продолженная преданиями о судьбе его потомства. Чем позже легенда облекается в литературную форму, тем большее развитие получают ея поэтическия подробности, но тем бледнее становятся в ней основныя историческия черты. Легенда о царевиче, при всей живости и драматичности ея изложения в житии, остается довольно прозрачной и плохо закрывает действительныя события, послужившия для ея основой. Царевич, под влиянием разсказов ростовскаго епископа, умилился душою, задумал видеть божницу русской земли и ушел тайком в Ростов, где его осторожно крестили, боясь «искания отрока» из орды. Это не было уже тогда исключительным явлением даже в Ростове: царевича женили на дочери одного ордынскаго вельможи, жившаго в Ростове и весьма богатаго, который «преже бяше в веру пришед». Царевич также пришел с большими деньгами и, крестившись, задумал построить храм около Ростова; за непомерно дорогую цену, долго занимавшую воображение Ростовцев и с поэтической образностью выраженную в легенде, кн. Борис уступил место набожному сыну степей, который на предложение князя утвердить за ним землю грамотами простодушно отвечал: «Аз, княже, от отца и матери не знаю землею владети, а грамоты сиа чему суть?» Но потомки Бориса начали оттягивать землю у потомков Петра, последние жаловались в орде, — и автор сказания решительно подкупает читателя не только в пользу обижаемых, но и в пользу правосудия ордынских послов, разбиравших тяжбу, бросая невыгодный свет на внуков и правнуков кн. Бориса. Из всего этого позволительно заключать, что автор жил не слишком далеко от начала XV в. — времени тяжбы правнуков Бориса с внуками Петра, но писал не стесняясь ростовских князей, следовательно, после того, как Москва начала сурово хозяйничать в Ростове, когда, по выражению жития Сергия Радонежскаго, «наста насилование много, сиречь княжение великое досталося кн. вел. Ивану Даниловичу» и тяжко пришлось граду Ростову и князьям его, «яко отъятся от них власть и княжение». Можно думать, что сказание о Петре и житие Игнатия написаны не позже половины XIV в. По литературной форме житие царевича — простая повесть, чуждая житейных приемов, без предисловия в начале, без похвалы и чудес в конце, хотя автор называет Петра блаженным. Это, впрочем, условливалось отчасти исключительными обстоятельствами жизни святаго, отчасти особенной задачей автора. Такой литературной формой житие Петра заметно отличается от другаго труда того же автора, жития еп. Игнатия. Это последнее, при всей краткости, составлено искусственнее, начинается кратким предисловием и сопровождается описанием чудес, составляющим даже главную часть всей статьи. Житие это дает очень скудный исторический материал, деятельность епископа описана самыми неопределенными чертами; не встречаем и намека на многие факты из жизни епископа, сохраненные летописями и занесенные в житие Петра; остались только следы источников, откуда автор мог почерпнуть обстоятельныя известия об Игнатие. К древнейшим ростовским сказаниям о святых примыкает по характеру своему житие Никиты, столпника переяславского. Это житие было рано и сильно распространено в древней русской письменности. Частой и продолжительной перепиской объясняются многочисленные варианты текста жития в разных списках; но при этом разнообразии ни в одном списке не находим такой переработки первоначальнаго сказания, которую можно было бы назвать особой его редакцией. С другой стороны, списки разных веков, сохраняя одно и то же основное сказание, распадаются на группы по большему или меньшему количеству статей, прибавляемых к жизнеописанию. В списке половины XV в. житие является с наиболее простым составом: повесть о жизни и кончине столпника сопровождается одним разсказом о перенесении в его монастырь брошенных убийцами в Волгу и чудесно найденных крестов и вериг подвижника вскоре после убиения. Списки XVI в. прибавляют к этому пространное и витиеватое похвальное слово столпнику. Наконец, в списках XVII в. эта группа статей усложняется прибавкой к прежним чудесам описания чудес позднейших, совершившихся в XVI в. Это постепенное осложнение состава жития в списках разных веков наглядно представляет разновременность его образования. Архиеп. Филарет замечает, что житие и похвальное слово написаны в одно время. Отсутствие последняго в списке половины XV в. указывает на противное. Притом в древнейшем своем виде житие ни по составу ни по изложению не носит на себе признаков тех искусственных приемов, какия развивались в житиях с половины XV в. Разсказ его свободен от назидательных и реторических распространений: коротенькое предисловие совершенно одного характера с предисловием к житию еп. Игнатия. Напротив, похвальное слово написано вполне в духе позднейшаго житейнаго красноречия. Наконец, в развитии искусственнаго состава житий замечаем общее явление, что похвальное слово, написанное одновременно с житием, чуждо повествовательнаго содержания; напротив, слово, написанное и прибавленное к старинному житию позднее, обыкновенно повторяет главныя биографическия черты последняго. К этому второму разряду принадлежит и похвала в разбираемом житии: сокращая его разсказ, она делает из него иногда дословныя выдержки, перемешанныя с поучениями в духе церковной проповеди. Позднейшие списки замечают эти повторения и сокращают похвалу, опуская в ней именно повествовательныя заимствования из жития.
      Еще темнее время происхождения собственно жития; оно само не дает никаких указаний на это. Архиеп. Филарет в одном сочинении замечает, что житие по языкуXIII в., а в другом относит его к XV в., основывая этот вывод на известии об обретении мощей Никиты митр. Фотием. Первое мнение не имеет достаточнаго основания, ибо древнейший известный список жития — половины XV в. и в языке его трудно отыскать признаки XIII в.; основание втораго мнения не точно. Автор, описавший чудеса Никиты в XVI в., разсказывает, что слышал об искании мощей святаго от Даниила, основателя Троицкаго Переяславскаго монастыря, а последнему разсказывал об этом со слов старожилов монастыря родственник его, никитский иг. Иона, у котораго он жил в детстве. По его разсказу, митр. Фотий, удивляясь, что никто дотоле не позаботился открыть мощи прославленнаго подвижника, пытался откопать их: уже отрыли бересту, которой вместо гроба обернуто было тело столпника; но он не захотел лежать поверх земли, поднялась сильная буря, и разрытая могила сама собою засыпалась — т.е. мощей искали, но обретения не последовало. Из отсутствия намека на это событие в житии скорее следует заключать, что оно написано до попытки Фотия (1410—1431). В таком случае, однако, характер жития не позволяет отодвигать его слишком далеко в древность от XV в. Подвиги столпника должны были упрочить его память в местном предании самою своею редкостию; назидательный мотив о внезапном обращении лихоимца и притеснителя, каков был Никита, к самым суровым подвигам покаяния сообщил преданию еще более силы и интереса. Издавна утвердившийся обычай в связи с видимыми остатками подвижничества Никиты, долго хранившимися на месте, столпом, крестами, веригами, каменной шапкой Никиты и колодезями, им выкопанными, поддерживал и развивал это предание. На этом назидательном мотиве и на этих памятниках подвигов столпника и основано все содержание жития; историческия черты времени, неразлучныя со свежим преданием, сглажены в нем до того, что почти незаметны. Даже о времени жизни Никиты можно только догадываться по указанию жития, что исцеленный подвижником черниговский кн. Михаил поставил в память этого крест около монастыря «в лето 6694, мес. мая 16». Таким характером отличается обыкновенно устное сказание, очень поздно нашедшее себе письменное изложение. Притом это предание о столпнике, поздно записанное в житии, вошло в него не вполне или, по крайней мере, записывалось в то время, когда еще не достигло своего полнаго развития. На это указывает сплитение разсказа жития об исцелении черниговскаго кн. Михаила с тем, как передавался этот разсказ в XVI в. В описании чудес Никиты XVI в. автор, повторяя основныя черты разсказа по житию, прибавляет к ним новыя, которых нет в последнем: Михаил советуется о поездке в Переяславль с боярином своим Федором; помолившись о больном князе, Никита предсказывает ему с боярином страдальческую кончину от нечестиваго царя. Эти черты вошлив предание о Никите, очевидно, под влиянием повести о мученической кончине кн. Михаила и боярина его Федора, составленной современником и очень распространенной в древнерусской письменности; но в этой повести не находим и намека на сношения кн. Михаила с переяславским столпником. Таким образом, источники и взаимное отношение различных частей жития уясняются легче, нежели время их составления. Мы видели, что память о святом в продолжение двух столетий была достоянием устнаго предания, не переходя в обряды церковнаго чествования. Впервые стремление к этому встречаем в попытке митр. Фотия, не имевшей желаннаго исхода. Известие о ней дает опору предположению. Житие не всегда являлось вследствие открытия мощей или церковнаго прославления святаго; иногда бывало наоборот. Выше было указано, почему житие Никиты нельзя считать следствием попытки Фотия. Если в начале XV в. является мысль открыть мощи святаго, то в этом можно видеть если не влияние самого жития, перед тем появившагося, то действие пробужденнаго предания о святом, поведшаго и к написанию жития, которое поэтому можно отнести к концу XIV или к началу XV в. После Фотия следы памяти о святом опять исчезают. Даже его поиски в могиле столпника впервые описаны более 100 лет спустя по преданию из третьих рук. Повесть о чудесах Никиты XVI в., записавшая это предание, не говорит о повторении попытки. Несмотря на то, что житие Никиты встречается обыкновенно в древнейшей по уцелевшим спискам группе северных житий, имени его не находим в месяцесловах XV в. между именами Леонтия и Игнатия Ростовских, митр. Петра, Сергия Радонежскаго и других святых северной Руси, прославленных открытием мощей раньше половины этого века. Из этого видно, что он чтился только местно. Но память о нем опять заметно оживляется с начала XVI в.: с этого именно времени возобновляется ряд описанных чудес его; здесь находим и другия, относящиеся также к началу XVI в. указания на усиленное стремление обновить память о святом. Впервые является мысль устроить в монастыре, где подвизался Никита, храм во имя его, который и был воздвигнут по благословению митр. Варлаама (1511—1522), ставят крест на месте, где был прежде столп Никиты; чтители памяти святаго, беседуя о многих чудесах его, начинают жалеть, что они еще не описаны. Выше было указано, почему похвальное слово Никите надобно считать произведением позднейшим сравнительно с житием. С другой стороны, Никита чтился местно еще до XVI в.: в начале его, еще до построения перваго храма во имя Никиты при митр. Варлааме, над его могилой была устроена гробница, на которой стоял уже образ столпника; но всецерковное празднование Никите, как думают, установлено собором 1549 г. В четью-минею митр. Макария похвальное слово могло попасть и позже этого года; но его находим в волоколамском сборнике 1548 г., следовательно, оно написано раньше собора 1549 г. и не по поводу его постановления. На приведенных данных можно основать вероятность появления этого слова в начале XVI в. Создание храма во имя столпника делало необходимым ежегодное празднование его памяти, а слово это по своему содержанию есть именно поучение, написанное для чтения в церкви в день преставления святаго и соединяющее прославление его с воспоминаниями из его жизни.
 

Глава II.
Древнейшия жития на севере

      Переходим к кругу житий, отличающемуся особым характером в сравнении с разобранными выше. Преследуя две основныя задачи исторической критики в избранной отрасли древнерусскаго историческаго материала — разъяснение того, из каких источников черпались и как, под влиянием каких исторических и литературных понятий обработывались сказания о святых, — мы могли добиться очень скудных и смутных выводов в этом отношении от разсмотренных житий. Из форм историческаго изложения в севернорусской литературе XII—XIV в. хорошо известна самая простая — летопись. Ясные следы указывают на существование в ней и другой, более сложной и искусственной формы — биографии. Но если северный летописец этого времени является довольно ясным литературным типом, то образ севернаго биографа остается подернут тенью элементов, чуждых историческому изложению. Во-первых, авторы этих жизнеописаний остаются для читателя лицами совершенно незнакомыми: как их понятия и литературные средства, так и имена, общественныя положения и обстоятельства, среди которых они писали жития, исчезли из последних почти безследно. Далее, на всех разобранных редакциях, за исключением трех, лежит сильный отпечаток позднейших литературных целей и понятий, которыя определили не только их исторический взгляд и отчасти фактическое содержание, но и литературную форму, внося в биографию поучительно-реторические элементы. Наконец, все редакции без исключения временем своего происхождения слишком удалены от описываемых ими лиц и ни одна не основала своего разсказа о жизни святаго на современных или близких к нему по времени источниках. Не книжный списатель составил эти жития; до него их сложила местная народная легенда, у которой своя память, свои особые источники и приемы; поздний списатель только записал готовую основу, прибавив к ней свои книжныя разсуждения, ничего фактическаго не дающия историку. Среди скудных исторических данных, доступных поверке по другим источникам, помимо жития, личность его составителя часто совершенно исчезает в этой легенде, и нет средств ни указать точно его участие в обработке сказания, ни уследить за развитием последняго по всем темным извилинам многолетней изустной передачи. Таким образом, разобранные жития древнейших северных святых не могут служить ни верными образчиками древнейшей северной агиобиографии, ни чистым историческим источником: их литературные приемы и точка зрения на описываемые лица не принадлежат этому периоду, а основные фактические источники не принадлежат непосредственно истории. Более чистый материал для историографической производительности до конца XIV в. на севере дает небольшая группа житий, составившаяся к этому времени. Биография является здесь с наименьшей примесью сторонних элементов. Это немногие жития, составленныя современниками или со слов современников описываемых лиц: житие Авраамия, написанное в Смоленске, Варлаама и Аркадия — в Новгороде, Александра Невскаго — во Владимире, кн. Михаила Тверскаго в Твери и митр. Петра — в Ростове. Таким образом, эта группа житий не только представляет образцы севернорусской агиобиографии в ея первоначальном виде, но и наглядно описывает собой круг древнейших средоточий книжнаго просвещения на севере.
      Житие Авраамия Смоленскаго — одно из самых любопытных как по заключающимся в нем данным для истории, так и по своей литературной форме. В том и другом отношении оно подвергалось внимательному разбору, к результатам котораго можем прибавить несколько критических соображений, объясняющих мысль и характер жития. Мысль и характер его определились отношением автора к подвижнику и его литературным положением. Автор, инок Ефрем, называет себя в послесловии последним из учеников Авраамия в смысле самаго недостойнаго. В житии, описав наружность Авраамия, он прибавляет, что делает это для тех, кто не видел преподобнаго. Он помнит и заносит в житие некоторыя выражения, сказанныя Авраамием при случае. Так, разсказывая о гонениях, понесенных последним в монастыре на Селище, Ефрем добавляет: он сам говорил: «Пять лет терпел я искушения, поносимый, безчестимый подобно злодею». По всему этому виден в Ефреме инок Богородицкаго монастыря, основанного еп. смоленским Игнатием и порученнаго настоятельству Авраамия, — один из той немногочисленной братии, которую Авраамий образовал около себя в том монастыре, подвергая строгому испытанию каждаго вступающаго. Составленная впоследствии служба, руководясь житием и местным преданием, соединяет в своих молитвах имена Авраамия и ученика его Ефрема, говоря о последнем, что он насладился божественным учением учителя. Этим отношением автора к Авраамию определяются основные источники жития — личныя воспоминания и разсказы очевидцев; на последний источник не раз указывает сам Ефрем, сопровождая свой разсказ замечаниями: это многие знают, этому много свидетелей. Можно даже заметить, с какого времени автор разсказывает по своим личным воспоминаниям: ссылки на свидетелей и очевидцев встречаются в описании начальной поры иноческих подвигов Авраамия и прекращаются в разсказе о другой поре, когда он стал игуменом епископскаго монастыря. Тем же отношением к Авраамию объясняется и главная мысль автора жития. Шумное гонение, которому подвергли страдальца завистники и невежды, должно было перейти смутным и тяжелым воспоминанием в память следующаго поколения. Разсказать ему правдиво печальную историю, указать друзей и врагов, снять еще продолжавшияся, может быть, недоразумения с памяти учителя — такова цель, проглядывающая в труде Ефрема. Он озаглавил свою повесть «Житием и терпением преп. Авраамия, просветившагося в терпении мнозе». С особенной энергией прибавляет он, перечислив клеветы, взведенныя «безчинными людьми» на Авраамия: «Ина же многа нань вещания глаголяще, их же блаженный чюж, истиною реку тако». Этой целью объясняются и неровности фактическаго изложения в житии. Нетрудно заметить, что существенную часть жития, преобладающую над всем остальным его содержанием, составляет разсказ об интриге, веденной против Авраамия местным духовенством: здесь автор особенно разговорчив, тщательно раскрываетпружины «крамолы», подробно следит за ея развитием, ясно указывает в городском населении стороны за и против оклеветаннаго Авраамия, не забывает поименовать его защитников, оставивших добрую память в городе, наконец, собирает и выписывает подобные случаи из церковных преданий, чтобы показать страшныя следствия гонений на праведника. Все остальное в жизни Авраамия, что не имело прямой связи с этой крамолой, обращает на себя внимание автора гораздо в меньшей степени; даже деятельность его в монастыре еп. Игнатия, всего более известная Ефрему, изображена им слишком кратко для очевидца. Литературный характер жития объясняется литературной средой, в которой вращался автор, инок одного из смоленских монастырей. Известия XII в. показывают, что в развитии книжнаго образования Смоленск шел в ряду первых русских городов. Само житие дает не одно указание на степень развития письменности в смоленских монастырях в конце этого века. Из книгохранилища подгороднаго Селищскаго монастыря Авраамий брал и читал жития восточных святых Антония, Саввы и др., также житие Феодосия Печерскаго, сочинения Златоуста, Ефрема Сирина и даже некоторыя апокрифическия статьи; игумен этого монастыря, по выражению жития, был так хитр в божественных книгах, что никто не смел пред ним «от книг глаголати». Книжныя занятия Авраамия не ограничивались чтением: он собрал около себя писцов, с помощию которых составлял и переписывал новые сборники, извлекая для них наиболее важные статьи из прочитаннаго. Этим объясняется степень книжнаго образования, какую обнаруживает автор в своем труде. Особенно ясно выступает она в личном авторском элементе, введенном в житие. Это — не простой сухой разсказ: автор начинает и часто прерывает его изложением собственнаго взгляда на разсказываемыя события, сближением их с фактами церковной истории. Здесь открываются другие, литературные источники жития, которые были вместе и источниками литературнаго образования автора. Особенно долго останавливает он свое размышление на преследованиях, поднятых против Авраамия: здесь приводит он для сравнения разсказы из жития Саввы, Иоанна Златоуста, припоминает две повести из «Златой Чеци». При таких книжных средствах Ефрем мог познакомиться с литературными приемами искусственнаго жития: он начинает свой труд предисловием и оканчивает пространным и витиеватым послесловием с похвалой святому — и здесь любопытно видеть, откуда идет это искусственное влияние: богословско-историческая молитва, которой начинается предисловие, составлена по образцу предисловия к Несторову житию преп. Феодосия и оканчивается дословной выпиской из него. Из того же жития заимствует автор известие о чудесном видении, предшествовавшем построению каменной Печерской церкви, предпосылая его своему разсказу об основании монастыря еп. Игнатием. В описании жизни Авраамия видно также перо, знакомое со стилем житий: по близости к святому автор не мог не знать подробностей о его юности; но он скрыл их под теми неопределенными чертами, которыми позднейшие слагатели житий прикрывали недостаток сведений о молодости святых. Гораздо труднее определить хронологию жития, время его написания и время жизни описываемаго им лица. Авраамий, по замечанию Ефрема, подвизался в иночестве 50 лет; посвящение его в иеромонаха помечено в житии временем князя смоленскаго и всей Русской земли Мстислава, т.е. Мстислава Романовича, княжившаго в Смоленске с 1197 по 1214, в Киеве по 1224 г.; гонения на Авраамия и возведение его в сан архимандрита относятся ко времени пережитаго им смоленскаго еп. Игнатия, который только однажды упомянут в летописи под 1206 г. Из всего этого видно только, что Авраамий жил в XII—XIII вв. и что прежнее мнение, относившее жизнь Игнатия и Авраамия к первой половине XII в., ошибочно. Остальныя хронологическия показания жития так неясны, что не дают основания для более точнаго вывода. Преосв. Макарий относит кончину Авраамия не далее первой четверти XIII в.; архиеп. Филарет в одном сочинении — в 1210 г., в другом — не позже 1220 г.; некоторые — к 1221 г. Все эти догадки основаны на предположении, что Авраамий сделался иеромонахом очень поздно, лет через 30 по вступлении в иночество, и не пережил преемника Игнатиева еп. Лазаря, который около 1220 г. оставил кафедру и по житию был еще иереем во время крамолы на Авраамия. Но: 1) Авраамий, славившийся просвещением и учительностию, мог сделаться иеромонахом рано; 2) год смерти еп. Игнатия неизвестен, а из того, что житие прямо от смерти Игнатия переходит к смерти Авраамия, нельзя заключить, что последняя случилась вскоре после первой и не позже удаления с кафедры еп. Лазаря, ибо разсказ жития, как замечено выше, отличается неровностью и обстоятельное описание жизни Авраамия после крамолы не входило в программу автора. Поэтому одинаково вероятно предположить смерть Авраамия гораздо раньше и гораздо позже 1220 г. Так же невозможно точно определить время написания жития. По мнению архиеп. Филарета, оно написано не прежде 1237 г., уже при Монголах, ибо автор в послесловии молит Бога испровергнуть нашествия поганых измаильских язык. Но эти выражения могут относиться не к одним 1237—1240 гг., даже вовсе не к монгольским нашествиям. Впрочем, может быть, в хронологической неясности жития виноват не автор. Разбирая текст жития по большей части списков, легко убедиться, что позднейшие писцы значительно попортили это древнее произведение своими описками и пропусками. Может быть, неудобопонятность его и вызвала позднейшую попытку переделать Ефремово житие Авраамия. В этой переделке опущены предисловие и послесловие Ефрема; последнее редактор заменил другим, им самим составленным, нравоучительнаго содержания. В изложении жизнеописания также есть пропуски, сокращения и даже прибавки. Переделка особенно коснулась тех вводных мест древняго жития, которыми Ефрем прерывает разсказ, излагая свои размышления; именно эти места в сохранившихся списках жития и страдают темнотой и неправильностию изложения.
      После Смоленска, срединнаго члена семьи старших, волостных городов, который в древнейшем житии своего святаго обнаружил прямую литературную зависимость от Юга, от старшаго родича своего Киева, уцелевшие памятники заставляют предполагать едва ли еще не большее развитие письменности и литературы в Новгороде, в самом северном члене этой семьи, и главным образом под тем же влиянием. С другой стороны, церковная жизнь Новгорода в первые века христианства на Руси выставила немало деятелей, которые могли дать поучительное содержание для жития. Однако ж можно указать очень скудные следы литературной производительности Новгорода в этом роде. В конце XVI в. в письменности выступило незаметное дотоле предание о житии Антония Римлянина, написанном будто бы учеником последняго Андреем около половины XII в.; но, как увидим, это предание является в такой сомнительной обстановке, что в нем позволительно не видеть никакого действительнаго факта из истории новгородской литературы XII в. Затем древний пролог сберег маленькое житие Варлаама Хутынскаго, и благодаря ему же, вероятно, сохранилась еще более краткая историческая записка об Аркадие, епископе новгородском: вот все памятники новгородской агиобиографии, известные до конца XIV в.
      Краткое житие Варлаама, несомненно, существовало в конце XIII в. Оно носит на себе типическия черты так называемаго проложнаго жития. Позже, рядом с пространными житиями, в значительном количестве встречаются такия краткия, проложныя их редакции. Вопрос о хронологическом отношении обеих форм неизбежен в литературной истории жития. Но только немногим из кратких редакций есть основания приписать более раннее происхождение сравнительно с пространными; о большей части трудно сказать, были ли оне первообразами последних или их сокращенными переделками для прочтения в церкви в день памяти святаго. В этом отношении разбираемая редакция дает любопытный факт для литературной истории житий: являясь в качестве проложной рядом с позднейшими пространными редакциями, она была вместе и древнейшим их первообразом. Пространныя редакции жития не встречаются в рукописах раньше XV в.; сличая их содержание с краткой, можно заметить внутренние признаки ея старшинства. Она вышла из среды, где события и лица из истории Варлаама были еще в свежей памяти и достаточно было намекнуть на них без пояснений. Разсказ о кончине Варлаама начинается прямо известием: «Егда же… приде из Костянтиня града Антоний, сверстник его, рад же быв блаженный о таковом мужи духовному си брату, предав рцуе его монастырь». Позднейшия редакции считают нужным пояснить, что Антоний, предназначенный Варлаамом в преемники, незадолго до того пошел в Царьград. Краткое житие разсказывает о создании Хутынскаго монастыря с подробностями и намеками, которые были уже непонятны составителям пространных редакций и потому опущены или спутаны ими. Варлаам еще до пострижения прямо из мира «изиде в пусто место, имея наставника Бога и отца Перфурья и брата его Феодора и ину братью, их же житье и добронравье инде скажем… острижеся вне града от прозвутера некоего мниха». Пространныя редакции, не зная, кто этот Феодор, опускают и его с иной братией и указание на другое сочинение автора, а Порфирия смешивают с священноиноком, постригшим Варлаама. Обличая большую отдаленность этих редакций от описываемого лица в сравнении с краткой, указанныя особенности их имеют свой источник в сжатом и не совсем ясном разсказе последней. Трудно решить, что имел в виду автор жития, обещаясь «инде» сказать житие и добронравие Порфирия и иной братии; но нет нужды непременно видеть в его словах обещание написать особыя жития этих людей. Древняя новгородская летопись разъясняет, кто этот отец Порфирий и кого мог разуметь автор под «иной братией». Понятно, что это одно еще не дает достаточнаго основания приписывать летопись и житие одному автору; гораздо вероятнее, что автор жития намекает на монастырския записки, которыя он вел вскоре по смерти Варлаама, живя в его монастыре, и которыя послужили источником известий о хутынском монастыре, занесенных в новгородский летописный свод. Из этого свода узнаем, что Порфирий — Прокша Малышевич, такой же «вячший» новгородец, как и Варлаам, — постригся на Хутыне «при иг. Варламе» и умер в 1207 г.: брат его Феодор не известен по летописи, но она в продолжение нескольких десятков лет следит за судьбой его сына Вячеслава, внука Малышева, достроившаго церковь, заложенную его отцем, бывшаго тысяцким, потом хутынским монахом Варлаамом, и подробно обозначает его смерть и погребение на Хутыне в 1243 г. Там же пострижен и в 1247 г. погребен сын Вячеслава Константин. Из одного с Варлаамом класса вышел вернувшийся пред смертью его Антоний: это был Добрыня, отец котораго, воевода Ядрей, погиб в походе 1193 г. на Югру; по летописи, Добрыня еще до изгнания архиеп. Митрофана (1211 г.) возвратился из Царьграда с святыней от Гроба Господня и постригся на Хутыне; в 1211 г. он избран владыкой Новгорода и потом неоднократно оставлял кафедру. Вместе с Антонием мог быть в числе «иной братии» Варлаама и Арсений, из хутынских чернецов дважды заступавший место архиеп. Антония, но не посвященный в сан, потом бывший игуменом Хутынскаго монастыря. Ко всем этим лицам летопись относится с большим сочувствием и особенно останавливается на Арсение, описывая его добронравие, называя его мужем кротким, смиренным, зело боящимся Бога.
      Разсмотренные признаки жития не позволяют слишком удалять его происхождение от времени описываемых им событий. Впоследствии это житие имело долгую литературную историю и вобрало в себя цикл легенд, которыми окружено было имя Варлаама. Разбор их найдет место в разсмотрении позднейших редакций жития. Краткая редакция свободна от этих легенд; но и в ней, несмотря на раннее время ея списков, можно отметить черту, ставшую потом основой одной из них. Древняя летопись и житие молчат о годе смерти Варлаама; две позднейшие летописи, новгородская 4-я и софийская, относят ее к 6701 г. (1192, ноябр. 6). Воспроизводя историю монастыря по древнему житию, видно, что Варлаам с Порфирием и иной братией долго жили в «пусте месте» отшельниками, не принимая правильной формы монастырскаго братства, которое впервые устроилось по-монастырски, когда архиепископ освятил поставленную «чернецом» Варлаамом малую церковь Преображения на Хутыне, что, по древней летописи, было 6 авг. 1192 г., т.е. незадолго до смерти Варлаама. По Пахомиевской редакции жития, Варлаам тогда же заложил другую, каменную церковь Преображения, но не успел достроить при жизни. Сопоставление этих известий делает вероятным известие о смерти Варлаама в 1192 г., т.е. при архиеп. Григорие, умершем в следующем году 24 мая. Во всех известных нам списках древняго жития хоронит Варлаама владыка Антоний; позже встретим ряд легенд, основанных на тесной дружбе между Варлаамом и архиеп. Антонием, избранным в этот сан в 1211 г. Ошибка эта принадлежит не автору краткаго жития, которое, очевидно, в других списках не обозначало имени владыки, как всем еще известнаго; на это указывают и позднейшия редакции, которыя, переделывая древнее житие, в разсказе о погребении Варлаама также не называют архиеп. по имени. Так, по-видимому, из стиравшихся в предании исторических черт жизни Варлаама уже в конце XIII в. завязывалась канва легенды.
      Разбираемое житие может служить образчиком литературнаго стиля житий, какой усвояла новгородская письменность XIII в. В основных чертах своих он тот же, что широко развился и твердо заучивался нашими книжниками в последствии. Две существенныя особенности его здесь уже готовы и выступают тем заметнее, чем короче житие. Одна состоит в известном выборе биографических черт для жития. Их немного, и почти все оне связаны с разсказом об удалении Варлаама и его товарищей в пустыню, о построении монастыря и о смерти святаго; остальные моменты и подробности не остановили на себе внимания биографа. Не одна краткость биографии тому виной. Рядом с индивидуальными чертами жизни Варлаама нашли место и те общия типическия черты с их неизменным, заученным выражением, которыя удобно переносились на всякаго святаго: «родися от верну родителю крестьяну», «ун сый на игры с уными человекы не изволи изити», в пустыне «не дадяше сна очима своима, боряся с бесы», предсмертныя слова к братии: «Аще, братие, телом отхожу от вас, да духом присно с вами буду» и т.п. Затверженныя по чужим литературным образцам, эти черты, здесь еще краткия и неразвитыя, очевидно, разсчитаны не на любопытство к делам и деятелям прошлаго, а на внимание набожнаго слушателя в церкви. Эта вторая особенность житейнаго стиля заметно связана с первой: из жизни святаго берутся лишь такия черты, к которым можно привязать эти общия, готовыя формулы жития. Но следует оговорить в разбираемой редакции отсутствие третьей особенности житейнаго стиля, развившейся позже: общие места в жизнеописании удерживают еще характер исторических фактов, хотя условных, не переходя в назидательное размышление или витиеватую проповедь и не удаляясь от первоначальнаго назначения жития — служить исторической запиской или «памятью» о святом.
      Еще ближе подходит к этому назначению коротенькая записка об Аркадие, еп. новгородском, сохранившаяся в Макарьевских минеях. Трудно сказать, существовали ли в письменности Новгорода до XV в. какия-нибудь биографии других его древних владык, написанныя в Новгороде. Жития некоторых из них, составленныя позже, или молчат о своих древних источниках, или делают неясныя указания на них. Литературная простота записки об Аркадие лишает вероятности предположение, что она написана при архиеп. Макарие для его миней или в близкое к нему время: тогда составили бы более пространное и витиеватое житие, сообразно с литературным вкусом времени. Помещенная в минее Макария среди кратких проложных статей, она, очевидно, вместе с ними выписана из стариннаго пролога. Краткий некролог, эта записка чужда общих мест жития. По-видимому, она была мало известна церковным историкам: говоря об Аркадие, они обыкновенно ограничиваются летописными известиями, начинающими с основания им Успенскаго Аркажскаго монастыря в 1153 г. Записка представляет некоторый интерес тем, что сообщает черты жизни Аркадия до этого года, взятыя, очевидно, из другаго источника, столь же близкаго, как и древняя новгородская летопись тех годов, ко времени этого епископа (=1163). Аркадий «бе нищ», говорит записка, в молодости покинул родителей и постригся в Юрьевом Новгородском монастыре; здесь, достигнув сана пресвитера, он стал потом игуменом и наконец был почему-то изгнан из монастыря. Когда приехал из Руси в Новгород кн. Изяслав, он полюбил Аркадия и поручил ему «место» Св. Пантелеймона; оттуда Аркадий удалился потом в пустынное место, где и основал в 1153 г. свой монастырь. Пантелеймонов монастырь около Новгорода упоминается в грамоте кн. Всеволода Мстиславича Юрьеву монастырю, следовательно, существовал еще до 1136 г., когда Всеволод был изгнан из Новгорода. Изяслав, как видно, заботился о его благосостоянии: он приезжал в Новгород на короткое время в 1148 г.; к этому времени можно отнести сохранившуюся грамоту его на земли, выпрошенныя им у Новгорода для Пантелеймонова монастыря; тогда же поручил он Аркадию управление этим монастырем, о чем говорит записка. В известиях летописи об игуменах Юрьева монастыря есть пробел между 1134 г., когда упоминается Исаия, и 1158 г., когда был поставлен Дионисий. Очевидно, к промежутку 1134—1148 гг. и относится игуменство Аркадия в этом монастыре.
      Первоначальное житие св. кн. Александра Невскаго составляет большую редкость в уцелевших древнерусских рукописях: по-видимому, отдельные списки его попадались редко и старинным нашим переписчикам. Это можно отчасти объяснить тем, что в позднейшей письменности, наиболее сохранившейся, древнее житие было вытеснено из обращения несколькими редакциями его, составленными в XVI в. в духе позднейшаго житейнаго стиля. При такой редкости списков, первое сличение их может возбудить некоторыя сомнения относительно первоначальнаго состава жития. В списке, дополненном летописными известиями, есть подробности, не встречающияся в других. Сличая этот список с древней новгородской летописью, легко видеть, что эти подробности не принадлежат автору жития: почти все оне относятся к невскому и ледовому побоищу и заимствованы почти дословно из новгородской летописи, а автор жития — не новгородец и опускал многое, касавшееся собственно Новгорода. С другой стороны, есть черты, опущенныя в списке псковской летописи и удержанныя другими; самая крупная из них — разсказ о 6 русских удальцах, отличившихся в невском бою. Этот разсказ интересовал не исключительно одних новгородцев, ибо далеко не все эти удальцы вышли из их среды: четверо принадлежали к дружине князя, от котораго и слышал этот разсказ автор, по его собственному показанию: «Си же вся слышах от господина своего кн. Александра Ярославича и от иных, иже обретошася в той сечи».
      Автор — не новгородец: у него нет обычных выражений новгородца о родном городе, даже есть, напротив, некоторое разногласие с новгородским летописцем в разсказе о невском бое: умалчивая о подробностях, которыя могли занимать одних новгородцев и отмечены их летописцем, он не без ударения указывает, что Александр поспешил выступить против врагов «в мале дружине» и потому много новгородцев не успело присоединиться к нему, тогда как новгородский летописец выводит Александра в поход только с новгородцами и ладожанами, не упоминая о княжеской дружине. Автор и не пскович: последняго трудно предположить в жестких словах, с какими житие заставляет Александра обратиться к псковичам после ледоваго боя: «О невегласи псковичи! аще сего (избавления от Немцев) забудете и до правнучат Александровых и уподобитеся Жидом» и проч. Эти слова, образ выражения о ливонских Немцах и Шведах и другия черты обличают в авторе жителя Низовской земли, владимирца; на это указывает и обилие подробностей в разсказе о погребении Александра во Владимире, которых нет в новгородской летописи. Но трудно определить общественное положение автора: из его разсказа видно только, что он был лицо, стоявшее близко к Александру. По его признанию, он слышал о князе от отцов своих и был «самовидец возраста его»; о невском бое ему разсказывали сам Александр и другие участвовавшие в деле, очевидно, дружинники князя; о ледовом бое он также слышал от «самовидца».
      Разсматриваемое житие далеко не составляет полной, обстоятельной биографии Александра; в нем не находим многаго, что известно о князе из других источникав. В нем нет даже связнаго разсказа: содержание его представляет недлинный ряд отрывочных воспоминаний, отдельных эпизодов из жизни Александра. Нетрудно заметить мысль, руководившую автором при выборе этих эпизодов: в его записке соединены именно такие черты, которыя рисуют не историческую деятельность знаменитаго князя со всех сторон, а его личность и глубокое впечатление, произведенное им на современников, и эти черты переданы в том свежем, не потертом поздним преданием виде, в каком ходили оне между современниками. Слова, какия сказали ливонский магистр и Батый, увидев Александра, поэтическия черты, в какия современники и даже участники двух громких побед Александра успели уже облечь свои разсказы о них, татарския жены, стращающия детей словами: «Александр едет», ответ его послам Папы, скорбное слово о зашедшем суздальском солнце, сказанное митрополитом при известии о смерти князя, — эти и другие черты жития если не все точно отражают действительные факты, то дают историку живо почувствовать, как отразилась деятельность Александра в умах современников. Источник с такими чертами в северной письменности получает тем более цены, что их нет в современной северной летописи, вообще не любящей рисовать живо явления времени, и легко заметить, что позднейшие летописные сборники в разсказе об Александре воспроизводят эти живыя черты именно по житию, без котораго оне погибли бы для них и для историка. Литературная сторона жития делает его явлением не менее любопытным для характеристики литературной деятельности XIII в. на севере. Изложение его не чуждо книжной искусственности, хотя очень далеко от изысканнаго до невразумительности «добрословия» позднейших книжников. Автор знаком и с божественным, и с человеческим писанием: он умеет кстати привести текст из ветхозаветнаго пророка; характеризуя своего героя, он сравнит его в храбрости с царем римским «Еуспесианом» и при этом разскажет случай, где последний явил свое мужество; разсказывая об избиении Шведов ангелом в невском бою, не забудет упомянуть о подобном чуде в древние дни, при царе Езекии. Далее, он знает, что пишет житие святаго, котораго и сам так называет. Несмотря на все это, он не выдерживает элементарных приемов жития, не хочет ни начать его приличным описанием благочестиваго детства святаго князя, ни закончить молитвенным обращением к новому ходатаю на небе. Вместо этого он набрасывает в начале повести краткую характеристику взрослаго князя: ростом он выше других людей, голос его точно труба в народе, лицем он Иосиф Прекрасный, сила его — половина силы Самсоновой, и дал ему Бог премудрость Соломонову, храбростью он Веспасиан, царь римский, — и рядом с этими земными доблестями ни одной иноческой, чем любили с детства отличать даже князей позднейшия жития. Описание кончины святаго автор начинает обращением к себе, которое по наивной изобразительности земной скорби столь же чуждо духу житий последующаго времени: «Горе тебе, бедный человече! как опишешь ты кончину господина своего? как не выпадут у тебя зеницы вместе с слезами? как от тоски не разорвется у тебя сердце? оставить отца человек может, а добраго господина нельзя оставить, с ним бы и в гроб лег, если б можно было». Житиеписатель, вышедший из школы Пахомия Логофета, сказал бы, что автор повести об Александре совсем не умеет писать жития; так, вероятно, и думали переделывавшие ее редакторы XVI в., сглаживая в ней именно эти оригинальные, вольные приемы. Этим вольным движением, не стесняющимся холодной торжественностью житейнаго языка, оживлен весь разсказ жития; заметно еще литературное веяние стараго киевскаго или волынскаго юга под этим северным, суздальским пером, которое с гибкостью и изобретательностию южнаго летописца вставляет в разсказ и библейский пример или текст, и сжатую картину ледоваго боя или народной скорби при погребении Александра, не дает князю, его дружине и другим действующим лицам действовать молча, но постоянно выводит их с живою речью и при этом иногда мимоходом отмечает черту современнаго общественнаго взгляда или отношения к известному событию: жалостно было слышать, — добавляет житие в разсказе о поспешном выступлении Александра против Шведов, — жалостно было слышать, что отец его вел. кн. Ярослав не ведал такого нашествия на сына своего милаго Александра и ему было некогда посылать весть к отцу, ибо враги уже приближались.
      Вслед за другими книжными центрами древнейшей северо-восточной Руси является и Тверь с памятником историографической литературы, с повестью о своем князе — страдальце Михаиле Ярославиче. Первоначальное сказание о нем известно нам в немногих позднейших списках; оно не попало в древния летописи, а позднейшие летописные сборники занесли его на свои страницы уже в переделке XV в. По содержанию и основной мысли это сказание не житие в настоящем смысле слова, а повесть об убиении кн. Михаила в орде; но его можно отнести к разряду житий как по сходству литературнаго стиля, так и по тому, что оно целиком легло в основание позднейших переделок, облеченных уже в форму правильнаго жития. Встречаем в сказании следы автора: в ночь по убиении Михаила многие верные и неверные видели два светлыя облака над телом его, «еже исповедаху нам со слезами и со многими клятвами»; в гор. Бездеже, где остановились с телом на пути в Москву, один сторож был чудесно наказан за неуважение к мощам святаго и «пришел исповеда ту (в Бездеже была церковь) иереови бывшая ему, от него же слышавше написахом». Сказав, что убитаго князя отвезли на ночь за реку Адежь, «еже зовется горесть», повесть замечает: «Горесть бо и бе, братие, тогда в той час, таковую видевши нужную смерть господина своего». В этих словах сказывается очевидец смерти Михаила, бывший спутником его в орду, но не сопровождавший его тела оттуда. В свите, окружавшей Михаила за несколько минут до убийства, повесть указывает вместе с боярами и слугами отцов его духовных игумена Александра и «двоих попов». В одном из них и можно подозревать автора. В минуту смерти князя, когда бояре и слуги его одни убежали к ханше и там скрывались, другие были обобраны, побиты и закованы Татарами, духовных, по-видимому, не тронули, и они могли на другое утро услышать от верных и неверных разсказ о ночном явлении над телом князя. Московский князь отправил тело убитаго в Москву «с своими бояры», и этот поезд описан в повести кратко; на другое лето той же дорогой вернулся на Русь и Юрий с сыном, боярами и слугами Михаила; по-видимому, на этом пути автор и узнал от бездежскаго иерея о новом чуде Михаила. Во всей повести автор остается верен своей повествовательной задаче и не прерывает разсказа теми почтительными или реторическими распространениями, которыя вносят в него позднейшия редакции. Эта ровность разсказа характеризует его повесть наравне с разсмотренными новгородскими житиями. В ней можно даже заметить некоторый разсчитанный подбор фактов: указав кратко происхождение князя, разсказ направляется далее прямо к катастрофе в орде и касается только тех событий, которыя к ней привели или тесно с ней связаны. Этим объясняются некоторые пробелы в повести: разсказав о путешествии князей Михаила и Юрия в орду в 1304 г., по смерти Андрея, указав таким образом завязку вражды между ними, автор обходит 8 следующих спокойных лет великокняжения Михаила и переводит разсказ прямо к 1313 г., когда затихшая вражда возобновилась. Положение автора сообщает интерес его отношению к событиям и главным лицам сказания. Очень естественно не найти в нем и намека на исторический смысл московско-тверской распри; но можно ждать объяснения ближайших мотивов и характеров враждующих князей с тверской точки зрения. Сквозь простой разсказ повести тверской князь выступает у автора величественной фигурой; на его стороне право и великодушие: он готов отступиться от своего великокняжескаго права в пользу соперника, лишь бы вражда прекратилась, при всяком случае выражает готовность пострадать, лишь бы неповинные христиане избегнули беды смертью его одного; он борется один против московского-татарскаго союза, причем автор умалчивает, что и его герой водил из орды окаянных Татар на Русь, на погибель христианству. Но любопытно, что соперник его Юрий Московский остается в тени и не на него направлено тверское негодование автора. Юрий с низовскими князьями — орудия Татар, невольныя жертвы ордынской жадности и, особенно, треклятаго Кавгадыя, всего зла заводчика. Такое отношение тем более любопытно, что Москва в начале XIV в. не была еще окружена в глазах общества блеском, прикрывавшим многое, и сам автор не скрывает подробностей, несогласных с его отношением к действующим лицам разсказа. Увидев брошенное без одежды тело Михаила, Кавгадый «се яростью» обратился к Юрию: ведь он брат тебе старший, все равно что отец, зачем лежит так его тело? После убийства и русские князья с боярами, в одной веже с ордынскими, пили вино и хвастались, какую кто вину выдумал на пострадавшаго князя.
      Один грамотей, составлявший летописный сборник в первой половине XVI в., чувствуя неполноту своего изложения и свое неумение сочинять повести и украшать их премудрыми словесами, извинял себя тем, что он не Киянин родом, ни Новгородец, ни Владимирец, но ростовский поселянин. Если эта оговорка указывает главнейшие центры книжнаго просвещения в Древней Руси, то любопытно отсутствие среди них Москвы. Ее не можем занести и в число городов, оставивших жизнеописания своих местных политических или церковных деятелей до половины XIV в. Даже пророк и один из основателей ея политическаго величия не нашел себе в ней русскаго жизнеописателя.
      Современник митр. Петра и первый его жизнеописатель, ростовский еп. Прохор, был довольно известным лицом в свое время и в местной памяти по смерти. С его именем связана поэтическая легенда об основании Толгскаго монастыря в 1314 г. Еще игумен Спасскаго монастыря в Ярославле, он присутствовал на переяславском соборе вместе с своим епархиальным ростовским архиереем Симеоном и вскоре потом занял место последняго. В 1319 г. Прохор ездил в Тверь мирить ея князей с Юрием Московским, в 1325 г. с митр. Петром хоронил в Москве убитаго Юрия, в августе 1327 г., уже по смерти Петра, освящал там же заложенный последним Успенский собор, а под 7 сент. следующаго года летопись говорит уже о смерти его самого. Это указывает приблизительно на время составления жития. Разбор внешняго вида его дает основание для более точнаго определения. Труд Прохора, скоро встретивший сильнаго соперника в сочинении Киприана, сохранился в немногих списках, в которых, однако ж, текст его отличается обилием вариантов и заметными неправильностями. Рядом с описками, обычными у писцов, встречаем варианты, объясняющие судьбу текста. Когда во Владимирском соборе объявили о чудесах Петра, совершившихся в Москве вскоре по смерти его, по одним спискам, «почудися в. кн. Александр Михайлович и весь народ, иже бе в соборе»; другие вместо Александра, действительно бывшаго тогда (в нач. 1327 г.) великим князем, ставят великаго князя Ивана (Калиту), противореча собственному разсказу, что кн. Иван, описав эти чудеса, послал свиток во Владимир для прочтения в соборе, следовательно, не поехал сам. Автор жития упоминается в нем по всем спискам в форме, принадлежащей перу писца, а не автора: на переяславском соборе является «преп. иг. Прохор», свиток о чудесах читает во Владимире «преп. еп. Прохор». Происхождение этой последней поправки объясняется церковным употреблением, какое получил труд Прохора и на которое указывает его заглавие по софийскому списку: «преставление Петра, митр. всея Руси; а ее ему чтение», т.е. чтение в церкви на 6-й песни канона святителю. Этим же объясняются отчасти многочисленные варианты в конце жития и между ними один, для нас более других любопытный. Прохор ничего не говорит о преемнике Петра Феогносте, приехавшем на Русь в тот же год, когда умер Прохор. Описание оглашенных во Владимире чудес святителя заканчивается по софийскому и соловецкому спискам словами, обещающими конец жития: «Ты же, св. святителю, нам испроси грехов оставление…» Но житие оканчивается как будто припиской и, по-видимому, недоговоренной: «И се паки ино знамение его: создна бысть церкви вскоре милостью Св. Богородица и Божиа угодника, св. святителя Петра митр., а сотворение в. кн. Иван». Один список, наиболее исправный, как будто чувствуя, что эта приписка на месте, ставит ее перед заключительным обращением к святому, переделывая последнее для чтения в церкви на праздник святаго. В этой приписке можно подозревать намек на то, что житие написано до окончания и освящения Успенскаго собора в Москве (в августе 1327 г.), следовательно, вскоре по прочтении автором во Владимирском соборе свитка о чудесах Петра. Эти очевидные следы переделки не позволяют с уверенностью говорить о первоначальной литературной форме труда Прохора. В существующем его виде это — совершенно проложное житие, изложенное в сухом, сжатом разсказе. В нем можно отметить некоторыя новыя черты житейнаго стиля, любопытныя в русском памятнике, несомненно получившем теперешний вид еще в первой половине XIV в., вследствие того, что митр. Феогност, как разсказывает Киприан, получив от цареградскаго патриарха разрешение (в 1339 г.) почтить память святителя песнями священными и славословиями, установил «праздник светел святому». Прохор мало знал о жизни Петра на юге: он упоминает об его отце Феодоре, но не может назвать ни матери его, ни места рождения святаго, ни монастыря, где постригся Петр. Поэтому можно не предполагать особенных источников для его известий, что Петр начал учиться грамоте 7 лет и постригся 12 лет, ибо эти обычныя черты, по примеру греческих житий, вставлялись в наших, когда не были точно известны действительныя. Но даже в поздних списках труда Прохора не заметно черт, внесенных под влиянием сочинения Киприанова: в разсказе о святительстве Петра Прохор приводит известия, каких нет у Киприана; «град славный зовомый Москва», по выражению последняго, у перваго не более как «град честен кротостию».
      Из всех разобранных выше житий с их редакциями можно набрать десяток, достоверно или вероятно написанных до XV в. Одно из них (Авраамия Смоленскаго) вполне отличается уже искусственным складом, позже усвоенным северной агиобиографией, и выше указан источник этого исключительнаго явления. Другое житие (А. Невскаго) — своеобразный, не повторившийся в древнерусской литературе опыт жития, чуждаго приемов житейнаго стиля. Остальныя жития, различаясь между собою свойством источников и фактическаго содержания, представляют несколько общих типических черт: они писаны для церковнаго употребления или, по крайней мере, имели его, некоторыя несомненно, другия вероятно; потому все они имеют характер проложной записки, или «памяти» о святом, отличаясь сухим, сжатым разсказом, скудно оживляемым речью действующаго лица или библейским заимствованием; в них заметно уже зарождение условных биографических черт и приемов, составивших реторику житий позднейшаго времени; но вопреки ей все они, не исключая и двух указанных, имеют в основе своей известную историографическую задачу, ставя на первом плане фактическое содержание жития и не обращая его в материал для церковной проповеди или нравственно-реторическаго разсуждения. Таковы происхождение и первоначальный вид древнерусской агиобиографии на севере.
 

Глава III.
Киприан и Епифаний

      С XV в. развитие изследуемой отрасли древнерусской литературы заметно принимает иное направление. С одной стороны, усиливается постепенно производительность в этой отрасли; с другой — в ней выработывается новый характер, изменяющий отношение к ней историка. Для большинства новых житий предание перестает быть не только единственным, но и главным источником; в то же время начинают переработывать прежде написанныя жития; развивается особый литературный взгляд, под влиянием котораго составляются новыя жития и новыя редакции старых, найденных неудовлетворительными. С этого времени в житиях получают господство искусственные литературные приемы, устанавливаются сложныя правила и условия; сказание о святом уже не ограничивается простой исторической задачей — сохранить о нем память в потомстве, но ставит на первом плане другия цели. Эти приемы и цели не только устанавливают в житиях особую точку зрения, известный условный взгляд на описываемыя явления, но и определяют в них самый выбор содержания, которым может пользоваться историк. Если это содержание вообще становится гораздо богаче в сравнении с житиями предшествующаго времени, то примесь посторонних, неисторических элементов дает ему особую, условную оболочку, которую предварительно должен снять с него историк. Это направление развивалось в северной агиобиографии под иноземным южнославянским влиянием, проникавшим в нашу литературу двумя путями. С юга усиливается в северной Руси наплыв славянских оригинальных произведений и переводов, послуживших образцами и пособиями для изложения житий в новом направлении; в то же время, вслед за письменными памятниками юга, появляются пришлые оттуда же литературные таланты, которые дают нашей литературе первые опыты этого искусственнаго изложения.
      Если тот состав, в каком сохранилась древнерусская письменность, может служить отражением действительнаго книжнаго движения в Древней Руси, то с XV в. в нем обнаружилось заметное оживление, по крайней мере, в письменности житий. Количество греческих житий, переведенных тогда или прежде, достигает значительной цифры, и русские списки их размножаются. Встречаем любопытное указание на движение этой письменности: в 1431 г. русский опыт списывает на Афоне до 20 житий и похвальных слов святым в славянском переводе, и вскоре, по воле игумена Троицкаго Сергиева монастыря, этот сборник переписывается в России. Впрочем, не в этих переводных житиях можно найти главный источник, из котораго указанное направление русской агиобиографии с XV в. почерпнуло свои особенности. Некоторыя из этих житий — пространныя биографии с искусственным составом, который мог служить образцом для наших писателей; таковы жития Нифонта, Евфимия Великаго, Макария Египетскаго, Афанасия Афонскаго, довольно часто встречающияся в наших списках XV в., также жития Антония Великаго и Панкратия, переведенныя по поручению Иоанна, экзарха болгарскаго, и др. Но как эти, так и масса остальных, кратких и простых по составу переводных житий остаются более верны историческому изложению, менее вносят в него других литературных элементов, нежели большинство наших с XV в. Сборники, вообще довольно верно отражавшие характер и движение древнерусской письменности, и для разсматриваемаго явления указывают другой, более прямой и широкий источник. Не внося в свое изследование вопроса о распространении и влиянии южнославянской письменности у нас в XIV—XV вв., мы отметим в нем одну черту, важную по отношению к развитию русской агиобиографии с XV в. Достаточно разсмотреть состав нескольких наших сборников XV в., чтобы заметить, что преобладающий элемент в нем составляют церковно-поучительныя произведения: слова и поучения на церковные праздники всего более переписывались и, следовательно, читались; даже жития святых встречаются между ними реже; зато значительную роль церковно-поучительной литературы составляют похвальныя слова и поучения на праздники святых; в десятке торжественников их нетрудно набрать до полусотни. Здесь встретим наиболее известныя ораторския имена восточной церкви: Василия Великаго, Афанасия Александрийскаго, Иоанна Златоуста, Прокла Константинопольскаго, Козмы Веститора и др.; значительную группу составляют оригинальныя славянския произведения в этом роде, принадлежащия перу двух южных славянских проповедников — Климента, епископа величскаго, и Григория Цамблака; этот последний один написал более 10 похвальных слов и поучений на праздники святых, которыя скоро и сильно распространились в древнерусской письменности. Сборники такого состава заметно размножаются с XV в. в нашей письменности. Этой церковно-ораторской литературе мы приписываем гораздо большую долю участия в выработке искусственнаго агиобиографическаго стиля у нас, чем переводным греческим житиям: из нея составители древнерусских житий широкой рукой черпали литературные приемы для украшения своего разсказа; здесь всего легче подобрать цитаты для заимствований, которыя дословно или в легком перифразе переносили они так часто в свои творения. Под влиянием указанных похвальных слов святым молитва, или краткая похвала, которой заканчивается иногда разсказ в древнейших северных житиях, стала отделяться от него в позднейших, принимая форму особой, иногда очень длинной статьи и сделавшись необходимой частию жития; действие тех же похвальных слов, переплетающих ораторское прославление святаго с чертами его биографии, изменяло характер и самаго фактическаго изложения в наших житиях, приближая его к мысли и тону церковнаго панегирика.
      Одновременно с этим влиянием являются у нас писатели, которые дают первые литературные образцы новаго агиобиографическаго стиля, применяя его к жизнеописаниям русских святых; их можно назвать творцами новой агиобиографии на русском севере или, по крайней мере, ея первыми мастерами. Это были сербы Киприан и Пахомий Логофет; между ними почетное место занимает русский писатель Епифаний. Для истории этого новаго направления характеристично, что оно обнаруживается прежде всего в переработке русской биографии, написанной за несколько десятков лет прежде, — жития митрополита Петра.
      Московская память отнеслась без горечи к Киприану: положив забвение на смутныя события первой половины его святительства, в которых он не всегда играл роль невольной жертвы, она сохранила полезную деятельность пастыря «вельми книжнаго и духовнаго, всякаго благаго любомудрия и божественнаго разума исполненнаго», как называет его московский биограф. Составленное им житие митрополита Петра стало любимым чтением Древней Руси и переписывалось с большим усердием. Даже в народном предании он не прошел безследно: уже в XV в. на Руси ходило сказание о страшных следствиях, какия имело неблагословение Киприана для одного литовскаго хозяина, к которому на пути заехал митрополит. Киприан не указывает в числе своих источников на житие, написанное до него ростовским епископом Прохором, а замечает только в предисловии, что задумал написать, «елико от сказатель слышах». Но он, несомненно, пользовался сочинением Прохора: легко заметить, что последнее служило программой для книжнаго Серба, по которой он подробнее и другим литературным стилем, но совершенно в том же порядке разсказывает события; притом Киприан, нигде не списывая у Прохора, удержал, однако ж, в своем изложении несколько отдельных его оборотов и выражений. Киприан мог найти труд Прохора неудовлетворительным как в фактическом, так и в литературном отношении: некоторыя черты жизни святителя, известныя Киприану, опущены у ростовскаго епископа; другия изложены слишком кратко, на взгляд митрополита, и не освещены с надлежащих сторон; притом Прохоровское житие — сухой разсказ современника, тогда как отношение последующих поколений к великому московскому святителю и книжныя понятия самого Киприана требовали иной формы для литературнаго изложения его деяний. Новыя черты, внесенныя Киприаном в биографию, обнаруживают оба мотива, им руководившие. Он прибавляет известие о волынском происхождении Петра, о состоянии Волыни при Петре и в его, Киприаново, время, о замысле волынскаго князя, пославшаго Петра в Царьград ставиться в митрополита, о чем умалчивает Прохор. Эти волынския известия вынесены Киприаном из продолжительнаго пребывания в Южной Руси; но у него есть новыя черты и в описании жизни Петра на севере: он упоминает о нежелании некоторых на севере принять Петра, о чем также нет ни слова у Прохора; гораздо подробнее последняго описывает переяславский собор, на котором, по его разсказу, действовала против Петра целая партия «иноков, священников, князей и бояр», шумно враждовавших на Петра; приводит речь митрополита к собору, утишившую смятение; далее вставляет знаменитое пророчество Петра Иоанну Калите о Москве и прибавляет известие об установлении празднования Петру преемником его Феогностом, до чего не дожил Прохор. С другой стороны, в Киприановской биографии впервые на севере является искусственный стиль житий в полном развитии, со всеми своими особенностями. Предание о видении матери пред рождением Петра, записанное Прохором, Киприан не тольковоспроизводит с новыми чертами, но и прибавляет к нему новое, не раз повторенное в других житиях, о чудесном даровании отроку успеха в книжном учении; подвижничество в монастыре, где постригся 12-летний Петр, настоятельство в основанной им обители на Рате описаны теми стереотипными чертами, какия с того времени твердо усвоила себе северная агиобиография; разсказ начат витиеватым предисловием, обильно украшен вводными разсуждениями и закончен кратким, но столь же красноречивым похвальным словом святому. Это предисловие, похвальное слово и многоречивыя нефактическия отступления, прерывающия разсказ, стали образцами для позднейших писателей житий, которые заимствовали у Киприана не только их литературную форму, но и мысли, в них высказанныя. Наконец ясно заявлена Киприаном главная литературная задача жития, усвоенная позднейшими агиобиографами: «Праведнику подобает похвала, — говорит автор в предисловии, — и я, привлекаемый любовию к пастырю, хочу малое некое похваление принести святителю». С этой стороны объясняется замечание Киприана в предисловии: «Неправедно судих таковаго святителя венец не украшен некако оставити, аще и прежде нас бывшии самохотием преминуша». Он знал труд Прохора, но, прилагая к его простому и сухому разсказу высокую задачу агиобиографа, мог сказать, что венец великаго святителя не имел в нем достойнаго украшения. Впрочем, не одно литературное похваление святаго предшественника имел в виду Киприан, составляя его биографию; в появлении последней участвовали и некоторыя практическия побуждения: она была ответом на многие тревожные вопросы времени, силу которых не раз пришлось почувствовать самому автору. Установление в Москве государственнаго центра, к которому начала тяготеть северо-восточная Русь, уже в XIV в. сказалось важными затруднениями в русской церковной жизни: с одной стороны, положение русской церковной иерархии между ея высшим авторитетом в Царьграде и светской властью дома, с другой — церковное положение различных частей Руси, политически разделившихся, — все эти отношения стали запутываться и требовать новых определений. Митрополит киевский и всея Руси живет уже не в Киеве, а в Москве; Киев уже не тянет к себе Руси ни князем, ни митрополитом; Москва далеко еще не тянет к себе всей Руси князем, но тянет ее митрополитом; последний, основавшись в Москве, радеет здешнему князю; за это жалуются на него патриарху и тверской и литовский, просят себе особаго митрополита, галицкий (с 1340 г. король польский) особаго. В Москве заводится обычай выставлять своего русскаго кандидата на митрополию в ущерб избирательному праву цареградскаго патриарха с его собором; избранник московскаго князя Митяй по смерти Св. Алексия колеблет другое право — посвящать избраннаго на русскую митрополию, настаивая на праве собора русских епископов делать то же, и с ним соглашаются князь, бояре и многие епископы. Попав в этупутаницу интересов в качестве примирителя, уполномоченнаго патриархом, Киприан действует в его духе, хотя вопреки его инструкции: не всегда разборчиво пользуясь обстоятельствами, он выступает кандидатом на южнорусскую митрополию, орудием и поборником тамошних церковных сепаратистов, но, став киевским митрополитом, сам стремится к возсоединению церкви под своею властию, действует против своих соперников, обвиняя московскаго же князя в намерении двоить митрополию, и, утвердившись в Москве, вмешивается в дела галицкой митрополии, не возсоединившейся с киевской, за что получает выговор от патриарха. Киприан вынес из борьбы ея обычныя приобретения: врагов, горькия воспоминания, раздражение и потребность оправдаться, объяснить свои действия. Самое удобное средство для последняго представляла жизнь митрополита Петра. Святитель, котораго вся Русь призывала в молитвах, прошел чрез те же смуты русской церковной жизни, от которых нравственно и материально потерпел Киприан. Разсказать об этом значило для Киприана стать под защиту великаго имени, осудить враждебныя стремления и избегнуть необходимости разбирать собственныя действия, о которых хотелось молчать. Киприану не удалось возвратить Галич русской митрополии, и, разсказывая о цели отправления Петра в Царьград, он замечает, что князь волынский «совещавает совет неблаг», захотел галицкую епископию в митрополию обратить; Киприан много потерпел благодаря избраннику московской светской власти Митяю, и он резко выражается о дерзком сопернике Петра, игумене Геронтие, также избраннике светской власти, котораго никто не удерживал от такого «безсловесия», и патриарх заставляет напомнить ему церковныя правила о незаконности мирскаго избрания или самовольнаго посягательства на святительский престол; когда, разсказывает Киприан, приехал я на Русь в сан русскаго митрополита, «мало что спротивно прилучи ми ся ради моих грехов», т.е. его долго отвергали в Москве и не раз сурово изгоняли, — и, разсказывая о приезде Петра на Русь в сан митрополита, он замечает, что исконный враг «малу спону святому створи», внушил некоторымнежелание принимать его, но они скоро образумились и покорились ему смиренно. Иногда еще яснее просвечивает из-под пера Киприана мысль его — стать под сенью памяти Петра: если до него, как высказывает он в предисловии, оставили венец святителя без достойнаго украшения, то и в этом видит он особый дар святаго ему, Киприану, чтобы он, стоящий на его месте и взирающий на его гроб, получил малую мзду от Бога, достойно почтив память святаго предшественника. «Когда, — говорит он в послесловии, — я заболел в Царьграде и был близок к смерти, я призвал на помощь Св. Петра, молясь ему: если угодно тебе, чтобы я достигнул твоего престола и поклонился гробу твоему, облегчи болезни мои, — и верьте мне, с того часа исчезли тяжкия болезни, и я пришел и поклонился гробу угодника». Эта мысль труда Киприана объясняет, почему он и не упомянул об отношении Петра к орде, его пастырскую деятельность изобразил короче Прохора и вовсе опустил известие последняго об архимандрите Феодоре, котораго Петр при жизни избрал себе преемником: все это не относилось прямо к его цели, а последнее даже противоречило ей, как московское нарушение избирательнаго права патриарха. Трудно определить с точностию, когда написано житие. В послесловии Киприан упоминает о приеме, сделанном ему «с радостию и честию великою» великим князем Димитрием Ивановичем (1381); мысль жития и осторожность, с какою выражается оно о неприятном Киприану светском вмешательстве в дела церкви, также показывает, что Киприан писал его уже по окончании церковной смуты, примирившись с московским князем. Но в первый раз Киприан прожил в Москве недолго, год с небольшим, и не совсем спокойно: в 1382 г. он опять и надолго был изгнан. Записка о его жизни говорит, что житие Петра написано в подмосковном митрополичьем селе Голенищеве, на досуге, среди других книжных работ Киприана. Вернувшись в Москву в 1390 г., он несколько лет был занят церковными делами и поездками по митрополии и только с 1397 г. (до 1404 г.) настало для него вполне спокойное и досужее время, к которому, по-видимому, и относится приведенное известие. В самом житии есть намек на то, что оно писано среди других литературных трудов и замыслов автора. Около того времени, когда Киприан в Голенищеве трудился над житием митрополита Петра, в Сергиевом Троицком монастыре инок Епифаний взялся за перо, чтобы приготовить материалы для биографии своего учителя, преподобнаго Сергия. Блестящий русский писатель начала XV в., представитель книжнаго образования своего времени, Епифаний перешел в память потомства с прозванием премудраго. Происхождение его неизвестно. В похвале, которой заканчивается житие Стефана Пермскаго, автор обращается к святому с словами: «Помню, ты очень любил меня; при жизни твоей я досаждал тебе, препирался с тобою о каком-нибудь событии, о слове, о стихе писания или о строке». Разсказывая о жизни Стефана в Ростовском монастыре Григория Богослова, Епифаний пишет, что Стефан, прилежно читая святыя книги, любил останавливаться на каждом стихе, чтобы выразуметь его смысл, и, встретив мужа книжнаго и мудраго, «ему совопросник и собеседник бевше, и с ним соводворашеся и обнощеваше и утреневаше, распытая ищемых скоропытне». Отсюда заключают, что Епифаний жил в одном монастыре со Стефаном. В предисловии к житию он говорит, что о Стефане он знает иное как очевидец, другое из многократных бесед с самим Стефаном, а об остальном разспрашивал «старых муж»; в житии он иногда называет святаго своим учителем. Это, по-видимому, указывает, что Епифаний был младший современник Стефана. Ниже увидим, что разсказ о том, как Стефан готовился в Ростовском монастыре к проповеди, изложен Епифанием сбивчиво: можно думать, что он пришел в этот монастырь гораздо позже Стефана, незадолго до ухода его на проповеди, т.е. до 1379 г., еще в молодых летах, и вскоре перешел в другой монастырь — к преподобному Сергию. Пахомий в послесловии к житию Сергия называет Епифания учеником последняго, жившим «много лет, паче же от самого возраста юности» вместе со святым. Но сношения обоих друзей не прекратились и по уходе Стефана на апостольское дело. Из Епифаниевскаго жития Сергия видно, что епископ Стефан в поездках своих из Перми в Москву обыкновенно заезжал к Сергию, в лежавший на пути монастырь его; здесь будущий биограф пермскаго просветителя слушал его разсказы о Перми и ея обращении к христианству; в похвале своей Стефану он сетует, что не присутствовал при его кончине и больше уже не увидится с ним. Пахомий в указанном месте говорит еще, что Епифаний «бе духовник в велицей лавре всему братству». Отсюда выводит, что Епифаний был отцом духовным и Сергию; но он был еще молод для этого и при кончине Сергия, по-видимому, не имел и степени священника: по крайней мере, старыя русския святцы и иконописный подлинник начала XVIII в., перечисляя учеников Сергия, называют Епифания диаконом. Считаем более вероятным, что последний стал иеромонахом и духовником обители уже по смерти Сергия. Говоря о Епифание, обыкновенно указываютеще черту его жизни, взятую из приписываемаго ему похвальнаго слова Сергию, где автор намекает на свое странствование в Царьград, на Афон и в Иерусалим. Для истории известнаго литературнаго направления на Руси XV в. было бы очень любопытно это известие об одном из первых его представителей, если бы в упомянутом слове не было и других черт, обнаруживающих в нем участие позднейшей руки, как увидим ниже. Есть хороший список этого слова половины XVI в., в заглавии котораго замечено: «Творение инока Пахомиа Святыа Горы». Может быть, это указывает в Пахомие не автора, а только позднейшаго редактора слова, которое в таком случае имело одинаковую судьбу с житием Сергия, написанным Епифанием, т.е. было дополнено вставками Пахомия. По крайней мере, форма, в какой выражено приведенное известие похвальнаго слова, очень идет к страннической судьбе Пахомия, водившей его с Афона в Москву, оттуда в Сергиев монастырь, в Новгород, опять в Москву, потом в Кириллов монастырь на Белоозеро и опять в Сергиев монастырь и в Москву. Таким образом, Епифаний стоял близко к двум самым видным деятелям в русской церковной жизни второй половины XIV в. и мог вынести обильный и надежный материал для их биографии, а пребывание в двух монастырях, богатых средствами книжнаго образования, поставило его в уровень с тогдашними литературными требованиями агиобиографии. Многочисленные тексты, приводимые Епифанием в обоих житиях, показывают близкое знакомство его с Св. Писанием; по цитатам в трудах его видно также, что он читал хронографы, палею, лествицу, патерик и другия церковно-исторические источники, также сочинение черноризца Храбра. В житии Сергия он приводит выдержки из житий Алипия и Симеона столпников, Феодора Сикеота, Евфимия Великаго, Антония, Феодора Едесскаго, Саввы Освященнаго, Феодосия и Петра митрополита по редакции Киприана; наконец, характер изложения обличает в Епифание обширную начитанность в литературе церковнаго красноречия. О житии Сергия он сам разсказывает, что принялся за его отделку 26 лет спустя по смерти святаго, т.е. в 1417—1418 гг. Нет ясных указаний на время, когда написано житие Стефана: живость чувства скорби, сказывающагося в похвале Стефану, и некоторыя выражения в ней делают вероятным мнение, что житие написано вскоре по смерти епископа. Во всяком случае, оно старше жития Сергиева, написаннаго Епифанием в последние годы жизни: судя по тому, что в последнем он не говорит об обретении мощей святаго в 1421 г., он жил недолго после 1418 г. Летописец XV в. замечает в конце краткаго некролога, который он приложил к известию о смерти Стефана: «Есть же от жития его и книгы сложены, имущи тетратей с двадесять; зде же мало нечто изрекох о нем». Очерк летописца составлен по житию, написанному Епифанием, которое по размерам своим действительно принадлежит к числу самых обширных древнерусских житий. Это произошло главным образом от того, что Епифаний дал в своем труде широкий простор как красноречию своего пера, так и богатому запасу своей начитанности. Был ли он на Афоне и в других православных центрах просвещения или нет, но он был хорошо знаком с современной ему русской книжностью и в совершенстве усвоил приемы образцовых произведений церковнаго витийства на славянском языке, переводных или оригинальных, которыя стали размножаться в русской письменности с его времени. По житию Стефана можно составить значительный лексикон тех искусственных, чуждых русскому языку по своему грамматическому образованию слов, которыя вносила в книжный язык Древней Руси южнославянская письменность. Реторическия фигуры и всевозможныя амплификации разсеяны в житии с утомительным изобилием; автор не любит разсказывать и размышлять просто, но облекает часто одну и ту же мысль в несколько тавтологических оборотов; для характеристики святаго он избирает в одном месте 20, в другом 25 эпитетов, и почти все они — разные. Он сам очень удачно характеризует свое изложение, называя его «плетением словес». Столь же щедро разсыпает он свою ученость в обширных экзегетических или церковно-исторических отступлениях, которыми часто прерывается его разсказ. В подтверждение своих слов он выписывает иногда 5, даже 8 текстов: на вопрос, каким образом апостолы не достигли Пермской земли, он делает подробный очерк истории апостольской проповедии потом толкует евангельскую притчу о найме делателей человеком домовитым, применяя ее к Пермянам; в разсказе о построении Стефаном Устьвымской церкви он останавливается на внутреннем смысле факта, что она была освящена во имя Благовещения, и изъясняет церковно-историческое значение марта месяца по палее или другому подобному источнику. В повести о борьбе Стефана с пермским волхвом Памом вставлено многословное богословское прение между ними, в котором трудно отыскать действительныя историческия черты, сообщенныя Стефаном, и скорее можно видеть полемическое разсуждение самого автора в форме диалога на тему о превосходстве христианства пред язычеством. Встречаем в житии целую статью, составленную из текстов о призвании язычников в христианскую церковь; за этой статьей следует другая, еще обширнее, об азбуке пермской, изобретенной Стефаном, где, подражая монаху Храбру и пользуясь его сочинением, автор излагает происхождение еврейскаго, эллинскаго и славянскаго алфавита и потом говорит о превосходстве славянской и пермской грамоты пред эллинской. Наконец, житие завершается похвалой святому в форме, обнаруживающей стремление к художественности: в трех статьях («плачах») являются с длинными монологами пермские люди, пермская церковь и биограф, сетующие о кончине епископа, сам Стефан, обращающийся к Господу с молитвою о церкви, и Господь, прославляющий пермскаго апостола. Такая оригинальная форма похвальнаго слова безраздельно принадлежит одному Епифанию: ни в одном греческом переводном житии не мог он найти ее, и ни одно русское позднейшее, заимствуя отдельныя места из похвалы Епифания, не отважилось воспроизвести ея литературную форму. Вообще, Епифаний в своем творении больше проповедник, чем биограф, и в смешении жития с церковным панегириком идет гораздо дальше Киприана. Исторический разсказ о Стефане в потоке авторскаго витийства является скудными отрывками; собрав их, получим фактическое содержание, не соответствующее обильным источникам, какими, по-видимому, располагал Епифаний и на которые он сам указывает в предисловии. Младший брат Стефана по иночеству, он знал о нем иное по слуху или «от старых муж»; это, очевидно, относится к первой поре жизни Стефана на родине, в Устюге, и к тем годам, которые он прожил в Ростовском монастыре до вступления сюда Епифания. Другое «и своима очима видех», замечает он о времени, проведенном вместе в монастыре. Потом ученики Стефана разсказывали ему о его учительстве и управлении, т.е. о деятельности в Перми: об этом слышал он разсказы и от самого Стефана, встречаясь с ним во время своей жизни в Сергиевом монастыре: на это, по нашему мнению, намекает Епифаний словами: «Иное же и с самем беседовах многажды и от того навык». В самом изложении Епифания заметны следы этих бесед с Стефаном: разсказ о борьбе его с волхвом заканчивается словами епископа, которыя биографзапомнил из его разсказа об этом: «преподобный же рече: прение же наше еже с влхвом, в нем же мало не скончася над нами одно слово, глаголющее: проидохом сквозе огнь и воду и изведены в покой; но обаче отшедшю влхву обретохом покой». Свойство источников отразилось на изложении Епифания. В разсказе о проповеди святаго в Перми есть живыя черты, схваченныя прямо со слов Стефана или его сотрудников и оставленныя автором в нетронутом реторикой виде: успеху проповеди более всего помогло разочарование Пермян в своих страшных, неприкосновенных идолах, которые позволяли Стефану безнаказанно бить их обухом в лоб и истреблять, и на угрозу волхва напустить богов на Стефана новокрещенные отвечают: «Поснимал он с славных кумиров священныя пелены и их без вреда износил ученик и отрок его Матвейка, наш же крещеный Пермяк; что сделают твои идолы учителю?» Но автор при своем многословии не может последовательно изложить ход обращения Перми; он передает об этом без связи ряд отдельных случаев и их иногда не договаривает до конца: однажды раздраженная толпа язычников с луками напала на одинокаго Стефана, он держит к ним витиеватую речь с множеством текстов, но чем кончилось столкновение, житие не говорит ни слова. Точно так же, кроме селения Устьвыми, где построена была первая в Перми церковь с обителью, Епифаний не указывает других мест деятельности Стефана в Перми. Довольствуясь общими, самыми крупными биографическими чертами, автор вообще опускал в разсказе подробности или передавал их в неопределенном виде, без обстоятельных указаний, какия мог получить от разсказчиков, многаго и не сохранила его память до того времени, когда он принялся за житие. Здесь же источник неясности хронологических указаний жития. Стефан постригся в Ростовском монастыре юношей, прочитавшим уже многия книги Ветхаго и Новаго Завета, при ростовском епископе Парфение, а при епископе Арсение поставлен диаконом. Ни о том, ни о другом епископе нет точных известий в летописи. В списке ростовских епископов Парфений стоит между Петром, умершим в 1365 г., и Арсением; но его нет между ними в перечне епископов, рукоположенных митрополитом Алексием. По отметкам летописей о времени поставления некоторых из них видно, что епископы исчислены в перечне в хронологическом порядке рукоположения: так как здесь за Арсением Ростовским следует Евфимий Тверской, то поставление перваго относится ко времени между 1365 г., когда Парфений занял место Петра, и 1374 г. По смерти Алексия, повелением Митяя, говорит житие, следовательно, 1378 г., Стефан поставлен в иеромонаха. Вслед за тем Епифаний говорит об изучении Стефаном пермскаго языка, о составлении пермской грамоты и переводе русских книг на пермский, потом об изучении греческаго языка. Эти труды разсказаны не совсем на месте, ибо не могли быть делом одного-двух лет, а вскоре, «на Москве не сущу никому же митрополиту, Алексею убо к Господу отшедшю, а другому не у пришедшю», следовательно, в 1379—1380 гг., Стефан уже отправился в Пермь. Сам Епифаний замечает, что обращение Перми «издавна сдумано бяше» у Стефана, а пермскому языку всего скорее мог он научиться еще на родине, в Устюге, вблизи пермскаго края. В статье об азбуке пермской ея изобретение и перевод книг также отнесены ко времени, когда на Руси не было митрополита, но тут же Епифаний замечает определение, что это было недавно, «яко мнюот создания миру в лето 6883 (1375)», когда, следовательно, еще был жив Алексий. Здесь соединены разновременныя известия. Епифаний не знал точно хода приготовления Стефана к проповеди, которое началось до вступления Епифания в Ростовский монастырь; но он запомнил или слышал после толки современников о пермской азбуке Стефана: до сих пор не было в Перми грамоты, жили без нея; теперь ли, на исходе седьмой тысячи, только за 120 лет до кончины века грамоту замышлять? Отсюда видно, что изобретение Стефана стало известно около 1372 г. Но книги переводились на пермский язык уже при Епифание, в последние годы жизни Стефана в Ростовском монастыре, и объявлены в Москве, когда Стефан ходил туда за благословением на проповедь. Приняв, что Стефан стал иеромонахом лет тридцати, можно приблизительно определить время главнейших событий его жизни. Родившись в конце первой половины XIV в., он постригся лет восемнадцати, «еще млад буда в уности», около 1366 г., когда епископом в Ростове был Парфений; около 1372 г., при епископе Арсение, он стал диаконом, и тогда же узнали о его пермской азбуке. По летописи, он посвящен в епископа Перми в 1383 г., не имея еще, по-видимому, и сорока лет от роду; незадолго до этого старый волхв Пам, убеждая новокрещенных Пермян отстать от Стефана, говорил: меня слушайте, старца и вашего давняго учителя, а не этого русина, «уна суща возрастом, леты же предо мною яко сына и яко внука мне». Другой труд Епифания не сохранил своего первоначальнаго вида, как житие Стефана; по крайней мере, доселе не известен список, который можно было бы признать подлинным текстом написаннаго Епифанием жития Сергия, без дополнений, внесенных в него позднейшей рукой. Однако ж есть указания, с помощию которых можно отделить эти дополнения от Епифаниева труда. Во всех списках его разсказ о кончине Сергия сопровождается повестью о проявлении мощей святаго и рядом чудес, заключающихся послесловием другаго автора, Пахомия Логофета. В предисловии к житию автор излагает программу предпринятаго труда: «Ныне же, аще Бог подаст ми, хотел убо бых писати от самого рождения его, и младеньство, и детство, и в юности, и во иночестве, и во игуменстве, и до самого преставлениа его». Из послесловия Пахомия Логофета видно, как исполнил эту программу Епифаний: Серб пишет об ученике — биографе Сергия, что он «по ряду сказаше о рождении его и о взрасту и о чудотворении (при жизни), о житии же и о преставлении». Оба известия согласно говорят, что разсказ Епифания не простирался далее кончины святаго. Этим подтверждается приведенное выше его же указание, что он начал окончательно отделывать биографию Сергия 26 лет спустя по смерти последняго (1417—1418), следовательно, не мог иметь и намерения разсказать о обретении мощей, происшедшем 30 лет спустя по смерти Сергия. Неизвестно, дожил ли Епифаний до этого события; но в разсказе жития о кончине Сергия есть черта, подтверждающая вывод, что именно здесь прервал Епифаний свою повесть, дописав ее раньше обретения. «Не вмного же прострем слово, — пишет он в конце статьи о смерти Сергия, — кто бо взможет по достоанию святаго ублажити?»В этих словах можно только видеть обещание автора приложить к житию похвалу святому, уже начатую в статье о кончине его; между тем в сохранившихся списках жития далее читаем разсказ о проявлении мощей, очевидно, другаго автора: «Приложено же и се да будет к предреченным еже о обретении мощей святаго». Пахомий в своей редакции жития Сергия, изложив кончину его почти дословно сходно с Епифанием, опустил выписанное обещание, ибо имел в виду разсказать дальше о обретении и чудесах, за ним следовавших. Сочинение Епифания встречается обыкновенно в списках XVI и XVII вв.; список XV в. — чрезвычайная редкость.
       Вообще, его биография Сергия была мало распространена в древнерусской письменности. Это объясняется легко: другой, менее талантливый, но более популярный писатель, Пахомий, переделал труд Епифания прежде, чем он распространился в читающей среде, а писцы потом охотнее переписывали более краткую Пахомиевскую редакцию, чем обширный труд Епифания. В библиотеке Сергиева монастыря сохранилось 9 списков редакции Пахомия XV в., но не уцелело ни одного современнаго им списка Епифаниева труда; даже от XVI в. дошел только один его список, если не ошибаемся. Притом многия статьи в Пахомиевской редакции изложены дословно сходно с Епифаниевской. Все это вместе с позднейшими прибавками, неразлучно сопровождающими Епифаниевский текст в уцелевших списках, может возбудить сомнение, принадлежит ли этот текст перу Сергиева ученика, не есть ли он произведение редактора XVI в., в иных местах переделавшаго изложение Пахомия, в других переписавшаго его дословно. Это сомнение устраняется одним куриозным списком жития XV в. Здесь статьи, входящия в состав Епифаниева труда, расположены не в том порядке, как в других его списках, но текст большей части их совершенно одинаков с последними; немногия статьи, напротив, изложены в том виде, как их переделал Пахомий, некоторыя, наконец, переписаны дважды, в одном месте сходно с Епифаниевским текстом, в другом — с Пахомиевским. Отсюда видно, что уже редактор XV в. имел перед собой два различных текста жития, и один из них — тот самый, который в списках XVI в. приписывается Епифанию. Далее, указанное сочинение не может касаться предисловия к житию: здесь автор сам говорит о себе как об ученике Сергия и очевидце его последних подвигов, и в числе старцев монастыря, поведавших ему о более раннем времени жизни святаго, называет Стефана, его старшаго брата. Но и в самом житии, разсказывая события начальной поры монастыря, автор иногда ссылается на их свидетелей и очевидцев, которых не мог застать в монастыре Пахомий, пришедший почти сто лет спустя после того. Наконец, характер изложения в житии Сергия, известные литературные приемы и даже отдельныя фразы напоминают перо биографа Стефана Пермскаго. Отделив таким образом от позднейших добавлений подлинный текст Епифания в редакции жития, обозначаемой в списках его именем, легко заметить и в самом этом тексте вставки другой руки, впрочем очень немногия. К разсказу об основании Московскаго Андроникова монастыря прибавлено известие о преемнике Андроника, игумене Савве, и о посмертном исцелении последним ученика своего Ефрема. Савва, сколько можно заключать по неясным известиям о нем, умер до 1418 г., и заметку о нем мог написать Епифаний; но не этому биографу Сергия принадлежит следующий за тем разсказ о построении и украшении каменной церкви в монастыре преемником Саввы Александром и живописцем Андреем Рублевым с известием о смерти обоих, ибо это было много лет спустя после 1418 г. Точно так же в разсказе о кончине Сергия вставлена заметка об ученике и преемнике его Никоне: «Иже последи явлена его в чюдесех показа, предводящее слово скажет». Это намек на одно чудо (о Симеоне Антонове), разсказанное в позднейшем прибавлении к труду Епифания и бывшее уже по смерти Никона. Житие Сергия не чуждо литературных особенностей, отмеченных в разборе жития Стефана: то же неумение разсказывать кратко и ясно, та же наклонность вставлять в разсказ длинный ряд текстов и вдаваться в историческое или символическое толкование событий. Но это житие, говоря вообще, богаче фактическим содержанием в сравнении с другим произведением Епифания и сообщает гораздо больше живых черт, возможных со стороны современника. Это объясняется многолетней жизнью автора на глазах Сергия, близким знакомством его с местом описываемых событий, чего недостает в житии Стефана, наконец, обилием живых свидетелей жизни святаго. Не лишены интереса разсеянныя в предисловии к житию заметки Епифания о том, как писалась эта биография. Многое он сам видел и слышал от Сергия: другое сообщили ему келейник Сергия, «вслед его ходивший время не мало и взлиавший на руку его воду», потом брат святаго Стефан, старцы, помнившие рождение и жизнь Сергия до пострижения, другие старцы, очевидцы пострижения его и дальнейшей жизни; для каждой поры в жизни святаго Епифаний еще застал в монастыре живых свидетелей — очевидцев. В самом житии встречаем черты, подтверждающие эти сообщения автора: он мог назвать по имени священника, который крестил Сергия; знал диакона Елисея, отец котораго Онисим, также диакон, является в числе первых иноков, пришедших в пустыню к Сергию, а родственники этого Онисима, по разсказу Епифания, пришли в Радонеж из Ростовской области вместе с отцом Сергия и другими ростовскими переселенцами. Пользуясь такими источниками, Епифаний через год или два по смерти Сергия первый начал писать о его жизни, но только для себя, не для публики, «запаса ради и памяти ради»; написанныя таким образом «некия главизны» о житии старца, в свитках и тетрадях, не приведенныя в порядок, лет 20 лежали у автора, ждавшаго, не будет ли кто другой писать о том же. Узнав, что никто нигде не пишет, Епифаний посоветовался с старцами разумными и через 26 лет после кончины Сергия принялся писать его житие «по ряду», т.е. приводить в порядок, дополнять и отделывать свои старые свитки и тетради. Но Епифанию, очевидно, не вполне удалось достигнуть этого, и расположение отдельных «главизн» в его труде по сохранившимся спискам не соответствует порядку разсказываемых событий, что затрудняет пользование житием как историческим источником. Это затруднение увеличивается еще неясностью хронологических указаний самого автора и ошибками писцов. Не разъяснены известия о времени рождения и смерти Сергия. Шевырев прочитал в каком-то списке Епифаниевскаго жития его, что святой скончался в 6905 г. Но против этого, во-первых, большая часть списков этой редакции жития, помечающих время события 6900 годом (25 сент. 1391); во-вторых, все нам известные списки Пахомиевской редакции XV в., числом более 10, выставляющие тот же год; в-третьих, показания летописей, которыя записали известиео кончине Сергия; в-четвертых, авторитет монахов Сергиева монастыря, современников Пахомия. Один список Пахомиевской редакции, писанный в монастыре в 1459 г., сопровождается припиской руки, переписавшей житие: «В лето 6900, мес. сентевриа 25 преставися Сергий чюдотворец, а жив лет 78; в лето 6967, индикта 6, вруцелето 6… от сего лета Сергию чюдотворцу настала година 67, а Никону игумену 31 година». Далее, к известию о годе смерти Сергия списки жития обыкновенно прибавляют заметку, что святой жил 78 лет; но в начале жития Епифаний говорит, что Сергий родился «в княжение великое тверское, при вел. кн. Димитрие Михайловичи, егда бысть рать Ахмулова», т.е. в 1322 г. Делают различные выходы из этих противоречивых известий одного и того же памятника. Одни стараются примирить несогласныя известия, отыскивая между ними средину: если по одному показанию Сергий родился в 1322 г., а по другому — в 1318 г., то полагают время рождения Сергия между 1318—1322 гг., приблизительно около 1320 г. Но хронологическия показания источников — не мнения ученых, и мирить их с помощию средины — значит прибавлять к двум несходным и сомнительным показаниям источников свое третье, сочиненное. Архиеп. Филарет избрал другой, более решительный путь: приняв известие большей части списков жития о кончине Сергия в 6900 г. и о 78 годах его жизни, он посредством вычитания получает для рождения святаго 1313 год и затем отвергает все другия показания, не примиряя их. Но, кроме того, что не указаны причины предпочтения одного показания жития другому, новое известие архиеп. Филарета вступает в противоречие с другими показаниями Епифания. Сергий постригся 23 лет, по словам Епифания, следовательно, в 1336—1337 г., по выводу Филарета о времени его рождения; Троицкая церковь в пустыне построена Сергием раньше этого с помощью старшаго брата Стефана, уже овдовевшаго и постригшагося; следовательно, сын последняго Иван, будущий игумен симоновский Феодор, родился еще раньше; он пострижен уже игуменом Сергием, следовательно, не раньше 1353 г., и по разсказу Епифания 10—12 лет, следовательно, не позже 1347 г., по хронологии Филарета недостает 6—7 лет, чтобы помирить ученаго изследователя с учеником Сергия. Далее, упомянутая церковь построена в княжение Симеона, по разсказу Епифания, следовательно, не раньше 1341 г., а по хронологии Филарета не позже 1335 г.: опять недостает 6—7 лет. Так как из двух противоречивых показаний источника одно непременно ложно, остается оценить сравнительно признаки вероятности каждаго и принять одно из двух: или 78 лет жизни Сергия, или рождение его в 1322 г. Епифаний слышал от старцев, что святой родился в великокняжение Димитрия Тверскаго, когда была рать Ахмылова; но они не сказали и Епифаний не знал, когда, в каком году это было: иначе он сообразил бы, что в 1391 г. Сергию не было 78 лет. Если бы житие прямо пометилособытие 1322 г., в его показании, при противоречии с другим, можно было бы усомниться, подозревая ошибку автора или писца; но оно передает известие в форме, которая сама по себе внушает доверие. Такова обычная народная хронология: она считает не годами, а событиями и редко ошибается. Она запомнила, что Сергий родился при великом князе Димитрие, который в один год с нашествием Ахмыла и на короткое время «подъял» великое княжение под Юрием Московским. С другой стороны, в год смерти Сергия едва ли были в монастыре люди, помнившие его рождение и детство; тем менее можно предположить их присутствие через 26 лет после, когда дописывалось житие, а поколение младших современников Сергия в обители его, к которому принадлежал автор, легко могло ошибиться в счете лет святаго. Вообще, в этом последнем известии, если даже оно записано самим Епифанием, скорее можно предположить неточность, чем в известии о времени рождения; еще менее удерживает оно цены, если вставлено в текст Епифания позднейшей рукой, что более вероятно. Наконец, Епифаниево известие о времени рождения Сергия не только согласно с дальнейшими хронологическими показаниями жития, но и бросает свет на некоторыя темныя черты последняго и возстановляет приблизительную хронологию главнейших событий в истории монастыря. Переселение Сергиева отца с другими Ростовцами в Радонеж Епифаний объясняет, с одной стороны, московскими насилиями, начавшимися в Ростове при великом князе Иоанне Калите, следовательно, после 1328 г., с другой — льготами, манившими переселенцев в Радонеж, который был отдан Калитой меньшему сыну Андрею. Но по двум духовным Калиты, писанным в 1328 г., Радонеж завещан великой княгине Елене с меньшими детьми, а не Андрею, которому назначен особый удел. Отсюда следует, что эта весь, как называет ее Епифаний, отошла к уделу Андрея вследствие новаго раздела по смерти княгини Елены, которая умерла по летописи в 1332 г. Находим подтверждение известию Епифания: в 1373 г. Радонеж является по летописи в вотчине Андреева сына Владимира, а по духовной Симеона 1353 г. Владимир «ведает уезд отца своего». Таким образом, переселение Сергиева отца в Радонеж произошло после 1332 г. С того времени до удаления Сергия в пустыню прошло по житию немало времени: младший брат его Петр успел вырости и жениться, а старший овдоветь, имея двоих сыновей, и постричься; родители их со временем также постриглись и умерли, пожив в иночестве «мало лет», следовательно, не один год. Все это подтверждает известие Епифания, что церковь Троицы, которой ушедший в пустыню Сергий начал строение монастыря, освящена в княжение Симеона, т.е. не раньше 1341 г. Это известие высказано автором с уверенностью, а прибавленная к нему догадка, что это было в начале княжения Симеона, подкрепляется заметкой жития в другом месте, что от начала строения «места того» прошло более 15 лет до заселения его окрестностей, что было еще в княжение Иоанна, брата Симеонова. Сергий постригся 23 лет от роду, следовательно, в 1345—1346 г., и вскоре стали приходить к нему монахи; этим объясняется замечание жития, что Сергий жил в пустынном уединении, не видя лица человеческаго, года два «или боле или менши, не веде (не вемь), Бог весть». Первым монахам, просившимся в пустыню к Сергию, он говорит о монастыре еще как о будущем; следовательно, братство начало собираться около пустынника едва ли раньше 1346 г. Сергий принял игуменство в Переяславле, в отсутствие митрополита Алексия, от Афанасия Волынскаго, который является в звании переяславскаго епископа в духовной Симеона 1353 г.; это скорее можно отнести к поездке Алексия в Царьград в 1353—1354 гг., чем к путешествию его туда же в 1456 г. Таков приблизительно хронологический порядок событий в первой половине жития; гораздо труднее возстановить его во второй. Разсказ биографа становится подробнее, распадается на отрывочные эпизоды, которые, благодаря недостатку хронологических указаний автора, нельзя связать с другими известными событиями времени. Можно только заметить по некоторым статьям жития, что в существующих списках оне расположены без хронологической последовательности. Одною из последних статей является разсказ о попытке митрополита Алексия уговорить Сергия занять после него престол русской митрополии, что было незадолго до смерти митрополита в 1378 г.; между тем гораздо прежде помещен в житии разсказ о пермском епископе Стефане, относящийся ко времени после 1383 г., когда Стефан стал епископом. Еще заметнее эта непоследовательность в том, что между разсказами о Стефане и Алексие помещен ряд статей о монастырях, основанных под руководством Сергия, которые все возникли до посвящения Стефана в епископы, но некоторые после смерти Алексия. Первым в этом ряду монастырей-колоний является Андроников; о нем можно только сказать, что он основан до 1370 г. Следующий за ним в житии Симонов монастырь основан также при Алексие, но неизвестно, в каком году; в позднейшем житии Феодора, племянника Сергиева, находим известие, что он, первый игумен этого монастыря, был духовником великаго князя Димитрия и тысяцкаго; отсюда видно, что он стал игуменом до 1374 г., а монастырь, по тому же житию, основался задолго до игуменства Феодора. Следующий за Симоновым Дубенский монастырь основан, по разсказу Епифания, вскоре после победы над Мамаем в 1380 г. После него житие разсказывает о Коломенском Голутвином монастыре, время основания котораго неизвестно, и, наконец, о Серпуховском Высоком, который по летописи построен в 1374 г. Таким образом, и ряд статей о монастырях учеников Сергиевых не имеет хронологической последовательности. Встречаем в житии заметки, показывающия, что сам Епифаний затруднялся размещением своих старых отрывочных записок, когда стал приводить их в порядок. Так, вслед за разсказом об основании Феодором Симонова монастыря он поместил разсказ о видении ангела, бывшем раньше, еще до удаления Феодора из обители Сергия, и, замечая, что поместил не на месте, переходит к статье о Дубенском монастыре с оговоркой: «Сиа сказаниа предним последуют о составлении монастыря от ученик святаго еже на Дубенке».
      Обширное похвальное слово Сергию, мало распространенное в списках, обыкновенно усвояется последними «ученику Сергия священноиноку Епифанию». Но заметка в упомянутом выше Волоколамском списке слова показывает, что оно приписывалось и перу Пахомия. Ни Пахомий, ни другой позднейший редактор Сергиева жития, Симон Азарьин, говоря о Епифание, не прибавляют известия, что им составлено и похвальное слово Сергию. В самом слове встречаем два ряда черт, которыя или принадлежат разным авторам, или так же противоречат друг другу, как известия списков слова о его авторе. Во-первых, в изложении слова видны приемы и особенности епифаниевскаго пера, утомительно-многословнаго и неистощимаго в тавтологическом «плетении словес», умеющаго для характеристики нрава Сергия подобрать 18 прилагательных так же легко, как 25 эпитетов для характеристики Стефана в его житии. Очевидец Сергия сказывается в выражении похвальнаго слова: «Дарова нам (Бог) видети такова мужа свята и велика старца и бысть в дни наша». Во всем слове нет и намека на открытие мощей Сергия, из чего можно заключить, что оно писано не по поводу этого открытия и раньше его. Но с другой стороны, слово говорит уже о раке мощей святаго, которую целуют верующие, автор обращается к святому: «Се бо мощий твоих гроб перед очима нашима видим есть всегда». Наконец, читаем выражения, возможныя только в слове, которое произносилось в церкви на праздник святаго. Все это можно было написать уже по открытии мощей, когда оне были переложены в раку и установлено празднование святому; следовательно, слово писано Епифанием гораздо позже жития. Но в том же слове читаем: «Прочая его (Сергия) добродетели инде скажем и многая его исправления инде повем»; следовательно, житие еще не было написано, когда писалось слово. Но в таком случае тот же Епифаний в предисловии к житию Сергия не мог сказать, что 26 лет прошло от кончины святаго и «никто же не дрзняше писати о нем, ни дальнии ни ближнии, ни большии ни меньшии». Биограф разумел здесь писание, которое было бы известно другим, а не свои старые записки о Сергие, писанныя для себяи не выходившия из его келлии; но он не мог забыть своего похвальнаго слова Сергию, которое читалось в церкви и в котором есть биографическия черты. Из всех этих противоречий один выход — в признании, что в Епифаниево слово после открытия мощей внесены вставки Пахомием; он же мог сделать и выписанное обещание, собираясь после слова подвергнуть переделке и написанное Епифанием житие Сергия, с той же целью — приспособить его к чтению в церкви.
      В Епифание как писателе встречаем два условия, которыя редко соединялись в наших позднейших агиобиографах: он обладал литературным талантом, вооруженным обширной начитанностью, и был близким свидетелем событий, которыя описывал, или знал их из верных источников. Притом в его литературном положении была особенность, не существовавшая позднее: он писал в то время, когда стиль житий у нас только еще устанавливался, не затвердев в неподвижных, холодных формах. Потому его витийство не знает границ и часто подавляет фактическое содержание; потому же из всех образцовых агиобиографов он был наименее доступен для чтения или подражания, чем объясняется слабое распространение его трудов в древнерусской письменности. Сущность фактов у Епифания пострадала от ораторской окраски очень мало, меньше, чем в большинстве позднейших житий; но сильно потерпели их связь и ясность.
 

Глава IV.
Пахомий Логофет

      Серб Пахомий имел громкое имя между древнерусскими книжниками, а по размерам и количеству своих литературных произведений едва ли не самый плодовитый писатель древней России. Однако ж известия о нем в нашей исторической литературе сбивчивы и противоречивы. Читаем, например, что Пахомий, родом серб, пришел в Россию с Афонской горы в Новгород во времена архиеп. Новгородскаго Ионы, т.е. около 1460 г., а по смерти этого владыки, следовательно, после 1470 г., переехал из Новгорода в Троицкий Сергиев монастырь. Архиеп. Филарет также начинает литературную деятельность Пахомия в Новгороде, во время архиеп. Ионы, а составление им житий первых троицких игуменов Сергия и Никона относит ко времени после переселения Пахомия из Новгорода в Троицкий монастырь, хотя не указывает, когда это случилось. Другие приводят Пахомия в Россию гораздо раньше: несмотря на то, что в наших рукописях он называется сербином и иеромонахом «Святыя Горы», Шевырев видит в нем того болгарина Пахомия, который в 1410 г. прибыл на Русь с митр. Фотием из морейской Акакиевой пустыни и потом уединялся на берегу озера Синега близ построенной Фотием церкви. Все эти известия не точны. Древнерусские писатели также оставили немного сведений о Пахомие. Несмотря на то, что последний имел в Москве значение официальнаго агиобиографа, по этим сведениям нельзя возстановить с некоторой стройностью и полнотой его биографию; но с помощию мелких, часто микроскопических заметок, разсеянных в приписках на рукописях, в некоторых памятниках древнерусской литературы и в его собственных многочисленных трудах, можно составить перечень последних в хронологическом порядке, по крайней мере, приблизительно.
      Келарь Троицкаго Сергиева монастыря Симон Азарьин в предисловии к житию Сергия, написанном им в 1653 г., упомянув, что после Епифания Пахомий описал житие и чудеса Сергия, прибавляет, что с того времени прошло более 200 лет и никто не решился занести дальнейшия чудеса преподобнаго в книгу жития его. В приписке к сказанию о обретении мощей митр. Алексия, составленному при митр. Макарие в половине XVI в., замечено, что иеромонах Пахомий составил повесть об Алексие «минувшим летом мало мнее седмидесятим» по преставлении Св. Алексия. Из обоих этих известий можно видеть, что Пахомий явился на Русь и начал здесь свою литературную деятельность гораздо раньше того времени, какое указывают митр. Евгений и архиеп. Филарет. Более определенныя указания извлекаются из разсмотрения списков составленной Пахомием редакции жития Сергия. Разбирая это житие, церковно-историческая критика ограничивается обыкновенно замечанием, что Пахомий сократил Епифаниевское житие, дополнив его описанием чудес, совершившихся до открытия мощей Сергия. Выше сделана попытка отделить Епифаниевский текст от позднейших прибавлений в редакции жития, обозначаемой в списках именем Епифания. Но текст и Пахомиева сокращения не во всех списках одинаков: уже в списках XV в. он представляет два разных пересмотра или сокращения Епифаниевскаго оригинала. Разница преимущественно стилистическая; один из пересмотров стоит в этом отношении ближе к тексту Епифания, другой представляет дальнейшее сокращение его, более изменяет изложение подлинника и при этом опускает местами некоторыя фактическия черты, удержанныя в первом пересмотре. Уже поэтому можно догадаться, что второй пересмотр сделан позднее и на основании перваго и служил окончательной отделкой новой редакции жития; здесь, может быть, причина того, что он преимущественно распространился в древнерусской письменности, тогда как первый черновой уцелел в немногих списках. Второе сокращение встречаем уже в двух списках 1459 г. Далее, позднейшия статьи, прибавленныя к Епифаниевскому житию, не простая копия с Пахомиевской редакции. Последняя во всех списках обоих пересмотров сопровождает разсказ о кончине Сергия сказанием об открытии мощей его и о 12 чудесах, после того совершившихся. То же сказание и те же чудеса находим в списках Епифаниевскаго жития; но здесь изложение их другое, представляет более пространную редакцию сравнительно с изложением в собственно Пахомиевском сокращении жития. В этой пространной редакции чудес есть указания на то, что и она принадлежит перу того же Пахомия и составлена позднее сокращеннаго изложения их в его редакции жития: в чуде 12-м автор разсказывает, что сухорукий Леонтий, вошедши в церковь во время литургии, стал у раки Св. Сергия, «всем братиям предстоящим и мне, недостойному Пахомию, писавшому в то время житие святаго». Возникает вопрос, какой из двух пересмотров жития разумеется в этом замечании редактора. В некоторых списках втораго пересмотра упомянутое 12-е чудо сопровождается еще тремя кратко описанными чудесами, происшедшими в одно время, 31 мая 1449 г. Их нет в списках перваго пересмотра, и они, очевидно, приписаны после, при вторичном пересмотре жития, который, следовательно, относится ко времени между 1449-м и 1459 г. В некоторых списках Пахомиевской редакции жития уцелела заметка автора в начале 12-го чуда: «Ниже се да умолчится еже не пред многими дничудо святым содеяся, еже своима очима видехом». Есть основания заключать отсюда, что это чудо было последним из совершившихся в то время, когда Пахомий оканчивал свое первое сокращение Епифаниева труда о жизни Сергия: в списках перваго пересмотра прямо за этим чудом следует заключительное послесловие автора о себе; до этого чуда ряд чудес одинаков во всех списках, а за ним меняется, в одних помещается чудо о пресвитере Симоне, в других указанныя три чуда 1449 г. Итак, первый пересмотр жития начат Пахомием до исцеления сухорукаго Леонтия и окончен вскоре после него. В разбираемых 12 чудесах, о которых разсказывает Пахомий после обретения мощей Сергия, ни по краткому, ни по пространному изложению нет прямых указаний на их время; но можно заметить в их порядке хронологическую последовательность, нетрудную для Пахомия, который одни из них видел сам, другие узнал от очевидцев. Чудо 4-е есть исцеление боярскаго сына Димитрия Каисы, котораго по летописи находим между павшими в бою с Татарами в 1438 г., следовательно, совершилось до этого года. Чудо 3-е с архим. Игнатием записано автором «от свидетеля уст», бывшаго очевидцем события; по 8-е «бысть в наша лета», как замечает автор, намекая, по-видимому, что в это время он был уже в России. Здесь разсказывается о знатном воине, спасшемся от татарскаго плена во время наществия ордынскаго царя Ахмета: описываемыя Пахомием обстоятельства дела, удачнаго для Русских в первом бою и кончившагося их поражением во втором, дают понять, что речь идет о нашествии изгнаннаго из орды Улу-Махмета на Белев в 1438 г. Во многих списках Пахомиевской редакции втораго пересмотра за исцелением сухорукаго следует чудо с пресвитером Симеоном, записанное в Троицком монастыре с его слов. Симеон сопровождал митр. Исидора на осьмой собор в Италию, но бежал из Венеции с тверским послом, за это был скован возвратившимся Исидором, но после бегства его из Москвы освобожден и отправлен в Троицкий монастырь к игумену Зиновию. Это случилось, очевидно, между 1441 г., когда бежал Исидор, и 1443-м, когда умер Зиновий. Помещением чуда с сухоруким между событиями 1438 г., с одной стороны, и 1441—1443 гг. — с другой определяется приблизительно его время, а с ним и время первой работы Пахомия над житием Сергия. Находим библиографическое подтверждение этого вывода. Древнейший список Пахомиевской редакции перваго пересмотра встречаем в лаврской рукописи XV в. между житиями и похвальными словами, сопровождающимися припиской, которая разсказывает о происхождении сборника. Буквальный смысл этой приписки тот, что разсматриваемая рукопись есть список, и уже, по-видимому, не первый, со сборника, составленнаго на Афоне в 1431 г., и этот список снят по распоряжению Троицкаго игумена Зиновия (1432—1443), но при этом переписчик внес в сборник и житие русскаго святаго, в то время только что составленное Пахомием. Переписка происходила в последние годы игуменства Зиновия, и потому в сборник могло попасть житие, написанное при том же игумене и разсказывающее чудеса 1438-го и следующих лет. Невозможно определить с точностию время приезда Пахомия в Москву к великому князю, о чем говорит известие, обыкновенно помещаемое в заглавии жития преемника Сергиева, игумена Никона. Но около 1440 г. Пахомий поселился уже в Троицком монастыре. С того времени до 1459 г. здесь уцелели следы его пребывания. Можно думать, что биография Сергия была первым его литературным трудом на Руси. Как писатель, владевший правильным книжным стилем, умевший написать житие святаго как следует, он был нужный человек в монастыре, об основателе котораго братия еще не могла послушать подобающаго чтения в церкви в день его памяти: житие, написанное Епифанием, было слишком обширно для этого и притом ничего не говорило ни об открытии мощей святаго, ни о чудесах, после того совершившихся. С обретения мощей уже праздновали торжественно Сергию; но не видно, чтобы до Пахомия была написана особая служба на память его. Это делает вероятным, что вместе с житием Пахомий составил и службу Сергию, помечаемую в рукописях его именем и помещенную уже в сборнике 1459 г. От авторства Пахомий переходил к более простому труду переписчика: в библиотеке Троицкой лавры сохранился список книги Симеона Богослова, написанный рукою Пахомия в 1443 г., и список Палеи, сделанный им же в 1445 г.; в 1459 г., по поручению казначея того же монастыря, он переписал псалмы Давидовы с толкованиями. В то же время продолжалась и литературная деятельность. Выше замечено, что между 1449-м и 1459 г. Пахомий пересмотрел составленное им житие Сергия и при этом внес в него кроме трех чудес 1449 г. новую большую статью — сказание о пресвитере Симеоне. Вероятно, в тот же период жизни в Сергиевом монастыре (1440—1459) Пахомий написал житие и службу игумену Никону и дополнил Епифаниеву биографию Сергия повестью об открытии мощей его и следовавшими затем чудесами, дав им новую, более пространную редакцию сравнительно с изложением в его сокращенном житии Сергия. Прямых указаний на время этих работ нет; но в дополнении Епифаниевскаго жития заметны заимствования из биографии иг. Никона. В списках не назван автор краткаго проложнаго жития Сергия; но оно составлено по Пахомиевской редакции жития, в древнейших списках обыкновенно следует за службой Сергию, написанной Пахомием, и вместе с ней встречается уже в сборнике 1459 г. Есть список составленнаго Пахомием жития митр. Алексия с заметкой в заглавии, что оно написано в 1459 г., по поручению митр. Ионы и собора святителей. Ниже, в разборе этого жития, будут изложены основания, почему можно предполагать, что часть этого новаго труда Пахомия, сказание об открытии мощей Св. Алексия и служба ему были написаны раньше, около 1450 г., вскоре после того, как новопоставленный митр. Иона с собором русских епископов установил всецерковное празднование памяти Алексия.
      Таким образом, Пахомий получал значение официальнаго агиобиографа и творца канонов и пользовался большой литературной известностью в русской церковной среде. Этим объясняется приглашение, полученное Пахомием из Новгорода. Желая увековечить в потомстве память об отечественных, особенно местных, новгородских, угодниках, новгородский архиеп. Иона поручил жившему у него Пахомию написать жития их и каноны для церковнаго празднования их памяти. Так пишет биограф Ионы, прибавляя, что владыка не щадил имения для прославления Божиих угодников и щедро вознаградил «искуснаго в книжных слогнях» Серба за его литературные труды множеством золота, серебра и соболей. Но здесь есть некоторая неясность в известиях о Пахомие. По разсказу упомянутаго биографа Ионы, когда в Новгород приехал вел. кн. Василий и здесь в январе 1460 г. совершилось над его постельником чудо преп. Варлаама, Пахомий жил уже в Новгороде, у архиеп. Ионы, который поручил ему тогда написать повесть о случившемся чуде и другия сочинения. Пребывание Пахомия в Новгороде после того было непродолжительно: к началу 1462 г. он вернулся в Москву. Поэтому нельзя не удивиться быстроте его пера при том количестве написанных им тогда в Новгороде сочинений, какое перечисляет биограф архиеп. Ионы. Он написал сказание о чуде преп. Варлаама в 1460 г., житие этого святаго с похвальным словом и каноном, также жития блаж. княгини Ольги, преп. Саввы Вишерскаго и предшественника Ионы, архиеп. Евфимия, с канонами каждому из этих святых, наконец, службу Св. Онуфрию, которому был посвящен храм в Отней пустыни, месте пострижения Ионы, пользовавшейся потому его особенным покровительством. По смерти митр. Ионы в марте 1461 г. владыка новгородский упросил Пахомия написать службу на память этого святителя. Так разсказывает жизнеописатель — современник Ионы, ставя сказание о чуде 1460 г. на первом месте в ряду новгородских трудов Пахомия. Но сам Пахомий в предисловии к житию Варлаама Хутынскаго пишет, что он приехал в Новгород еще при архиеп. Евфимие, следовательно, раньше марта 1458 г., и этот владыка поручил ему съездить в обитель Варлаама, чтобы собрать сведенияо чудесах его. Очевидно, Евфимий желал, чтобы написано было житие Варлаама: до своего архиерейства он жил несколько времени в Хутынском монастыре; в позднейших списках жития Варлаама сохранилось известие, что он думал открыть мощи этого святаго. С другой стороны, выше указана книга, писанная Пахомием в 1459 г., по поручению казначея Троицкаго Сергиева монастыря. Остается предположить одно из двух: или Пахомий писал эту книгу живя в Новгороде, или он приезжал сюда при архиеп. Ионе в 1459 г. уже в другой раз. Наконец, как увидим ниже, есть основание сомневаться в точности известия, будто житие Саввы Вишерскаго написано в 1460—1461 гг., до отъезда Пахомия из Новгорода. Биограф архиеп. Ионы заключает свой перечень новгородских трудов Пахомия неожиданным известием, что владыка много уговаривал Пахомия написать канон Сергию Радонежскому, хотя служба ему с двумя канонами давно уже была составлена Пахомием. Ионе хотелось, чтобы Пахомий написал ему еще несколько житий и канонов; но последний отказался, собираясь вернуться в московския страны. Там ожидало его новое литературное поручение. В предисловии к житию преп. Кирилла Белозерскаго он пишет, что по благословению митр. Феодосия, «овогда повелен быв тогдасамодержцем вел. кн. Василием Васильевичем», он отправился в Кириллов монастырь, чтобы на месте собрать сведения для биографии святаго. Феодосий возведен на митрополию в мае 1461 г., а вел. кн. Василий умер в марте 1462 г.; этим определяется время поездки Пахомия на Белоозеро. Но из слов автора в предисловии можно заметить, что эта обширная биография написана уже по смерти Василия, хотя нельзя определить, где и когда именно: едва ли не самый древний список ея сохранился в Сергиевом монастыре и писан около 1470 г. В продолжение следующаго десятилетия (1462—1472) следы Пахомия исчезают в письменности: неизвестно, где он жил и писал ли что-нибудь. В 1472 г. он снова призван был к официальному литературному труду. В 1472 г. сломали старый Успенский собор в Москве, основанный митр. Петром, и начали строить новый; тогда же совершено было открытие и первое перенесение мощей св. митрополита на новое место, и день перенесения, 1 июля, положили праздновать по всей земле. Современный летописец замечает, что Пахомию поручено было написать слово об этом событии и службу в память его. Слово это, совершенно согласное с известием летописца о его содержании и довольно редко встречающееся в рукописях, иногда помечается в них 24 авг., по ошибке писцов, которые смешивали первое перенесение со вторым, бывшим 24 авг. 1479 г. Об этом последнем ни слова не говорит Пахомий в своей повести, заключая разсказ известием об установлении праздника 1 июля. В самой повести есть довольно ясныя указания на время ея составления: автор говорит, что пишет по повелению самодержца и архиерея, «иже того самого блаженнаго Петра высокий престол содержащего». Этот архиерей, как поясняет Пахомий, есть митр. Филипп; повесть ничего не говорит ни о падении основаннаго этим митрополитом собора в 1474 г., ни о смерти Филиппа в апр. 1473 г., выражаясь о нем как о живом еще владыке. Отсюда видно, что она составлена вскоре после события 1 июля. Сравнивая ее с двумя летописными сказаниями о том же, находим, что она гораздо беднее последних подробностями и некоторыя из них, по замечанию одного летописца, передает не вполне точно; но она писана на праздник и изложена в духе витиеватой церковной проповеди, не стремясь быть обстоятельной исторической запиской о событии. В минеях митр. Макария это слово Пахомия сопровождается сказанием о дальнейшей постройке Успенскаго собора и о втором перенесении мощей митр. Петра в 1479 г. Архиеп. Филарет, по-видимому, и это сказание приписывает Пахомию. Состав его не поддерживает этого предположения: оно начинает не прямо с того, что следовало за перенесением 1 июля, описанным в разсмотренной повести, но повторяет последнюю, легко переделывая изложение Пахомия и местами дословно заимствуя у него реторическия украшения. Это продолжение Пахомиева слова составлено также в XV в., вероятно вскоре после 24 авг. 1479 г. За ним следуют в указанном списке два похвальныя слова, одно на память Св. Петра, другое на перенесение его мощей; эти слова также приписываются Пахомию и также едва ли принадлежат ему. Витиеватое прославление святаго уже изложено Пахомием в конце его слова о перенесении 1 июля; указанныя похвальныя слова — только развитие этого прославления, на нескольких страницах почти дословно сходное в обоих и составленное с помощию Пахомиева слова, подобно сказанию о втором перенесении. После приведеннаго известия летописца о литературных трудах Пахомия в 1472 г. не находим ясных указаний на его деятельность; но она еще продолжалась, и, по-видимому, немало лет. Кроме исчисленных произведений, остается значительный и разнообразный ряд других, из коих некоторыя писаны после 1472 г. Древнерусская письменность усвояла их Пахомию, но не оставила известий, когда, где или по какому поводу были они составлены. Сохранились списки канона Св. Стефану Пермскому, содержащаго в начальных словах и буквах некоторых стихов известие, что он писан «рукою многогрешнаго Пахомия сербина, повелением владыки Филофия епископа», следовательно, не раньше 1472 г. Списки жития новгородскаго архиеп. Моисея называют автором его того же Пахомия сербина. Указанное выше летописное известие 1472 г. называет Пахомия иноком Сергиева монастыря; неизвестно, покидал ли он после того эту обитель и когда умер. Биография Моисея, по содержанию одного чуда в ней, могла быть написана не раньше 1484 г.; судя по времени приезда Пахомия на Русь, она была последним трудом его, написанным в очень преклонных летах. В службе Знамению Богородицы в Новгороде (чудо 1169 г.) находим два канона, оба с надписью: «Творение священноинока Пахомия Логофета». Некоторыми чертами изложения напоминает эти каноны и вообще приемы пахомиевскаго пера витиеватое похвальное слово Знамению, обыкновенно присоединяемое в рукописях к древнему новгородскому сказанию об этом чуде. Наконец, встречаем список жития новгородскаго архиеп. Иоанна, правда поздний, который показывает, что древнерусская письменность усвояла и это житие перу Пахомия. Таких указаний, разумеется, недостаточно для решения вопроса об авторе двух названных произведений; можно только привести некоторыя соображения, поддерживающия эти указания. Главное содержание жития архиеп. Иоанна почерпнуто из круга местных народных преданий. Имя Иоанна получило важное значение в местной легенде благодаря тому, что он во время нашествия Суздальцев на Новгород послужил орудием чуда от иконы Богородицы, ставшаго любимым воспоминанием Новгородцев. Память об этом владыке вместе с новгородской стариной оживилась особенно в XV в., в эпоху последней борьбы Новгорода с Москвой. Явление его архиеп. Евфимию в 1439 г., как разсказывает житие, повело к открытию его мощей и к установлению панихиды 4 октября всем князьям и владыкам, погребенным в Новгородском Софийском соборе. Вместе с именем Иоанна, под влиянием опасностей со стороны Москвы, должно было оживиться и воспоминание о чуде 1169 г. Это сказывается в легендах, распространявшихся из Новгорода в XV в., о знамениях, подобных чуду XII в., состоявших в явлении слез на иконах Богородицы. Не указываемый в рукописях повод к составлению двух канонов Знамению Пахомием, может быть, побудил его написать и похвальное слово об этом чуде, и житие архиеп. Иоанна. Труды, предмет которых заимствован из церковной истории Новгорода, были следствием пребывания Пахомия в этом городе или сношений с ним, не прерывавшихся и по возвращении автора к Троице. Но трудно догадаться о времени и поводе к написанию четырех других произведений, обозначаемых именем Пахомия — повести о страдании черниговскаго кн. Михаила и его боярина Феодора с службой на память их, похвальнаго слова на Покров Богородицы и канона в службе Св. Борису и Глебу. Только о первом из этих сочинений можно сказать, что оно написано раньше 1473 г.: биограф князя ярославскаго Феодора, писавший около этого года, знал уже повесть о Батые, приложенную Пахомием к сказанию о кн. Михаиле.
      Жития, которыя одни подлежат нашему разбору из всех исчисленных разнообразных произведений Пахомия, распадаются на две группы по отношению к ним критики. Одни из них — только переделки прежде написанных и сохранившихся биографий и могут быть поверены на основании последних: таковы жития Сергия, митр. Алексия, Варлаама Хутынскаго, архиеп. Моисея и сказание о кн. Михаиле Черниговском. Остальныя стоят вне такой поверки, ибо написаны или прямо по изустным разсказам, или на основании письменных источников, уже утраченных.
      К изложенным соображениям о времени написания и составе Пахомиева жития Сергия остается прибавить несколько замечаний о значении его как историческаго источника. Уже древнерусская письменность считала его не самостоятельным произведением, а только переделкой, новой редакцией прежде написанной биографии: в большей части списков этого жития заглавие сопровождается заметкой, что оно «преже списано бысть от духовника мудрейшаго Епифания, послежде преписано (или „проведено“) бысть от священноинока Пахомия Св. Горы». Разбор отношения Пахомиевской редакции, служившей образцом для других, к ея оригиналу даст одно из указаний на то, для чего и как делались эти новые «преводы» или редакции, наполняющие собою древнерусскую письменность житий. Цель Пахомиевой переделки жития указывается заметкой в одном списке службы Сергию, откуда видно, что творение Пахомия читалось в церкви на праздник памяти святаго; житие, написанное Епифанием, не было удобно для этого ни по размерам, ни по свойству изложения. Согласно с таким назначением житие начинается обращением к предстоящей братии, призывающим ее достойно праздновать память святаго. В послесловии автор выставляет главным побуждением к написанию биографии посмертныя чудеса святаго, виденные и слышанныя им в обители, которыя он первый внес в житие, ибо при взгляде на последнее как на церковное назидательное слово разсказ о чудесах становится в его составе существенной, необходимой частью. Указанное назначение биографии, с одной стороны, объясняет чрезвычайно сильное распространение ея в древнерусской письменности, с другой — определило главныя особенности ея изложения. Чтобы сообщить своей редакции размеры, возможные для церковнаго слова, Пахомий старается возможно больше сократить Епифаниевский оригинал, опуская его многочисленныя реторическия отступления, сжимая иногда десяток его листов в 10 строк. Но вместе с реторическими отступлениями исчезли под пером Пахомия и те живыя, дорогия для историка черты, которыя записал в житии Епифаний по личным воспоминаниям или разсказам очевидцев, например вид глухой лесной пустыни в то время, когда уединился в ней Сергий, и постепенное заселение ея вместе с развитием монастыря. Так изложена редактором большая половина жития, до статьи об изведении источника; отселе перифраз чередуется у Пахомия с дословной выпиской. Далее, редактор опускал факты оригинала, какие находил неудобными для чтения в церкви, или изменял их подробности и причины, чтобы сообщить более назидательности своему изложению.
      Епифаний не был Москвич и не смотрел на события московскими глазами: как в житии Стефана он упрекнул москвичей за недостаточное признание подвигов пермскаго просветителя, так и здесь в правдивом разсказе о переселении Сергиева отца из Ростова не задумался выставить главной причиной события московския насилия. Пахомий передал факт без объяснений. Сергий, уходя в пустынь, отдает свою долю отцовскаго наследства — у Епифания — младшему брату, у Пахомия — бедным, ибо так лучше сказать в житии; Епифаний просто говорит, что в лесу, где поселился Сергий, было много зверей и гад, у Пахомия бесы преображались в зверей и змей и нападали на Сергия; по разсказу Епифания, Сергий ушел из своего монастыря на Киржач вследствие того, что некоторые из братии не желали иметь его игуменом и во главе их был родной брат его Стефан, однажды в церкви изрекший на Сергия «многа, еже не лепо бе»; Пахомий нашел неуместным напоминать братии об этом неприятном деле и объяснил удаление Сергия желанием отыскать место для безмолвия, которое постоянно нарушали богомольцы, во множестве приходившие в монастырь. Наконец, кроме этих поправок, вызванных соображениями редактора, у него есть неточности, происшедшия от недосмотра. Он знает о жизни Сергия не больше Епифания, хотя в послесловии ссылается на разсказы других братий монастыря; он вносит в биографию свои мысли, приемы изложения, свой прагматизм, но не вносит новых биографических черт. Относясь к своему труду преимущественно как стилист, равнодушный к историческому факту, он менее заботится о точности и последовательности разсказа. Епифаний внимательно следит за постепенным образованием небольшой монашеской общины около радонежскаго пустынника, за ея первоначальной жизнию и развитием монастыря в связи с распространением его известности. Пахомий стирает эти любопытныя подробности своими общими местами, не думая о связи событий, и вслед за описанием уединенной жизни Сергия говорит уже о многочисленной братии, привлеченной к нему всюду разносившейся славой его подвигов, не поясняя, кто видел эти подвиги пустынника, не видавшаго лица человеческаго. Иногда Пахомий без всякой причины изменяет порядок статей оригинала или, опустив одну статью, удерживает ссылку на нее, сделанную Епифанием в другой дальнейшей. Таким образом, рядом с уцелевшей Епифаниевской биографией редакция Пахомия имеет некоторую цену как исторический источник только благодаря дополнительным статьям об открытии мощей и посмертных чудесах святаго.
      Как библиографическая история жития митр. Алексия, так и его фактическое содержание представляют много темных, едва ли даже разъяснимых пунктов. Над обработкой этого жития трудился ряд писателей, начинающийся Питиримом в половине XV в. и оканчивающийся чудовским иноком во второй половине XVII в. Пахомий только наиболее известный автор из этого ряда. История жития тесно связана с судьбою мощей Св. Алексия и начинается с их обретения. Сказание о нем было обработано в нескольких редакциях. Две из них встречаются в списках Пахомиева жития Алексия, одна краткая, другая распространенная, обе с 8 или 9 чудесами. Третья есть переделка пространной статьи Пахомиевскаго жития и прибавляет к ея чудесам новое — об исцелении чудовскаго инока хромца, сокращая пространное сказание об этом митр. Феодосия. Наконец, 4-я редакция, с витиеватым предисловием, имеет характер церковной беседы на праздник обретения мощей 20 мая: это другая переделка Пахомиева сказания, составленная в Чудовом монастыре в XVI в. при митр. Макарие, с новыми фактическими подробностями и с прибавлением повести о вторичном перенесении мощей Алексия после 1483 г. Время обретения мощей определяется в этих редакциях сказания двумя противоречащими друг другу известиями: всеоне согласно говорят, что это случилось при митр. Фотие, следовательно, не позже июля 1431 г.; но краткая Пахомиевская и 4-я прибавляют, что это было спустя 60 лет по преставлении Алексия, следовательно, около 1438 г. Остается избрать из этих показаний вероятнейшее. Известие о 60 г. х взято из службы на обретение мощей, составленной Питиримом, в которой читаем: «В 60-е лето обретошася (мощи) невредимы ничим же». Но Питирим и современники его, разсказами которых пользовался Пахомий, легче могли ошибиться в числе лет, протекших со смерти Алексия, чем в имени митрополита, при котором произошло обретение, бывшее на их памяти. Притом в одной редакции жития, правда позднейшей, к указанным противоречивым известиям прибавлен самый год обретения — 1431-й, которым нет основания жертвовать для круглой цифры 60 годов.
      Третья из описанных редакций сказания сохранила известие о времени, когда писал Питирим. Спустя многовремени по обретении один чудовской иеромонах разсказал, что ему явился во сне Алексий и повелел еп. Питириму, приехавшему тогда из Перми и остановившемуся в Чудовом монастыре, написать стихиры и канон в память его. Питирим «не мало о сем потрудился и елика бе мощна, сице почте святаго». Составленная служба принесена к митр. Ионе, который по совещанию с собором русских епископов постановляет праздновать память Алексия 12 февраля и обретение 20 мая. Это, очевидно, относится к 1447-му и 1448 гг., когда Питирим был в Москве, участвуя вместе с другими епископами в соборных совещаниях и между прочим в поставлении Ионы (дек. 1448 г.) на митрополию. В приведенном известии нет прямаго указания на то, чтобы тогда же составлено было Питиримом и житие Алексия; но Пахомий главным источником своей биографии Алексия выставляет в предисловии писание архимандрита Питирима, «иже последи бысть в Пермиепископ». Эти слова могут навести на мысль, что Питирим составил жизнеописание Алексия гораздо прежде службы и своего епископства. Но из слов того же Пахомия можно заметить, что он выразился не совсем точно и что Питирим написал житие в одно время с службой, перед возвращением в Пермь, не имея досуга. «Сей убо предизреченный епископ, — продолжает Пахомий, — нечто мало о святем списа и канон тому во хвалу изложи… прочая же не поспе, времяни тако зовушу». Притом составление службы делало необходимым «чтение» или краткую «память» о святом на 6-й песни канона. Если таково происхождение Питиримовскаго жития, то можно найти некоторыя основания для простой догадки церковных историков, приписывающих Питириму краткое житие, сохранившееся в рукописях и в одной летописи. Оно отличается вполне характером сухой проложной записки, какая требовалась для церковной службы; к нему приложима заметка Пахомия, что Питирим не успел написать всего, если разуметь здесь чудеса и похвалу, которых нет при этой записке; сличая последнюю с Пахомиевским житием, можно заметить, что первая могла быть источником втораго, но невозможно предположить в ней его позднейшаго сокращения, ибо она гораздо богаче его фактами и не во всем с ним согласна; наконец, встречаем в ней выражения, показывающия, что она писана около половины XV в. или не позже 1483 г. Определение собора праздновать обретение 20 мая и составление службы Питиримом на этот праздник вызывало потребность в особом сказании об этом событии, чего не успел сделать пермский епископ. Написать такое сказание вместе с службой на 12 февр. и полным житием, по всей вероятности, было тогда же поручено собором Пахомию. К этому собору всего скорее можно отнести заметку в заглавии Пахомиевой службы на преставление Алексия, что она составлена по благословению митр. Ионы и «проразсужением еже и нем честнаго сбора святительска». Поручение собора относительно жития Пахомий исполнил позднее, в 1459 г.; но службу и повесть о обретении, как более нужныя для церкви, он должен был написать скоро, около 1450 г. Это подтверждается припиской к упомянутой выше 4-й редакции сказания о обретении, которая указывает приблизительно на то же время.
      При разборе содержания Пахомиевскаго жития Алексия надобно иметь в виду, что очень редко можно встретить его в исправном списке, без очевидных грубых ошибок и пропусков. В предисловии Пахомий говорит, что слышал об Алексие от «великих и достоверных муж», из коих некоторые еще помнили святаго, «прочая же и достовернейшая» узнал из сочинения Питирима. Если краткое житие, сохранившееся в летописи и с вариантами в рукописях, действительно написано Питиримом, то оно оправдывает отзыв Пахомия, что епископ «нечто мало» написал о святом, но не оправдывает другаго его отзыва об этом источнике как наиболее достоверном. Это житие передает очень мало сведений о жизни Алексия, особенно о самой важной поре ея, когда Алексий правил митрополией: о борьбе с юго-западными соперниками, о церковных и политических отношениях митрополита в Москве не указано ни одного факта; даже из монастырей, им основанных, упомянут один Чудов. Но и то, что есть в житии, не всегда ясно и достоверно. Так, время рождения Алексия определяется тремя известиями, из которых каждое противоречит двум остальным: 1) Алексий родился в великокняжение Михаила Ярославича Тверскаго, до убиения Акинфова, следовательно, в 1304 г., когда стал великим князем Михаил и убит его боярин Акинф; 2) Алексий был семнадцатью годами старше вел. кн. Симеона (Гордаго), следовательно, родился в 1299 г.; 3) Алексий скончался 85 лет от роду, следовательно, родился 1293 г. У Пахомия в разсказе до вступления Алексия на митрополию встречаем опущенную в кратком житии легенду о пророческом гласе, слышанном 12-летним боярским сыном во время ловли птичек. Но, с другой стороны, Пахомий далеко не воспроизводит всего, что есть в кратком житии: одни черты его он опускает, заменяя их общими местами житий, другия передает неточно, не вникнув в связь и последовательность событий. По краткому житию, Алексий родился в Москве, по переселении сюда родителей, при великом кн. Михаиле Тверском и при митр. Максиме, доубиения Акинфа, и его крестил кн. Иван Данилович; Пахомий, не разобрав или не запомнив этих сложных указаний, разсказывает проще, что отец Алексия переселился в Москву во дни великаго кн. Ивана Даниловича, «тогда убо тому великое княжение держащу», т.е. делает анахронизм почти на 30 лет. Точно так же назначение Алексия на митрополию он относит исключительно ко времени вел. кн. Ивана Ивановича и ни слова не говорит об отношениях Алексия к вел. кн. Симеону и митр. Феогносту, ясно указанных в кратком житии и подготовивших это назначение. Зато в описание святительства митр. Алексия Пахомий вводит новые эпизоды, которых нет в кратком житии. Из них разсказ об основании Андроникова монастыря и о попытке Алексия уговорить преп. Сергия на митрополию Пахомий буквально выписал из своего жития Сергия. Сверх этого Пахомий разсказывает о двух поездках Алексия в орду: к царю Бердибеку — довольно близко к разсказу летописи — под 1357 г. и к Амурату, хану с 1361 г., для исцеления его жены, не названной у Пахомия по имени. Некоторыя летописи и житие по редакции XVI в., согласно с сохранившимся ярлыком, называют царицу Тайдулой, женой Чанибека, и относят ея исцеление к тому же 1357 г. Приняв эту поправку, церковные историки, однако ж, разсказывают вслед за Пахомием о двух поездках Алексия, относя обе к 1357 г., одну ко времени Чанибека, другую ко времени сына его Бердибека, в том же году севшаго на место отца. Но ни одна летопись не говорит о двух поездках: по одной ясно видно, что Алексий поехал еще при Чанибеке, но вернулся при Бердибеке; согласно с нею и позднейшия редакции жития говорят только об одной поездке. По всей вероятности, историки впадают здесь в одинаковую ошибку с Пахомием, различно повторяют одно и то же событие, заимствуя его из разных источников. Наконец, набрав известий кой-откуда, Пахомий дал им в житии случайный порядок и спутал их хронологическую последовательность; оттого Чудов монастырь, основанный в 1365 г., является у него после Нижегородскаго Благовещенскаго, построеннаго в 1370 г. Таким образом, редакция Пахомия прибавляет только новыя ошибки к питиримовским и составлена так, что ниже ея в литературном и фактическом отношении стоят немногия жития в древнерусской литературе. Из разсмотренной истории жизнеописания Алексия в XV в. можно извлечь один факт, характеризующий московскую письменность этого времени: 70—80 лет спустя по смерти знаменитаго святителя в Москве не умели написать порядочной и верной его биографии, даже по поручению великаго князя и митрополита с собором. В чудесах, приложенных Пахомием к повести о обретении мощей, нет прямых хронологических указаний, но есть намеки, показывающие, что они все произошли после обретения, незадолго до составления Пахомиевскаго жития.
      В рукописях XVI в. встречается особая редакция жития Варлаама Хутынскаго, отличающаяся и от краткой первоначальной, и от Пахомиевской: от последней — отсутствием предисловия и большей краткостью в изложении одинаковаго содержания, от первой — описанием чудес при жизни и по смерти Варлаама, чего нет в первоначальной редакции. По некоторым признакам можно видеть, что эта редакция есть по времени происхождения вторая обработка жития, предшествовавшая Пахомиевской. В сказании о чуде Варлаама 1460 г. Пахомий замечает, что больной постельник великаго князя «издавна имяше у себя житие преп. Варлаама и часто прочиташе того чюдеса». Это замечание не может относиться ни к Пахомиевой редакции, составленной не раньше того года, в январь котораго совершилось чудо, ни к первоначальной, в которой нет чудес. Разсказ о «благовещании отрока», одном из чудес святаго при жизни, вторая редакция начинает фразой, в которой можно видеть хронологическое указание: «Бе бо, рече, тогда князь в Великом Новеграде, якоже обычай есть того града гражаном своею волею князя држати». Едва ли можно было выразиться так во второй половине XV в., и Пахомий, воспроизводя это чудо в своей редакции, должен был сказать просто: «Прииде князь… его же своею волею себе имиху». Наконец, описанию посмертных чудес разсматриваемая редакция предпосылает заметку, что эти чудеса «не пред многими леты сдеашася», а последнее из них, исцеление кн. Константина, по известию в некоторых списках редакции, относится ко времени вел. кн. Василия Димитриевича, когда Константин был наместником в Новгороде, следовательно, совершилось в 1408—1411 гг. Эти чудеса, очевидно, и вызвали в начале XV в. пересмотр и дополнение древнаго краткаго жития, следствием чего была эта вторая его редакция.
      Пахомий в предисловии к своей редакции говорит, что он соединил в ней разсказы о Варлааме, которые слышал от старцев Хутынскаго монастыря, куда редактор ездил по поручению архиеп. Евфимия. Это замечание можно отнести только к четырем посмертным чудесам, которыя Пахомиевская редакция прибавляет к трем прежним, описанным во второй. Главным источником Пахомию служила эта вторая редакция, найденная им в монастыре: ее переделал он несколько лет спустя после поездки, вследствие поручения другаго архиеп. — Ионы. Он сам ссылается на этот письменный источник, сопровождая известие об отце Варлаама заметкой: «Матере же того отрока писание не яви»; действительно, вторая редакция, поименовав отца, не называет матери. Приемы переделки и здесь те же, что в других творениях Пахомия, составленных по письменным источникам: это большею частью перифраз источника, более многословный и витиеватый, а в некоторых местах почти дословное заимствование. К указанным четырем посмертным чудесам Пахомий присоединил пространное сказание о чуде 1460 г. и похвальное слово святому. Разсматриваемыя редакции жития могут служить новым примером того, как позднейшие редакторы житий изменяли по-своему и создавали биографические черты под совокупным влиянием трех причин: краткости древняго жития, плохо понятаго ими, агиобиографической реторики и местной народной легенды. Сличая известия о Варлааме в его древнем житии и в летописи, можно видеть, что он с несколькими знатными горожанами удалился в пустыню, несколько времени жил отшельником и потом, выстроив церковь, образовал монастырь. Это последнее было в 1192 г., когда по летописи архиеп. Григорий освятил (6 авг.) новую церковь и «нарече монастырь». В ноябре того же года Варлаам скончался; отсюда видно, что он удалился в пустыню уже в зрелых летах, незадолго до смерти. Позднейшия редакции создают из этого разсказ, как Варлаам еще в отрочестве начинает аскетическое воздержание, говорит своим родителям поучение о силе поста и молитвы, вскоре, проводив их в могилу, раздает имение нищим и постригается под руководством священноинока Порфирия, своего наставника, который, как мы видели выше при разборе древняго жития, был одним из знатных новгородцев, сопровождавших Варлаама в пустыню, и сам постригся у последняго. Влияние местнаго предания обнаружилось на позднейших редакциях внесением в житие чудес святаго, совершенных при жизни. Под действиемтого же источника эти редакции переделали известия о другом сверстнике Варлаама — Антоние, бывшем потом архиеп. в Новгороде. В разборе древняго жития было замечено, что на отношениях этого Антония к Варлааму позднейшее предание основало круг легенд, развивавшийся одновременно с литературной обработкой жития, но независимо от нея. Эти легенды представляют два варианта сказания об Антоние. По одному из них Антоний был новгородским владыкою еще при жизни Варлаама: так говорят повести об избавлении Варлаамом от низвержения в Волхов преступника и о пророчестве Варлаама, предсказавшаго снег и мороз в Петров пост. Происхождение анахронизма в этих преданиях объясняется известием одного из них, что по смерти Варлаама архиеп. Антоний установил крестный ход в Хутынский монастырь из Новгорода в пятницу первой недели Петрова поста. На другом варианте построено позднейшее житие Антония Дымскаго: здесь разсказывается, что Антоний, Новгородец родом, постригся у Варлаама, ходил по его поручению в Царьград, по смерти Варлаама был игуменом его монастыря, а потом ушел оттуда и основал свой монастырь на озере Дымском, никогда не бывав новгородским владыкою. Историческую основу этих сказаний легко возстановить по летописи и древнему житию Варлаама: последнее говорит, что, после того как сверстник Варлаама Антоний пришел из Царьграда, блаженный пред смертью вручил ему свой монастырь, а первая замечает в разсказе об избрании Антония на новгородскую кафедру в 1211 г., что он, в мире Добрыня, сын воеводы Ядрея, прежде того вернулся из Царьграда и постригся на Хутыне. Поясняя краткое и не совсем ясное известие древняго жития, позднейшия редакции создают из него сказание о пророчестве Варлаама, за несколько минут до кончины провидевшаго приезд Антония из Царьграда в монастырскую пристань (на Волхове) и вручившаго ему игуменство в своем монастыре; Пахомий прибавляет к этому, что игумен Антоний окончил заложенную Варлаамом каменную церковь к обители и утвердил в последней устав ея основателя. Но летопись, говоря об Антоние, не называет его игуменом хутынским; с другой стороны, слова, с которыми в древнем житии Варлаам обращается к Антонию: «Ныне предаю ти его (монастырь) тобе, ты же снабди и добре» — не значат непременно, что Антоний стал игуменом после Варлаама; может быть, последний только поручил обитель заботам знатнаго брата, подобно тому как сам долго руководил братией, не будучи игуменом. Сделав хутынским игуменом Антония, цареградскаго паломника по древнему житию и Добрыню Ядрейковича по летописи, позднейшия редакции не знали, по крайней мере, не говорят, что он был потом новгородским владыкой; этим оне дали опору второму варианту сказания, по которому тот же Антоний основывает Дымский монастырь. В обеих редакциях XV в. не заметно еще следов перваго варианта; но Пахомий знал его, хотя и не занес в житие. Пророчество Варлаама о снеге, выпавшем в Петров пост и спасшем город от голода, сохранялось в местной памяти благодаря основанным на нем крестному ходу и местному обычаю молебствовать в Хутынском монастыре всем городом во время бездождия или слишком дождливаго лета. Об этом обычае говорит Пахомий в похвальном слове Варлааму, приводя примеры пророческагодара, даннаго святому; на ту же силу его отвращать бездождие намекает он в своем сказании о чуде 1460 г. Упомянутыя выше сказания об осужденном и о снеге, по-видимому, впервые были записаны при митр. Макарие: в списке Пахомиевскаго жития по Макарьевским минеям они помещены не на месте, после посмертных чудес, как позднейшее прибавление, а второе из них, по некоторым спискам, говорит о молитве за царя Ивана Васильевича и царицу Анастасию. Но позднейшие списки помещают эти сказания на своем месте, в числе чудес, совершенных святым при жизни. Таким образом, обломки противоречивых народных сказаний встретились в одном и том же житии, усилив путаницу, внесенную в него редакциями XV в. Сказание о мученической кончине князя черниговскаго Михаила в орде любопытно для нас только как факт для характеристики редакторских приемов Пахомия. Оно почти не прибавляет новых исторических черт к древней повести о том же событии, написанной, вероятно, вскоре по смерти кн. Михаила. Древнейший список этой повести называет автором ея отца Андрея, один из позднейших — епископа Ивана: последнее известие, по всей вероятности, есть неловкая догадка писца, прочитавшаго в переписанной им повести, что отец духовный, с которым советовался Михаил пред отъездом в орду, звался Иоанном. Только в начале сказания Пахомий вставил известие об умерщвлении Михаилом послов, отправленных к нему Батыем в Киев; далее изложение Пахомия — легкий перифраз Андреева разсказа, местами украшающий его реторическими распространениями, иногда вводящий в него новыя фактическия черты сомнительнаго свойства: так, вельможу Батыева Елдегу, посланнаго предложить Михаилу на выбор смерть или покорность ханскому приказу, Пахомий заставляет вступить в прение с князем о вере, чего не находим у Андрея. При таком отношении к источнику естественно, что Пахомий не поправил неточности в разсказе последняго, будто черниговский князь поехал в орду добровольно, увлекаемый ревностию «обличити прелесть» нечестиваго царя, «ею же льстить крестьяны». К сказанию о кн. Михаиле Пахомий приложил повесть «о убиении злочестиваго царя Батыя» в Венгрии; сухое книжное изложение пощадило в ней некоторые поэтические мотивы, по которым легко заметить, что это — народная южнославянская песня о Батые, в книжной обработке пущенная пришлым Сербом в древнерусскую письменность: в такой форме, иногда с вариантами, она встречается в позднейших русских житиях и летописных сборниках.
      Критический разбор жития архиеп. Моисея встречает затруднение в том, что оно сохранилось в очень немногих списках и притом поздняго времени, XVII—XVIII вв. Все они носят в заглавии одинаковую пометку: «Творение Пахомия сербина». Но усвояя памятник одному автору, они не представляют одинаковаго теста, распадаются на две редакции, различающияся изложением и составом. Житие начинается предисловием, почти дословно сходным с предисловием к Пахомиевской биографии архиеп. Евфимия; некоторые варианты, отличающие первое, только затемняют речь, вносят в нее грамматическия неправильности и, может быть, принадлежат писцам, а не автору. Самое жизнеописание составляет краткую статью, в которой по обеим редакциям можно заметить одну общую литературную основу; но в списках XVIII в. она изложена гораздо пространнее, более развита общими местами, чем в списках XVII в., и представляет несколько фактических черт, которых нет в последних. Посмертныя чудеса, сопровождающия житие (о наказании разбойников, о архиеп. Сергие и два чуда о новгородском купце) также представляют значительные варианты в изложении обеих редакций. Наконец, списки краткой редакции прибавляют довольно длинное, несоразмерное с коротеньким житием похвальное слово, котораго нет в обоих списках пространной. Ничто не заставляет отвергать предание, сохраненное списками жития Моисея, что оно написано Пахомием. Житие митр. Алексия и Саввы Вишерскаго, принадлежащия ему безспорно, показывают, что и он, мастер житий, мог написать такую скудную, нестройную биографию, наскоро сшитую из отрывочных известий и преданий, каково житие Моисея. Тем, что житие, как видно по разсказу об архиеп. Сергие, могло быть написано не раньше 1484 г., нельзя ни поддержать, ни опровергнуть известия списков о его авторе, ибо мы не знаем, когда прекратилась литературная деятельность Пахомия. Остается вопрос, какая из описанных выше редакций принадлежит Пахомию. Его можно решить только предположением, при недостатке прямых указаний. Благодаря позднему времени списков по языку обеих редакций нельзя сделать надежных выводов для решения этого вопроса. Из похвальнаго слова, входящаго в состав сокращенной редакции, видно, что оно написано на праздник памяти Моисея. Но неизвестно, когда начали местно праздновать Моисею. Из разсказа об архиеп. Сергие можно только заключить, что в 1483 г., более 100 лет спустя по смерти Моисея, он еще не был признан церковию даже в числе местночтимых святых: иначе приехавший с Москвы архиеп. Сергий, даже в припадке московскаго пренебрежения к павшему Новгороду, не отважился бы обозвать одного из его святых смердьим сыном. Любопытно также, что в 1563 г. царь, перечисляя святых новгородских владык, не называет между ними Моисея. Это придает некоторую вероятность догадке, что похвальное слово с сокращенной редакцией жития — позднейшаго происхождения сравнительно с пространной, которая составлена Пахомием. Изложение этой последней совершенно в духе литературнаго стиля других житий, написанных Пахомием.
      Для определения источников жития находим краткую биографию Моисея в одном списке росписи новгородских владык, составленной в конце XVI в. Невозможно определить точно время составления этой краткой простой записки; но она явилась раньше искусственных редакций жития, обозначаемых в списках именем Пахомия, и была их источником, а не сокращенной переделкой. Обе эти редакции с большей или меньшей близостью к ея тексту черпают из нея, но не исчерпывают вполне ея содержания; по своему строю и характеру изложения она очень похожа на древнее краткое житие Варлаама Хутынскаго и, особенно, на записку об архиеп. Аркадие; встречаем в ней даже одинаковые с ними обороты речи, а конец ея почти дословно сходен с заключением записки об Аркадие. Пространная искусственная редакция жития Моисея полнее сокращенной воспроизводит фактическия черты записки, иногда изменяя их: так, записка перечисляет монастыри и церкви, построенные Моисеем, в хронологическом порядке, согласном с древней новгородской летописью; пространная редакция не выдерживает его, а сокращенная вовсе опускает этот перечень. Последняя, опуская или передавая неточно и другия черты записки, является сокращением ея или пространной редакции; но в ней есть и не лишенная интереса новая черта. О начале ереси стригольников нет известий: летописи упоминают о ней впервые в 1376 г., когда она уже успела распространиться в Новгороде. По известию сокращенной редакции жития Моисея, повторенному и в похвальном слове, Моисей ратовал против стригольников во время своего вторичнаго управления новгородской епархией, следовательно, еще до 1359 г. Но трудно угадать источник этого известия: его нет ни в летописях, ни в древней записке о Моисее. Время перваго чуда и двух последних в житии не указано ясно; второе — об архиеп. Сергие — относится к 1483—1484 гг. и бросает свет на источник и обработку этих сказаний. По происхождению своему разсказ о Сергие принадлежит к кругу легенд, сопровождавших падение новгородской вольности. С подчинением Новгорода Москве должна была пасть и его церковная самобытность. Архиеп. Сергий, назначенный на новгородскую кафедру в Москве и из Москвичей, первый прервал собою ряд туземных излюбленных владык; но он только 9 месяцев правил паствой и вследствие болезни воротился в Троицкий Сергиев монастырь. Это послужило источником легенды о нем, в разных местах передававшейся различно. Наиболее прозаическая из этих местных ея редакций — московская, по которой Новгородцы волшебством отняли ум у Сергия за то, что он не ходил по их мысли. В псковском варианте легендарные мотивы имеют каноническую основу: новгородские святители, покоившиеся в Софийском соборе, являясь Сергию во сне и наяву, поразили его недугом за то, что он, вопреки правилам св. отцов, при живом владыке (Феофиле) вступил на его престол. По народному новгородскому преданию, поэтическому, Сергия наказал чудотворец Иоанн, «что на бесе ездил», новгородский владыка, имя котораго связано с преданием о чудесном спасении Новгорода от суздальскаго нашествия в XII в. Наконец, в житие Моисея занесена четвертая редакция, сложившаяся, очевидно, в стенах Сковородскаго монастыря, где погребен Моисей: гордаго Москвича покарал этот святитель за презрительный отзыв Сергия, заехавшаго в монастырь по дороге в Новгород. Но, воспроизводя эту легенду, автор жития сгладил ея местныя черты общим нравственным уроком, из нея выведенным: Сергий посрамлен и лишился сана епископскаго за то, что унизил угодника Божия и в нем не почтил епископскаго сана. Это не противоречит предположению, что житие Моисея составлено не Новгородцем, но по разсказам сковородской братии и, может быть, по ея просьбе.
      В разборе второй группы Пахомиевских житий труднее проверить автора, ибо у него не было здесь под руками старых биографий или оне не уцелели. Первым по времени в этом ряду можно признать житие игумена Никона. Это житие, краткое, без предисловия и похвальнаго слова, составлено Пахомием, вероятно, для службы и обыкновенно встречается в списках вместе с нею. Здесь только в двух местах автор воспользовался своим же трудом, житием Сергия; главным источником служили ему «еще в теле обретающиеся тоя же обители иноци, свидетели известии», т.е. очевидцы Никона, которых, конечно, было еще много во время составления жития. Однако ж биография не представляет связнаго разсказа не только о всей жизни Никона, но и о его игуменстве в Троицком монастыре. Так, ничего не сказано о временном удалении его от игуменства на безмолвие, о чем говорят позднейшая редакция этого жития и житие Саввы Сторожевскаго. Главное внимание автора обращено на заботы Никона о возстановлении монастыря, разореннаго татарским нашествием 1408 г., и о построении новой каменной церкви над гробом Сергия; но и здесь нет ни слова об открытии мощей святаго, происшедшем, по разсказу самого Пахомия в житии Сергия, при основании этой церкви. Кончина Сергия и одно из трех чудес Никона (о С. Антонове) изложены почти дословно по житию Сергия; но есть разногласие с последним во времени кончины Никона. В житии Сергия Пахомий говорит, что Никон игуменствовал 36 лет, а в житии Никона — 37; позднейшая редакция этого последняго жития прибавляет, что Никон скончался в 6938 г. Это разногласие разрешается приведенной выше припиской к Сергиеву житию по списку 6967 г.: если в этом году праздновали 67-ю годовщину памяти Сергия (25 сент.) и 31-ю памяти Никона (17 ноября), то последний жил после Сергия 36 лет и преставился в ноябре 1427 г.
      Состав жития архиеп. Евфимия не одинаков в разных списках. В большинстве их пять посмертных чудес, приложенных к жизнеописанию и заканчивающихся краткой похвалой святому, сопровождаются новым чудом, с особым витиеватым предисловием и с надписью: «Ино новейшее чудо». Оно написано, очевидно, после жития и другим автором, но не много спустя по смерти Евфимия: этот автор уже ссылается на читанное им житие Евфимия с чудесами, а софийский протодиакон, о котором он разсказывает, был современник и знакомый Евфимия. В одном списке это чудо сопровождается послесловием, указывающим его отношение к житию: автор приписки, выражаясь о Пахомие как современник, говорит, что этот Пахомий писал о Евфимие «елика еум поведаша, а не все житие святаго подробну»; отсюда можно заключить, что это чудо описано вскоре после Пахомиевскаго жития, которое оканчивалось пятью чудесами с краткой похвалой святому. Замечание в приведенной приписке, кажется, характеризует состав Пахомиева труда, а не указывает на какия-либо позднейшия дополнения, в него внесенныя. Это житие действительно отличается неровностью фактическаго изложения. Сам Пахомий не указывает своих источников, а из упомянутой приписки видно, что между ними не было письменных. Святительская деятельность Евфимия описана кратко, в общих чертах; но гораздо обстоятельнее разсказано о Вяжицком монастыре и отношении к нему архиеп., о постройках, сделанных им в этом монастыре, при этом Пахомий смутно представлял себе хронологическое отношение разсказываемых событий. Эти пробелы и неточности зависели от свойства источника, из котораго черпал Пахомий и которым служили изустные разсказы вяжицкой братии и лиц, окружавших Евфимия. Зато останавливает на себе обстоятельность, с какою описаны последний год жизни Евфимия и его погребение: здесь автор подробно указывает, где и когда, в какой день был и что сделал приближавшийся к смерти владыка и как его хоронили. Выше мы видели, что Пахомий приезжал в Новгород еще при Евфимие, по всей вероятности в последнее время его жизни (1457—1458). Таким образом, это время он мог описать по личным воспоминаниям. Все указанныя обстоятельства объясняют особенность, отличающую это Пахомиевское житие от других. Несмотря на неровность изложения, оно обильно фактами, редко обращается к помощи общих мест житий и передает много живых биографических черт, подмеченных современником. Благодаря этому биография Евфимия принадлежит к числу немногих удовлетворительных трудов Пахомия.
      Мы видели выше, что биограф архиеп. Ионы ставит житие Саввы Вишерскаго в числе сочинений, которыя этот владыка поручил написать Пахомию, когда последний жил у него в Новгороде (1459—1461). Сам Пахомий замечает в конце жития, что написал его по поручению Ионы. Между посмертными чудесами Саввы у Пахомия есть разсказ о приезде в Саввин монастырь Ионы, который повелел тогда написать образ преподобнаго, также составить канон и прочаяв память его. На основании известия в житии Ионы этот приезд надобно отнести к 1461 г., по крайней мере, не позже. Но с другой стороны, есть известие, что церковь Иоанна Предтечи в монастыре Саввы поставлена в 1464 г., а она уже упоминается у Пахомия. Далее, некоторые списки жития, называющие в заглавии автором его того же Пахомия, оканчиваются припиской, по которой «списано бысть и изобретено блаж. Саввы житие священноиноком Геласием, бывшим тогда игуменом тоя обители, в лето 6972-е». Трудно понять, что значат эти слова, если не то, что Геласий, вследствие повеления Ионы написать канон и прочая, приготовил записки о жизни Саввы, по которым Пахомий уже после 1464 г. составил житие. Каковы бы ни были источники Пахомиевской биографии Саввы, по содержанию ея видно, что автор очень мало знал о святом. Он неопределенно говорит о происхождении и месте пострижения Саввы, хотя и род Бороздиных, из котораго он вышел, и Тверской Саввин монастырь, в котором подвизался сначала, были довольно известны в то время. Из Тверскаго монастыря автор ведет Савву прямо на р. Вишеру, не сказав, что святой был настоятелем Саввиной пустыни и оттуда ходил на Афон, после чего уже поселился на Вишере. Далее Пахомий передает отдельные разсказы из жизни Саввы анекдотическаго свойства; но история монастыря изображена немногими и такими беглыми чертами, что биограф говорит об одном из учеников Саввы, не упомянув даже, что к отшельнику стала собираться братия. Все это тем более неожиданно, что Пахомий был современником Саввы и писал житие немного лет спустя по смерти его. Впрочем, и время кончины Саввы в житии не указано прямо. Позднейшие рукописные святцы и вслед за ними церковные историки помечают ее 1 окт. 1460 г.; но другия известия делают подозрительным это показание. По разсказу Пахомия, Савва, умирая, поручил свой монастырь попечению архиеп. Емелиана (Евфимия I, 1424—1429). Это, очевидно, ошибка: всего вероятнее, первое иноческое имя Евфимия I поставлено здесь вместо имени преемника его Евфимия II; позднейшие писцы и писатели часто смешивали этих епископов. Далее Пахомий пишет, что Савва пред кончиной передал управление обителию старейшим ученикам своим Ефрему и Андрею, и вовсе не упоминает здесь о Геласие, который, однако ж, является у него настоятелем еще до посещение монастыря Ионой. Наконец, по житию Савва скончался на 80-м году жизни. Преп. Иосиф Санин называет его «начальником» Тверской Саввиной пустыни. Так обыкновенно назывались основатели. Сохранилась рукопись Саввина монастыря с припиской, по которой в 1432 г. этому монастырю минуло 35 лет, следовательно, он основан в 1397—1398 гг.; трудно поверить, чтобы основатель его был тогда 17-летним юношей, если 80-летний Савва скончался в 1460 г.
      По поручению великаго князя Василия Василиевича и митр. Феодосия Пахомий приехал в Кириллов монастырь 34 г. спустя по смерти основателя (сконч. в 1427 г.), чтобы на месте собрать сведения о его жизни. Тогдашний игумен монастыря Кассиан просил и с своей стороны образцоваго агиобиографа написать что-нибудь о Кирилле. В продолжении 34 лет в монастыре не было составлено не только жития, даже черновых нестройных записок об основателе. Но Пахомий застал еще много очевидцев и учеников Кирилла, долго живших с учителем, к числу которых принадлежал сам Кассиан. Автор виделся и с Мартинианом, бывшим игуменом Ферапонтова, потом Троицкаго Сергиева монастыря; в 1462 г. он снова правил Ферапонтовым монастырем (в 15 верстах от Кириллова) и мог сообщить Пахомию подробныя сведения о Кирилле, у котораго постригся еще в отрочестве, в первые годы существования Кирилловой обители. Этих учеников Кирилла расспрашивал я о святом, пишет Пахомий в предисловии, «я начаша беседовати ко мне о житии святаго и о чудесех». В жизнеописании, разсказав повесть о князе и княгине Белевских, он прибавляет, что слышал ее от инока Игнатия, которому передала ее сама княгиня, и при чтении этой повести легко заметить, что книжный стиль Пахомия не вполне сгладил приемы простаго изустнаго разсказа. Автор передает имена людей, игравших самую невидную роль в истории обители, и много других мелких подробностей, которыя показывают, что житие писано со слов иноков монастыря. При этом автор делает еще оговорку, что многое оставлено им не записанным по обилию материала или потому, что за давностию позабыто разсказчиками. Единственным письменным источником, какой можно заметить в житии, была духовная Кирилла, которую Пахомий занес в свой труд с пропусками и поправками. Таким образом, Пахомий имел в своем распоряжении обильный запас сведений, позволявший ему составить биографию, подобную Епифаниевому житию Сергия. Жизнеописание Кирилла — самый обширный и лучший из всех трудов Пахомия. Для историко-критической оценки этого жития важно, как, с какой стороны воспользовался своими источниками биограф и какой взгляд положил он в основание труда. Здесь автор не стеснялся ни скудостью материала, отнимающей возможность выбора фактов, ни церковным назначением жития, заставлявшим одни факты опускать, другим давать известное условное выражение. Прежде всего можно заметить, что не одни биографическия воспоминания об основателе, но и самые взгляды братии Кириллова монастыря на монашество нашли в пере Пахомия трость книжника-скорописца. Известно, что из отшельнических келлий, разсеянных в белозерских лесах и имевших близкия сношения с монастырем Кирилла, вышел в самом начале XI в. шумный протестпротив монастырскаго землевладения. Сам Пахомий был равнодушен к этому вопросу, сколько можно заключать по другим его житиям; но биография Кирилла дает любопытное указание, что не одни белозерские «пустынники», но и часть братии богатаго общежительнаго монастыря, каким был Кириллов во 2-й половине XV в., была против монастырскаго землевладенияи в этом смысле направляла перо биографа. Пахомий не говорит ни об одном земельном приобретении Кирилла; разсказывая, как боярин Роман Иванович хотел дать последнему село, биограф заставляет святаго высказать те же самые аргументы против приобретения сел монастырями, какие выражены были митр. Киприаном в послании к игумену Афанасию и потом развиты последователями Нила Сорскаго. Ни в этом молчании, ни в этих аргументах нельзя видеть факты из биографии Кирилла. Одна грамота согласно с Пахомием показывает, что село боярина Романа отошло к монастырю уже по смерти Кирилла; но та же грамота насчитывает до 6 земельных вкладов, принятых Кириллом, и до 11 земельных покупок, сделанных самим основателем. Далее, главное внимание Пахомия обращено, разумеется, на деятельность Кирилла в новой обители, на те 30 лет, которыя протекли с возникновения монастыря до кончины основателя. Здесь находим 3—4 страницы, изображающия внутреннюю жизнь монастыря по уставу Кирилла; сверх этого без видимой связи, без хронологических указаний изложено более 20 кратких повестей или отдельных случаев нравоучительнаго характера, рисующих нравственное влияние Кирилла, его отношения к братии, мирянам — и только. Постепенный рост монастыря, перемены, внесенныя им в окрестную пустыню, материальныя условия жизни и характер братии — все это изображено очень скудными, мимоходом брошенными чертами; очевидно, это не занимало Пахомия и он об этом не расспрашивал. Здесь заметна разница между ним и Епифанием: и у последняго на первом плане нравственный образ основателя как пример для подражания; но он следит и за историей монастыря, не обходит его простых житейских отношений и отмечает перемены в окрестной пустыне, насколько оне влияли на жизнь монастыря. Указанныя особенности жития Кирилла, отсутствие связнаго разсказа, анекдотичность и стремление изображать деятельность святаго только с известной стороны стали отличительными чертами русских житий последующаго времени. Житие Иоанна, архиеп. новгородскаго, по своему происхождению и источникам имеет близкое отношение ко времени архиеп. Евфимия и к Пахомиевским житиям Варлаама Хутынскаго и архиеп. Моисея. Выше было указано шаткое известие, приписывающее и это житие перу Пахомия. Впрочем, кто бы ни был его автор, главныя черты своего содержания оно почерпнуло из того же круга новгородских легенд, получивших литературную обработку в эпоху падения Новгорода, откуда черпали и два упомянутых жития. В нашей истории не много эпох, которыя были бы окружены таким роем поэтических сказаний, как падение новгородской вольности. Казалось, «господин Великий Новгород», чувствуя, что слабеет его жизненный пульс, перенес свои думы с Ярославова двора, где замолкал его голос, на Св. Софию и другия местныя святыни, вызывая из них предания старины. Выше было замечено, как открытие мощей Иоанна в 1439 г. архиеп. Евфимием вместе с установлением панихиды 4 октября должно было содействовать оживлению этих преданий, особенно об Иоанне и о чуде Знамения в 1169 г.; по известию летописи, что Новгородцы приписывали наказание архиеп. Сергия ездившему на бесе чудотворцу Иоанну, видно, что эти предания были распространены в местном населении. Из того же источника вышло житие архиеп. Иоанна: почти все его содержание состоит из легенд о построении Благовещенскаго монастыря, о Знамении, о путешествии в Иерусалим на бесе и о мести последняго владыке. Разсматривая эти легенды в связи с другими, относящимися к тому же кругу, можно извлечь некоторыя указания на время, когда составлено житие. В рукописях встречаем иногда рядом 4 новгородския повести: о варяжской божнице, о Благовещенском монастыре, о просфоре и об архиеп. Ионе. По ссылкам, какия делает в них автор, видно, что оне записаны одной рукой. Так, в первой из них замечено: «Сия ми поведа игумен Сергий Островскаго монастыря от Св. Николы, отец Закхиев, нынешняго игумена Хутынскаго»; вторая начинается словами: «Той же чудный муж Сергие поведа». По известию последней из этих повестей о числе лет архиепископства Ионы видно, что оне записаны после 1471 г. Закхей правил Хутынским монастырем, по-видимому, в последней четверти XV в.; в 1475 г. по летописи на Хутыне был еще игуменом Нафанаил, котораго встречаем здесь в разсказе о чуде преп. Варлаама в 1471 г.; имена хутынских настоятелей с начала XVI в. становятся все известны, но между ними нет Закхея. На легендарность разсказов об Иоанне намекает сам автор жития, которое, по его признанию, написано не без колебания. Между письменными источниками, на которые ссылается автор, была и одна из указанных выше повестей, именно о Благовещенском монастыре: легкий перифраз ея помещен в начале жития, а в другом месте, перечисляя построенныя Иоанном церкви, автор, по некоторым спискам жития, замечает, что первою из них была Благовещенская, «о ней же преди писахом от сказания повести чуднаго мужа Сергия, игумена Островскаго монастыря от Св. Николы». В конце жития автор призывает молитвы Иоанна на «великодержавнаго, скипетр царства в Русской земле держащаго». Умирая, Иоанн поучает Новгородцев бояться «князя православнаго яко Бога», а за иновернаго не отдаваться, и в чуде Знамения указывает тот смысл: «Да посрамятся иконоборцы, да не растлятся обычая наша». Из этих выражений можно заключить, что и 4 упомянутыя повести и житие написаны в конце 70-х или в 80-х гг. XV в., когда подчинение Новгорода Москве было решено и когда в нем стали обнаруживаться иконоборческия мнения жидовствующих. Повесть о Знамении в житии также есть переделка сказания, встречающагося в рукописях с конца XV в. Из летописи или другаго письменнаго источника взяты перечень церквей и известие о происхождении Иоанна и о том, что до архиепископства он был священником при церкви Св. Власия. Но сводя различные источники, автор впал в ошибку: легенду о построении Благовещенскаго монастыря он отнес ко времени, когда Иоанн был еще мирянином; потом он стал иереем, по разсказу жития, и наконец постригся в своем монастыре, откуда был избран на кафедру; но по летописи этот монастырь основан в 1170 г., когда Иоанн был уже архепископом. Не видно, чтобы сказание о путешествии во Иерусалим и о мщении беса существовало в письменности раньше жизнеописания Иоанна; едва ли не впервые оно записано в этом житии по изустным разсказам «неложных свидетелей». Пахомий вышел из средоточия православной греко-славянской образованности XIV—XV вв., из Святой Горы, и вынес оттуда высокое понятие об охранительной силе родной письменности для племени. «Бяху Угри, — замечает он в повести о Батые, — первое во православии крещение от Грек приемше, по не поспевшим им своим языком грамоту изложити, Римляном же яко близ сущим приложиша их своей ереси последовати». Пахомия много читали в Древней Руси и усердно подражали приемам его пера: его творения служили едва ли не главными образцами, по которым русские агиобиографы с конца XV в. учились искусству описывать жизни святаго. Автор приведенной выше приписки к житию Евфимия, выражая взгляд русских книжников XV в. на Пахомия, называет его от юности усовершившимся в писании и во всех философиях, превзошедшим всех книжников разумом и мудростию. Такой человек был нужен на Руси в XV в., и потому, когда он явился здесь, великий князь и митрополит с собором, новгородский владыка и игумен монастыря обращались к нему с просьбами и поручениями написать о том или другом святом. Достаточно пересчитать творения Пахомия, приведенныя в известность, чтобы видеть, для чего, собственно, было нужно на Руси его перо и что новаго внесло оно в русскую письменность. Пахомий написал не менее 18 канонов и 3 или 4 похвальныя слова святым, 6 отдельных сказаний и 10 житий; из последних только 3 можно считать оригинальными произведениями; остальныя — новыя редакции или переложения прежде написанных биографий. Запас русских церковных воспоминаний, накопившийся к половине XV в., надобно было ввести в церковную практику и в состав душеполезнаго чтения, обращавшагося в ограниченном кругу грамотнаго русскаго общества. Для этого надобно было облечь эти воспоминания в форму церковной службы, слова или жития, в те формы, в каких только и могли они привлечь внимание читающаго общества, когда последнее еще не видело в них предмета не только для научнаго знания, но и для простаго историческаго любопытства. В этой стилистической переработке русскаго материала и состоит все литературное значение Пахомия. Он нигде не обнаружил значительнаго литературнаго таланта; мысль его менее гибка и изобретательна, чем у Епифания; но он прочно установил постоянныя, однообразные приемы для жизнеописания святаго и для его прославления в церкви и дал русской агиобиографии много образцов того ровнаго, несколько холоднаго и монотоннаго стиля, которому было легко подражать при самой ограниченной степени начитанности. Есть еще сторона в литературной деятельности Пахомия, имеющая некоторое значение в истории письменности древнерусских житий. Впоследствии, при размножении этой письменности, многия жития переписывались и распространялись исключительно или преимущественно в местах деятельности святых; но вместе с тем постепенно увеличивалась группа житий, имевших общее значение, везде читавшихся. Самую раннюю и видную часть в этой группе составляют вместе с Киприановской биографией митр. Петра и древнейшими ростовскими житиями творения Пахомия: благодаря известности автора его жития не только митр. Алексия или преп. Сергия, но даже архиеп. Евфимия, Варлаама Хутынскаго и других местных святых стали общим достоянием древнерусских читающих людей и переписывались везде. Гораздо менее важны труды Пахомия как исторический материал. Только один из святых, жизнь которых он описал, архиеп. Евфимий, был известен ему лично. Главными источниками служили ему изустные разсказы и готовыя биографии. Воспроизводя тот или другой источник, Пахомий нисколько не заботился о том, чтобы исчерпать его вполне, и вследствие разных причин допускал много неточностей в своем воспроизведении. Большая часть явлений, им описываемых, не была известна ему по непосредственному наблюдению; ему не пришлось видеть возникновение и образования ни одного русскаго монастыря; этот недостаток непосредственнаго знакомства с действительностью он восполнял реторикой житий, которая многому давала неверную окраску. Притом многия из его биографий писаны для церковной службы и по поручению светской или церковной власти; это заставляло его иное опускать, а другое воспроизводить, как нужно было, а не как было на самом деле. Последнее заметил в одном его труде современный русский летописец. Только биографии Кирилла и Евфимия ценны и по свойству источников, и по обилию содержания; если бы все остальные труды Пахомия исчезли, в наших исторических источниках не образовалось бы слишком заметнаго пробела.
 

Глава V.
Русские подражания до макарьевскаго времени

      Дальнейшее наше изследование должно превратиться в краткий библиографический обзор. Получив в разсмотренных выше житиях образцы агиобиографии, русские слагатели житий однообразно подражали им и в литературных приемах, и в понимании исторических явлений. Стороны в их произведениях, которых должна коснуться критика, определились не личными условиями писателя, а этим историческим взглядом на явления, у всех одинаковым, который вычитан в образцах и вместе с литературными приемами последних составил реторическую теорию жития. Личность писателя опять исчезает за этой теорией, как исчезала прежде за многолетней легендой, хотя теперь в большей части случаев мы можем не только назвать его по имени, но и указать некоторыя черты его жизни. С другой стороны, чем дальше от половины XV в., тем более русская агиобиография удаляется от городских центров, где составилось большинство прежних житий, и продолжает свое развитие в пустыне, по многочисленным монастырям, здесь возникавшим, выходя таким образом из пределов того круга общественных явлений, который ведала летопись; потому редко представляется возможность с помощию последней проверить или объяснить новыя жития. Между историком и историческим материалом, заключающимся в этих житиях, остается одна упомянутая теория агиобиографии: критика, приведя в известность ея дальнейшие памятники, может ограничиться общим разбором этой теории, чтобы выделить из нея исторический факт.
      Выше было замечено, какия литературныя влияния содействовали превращению прежней краткой записки, или памяти о святом, в историческое похвальное слово, ибо таковы в сущности витиеватыя жития, которыя писались с XV в. Эти влияния заметно сказываются в русских произведениях второй половины XV в. Явления церковной и мирской жизни становятся содержанием не простой повести, а церковно-ораторскаго слова. Мы видели выше, как обретение мощей св. митрополита Петра в 1472 г. подало собору повод возложить на Пахомия составление витиеватаго слова об этом событии с похвалой и двумя канонами святому. В 1462 г. у гроба св. митрополита Алексия исцелился хромец: глава русской церковной иерархии митр. Феодосий написал пространное слово об этом чуде, блестящее произведение церковнаго красноречия в духе того времени; ораторское предисловие в нем равняется по объему самому сказанию. Другое произведение того же автора, одинаковаго характера с первым, похвальное слово апостолам Петру и Павлу обнаруживает источник, откуда черпал Феодосий свое красноречие: здесь автор дословно выписывает страницы из слова Цамблака на ту же тему, подобно тому как последний в этом и других своих ораторских творениях заимствовал у Иоанна Златоуста и прочих образцовых витий православной церкви. Этим цветом церковнаго похвальнаго слова окрашивались не одни церковныя явления: он сильно заметен уже в житии великаго князя Димитрия Донскаго, написанном, по-видимому, вскоре после его смерти. Автор биографии — начитанный книжник, сколько можно судить по его цитатам и многоречивым разсуждениям, и писал ее для какого-нибудь духовнаго лица. Иногда у него заметно подражение житию Александра Невскаго; встречаем литературныя черты, которыя были не во вкусе агиобиографии: картину Донскаго побоища, плач княгини с причитаньями над умершим мужем. Но тем резче выделяются в биографии черты другаго свойства: в характеристику князя допущены почти исключительно иноческия добродетели; несоразмерно длинное и до темноты витиеватое похвальное слово в конце жития разсматривает донскаго героя только как святаго, и, перебирая историческия имена, которыми можно было бы характеризовать князя, оно называет только праведников обоих заветов. Вторая редакция сказания о кн. Михаиле Ярославиче Тверском наглядно показывает, что вся перемена, происшедшая в русской агиобиографии с XV в., состояла в приемах литературнаго изложения и не вызвала потребности более внимательнаго знакомства с фактами, относящимися к жизни описываемых лиц. Выше, в разборе древней повести о Михаиле, был отмечен признак, обличающий во второй ея редакции произведение XV в., хотя в ней, по обычаю древнерусских позднейших редакторов, удержаны выражения начальнаго сказания, какия мог употребить только современник и очевидец описываемых событий. Эта позднейшая редакция почти дословно повторяет текст своего оригинала, не только не прибавляя к нему новых фактов, но даже опуская некоторыя фактическия черты его, например хронологическия и топографическия пометки в разсказе о борьбе кн. Юрия Московскаго с Михаилом. Переделка древняго сказания предпринята только для того, чтобы прибавить к нему длинное витиеватое предисловие и внести в простой разсказ современника обильныя реторическия распространения, тексты, историческия сравнения и т.п.
      Характеристическими образчиками компилятивности, какою отличались подражения в русской агиобиографии с половины XV в., могут служить сочинения о князьях ярославских, составленныя в изучаемый период времени: это — две редакции жития кн. Феодора Чернаго и сказание о князьях Василие и Константине. Еще до открытия мощей кн. Феодора в 1463 г. в письменности обращалась краткая повесть о преставлении этого князя с немногими известиями о его жизни: судя по изложению и некоторым подробностям в описании кончины Феодора, можно думать, что эта проложная статья была составлена вскоре по смерти князя или на основании современной ему местной летописи, записавшей эти подробности. Вскоре по обретении мощей князя описано было и это событие с чудесами, его сопровождавшими. Великий князь московский Иоанн и митрополит Филипп поручили описать жизнь новоявленнаго чудотворца Антонию, иеромонаху Спасскаго Ярославскаго монастыря, где покоился кн. Феодор. Биограф разсказывает об удалении архиеп. Ростовскаго Трифона с кафедры (1467 г.), а о последнем самостоятельном князе Ярославля Александре Федоровиче, при котором произошло открытие мощей его предка, выражается, как будто его уже не было на свете: отсюда видно, что житие написано между 1471 г., когда умер кн. Александр, и 1473-м, когда умер митр. Филипп. Антоний, знакомый с образцами русской агиобиографии того времени, составил житие так, чтобы оно было достойно высокаго поручения, возложеннаго на автора. Предисловие он выписал из жития митр. Алексия, написаннаго Пахомием, с некоторыми переменами, но удержав выражения, которыя вовсе не шли к ярославскому писателю. Изложив известия о кн. Феодоре и о нашествии Батыя, какия нашлись в упомянутом старом некрологе Феодора, Антоний прибавил к нему повесть о смерти Батыя, изменив несколько статью Пахомия об этом, и разсказ об отношениях Феодора к орде. Благодаря этому разсказу, заимствованному, по-видимому, у местнаго летописца и не занесенному в летописные своды, теперь известные, труд Антония имеет цену между источниками нашей истории. Разсказ о кончине князя выписан целиком из того же некролога, а обретение мощей и чудеса описаны по статье, составленной раньше сочинения Антония; только два чуда — с архиеп. Трифоном и с безногим иноком Софонией — изложены у Антония витиеватее: первое — словами статьи о Стефане Пермском в Епифаниевском житии Сергия, второе — словами написаннаго митр. Феодосием сказания о хромце Науме; наконец, всей этой статье об открытии мощей и чудесах Феодора Антоний предпослал многоречивое предисловие, в котором легко заметить переделку предисловия к Пахомиеву слову о перенесении мощей св. митрополита Петра, незадолго перед тем написанному. Встречаем и другую переработку древней записки о кн. Феодоре: это — житие, которое составил некто Андрей Юрьев. Сколько помнится, в истории древнерусской духовной литературы совершенно неизвестно имя этого писателя, как и его произведение: последнее, судя по редкости его списков, было мало известно и древнерусским грамотеям. По выражениям автора можно только догадываться, что он писал в Ярославле. Список его труда, нам известный, относится к началу XVI в.; в некоторых словах жития можно видеть довольно ясный намек на то, чо оно писано после открытия мощей св. князя, хотя невозможно решить, раньше или позднее Антониевой редакции. Произведение А. Юрьева любопытно тем, что реторический взгляд на житие, утвержденный образцовыми агиобиографами XV в., здесь сказался еще яснее, ибо действовал на редактора одностороннее и исключительнее; притом этот редактор, сколько можно судить по его имени, был не монах, может быть, даже не из белаго духовенства. Антоний, переделывая древнюю краткую биографию в духе указаннаго взгляда, считал еще необходимым пополнить ея содержание известиями из других источников, хотя сделал это не совсем удачно. А. Юрьев, как видно из его признания и содержания новой биографии, ничего не знал о кн. Феодоре сверх известий древняго некролога. Известия последняго он целиком и большею частью почти дословно перенес в свое произведение. Но скудное содержание своего источника он растворил в обильной примеси общих мест церковнаго панегирика; житие закончил он похвалой святому, которая объемом немного уступает биографическому очерку. Отсюда видно, что единственной целью, вызвавшей новую редакцию, было «ублажити подробну» новоявленнаго чудотворца. Задачу свою автор исполнил с литературным умением, дающим его труду почетное место в ряду русских реторических произведений XV—XVI вв. Хотя не монах, Юрьев — начитанный грамотей: он приводит выдержки из сказания о Борисе и Глебе, из житий Димитрия Солунскаго, митр. Петра и Алексия, Леонтия Ростовскаго по одной из позднейших редакций; послесловие его есть легкая переделка послесловия Пахомия Логофета к житию преп. Сергия. Еще любопытнее состав другаго ярославскаго сказания — о князьях Василие и Константине. В 1501 г. в Ярославле сгорела соборная Успенская церковь, и когда начали разбирать обгорелые камни, нашли в церковном помосте два гроба с нетленными мощами; на гробах прочитали имена святых покойников, князей Василия и Константина. Последовал ряд чудес. Так разсказывает повесть о новых ярославских чудотворцах, которую несколько лет спустя сложил некто монах Пахомий по благословению местнаго архиеп. Кирилла, в княжение Василия Иоанновича, следовательно, между 1526-м и 1533 г. Местное предание запомнило, что князья-чудотворцы были родные братья Всеволодовичи. Приняв это известие за основание своей повести, Пахомий начал ее предисловием, неловко составленным по предисловию Серба Пахомия к житию митр. Алексия или, вероятнее, по переделке его в разсмотренном Антониевом житии кн. Феодора. У того же предшественника своего Антония выписал он характеристику кн. Феодора, приспособив ее к своим князьям-братьям. Далее, нашедши в летописи известие, что кн. Константин Всеволодович в 1215 г. заложил в Ярославле каменную церковь Успения, биограф отнес это известие к своему Константину, князю ярославскому, смешав последняго с дедом его, умершим в 1419 г. и погребенным во Владимире. Далее, опять по Антонию, он разсказывает о нашествии Батыя и избиение русских князей, прибавляя вопреки летописи, что они погибли при взятии Ярославля 3 июля. В числе погибших здесь князей были и братья Всеволодовичи Ярославские, о которых повествует Пахомий. Разсказ оканчивается сказанием о смерти Батыя в Болгарии, заимствованным также у Антония. По летописи, в татарское нашествие погиб Всеволод Константинович Ярославский; по родословной книге, у этого Всеволода было двое сыновей, Василий и Константин. Первый, по летописи, мирно скончался в 1249 г. во Владимире, где в то время находился случайно; может быть, это и дало Пахомию повод назвать его великим князем владимирским. О судьбе Константина в летописях нет известий. Таким образом, разсмотренные памятники ярославской агиобиографии обнаруживают, с одной стороны, большую заботливость украшать житие в литературном отношении, руководствуясь образцами, с другой — такое же равнодушие к его фактическому содержанию и к источникам, из которых оно черпается.
      В Твери, кроме указаннаго выше пересмотра стараго сказания о кн. Михаиле Ярославиче, встречаем опыт жизнеописания другаго князя, гораздо более любопытный, но сохранившийся в обломках. Книжник ростовскаго края, составляя в 1534 г. летописный сборник, заносил в него целиком или в отрывках отдельныя историческия сочинения, какия попадались ему под руки. Так, поместил он в своем сборнике извлечения из цельнаго историческаго труда о тверском князе Михаиле Александровиче (ум. в 1399 г.). Некоторыя указания на происхождение и характер этого труда находим во вступлении, которое сберег составитель сборника. Текст этого вступления, как и всего сборника, сохранившагося в списке XVII в., носит следы сильной порчи писцом; но и в таком виде этот текст обличает у автора перо, хорошо знакомое с книжным языком времени. В испорченном начале вступления автор хочет, кажется, сказать, что не был современником кн. Михаила, не видел его сам и пишет по поручению тверскаго князя Бориса (правнука Михайлова, княжившего в 1425—1461 гг.), «иже повелел ми есть написати от слова честь премудраго Михаила». К этому князю обращается автор в предисловии, называя его честною главой, благочестивым самодержцем. Отсюда видно, что сочинение писано около половины XV в. Обещая писать «зряще русскаго гранографа», автор замечает: «От Киева начну даже и до сего богохранимаго Тферскаго града, в нем же вспитание бысть благородному Михаилу», и затем, выписав ряд прямых предков князя от Св. Владимира, он заключает: «Дозде пишуще, уставихом из прваго летописца вображающе, якоже володимерский полихрон степенем приведе яве указует». Выписанныя ссылки автора подали повод признать разсматриваемый отрывок особой тверской летописью, составленной при кн. Борисе, составитель которой при изложении событий, предшествовавших вступлению на престол Михаила Александровича, руководствовался владимирским полихроном. Но этот полихрон понадобился автору, чтобы изложить родословную князя, сказать «честь мужу, да всем ведомо будет, от котораго богосаднаго корени таковаа доброплодная отрасль израсте».
      Вслед за тем автор излагает программу своего труда о Михаиле: «Зело скоропытне искавше образ бытиа его, когда родися и како Богом утверждаем в крепости взраста и колико мужества на земли храбрости показа, наипаче же елми к Богу веру в делех стяжа». Ясно, что автор хочет писать не летопись, а биографию кн. Михаила. Дальнейшее изложение также чуждо летописных приемов. Из него составитель сборника приводит далее два отрывка, из которых в одном описана жизнь князя до начала борьбы его с дядей, тверским князем Василием Михайловичем, в другом — начало великокняжения самого Михаила. В обоих отрывках сплошной биографический разсказ без хронологических пометок, причем отрочество князя и его воспитание изображено обычными чертами житий. Тверския летописныя известия о Михаиле и его отце, занесенныя как в этот тверской летописный свод, так и в никоновский и взятыя, очевидно, из одного источника, не только не похожи по своему изложению на выдержки из биографии кн. Михаила, но даже иногда противоречат известиям последней: так, здесь иначе разсказано о Шевкале и избиении Татар в Твери, чем в тех сводах; по биографии Михаил учился грамоте у митрополита Феогноста, а по летописям — у своего отца крестнаго, новгородскаго архиеп. Василия. Наконец, в других летописях сохранился еще один отрывок из сочинения о тверском князе Михаиле, и в одной из них с признаком, что это — отрывок именно из разбираемаго жизнеописания князя: в одном из новгородских летописных сводов, составленном в начале XVI в., помещена статья о преставлении кн. Михаила, которой предпослано в виде предисловия начало выше анализированнаго вступления к тверскому жизнеописанию Михаила, с незначительными переменами в словах и без искажений, сделанных писцом тверскаго сборника. Вот, по-видимому, все, что уцелело от биографии кн. Михаила. Недостает любопытнейших страниц из этой биографии, описания борьбы тверскаго князя с дядей Василием и потом с великим князем московским Димитрием, и мы не знаем, как изобразил эти события тверской биограф со своей местной точки зрения. Судя по уцелевшим остаткам его труда, он знал любопытныя черты из жизни Михаила, не попавшия в известныя теперь летописи, хотя, по-видимому, не был его современником. Наконец, после биографии Александра Невскаго это едва ли не первый опыт жизнеописания в простом смысле слова, где описываемое лицо разсматривается как исторический деятель, а не с точки зрения церковнаго похвальнаго слова, как нравственный образец для подражания. Из предисловия к биографии видно, что автор имел под руками «русский гранограф» «володимирский полихрон»; труднее проникнуть в его местные источники. В позднейшем летописном сборнике сохранилось краткое житие кн. Михаила. По составу своему оно совершенно одинаково с запиской о князе ярославском Феодоре, написанной до Антония: беглый очерк жизни князя сопровождается вдвое более обширным описанием его кончины: только здесь, в житии Михаила, биографическия черты гораздо живее и обильнее. По сохранившимся остаткам биографии, написанной при кн. Борисе, трудно решить, пользовался ли автор ея этой запиской; но сравнение разсказа о преставлении князя по обоим житиям не позволяет предположить, что краткое составлено по пространному: в первом есть много подробностей, каких нет в последнем; характер князя, его отношения к семье, дружине, духовенству, городу, как они обнаружились в последния минуты его жизни, очерчены в первом так живо, что этот разсказ составляет один из лучших листов в литературных источниках нашей истории и по происхождению своему, очевидно, стоит гораздо ближе ко времени Михаила, чем разсказ биографа, писавшаго при Борисе.
      Другое тверское житие — епископа Арсения, очень редкое в рукописях, — сохранилось с прибавкой большаго или меньшаго количества позднейших чудес. В одном из них, помеченном 1566 г., автор замечает, что он, смиренный инок Феодосий, слышал об этом чуде от монахов Желтикова монастыря, где погребен св. епископ, и сам видел человека, с которым совершилось чудо. С другой стороны, сохранился список службы Арсению, относящийся к началу второй половины XVI в., и здесь служба сопровождается припиской с известием, что канон и стихиры к ней составлены в 1483 г. в Желтиковом монастыре, по благословению тверскаго епископа Вассиана, рукою многогрешнаго инока Феодосия. Основываясь на каком-нибудь одном из этих указаний и забывая о другом, изследователи относят составление жития к концу или XV, или XVI в., приписывая его перу одного и того же инока Феодосия. Очевидно, автор канона Арсению и повествователь о его чуде 1566 г. — разные писатели, разделенные целым веком: тожество их имен — простая случайность. Но в житии нет прямаго указания, что оно написано тем или другим Феодосием. Между тем есть признаки, показывающие, что оно составлено в конце XV в., по крайней мере, раньше чуда 1566 г. Проложное сокращение его помещено уже в сборнике, составленном около половины XVI в. В предисловии к житию автор говорит: «По многих летех еже к Богу отшествия его (Арсения) написахом от части жития его, изыскахом духовными мужи, еже слышаху от преподобных его уст». Так не мог написать автор, составлявший житие во второй половине XVI в., более полутораста лет спустя по смерти Арсения. Наконец, по началу предисловия видно, что житие писано на праздник памяти святаго. На этом можно основать только вероятность мнения, что составитель службы Арсению в 1483 г. был вместе и автором его жизнеописания, как обыкновенно бывало в литературной истории житий. Об источниках биографии Арсения читаем в предисловии, что современники тверскаго епископа люди, пришедшие с ним из Москвы, писали краткия записки о жизни и чудесах его, «на памятех изо уст», и эти отрывочныя записки много лет хранились в монастыре на Желтикове, переходя из рук в руки между братией обители: иныя изодрались, иныя обветшали, когда биограф начал собирать их для своего труда. «Елика изыскахом, то и написахом», — заключает он свой разсказ о собирании материала. Очевидно, в этих записках он не нашел обстоятельнаго описания жизни Арсения до епископства: современники не допустили бы ошибки, в какую впал биограф, сказав, что Арсений в юности еще пришел в Киевский Печерский монастырь и пострижен игуменомэтого монастыря Киприаном, тем самым Киприаном, за которым, по разсказу жития, посылал великий кн. Димитрий духовника своего, симоновскаго игумена Феодора, чтобы призвать его на русскую митрополию (1381 г.). Дальнейший разсказ жития, вообще небогатаго содержанием, ограничивается тремя эпизодами: о поставлении Арсения на тверскую епископию, о построении им монастыря на Желтикове и о кончине епископа. Уцелели источники первой и последней из этих статей, остатки тех записок современников, на которыя ссылается автор. В житиях последующаго времени мы часто встречаем подобныя ссылки на старыя «памяти», исчезнувшия в позднейшей письменности или доселе остающиеся неизвестными; в литературной истории жития сохранившиеся остатки их не лишены интереса, как образчики для характеристики этих черновых записок, по которым составлялись искусственныя биографии. Сохранился список церковнаго устава с витиеватой припиской, из которой видно, что он писан в 1438 г. при тверском епископе Илии, рукою дьяка Андрея, для Успенской церкви (в Желтиковом монастыре): рядом с этой припиской помещена любопытная записка о приезде в Тверь митр. Киприана и нескольких епископов в 1390 г. с описанием суда над тогдашним тверским епископом Евфимием и возведения Арсения на его место. В одну новгородскую летопись занесена другая записка — о кончине Арсения, с ясными указаниями, что она написана одним из лиц, близких к епископу, на которых ссылается автор жития в предисловии. Обе писаны чистым книжным языком того времени; вторая даже начинается нравоучительным предисловием, не чуждым витиеватости. Сличая их с житием, легко заметить, что последнее по ним излагает разсказ о тех же событиях. Вслед за движением монастырей-колоний, более и более углублявшихся в пустыню, и русская агиобиография с XV в. идет туда же и там находит новыя средоточия и новый материал для своего развития. Обзор наш также должен перейти от житий, составленных в городах, к тем, которыя выходили из келий пустыннаго монастыря.
      Здесь, по всей вероятности, написано было в XV в. «воспоминание» об архиеп. новгородском Ионе, любопытное и по содержанию, и по литературной форме. Довольно странно, что это воспоминание обыкновенно относят к половине XVI в., прибавляя иногда, что оно написано не раньше царствования Ивана IV. В первых строках записки встречаем слова, обличающия в авторе современника не только Ионы, но и предшественника его Евфимия (ум. в 1458 г.): «В чин же и зде приложися вспомянути его (Иону) по преп. архиеп. нашем Еуфимии, иже восиавшу пред очима нашима, и добродетелей его и благодеяний вся мы приимателе и сведетеле суще». Архиеп. Филарет возражает на это, что «в воспоминании есть несколько хронологических неточностей, не совсем уместных в описании современника», а о делах Ионы в княжение Ивана III в воспоминании ничего не сказано, что опять странно в современном описании. Последнее, разумеется, нисколько не мешает верить тому, что говорит автор записки, и было бы одинаково странно и в биографии, писанной в XVI в.; хронологическия же неточности неуместны везде и возможны везде, а в воспоминании об Ионе оне скорее объясняют выписанныя слова, чем дают основание сомневаться в их правдивости. Разсказывая в начале о Евфимие, автор вспоминает о нападении Витовта на Порхов, поставившем Новгород в большое затруднение, и прибавляет: «Обаче последивздаст ему Господь ординьскими цари». За этим следует разсказ о поражении Витовта Татарами, в котором легко узнать знаменитый в свое время бой на Ворскле в 1399 г., тогда как нападение на Порхов, о котором говорит записка, было в 1428 г. Писатель половины XVI в., всего вероятнее, и не вспомнил бы сам об этих событиях, тем более что они вовсе не относятся к биографии Ионы, или разсказал бы о них правильно, по письменному источнику; автор воспоминаний, писавший вскоре по смерти Ионы, еще помнил их по преданию, но уже забыл их хронологическое отношение. Так же объясняются и другия, менее крупныя неточности в его разсказе. Но в конце разсматриваемаго памятника есть другое указание на время его происхождения, более ясное, чем приведенное выше: разсказав о кончине Ионы, воспоминание продолжает: «И второмулету уже исходящу по успении его, и никтоже доднесьсмрада обоняв явися от гроба его». Ясно, что записка писана в конце 1472 г. К этому можно прибавить, что в житии митр. Ионы, писанном в половине XVI в., есть ссылка на эту записку об архиеп. Ионе. Состав и литературный характер записки подтверждают ея раннее происхождение. Некоторыя выражения в ней дают понять, каким образом она явилась. Из первых строк ея видно, что она служит продолжением чего-то: «Воспомянути и блаженнаго нашего пастыря Иону добро ноне малым словом; в чин же и зде приложися вспомянути его по преп. архиеп. вашем Еуфимии». Записка начинается разсказом о том, как Евфимий, еще не будучи владыкой, ходил послом от тогдашняго архиеп. Евфимия I (в 1428 г.) к Витовту просить мира и как потом, став владыкой, он трудился за свою паству. Сославшись здесь на житие Евфимия, написанное по поручению Ионы, записка повторяет: «Сего же самого… Иону вспомянути приложися ныне к памяти Еуфимиевы». Записка оканчивается не совсем ясно изложенной заметкой: «Сиа ми вспомянушася о приснопамятном сем архиеп. Ионе мала, яже инии оставища, иже болшая памяти писавшеи, и елика тии оставиша аки мала и не вписаша к прочим своим писменом, мы приложихом вспомянути по блаженнем Евфимии о священнем Ионе». Здесь трудно видеть указание на другое, более полное житие Ионы; автор хочет только сказать, что он записал опущенное другими. Действительно, у Пахомия в житии архиеп. Евфимия, на которое ссылается автор записки, опущены нападение Витовта на Порхов и посольство Евфимия, бывшаго тогда игуменом, а о последнем событии молчат и летописи; точно так же древния редакции жития Михаила Клопскаго молчат о первом появлении юродиваго в Новгороде и о встрече его с будущим архиеп. Ионой, о чем разсказывает записка. Эти жития, по-видимому, и имел в виду ея автор, говоря об «иных, болшая памяти писавших». Этим объясняется происхождение записки. Автор, несомненно Новгородец, как видно по его выражениям, и, может быть, отенский инок, переписав или прочитав житие Евфимия, решился написать в виде обширной приписки или дополнения воспоминание и о преемнике его, причем кстати разсказал черту и о Евфимие, опущенную Пахомием. Такое происхождение записки отразилось на ея изложении. Автор не имел намерения составлять полное и стройное жизнеописание: он пишет, что вспомнилось, и пишет наскоро, без справок и не отделывая своего труда. Этим объясняются как его фактическия неточности, так неправильность и нестройность изложения. Записка представляет наглядный образчик тех первоначальных, черновых записок, большею частию погибших, на которыя так часто ссылаются позднейшия жития и в которых, как выражается Епифаний про свои черновыя записки о преп. Сергие, «беаху написаны некыа главизны о житии старцев памяти ради, аще и не по ряду, но предняя назади, а задняя напреди». Разсказав несколько «главизн», или эпизодов из жизни Ионы до вступления на новгородскую кафедру и из первых лет святительства (1458—1462), записка говорит очень мало о дальнейшей деятельности Ионы до кончины (в ноябре 1470 г.). Самый разсказ идет «не по ряду»: начав его временем иночества и игуменства Ионы в Отней обители, автор обращается потом к детству его и передает пророчество о нем юродиваго Михаила; события разновременныя онставит иногда рядом, не указывая хронологическаго разстояния между ними. Потому же, несмотря на присутствие книжности в изложении записки, она чужда обычных приемов житий. Наконец, для критической оценки тех мест в ней, где она касается отношений архиеп. к Москве, необходимо отметить политический взгляд автора. Его «воспоминание» любопытно потому, что писано в эпоху, когда окончательно решалась судьба Новгорода. Мы уже замечали выше, что тогда были в ходу легенды о близкой печальной развязке. Происхождение этих легенд понятно: сторона, державшаяся Москвы, находила в них нравственное оправдание своего образа действий. Разсказывая о беседе новгородскаго владыки с великим князем Василием в 1460 г., когда Иона, ходатайствуя о своей пастве, обещал князю молиться об освобождении сына его от ордынских царей и заплакал о судьбе, какую готовит себе Новгород своими смутами и усобицами, автор замечает: «Проувиде бо духом, яко людем его невозможно до конца содержати в свободе града своего продерговающияся ради неправды в них и насилия». Жизнеописание преп. Димитрия Прилуцкаго, другая биография, вышедшая из обители, отдаленной от старых средоточий письменности, каким не была Вологда, имеет характер стройнаго жития, написаннаго по всем правилам агиобиографии XV в. Все списки называют автора его Макарием, игуменом основаннаго Димитрием монастыря. Время составления этого жития не ясно. У Макария нигде нет намека, чтобы он был современником и учеником Димитрия; но встречаем в житии заметку, что главным его источником служили автору разсказы Пахомия, который пришел из Переяславля к Вологде вместе с Димитрием и был его преемником по управлению новооснованным монастырем. Сохранилось еще известие, что Макарий был пятым игуменом Прилуцкаго монастыря. С другой стороны, в ряду посмертных чудес, описанных в биографии, встречаем разсказы о разорении Вологды Вятчанами во время княжеской усобицы и о нападении Димитрия Шемяки зимой на этот город. Последнее по летописи было в 1450 г. Из этих известий можно заключить, что Макарий писал в начале второй половины XV в. На то же указывают и литературныя пособия, которыми пользовался Макарий. Труд свой он снабдил предисловием и похвальным словом, написанными с обычной витиеватостью тогдашних наших агиобиографов-подражателей. На обработке предисловия у Макария заметно влияние предисловий к Епифаниевскому житию Стефана Пермскаго и к Пахомиевскому житию Сергия; по поводу чуда с одним из Вятчан приведен разсказ из жития Стефана Сурожскаго, которое стало распространяться в нашей письменности, по-видимому, около половины XV в. Сказанным едва ли не ограничивается все, что можно сказать с уверенностью о труде Макария: более подробный разбор его затрудняется тем, что в рукописях именем одного и того же автора обозначаются две разныя редакции жития и трудно решить, которая из них первоначальная. Говоря о прилуцком игумене-биографе, обыкновенно имеют в виду наиболее распространенный текст жития, какой находим в Макарьевских минеях. Ниже, в связи с позднейшей переработкой биографии основателя Прилуцкаго монастыря, будут указаны признаки, обличающие присутствие позднейших элементов в этом тексте.
      Как источник нескольких житий, написанных в XV—XVI вв., важна летопись Спасскаго Каменнаго монастыря, составленная Паисием Ярославовым. Архиеп. Филарет сообщает, что Паисий был постриженник Каменнаго монастыря, не указывая, откуда заимствовано это сведение. Автор известнаго послания о причинах вражды между монахами кирилловскими и иосифовскими называет преп. Нила Сорскаго учеником Паисия: по-видимому, отсюда заключают, что Нил, постригшись в Кирилловой обители, находился там под руководством Паисия. Если это правда, то последний около половины XV в. был иноком Кириллова монастыря.Но во время игуменства Спиридона в Троицком Сергиевом монастыре (1467—1474) он жил уже здесь, как можно догадываться по списку жития Кирилла Белозерскаго, сохранившемуся в библиотеке лавры и писанному Паисием для Спиридона. В 1479 г. он стал игуменом Троицкой обители, по желанию великаго князя, и крестил его сына; года через два падение иноческой дисциплины в монастыре заставило его отказаться от игуменства. С тех пор не раз встречаем его в Москве: в 1484 г. великий князь советуется с ним о митр. Геронтие и уговаривает его занять место последняго; в 1490 и 1503 гг.он является в Москве на соборах. Но нет прямых указаний на место его постояннаго пребывания после отказа от игуменства в Троицком монастыре. Из письма архиеп. Геннадия (от 25 февр. 1489 г.), в котором он просит Ростовскаго архиеп. Иоасафа вызвать старцев Паисия и Нила и посоветоваться с ними об исходящей седьмой тысяче лет, можно заключать, что Паисий жил в пределах ростовской епархии, в Кирилловом или Каменном монастыре. На это последнее место указывает и составленная Паисием летопись. К заглавию ея обыкновенно присоединяется заметка о составителе: «Той собра от многих от старых книг после пожара Каменскаго монастыря (1476 г.)». Однако ж большая часть известий летописи относится к XV в.; проверив их, можно несколько определить источники и качество всего сказания. Последнее известие в нем, относящееся к XV в., помечено 1481 г.; отсюда видно, что Паисий составил летопись уже после своего игуменства. Он сообщает известия об отдаче Каменному монастырю великим князем Василием Васильевичем села на р. Пучке, Никольскаго монастыря в Св. Луке и села в Засодимье: до сих пор уцелели грамоты об этих вкладах. Но в том виде, как сохранилось сказание в рукописях, оно отличается многими неточностями. Смерть Ростовскаго архиеп. Дионисия в 1426 г., по летописи, отнесена в нем к 6903 г.; в 1452 г. оно дает 15 лет 12-летнему сыну великаго князя Ивану; по его разсказу, Кассиан, игумен Кириллова монастыря, сложив с себя игуменство, возвратился в Каменный монастырь, место своего пострижения, еще при вел. кн. Василие Василиевиче, следовательно, прежде 1462 г., а по одной грамоте он игуменствовал в Кирилловом монастыре еще в 1468 г. Эти неточности, если оне принадлежат самому Паисию, можно объяснить тем, что Паисий составлял летопись по памяти, много лет спустя после пожара 1476 г. Это делает вероятным предположение, что и немногия известия о монастыре до XV в. взяты летописцем из устнаго монастырскаго предания, а не из какого-либо стариннаго письменнаго источника. Разсказ об основании монастыря дает понять, что имя основателя, белозерскаго князя Глеба, сохранилось в предании благодаря тому, что рано было связано с некоторыми урочищами в Кубенском крае; но отчество князя все нам известные списки летописи обозначают неправильно, называя его Борисовичем, а не Васильковичем. По началу сказания видно также, что составитель его вслед за преданием смутно представлял себе судьбу монастыря в XIII и XIV вв. Паисий называет Каменный монастырь «первым начальным монастырем за Волгою»; между тем такой же источник, каким руководствовался летописец, предание, приписывает более раннее происхождение трем другим заволжским монастырям, Устьшехонскому на Шексне, Гледенскому около Устюга и Герасимову около Вологды. Из монастырских записок, может быть, заимствованы Паисием известия об Александре Куштском и Дионисие Глушицком: по крайней мере, в разсказе его о последнем, как сейчас увидим, заметна связь с биографией Дионисия или ея источниками. Житие Дионисия любопытно по обработке своей в том отношении, что различные литературные элементы, развивавшиеся в агиобиографии, слиты здесь так слабо, что их легко разделить. В основу его положены монастырския летописныя заметки, изложенныя так же просто, как и сказание Паисия, но без неточностей последняго и более подробныя. К этой летописи редактор приделал длинное витиеватое предисловие и такое же похвальное слово святому; при составлении перваго редактор заметно пользовался послесловием Паисия к житию Сергия; в летописный разсказ вставлены, где следует, общия места агиобиографии, реторика которых имеет мало гармонии с простым изложением источников. В предисловии редактор скрыл свое имя под анаграммой, изложенной по какой-то особенной «литорейной» грамоте: библиографы догадываются, что в этой анаграмме скрыто имя Глушицкаго инока Иринарха. В одной рукописи житие сопровождается любопытной припиской с известием, что оно написанов Покровском монастыре на Глушице в 1495 г. Из слов Иринарха видно, что у него не было под руками летописи Паисия: он пишет, что прилежно искал известий о происхождении и детстве Дионисия, но не мог узнать ни о родителях его, ни об отечестве, «токмо изыскахом от многа мало постническаго жития его». Согласно с этим он начинает свой разсказ прямо с поселения Дионисия на берегу Кубенскаго озера, на месте опустевшаго Святолуцкаго Никольскаго монастыря, как будто не зная, что глушицкий подвижник прежде того, еще юношей Димитрием, пришел из Вологды на Каменный остров и, постригшись под именем Дионисия, жил там 9 лет, а потом удалился на Святую Луку, о чем разсказывает Паисий. С другой стороны, разсказ о свидании Дионисия Глушицкаго с Ростовским архиеп. Дионисием дословно сходны у Паисия и Иринарха, и первый даже удержал в своей летописи выражение, обличающее в первоначальном авторе разсказа жителя Глушицкаго, а не Каменнаго монастыря. Это, впрочем, не значит, что Паисий выписал названный разсказ у Иринарха: при короткости разстояния между Каменным и Глушицким монастырями, летописец перваго легко мог достать часть тех же глушицких записок, которыми пользовался Иринарх. Существование этих записок очевидно по многим указаниям жития Дионисия. В предисловии биограф говорит, что писал житие по поручению соборных старцев монастыря и писал на основании того, что сообщили ученики святаго, хорошо его знавшие, жившие с ним много лет, Амфилохий, Макарий и Михаил; не видно, чтобы сам Иринарх был современником и очевидцем Дионисия; напротив, он делает, по-видимому, намек, что не застал в монастыре и названных им учеников святаго; «изыскахом… елико слышах от некых, яже ученицы его поведали тем». В большей части разсказов, даже о мелких явлениях в истории монастыря, точно и в летописной форме обозначен год события: это обилие хронологических пометок показывает, что биограф пользовался не одними только изустными разсказами. В одном месте, под 1412 г., читаем о Дионисие слова, которыя едва ли мог сказать от своего лица биограф, писавший в 1495 г.: «Всем даяше образ смирением и прежде ныисхождаше на пение». Разсказ о построении приходской Воскресенской церкви Дионисием в 18 верстах от монастыря оканчивается заметкой: «Яже (церковь) нынеблагодатию Христовою утверждена есть от архиеп. Ефрема града Ростова» (1427—1454 гг.); эта заметка также могла быть сделана рукой, писавшей при жизни Ефрема, а не 40 лет спустя по смерти его. Наконец, два разсказа — о посещении обители этим Ефремом и о приходе к Дионисию пермскаго архимандрита Тарасия в 1427 г. — имеют в заглавии одинаковую пометку: «А писал Макарей, ученик Дионисиев». Из этих указаний можно заключить, что редактор целиком переписал в житии записки современников. И в разсказе он не раз ссылается еще на изустныя сообщения, сделанныя ему старыми людьми. Хотя эпизоды, полученные этим путем, не всегда удачно расположены между статьями, заимствованными из старых записок, и заметно спутывали хронологическую последовательность разсказа в биографии; но благодаря слиянию различных источников развитие и значение Покровскаго Глушицкаго монастыря при жизни основателя изображены с такою полнотой в редакции Иринарха, что последняя в смысле историческаго источника принадлежит к числу немногих превосходных житий, какия можно найти в древнерусской литературе. С разобранными выше житиями Димитрия Прилуцкаго и Дионисия Глушицкаго имеет литературную связь житие Григория Пелшемскаго. Редкие списки этого жития представляют две редакции, резко различающиеся между собою: одна из них с предисловием, тремя или семью посмертными чудесами и длинным похвальным словом; другая без предисловия, с восемью чудесами и более краткой похвалой святому. В обеих легко заметить одну общую основу; вторая, по-видимому, сокращала первую, делая в ней значительные пропуски, но в остальном сохраняя почти дословное сходство с ея текстом. Но кроме этого, вторая имеет некоторыя фактическия черты, которыя или опущены в первой, или прямо противоречат ей: к ним относится замечание о летах жизни Григория и о том, что кончина святаго описана со слов инока Тихона, который прежде служил Григорию, а по смерти его постригся в Пелшемском монастыре. Это последнее известие служит единственным указанием, по которому можно заключать, что житие писано в конце XV или в начале XVI в. Далее, в первой редакции не находим известия, что Григорий, еще в юных летах покинув родителей, постригся в монастыре Макария Желтоводскаго, откуда потом в сане игумена перешел в монастырь Богородицы (Авраамиев) на берегу Галицкаго озера. Но здесь вторая редакция противоречит не только первой, но и самой себе: по ея разсказу, Григорий умер, имея 127 лет от роду (в 1449 г.); следовательно, он постригся задолго до рождения Макария Желтоводскаго. Вообще, разсказ первой редакции стройнее и более возбуждает доверия; по-видимому, она представляет если не первоначальный, то более близкий к нему текст жития сравнительно с второй. Последняя, напротив, как можно предполагать по ея составу и характеру, есть позднейшая переделка первой, дополненная смутными или неверными преданиями. Разсматривая общую основу обеих редакций, легко заметить в ней, кроме источников Пелшемскаго монастыря, участие житий Дионисия Глушицкаго и Димитиря Прилуцкаго. Ничто не поддерживает предположения архиеп. Филарета, что житие Григория написано Иринархом Глушицким; но, очевидно, у последняго заимствованы разсказ о жизни Григория у Дионисия и некоторыя черты в разсказе об основании монастыря на Пелшме. При составлении похвалы Григорию биограф пользовался между прочим похвалой в житии Димитрия Прилуцкаго. Другое заимствование из этого житиядает новый образчик путаницы, какую вносили редакторы в составляемыя ими биографии, пользуясь различными источниками. Биограф Григория передает любопытный для истории нравов разсказ о ходатайстве святаго пред Димитрием Шемякой за жителей вологодскаго края, разоряемых войсками князя. Этот разсказ поставлен здесь в связь с выписанным из жития Димитрия известием о нападении Шемяки зимой на Вологду. Из подробностей разсказа видно, что речь идет о событии, описанном в летописи под 1450 г., следовательно, случившемся уже по смерти Григория. По самому изложению разсказа в разбираемом житии можно заметить, что автор сопоставил два различныя события: согласно со своим источником он говорит, что Шемяка осаждал город безуспешно, и однако тут же замечает, что святой приходил к князю «во град». Биограф Григория, вероятно, смешал Шемяку с братом его Василием Косым, который по летописи удачно нападал на Вологду в 1435 г., или неправильно приурочил к разсказу жития Димитрия какое-нибудь другое событие из времени борьбы Шемяки с Василием Темным. Условия развития русской агиобиографии в конце XV и начале XVI в., может быть, нигде не выступают так ясно, как в судьбе жизнеописания основателей Соловецкаго монастыря Савватия и Зосимы. До нас дошла уже третья редакция этого жития; но при ней сохранились известия о происхождении и судьбе двух первых. Сподвижник Савватия и потом Зосимы, переживший обоих, старец Герман, по смерти Зосимы, следовательно, между 1478-м и 1484 г., продиктовал клирикам свои воспоминания об основателях. Он был из простых людей, не умел грамоте и «простою речию сказоваше клириком, и они клирицы тако писаша, не украшая писания словесы». Так разсказывает один из редакторов жития Досифей, бывший учеником Зосимы, в статье «о сотворении жития началников Соловецких», которая вошла в состав дошедших до нас редакций жития. Но в одном списке жития сохранилась другая, более полная редакция той же статьи: здесь вместо клириков, которым диктовал Герман, Досифей говорит только о себе. По смерти Зосимы он жил в келлии Германа, и последний по его просьбе разсказал ему, что было до прихода Досифеева на остров: «Аз же неразумный како слышах, тако и написах, не украшая писания словесы». Для характеристики литературных понятий времени любопытна заметка Досифея, что к продиктованным ему запискам некоторые из монастырской братии относились с пренебрежением и даже насмешкой, потому что Герман был человек неграмотный и диктовал Досифею и клирикам простою речью. Впрочем, эти записки скоро исчезли из монастыря: на Соловки приехал инок с Белоозера, взял записки к себе в келлию почитать и потом увез их в свой монастырь, оставив братию «без памяти о житии началников»; Германа уже не было в живых. Случилось потом быть Досифею в Новгороде, и архиеп. Геннадий, бывший ученикомСавватия на Валааме, благословил Досифея написать житие соловецких подвижников. Ученик Зосимы опять принялся за перо и написал, что видел сам и что запомнил из разсказов учителя и из пропавших записок, диктованных Германом. Но, не считая себя писателем, стоявшим на высоте литературных требований времени, он стыдился явиться к архиепископу с своим трудом правдивым, но не украшенным «словесы». Его безпокоила долго мысль, где найти человека, «могущаго украсити, якоже подобает». Проезжая по делам монастыря в Москву, Досифей заехал в Ферапонтов монастырь, где в заточении доживал последние свои годы отверженный митрополит Спиридон: его и уговорил автор удобрить свое «грубое писание». В том виде, как вышло житие из-под пера Спиридона, Досифей отвез его к Геннадию, который похвалил соловецкаго биографа за то, что он нашел такого искуснаго в книжном деле излагателя. Эта Спиридоновская редакция жития, написаннаго Досифеем, и сохранилась в рукописях. На литературное участие Спиридона в биографии и на отношение его редакции к «грубому писанию» Досифея находим несколько указаний. В приписке к своей редакции, сказав, что она составлена в 1503 г. в Ферапонтовом монастыре, Спиридон прибавляет: «Понужену ми сущу от некоего мниха, ученика Зосимы блаженнаго, именем Дософия, тамо бо ему игуменом бывшу в обители острова Соловецкаго; исповеда ми подробну вся, ова и написана дасть на памятех, аз же сия собрах». Сделанный здесь намек, что Спиридон, кроме записок, воспользовался и изустными разсказами Досифея, подтверждается последним из посмертных чудес Зосимы, редактированных Спиридоном: здесь разсказ о явлении святаго Досифею, бывшему тогда игуменом, начинается заметкой: «Се поведа священноинок Дософей». Впоследствии Максим Грек, составляя предисловие к Спиридоновской редакции, писал, что Досифей «написа убо потонку и неухищренно», т.е. кратко и просто, а Спиридона упросил «подробну преписати и удобрити достохвальное пребывание; он же отчасти убо исправи и добрословием украси, но не все». Последния слова намекают, по-видимому, на отсутствие в житии предисловия и похвалы, считавшихся необходимыми принадлежностями агиобиографическаго добрословия, и на умеренность реторических украшений в разсказе: так, можно заключать по замечанию в указанной статье Максима, что Досифей и Спиридон писали для поморских жителей, некнижных и даже плохо знавших русский язык. Спиридону, очевидно, принадлежит легкий стилистический пересмотр жития, мало коснувшийся Досифеева текста, удержавший даже выражения, которыя мог написать Досифей от лица своего и своей братии, но которыя не шли к Спиридону. Впрочем, Спиридоновым пересмотром не кончилась литературная история жития. Разъяснение ея затрудняется тем, что позднейшия статьи о чудесах, постепенно прибавлявшияся к житию, в разных спискахразмещались различно и большею частью в порядке, не соответствующем времени их появления. Из длиннаго ряда посмертных чудес, сопровождающих жизнеописание, в редакцию Спиридона входили, по всей вероятности, 8 первых, которыя заканчивались указанным выше послесловием Досифея. Статья «О сотворении жития» прибавлена Досифеем, очевидно, уже после Спиридонова пересмотра. Происхождение двух ея редакций не ясно: в наиболее распространенной из них есть неточности; отсюда можно заключать, что она — позднейшая переделка переписчиков, а первоначальный вид ея тот, в каком сохранил ее волоколамский список жития. В том же списке перед житием отдельно помещены два разсказа из жизни Соловецкаго монастыря, любопытные по указаниям на порчу монастырских нравов и потому, вероятно, не попавшие в другие списки: один из них — о пророчестве Зосимы — писан 32 г. спустя по смерти святаго, т.е. в 1510 г., и, судя по выражениям, тем же Досифеем, который записал в житии предсмертное обещание Зосимы. Бывший игумен и биограф жил еще несколько лет после 1510 г.: в числе лучших старцев монастыря в грамоте 1514 г. является и бывший игумен Досифей. По этим статьям, не тронутым переделкой, можно судить о той простой, «не ухищренной» речи, которой писал Досифей: это — книжная церковнославянская речь, только без реторики и с большей примесью русскаго элемента сравнительно с языком образцовых агиобиографов XV в. К чудесам, разсказанным Досифеем, еще в описываемый период прибавлено 18 новых, описанных соловецким игуменом Вассианом: из неясных известий о монастыре в начале XVI в. можно видеть только, что он был игуменом между 1514-м и 1527 г . Еще к описываемому времени относятся первые памятники из длинной серии житий и записок, вышедших из среды учеников Пафнутия Боровскаго и Иосифа Волоцкагои посвященных описанию подвигов учителей. Большая часть списков пространной биографии Пафнутия называет автором ея Пафнутиева ученика Вассиана, архиеп. Ростовскаго. Изследователи, видя в нем Ростовскаго архиеп. Вассиана, по прозванию Рыло, автора известнаго послания к великому князю Ивану III на Угру, бывшаго игуменом Сергиева, потом Спасскаго монастыря в Москве и умершаго в 1481 г., прибавляют, что он был ученик Пафнутия и родственник Иосифа Санина. Трудно угадать источник этих известий. В биографии Иосифа, написанной крутицким епископом Саввой Черным, и в послании рязанскаго епископа Леонида к царю Федору Ивановичу встречаем двоих Вассианов, родственников Иосифа: один, племянник его Топорков, поставлен в 1525 г. епископом в Коломну; другой, брат Иосифа, был архимандритом Симонова монастыря, а с 1506 г. Ростовским архиеп. В многочисленных известиях XVI в. об Иосифе и его монастыре нет указания на третьяго Вассиона, родственника Иосифова, и едва ли он не создан перенесением известий о Вассиане Санине на Вассиана Рыло. По крайней мере, относительно происхождения Пафнутиева жития это можно сказать с некоторой уверенностию. Автор его говорит, что многое узнал он о святом от Иосифа и «от древних ученик его (Пафнутия), от иже преждемного время сжительствовавших отцу, изначала спотрудившихся ему». По-видимому, автор не принадлежит к числу древних учеников Пафнутия, не застал начальной поры монастыря. Это указание не идет к Вассиану Рылу, который уже в начале 1455 г. был игуменом в Троицком Сергиевом монастыре, следовательно, сам был одним из первых сподвижников Пафнутия в его обители, возникшей в 1444 г. В числе своих источников Вассиан выставляет разсказы, слышанные им от Иосифа, «егда с ним бехом в беседе»; но трудно угадать, когда Вассиан Рыло встречался с Иосифом, пришедшим в Пафнутиев монастырь много лет спустя по удалении оттуда Вассиана; сам Иосиф в сказании о русских подвижниках ничего не говорит о Ростовском архиеп. Наконец, разсказ о пророчестве Пафнутия, предсказавшаго Иосифову брату Вассиану архимандритство на Симонове, в древнейших списках жития заключается заметкой: «Еже по мнозех летех в дело произыде реченное». Вассиан Рыло умер в 1481 г.; но до 1485 г. на Симонове был еще архимандритом Нифонт, и предсказание Пафнутия исполнилось не раньше 1500 г. Вассиан Санин являетсяв этом разсказе «юным зело и новопостриженным»; применяя к нему изложенныя указания, можно заключить, что здесь говорит о себе в третьем лице сам автор, писавший житие в Симоновом монастыре или в Ростове между 1500-м и 1515 г. Подобно другим житиям, труд Вассиана представляет не последовательный разсказ о жизни Пафнутия, а безсвязный ряд эпизодов, изображающих отношения основателя к братии и мирянам; но изложение его ясно и довольно просто, сравнительно мало страдает реторикой. В позднейших списках в разсказ Вассиана внесены две большия вставки: «повести отца Пафнутия» из патерика Иосифова монастыря и описание шести исцелений, совершенных Пафнутием при жизни. Вассиан выставляет своими источниками сверх личных воспоминаний только изустные разсказы, слышанные от Иосифа, Иннокентия и Исаии Чернаго, «древних» учеников святаго; но он имел под руками и литературный источник. Сохранилась записка, подробно разсказывающая о последних 8 днях жизни святаго. Здесь автор говорит о себе в первом лице, и узнаем, что это — Иннокентий, на изустныя сообщения котораго ссылается Вассиан. В эти дни Иннокентий почти безотлучно находился при умирающем и, как один из старшей братии, лучше Вассиана знал отношения Пафнутия и подробности его предсмертных минут, запомнил слова, им сказанныя, и записал их, по-видимому, буквально. Разсказ изложен литературным языком времени, но совершенно чужд реторики и по задушевной простоте, по живой изобразительности, с какою рисуются в нем общественныя отношения Пафнутия и его характер, один из любопытнейших в древнерусском монашестве, эта записка принадлежит к числу лучших памятников древнерусской агиобиографии. По-видимому, Иннокентий написал свой разсказ вскоре по смерти учителя, еще до удаления Иосифа из его монастыря, т.е. в 1477-м или 1478 г.: «Не буди мне лгати на преподобнаго, понеже и сведетелие суть неложнии», — говорит он, уверяя в правдивости своего разсказа, и в числе этих свидетелей, иноков монастыря, пришедших навестить умирающаго, выставляет Иосифа. В таком случае Вассиан мог узнать записку Иннокентия еще в Пафнутьевом монастыре, откуда он удалился вслед за Иосифом. Разсказ о кончине Пафнутия в житии, написанном Вассианом, есть сокращение Иннокентиевой записки, местами очень близкое к тексту оригинала. Нет известий о судьбе Иннокентия после Пафнутия. Он написал еще канон своему учителю; заметка, сопровождающая заглавие этого канона в рукописях, показывает, что он написан до 1531 г., когда митрополит с собором благословил петь его. В рукописях находим еще «сказание вкратце» о Пафнутие, состоящее из кратких летописных известий о преподобном. Это сказание составлено по житию, написанному Вассианом, с прибавлением хронологических черт, каких нет у последняго. По заметке в одном списке видно, что оно явилось не позже 1518 г. Уже в изложении судьбы биографии соловецких подвижников мы видели указания на падение агиобиографическаго стиля, какой установили мастера XV в. Значение и причины этого падения найдут место в общем критическом разборе житий; здесь укажем другие факты, в которых обнаружилось это литературное явление. В одном летописном сборнике встречаем повесть о строении Успенскаго собора в Москве и о обретении мощей митр. Петра. Эта повесть не только чужда реторики житий, но не держится строго и в пределах церковнославянскаго языка, допуская в свое безыскусственное изложение особенности чисто русской речи. Автор, очевидно, жил в Москве, был близким свидетелем описываемых событий и писал про себя, свободно и откровенно: он заметил многия мелкия, но любопытныя подробности и между ними такия, которыя не позволили бы обнародовать тогдашния церковныя власти. В литературном отношении эта повесть любопытна тем, что была не черновой запиской, послужившей материалом для более искусственной обработки, но самостоятельным трудом, написанным позднее этой последней: автор не только читал витиеватое официальное слово Пахомия о перенесении мощей Св. Петра, но даже поправляет его в выписанной выше резкой заметке. Таким же характером отличается разсказ о чуде митрополита Феогноста в 1474 г., помещенный в том же летописном сборнике.
      В рукописях XVI в. сохранились две редакции сказания о юродивом Михаиле Клопском, отличныя от той, которую в 1537 г. составил сын боярский Василий Тучков. Одна из них довольно подробно и слогом, не чуждым книжности, излагает деяния, или «пророчества», Михаила в Клопском монастыре, его кончину и одно посмертное чудо; другая почти то же содержание передает гораздо короче, в сухом некнижном разсказе, чуждом литературных украшений и близком к разговорной речи. Современный Тучкову летописец, сообщая известия о его редакции жития Михаила, прибавляет, что это житие «и прежде написано бысть, но непрестанно (не пространно) и неявленно, сиречь вельми просто». Сам Тучков в послесловии к своей редакции разсказывает, что вместе с поручением написать житие блаженнаго он получил от новгородскаго архиеп. Макария и «написание чудесем и жительству св. чудотворца Михаила от древних списатель вкратце». Неизвестно, знал ли Макарий краткую некнижную редакцию; но можно с уверенностию сказать, что он передал Тучкову не ее, а другую, пространную и более книжную: последняя занесена в его четии-минеи; сличая ее с трудом Тучкова, легко заметить, что он пользовался именно этой редакцией, тогда как участие некнижной не отразилось ни одной чертой в творении боярскаго сына; поэтому множественное число «древних списателей» в известии Тучкова может и не значить того, что он получил от Макария обе редакции жития. Это ставит вне сомнения, что пространная редакция «пророчеств» составлена задолго до 1537 г., в описываемый нами период, хотя древнейший список ея, нам известный, не старше древнейшаго списка Тучковской редакции: оба они в минеях Макария. Некоторые указания на взаимное отношение обеих разсматриваемых редакций можно извлечь из их сравнительнаго разбора. Некнижная редакция от начала до конца представляется сокращенной переделкой пространнаго сказания о пророчествах: она опускает не только реторическия распространения последняго, но и многия фактическия любопытныя подробности, разсеянныя в нем, которыя указывают на близость его источников к описываемым событиям. Встречаем целые эпизоды, опущенные в краткой редакции чудес; далее, в последней нет указаний на годы и числа, которыми редакция пророчеств помечает многия события в своем разсказе. Наконец, можно заметить в краткой несколько неточностей и ошибок. Так, например, приход Михаила в Клопский монастырь она помечает временем Феодосия, «нареченнаго на владычество», между тем упоминает о пророчестве Михаила, который, живя на Клопске, предсказал игумену Феодосию, что он будет избран на новгородскую кафедру, но не будет посвящен. В житии нет прямых известий о том, когда Михаил пришел в Клопский монастырь и когда скончался; но по другим надежным источникам можно определить приблизительно время этих событий. Ни одна редакция жития Михаила не говорит, откуда он пришел на Клопско, и ничего не знает о прежней его жизни. Биограф архиеп. Ионы разсказывает, что прежде поселения в Клопской обители Михаил явился в Новгород, пришедши туда из дальней земли и «иного отечества сый», при архиеп. Новгородском Иоанне, т.е. до 1415 г. Тогда, при первом появлении в Новгороде, Михаил предсказал архиепископство Ионе, бывшему еще мальчиком. Одна летопись сохранила известие, что это было в 1408 г… Неизвестно, долго ли жил Михаил в Новгороде. Когда он явился в Клопскую обитель, в монастырской церкви Св. Троицы шла служба. По-видимому, это был тогда монастырь новый, недавно образовавшийся. По древней новгородской летописи, деревянная церковь Троицы в монастыре построена в 1412 г. Несколько лет спустя, когда была построена каменная церковь, Михаил жил уже в монастыре. Отсюда видно приблизительно время его прихода на Клопско; отсюда же обнаруживается другая неточность краткой редакции. По ея известию, Михаил жил в монастыре 50 лет и 6 месяцев, следовательно, скончался около 1462 г. Но биограф архиеп. Ионы, современник юродиваго, знавший о последнем более всех редакций его жития, говорит, что он умер прежде смерти архиеп. Евфимия, т.е. до 1458 г. Поэтому более доверия внушает показание пространной редакции пророчеств, что блаженный жил в обители 44 года, следовательно, умер около 1456 г. Наконец, в некоторых местах краткая редакция впадает в неточности, не выразумев известия источника. Все сказанное не позволяет видеть в редакции пророчеств простую переделку краткой некнижной повести. Находим в первой заметку, повторенную и в последней: последя того как Михаил предсказал Шемяке неудачу в борьбе с великим князем Василием, на вопрос братии об успехе перваго юродивый отвечал: «Заблудили наши, от супротивных бегая». Братия, добавляет редакция пророчеств, записала тот день, когда блаженный сказал это. Отсюда позволительно заключить, что предсказания Михаила записывались в монастыре еще при его жизни. Здесь открывается источник тех любопытных подробностей и хронологических отметок, которыя находим в пространной редакции и которых нет в краткой. Ясно, что первая гораздо ближе последней стоит к этому источнику или, по крайней мере, воспользовалась им шире. В самом изложении редакции пророчеств заметны следы этих монастырских записок: в начале ея читаем, что Михаил помыслил уединиться от мира и пришел на Клопско «прежде неких немногих лет»: эти слова едва ли принадлежат редактору, писавшему спустя 60 или более лет по приходе Михаила в обитель на Клопско. Притом этот редактор — человек книжный, владеет литературным языком времени и умеет украсить разсказ общими реторическими местами; однако ж перо его часто падает до оборотов простой разговорной речи. То и другое можно объяснить влиянием современнаго святому монастырскаго источника, текст котораго отрывками прокрался в книжное изложение редактора. Наконец, в последнем, 12-м, пророчестве Михаила о близком падении Новгорода редактор обличает в себе современника новгородских погромов 1470-х гг.: «Тако в нынешняя времена и лета, — замечает он о состоянии вольнаго города пред падением, — по Божию попущению велику мятежу бывшу и усобной рати промежи боляр и множества рати людий и всего народа в Великом Новеграде». Несмотря на такую близость редакции ко времени святаго, в ней есть уже легендарный анахронизм — знак, что разсказами о Михаиле начинала овладевать народная фантазия. В помянутой статье о 12-м пророчестве разсказывается, как в Клопский монастырь приехал посадник Иван Немир благословиться у блаженнаго старца. На слова гостя, что в Новгороде есть теперь литовский князь Михаил Александрович, юродивый отвечал: «То, сынку, у вас не князь, но грязь» — и пророчески описал поражение новгородцев на Шелони и падение Новгорода. Житие помечает этот разсказ 6979 г., когда великий князь московский был «гневен» на Новгород и сбирался воевать с ним; по обстоятельствам дела видно, что редактор разумел конец 1470-го или начало 1471 г., когда прошло уже более 10 лет со смерти Клопскаго юродиваго. В 1471 г. Иван Васильевич Немир был очень старым посадником, ибо встречаем его в этом звании уже в 1435 г. Вероятно, действительное событие, скрывающееся в разсказе жития, относится к более раннему времени и под Михаилом Александровичем разумеется другой литовский князь, например Юрий Семенович, приезжавший в Новгород в 1438 г. Выше указан мотив, заметный в поэтических сказаниях о падении Новгорода: оглядываясь впоследствии на погром, новгородская масса, тянувшая к Москве, любила представлять его карой за боярския неурядицы, предсказанною святыми людьми. Та же мысль резко выражена в разсматриваемом пророчестве Михаила: для нея и понадобилось вызвать из могилы юродиваго пророка. Находим, наконец, указание на пособия, которыми редактор пророчеств пользовался для литературной обработки жития, откуда он черпал общия места для украшения своего разсказа: в 10-м пророчестве Михаила о нареченном владыке Евфимие II и в разсказе о погребении Михаила встречаем буквальныя выписки из Пахомиевскаго жития архиеп. Евфимия. Таковы источники разсматриваемой редакции, которую мы считаем первой литературной обработкой жития. Она любопытна как памятник, рисующий образ древнерусскаго юродиваго и значение, какое он мог приобресть в обществе. Но она незаменима по разсказам о лицах, игравших видныя роли в истории Новгорода XV в: архиеп. Евфимий Брадатый и преемник его Евфимий II, посадники Григорий Кириллович Посахно и Иван Васильевич Немир, боярин Иван Семенович Лошинский, Димитрий Шемяка — все эти любопытные люди, которые в летописи мелькают бледными фигурами политической драмы, разыгравшейся между Новгородом и Москвой, являются здесь с живыми чертами, со своими ежедневными отношениями.
      Другая, некнижная редакция рядом с первой имеет очень мало цены как исторический памятник, далеко уступая ей в полноте и точности фактическаго содержания. Она может представлять некоторый интерес только по отношению к истории литературнаго древнерусскаго языка: изложение ея далеко не чуждо церковнославянских грамматических форм и не может быть признано образчиком чисто русской народной речи XV—XVI вв.; все его отличие от изложения первой редакции состоит в большей примеси форм русскаго языка. Признаков происхождения, близкаго ко времени святаго, какие есть в редакции пророчеств, не находим в краткой; сравнение обеих позволяет предполагать, что последняя редакция представляет позднейшую обработку жития. Личность Клопскаго юродиваго привлекала к себе внимание массы; люди некнижные, даже вовсе неграмотные желали почитать или послушать о его пророчествах и изречениях и могли затрудняться чтением первой редакции, не чуждой искусственности в изложении. Эта потребность и могла вызвать другую, более простую переделку жития, составитель которой сократил монастырския записки или, что вероятнее, первую редакцию жития. Это предположение подтверждается изложением единственнаго посмертнаго чуда (с купцом Мих. Марковым) в списках краткой редакции. По списку ея в рукописи Иосифова Волоколамскаго монастыря сокращение этого чуда — простая выборка из текста пространной редакции, удержавшая вполне книжныя церковнославянския формы последней и этим резко отличающаяся от остальнаго, близкаго к просторечию изложения краткой редакции. По списку той же редакции в рукописи Троицкой лавры, по-видимому, немного позднейшему, это чудо изложено так же просто, тем же смешанным русско-церковнославянским языком, как и вся редакция; разсказ о чуде и здесь есть сокращение статьи редакции пророчеств, но это сокращение сделано независимо от того, какое находим в Волоколамском списке, и удержало некоторыя черты пространной редакции, опущенныя в этом списке. Оба сокращения сделаны по одному и тому же подлиннику, которым был разсказ в редакции пророчеств.
      В нашей письменности очень рано составилась значительная литература о чудотворце Николае Мирликийском. В рукописях XV—XVI вв. встречается житие его с длинным рядом чудес, из коих некоторыя совершились и описаны на Руси. Наша церковная историография признает и все это жизнеописание произведением русским, написанным в конце XI или в начале XII в. По изложению этого жития можно заметить, что одним из источников служила ему переводная биография, сильно распространенная в русской письменности XV—XVI вв. В то же время, к которому относят русское житие Св. Николая, явилась русская повесть о перенесении его мощей в город Бар, написанная современником события, на что указывают выражения автора. Наконец, раньше обоих этих русских сочинений, вероятно, появилось на Руси похвальное слово чудотворцу Николаю, по некоторым выражениям котораго заключают только, что оно писано для каких-нибудь новокрещенных Славян. В начале его изложены биографическия черты, и можно предполагать, что оно служило другим источником русскаго жития Св. Николая. При том благоговении, удивлявшем иностранцев, с каким русский народ носился к памяти мирликийскаго чудотворца и которое было так глубоко, что в наших исторических источниках XVI—XVII вв. чрезвычайно редко можно встретить, особенно в высших классах общества, русскаго человека с именем этого святителя, — историка литературы может интересовать вопрос: рядом с книжными, искусственными по изложению сочинениями о Св. Николае, каковы исчисленныя выше, существовала ли в нашей письменности простая обработка его жития, приспособленная к пониманию некнижнаго большинства, и если существовала, то в каком виде и с каким содержанием? Находим, что в рукописях XV—XVI вв. была распространена такая некнижная редакция жития, одно из куриознейших явлений в древнерусской литературе. Ничего определеннаго нельзя сказать о времени и месте происхождения этой редакции; по известным нам спискам ея видно только, что она ходила уже по рукам читателей в конце XV или в начале XVI в. Сличая эту редакцию с двумя указанными выше житиями чудотворца, находим в них очень мало общаго, есть даже прямыя противоречия. Содержание русской редакции отличается сильной легендарностью, и половина его занята разсказами о странствовании Николая по Армении, Сирии и другим странам, о распространении им христианства, об исцелениях и борьбе с бесами. С перваго раза можно подумать, что в нашей редакции описывается жизнь не того мирликийскаго святаго, о котором разсказывают названныя древния жития. Однако ж есть прямыя указания на то, что предметом этой биографии служит тот самый чудотворец Николай, память котораго празднуется 6 декабря, который присутствовал на первом Никейском соборе и который «в латынских землях телом лежит». Ближайший источник этой русской редакции находим в «повести о погребении» Св. Николая, которая была распространена у нас уже в XV в. Повесть написана совершенно книжно, церковнославянским языком с примесью греческих слов и оборотов, отзывающихся буквальным переводом с греческаго. В одном списке, сохранившем, по-видимому, первоначальный вид повести, есть неясный намек на ея происхождение: в молитве о Греках — христианах в Азии, подвергнувшихся варварскому нашествию, — Св. Николай просит у Бога: «Даждь сподоление роду греческому и болгарскому». Опасаясь промахов, предоставляем специалистам ближе определить как источники этого, по-видимому, южнославянскаго сказания, так и отношение его содержания к достоверным известиям о чудотворце Николае: для нас оно любопытно только как источник одного из русских памятников, в которых обнаружилось изучаемое нами падение агиобиографическаго стиля в русской литературе XV—XVI вв. Язык в этом памятнике тот же самый, каким изложена разобранная выше вторая редакция жития Михаила Клопскаго; русская повесть о Св. Николае есть простое переложение упомянутаго церковнославянскаго сказания на этот язык, изредка сокращающее разсказ источника. Впрочем, если церковнославянская повесть явилась к нам в том составе, какой имеет она в упомянутом списке с указанием на болгарскую ея редакцию, то русский редактор внес в свое переложение этой повести две прибавки: разсказ об участии Св. Николая в заседаниях Никейскаго собора с любопытными легендарными подробностями, источник которых определить не беремся, и заключительное обращение к русским сынам и дщерям, имеющее вид похвалы святому.
 

Глава VI.
Жития макарьевскаго времени

      Именем митрополита Макария можно обозначить целую эпоху в истории древнерусской агиобиографии. На это дает право уже одно количество литературных памятников, появившихся в его время под близким или отдаленным влиянием, от него исходившим. Древнерусская литература житий не оставила жизнеописания этого знаменитаго собирателя житий, хотя он не прошел и в ней без всякаго следа. Сохранилась повесть о последних днях его, которую можно принять за материал для жития, не получивший, однако ж, дальнейшей обработки. Повесть эта разсказывает о болезни и кончине митрополита с задушевной простотой, не преувеличивая значения описываемаго лица, и написана, судя по подробностям, вскоре по смерти святителя каким-нибудь близким к нему человеком. Но отсутствие полнаго жизнеописания лишает нас возможности видеть, как древнерусские книжники представляли его деятельность в полном ея объеме и какое значение придавали той стороне ея, которая соприкасалась с движением древнерусской агиобиографии. Впрочем, характер и мотивы, внесенные им в это движение, можно разглядеть в некоторых явлениях, связанных с деятельностию Макария. Прежде всего, заслуживает внимания обстоятельство, что Макарий вышел из монастыря Пафнутия Боровскаго, воспитался в преданиях сферы, из которой вышло заметно выделяющееся направление в среде русскаго монашества XVI в: согласно с духом своего родоначальника, в котором биограф выставляет преобладающей чертой характера чувство меры, эта школа отличалась стремлением к дисциплине, к внешнему порядку и благолепию и сильным практическим смыслом. В таком характере источник достоинств и недостатков этой школы. Такой характер отразился на пастырской деятельности постриженника Пафнутьева монастыря в Новгороде: он вводит правильное общежитие в здешние монастыри, строит и украшает храмы, поновляет обветшавшие памятники церковной святыни, заботится об украшении города, чтобы, по выражению современнаго летописца, было «велми лепо и чудно видети». То же стремление украшать и поновлять ветхое, с которым обращался Макарий к монументальным памятникам церковной старины, он прилагал и к памятникам литературным. Замечательно, что из-под пера самого Макария, одного из наиболее начитанных книжников в России XVI в., не вышло ни одного канона или похвального слова святому. Но сильное возбуждение сообщено было русской агиобиографии двумя явлениями, ознаменовавшими его деятельность: это — канонизация русских святых на соборах 1547 и 1549 гг.и составлении Макарьевских четьих-миней.
      В исторических источниках XVI в. не находим подробных известий о подготовительных работах, предшествовавших собору 1547 г., но есть указание на то, как подготовлялся собор 1549 г.; кроме того, известны списки святых, канонизованных обоими соборами. Разбирая эти списки и известия о подготовке к собору 1549 г., можно объяснить происхождение и характер разсматриваемых соборных деяний. По мысли царя, епархиальные архиереи после собора 1547 г. произвели в своих епархиях обыск о великих новых чудотворцах, собрали «жития, каноны и чудеса» их, пользуясь указаниями местных жителей. Явившись в Москву в 1549 г. с собранным церковно-историческим запасом, они соборне «свидетельствовали» его и ввели в состав церковнаго пения и чтения, установив праздновать по этим житиям и канонам новым чудотворцам. Было бы слишком смело подозревать в этих епархиальных обысках и соборном свидетельствовании признаки церковно-исторической критики, возбужденной оффициальным почином царя и высшей иерархии: ни то ни другое не шло дальше собирания и внешняго осмотра написаннаго, не внося потребности в более широком изучении, в своде или поверке агиобиографических источников. Но в соборном свидетельствовании нельзя не видеть опыта церковной цензуры, впрочем чисто литературной и притом необходимой: вводя труды местных грамотеев в церковное богослужение, собор, естественно, должен был разсмотреть, соответстуют ли они установленным формам церковно-литературных произведений. Здесь открывается литературный источник канонизации 1547 и 1549 гг: установление празднования известному святому условливалось существованием жития и канона, которые можно было бы петь и читать в церкви в день его памяти. Участие этого источника заметно в акте собора 1547 г. Предполагая, что единственным основанием канонизации служило повсеместно распространенное в русском обществе почитание святаго, трудно объяснить состав списка святых, канонизованных этим собором. Из 12 святых, которым установлено было всецерковное празднование, только двоим, Александру Невскому и митрополиту Ионе, можно усвоять широкую известность в русском церковном обществе до соборнаго определения 1547 г.; остальные приобрели ее вследствие этого определения и были прежде святыней местности, где подвизались и покоились по смерти. Остается признать, что выбор определился двумя условиями: жития, каноны или посмертные чудеса 12 новых чудотворцев, внесенных в список, были написаны до собора и притом настолько распространены в письменности, что легко могли сделаться известными членам собора. Случайность выбора, зависевшая от этого последняго условия, становится еще заметнее при сопоставлении списка 1547 г. с количеством русских житий, написанных до собора, и с их сравнительным распространением в письменности первой половины XVI в. Почти все имена, занесенныя в список 12, принадлежат святым, жития которых встречаются в рукописях этого времени гораздо чаще сравнительно с житиями других, хотя также давно написанными. Ни к общим, ни даже к местным святым собор не причислил ни князя тверскаго Михаила Александровича, ни князей ярославских Василия и Константина, хотя жития их были давно составлены, а последние были даже прославлены открытием мощей в 1501 г.; согласно с этим, судя по уцелевшим спискам, есть основание считать жития названных святых очень мало распространенными в письменности до половины XVI в. и этим объяснять их отсутствие в минеях Макария. С другой стороны, можно заметить, что две трети списка составлены по мысли самого митрополита, руководителя собора, под влиянием его личнаго отношения к памяти некоторых святых и его знакомства с агиобиографической литературой. Эту случайность выбора, определившагося первым, что представилось вниманию собора из русскаго церковно-историческаго запаса, чувствовал сам собор 1547 г., к которому царь обратился с просьбой собрать по епархиям сведения об остальных новых чудотворцах. Указанныя условия действовали и на соборе 1549 г. Не сохранилось оффициальнаго списка святых, канонизованных этим собором; их перечисляют по догадкам и не совсем точно. Но в одной из редакций жития митрополита Ионы, составленных при митрополите Макарие, встречаем разсказ об обоих соборах и общий перечень чудотворцев, которым они установили церковное празднование. И здесь из 14 русских святых 6 принадлежат новгородской епархии, а с другой стороны, не встречаем многих подвижников, живших до Макария в других епархиях; но жития святых, здесь перечисленных, были написаны еще до собора или писались во время его по поручению церковных властей. На связь канонизации с движением литературы житий особенно указывают в упомянутом перечне имена Саввы Сторожевскаго, Евфросина, Евфимия Суздальскаго и Ефрема: их нет в списке 1547 г.; но жития их были написаны вскоре, под влиянием епархиальных изследований о новых чудотворцах, и собор 1549 г., пополняя пробелы прежняго, установил празднование и этим святым. Наконец, те же условия бросают некоторый свет на одно из оснований, которыми руководился собор 1547 г., установляя одним святым всецерковное празднование, другим — местное. Из 9 святых, поименованных в списке местных, только одному епископу тверскому Арсению был до собора написан канон с житием; но последнее не попало в минеи митрополита Макария, и это подтверждает догадку, что оно с каноном осталось неизвестным собору или не было ему представлено; жития остальных не были еще написаны, но собору, вероятно, сообщили, что местное население воздает и этим святым церковное чествование; по крайней мере, кроме епископа Арсения это достоверно известно о двоих других, обозначенных в списке местных, о Прокопие и Иоанне Устюжских. Это последнее обстоятельство открывает другой источник канонизации, церковно-административный. Есть основания утверждать, что не только большая часть святых, исчисленных в списке всецерковных, но и некоторые из местных, если не все, чтились на местах церковным обрядом до собора; для первых собор расширил чествование, а для последних только подтвердил факт, уже существовавший и действовавший дотоле независимо от него. Таким образом, есть заметная разница в канонизации, совершившейся в половине XVI в., сравнительно с прежней. Прежде местное празднование святому установлял обыкновенно епархиальный епископ с местным собором; всецерковная канонизация была редким явлением; притом и то и другое являлось случайным и единичным актом, который вызывался развитием чествования известнаго святаго в местном или во всем православном населении Руси, открытием мощей, чудесами. Теперь канонизации придан характер собирательный, сделана попытка ввести в церковный календарь всех известных русских чудотворцев и притом сделать их достоянием всей русской церкви; в этом отношении заслуживает внимания известие, что собор 1549 г. «предал Божиим церквам» для пения и празднования все собранныя и свидетельствованныя жития и каноны новым чудотворцам, по-видимому, не разделяя последних на общих и местных, как сделал собор 1547 г.; наконец, церковное признание святаго становится делом общаго центральнаго собора русской церкви, а не епархиальной иерархии. Это сосредоточение канонизующей власти вместе с руководящей ею церковно-исторической мыслью собрать и обобщить частныя явления, разсеянные на пространстве веков и епархий, можно признать одним из наиболее заметных проявлений централизации, которая развивалась в русской церкви об руку с государственной. Есть указание на то, как отнеслись к разсматриваемым соборам современники и какое значение придавали им многочисленные русские агиобиографы, вызванные ими к деятельности. Один из последних, автор псковских житий Василий, упомянув в биографии Саввы Крыпецкаго о соборном установлении празднования новым чудотворцам, замечает, что с того времени церкви Божии в Русской земле не вдовствуют памятями святых и Русская земля сияет православием, верою и учением «якоже вторый великий Рим и Царствующий град: тамо бо вера православная испроказися Махметовою прелестию от безбожных Турок, зде же в Рустей земли паче просия святых отец наших учением». Василий высказал не новую мысль: еще раньше выражал ее в своих посланиях псковской инок Филофей. Она развилась из событий половины XV в.: флорентийский собор и падение Царьграда уронили в глазах русскаго общества православный авторитет Византии. Мысль, что Русь — последний Рим, единственное хранилище чистаго православия, должна была внушать особенное внимание к отечественной церковно-исторической святыне, и прославление русских чудотворцев служило ей наглядным выражением в форме церковнаго обряда. Может быть, указанный взгляд служил одним из побуждений, вызвавших соборы по делу о новых чудотворцах, и в таком случае в нем можно видеть третий источник канонизации, церковно-исторический. Совокупное действие всех указанных источников канонизации должно было утвердить и освятить господство церковно-реторических форм в дальнейшей русской агиобиографии.
      Ни в чем так наглядно не выразилась мысль митрополита Макария, вызвавшая разсмотренные соборы, как в его четьих-минеях. По задаче, положенной в основание этого сборника, собрать и переписать «все святыя книги, которыя в Русской земле обретаются», минеи Макария — самое отважное предприятие в древнерусской письменности. Возможность такого предприятия объясняется, с одной стороны, богатством новгородской письменности и материальными средствами новгородскаго владыки, не щадившаго «сребра и всяких почестей» для различных писарей, с другой — направлением всей деятельности пафнутьевскаго постриженника, не отличавшагося творческим даром, но любившаго собирать, приводить в порядок и украшать приготовленное прошедшим. В этом направлении источник мысли об общей канонизации русских чудотворцев. Минеи представляют такую же попытку централизации в области древнерусской письменности, какой были соборы 1547 и 1549 г. в области русских церковно-исторических воспоминаний. Во вкладной записи, написанной Макарием в ноябре 1552 г. и приложенной к так называемому успенскому списку миней, единственному полному экземпляру памятника, собиратель говорит: «А писал есми сиа святыя великиа книги в Великом Новегороде, как есми тамо был архиеп., а писал есми и сбирал и в едино место их совокуплял дванадесять лет». Из вкладной, приложенной к новгородскому софийскому списку миней, видно, что в 1541 г. этот список в составе 12 книг был окончен и подарен архиеп. софийскому собору; июльская книга этого списка, как видно из приписки в конце ея, начата и кончена в 1538 г. Отсюда следует, что работы над минеями Макарий предпринял в 1529—1530 гг. Но известие вкладной 1532 г. о 12-летнем труде над минеями в Новгороде не совсем точно определяет ход их составления. Это известие относится к одному софийскому списку, которым не завершилось образование сборника. Успенския минеи, переписка которых кончена в 1552 г., не простой список с софийских, а скорее другая, более полная и обработанная их редакция: кроме изменений в порядке статей встречаем значительное количество произведений, не попавших в софийский список и занесенных в успенский; между ними есть памятники, которые впервые явились в свет уже после 1541 г., когда кончены были софийския минеи. Таким образом, минеи Макария слагались долее 20 лет. Ни по цели, ни по исполнению оне не могут назваться литературным памятником, не представляют литературной обработки запаса, накопившагося в древнерусской письменности к половине XVI в. Литературное участие собирателя в составлении памятника ограничилось поправками в языке статей или, как он сам замечает во вкладной 1552 г., «исправлением иностранских и древних пословиц», переводом их на русскую речь. Даже редакторский надзор его едва ли простирался одинаково на весь состав огромнаго сборника. Собирая и группируя рукописный материал, Макарий не успевал ни распределить точно по минейной программе все статьи, ни подвергнуть каждую из них предварительному просмотру. На это указывает и размещение статей в сборнике, и неисправность текста в некоторых из них, и, наконец, признание самого собирателя, что иное он оставил неисправленным и среди святых книг где-нибудь мог пропустить в сборник «ложное и отреченное слово святыми отцы». Несмотря на это, минеи не лишены интереса и по отношению к литературной истории древнерусской агиобиографии на севере. К последней относится небольшое количество памятников, около 40 в числе 1300 всех житий, вошедших в состав успенскаго списка миней. Но очень многия из этих русских житий не сохранились в списках, которые были бы древнее макарьевских. Далее, в составе этого небольшаго отдела миней просвечивает литературный взгляд Макария на житие. Собиратель соединил в своем сборнике далеко не все русския жития, написанныя до 1530 г. Некоторыя из них, вероятно, остались неизвестны Макарию; но отсутствие других в его минеях объясняется другой причиной. Собрав все жития, написанныя до миней, но не попавшия в них, какия теперь известны, легко заметить, что это — или краткия жития первоначальной неразвитой конструкции, или жизнеописания, отличающияся характером простой биографии историческаго лица и чуждыя агиобиографической реторики. Участие литературнаго взгляда Макария в составе разсматриваемаго отдела мений особенно ясно обнаруживается на житии Александра Невскаго: митрополит знал о существовании древней биографии князя, написанной современником, но не допустил ея на страницы своих миней в первоначальном виде, а поручил переделать ея по правилам господствовавшей реторики житий. При этом он сам сознавал, что такое житие не историческая повесть, и в чисто историческом сборнике, в Степенной книге, поместил другую переделку жития, которая проще и полнее изображает жизнь князя. Отсюда видно, в каком смысле должна была влиять на русскую агиобиографию любовь Макария к церковно-историческим литературным памятникам и преданиям, выразившаяся в его минеях. Достаточно краткаго библиографическаго обзора русских житий, составленных писателями Макарьевскаго времени, и прежде всего тех, которыя написаны по непосредственному внушению Макария, чтобы видеть, что движение, возбужденное в русской агиобиографии сверху канонизацией и церковно-историческими наклонностями главы иерархии, только утверждало господство установившихся литературных форм жития, не внося потребности в более широком изучении и в менее условном понимании исторических фактов.
      Первым по времени из житий, написанных по распоряжению Макария, была новая редакция биографии Михаила Клопскаго, составленная в 1537 г. Василием Михайловичем Тучковым. Неизвестно, почему архиеп. Филарет назвал этого писателя Михаилом, смешав его с отцом, Михаилом Васильевичем Тучковым, дедом Андрея Курбскаго по матери. Оба Тучковы, отец и сын, были довольно известные люди на Руси в XVI в., и исторические источники сохранили о них достаточно сведений. Автор новой редакции жития Клопскаго юродиваго в похвале святому дважды называет себя недостойным рабом Василием; то же имя находим у современника, новгородскаго летописца, который подробно разсказывает о происхождении новаго жития и называет автора сыном боярским, тогда как Михаил Тучков уже в 1512 г. является окольничим, еще при великом князе Василие был наместником в Новгороде, а в 1537 г. принадлежал к числу старых думных бояр. Столь же ошибочно другое известие архиеп. Филарета, будто биограф Тучков стал потом иноком Илиею, написавшим канон Михаилу Клопскому и житие Георгия, мученика болгарскаго. По известию, скрытому автором в каноне, последний написан рукою пресвитера Илии по благословению новгородскаго архиеп. Макария, следовательно, не позже 1542 г. Житие Георгия болгарскаго, по словам биографа, того же Илии, составлено в 1539 г. Отсюда видно, что, если бы этот Илия был Василий Тучков, мы не встретили бы оффициальнаго известия, что на царской свадьбе в 1547 г. была только жена Василия Михайловича Тучкова, а сам он болел, убился с коня и его место дружки с невестиной стороны занимал Морозов. Разсказ самого Тучкова в послесловии к житию и известие современнаго летописца согласно показывают, что побуждение, вызвавшее новую редакцию, было чисто литературное: Макарий был недоволен «весьма простым» изложением древней редакции, и, когда к нему явился за благословением грамотей сын боярский, приехавший в Новгород собирать ратников в поход и «издетска навыкший велми божественнаго писания», владыка упросил его «написать и распространить житие и чудеса» Михаила, сообщив ему для этого древнюю редакцию. Согласно с этим летописец разсматривает труд Тучкова исключительно со стороны литературной формы: «Аще кто прочет сам узрить, како ветхая понови и колми чудно изложи». При этом он не может удержаться, чтобы простодушно не выразить своего удивления перед тем редким в истории нашей литературы явлением, как «от многоценныя царския палты сей храбрый воин прежеписанный Василей светлое око, и всегда во царских домех живый и мягкая нося и подружие законно имея, и селика разумия от Господа сподобися». Сам биограф указывает образчики элементов своего книжнаго образования, ссылаясь и на житие митрополита Алексия в Степенной, и на книгу о Тройском пленении, называя Омира и Овидия, Еркула и Ахилла. В этом книжном образовании боярскаго сына объяснение литературнаго мастерства и широкаго реторическаго размаха, обнаруженных им в похвале святому и, особенно, в предисловии, где он, начав с Адама, изложил очерк хода искупления человечества и начало христианскаго просвещения России, прибавив кстати новгородскую легенду о жезле апостола Андрея. Но этим и ограничилась дальнейшая обработка жития в новой редакции. Выше было указано, что источником, по которому Тучков описал жизнь Михаила, служила редакция пророчеств, которую мы считаем первой по времени литературной обработкой жития. Тучков не только не расширил фактическаго содержания этой редакции новыми чертами, но не исчерпал и того, что давала она; напротив, сокращая разсказ ея в своем переложении, он впал в неточности и ошибки, причина которых или в невнимательном чтении источника, или в особенных соображениях редактора. Встречаем у Тучкова одну новую черту, впрочем не имеющую значения историческаго факта. Уже по древнейшей редакции жития в пророчестве Михаила о падении Новгорода заметна примесь народной легенды. У Тучкова эта легенда является в более развитом виде: предсказанию, выслушанному посадником Немиром в 1470 г., здесь предшествует пророчество о том же, высказанное Михаилом архиеп. Евфимию еще в 1440 г., по случаю рождения у великаго князя сына Ивана, будущаго разорителя обычаев вольнаго Новгорода. Другой, более простой по изложению вариант этой новой легенды сохранился в одном летописном сборнике, составленном в конце XVI в. По простоте и живости разсказа он напоминает первую редакцию жития Михаила и, может быть, заимствован летописью отсюда, хотя его нет в немногих сохранившихся списках этой редакции. Благодаря разсмотренным особенностям труда Тучкова историк едва ли может воспользоваться в нем чем-нибудь фактическим, кроме четырех посмертных чудес, которыя прибавлены здесь к одному, известному по первой редакции. Выше было сказано о грешном пресвитере Илии, который по поручению Макария написал канон Михаилу Клопскому. Из послесловия к другому труду этого Илии, к житию Георгия, мученика болгарскаго, узнаем, что автор был иеромонах, служивший при домовой церкви новгородскаго владыки. Обстоятельства, вызвавшия это житие, и его характер дают любопытное указание на то, из каких источников иногда черпались и как обработывались на Руси южнославянския церковныя предания. Илия написал житие в 1539 г. Незадолго до этого в Новгород пришли с Афона двое монахов, Митрофан и Прохор. Макарий принял их радушно и стал спрашивать: как стоит христианство и не велика ли нужда от поганых? Гости много разсказывали ему о насилиях скверных Сарацын и поведали между прочим о мучении Св. Георгия. «Владыка, — добавляет Илья в предисловии, — восхитил из уст их повесть точно пищу сладкую и повелел мне описать подвиги мученика». Сохранилось болгарское сказание о том же Георгие, написанное средецким священником, который был очевидцем события и принимал близкое участие в мученике. Сличение обоих сказаний показывает, в каком виде болгарское событие дошло до русскаго читающаго общества. Средецкий священник написал подробную повесть, не чуждую книжных приемов житий. В основных моментах разсказа и в немногих подробностях новгородская повесть напоминает болгарскую; в остальных чертах обе оне так далеки друг от друга, как будто говорят о разных мучениках. Можно было бы видеть в разсказе Илии дополнение болгарской повести, заимствованное из другаго источника, если бы обилие противоречий, в какия новгородская биография вступает с болгарской, не заставляло подозревать и в остальных подробностях первой искажение действительных событий. Это объясняется характером источника, из котораго черпал Илия. Из его разсказа видно, что он написан единственно со слов афонских пришельцев и последние не сообщили автору письменных материалов для биографии Георгия. Из слов средецкаго священника можно заметить, что он бывал на Афоне. Может быть, афонские иноки читали его повесть; вероятнее, что они знали о мученике по слухам. Во всяком случае, когда им пришлось разсказывать о нем в Новгороде более 20 лет спустя после события, в их памяти удержались смутныя черты его, к которым Илия прибавил от себя общия места житий. Но вместе с неточными или неясными чертами жизни и страдания Георгия Илия записал со слов пришельцев несколько любопытных известий о янычарах и об отношениях Турок к завоеванным христианам в XVI в., известий, которых нет в болгарской повести и которыя имеют цену показаний очевидцев.
      Вскоре после собора 1547 г. по поручению митрополита Макария написаны жития кн. Александра Невскаго и митр. Ионы. Имена обоих значатся в списке святых, канонизованных названным собором. В предисловии к житию кн. Александра биограф прямо говорит, что данное ему поручение было следствием соборнаго изыскания о чудесах князя. Этими чудесами ограничивается все, что внесла редакция новаго в фактическое содержание биографии; самое жизнеописание в ней большею частью дословное повторение древней повести об Александре; только некоторыя черты последней, не соответствующия приемам позднейшей агиобиографии, сглажены в новой редакции или разбавлены общими местами житий. Согласно с таким происхождением и характером новой редакции составитель дал ей заглавие «похвальнаго слова», а не жития. По некоторым выражениям ея видно, что она составлена во Владимире; некоторыя чудеса автор записал со слов очевидцев, монахов здешняго Рождественскаго монастыря, где покоились мощи святаго. В житии нет ближайших указаний на личность автора. Но между службами новым чудотворцам, канонизованным в 1547 г., находим канон кн. Александру, написанный Михаилом, иноком названнаго монастыря. Очень вероятно, что этот инок Михаил был на соборе 1547 г. в числе представителей владимирскаго духовенства и получил от Макария поручение составить разсматриваемую редакцию жития. Этим объясняется ошибка архиеп. Филарета, который, смешав с владимирским иноком Михаилом боярина Михаила Тучкова, не бывшаго писателем, приписал ему вместе со службой св. князю и разбираемую редакцию жития. Догадка о происхождении этой редакции из Рождественской обители во Владимире подтверждается одним современным источником. Почти в одно время с этой редакцией, как увидим ниже, но независимо от нея составлена была другая в Псковской области биографом местных святых Василием. Встречаем, наконец, третью обработку того же жития, сделанную также при митрополите Макарие. Биограф суздальских святых Григорий, писавший около половины XVI в., в похвальном слове русским святым говорит о владимирских иноках, описавших добродетели Александра. Если в форме этого известия видеть определенный намек на литературные факты, то мы вправе заключить, что эта третья редакция, подобно первой разсмотренной, написана в половине XVI в. иноком Владимирской обители, где покоился князь. В нее вошла в сокращении, иногда дословно выше описанная первая редакция с прибавлением некоторых опущенных там черт древней биографии. Но к этому присоединены многочисленные вставки из других источников: редактор старался, по-видимому, соединить в своем разсказе все известия об Александре, какия нашел в летописи, не забыв повторить и Пахомиево сказание о смерти Батыя. Зато из чудес, приложенных к первой Макарьевской редакции, он взял только два. Такой состав редакции показывает, что она написана специально для Степенной книги. К прочим двум редакциям она относится как историческая повесть к церковному панегирику; по крайней мере, такой характер хотел сообщить ей сам составитель. Таково же отношение между редакциями жития митрополита Ионы, составленными при Макарие. В четьи-минеи занесена реторическая редакция, названная в заглавии похвальным словом и написанная по поручению Макария в 1547 г., в одно время с похвальным словом кн. Александру и по одинаковому поводу, т.е. вследствие канонизации этих святых на соборе 1547 г. Слово писано неизвестным автором на месте, где покоился святой, «посреде сего царствующаго и Богом спасаемаго града Москвы», и по литературному строю совершенно одинаково со словом владимирскаго инока об Александре, так же отличается витиеватостью, обилием общих мест и скудостью фактическаго содержания. Другаго характера редакция жития, вошедшая в Степенную книгу: по составу и изложению она соответствует помещенному там же житию кн. Александра. Подобно ему, эта биография Ионы основана на похвальном слове, опускает или сокращает реторическия места последняго и целиком выписывает из него биографическия известия; но эти известия она приводит в связь с другими событиями времени Ионы и для этого обильно дополняет похвальное слово заимствованиями из длиннаго ряда других источников. Но и эта редакция показалась неудовлетворительной. Кто-то, прочитав ее, исправил и распространил ея изложение, вставил из «летописаний» и отдельных сказаний новыя статьи о митрополитах Киприане и Фотие, о флорентийском соборе, о княжении Василия Васильевича и о других событиях и лицах, имевших какое-нибудь отношение к судьбе Ионы, а для начала буквально выписал предисловие из разсмотреннаго похвальнаго слова Ионе. Так составилась третья редакция жития, самый полный свод известий о жизни митрополита. Самое любопытное добавление в этой редакции — разсказ о соборах 1547 и 1549 гг., помещенный между предисловием и началом биографии, с перечнем святых, которым эти соборы установили церковное празднование. Здесь находим известие, что до собора 1547 г. никто не попытался собрать в одну повесть известия об Ионе, разсеянныя в разных исторических сказаниях, и это впервые сделано по распоряжению названнаго собора, установившаго празднование памяти святаго. По-видимому, и эта редакция составлена при Макарие: так можно заключать потому, что она удержала в похвале выражение второй редакции о митрополите.
      Из разсмотренных житий можно извлечь несколько черт как для истории Степенной книги, так и для характеристики русской агиобиографии времени Макария. Похвальное слово кн. Александру, говоря в предисловии о святых русских отцах, «их же прослави Бог в последняя времена», прибавляет: «О них же послед скажем». В этих словах можно видеть намек на жития и известия о русских святых, помещенныя в Степенной книге. Если такая догадка основательна, то обработка этой книги начата или задумана после собора 1547 г. Источники биографий кн. Александра и митр. Ионы, помещенных в Степенной, показывают, что оне составлены после этого года; притом биография Ионы разсказывает о чудесах, совершившихся при мощах святителя, когда в Москве находился принесенный с Вятки чудотворный образ Николы Великорецкаго. По летописи и сказанию об этой иконе, она принесена в Москву в 1555 г. и отнесена обратно в 1556 г. Из этого видно, что Макарьевская редакция Степенной составлялась после четьих-миней, в последние годы жизни митрополита. Особыя редакции житий для Степенной служат еще доказательством, что сам Макарий и книжники его времени делали различие между житием для четьих-миней и исторической биографией, какая требовалась для историческаго сборника: в минеи заносилось житие, облеченное в реторику похвального слова; для Степенной нужно было жизнеописание менее витиеватое, но более обильное биографическими подробностями.
      Приведенных образчиков достаточно, чтобы видеть ход развития и характер Макарьевской литературы житий. Иерархическое положение Макария, ставшаго митрополитом, давало ему еще больше средств для «изряднаго дела поискати святых жития», которое, по словам иеромонаха Илии, день и ночь занимало его в Новгороде. Мы видели, как тотчас после собора 1547 г. он умел найти писателей и в Москве, и во Владимире для житий местных святых. Подобно этому прямое поручение митрополита и соборное прославление святых с епархиальными обысками всюду пробуждали местныя церковныя воспоминания и вызвали длинный ряд местных грамотеев в литературной обработке этих воспоминаний. В четверть века написано было о русских святых не меньше чем в сто лет, следовавших за смертью Макария. Чтобы точнее изобразить эту оживленную агиобиографическую деятельность, мы проследим ее по местностям.
      В Москве, кроме обработки жития митр. Ионы, переделывалось и дополнялось житие митр. Алексия. В минеях Макария помещена переделка древняго краткаго жития с новыми ошибками. Из приписки к составленной при Макарие четвертой редакции повести о обретении мощей Св. Алексия видно, что после Пахомиевой редакции житие святителя вновь было пересмотрено и дополнено спустя 108 лет по смерти Алексия, следовательно, около 1486 г. Выше была указана третья редакция сказания о обретении мощей, дополненная новыми подробностями о церковном прославлении Алексия и составленная до перенесения мощей в церковь его имени, построенную Геннадием в конце XV в. В одном позднем летописном сборнике встречаем «повесть об Алексее митрополите», изложение которой подновлено, но в которой сохранилось указание, что она составлена до упомянутаго вторичнаго перенесения. К составу ея приложимы выписанныя слова приписки: это компиляция, составленная по нескольким источникам, из которых главными служили старыя редакции жития, краткая и Пахомиевская; в компиляции чередуются почти дословныя выписки из обеих. Но обилие источников не только не помогло новому редактору исправить ошибки прежних, напротив, ввело его в новыя: он приводит известие Епифания, что в начале княжения Симеона брат Сергиев застал еще Алексия в Богоявленском монастыре, и, однако ж, откуда-то выводит, что Алексий был наместником у Феогноста 12 лет и 3 месяца, следовательно, взят из Богоявленскаго монастыря во двор митрополита еще в княжение Калиты. В связи с этой третьей редакцией жития стоит четвертая, составленная по распоряжению Макария для Степенной. Подобно другим редакциям такого происхождения, она стремится соединить в себе все известия об Алексие, найденныя в источниках. Взяв за основание редакцию Пахомия, составитель вписал в нее извлечения из древняго краткаго жития, из редакции, выше разсмотренной, из биографии Сергия и, особенно, из летописи; из последней вместе с известиями об Алексие он брал и известия к нему не относящиеся, но помещенныя в источнике рядом с первыми, выписывал даже целыя сказания. С помощию летописи он мог внести более правильный хронологический порядок в расположение статей и пытался даже разъяснить некоторыя противоречия прежних редакторов.
      Собор 1547 г. признал московскаго юродиваго Максима местно чтимым. Повесть о перенесении мощей его в 1698 г. говорит о большой книге жития и чудес его, находившейся в церкви, где похоронен блаженный. Есть краткое житие, по-видимому, более ранняго происхождения, чем повесть, которое также говорит о пропаже первоначальнаго писания о Максиме и оканчивается известием о обретении мощей блаженнаго при постройке церкви над могилой его и о соборном распоряжении написать канон ему. В рукописях второй половины XVI в. находим этот канон, написанный каким-то Феодором. В рукописных святцах обретение мощей помечено 13 августа; но и собор 1547 г. установил праздновать Максиму в этот день, а не 11 ноября, когда преставился Максим. Отсюда, по-видимому, следует заключить, что обретение произошло до собора, который на основании его канонизовал блаженнаго и велел составить ему службу. В сборнике житий и служб новым чудотворцам, писанном в начале второй половины XVI в., помещен краткий некролог Максима, по содержанию близкий к указанному выше житию и составленный, может быть, по пространному, написанному вместе с службой.
      В 1558 г. в Пахомиевой редакции жития преп. Сергия прибавлен новый ряд чудес. Раньше составлена и занесена в минеи Макария опущенная в критико-библиографических обзорах вторая редакция жития преемника Сергиева Никона. Инок Маркелл в биографии Саввы Сторожевскаго, написанной около 1550 г., разсказав об удалении Саввы из Троицкаго Сергиева монастыря в Звенигород, замечает: «Паки возводят на игуменство преп. Никона, якоже и в житии его споведано бысть». Известие об этом есть только во второй редакции жития и опущено в первой, Пахомиевой. Отсюда видно, что новая редакция вызвана соборным постановлением праздновать всею церковию Никону, дотоле чтимому местно. Житие, написанное вместе с службой Пахомием в половине XV в., могло показаться слишком кратким и сухим на литературный взгляд Макарьевскаго времени. Такая догадка подтверждается отношением новой редакции к старой. В предисловии автор обещается собрать и «известнейше» изложить сведения о святом. Но он прибавил только известие о временном удалении Никона от игуменства и поправку к разсказу Пахомия о живописцах Андрее и Даниле. Зато новый редактор обильно распространил изложение Пахомия общими местами житий и собственным реторическим творчеством: так, к краткому известию Пахомия, что Никона, просившагося в Троицкий монастырь, Сергий послал к ученику своему, Высоцкому игумену Афанасию, прибавлен длинный диалог между Афанасием и Никоном, в котором первый изображает трудности монастырской жизни, а второй — свою решимость и способность перенести их.
      Упомянутое житие Саввы Сторожевскаго очень скудно биографическим содержанием и старается восполнить его длинным рядом чудес. Сам автор оговаривается в предисловии, что не нашел сведений о происхождении и воспитании святаго и вкратце написал только об иноческой его жизни. Здесь в разсказе об игуменстве Саввы в Дубенской обители он пользовался житием Сергия, известие об игуменстве в Сергиевом монастыре заимствовал из второй редакции жития Никона. Последния чудеса относятся ко времени Афанасия, игуменствовавшаго до 1550 г.; житие составлено около этого времени, не позже 1552 г., и потому успело попасть в минеи Макария. Сам биограф разсказывает о происхождении жития, что оно написано по поручению митрополита Макария, вызванному ходатайством Сторожевской братии об этом деле. По-видимому, автор не принадлежал к этой братии. В одном месте жития он называет себя иноком Маркеллом. После он жил и писал в Новгороде, и мы вернемся к нему в разборе группы псковских и новгородских житий.
      В письменности XVI в. встречаются два канона, посвященные двум псковским святыням, один обретению мощей св. князя Всеволода, другой знамению Чирской чудотворной иконы. Автор обоих назван пресвитером Филофеем. Кроме старца Евфросинова, или Елеазарова, монастыря, оставившаго известныя послания к псковскому дьяку Мунехину, с этим именем является в одном из чудес преп. Евфросина игумен его обители, живший около того же времени. Нет достаточных данных для решения, одно ли это лице и, если не одно, которому из них принадлежат указанныя произведения. До нас не дошло жития ни одного из основателей Псковской Печерской обители, но сведения о них находим в сказании о начале этого монастыря, написанном одним из его игуменов. Повесть о Печерском монастыре, составленная в начале XVII в., разсказывая об осаде Пскова Баторием, замечает, что еще за 14 лет до этого «игумен Корнилий в книзе летописании своем» поведал о видении, предвозвещавшем осаду. Корнилий умер в 1570 г., за 11 лет до осады. По известиям о Печерском монастыре, занесенным в псковскую летопись, можно предположить, что составитель последней пользовался и летописанием Корнилия. Трудно определить литературное отношение этой исчезнувшей монастырской летописи к повести об основании Печерскаго монастыря, сохранившейся в немногих списках. Она составлена раньше летописи, в 1531 г., как прямо сказано в конце ея. Автор не назвал себя в ней по имени, но легко догадаться, что это — игумен Корнилий. Постриженник Печерской обители, пришедший сюда, когда она только что возникала из своего убожества, Корнилий застал еще живых свидетелей ея основания. Он слышал разсказы стараго Селиши из Изборска, который в молодости ходил с отцем на охоту к Печерской горе, когда она была еще покрыта дремучим лесом, беседовал о монастыре со снетогорским иноком Тернуфием, пасынком того земца Ивана Дементьева, который около 1470 г. начал первый разчищать Печерскую пустыню, поставил деревню около горы и впоследствии уступил монастырю землю под монастырския постройки. Такие источники внушают полное доверие к сказанию Корнилия, одному из любопытнейших памятников для истории монастырской колонизации, особенно для определения связи ея с земской.
      Самым плодовитым биографом псковских и новгородских святых был пресвитер Василий, в иночестве Варлаам. Он разсеял в своих сочинениях скудныя и неясныя известия о себе. В 1547 г. он написал житие Евфросина по просьбе братии основаннаго этим святым монастыря, как сам разсказывает в предисловии. В 1550—1552 гг. он описал жизнь и чудеса кн. Всеволода Мстиславича, погребеннаго в Пскове: последнее (21-е) чудо помечено 1550 г., и житие успело попасть в минеи Макария. Сохранилась редакция жития кн. Александра Невскаго, в конце которой составитель называет себя Василием. При сходстве литературных приемов есть и другия основания видеть в этом Василие биографа псковских святых: в разсказе о ледовом бое вставлена чисто местная подробность, содействие кн. Всеволода Александру: в сборнике, написанном в Пскове в начале второй половины XVI века, находим краткое житие Александра, которое составлено по редакции Василия, очень мало распространенной в древнерусской письменности. По некоторым выражениям этой редакции видно, что она явилась после 1547 г. В предисловии к биографии Саввы Крыпецкаго Василий говорит, что написал ее по просьбе крыпецкой братии в 1555 г., вскоре по обретении мощей. К житию приложил он 19 чудес, из которых первыя совершились еще до обретения мощей, последния после, между 1555-м и 1564 г., следовательно, описаны биографом позднее жития. Разсказывая о обретении и чудесах, ему предшествовавших, он ссылается на слова иноков монастыря и не выставляет себя очевидцем; но из разсказа о 10-м чуде, которое Василию сообщено было в 1555 г., видно, что он жил тогда в Крыпецкой обители. В описании чудес 1558—1564 гг. он называет себя уже священноиноком Варлаамом, замечая о преп. Савве и кн. Всеволоде, что он сподобился «и жития святых тех и чудодействия их и канон написати Саввин, еще ми в то время белыя ризы носяшу и в мире живущу». По-видимому, он постригся в Крыпецком монастыре вскоре после написания жития Саввы. Одновременно с позднейшими чудесами этого святаго Варлаам писал жития новгородских владык Никиты и Нифонта и повесть о мученике юрьевском Исидоре. В каждом из этих произведений он говорит, что писал их по поручению митрополита Макария; но остается неизвестным, где в то время жил автор и почему на него пали эти поручения. Кроме канона Савве, в рукописях встречаются списки канонов Евфросину и Георгию Болгарскому, с именем автора пресвитера Василия.
      За биографию Евфросина Василий подвергся суровому приговору церковно-исторических критиков. Порицание вызвано главною частью в содержании жития, разсказом о споре между Евфросином и представителями псковскаго духовенства по вопросу об аллилуии. Более или менее остроумно и решительно доказывают, что все, разсказываемое в житии о борьбе Евфросина за сугубую аллилуию и о видениях перваго «списателя», создано фантазией «жалкаго клирика, отделеннаго почти 70 годами от Евфросина, чтобы авторитетом святаго пустынника и близкаго к нему по времени биографа освятить собственное мнение». Такие выводы облегчались тем, что труд перваго биографа оставался неизвестным. Уцелел список повести, носящей на себе признаки того источника, из котораго черпал Василий: ослабляя ответственность этого биографа перед критикой, она значительно изменяет отношение последней к самым фактам, сообщаемым в житии. Василий замечает в своем труде, что прежний биограф, у котораго он выписал разсказ о его сонных видениях, писал о Евфросине «некако и смутно, ово зде, ово инде». Совершенно такова по составу указанная повесть. Она носит заглавие «жития и жизни преп. Евфросина»; но это собственно повесть о споре по поводу аллилуии; другия известия о Евфросине и его монастыре разсеяны в ней без порядка; автор излагает их в виде отступлений от основнаго разсказа, по мере того, как их касался последний. Здесь есть и разсказ автора о видениях без Василиевых поправок. Такой состав повести объясняется тем, что витиевато разсказывает сам автор о ея происхождении. Сперва он принялся за правильное житие, начал по порядку разсказывать о рождении и жизни святаго до зрелых лет. Но когда дошел он до разсказа о путешествии Евфросина в Царьград для отыскания истины об аллилуии, биографом овладело недоверие к своему разуму и способности изложить эту великую тайну. Смущенный чувством безсилия, в тревожном недоумении напрасно брался он среди тишины глубокой ночи за «писало и хартию»; утомленный «маянием печали», он закрыл глаза, и в полусне явились ему Евфросин с Серапионом, ободряя его на дело. Но автор принял видение за действие нечистаго духа, хотя оно повторилось и на другую ночь; зная мало о Серапионе, первом старце, пришедшем к Евфросину в пустыню, он пошел и подробно разспросил о нем своего игумена Памфила. Уже закрадывалась в него мысль «не вершити жития преподобнаго»; но на третью ночь явилась ему со святыми старцами сама Богородица, открыла тайну божественной аллилуии и повелела поставить ее во главе писания. Уныние исчезло, ум просветлел, и автор написал новую повесть, с новой задачей и по другой программе, вставив в нее части своего прежняго труда, исправленныя и дополненныя при этом. Из этого разсказа видно, что первый биограф не был очевидцем Евфросина, пришел в его монастырь уже по смерти основателя и написал свою повесть со слов оставшихся сподвижников святаго в конце XV или в начале XVI в., не позже 1510 г. Последнее подтверждается словами, с которыми он обращается к Пскову: «Слыши же убо, паче слыши и зело внемли, христолюбивый граде Пскове, земля свободная!»Повесть начинается прямо спором Евфросина с Иовом и его сторонниками об аллилуии; житие выросло само собой из разсказа об этом споре, в который автор вносил при случае другия известия о Евфросине и его монастыре. Всю эту повесть Василий переписал в своем житии почти дословно, позволяя себе легкия перемены в слоге и изредка сокращая чрезвычайно словообильное и растянутое изложение своего предшественника. Литературное участие Василия в новой редакции ограничилось тем, что длинное предисловие источника он заменил другим, поставил на своих местах безпорядочно разсеянные у перваго биографа разсказы о времени до спора и прибавил в начале жития известия о детстве святаго, его пострижении и основании монастыря на р. Толве, а в конце чудеса, совершившияся после перваго биографа, и похвальное слово святому. Так падают обвинения в вымыслах, взводимыя на Василия критикой: перо его было послушной тростью книжника-скорописца. Вся ответственность падает на перваго биографа, а его отношение к событиям дожно ослабить излишнюю подозрительность критиков. Он не был учеником Евфросина, но был настолько близок к его времени и ученикам, чтобы не отважиться на чистыя выдумки. Несправедливо было со стороны критики требовать точности равнодушнаго повествования от полемическаго сочинения; не биограф виноват, если напрягали ученое остроумие, чтобы доказать нелепость его сновидений. Отделив легко уловимыя полемическия неточности в разсказе перваго списателя, найдем, что основные факты в его повести, любопытные для характеристики духовных интересов русскаго общества XV в., подтверждаются современными известиями других источников. В конце предисловия автор откровенно признается, что его повесть вызвана «великим расколом в церкви по вопросу об аллилуии и написана с целию оправдать двоение этой песни». Из вопроса, с каким архиеп. Геннадий, современник биографа, обращался к Димитрию Греку, видно, что разномыслие об этом предмете существовало в конце XV в. в новгородской епархии. Известие, что этот раскол волновал псковское общество уже в юные годы Евфросина, т.е. в начале XV в., и он напрасно искал разрешения вопроса у «церковной чади», подтверждается оффициальными и литературными памятниками того времени. Возможность того, что Евфросин нашел на Востоке, в греческой церкви, подтверждение своего обычая двоить аллилуию, указывается известием Димитрия Грека в упомянутом послании к Геннадию, и непонятно, почему и восточные иерархи, присутствовавшие на московском соборе 1667 г., и позднейшие церковныя историки видели в этом разсказе Евфросинова биографа клевету на греческую церковь. Если архиеп. Геннадий недоумевал об аллилуии и только на основании письма Димитрия Грека признал безразличным и двоение и троение, то напрасно находят странным и подвергают сомнению ответ предшественника его Евфимия, который отказался разрешить Евфросину спорный вопрос, положив его на совесть цареградскаго паломника. Наконец факт, лежащий в основании повести, что такой формальный и неважный вопрос способен был поднять бурю в псковском обществе и получить значение великой тайны в глазах Евфросина и его противников, не заключает в себе ничего невероятнаго ввиду почти современнаго спора о хождении по-солонь и краткаго, но выразительнаго известия новгородской летописи под 1476 г.: «Той же зимы некоторые философове начаша пети Господи помилуй, а друзья Осподи помилуй». В предисловии к биографии кн. Всеволода автор откровенно признается: «А еже от младых ногтей житие его не свем и не обрелох нигдеже». Это житие довольно плохо составлено из немногих летописных известий о деятельности князя в Новгороде и Пскове; от себя прибавил автор анахронизм, отнес деятельность князя ко временам Ливонскаго ордена, назвал его «оборонителем и забралом граду Пскову от поганых Немец». Лучше разсказано о обретении и перенесении мощей в 1192 г.: здесь автор имел под рукой «некое малое писание» и пользовался изустными разсказами старца клирика Ивана, «добре ведуща яже о святем повествования от неложных мужей псковских старейших». По отношению к истории Пскова в первой половине XVI в. не лишены интереса чудеса, разсказанныя со слов самих исцеленных или очевидцев. Житие кн. Александра — реторическая переделка древней повести современника в том виде, как она помещалась в летописных сборниках XVI в., т.е. с добавками из летописей; Василий даже не приложил к своему труду позднейших чудес, описанных современным ему владимирским редактором жития; зато он смелее этого последняго изменял текст оригинала, внося в него свое обычное многословие. Главными пособиями при этом служили ему Антониево житие кн. Феодора Ярославскаго и Пахомиево сказание о кн. Михаиле Черниговском. Из перваго он буквально выписал обычную летописную характеристику благочестиваго князя, заменив ею живое изображение Александра, сделанное древним биографом; оттуда же взят разсказ о нашествии Батыя. По сказанию Пахомия он составил витиеватое предисловие к своему труду и разсказал о смерти Батыя. Но характеризующий древнерусскаго биографа недостаток чувства грани между историческим фактом и реторическим образом особенно резко выступает в разсказе Василия о поездке Александра в орду: все, что сообщает о путешествии черниговскаго князя к хану Пахомий, подражатель его перенес на Александра, дав только другой исход разсказу. Житие Саввы Крыпецкаго обильнее содержанием и по характеру источников внушает более доверия. Биограф пользовался разсказами старцев монастыря, которых называет самовидцами чудес святаго и между которыми не могли еще погаснуть свежия воспоминания об основании монастыря и об основателе, умершем в конце XV в.; у Василия, по-видимому, были в руках акты о приобретении сел монастырем и о введении в нем общежития при жизни Саввы. Можно, однако, заметить, что монастырское предание о происхождении основателя в половине XVI в. успело замутиться. В биографии Саввы Василий словами Тучкова из жития Михаила Клопскаго предупреждает, что ни от кого не мог узнать об этом, но в похвальном слове замечает, что одни выводят святаго из Сербской земли, а другие со Святой Горы. В проложном сокращении Василиева жития, составленном вскоре, к этим преданиям прибавлено третье, будто Савва родом из Литвы. Молчание современной псковской и новгородской летописи не позволяет определить степень точности Варлаамова разсказа об Исидоре и товарищах его страдальческой кончиныв городе Юрьеве. Впрочем, легко заметить в этом разсказе несообразности, внушающия подозрение к мысли, которую старается провести автор, будто судьба мучеников была следствием стремления городскаго начальства обратить их в католицизм, а не уличнаго столкновения, вызваннаго православным празднованием 6 января. В определении времени события у автора есть противоречие: он говорит, что это было в 1472 г., при новгородском архиеп. Ионе, который умер в 1470 г. Витиеватое и многословное изложение повести носит сильный полемический оттенок, но нет указаний на источники ея фактическаго содержания. В житии Нифонта Варлаам едва прикрывает многословием недостаток своих сведений о святом. Происхождение из киевской области и пострижение в Печерском монастыре — вот все черты биографии до епископства Нифонта, в которых можно видеть действительные факты. Другая половина жития, описывающая деятельность епископа в Новгороде, отношения к митрополиту Клименту и обстоятельства кончины, немного богаче фактами. Биограф не указывает ясно своих источников, замечая, что об имени родителей Нифонта «в повестех нигдеже писание не объяви». Одною из «повестей» служило почти дословно переписанное Варлаамом из Печерскаго патерика сказание о Нифонте. Известно, что это сказание принадлежит к числу прибавочных статей патерика, входящих не во все его списки. Можно проследить его библиографическую историю. В списках первой Кассиановской редакции патерика, составленной в 1460 г., нет этого сказания; но в конце патерика встречаем ряд летописных известий о Печерском монастыре, в том числе и известие о Нифонте. Здесь читаем о пострижении кн. Святоши в 1106 г., о вписании в синодик имени преп. Феодосия в 1108 г., о смерти Нифонта в Печерском монастыре в 1156 г. с разсказом о его предсмертном видении, наконец, о смерти Печерскаго архимандрита Поликарпа в 1182 г. и о избрании попа Василия на его место. Первыя два известия принадлежат еще начальному печерскому летописцу и показывают, откуда взяты остальныя: они записаны в монастыре и из его записок перенесены как в киевский летописный свод, так и в Кассиановскую редакцию патерика. На такое происхождение известия о Нифонте указывает и его состав: оно говорит сначала о приезде Нифонта в Киев и о смерти его, потом передает разсказ Нифонта о его предсмертном видении, далее краткую характеристику епископа и, наконец, один эпизод из его жизни — о борьбе с Климом. Во второй Кассиановской редакции патерика, составленной в 1462 г., эта летописная записка о Нифонте была обработана в особое сказание, в котором части ея приведены в порядок и которое получило в патерике место совершенно не по праву между сказанием Нестора о первых печерских черноризцах и посланием епископа Симона к Поликарпу. Это сказание и заимствовал из патерика Варлаам, вставив в него известие о смерти и обретении мощей современника Нифонтова, кн. Всеволода Мстиславича, о построении Нифонтом Мирожскаго монастыря и послание патриарха к Нифонту. Известие о Всеволоде Варлаам взял из своей биографии этого князя; источник остальных прибавок угадать трудно, если им не было изустное предание Мирожскаго монастыря. Послание патриарха, может быть, сочинено самим биографом; но нет основания отвергать известие о киевском происхождении Нифонта, тем более что мнение, считающее его Греком, есть догадка, не имеющая достаточной опоры. Не встречаем в житии ни одной черты, по которой можно было бы заключить, что биограф пользовался летописью.
      Минеи Макария сохранили житие полоцкой княжны Св. Евфросинии. По составу и литературному характеру оно напоминает реторическия жития XV—XVI вв.; но живость и обилие биографических черт вместе с остатками стариннаго языка заставляет предполагать у биографа какой-нибудь более древний источник.
      Биографическая письменность, возбужденная в Новгороде архиеп. Макарием, продолжалась и по отъезде его в Москву как в центре, так и в пустынных монастырях новгородской епархии. В 1545 г., 12 лет спустя по смерти Александра Свирскаго, игумен его монастыря Иродион, по внушению Макария и архиеп. Феодосия, описал жизнь своего учителя. Постриженник Александра, ставший иеромонахом еще при жизни его, биограф знал об основании монастыря и о прежней жизни святаго по разсказам самого Александра и его первых сподвижников. Такие источники внушают доверие к его обширному и обильному любопытными подробностями труду. В тесной связи с этим житием стоит биография Ефрема Перекомскаго. Трудно представить себе более внешнее или безсильное отношение биографа к своему делу. Автор почти целиком переписал житие Александра Свирскаго, поставив только другия имена лиц и мест и кой-где легко изменив ход разсказа. Это, конечно, делало неизбежным искажение действительных событий, чем объясняется множество противоречий, которыя легко заметить при чтении жития. Так, читаем, будто Ефрем, умирая, предоставил выбор игумена из назначенных им кандидатов архиеп. Пимену (1552—1570); отсюда можно только заключить, что житие написано не раньше 1552 г. В таком случае автором его едва ли мог быть обозначаемый во всех списках жития ученик Ефрема Роман, котораго святой уже в 1486 г. избрал одним из кандидатов на игуменство; притом ученик не мог так плохо знать жизнь своего учителя и наполнить его биографию такими ошибками. Житие говорит о праздновании памяти святаго, которое, как известно из другаго источника, установлено было в 1549 г. Есть известие, что перенесение мощей Ефрема произошло в 1545 г., 22 г. спустя по смерти его, при игумене Романе. В самом житии можно заметить, что его хронологическия показания вообще раньше обозначаемых ими событий; притом и по его разсказу каменная церковь построена Ефремом в княжение Василия Ивановича. Из этого, по-видимому, можно заключить, что житие написано каким-нибудь простодушным монахом второй половины XVI в., котораго поздние списки назвали игуменом Романом, а Ефрем преставился не в 1486 г., а в начале XVI в., чем устраняются основныя несообразности в разсказе жития.
      Неизвестно, где жил инок Маркелл около 1550 г., когда писал житие Саввы Сторожевскаго. В начале 1555 г. он присутствовал на московском церковном соборе уже в качестве игумена Хутынскаго. Новгородская летопись, говоря о приезде его в Новгород в 1555 г. с архиеп. Пименом после собора, делает неясную заметку, из которой можно заключить, что Маркелл жил прежде в Пафнутьевом Боровском монастыре. Но уже в конце 1557 г. он оставил игуменство, поселился в Антониевом монастыре «да сотворил житие Никите, епископу новгородскому, и канун» и уехал в Москву незадолго до открытия мощей Никиты, которое совершилось 30 апреля 1558 г. Ясно, что эти житие и канон ничего не говорили об открытии мощей и были написаны на память преставления святаго. Встречается в рукописях канон такого содержания, в котором по начальным буквам стихов 9-й песни можно прочитать имя Маркелла. Но между известными редакциями жития Никиты, кроме статьи Поликарпа в послании к архимандриту Акиндину, нет ни одной, которая не знала бы о обретении мощей святаго; есть только похвальное слово, которое в некоторых рукописях помещено рядом с упомянутой службой и, подобно ей, написано на память святаго 30 января. Это слово делает краткий очерк жизни Никиты по Поликарпу, опуская разсказ последняго об искушении печерскаго затворника, и его, по всей вероятности, разумел новгородский летописец. Гораздо витиеватее и обширнее другая редакция жития Никиты, составленная игуменом Иоасафом, занявшим потом кафедру вологодской епископии. Она составлена, как пишет сам биограф, по распоряжению архиеп. Пимена, который, видя чудеса от гроба новоявленнаго святаго, «не терпел без написания быти». Иоасаф подробно описал эти чудеса и предшествующее им обретение мощей, которым и был вызван его труд. Разсказ Поликарпа о Никите переписан у Иоасафа почти дословно, а известие о рождении Никиты в Киеве и о пострижении его в Печерском монастыре в юности составлены по соображениям редактора: Никита, по разсказу Поликарпа, был инок Киевскаго монастыря, следовательно, и родился во граде Киеве; игумен Никон у Поликарпа называет Никиту юным, следовательно, последний в юном возрасте пришел в монастырь, и из этого редактор создает беседу Никиты с Никоном, который перед пострижением испытывал юношу, будет ли он в силах терпеть труды иночества. Описание кончины епископа в 1108 г. с указанием лет святительства составлено по новгородской летописи.
      Житие Никиты вскоре еще раз подверглось переработке, принадлежащей по литературному характеру своему к довольно обширному кругу житий-поучений, в которых биография стоит на втором плане, служа автору лишь канвой для пестрой ткани назидательнаго витийства. В Макарьевское время, которое особенно любило такия редакции, оне являются в изобилии, и реторическая агиобиография достигает в них вершины своего развития. В новгородской письменности под влиянием мнений Феодосия Косаго, направленных против почитания святых, произведения такого характера получили полемический оттенок. Движение, вызванное этими мнениями, совпало с открытием мощей новгородских святителей Ионы в 1553 г. и Никиты в 1558 г. Эти события и стали предметом двух слов, по своему направлению тесно примыкающих к известному сочинению инока Зиновия. Труды автора «Истины показания» доселе не все приведены в известность. Было основательно доказано, что похвальныя слова Зосиме и Савватию Соловецким писаны не им, а сербским монахом Львом Филологом; но при этом высказано очень вероятное предположение, что Зиновий перевел эти слова на русский книжный язык XVI в. и потому иногда считался их автором. Кроме того, ему принадлежит одно из двух похвальных слов черниговским мученикам, кн. Михаилу и боярину Феодору. Находим еще в рукописях довольно обширное слово о обретении мощей святителя Ионы, и по выражениям этого слова легко узнать в авторе его инока Отней пустыни, где погребен Иона. В конце, защищая против еретиков поклонение мощам и иконам, речь незаметно переходит в беседу автора с Герасимом, одним из клирошан, перед которыми Зиновий опровергает Феодосия Косаго в книге «Истины показание», и самая беседа имеет почти дословное сходство с соответствующими местами этой книги. Из того же слова узнаем, что раньше его было написано автором другое по поводу обретения мощей епископа Никиты; в рукописях встречаем и это слово, еще более обширное и витиеватое и так же проникнутое полемическим характером. Несмотря на обилие реторики, оба слова важны как исторический материал. Оба они дают несколько черт для истории брожения, произведеннаго в обществе ересями XVI в. Кроме того, первое из них рисует яркую картину голода и мора, предшествовавших обретению мощей Ионы, и сильно бичует земских правителей за их поведение во время этих народных бедствий, замечая им, что так не поступают и Турки. Второе слово гораздо подробнее Иоасафа разсказывает об открытии мощей Никиты и взятии Ругодива у Ливонцев, случившемся в одно время с этим открытием, и потом своеобразно излагает жизнь святаго. И Зиновий знает о ней только по повести в киевском патерике, автором которой ошибочно называет епископа Симона; но он не ограничивается реторическим ея развитием и едва ли не впервые в истории русской агиобиографии анализирует и подвергает критике разсказ источника. В словах Зиновия заметно сильное влияние сербскаго Филолога, сказавшееся в изысканной вычурности фразы, обилии форм и оборотов южнославянскаго книжнаго языка и даже в литературных приемах. То же полемическое направление видно и в похвальном слове архиеп. Иоанну, представляющем новую редакцию его жития: повторив биографическия черты по старой редакции XV в., оно заставляет еще святителя на всероссийском соборе доблестно посекать еретические полки и обличать «хулящих неразделимаго в две постасе, а четверицу чтущих».
      К новгородскому кругу похвальных слов Макарьевскаго времени можно прибавить еще одно — на память блаженнаго Николы Кочанова, по преданию юродствовавшего в XIV в. Оно встречается уже в списках XVI в. и писано на праздник памяти Николы, а на обновление памяти его в Новгороде в половине XVI в. указывает известие летописи о построении каменной церкви над гробом его в 1554 г. Впрочем, это слово, написанное в Новгороде, имеет мало значения и литературнаго и фактическаго: обещаясь описать жизнь Николы, оно сообщает очень скудныя и неопределенныя черты, переплетая их общими местами.
      Еще во время Макариева управления новгородской епархией соловецкая братия посылала монаха Богдана на славянский юг с поручением отыскать там искусное перо для новаго изложения жития своих основателей. Богдан воротился с двумя похвальными словами, написанными иноком Львом Филологом. Черты жизни Савватия и Зосимы изложены здесь, иногда в дословных выписках по житию их, составленному Досифеем и Спиридоном, на которое ссылается сам Филолог и которое, очевидно, было ему доставлено Богданом; но сербский редактор записал при этом много новых известий о монастыре и его основателях, которыя сообщил ему соловецкий инок. В литературном отношении торжественныя редакции Филолога служили такими же образцами для русской агиобиографии в ея дальнейшем реторическом развитии, какими были творения земляка его Пахомия при образовании реторическаго стиля житий в древнерусской литературе. И к старому житию продолжали делать пристройки. Посылка в чужую землю за жизнеописанием отечественных святых всего лучше объясняет, почему с таким же поручением обратились к Максиму Греку. Спиридон оставил исправленный им труд Досифея без предисловия. Составляя это предисловие по поручению какого-то «честнаго отца», Максим замечает, что начал «еже ко древнему и новая прикладывати». В житии соловецких чудотворцев в 1548 г. при игумене Филиппе к прежним чудесам прибавлен был ряд новых. Вероятно, оба труда были составлены если не одним автором, то по одному поводу.
      Вместе с размножением пустынных монастырей на северо-восточной окраине Руси в первой половине XVI в. усилилась здесь и агиобиографическая производительность. Некоторые древние списки жития Димитрия Прилуцкаго представляют другую, вообще более краткую редакцию в сравнении с текстом его в Макарьевских минеях. В этой редакции есть признаки, которые приводят к предположению, что это — первоначальный текст жития, написаннаго игуменом Макарием около половины XV в. и переделаннаго впоследствии. Встречаем в ней выражения, указывающия на перваго биографа и опущенныя в позднейшей переделке. Ряд чудес в ней прерывается разсказом о Димитрие Шемяке, а в редакции Макарьевских миней продолжается пятью новыми чудесами, и в одном из них разсказано о построении третьей соборной церкви в монастыре. Это, по всей вероятности, церковь, построенная, как гласит сохранившаяся надпись, в 1542 г. Эта позднейшая распространенная и дополненная редакция жития с похвалой святому обыкновенно сопровождается в рукописях особым длинным похвальным словом, составляющим третью редакцию жития. Биографическия известия в нем выписаны из сочинения игумена Макария, а предисловие из Пахомиева жития Сергия. Обе переделки древней биографии составлены, по-видимому, в конце первой половины XVI в. и дают мало новаго. К тому же времени относится житие князя-инока Игнатия, погребеннаго в Прилуцком монастыре. Биограф, монах этого монастыря Логгин, в краткой повести, чуждой реторических украшений, сообщил немногия сведения о князе и чудесах его по смерти до половины XVI в.
      На время появления жития Павла Обнорскаго бросает свет состав его в разных списках. В древнейших оно оканчивается разсказом о преемнике Павла, игумене Алексее. В других к житию прибавлено отдельное «сказание» о 19 посмертных чудесах святаго. Наконец, в третьей группе списков к этим чудесам присоединен ряд новых, начинающихся повестью о разорении монастыря казанскими Татарами в 1538 г.; между этими чудесами помещен разсказ о построении новаго храма в монастыре в 1546 г. В рукописях это житие начинает появляться не раньше 2-й четверти XVI в. Из всего этого можно только заключить, что оно составлено незадолго до 1538 г. и вскоре было дополнено новыми статьями. Отделенный столетием от святаго, биограф успел еще воспользоваться не только разсказами многолетних старцев, но и «списаниями яже от древних, видевших святаго». Около половины XVI в. была уже составлена краткая редакция жития Павла. У ней были, по-видимому, и другие источники, кроме пространной биографии: о странствованиях Павла по монастырям и пустыням и о создании им обители на Обноре она сообщает любопытныя известия, которых нет в последней.
      Сравнивая конец жития Ферапонта с началом жития Мартиниана, легко заметить, что обе биографии белозерских подвижников написаны одной рукой и составляют одно целое. Первая, разсказав о переходе Ферапонта из основаннаго им Белозерскаго монастыря в Можайск, прерывается замечанием, что он и здесь не переставал молиться о покинутой им обители; в самом начале второй читаем, что Бог услышал молитвы Ферапонта и послал обители на место его Мартиниана; в житии последняго описана и кончина Ферапонта и обоим приносится общая похвала. Выражения жития о Ферапонтовом Белозерском монастыре не оставляют сомнения, что биограф здешний инок. В некоторых списках жития Мартиниана известие о кончине его сопровождается любопытным разсказом о канонизации обоих белозерских подвижников, дополняющим сведения о московском соборе 1549 г. Объясняя, почему нет имен Ферапонта и Мартиниана в грамоте митрополита Макария 1547 г. о новых чудотворцах, автор разсказа говорит, что после собора 1547 г. игумен Ферапонтова монастыря привез в Москву жития обоих святых и отдал митрополиту, который на втором соборе велел прочитать «книги тыя, жития святых и чудеса» и установил праздновать память Ферапонта и Мартиниана. Разсказ имеет вид вставки, и его нет в древнейших списках жития. Он дает право предположить, что оба жития были вызваны обысками о местных чудотворцах, произведенными по распоряжению собора 1547 г. Согласно с этим биограф не раз намекает, что пишет по распоряжению высшей власти, «а не сам сия изволих». Описывая чудеса, следовавшия за открытием мощей Мартиниана в 1514 г., он не выставляет себя очевидцем, но ссылается на разсказы других. В обоих житиях он пользовался Пахомиевой биографией Кирилла, выписал из нея буквально известие о Мартиниане, читал грамоты и устав Ферапонтова монастыря, в разсказе о борьбе великаго князя Василия с Шемякой ссылается на «книгу летописания русския земли» и, кроме этих письменных источников, имел изустные разсказы древних старцев, но нигде не упомянул о существовании старых биографий Ферапонта и Мартиниана, до него написанных.
      В житии Филиппа Ирапскаго, составленном в конце XVII в., есть известие, что святой разсказал свою жизнь каменскому старцу Герману, долго жившему с ним на Ирапе, и Герман, похоронив Филиппа, записал слышанное от него себе на память. Находим список другой биографии, к которой редакция XVII в. относится как сокращенная переделка и автором которой назван Герман. По слогу и некоторым местам этой биографии можно заметить подновление и вставки, сделанныя позднейшей рукой; но безыскусственность разсказа, в котором Герман выражается о себе в первом лице, и обилие мелких подробностей заставляют думать, что основа этой любопытной биографии принадлежит перу Германа, писавшаго вскоре по смерти Филиппа, в конце первой половины XVI в.
      Житие кн. Иоасафа Каменскаго относят к первой половине XVI в. Оно могло появиться не раньше 1547 г., приложенныя к жизнеописанию предисловие и похвальное слово буквально выписаны из Василиевой биографии Евфросина. Поэтому трудно извлечь из этого жития что-нибудь определенное об авторе. По его словам, прежде жития он написал канон святому, тропарь и кондак. Эта скудная фактами, хотя многословная биография почти ничего не прибавляет новаго к известиям Паисия Ярославова о князе, и сам биограф дает понять, что не мог найти других источников. Посмертныя чудеса внушают подозрение: по крайней мере, одно из них, исцеление кн. Романа, племянника кн. Иосифа Дорогобужскаго, выписано из жития кн. Феодора Ярославскаго.
      Составитель жития Авраамия Чухломскаго, называя себя иноком Протасием, говорит, что он прожил 3 г., «содержа жезло паствы», в Успенском монастыре около Галича, первом из 4 монастырей, основанных Авраамием; в другом месте он прибавляет, что был и в Покровской обители около Чухломы, где похоронен Авраамий, и видел чудеса от гроба его. Сохранилась грамота Покровскаго Чухломскаго монастыря, подтвержденная царем в 1551 г. при игумене этой обители Протасие. Этим определяется приблизительно время составления жития. На изложении последняго заметно влияние жития Павла Обнорскаго: это оправдывает предположение, что биограф Авраамия — тот игумен Павлова монастыря Протасий, при котором в 1546 г. найден в земле гроб обнорскаго пустынника и который потом перешел в Авраамиев монастырь; в таком случае он же еще до игуменства в Павловом монастыре составил записки о Сергие Нуромском, послужившия потом Ионе материалом для биографии Сергия и теперь, по-видимому, исчезнувшия. В житии Авраамия Протасий пишет, что, видя чудеса от мощей святаго, он спросил старцев той обители, есть ли какия записки о жизни святаго, и иноки принесли ему «мало нечто написано о житии преп. Авраамия, ветхо и издранно, аз же едва прочтох и известно уверихся о житии преподобнаго». Эти записки, очевидно, и сберегли для Протасия в продолжение почти 200 лет любопытные подробности его разсказа.
      Житие устюжскаго юродиваго Прокопия, плохо написанное, составлено из отдельных эпизодических разсказов, имеющих очень мало литературной связи и разделенных хронологическими противоречиями. Это ряд легенд, сложившихся из различных местных воспоминаний независимо одна от другой и не подвергнутых в житии искусной обработке. В послесловии к житию, написанном по предисловию Епифания в биографии Сергия, читаем: «Аз окаянный написах о жизни и чудесех его втайне и предах сиа Божиим церквам, дабы имех у себе и церковнии повестницы за много лет, свитцы писанные приготованы быша про такова свята мужа». Разсказ об огненной туче в житии есть неловкая переделка повести, отдельно встречающейся в сборниках XVI в. Разсказ о страдании Прокопия во время мороза, по словам биографа, написан со слов юродиваго отцем Стефана Пермскаго Савелием; но изложение его в житии есть переделка эпизода из жития Андрея Цареградскаго. По-видимому, предания о Прокопие и его чудеса начали записывать уже во второй половине XV в., когда в Устюге построили церковь во имя блаженнаго (1471) и начали местно праздновать его память: в одном из чудес, приложенных к житию, больному окольничему великаго князя Ивана III послали из Устюга вместе с образом Прокопия стихиры и канон ему. В житие внесена повесть о построении церкви Прокопия в Борисоглебской Сольвычегодской обители в 1548 г. и о чудесах от его образа, там находившагося. Упомянув об этих чудесах, автор жития другаго устюжскаго юродиваго, Иоанна, замечает о Прокопие: «Его же чудеса и прощение в писании его сказа, а о сем же Св. Иване начнем паки писати». По-видимому, эта неясная заметка дает основание считать оба жития произведением одного автора: по крайней мере, оба отличаются одинаковыми приемами и одинаковым неумением писать. Житие Иоанна составлено по источникам более надежным. Биограф говорит, что писал его, живя в Борисоглебском Сольвычегодском монастыре у отца своего игумена Дионисия, по распоряжению котораго построена была упомянутая церковь Прокопия и который до вступления в иночество был священником при Устюжском соборе, лично знал Иоанна и присутстовал при его погребении. Этот Дионисий сообщил сыну сведения о блаженном и благословил его написать его житие в 1554 г.
      Личность упомянутаго выше биографа Иоасафа среди скудных известий остается в тумане. Житие епископа Никиты он написал, по-видимому, вскоре по обретении мощей его в 1558 г. В житии Стефана Махрищскаго он замечает, что уже писал о явлении мощей и чудесах учеников этого святаго Григория и Кассиана Авнежских, а сказание о последних могло быть написано не раньше 1560 г. Житие Никиты было первым по времени из этих трех произведений, но и житие Стефана, по крайней мере, начато не позже 1563 г., ибо автор принялся за него по поручению митрополита Макария. Утверждают, что этот биограф — тот Иоасаф, который с 1560 г. стал пермским епископом; но ни в одном труде он не делает намека на свой епископский сан; напротив, в сказании об авнежских чудотворцах, как и в других сочинениях, называя себя смиренным иеромонахом, игуменом Данилова монастыря, он говорит о себе в первом лице, а о пермском епископе Иоасафе, приезжавшем в 1560 г. в Авнежский монастырь, выражается в третьем и разсказывает, что два чуда в сказании изложены на основании донесения этого епископа. Наконец, есть грамота 1566 г., под которой вместе с епископом Иоасафом подписался и «чернец Иоасаф, бывший игумен даниловский». Но трудно решить, каким Даниловым монастырем правил автор, Переяславским или Московским. Главным источником сказания об авнежских чудотворцах служили разсказы Махрищскаго игумена Варлаама, который по поручению митрополита в 1560 г. на месте собирал сведения о чудесах и по донесению котораго собор, установив празднование Григорию и Кассиану, распорядился составить сказание о них. Автор замечает в предисловии, что сказанием своим хотел спасти посмертныя чудеса Григория и Кассиана от забвения, постигшаго их жизнь. Некоторыя известия о последней он записал потом в биографии их учителя Стефана. Но и в повести о чудесах, предшествовавших открытию мощей и возобновлению Авнежскаго монастыря, он сообщает подробности, делающия ее памятником первостепенной важности для истории заселения северо-восточной русской окраины. Сообщаемыя Иоасафом известия о происхождении биографии Стефана не лишены интереса по отношению к литературной истории жития. Спустя почти полтораста лет по смерти Стефана, сетуя о пренебрежении, с каким относились в монастыре к памяти основателя, игумен Варлаам отыскал в кладовой краткия записки прадеда своего Серапиона, лично знавшаго Стефана, вспомнил разсказы, слышанные от него еще в детстве, и сам задумал описать чудеса святаго, виденныя им или сообщенныя другими. С писанием своим он явился к царю и митрополиту, которые и поручили Иоасафу составить новую, правильную биографию. Зная очень мало о жизни святаго, Иоасаф поехал в Махрищский монастырь, чтобы разспросить там игумена и братию. Те показали ему Серапионовы свитки на хартиях, которыя он и воспроизвел в своем обильном любопытными подробностями труде. Легко заметить также, что Иоасаф пользовался сведениями из житий Сергия Радонежскаго и Кирилла Белозерскаго, современников и друзей Стефана.
      В описываемое время, по всей вероятности, появились в Ростове позднейшия редакции житий его первых просветителей Леонтия и Авраамия и новое житие Исидора, ростовскаго юродиваго XV в. Церковь чтила его память уже в начале XVI в., и житие его занесено в минеи Макария. Несмотря, однако, на сравнительно недалекое разстояние биографа от времени жизни блаженнаго, содержание этого жития очень смутно и почерпнуто преимущественно из легендарных источников. Здесь повторилась связь ростовских преданий с новгородскими, уже замеченная нами в перенесении легенды о борьбе архиеп. Иоанна с бесом на Авраамия Ростовскаго. Чудо исчезновения напитков на пиру у ростовскаго князя есть вариант легенды о более раннем юродивом Николе Кочанове Новгородском, а разсказ о спасении ростовскаго купца Исидором на море основан на легендарных мотивах, плохо прикрытых книжной редакцией и одинаковых с известной новгородской былиной, приуроченной к лицу новгородца XII в. Содка Сытинича. Несравненно важнее повесть о Борисоглебском монастыре (в 15 верстах от Ростова), с избытком восполняющая отсутствие жития основателей его Феодора и Павла. Она написана в самом монастыре в начале второй половины XVI в., как видно по указаниям автора и по времени одного ея списка. Разсказ в ней очень прост и сух, без великих реторических украшений; но передает события с такою полнотой и ясностью, какая редко встречается в житиях и которой не имеет даже сказание Паисия Ярославова.
      К самым обширным и лучшим биографиям Макарьевскаго времени принадлежит житие Даниила Переяславскаго, преставившагося 7 апреля 1540 г. Оно написано 13 лет спустя по смерти Даниила неизвестным по имени учеником его, по двойному приказу царя и митрополита. Близость биографа к описываемому лицу отразилась на тоне и изложении жития: он разсказывает просто о старце, котораго любил и уважал, не облекая действительных явлений в условныя формы житий и не делая обычнаго подбора биографических черт. Биограф замечает, что до него жизнь Даниила никем не была описана, хотя некоторые и начинали; может быть, он же сделал и сокращение своего труда, помещенное в Степенной. В житии Даниила подробно разсказано и об открытии им в 1539 г. мощей князя смоленскаго Андрея, погребеннаго при одной из приходских церквей в Переяславле. Присланным из Москвы следователям о мощах Даниил показывал в «старых книгах» службу Андрею, стихиры и канон, по которым, говорил он, еще недавно праздновали ему в церкви, при которой он покоился. Кто-то в Переяславле выписал целиком этот разсказ из жития Даниила и, приделав к нему небольшое вступление, пустил под именем жития кн. Андрея. Немного позднее биографии Даниила прибавлен был к житию другаго местнаго святаго Никиты ряд чудес XVI в. с разсказом о преобразовании и перестройке монастыря Иваном Грозным. Эти чудеса описаны, кажется, игуменом Никитскаго монастыря Вассианом и дают несколько любопытных черт для истории монастырской жизни в XVI в.
      Местным биографом суздальских святых, не уступавшим в усердии псковскому Василию, но умевшим стать даже ниже его по достоинству своих произведений, был инок Спасскаго Евфимиева монастыря Григорий. Известия о нем еще темнее. Одни относят его литературную деятельность к концу XV или к началу XVI в., другие ко второй половине XVI в. Более точное определение можно извлечь только из мелких и неясных указаний, разсеянных Григорием в его творениях. Кажется, эти творения еще не все приведены в известность. Соборный ключарь Анания Федоров, собиравший в половине XVIII в. материалы для истории Суздаля, приписывает Григорию жития Евфимия, Евфросинии и суздальскаго епископа Иоанна с канонами этим святым, также канон епископу Феодору. Но в древнерусских рукописях встречаем имя того же автора еще на похвальном слове новым русским чудотворцам со службой им и на житии Козмы Яхромскаго; по многим признакам ему принадлежит и канон этому святому. К житию Евфимия биограф прибавил 14 посмертных чудес его, в которых описал и открытие мощей святаго в 1507 г.; некоторыя из этих чудес совершились после игумена Кирилла, а он еще правил монастырем в 1518 г. Притом первыя чудеса Григорий описывает по разсказам других, но в описании дальнейших, начиная с 10-го, выставляет себя «самовидцем»; отсюда можно заключить, что он вступил в монастырь Евфимия после освящения каменной церкви в 1511 г., описаннаго им в первом отделе чудес. Наконец, сокращение этого жития встречаем в списке 1543 г. Изложенныя указания подтверждаются словом «на память всех святых русских новых чудотворцев». Самое заглавие, по-видимому, дает понять, что слово вызвано собором 1547 г.; но при отсутствии ранняго списка его трудно извлечь подтверждение этой догадки из имен упоминаемых в нем святых: в позднейших списках писцы по произволу дополняли перечень Григория именами святых, позднее признанных церковию, или своих местных. Впрочем, и при этих прибавках можно заметить в слове черту, показывающую, что оно составлено вскоре после собора 1547 г.: из святых, прославленных собором 1549 г., в перечне Григория встречаем или только местнаго чудотворца Евфимия, или вместе с ним немногих других, случайно занесенных писцом. В этом слове есть намек на то, что оно написано после жития Евфимия. Указанными соображениями несколько уясняется история жития Евфросинии. Оно сопровождается двумя отдельными статьями, чудом 1558 г. и повестью об установлении местнаго празднования Евфросинии с несколькими чудесами. Из этой повести, написанной суздальским епископом Варлаамом, узнаем, что житие долго оставалось неизвестным в Суздале и в 1577—1580 гг. случайно найдено Варлаамом в Махрищском монастыре, куда унес его из Евфимиева монастыря монах Савватий «для преписания чудес». Варлаам замечает при этом, что житие написано «некоим иноком Григорием». На основании только этих слов архиеп. Филарет думает, что оно написано не позже 1510 г.; но отсюда следует лишь то, что Варлаам, став епископом в 1571 г., уже не застал в Суздале Григория. Из разсказа Варлаама видно, что автором, который описал чудо 1558 г. как очевидец, был не он, а, может быть, упоминаемый им игумен Савватий, если не сам Григорий. Таким образом, литературную деятельность последнягоможно отнести ко второй четверти XVI в.Григорий был запоздалым биографом: кроме Козмы Яхромскаго, жившаго в конце XV в., остальныя описанныя им лица отдалены от него на 100, на 200, даже на 300 лет. Это отразилось сильно на характере его творений. Из них только житие Евфимия имеет цену по своему содержанию; остальныя более похожи на витиеватыя похвальныя слова, в которых сквозь реторику, занятую у Григория Цамблака, Епифания и других образцов, проглядывает лишь скудное и смутное предание. В этом отношении особенно любопытно довольно объемистое житие Козмы: здесь среди словообильных и напыщенных назиданий и размышлений, путающих ход разсказа, с трудом можно уловить две-три ясныя биографическия черты. Следствия запоздалости еще сильнее обнаружились на муромской агиобиографии. В рукописях были распространены с XVI в. две службы муромским святым: одна из них, на память кн. Константина и детей его Михаила и Феодора, приписывается «господину Михаилу мниху», в другой, на память Петра и Февронии, первый канон написан «Похомием мнихом», второй тем же Михаилом. Эти службы составлены были около 1547 г., когда собор установил местное празднование муромским чудотворцам; может быть, авторам их принадлежит и литературная обработка сказаний о тех же святых, хотя в рукописях нет прямаго указания на это. Легенда о Петре, под которым, по-видимому, разумеется умерший в 1228 г. в иночестве муромский князь Давид Юрьевич, не может быть названа житием ни по литературной форме, ни по источникам, из которых почерпнуто ея содержание; в истории древнерусской агиобиографии она имеет значение только как памятник, ярко освещающий неразборчивость, с какою древнерусские книжники вводили в круг церковно-исторических преданий образы народнаго поэтическаго творчества. Повесть о кн. Константине и его сыновьях сохранилась в нескольких редакциях. В полном своем составе она содержит сказание о древнейшем состоянии города Мурома, о водворении в нем христианства Константином, о возстановлении города кн. Юрием, далее поэтическую легенду о епископе Василие и разсказ о обретении мощей муромских просветителей в 1553 г. Эта повесть имеет чисто историческую основу; но едва ли можно воспользоваться ея подробностями. Редакции ея несогласны в показаниях о времени события, из которых ни одно, впрочем, не заслуживает веры: полная относит прибытие Константина в Муром к 6731 (1223) г., замечая, однако ж, что это было не много после Св. Владимира; краткая неопределенно обозначает событие цифрой «6700». Притом в местном предании, на котором основана повесть, автор не нашел уже живых действительных черт события и должен был заменять их приемами реторическаго изобретения и чертами, взятыми из разсказа летописи о крещении Киева. Наконец, в повести есть эпизод, относящийся к гораздо позднейшему времени и позволяющий видеть, как автор распоряжался фактами: разсказывая о возстановлении города Мурома кн. Юрием Ярославичем, он говорит, что и этот князь пришел из Киева и «устроил» в Муроме епископа Василия. Поэтому было бы напрасно пытаться примирить все черты повести, не предполагая в них ошибок, с сохранившимися известиями летописи о древнем Муроме. Помогая лишь установить в самом общем виде основный факт, неизвестный из других источников, повесть сообщает несколько известий об остатках языческих обрядов на Руси и намеков на ея отношение к восточным инородцам в XVI в.
      К описываемому времени относятся два одиночныя жития, из которых одно составлено в Калязинском монастыре, а о другом даже трудно сказать, где оно написано: это житие Новгородскаго архиеп. Серапиона. Автор жития Макария Калязинскаго говорит, что оно составлено в 64-й год по смерти преподобнаго, следовательно в 1546—1547 г., перед самым собором о новых чудотворцах или тотчас после него. Можно поверить его известию, что разсказы о Макарие, идущие от его первых сподвижников, дошли до биографа от людей, из которых «инии и самого святаго своима очима видеша». Из сказания преп. Иосифа о русских пустынниках выписано известие об учениках Макария. Биограф замечает, что до него никто не писал жития Макария; но, вероятно, он пользовался краткой запиской о нем, составленной по разсказам монахини, родственницы святаго, и любопытной как по своему простому изложению, так и по биографическим чертам, не воспроизведенным в пространном житии. Точно так же не вошло в последнее много любопытных черт, записанных Досифеем Топорковым в волоколамском патерике. Этот третий очерк жизни Макария составлен по разсказам Иосифа Санина; Досифей писал свои воспоминания, по-видимому, не раньше 1547 г., ибо, говоря о чудесах по обретении мощей Макария, он замечает: «Якоже о них в писании свидетельствует». Это писание есть сухой и длинный перечень чудес, приложенный автором жития к разсказу об открытии мощей в 1521 г. Краткость этого разсказа, которая, как и неполнота самого жизнеописания, объясняется, может быть, спешностью работы, вызванной собором, заставила, по-видимому, вновь и подробнее описать обретение мощей вскоре после соборной канонизации Макария. Наконец, и перечень чудес подвергся переделке: новый редактор распространил их прежнее сухое изложение, приделал к ним витиеватое предисловие, и в таком виде они встречаются в некоторых списках жития. Но напрасно считают этого позднейшаго редактора чудес, какого-то Макария, как видно из приложенной к статье анаграммы, автором разсмотреннаго жития: прибавленное им к прежним одно новое чудо относится уже к 1584 г. и в послесловии ясно указано, что он описал только чудеса по «прежним тетрадям». В житии Серапиона легко заметить цель биографа — оправдать архиеп. от обвинений, взводимых на него сторонниками Иосифа. Эта тенденция только усиливает интерес биографии. Иосиф и его приверженцы много писали в свою защиту; гораздо менее известно, как представляла дело и оправдывалась противная сторона. Можно поэтому пожалеть, что биограф Серапиона сам ослабил интерес своего труда излишней подражательностию. Все предисловие и начало жития он дословно выписал из слова Льва Филолога на память Зосимы Соловецкаго; еще неожиданнее, что участие Серапиона в споре о монастырских селах изложено словами анонимнаго жития Иосифа и подражание этому сочинению заметно даже в разсказе о распре Серапиона с Иосифом. На время составления жития указывает прибавочная статья в одном списке о переложении мощей Серапиона: здесь разсказано, что вследствие провала в могиле и двух чудесных явлений святаго мощи его в 1559 г. были вынуты из земли и положены в новом гробе.
      Иосифов Волоколамский монастырь оставил много известий о себе за XVI в. в приписках, разсеянных по многочисленным рукописям его библиотеки. На сильное участие монастыря в умственном и литературном движении на Руси XVI в. еще яснее, чем эта библиотека, указывает длинный ряд литературных произведений, написанных в стенах этого монастыря или людьми, из него вышедшими. Судя по количеству и качеству этих произведений, можно сказать, что ни один русский монастырь не обнаружил литературнаго возбуждения, равнаго тому, какое находим в обители Иосифа. После трудов самого Иосифа большую часть этих произведений составляют жития. Выше мы видели, что брат Иосифа и инок его монастыря в самом начале XVI в. описал жизнь Пафнутия, деда той партии в русском монашестве XVI в., которую звали «осифлянами» и которая, как бы ни судил о ней историк, была крупной общественной силой, стоящей его внимания. Прочия жития посвящены жизнеописанию подвижников, живших в волоколамской колонии Пафнутьева монастыря, и главным образом основателя ея, отца «осифлян». Жизнь его описана в трех биографиях, составленных совершенно независимо одна от другой. Один из биографов, Савва Черный, епископ Крутицкий, писавший в 1546 г. по благословению митр. Макария, говорит прямо, что в течение 30 лет по смерти Иосифа никто ни из родственников, ни из учеников не написал о нем. Отсюда видно, что очерк жизни Иосифа, составленный племянником его Досифеем в виде надгробнаго слова, написан в одно время с сочинением Саввы или позднее. Третье житие, принадлежащее неизвестному автору, сохранилось в рукописи, писанной, по-видимому, задолго до 1566 г., но составлено не раньше 1540-х г. Сочинения Саввы и этого неизвестнаго биографа принадлежат по содержанию своему к числу лучших житий в древнерусской литературе и притом хорошо дополняют, даже иногда поправляют одно другое. Оба биографа хорошо знали жизнь Иосифа: первый был его постриженником и учеником; второй сообщает такия подробности, которыя могли быть почерпнуты только из очень близкаго к Иосифу источника. Но при этом один большею частью распространяется именно о том, о чем умалчивает или говорит кратко другой, иногда даже в разсказе об одном и том же событии один выставляет на первый план черты, опущенныя или мимоходом замеченныя другим. Очень трудно разъяснить личность любопытнаго неизвестнаго биографа. Единственный список его труда, отысканный в библиотеке Иосифова монастыря, попал в нее (в 1566 г.) со стороны, вместе с другими рукописями из библиотеки кн. Д.И. Оболенскаго-Немаго; на этом списке есть заметки, сделанныя рукою противника иосифовских мнений, иногда довольно резкаго; автор нигде не делает и намека, что он был учеником Иосифа, даже знал его лично, называет его просто черноризцем и дает понять, что писал не в его монастыре. Останавливает на себе также мягкость автора в отношении к противникам Иосифа, отсутствие резких выражений о них, которых не чужд Савва. Наконец, чтение этого жития затрудняется изысканной вычурностию изложения, которою оно заметно отличается от других житий XVI в. и какую находим только у одного писателя того времени, у Зиновия Отенскаго. Не этот ли ученик Максима Грека, в вопросе о монастырских селах разошедшийся с учителем и приставший к осифлянам, написал и разсматриваемое житие? Разсказ Досифея, вообще краткий и не везде точный, любопытен некоторыми чертами, например о детстве и родителях Иосифа, объясняющимися родственной близостью автора к последнему. Указанная заметка Саввы, что до него никто не писал об Иосифе, поддерживается намеком Досифея, что он писал свое слово «по мнозе времени» после смерти Иосифа. Уцелел другой, еще более любопытный труд Досифея. В северной агиобиографии не заметно наклонности составлять патерики, подобные киево-печерскому; обыкновенно ограничивались простыми сборниками житий святых известной местности. Попытка составить нечто похожее на патерик была сделана Иосифом в его сказании о русских пустынножителях. Ближе подходят к этой форме малоизвестныя воспоминания об Иосифе и его учителе Пафнутие. Автор их указывает на себя заметкой в предисловии: «Такоже и ученика (Пафнутиева) отца Иосифа надгробными словесы почтохом и мало объявихом о жительстве его, кто и откуду бе, еже от него слышахом и сами видехом в его обители и виде». Он обещает написать, что слышал от Пафнутия, Иосифа или от их учеников и что сам видел в их обителях. Неизвестно, где постригся Досифей; но, по разсказу епископа крутицкаго Саввы, в 1484 г. он вместе с братом своим Вассианом был уже иноком и помогал Иосифу в построении церкви. В надгробном слове Иосифу он говорит, что удалился из монастыря дяди по его благословению, может быть, в Пафнутьев монастырь. По указанной выше ссылке Досифея на писание о чудесах Макария Калязинскаго можно думать, что он писал свои воспоминания не раньше 1546 г. Излагая программу своих записок, он сам называет их патериком. Согласно с таким названием автор в первой части излагает ряд назидательных изречений и бесед Иосифа, разсказы его и других иноков довольно разнообразнаго содержания; вторая часть состоит из пяти повестей Пафнутия о море в 1427 г. и нескольких разсказов Иосифа и других о кн. Георгие Васильевиче, о митрополите Петре, о нашествии Татар и т.п. В этих разнообразных разсказах много любопытных черт для характеристики не только монастырской жизни XV и XVI вв., но и всего древнерусскаго общества. В том же сборнике помещены небольшия биографии двоих сотрудников Иосифа, Кассиана Босаго и его ученика Фотия, похожия одна на другую по своему складу и изложению. Автор втораго жития называет себя в нем по имени: это ученик Фотия Вассиан, рукою котораго писан сборник. Разсказ о последних днях жизни Фотия написан автором со слов других учеников этого старца: по-видимому, Вассиан стал Возмицким архимандритом раньше смерти Фотия 9 марта 1554 г. Автором жития Кассиана Босаго считают этого Фотия. Вассиан поставил его имя над двумя произведениями, помещенными в том же сборнике: над поучением против сквернословия и службой преп. Иосифу, представленной митр. Макарию, который «благословил старца Фотия в кельи по ней молитвовати и до празднования соборнаго изложения». Есть указание, заставляющее думать, что житие Кассиана написано не Фотием: разсказывая о пожаре, остановленном молитвой Кассиана, автор прибавляет: «Мне же в та времена случись быти в келарех». В житии Фотия есть известие, что он много лет был уставщиком, но нет и намека на келарство; напротив, Вассиан замечает, что учитель его «не желаше старейшинства или подстарейшиною быти». Сходство литературных приемов и даже некоторых выражений заставляет предполагать одного автора обоих житий. Оба написаны просто, без реторики, без предисловий и похвальных слов. Пользуясь трудом Саввы в биографии Кассиана, автор в обоих житиях сообщает много новых и драгоценных черт для характеристики жизни Иосифова монастыря в первую половину XVI в.
      Ряд волоколамских биографов XVI в. завершается Евфимием Турковым, постриженником и игуменом Иосифова монастыря (1574—1586); впрочем, его литературная деятельность разве только началом своим относится к Макарьевскому времени. В библиотеке Иосифова монастыря сохранилось несколько книг, писанных его рукою, с автобиографическими заметками. Между ними есть канонник, содержащий в себе черновой список сочинений Евфимия, молитв, предсмертной исповеди, канона на исход души и канона «за друга умерша», с поправками автора. В довольно обширной исповеди автор изложил свои предмертныя размышления и несколько черт из своей жизни. Евфимий пишет просто, но его изложение проникнуто теплым чувством и обличает в авторе литературный талант. Таким же характером отличается раньше составленная им записка о Феодосие, бывшем архиеп. новгородском: это исполненный задушевной скорби разсказ о последних днях учителя. Здесь же Евфимий записал любопытныя известия о взятии Полоцка, происшедшем в одно время со смертию Феодосия, в феврале 1563 г.
 

Глава VII.
Перечень позднейших житий и редакций

      Столетием позже миней митр. Макария составлены были два новых сборника такого же рода, заслуживающие некотораго внимания в истории древнерусской письменности житий. Один из них написан по поручению Троицко-Сергиевскаго архимандрита Дионисия рукою монаха Германа Тулупова из Старицы в 1627—1632 гг., другой составлен священником посадской церкви Сергиева монастыря Иоанном Милютиным и его сыновьями в 1646—1654 гг. По составу своему те и другие четьи-минеи отличаются большим однообразием от Макарьевскаго сборника: в них вошли почти исключительно памятники историческаго содержания, жития и сказания. На этих минеях отразилось движение древнерусской агиобиографии до половины XVII в.: в сборнике Макария жития русских святых составляют незаметную группу: в обоих новых сборниках им отведено много места, в минеях Милютина их более сотни, не считая отдельных сказаний. Но при этом оба составителя руководились различными взглядами на свое дело. Герман старался дать место в своем сборнике всему, что находил под руками: он не только переписывал памятники целиком, даже охотно помещал рядом разныя редакции одного и того же памятника. Милютин не ограничивался задачей писца и собирателя. Он говорит, что пользовался для своего сборника монастырскими минеями и прологами, писанными Германом Тулуповым, прибавляя, что писал «с разумных списков, тщася обрести правая»; но, дорожа местом и временем, он старался сокращать и даже иногда переделывать памятники, любил опускать в житиях предисловия и похвальныя слова. Это отнимает много цены у его обширнаго сборника и позволяет обращаться к нему для изучения известнаго памятника только при недостатке других списков.
      Литературное однообразие житий после Макария позволяет ограничиться перечнем их в хронологическом порядке, насколько можно возстановить его по уцелевшим указаниям. В 1567 г. иеромонах Ошевенскаго монастыря Феодосий написал обширное и превосходное по содержанию житие основателя его преп. Александра. Сопровождающий биографию обстоятельный разсказ о происхождении ея открывает, каким образом, несмотря на 88 лет, отделяющих ее от смерти Александра, дошло до автора столько любопытных подробностей о жизни святаго. Брат Александра Леонтий, вскоре по смерти его постригшись в монахи в Ошевенском монастыре, начал диктовать клирикам разсказы о жизни святаго. Около 1530 г. игумен Маркелл, обобрав монастырь, уехал в Москву и взял с собою записки. На дороге его убили, и записки пропали. Но к отцу Феодосию, священнику села, где родился Александр, часто приходил племянник последняго, и будущий биограф, еще сидя за азбукой, слышал много о жизни пустынника. Потом отец автора переселился в село на Онегу, недалеко от монастыря, и здесь посещал их иеромонах Корнилий, читавший диктованныя Леонтием записки и сам участвовавший в их составлении. По смерти отца заняв его место и потом овдовев, Феодосий постригся в Ошевенской обители. Здесь он не нашел никакого писания об основателе, но застал еще древних старцев и родных Александра и, пополнив их разсказами свои сведения о нем, написал биографию. Такие источники позволили автору приложить к жизнеописанию в длинном ряде посмертных чудес не менее любопытный разсказ о дальнейшей судьбе монастыря. Позднее, может быть для чтения в церкви, по труду Феодосия составлено было сокращенное житие, в котором меньше содержания, но больше реторики.
      Около того же времени составлено житие Кассиана Учемскаго. Автор его — бывший игумен Учемскаго монастыря, где застал уже немногих учеников Кассиана. Кроме этих учеников, о Кассиане разсказывал биографу знавший его ферапонтовский старец Силуан. Учемские игумены XVI в. не все известны; изложенные признаки указывают, по-видимому, на игумена Порфирия, по просьбе котораго в 1560 г. подтверждена одна грамота Учемскаго монастыря.
      Биограф Александра Куштскаго говорит, что слышал от «отец» своих разсказы об Александре, сообщенные им сотрудниками святаго Савватием и Симеоном; по неясному намеку в похвальном слове можно заключать, что оно с житием написано во время царя Ивана Грознаго. К житию приложено 22 посмертных чуда: 20-е помечено 1575 г. и им в некоторых списках оканчивается житие, которое, по-видимому, написано около этого времени. Выписав, что нашел об Александре в сказании Паисия Ярославова, автор прибавил немного новых известий, не лишенных, впрочем, интереса. В изложении он старался подражать житию Дионисия Глушицкаго, откуда почти дословно выписал предисловие.
      Монах Сийскаго монастыря Иона написал жития Антония Сийскаго, Сергия Нуромскаго и Варлаама Важскаго. Сохранившияся указания позволяют возстановить историю перваго из этих житий. Иона впоследствии пишет, что составил свой труд в 7086 (1577—1578) г. Вскоре написана была другая редакция жития царевичем Иваном, сыном Грознаго. Из его подробнаго разсказа о происхождении этой редакции можно видеть, что побудило сийскаго игумена Питирима с братией поручить Ионе составление жития: тотчас по окончании последняго игумен с учеником Антония Филофеем поехал в Москву просить царя и митрополита об установлении празднования святому. Игумен с другим Антониевым учеником Новгородским архиеп. Александром, упросил царевича написать житие Антония с похвальным словом и службой. Царевич исполнил просьбу в 1579 г. Он называет «первым писателем» Антониева жития Филофея. Иона, по его словам, написал житие по разсказам учеников Антония, «памятухов житию его», в числе которых упоминает и Филофея. Но одно из посмертных чудес повествует об иноке, который первый начал писать о святом, но был остановлен порицанием прочей братии, которая кричала: «Преже сего никтоже дерзну писати, а сей убо пишет и жития святых составляет». Это известие можно отнести к Филофею, но не к Ионе, писавшему по просьбе братии: очевидно, последний воспользовался и неконченными записками перваго, котораго царевич назвал начальным биографом Антония. Царевич прибавляет, что Питирим и Филофей принесли ему «списание о житии» святаго, «зело убо суще в легкости написано». Это — труд Ионы, как видно из сличения обеих редакций. Царевич написал новое предисловие и сократил два первых разсказа в труде Ионы; далее он дословно повторил последняго и даже не опустил его послесловия, не назвав только автора по имени, но удержав черты, вовсе не идущия к царственному московскому писателю. Строгий отзыв царевича о своем источнике несправедлив: сам он не прибавил ни одной новой черты к разсказу Ионы, далеко не воспроизвел его обильнаго любопытными подробностями содержания и превзошел его разве реторикой, не везде удачной. В приписке к житию Сергия Нуромскаго, сделанной позднее, инок Иона говорит, что написал его в 1581 г., когда был игуменом в Глушицком монастыре, куда нуромская братия обратилась к нему с просьбой описать жизнь своего основателя. Уцелевшия в актах Глушицкаго монастыря известия об игумене Ионе относится к тому же 1584 г. и не позволяют определить, долго ли жил там биограф. Склад предисловия и приписки в этом житии не оставляют сомнения, что автор его тот же сийский инок. В 1589 г. он уже из Сийскаго монастыря послан был на Вагу; там дела задержали его всю зиму, заставив долго пробыть в монастыре Варлаама: и здесь братия, давно скорбевшая, что некому написать житие основателя, умолила заезжаго биографа воспользоваться «остатком древних отец» для жизнеописания Варлаама. Ни на Нурме, ни на Ваге Иона не застал учеников основателей; этим объясняется скудость обеих биографий сравнительно с житием Антония. Но и немногия сведения о Сергие и Варлааме, записанныя Ионой, получены им из надежных источников. В житии Сергия он перечисляет ряд иноков, преемственно передававших один другому в продолжение столетия повесть о жизни святаго, пока около половины XVI в. последний из них, игумен Павлова Обнорскаго монастыря Протасий, не записал предания в своих «свитках», которыми Иона пополнил изустные разсказы братии. На подобных источниках основано и житие Варлаама.
      Житие Геннадия Костромскаго вместе с службой ему написал ученик его и игумен основаннаго им монастыря Алексий. В наставлении к братии по поводу жития автор просит отвезти его труд на просмотр к царю Федору и митр. Дионисию: следовательно, биография написана в 1584—1587 гг. Она отличается свежестью биографических черт и простотою изложения: автор владеет книжным языком, но мало заботится о реторике. Он целиком поместил в жизнеописании и духовное завещание, продиктованное Геннадием: «Бе бо Геннадий не умеяше грамоте».
      Немного позже составлено житие Геннадиева учителя Корнилия Комельскаго. Автор называет себя постриженником Корнилия и некоторыя разсказы в своем труде оканчивает замечанием, что слышал их от самого святаго. Из грамоты патриарха Иона, писанной 21 февраля 1600 г. по поводу установления празднования Корнилию, узнаем, что игумен Иосиф представлял церковному собору в Москве канон святому и житие с чудесами. В одном списке жития уцелела заметка автора, что оно написано в 1589 г. «рукою многогрешнаго Нафанаила Корнильевскаго». Нафанаил, по-видимому, не был знаком с житием Геннадия и разсказывает о последнем не совсем согласно с Алексием; разсказ его богаче Алексиева труда биографическими подробностями, но так же прост и ровен, даже сух и сжат, что возвышает его цену. К тому же времени, к концу XVI в., можно отнести составление уцелевшаго жития другаго комельскаго пустынника, Иннокентия. Это краткая записка, очень скудная известиями и исполненная неточностей. Биограф говорит, что некогда в монастыре «много писания о святом бысть», но в 1538 г. казанские Татары вместе с монастырем сожгли и эти записки. Биограф писал по уцелевшему преданию, многое забывшему или спутавшему; единственным письменным источником служило ему краткое завещание, приложенное Иннокентием к собственноручному списку монастырскаго устава учителя своего Нила Сорскаго.
      Позднейший писец жития Герасима Болдинскаго называет автора его, игумена Антония, учеником Герасима; но это известие не подтверждается ни его словами в житии, ни его некрологом, написанным в Вологде в XVII в.; напротив, он везде ссылается только на разсказы «достоверно поведущих», не выставляя себя очевидцем. Житие написано по просьбе монахов—учеников Герасима и, как видно по выражениям автора, в Болдинском монастыре, следовательно, не позже 1586 г., когда автор стал вологодским епископом. Биография отличается обстоятельностию разсказа. Уцелел письменный источник ея, любопытный по происхождению. Перед смертью Герасим призвал к себе болдинских иноков и игуменов других основанных им монастырей и в присутствии их продиктовал известие о своей жизни и последния наставления братии. Эту предсмертную автобиографию, или «изустную память», Герасима, переписанную «с подлиннаго слово в слово» в 1576 г. по приказу соборных старцев и игумена Антония, последний целиком внес в свое творение, дополнив ее разсказами учеников основателя. По труду Антония была потом составлена другая редакция жития, несколько короче и проще изложенная.
 
      Казанский митрополит Гермоген, в 1594 г. составивший сказание о местной чудотворной иконе Богоматери, вскоре по обретении мощей Гурия и Варсонофия, в 1596-м или 1597 г. описал жизнь этих первых сеятелей христианства в Казани. При литературном искусстве повесть Гермогена скудна известиями: о жизни Гурия и Варсонофия до приезда в Казань автор замечает, что не нашел «от младенства знающих житие их и отечество известно»: но и деятельность их в Казани изображена в общем очерке, хотя автор и по близости ко времени их жизни, и по своему положению в Казани не мог не знать подробностей.
      Житие Антония Римлянина в сохранившихся списках XVI—XVII вв. приписывается Андрею, ученику и преемнику Антониеву по управлению монастырем. В самом житии Андрей не раз называет себя по имени: по его словам, он, священноинок Андрей, принял пострижение в обители Антония, был его послушником и учеником; умирая, Антоний призвал его к себе, сделал его своим духовным отцом и сообщил ему сведения о своей жизни, завещав ему описать ее по смерти. Из другаго достовернаго источника известно, что Андрей был поставлен игуменом в 1147 г. и умер 1157 г. В конце жития читаем, что поручение написать его было повторено Андрею тогдашним епископом Нифонтом (=1156). Но встречаем в житии черты, которыя могла занести только позднейшая рука. Было уже замечено другими, что новгородец первой половины XII в., говоря о гривенном слитке серебра, на который Антоний нанял рыболовов, не мог написать в пояснение, что в то время у новгородцев не было денег, а лили они серебряные слитки и их употребляли в торговле. Но точно так же преемник Антония, описывавший жизнь его по поручению епископа Нифонта, не имел нужды прибавлять к имени последняго заметку: «Бе бо в то время ему святительски престол держащу». Далее, житие говорит в начале, что Антоний прибыл в Новгород в 1105 г., а в конце читаем: «Поживе с пришествия своего до игуменства лет 14»; ученик Антония не мог не знать, что последний поставлен игуменом в 1131 г. Поверяя житие современной Андрею летописью, находим в нем другия несообразности, невозможныя со стороны современника описываемых событий. Разбирая житие, замечают, что известие его о построении Антонием каменной церкви в монастыре при епископе Никите есть анахронизм, внесенный позднейшим редактором. Но в житии почти все события из жизни Антония на Руси отнесены ко времени Никиты; только поставление в игумены и кончина Антония обозначены временем епископа Нифонта; житие как будто и не подозревает, что между этими епископами был Иоанн (1108—1130), ко времени котораго относится все, что разсказывает житие с основания обители Антонием до его игуменства. Между указанными противоречиями жития есть одно, дающее ключ к объяснению элементов, из которых сложилось житие. Зная, что Антоний посвящен в игумены при Нифонте (по летописи в начале 1131 г.) и пришел в Новгород в 1105 г., биограф, однако ж, уверяет, что Антоний прожил 14 лет от «пришествия» до игуменства и заложил церковь в монастыре «во второе лето по пришествии». В этом двойном противоречии есть не подозреваемая самим биографом правда: церковь основана по летописи в 1117 г., следовательно, «пришествие» относится к 1116 г., ровно за 14 лет до игуменства. У биографа, несомненно, были первые письменные источники. Одним из них, вероятно, служило краткое древнее житие Антония, подобное первой редакции жития Варлаама Хутынскаго. В разсказе об основании монастыря биограф упоминает о духовной грамоте Антония. Подлинник ея исчез, но в монастыре сохранились позднейшие списки двух грамот Антония. Одна из них имеет вид купчей и подана была игуменом в 1573 г. царю по поводу тяжбы монастыря с новгородскими посадскими за землю; другая похожа на духовное завещание основателя. В обеих легко заметить черты, не позволяющие считать их подделками; но обе смущают своей внешней формой. В монастырских актах XVI в., относящихся к тяжбе, везде упоминается список только с одной «духовной купчей ободной» грамоты Антония, а выдержки приводятся из обеих: по-видимому, это две части одной духовной и купчая, поданная царю, есть лишь выписка того места из последней, которое было нужно для судебнаго процесса. Участие позднейшей руки, изменившей подлинный вид грамоты, заметно и в определении цены Антониевой покупки рублями, а не гривнами.
       Этопомогает объяснить известие грамоты, будто Антоний поселился на месте обители по благословению епископа Никиты, умершаго за 10 лет до ея основания: в подлиннике, вероятно, имя епископа не было обозначено и вставлено потом по догадке. Известия жития, заимствованныя из этих источников, помогают отделить от них черты другаго происхождения, поставленныя рядом с ними и нередко им противоречащия. В духовной Антоний пишет, что он не принимал имения ни от князя, ни от епископа, но купил для монастыря на свои деньги село Волховское у посадничьих Ивановых детей Семена и Прокофия; житие, цитируя духовную, говорит об этой покупке, но выше, в конце повести о чудесном прибытии Антония в Новгород, превращает этих посадничьих детей в посадников Ивана и Прокофия Ивановичей, которые по просьбе епископа даром отводят под монастырь землю в селе Волховском. В духовной Антоний не говорит, откуда взял 170 гривен на покупку села и тони; житие, выписывая это место духовной, прибавляет от лица Антония, будто деньги взяты «из Пречистыя сосуда, сиречь из бочки». Так, биограф ставил рядом под покровом одинаковаго авторитета документальныя и легендарныя черты. Можно заметить, что легенда о путешествии Антония из Италии именно и вносит путаницу в житие: автор как будто не знал, как расположить, с какими известиями других источников связать части этой легенды, и расположил их неверно. Происхождение и элементы этой легенды лежат за пределами нашей задачи; но некоторыя соображения о ходе ея развития необходимы для подтверждения вывода, что не перо XII в. записало ее в том виде, как она изложена в житии. Житие разсказывает, что по смерти Антония, когда ученик его Андрей открыл епископу и всем людям города тайну прибытия святаго в Новгород, «оттоле начат зватися Антоний Римлянин». Но ни в летописях, ни в других памятниках, составленных до половины XVI в., имя его не является с таким эпитетом. Само житие впадает здесь в любопытное противоречие: по его словам, до самой кончины Антония никто не знал «тайны о пришествии его», кроме Никиты и Андрея, а в разсказе о тяжбе с рыбаками за бочку Антоний торжественно на суде за 30 лет до смерти объявляет, что в Риме бросил эту бочку в море, скрыв в ней священные сосуды. Из приложенных к житию похвалы и статьи о чудесах видно, как с половины XVI в. под влиянием воскресавшаго предания об Антоние впервые выходили из забвения памятники, связанные с его именем: игумен Вениамин около 1550 г. торжественно поднял лежавший дотоле в пренебрежении на берегу Волхова камень, на котором приплыл Антоний; около 1590 г. игумен Кирилл открыл в ризнице морския трости, приплывшия с этим камнем, и реставрировал на нем образ Антония, стертый временем. Многолетняя тяжба за землю, купленную Антонием, не могла остаться без действия на обновление предания о нем в памяти местных жителей. Изложенныя замечания, по-видимому, помогают объяснить происхождение жития. В сохранившихся спискахоно обыкновенно начинается витиеватым предисловием и сопровождается похвальным словом, статьей о чудесах и длинным послесловием, из котораго узнаем, что чудеса описаны постриженником Антониева монастыря Нифонтом в 1598 г. в Троицком Сергиевом монастыре, куда он переселился вслед за игуменом Кириллом, около 1594 г. Нифонт приписывает себе только повесть о чудесах, но при этом дает понять, что прибавил эту повесть к прежде сделанному собственноручному списку жития. Разсмотренное выше содержание последняго не позволяет считать его творением Антониева ученика, которому оно приписывается. По литературным понятиям, господствовавшим в Древней Руси, иной грамотей, переделав старое произведение, смотрел, однако ж, на свою переделку только как на новый список подлинника и усвоял первому автору, что он мог написать, хотя и не написал. Живя в монастыре Антония, Нифонт первый возбудил мысль открыть и прославить его мощи. Потом он много хлопотал об этом. Для успеха дела необходимо было представить властям приличное житие святаго с чудесами и похвалой. В монастыре, вероятно, было предание, что краткая записка о святом составлена Андреем. Переделывая и дополняя другими источниками эту записку к торжеству открытия мощей, последовавшаго в 1597 г., Нифонт не только поставил над биографией имя Андрея, но и считал себя вправе говорить в ней от лица последняго. Наконец, новый биограф сам указывает на происхождение анахронизма, который он допустил, отнесши события жизни Антония до игуменства ко времени епископа Никиты: имя ничем не памятнаго преемника его Иоанна забылось, а мысль открыть мощи Антония пришла Нифонту, по его словам, немного после обретения мощей Никиты. В житии основателя Сыпанова монастыря Пахомия, очень мало распространенном в древнерусской письменности, нет никаких прямых указаний на время и место его написания; лишь по некоторым неясным признакам можно относить его появление к концу XVI в. Но его дельный, внушающий доверие и простой разсказ показывает, что поздний биограф имел под руками надежные источники известий об этом подвижнике XIV в.
      Распространенное в рукописях житие митр. Филиппа составлено кем-то в Соловецком монастыре, по поручению игумена и братии, вскоре по перенесении туда мощей святителя из Отроча монастыря в 1590 г. Автор замечает: «Никто же яже о нем написав нам остави, тем же и аз от пнех достоверно поведающих о нем слышах»; но в разсказе об игуменстве Филиппа он нигде не выставляет себя очевидцем разсказываемаго. Этим объясняются некоторыя неточности в разсказе его о жизни Филиппа и на Соловках, и в Москве. Сохранилась другая редакция жития, составленная там же: она во многом повторяет первую, короче описывает управление Филиппа русской церковию, но представляет много новых и любопытных черт в разсказе о заточении Филиппа и, особенно, о его хозяйственной деятельности в монастыре на Соловках.
      В царствование Бориса Годунова приятель его патриарх Иов написал житие царя Федора. Оно изложено слишком оффициально для литературнаго произведения и при обилии реторики слишком бедно содержанием для биографа-современника, стоявшаго так близко к самому источнику описываемых событий. В рукописях встречается служба преп. Иосифу Волоцкому с известием, что в 1591 г. собором установлено всецерковное празднование его памяти и по этому поводу исправлены были для печатнаго издания тропарь, кондак, стихиры, канон и на литургии вся служба Иосифу. В службе один канон — «Творение Иова патриарха».
      По поручению того же патриарха составлена была пятая, самая обширная и витиеватая редакция жития кн. Александра Невскаго. Из приписки к ней видно, что автор ея — Вологодский архиеп. Иона Думин. Его труд — компиляция, составленная по записке Александрова биографа-современника, по летописи и по двум редакциям жития, написанным по поручению митр. Макария, новый редактор прибавил от себя новыя реторическия украшения, четыре чуда 1572 г. и пространное похвальное слово. Сводя и переделывая сказания прежних биографов, Иона, однако ж, ведет разсказ от их лица и приписывает им слова, которых не находим в их сочинениях: таким образом, в биографии, написанной по благословению Иона, читаем, что автор беседует с пленными, взятыми Александром в ледовом бою, и получает от митр. Макария приказания написать житие Александра, и слушает разсказ старца Рождественскаго монастыря во Владимире о чуде князя Александра в 1572 г.
      Много лет спустя по смерти Нила Столбенскаго (=7 дек. 1554 г.), около 1580 г. в пустыню его пришел из соседняго Никольскаго Рожковскаго монастыря иеромонах Герман и, ушедши через 3 г., воротился туда около 1590 г. Сам уроженец той местности, Герман по разсказам окрестных жителей составил записки о жизни и чудесах столбенскаго пустынника и, считая себя «недовольным писания», долго думал, где найти человека, способнаго по этим запискам написать житие Нила. Узнал он, что есть в Болдинском Герасимовом монастыре такой человек, инок Филофей Пирогов, и в 1598 г., в Москве на соборе встретившись с болдинским игуменом Феоктистом, он вручил ему свои «списки» о жизни и чудесах Нила с просьбой поручить Филофею составление жития. Разсказы странствующих иноков о Ниле уже давно пробудили в Филофее «желание несытно» писать о нем, и, когда Феоктист принес ему записки Германа, он составил по ним житие, стихиры и канон Нилу, дополнив известия Германа разсказами странствующих иноков, бывавших на Столобном острове. Так составилось одно из любопытнейших житий. Филофей замечает, что «писал с того вданнаго письма Германом»; можно заключать из этого выражения, что записки последняго целиком вошли в редакцию Филофея, который удержал в своем изложении даже ссылку на разсказы «жителей Осташковских», принадлежащую, очевидно, Герману. Сохранившаяся записка последняго о составлении жития показывает, что он не хуже Филофея владел книжным языком. Житие составлено вскоре по получении записок, впрочем не раньше 1599 г., к которому относится последнее из описанных в нем чудес. Впоследствии, еще до обретения мощей, в 1667 г. составлена была другая редакция жития, в которой простой разсказ Филофея, особенно в начале, украшен реторикой и распространен общими местами житий.
      Повесть о Псковском Печерском монастыре, написанную игуменом Корнилием, продолжали другие, и в начале XVII в. ряд отдельных сказаний сведен был в одно целое. Самая любопытная статья в этом своде — описание монастыря, составленное «в настоящий сей во 111-й (1603-й) год». Об осаде Пскова Баторием разсказывал автору печерский игумен Тихон, очевидец события; дополняя повесть Корнилия, он ссылается на разсказы, слышанные им от Тихонова преемника Никона: в повести об осаде монастыря Поляками в 1611 г. автор является участником в защите обители. Трудно решить, принадлежат ли эти указания различным авторам отдельных сказаний, вошедших в свод, или одному редактору его, жившему в Печерском монастыре в конце XVI и начале XVII в. В списке повести начала XVII в. сохранилось известие, что три сказания — о начале Печерскаго монастыря, об осаде его и Пскова в 1581 г. — впервые собраны в одно целое иноком Григорием при игумене Никоне. Сообщают еще, не указывая источников, что Корнилиево сказание дополняли в 1587 г. игумен Мелетий и потом Иоаким (игумен с 1593-го по 1617 г.), что известную повесть об осаде Пскова в 1581 г. написал иеромонах Псковскаго Елеазарова монастыря Серапион. Составитель разсматриваемаго свода, в своем сокращении этой повести передавая разсказ ея о видении Богородицы на стене Пскова кузнецом Дорофеем, прибавляет, что читал об этом «в писании певца Митрофана».
      Встречаем писателей, соединявших свои труды над одной и той же литературной работой. В рукописях сохранилась служба великому князю московскому Даниилу, написанная по благословению патриарха Иова воеводою Семеном Романовичем Олферьевым и иноком Переяславскаго Даниилова монастыря Сергием. Неизвестно, ими ли составлено и житие князя, встречающееся в списках XVII в. Ряд посмертных чудес в нем оканчивается известием о возстановлении Даниилова монастыря в царствование Ивана Грознаго. По словам жития, «сказание, еже во древних летописаниях явлено, сие и зде предложися»; новаго в житии разве только взгляд на характер и деятельность князя, любопытный по своему противоречию фактам, которые излагает сам биограф. По сохранившемуся описанию чудес Романа, углицкаго князя XIII в., чудотворение от мощей его началось 3 февраля 1605 г. и тогда же, по поручению патриарха Иова, Казанский митрополит Гермоген свидетельствовал мощи святаго князя, а Семен Олферьев с иноком Сергием написали повесть о нем, стихиры и каноны. Житие с первыми чудесами погибло во время разорения Углича в 1699 г.; сохранились только служба князю и описание чудес со 2 по 12 марта 1605 г. По-видимому, одного из названных писателей имел в виду архиеп. Филарет, сообщая известие, будто углицкийинок Сергий в 1610 г. описал чудеса Паисия Углицкаго и переделал записки о его жизни. В рукописях встречаем две редакции жития Паисия, краткую и пространную с позднейшими прибавлениями. Из разсказа автора о происхождении последней видно, что она составлена после литовскаго погрома на основании какой-то «истории», вероятно летописной повести о городе Угличе. В ней можно заметить несколько анахронизмов; но присутствие мелких подробностей в разсказе о некоторых событиях и хронологических пометок, согласных с другими известиями об Угличе, заставляет думать, что автор пользовался довольно древним и обстоятельным письменным источником. В краткой редакции почти все эти подробности и хронологическия указания опущены; в остальном она большею частью дословно сходна с пространной; но трудно решить, была ли она позднейшим сокращением этой последней или одним из ея источников. Ни в ней, ни в пространной редакции нет яснаго подтверждения известия, будто житие Паисия написано иноком Сергием в 1610 г. Существование старой местной летописи подтверждается «повестью о граде Угличе», составленной во второй половине XVIII в. Она начинается более куриозными, чем любопытными, преданиями и догадками о происхождении и древнейшей истории Углича, обычными в старых и новых наших исторических описаниях городов; но в дальнейшем изложении выступают ясно местные летописные источники. Для нас эта повесть любопытна тем, что вместе с извлечениями из сохранившихся житий углицких святых Кассиана и Паисия она приводит отрывки из житий, которых нет в известных рукописных библиотеках. Так, находим в ней обстоятельный разсказ об ученике Паисия Вассиане Рябовском, по складу своему не оставляющий сомнения, что он выписан из жития Вассиана; не менее любопытно сказание о современнике Паисия, ростовском иноке Варлааме, в 1460 г. основавшем монастырь близ Углича на реке Улейме.
      При патриархе Ионе в деле литературнаго прославления памяти святых трудился кн. С. Шаховской. По поручению патриарха написал он похвальное слово святителям Петру, Алексию и Ионе; кроме того известно его похвальное слово устюжским юродивым Прокопию и Иоанну и повесть о царевиче Димитрие Углицком. В обоих первых произведениях автор обнаружил хорошее знакомство с реторическими приемами агиобиографии; но биографическия сведения его о прославляемых святых ограничиваются тем, что он нашел в их житиях.
      В духовной столбенскаго строителя Германа, писанной в 1614 г., упоминается канон Василию, московскому блаженному. В каноннике Евфимия Туркова, игумена Иосифова монастыря, писанном в конце XVI в., встречаем этот канон с известием, что он — творение старца Мисаила Соловецкаго. Сохранилось житие блаженнаго, очень скудное биографическим содержанием, но многословное и скорее похожее на похвальное слово, чем на житие; чудеса, приложенныя к житию, начались в 1588 г.; в рукописях житие, кажется, появляется не раньше XVII в.: это указывает приблизительно на время его составления.
      В предисловии к житию Кирилла Новоезерскаго, выписанном из жития Евфимия Великаго, нет указаний ни на автора, ни на время появления жития; ряд посмертных чудес не одинаков в разных списках, и трудно угадать, где остановился биограф и откуда начинаются позднейшия прибавки. Слово об открытии мощей Кирилла, написанное в половине XVII в. очевидцем события, разсказывает, что в 1648 г. братия Новоезерскаго монастыря послала боярину Борису Морозову житие Кирилла с чудесами при жизни и по смерти. Из посмертных чудес 14-е помечено 1581 г., а о 17-м автор замечает: «Се новое и преславное чудо, еже видехом очию нашею». Наконец, одно чудо Кирилла при жизни биографу сообщил Дионисий, первый по времени сотрудник и ученик святаго, пришедший к нему в пустыню в 1517 г. Из всего этого можно заключить, что житие писано в первые годы XVII в. монахом, вступившим в монастырь Кирилла в конце XVI в. В этом житии можно заметить несколько мелких неточностей; но весь запас биографических известий почерпнут, по-видимому, из хороших источников: кроме изустных сообщений учеников Кирилла, автор намекает и на записки, замечая, что «древле бывшая знамения и чудеса отцем Кириллом списана прежними отцы», потрудившимися в его обители.
      Сохранилось витиеватое описание чудес Кирилла Челмскаго в XVII в., составленное во второй половине этого столетия Иоанном, священником села около Кириллова монастыря. Сообщая две-три биографическия черты о Кирилле и называя его братом Корнилия Комельскаго, Иоанн признается, что больше ничего не знает о святом, но что были записки о его жизни, пропавшия во время литовскаго разорения. В известном нам списке к этим чудесам приложена повесть о жизни Кирилла, начинающаяся прямо разсказом «о пришествии Кирилла на Челму гору в лето 6824-е»; начала и некоторых частей в средине, очевидно, недостает. Биография оканчивается разсказом об исцелении старца Антония, который в детстве посещал челмскаго пустынника. Подробности о жизни Кирилла и, особенно, Челмской обители по смерти его не позволяют думать, что биография составлена на основании поздняго изустнаго предания, которое было для Иоанна единственным источником сведений о Кирилле; притом биографическия известия Иоанна не вполне согласны с этим житием. Но разсказ, на котором прерывается последнее, не дает достаточнаго основания думать, что оно составлено в половине XV в. Изложение его проще Иоаннова описания чудес, но отличается складом и приемами позднейшаго времени; притом едва ли можно считать писателем половины XV в. биографа, который говорил о Кирилле, что он подражал многим угодникам, просиявшим в северной Чудской стране, по различным городам и островам морским; наконец, и в этом житии братом Кирилла является Корнилий Комельский, следовательно, оно написано, когда прошло достаточно времени для такой ошибки, т.е. в конце XVI или в начале XVII в. Эту ошибку можно объяснить только предположением, что биограф смешал комельскаго пустынника с Корнилием Палеостровским, о котором рано забыли даже в Онежском крае.
      Дружина Осорьин, сын муромскаго помещика и биограф своей матери Иулиании, известен по грамотам 1625—1640 гг. как губной староста города Мурома. Биография матери написана им вскоре по погребении другаго сына ея в 1614 г., когда открыли ея гроб. Разбор этого жития — дело историко-литературной критики, которая уже не раз обращалась к нему. Черты помещичьяго быта XVI—XVII вв. в этой биографии отступают для читателя на второй план перед ея литературным значением: это, собственно, не житие, а мастерская характеристика, в которой Осорьин нарисовал в лице своей матери идеальный образ древнерусской женщины. После повести современника об Александре Невском Осорьин едва ли не впервые выводит читателя из сферы агиобиографии и дает ему простую биографию светской женщины, даже перед смертью не сподобившейся ангельскаго образа. Необычной задаче труда соответствует и его внешняя форма: начав его предисловием в духе житий, Осорьин описал жизнь матери не без литературных украшений; но сыновнее чувство помогло ему выйти из тесных рамок агиобиографии и обойтись без ея условных красок и приемов.
 
      Житие затворника Иринарха, подвизавшегося в Борисоглебском монастыре на Устье, написано учеником его Александром по завещанию учителя и, как можно думать, вскоре после его кончины в 1616 г. Одно из последних посмертных чудес, приложенных к житию, помечено 1633 г., а последнее 1693 г; но по изложению их видно, что они записывались позднее жития постепенно, разными людьми и даже в разных местах. Простой разсказ Александра, сообщая несколько любопытных черт из истории Смутнаго времени, особенно ярко рисует падение монастырской дисциплины и нравственную распущенность, обнаружившуюся в русском монашестве с половины XVI в.
 
      Несколько любопытных черт из жизни сельскаго населения на дальнем Севере дает длинный ряд чудес, приложенных к сказанию об Артемие Веркольском, писанному жителем Верколы по благословению митр. Новгородскаго Макария (1619—1627). Этот ряд, начинаясь с 1584 г., оканчивается чудом 1618-го и с 1605 г. записывался автором со слов самих исцеленных: по-видимому, сказание составлено вскоре по принятии епархии Макарием в управление.
      В рукописях XVI в. встречается простое по составу и изложению житие Макария Желтоводскаго, без ясных указаний на время и место написания. Герман Тулупов поместил в сборнике 1633 г. другую, более пространную редакцию жития, составленную бойким пером, с изысканной витиеватостью. Этот редактор, сказав, что и до него писали о Макарие, прибавляет: «Еже что от слышавших и видевших и писавших известихся, сие просто и вообразих». Биографическия известия этой редакции взяты из первой большею частью с переделкой изложения, иногда в дословном извлечении. Патриарх Филарет в 1618 г. писал царю, что произведено церковное следствие о чудесах Макария, спрошены 74 исцеленных; патриарх обещал прислать и житие с подлинной росписью чудес. В новой редакции прибавлено к чудесам прежней еще 6, и первое из них помечено 1615 г.; но нет намека ни на церковное следствие, ни на многочисленныя исцеления, о которых писал Филарет.
      Житие Галактиона, сына казненнаго кн. Ивана Бельскаго, любопытно чертами, характеризующими древнерусский взгляд на отшельничество. Лет через 30 по смерти Галактиона (в 1612 г.) по поводу построения жителями Вологды храма и обители в искусственной пустыне Галактиона, архиеп. Вологодский Варлаам (1627—1645) поручил составить его житие одному из иноков, поступивших в новый монастырь. Впоследствии прибавили в житие чудо 1652 г., записанное казначеем Ефремом и братией со слов исцеленнаго.
      В XVII в. соловецкая братия произвела новый ряд сказаний о святых. Новость о сотруднике Зосимы и Савватия Германе составлена, как видно, вскоре по обретении мощей его в 1627 г.: описывая кончину Германа, биограф, соловецкий инок, писавший, по его словам, в старости, замечает, что слышал об этом давно, еще в юные годы, от старца, который помнил, «како преставися и где погребеса авва Герман». Биограф сам указывает источник своих сведений о жизни Германа: «Что обретаем в житии преподобных о сем постнике, то и пишем». Его повесть — выборка известий о Германе из старой биографии Савватия и Зосимы, из которой дословно выписан и разсказ Досифея о ея составлении. Сохранились записки о соловецком игумене Иринархе (1614—1626), составленныя соловецким монахом, потом калязинским игуменом Иларионом. На время составления их указывает одно из прибавленных позднее видений монастырскаго кузнеца, которому во сне Иринарх велел сказать Илариону, чтобы он не кичился своим умом: это было в 1644 г. В записках изложен ряд отдельных разсказов о посмертных явлениях Иринарха разным инокам и беломорским промышленникам, со слов которых они записаны без притязаний на литературное искусство: только в начале передан один эпизод из последних дней игуменства Иринарха. Соловецкий монах Сергий, потом Ипатьевский архимандрит, бывший очевидцем перенесения мощей Иоанна и Логгина Яренгских в 1638 г., вскоре после того написал витиеватое сказание об этих чудотворцах, не лишенное литературнаго искусства и оригинальных приемов. Он говорит, что нашел о чудесах святых «на хартиях написано невеждами простою беседою, не презрех же сего неукрашено оставити». Еще в конце XVI в. соловецкий монах Варлаам, живший в Яренге в качестве монастырскаго прикащика и приходскаго священника, написал тетради о явлении и чудесах Иоанна и Логгина. В одной соловецкой рукописи сохранились отрывки из этих тетрадей вместе с другими записками и документами по делу о яренгских чудотворцах, служившими материалом для Сергиева сказания. По указаниям на разложение монастырскаго общежития и на условия монастырской жизни в Поморском крае XVII в. очень любопытно житие соловецкаго постриженника Дамиана Юрьегорскаго. Оно составлено не позже половины XVII в.: в двух приложенных к нему чудесах ясно указано, что они записаны особо после жития, а первое из них относится к 1656 г. Неизвестно, кем и где написано это житие. Впоследствии составлен был ряд повестей о соловецких пустынниках первой половины XVII в., из среды которых вышел Дамиан, и здесь находим известие, что эти повести писаны самовидцами, жившими на Соловках: одним из них был монах Иларион, живший около соловецкой пустыни Дамиана: по-видимому, это автор записок об Иринархе. Две из этих повестей — об Андрее и Дамиане — выписаны из указаннаго жития последняго. Чудеса Савватия и Зосимы продолжали записывать в Соловецком монастыре, и после игумена Филиппа в рукописях XVII в. встречается ряд их, идущий до половины XVII в. В них есть любопытныя историко-географическия указания и разсеяно много ярких черт из жизни Поморья того времени. В 1679 г. по поручению Соловецкаго архимандрита Макария службы соловецким основателям и записки о них Максима Грека и Досифея с позднейшими чудесами, исправленныя, соединены были в один сборник, которому дали название Соловецкаго патерика.
      Две части, из которых состоит житие Адриана Пошехонскаго, повесть о жизни его и слово об открытии мощей в 1626 г. с чудесами, за тем следовавшими, писаны в разное время. В первой, подвергшейся позднейшим поправкам, уцелели указания на автора, писавшаго в конце царствования Ивана Грознаго: он молится о победе над поганым царем Девликерием. Слово о мощах составлено в 1626—1643 гг., когда совершились разсказанныя в нем чудеса, которыя автор описывает как очевидец или со слов исцеленных. Составители обеих частей жития плохие грамотеи: стараясь выражаться по-книжному, они постоянно впадают в тяжкия грамматическия ошибки и сбиваются на разговорную речь. Зато безыскусственный разсказ обоих полон любопытных подробностей об отношениях пустынников к крестьянам, о монастырском и сельском быте XVI и XVII вв.
      Житие Адриана и Ферапонта Монзенских принадлежит к числу любопытнейших источников для истории древнерусской колонизации, но испорчено противоречиями в хронологическом счете, какой ведет оно описываемым событиям. По недостатку известий едва ли возможно вполне разъяснить эти противоречия. Биограф приводит известие, что Ферапонт преставился в 1585 г., прожив в Монзенском монастыре 2Ѕ г. Но по счету самого автора голод 1601 г. был 13 лет спустя по смерти Ферапонта, точно так же по его счету Адриан скончался в 1619 г. чрез 30 лет по смерти Ферапонта; притом Монзенский монастырь основался не раньше 1595-го, когда собрат Адриана Пафнутий, сбиравшийся идти с ним на Монзу, сделался Чудовским архимандритом; наконец, по ходу разсказа в житии, Ферапонт был еще жив во время ссоры монзенской братии с игуменом Павлова Обнорскаго монастыря Иоилем, который занимал это место в 1597—1605 гг. Биограф говорит, что кончил житие чрез 39 лет по смерти Ферапонта. Но оно написано много лет спустя по приходе автора в обитель, когда он стал уже строителем монастыря и иеромонахом, и он сам говорит, что пришел в монастырь в 1626 г. По-видимому, Ферапонт умер в 1598—1599 гг. и хронологические заметки биографа не все точны; надежнее его указания на упоминаемыя им лица. Написав биографию, он послал в Прилуцкий Димитриев монастырь попросить у игумена Антония для поверки своего труда записок его о Монзенском монастыре, но узнал, что Антония уже нет на свете; следовательно, житие написано около 1644 г., когда умер Антоний. Эти хронологическия неточности отчасти объясняются источниками биографа. Поступив послушником в келью втораго игумена монзенскаго Григория, он прочитал у него «краткое писание» о начале монастыря. Потом в Прилуцком монастыре игумен Антоний, бывший духовником Адриана, дал ему писание, в котором «многа написана быша» о Монзенском монастыре и о Ферапонте. Биограф читал долго это писание, но не снял с него копии, а впоследствии оно утонуло на Двине вместе с другими вещами Антония. Было и другое писание о жизни и чудесах Ферапонта, составленное первым монзенским игуменом, также Антонием по имени, перешедшим потом в Воскресенский Солигалицкий монастырь; но когда биограф явился к нему попросить этих записок, их автор с сердечным сокрушением объявил ему, что оне сгорели вместе с его книгами в Солигаличе. Таким образом, биограф дополнял сообщенное Григорием краткое писание лишь изустными разсказами современников Ферапонта и тем, что удержалось в его памяти из записок Адрианова духовника. Из последних чудес в житии видно, что автор стал потом игуменом монастыря; но по недостатку известий нет возможности угадать имя этого третьяго Монзенскаго игумена. Интерес биографии увеличивается простотою изложения и состава, которая сообщает ей характер первоначальных необработанных записок.
      Сохранилось краткое житие московскаго юродиваго Иоанна — Большаго-Колпака с известием, что оно написано в Москве в 1647 г. «рукою многогрешнаго простаго монаха, а не ермонаха». Любопытнее более обширная и простым языком изложенная записка о кончине и чудесах Иоанна, которой пользовался автор жития. В чудесах, относящихся к 1589—1590 гг., много любопытных указаний для топографии Москвы в XVI в., и, судя по их изложению, они извлечены из памятной книги Покровскаго собора, в которую записаны были вскоре по смерти Иоанна в 1589—1590 г., по-видимому, тогдашним протопопом собора Димитрием.
      Житие Тихона Луховскаго с 70 посмертными чудесами составлено в 1649 г., как видно по последнему из них. Жизнь святаго описана кратко по преданиям, какия хранились в обители, образовавшейся потом на месте уединения Тихона, и между окрестными жителями; но эти скудныя известия любопытны по указанию на начало города Луха и нескольким характеристическим чертам русскаго отшельничества в XV—XVI вв. Чудеса извлечены биографом из памятных монастырских книг, в которыя они записывались со времени обретения мощей Тихона в 1569 г.
      В печатных изданиях жития Никанора Псковскаго 1799 и 1801 гг. читаем, что в 1686 г. было церковное свидетельство мощей пустынника и лица, производившия дело, «сложивше службу и описавшие житие и чудеса» преподобнаго, препроводили эти произведения в Москву. Но в этих изданиях сохранились следы, показывающие, что обыскная комиссия только переделала прежде написанную биографию. Уже в 1684 г. одно из чудес было вписано в готовую книгу жития и чудес Никандра; в предисловии к печатной редакции автор пишет, что слышал о святом «от ученик его, исперва с ним добре жительствовавших». У биографа, писавшаго 105 лет спустя по смерти Никандра, эти слова могут значить, что он воспользовался старым житием, составленным учениками святаго. В рукописях сохранилось житие Никандра, относящееся к печатному изданию как более простая и древняя редакция. В продолжение XVII в. до 1686 г. к прежним чудесам приписывались дальнейшия, внесенныя в печатную редакцию; по одному из них, относящемуся ко времени Новгородскаго митр. Афония, видно, что старая биография написана еще в первой половине XVII в. Редакция 1686 г. составлена, как видно по ея намекам, тогдашним игуменом Никандрова монастыря Евфимием. Она не везде точно воспроизводит старую редакцию. В хронологических показаниях обе противоречат себе и друг другу.
      В Вологде в 1649 г. записаны очевидцем 25 чудес Герасима, совершившихся в 1645—1649 гг. Автор говорит, что до него была написана повесть о древних чудесах святаго, погибшая во время разорения Вологды. Любопытнее чудес извлеченное откуда-то и предпосланное им летописное известие о приходе Герасима в 1147 г. на реку Вологду и об основании им монастыря в диком лесу, где потом образовался город Вологда. Рядом с этим известием в рукописях встречается некролог биографа Герасима Болдинскаго, вологодскаго епископа Антония, составленный в Вологде, по-видимому, в начале XVII в., с двумя чудесами 1598 г.
      Основатели Черногорскаго монастыря на Пинеге не были причислены к лику святых; но вместо жития их сохранилась повесть об основании обители и о двух чудотворных иконах, в ней находящихся, владимирской и грузинской. На время составления повести указывает последнее чудо, совершившееся «в нынешнее настоящее время», в 1650 г. Автор — инок Черногорской обители, который вместе с другими помогал в 1603 г. первому игумену ея Макарию в расчистке пустыни. Повесть дает любопытныя указания на движение и средства монастырской колонизации в далеком северном крае.
      Несколько любопытных подробностей из истории Смутнаго времени сообщает житие Астраханскаго архиеп. Феодосия. В 1617 г. в Москву приезжал из Астрахани протопоп с «явленным списком» чудес Феодосия и с просьбой перевезти тело его из Казани в Астрахань. Житие оканчивается разсказом об этом перенесении и написано, по-видимому, немного после того по поручению местных церковных властей, на что указывает оффициальный тон разсказа, много ослабляющий интерес биографии.
      Пожар в 1596 г. истребил повесть о жизни и чудесах Арсения Комельскаго, хранившуюся в его монастыре. После игумен и братия нашли в кладовой малую хартию о жизни Арсения и поручили составить житие иноку Иоанну, который переписал хартию, дополнив ее разсказами братии и чудесами XVII в. Эти чудеса относятся к 1602—1657 гг., но последния из них, по-видимому, приписаны к житию после. Впрочем, сам Иоанн намекает, что писал житие, когда самовидцев Арсения уже не было в монастыре: оттого разсказ его при своей простоте не богат подробностями, сух и отрывочен.
      В одной рукописи XVII в. находим чудо Новгородскаго архиеп. Ионы с крестьянином Яковом Маселгой, записанное в 1655 г., и 8 других чудес, относящихся, по-видимому, также к половине XVII в. и любопытных как по некоторым бытовым чертам, так и по безыскусственному изложению, напоминающему разсмотренныя выше редакции житий Николая Чудотворца и Михаила Клопскаго.
      В XVII в. составлен ряд сказаний о подвижниках Кожеозерскаго монастыря, получивший от позднейшаго писца название летописи. Сказание об основании монастыря и о первом строителе его Серапионе написано каким-то монахом, пришедшим в Кожеозерский монастырь во второй год по смерти Серапиона — 1613-й. Это очерк, не лишенный любопытных указаний, но вообще краткий и не вполне точный в подробностях, хотя автор писал по разсказам сотрудников Серапиона. Житие Никодима Кожеозерскаго сохранилось в двух редакциях: кроме известной подробной повести, есть краткая записка о нем, более древняя и остававшаяся неизвестною. Составитель этой последней не называет себя по имени, а пишет, что о явлениях митр. Алексия и Троицкаго архимандрита Дионисия Никодим «за седмь месяц до отшествия своего сказа мне смиренному». Симон Азарьин в житии Дионисия говорит, что постриженник Кожеозерскаго монастыря Боголеп Львов об этих явлениях «от преп. инока Никодима пустынножителя уверився и от его Никодимовых уст слышав таковая, и писанию предаст». В другом месте жития Симон замечает, что он читал эту «повесть Боголепа». По этим и другим указаниям всего вероятнее, что Боголеп был автором краткаго жития. По чудесам, приложенным к пространной редакции, видно, что она составлена в 1649—1677 гг. каким-то кожеозерским иеромонахом, который не знал Никодима при жизни и писал о нем по разсказам других. Он не указывает прямо в числе своих источников на краткую записку, но последняя вся вошла в его разсказ большею частию дословно. Сравнение обеих редакций дает редкую в древнерусской агиобиографии возможность видеть, что такое те первоначальныя памяти или записки, о которых так часто говорят позднейшия украшенныя редакции, и как оне переделывались в последния. Новый редактор прибавил разсказы «самовидцев житию» Никодима о его отшельнической жизни, о которой очень кратко говорит записка; сверх того он переплел разсказ последней общими биографическими чертами, почерпнутыми из древнерусскаго понятия о подвижнике, а не из какого-либо фактическаго источника.
      Житие Ефрема Новоторжскаго сохранилось в поздней и плохой редакции, которая состоит из безсвязнаго ряда статей и всего менее говорит о жизни Ефрема. Биограф разсказывает предание, будто в начале XIV в. тверской кн. Михаил, разорив Торжок и обитель, увез древнее житие Ефрема в Тверь, где оно скоро сгорело; в 1584—1587 гг. при митр. Дионисие установлено было празднование Ефрему, и «благоискусные мужи града Торжка» сложили ему службу. Биограф передает смутныя биографическия черты и даже немногия известия о святом и его братьях в киевском патерике и других древних памятниках заимствовал не прямо из источников, а из сообщения иеромонаха Юрьева монастыря Иоасафа, которое вставлено в житие без всякой литературной связи с ним. Сказание о перенесении мощей в 1690 г., приводя известия из этого жития, называет его «древним писанием». На время составления жития указывает последнее из приложенных к нему перед похвалой чудес XVI—XVII вв., относящееся к 1647 г.: автор описал его как современник. Похвальное слово сопровождается еще одним чудом 1681 г., которое, как видно из его предисловия, описано позднее тем же автором.
      В половине XVII в. составлена повесть о обретении мощей Геннадия Костромскаго в 1644 г. с двумя чудесами, из которых одно любопытно по разсказу о борьбе за земельный вклад в монастырь между дворянином, хотевшим постричься, и его матерью. Около того же времени написана повесть о обретении мощей Даниила Переяславскаго с чудесами XVII в. — едва ли не тогдашним игуменом Данилова монастыря Тихоном, который в 1652 г. вместе с Ростовским митр. Ионою свидетельствовал мощи святаго. К житию Антония Сийскаго прибавлен ряд статей о чудесах XVII в. до 1663 г., описанных в разное время разными авторами; из них повесть о чудотворной иконе в монастыре написана вскоре после пожара в 1658 г. сийским игуменом Феодосием.
      Краткия известия об Иродионе Илоезерском с чудесами его в XVII в. были записаны по поводу церковнаго следствия о жизни и чудесах его, произведеннаго в 1653 г. архимандритом Кириллова Белозерскаго монастыря Митрофаном (1652—1660). О сведениях, добытых следствием, в списках повести замечено: «И то им, архимандритом Митрофаном, зде вкратце изобразися».
      Позднейший биограф Трифона Печенгскаго говорит, что первое житие, писанное «самовидцами», пропало во время разорения монастыря Шведами в 1589 г., но чтители святаго сохранили сведения о нем в малых книжицах и кратких записках, из которых и составилась уцелевшая биография. При чтении жития легко заметить разницу в изложении двух его половин: в первой жизнь Трифона до основания монастыря описана стройно, но в самых общих чертах, как она хранилась в памяти поздних иноков этого монастыря; вторая составлена из нескольких отрывочных разсказов. Житие написано во второй половине XVII в., не раньше Никонова патриаршества, если последнее чудо, относящееся к этому времени, не прибавлено к житию другой, позднейшей рукой. Пользование скудным фактическим содержанием биографии в связи с известиями летописи не представляло бы особенных затруднений, если бы их не создали изследователи. Когда Трифон просвещал Лопарей на Печенге, то же святое дело делал на Коле соловецкий монах Феодорит, о котором любопытныя биографическия сведения сообщил сын его духовный, кн. Курбский, в своей истории царя Ивана. Курбский не все периоды жизни Феодорита знал одинаково и особенно неясно изобразил его деятельность на далеком Севере. Однако ж по его указаниям можно видеть, что Феодорит прибыл на Колу незадолго до 1530 г.; чрез 20 лет, просветив местных Лопарей и основав при устье Колы Троицкий монастырь, он покинул Север и в 1551—1552 гг. сделался архимандритом Евфимиева монастыря в Суздале. Курбский ни слова не говорит о Трифоне; но наследователи старались с точностию определить его отношение к Феодориту. Одним хотелось заставить обоих просветителей действовать вместе, и они достигли этого очень просто. Упомянув о старце, котораго нашел Феодорит в Кольской пустыне и с которым прожил там лет 20, Курбский прибавляет: помнится мне, звали его Митрофаном; ясно, заключают изследователи, что это — мирское имя Трифона, и согласно с таким выводом переделывают по-своему известия и Курбскаго и Трифонова биографа. Другим хочется доказать, что оба просветителя не знали друг друга, и, разъясняя житие Трифона, они спрашивают: когда Трифон, подготовив Лопарей к крещению, испросил у Новгородскаго архиеп. разрешение построить церковь на Печенге, почему владыка тотчас не послал туда священника? Ясно, отвечают они наперекор житию, что Трифон просветил Лопарей и начал строить церковь во время междуархиепископства (1509—1526) в Новгороде. Сличение жития Трифона и сказания Курбскаго с другими источниками делает лишними подобныя догадки. Максим Грек и Лев Филолог со слов соловецких монахов согласно с летописью говорит, что в 1520-х гг. среди мурманской и кандалакской Лопи обнаружилось сильное движение к христианству. Если о Феодорите не сохранилось особаго предания в местном населении, это объясняется тем, что он был одним из многих виновников этого движения, забытых позднее приходившими русскими поселенцами. Неизвестны сеятели христианства на кандалакском берегу, откуда в 1526 г. явились в Москву Лопари с просьбой об антиминсах и священниках; но известие летописи о такой же присылке в Новгород с Колы в конце 1531 г. указывает на плоды деятельности иеродиакона Феодорита со старцем Митрофаном. В 1534 и 1535 гг. по поручению архиеп. иеромонах Илия объезжал инородческия поселения новгородской епархии, истребляя в них остатки язычества; Трифон, по его житию, встретив этого Илию в Коле, упросил его освятить построенную за 3 г. перед тем церковь на Печенге и крестить Лопарей. Трифон бывал в Коле; Курбский пишет, что Феодорит в конце своей жизни ездил с Вологды в Колу и на Печенгу. Таким образом, оба просветителя, действуя в разных местах, почти в одно время достигли успехов, основали монастыри и легко могли завязать взаимныя сношения.
 
      Житие княгини Анны Кашинской скорее можно назвать реторическим упражнением в биографии: крайне скудныя сведения об Анне автор так обильно распространил сочиненными диалогами и общими местами, что среди них совершенно исчезают историческия черты. Автор пользовался сказанием о кн. тверском Михаиле, но воспроизводил его не совсем точно. К житию прибавлены повесть о обретении мощей в 1649 г., о перенесении их Ростовским митроп. Варлаамом (=1652) и о чудесах в XVII в. По некоторым указаниям видно, что перенесение и чудеса описаны отдельно от жития, первое прежде, вторыя после и, по-видимому, другим автором, «самовидцем бывших чудесем ея, писанию же предати замедлившим»; последнее чудо 1666 г. описано особо от прежних и прибавлено к ним после. Отсюда видно, что житие составлено около 1650 г. по поводу обретения мощей.
      Житие Иова, основателя Ущельскаго монастыря на Мезени, — необработанная записка без литературных притязаний. О происхождении Иова автор ничего не знает; первыя биографическия сведения почерпнуты им из благословенной грамоты 1608 г., данной Иову Новгородским митр. Исидором, из которой в записке сделано извлечение. К этому прибавлен краткий разсказ об основании монастыря на Ущелье в 1614 г. и о смерти Иова от разбойников в 1628-м. Записка о жизни Иова сопровождается длинным и сухим перечнем чудес 1654—1663 гг., при описании которых она, очевидно, составлена.
      Для истории нравственной жизни древнерусскаго общества любопытна повесть о священнике Варлааме, который жил в Коле при царе Иване и наказал себя за убийство жены тем, что с трупом ездил на лодке, не выпуская весла из рук, по океану мимо Св. Носа, «дондеже мертвое тело тлению предастся», и потом подвизался иноком в пустыне около Керети. Посмертныя чудеса Варлаама, ставшаго покровителем беломорских промышленников, автор записывал со слов спасшихся от потопления и приезжавших в Керет, где покоился Варлаам; одно из этих чудес записано в 1664 г. и указывает приблизительно на время составления повести. По всей вероятности, автор был монах, живший в Керети в качестве сельскаго священника и прикащика Соловецкаго монастыря, которому с 1635 г. принадлежала вся эта волость.
      По поручению Казанскаго митр. Лаврентия (1657—1673) монах Свияжскаго Успенскаго монастыря Иоанн написал житие основателя этого монастыря, Казанскаго архиеп. Германа с чудесами и надгробным словом; последнее, как видно, было даже произнесено автором публично в Казани. Житие и слово изложены очень витиевато, «широкими словесами», по выражению автора, но скудны известиями. Поздний биограф откровенно признается, что многаго не знает о Германе и не нашел никого из его современников; не раз он просит читателя не требовать от него подробностей, ибо темное облако забвения покрывает память святаго, благодаря отсутствию старых записок о нем.
      Житие Трифона, просветителя пермских Остяков, упоминает о смерти ученика его Досифея, жившаго 50 лет по смерти учителя, следовательно, написано не раньше 1662 г. Но события жизни Трифона были еще свежи в памяти неизвестнаго биографа, на это указывают многочисленныя и любопытныя подробности в его разсказе. Он имел под руками письменные источники, ссылается на послание Трифона, точно обозначает грамоты, полученныя им в Москве. Хотя в начале биографии он старался подражать Епифаниеву житию Сергия, но в дальнейшем изложении это не помешало ему разсказывать простодушно и откровенно, не заботясь, по-видимому, о том, в каком свете изображает Трифона его разсказ.
      В некоторых списках XVII в. к житию Прокопия Устюжскаго с чудесами, описанными в XVI в., прибавлен ряд новых чудес 1631—1671 гг.; последнее из них есть любопытная для истории народных поверий легенда о бесноватой Соломонии, записанная устюжским попом Иаковом в 1671 г. Эти чудеса сопровождаются двумя похвальными словами, написанными, судя по упоминаемым в них святым, в XVII в. Во второй же половине XVII в. описана жизнь других юродивых, Симона Юрьевецкаго и Прокопия Вятскаго. Житие перваго сохранилось в нескольких редакциях. Около 1635 г. послано было из Юрьевца в Москву к патриарху Иоасафу писание о житии и чудесах Симона. Редакция жития, по-видимому, наиболее близкая к этому писанию по происхождению и литературному сходству, оканчивается посмертным чудом 1639 г. На время составления жития Прокопия намекает единственное посмертное чудо 1666 г. Эти жития обильны разсказами, иногда проникнутыми юмором и ярко рисующими беззащитность русскаго общества перед нравственным авторитетом в его деспотическом проявлении, на что так жаловались русские иерархи в XVII в. Во второй половине того же века записывались чудеса Сильвестра Обнорскаго, как видно по разсеянным в них хронологическим указаниям; к этой записке прибавлено краткое известие о кончине Сильвестра в 1375 г. Но не сохранилось и намека на существование жития.
      Житие Симона, Воломскаго пустынника, по содержанию своему принадлежит к числу важнейших источников для истории монастырской колонизации в XVII в., но составлено довольно куриозно. Оно начинается предисловием Пахомия Логофета к житию митр. Алексия в том малограмотном виде, какой давали ему псковской биограф Василий или какой-нибудь другой подражатель Пахомия: здесь читаем, что автор лично не знал святаго и пишет «от слышания», по разсказам неложных свидетелей и главным образом по житию, прежде написанному «от некоего слагателя». Но из самого жития оказывается, что биограф знал Симона и многое описал по его разсказам, что житие святаго никем прежде не было написано. Воспоминания современника и очевидца сказываются в живости биографических черт и обстоятельности разсказа, чем отличается разсматриваемое житие. В посмертных чудесах точно обозначено время каждаго — знак, что они записывались в монастырскую книгу чудес со слов исцеленных. Эти чудеса относятся к 1646—1682 гг.; последний год указывает приблизительно на время составления жития.
      Сохранилась малоизвестная записка о Макарие, основавшем Высокоезерский монастырь в 1673 г. и не записанном в русския святцы. В 1683 г. его, едва живаго от разбойничьих истязаний, нашел какой-то священник Иосиф Титов и причастил; «и повел ми многогрешному попу Иосифу житие свое писати при кончине живота своего и сказа мне вся подробну, аз же многогрешный поп житие его списах и в пустыни оставих в церкви Божии».
      Условия монастырской жизни и отношения монастырей к местному населению в центральных областях очень живо обрисованы в житии Лукиана Переяславскаго, основателя монастыря в Александровском уезде (Владимирской губ.). Житие составлено около 1685 г. и, кажется, по надежным источникам, одним из которых служили грамоты, данныя монастырю при Лукиане и после него.
      Житие Мартирия Зеленецкаго небогато фактическим содержанием и слишком часто обращается к видениям и другим легендарно-реторическим приемам агиобиографии; но передавая немногия сведения о Мартирие, оно умеет точно указать место, действующия лица и обстоятельства разсказываемаго события. Это объясняется источником, бывшим у автора. Мартирий оставил записки о своей жизни; по отрывку из них, изложенному г. Буслаевым, видно, что биограф пользовался ими. Архиеп. Филарет уверяет, не указывая источника, что это житие написано Корнилием, который до 1667 г. был игуменом Зеленецкаго монастыря и в 1695 г. возвратился туда на покой, оставив управление новгородской епархией.
      Архиеп. Филарет вслед за митр. Евгением ошибается, говоря, что сказание о жизни и чудесах Симеона Верхотурскаго написано Сибирским митр. Игнатием. Это сказание состоит из нескольких статей, и Игнатию принадлежит лишь первая из них, повесть об открытии мощей в 1694 г., которое Игнатий описывает как главное действующее лицо при этом. За этой повестью следуют без хронологическаго порядка чудеса в селе Меркушине по открытии мощей и повесть о перенесении их в 1704 г. из Меркушина в Верхотурье с дальнейшими чудесами до 1731 г. Эти статьи составлены разными авторами: так, разсказ о чуде 1696 г. написан кем-то из свиты иеромонаха Израиля, посланнаго Игнатием для обозрения епархии; чудеса в Меркушине записаны священниками села, которым поручил это Игнатий и одним из которых был Иоанн. Во всех этих статьях есть любопытныя черты епархиальнаго управления в XVII—XVIII вв.
      Когда писалось житие Елеазара Анзерскаго, никого из учеников пустынника не было в живых; биограф упоминает о смерти патриарха Никона и о его подробном житии, говорит об иконе, написанной этим Никоном в Анзерском скиту 65 лет назад. Никон пришел к Елеазару не раньше 1635 г. Таким образом, житие составлено около 1700 г. Биограф дает понять, что до него жизнь Елеазара никем не была описана, что он собрал сведения о святом «точию от слышания» и лишь некоторыя из чудес последняго времени «в памяти обретошася», но что в Помории ходили по рукам другия записки о чудесах Елеазара: так, некто из Каргополя говорил, что у него есть немалая повесть о них, которой не мог достать биограф. Одним из первых учеников Иисуса Анзерскаго в житии его является монах Макарий. Последний в 1710 г. по поручению Иисуса составил вкладную книгу, или систематическую опись вещам, пожертвованным в Анзерский скит; здесь записан и вклад каргопольскаго купца, приказнаго чудовскаго бурмистра Ивана Андреева, — «списанныя им чудеса преп. Елеазара». При житии и в повести о соловецких пустынножителях помещали «свиток», или автобиографическую записку, Елеазара, подлинник которой будто бы хранился в Анзерской библиотеке и в которой Елеазар преимущественно разсказывает о своих искушениях и видениях. Нет основания отвергать подлинность этой записки; но биограф о ней не упоминает, и в житии трудно указать черту, из нея заимствованную.
      Обзор новых житий XVII в. закончим двумя записками, составленными в начале XVIII в., но основанными на более ранних источниках. Повесть о чудесах пертоминских чудотворцев с характеристическими чертами монастырской колонизации в Поморском крае составлялась постепенно: одни из чудес записаны были до свидетельствования мощей в 1694 г., другия после, как видно из указаний неизвестных составителей описания. В 1630-х гг. у монахов Вологодской Заоникиевской пустыни было уже написано житие основателя ея Иосифа (=1611). В 1717 г. эконом этой обители Сергий нашел в Кирилловом Белозерском монастыре у одного христолюбца книгу о явлении чудотворнаго Заоникиевскаго образа и о жизни Иосифа и принес ее в свою обитель, где в то время готовились к построению каменной церкви и обновили часовню над забытым гробом Иосифа; эконому Сергию поручено было записывать чудеса от этого гроба и от образа Богородицы. Неизвестно, сохранилась ли найденная Сергием книга; но любопытныя известия об Иосифе и его монастыре, извлеченныя из нея и из разсказов стариков, находим в слове на память Иосифа. Оно написано еще до окончания каменной постройки и, как видно, тем же монастырским историографом Сергием.
      В начале XVIII в. составлено житие переяславскаго затворника Корнилия, в начале второй половины того же столетия описана жизнь Суздальскаго митр. Илариона, в конце XVIII в. или в начале XIX в. написаны жития Феодосия Тотемскаго и Антония Дымскаго. Первое и последния еще строго держатся прежняго стиля житий, второе значительно отступает от него, приближаясь к тону и приемам простой биографии, каково, например, жизнеописание патриарха Никона, составленное Шушериным.
      Между этим старым стилем житий и простой биографией лежала еще ступень, которую прошло древнерусское житие в своем литературном развитии. Разсмотренные выше жития XVII в. в выборе биографическаго содержания и в его изложении остаются верны господствующему направлению русской агиобиографии XV—XVI вв., отличаясь от нея вообще меньшим литературным искусством. Но уже во время Макария, в житиях, составленных для Степенной книги, стало заметно стремление дать преобладание биографическому разсказу над общими реторическими местами жития и изобразить деятельность святаго в связи с другими историческими явлениями его времени. То же стремление видели мы в редакции жития Александра Невскаго, составленной Ионой Думиным. В XVII в. можно собрать небольшую группу произведений такого же характера. Они стремятся изучением и сводом разных источников достигнуть большей биографической полноты сравнительно с прежними житиями. Впрочем, историк приобретает очень мало от большей части этих ученых редакций: составители их стояли слишком далеко от времени жизни описываемых лиц и могли воспользоваться лишь источниками, и без них известными. Только биография Троицкаго архимандрита Дионисия дает понять, какия любопытныя подробности могли попасть в житие под влиянием изменившагося взгляда на задачи биографа, если последний стоял достаточно близко к описываемым событиям. Автор этой биографии Симон Азарьин довольно любопытное лицо. Слуга княжны Мстиславской, он больной пришел к архимандриту Дионисию лет за 8 до его смерти, получил от него исцеление и 6 лет служил ему келейником. В 1630 г. троицкия власти послали его строителем в приписной монастырь на Алатырь, и он не видел кончины своего учителя в 1633 г. Скоро он воротился в обитель Сергия, в 1634 г. сделался казначеем монастыря, а спустя 12 лет келарем. Вероятно, в монастыре приобрел он книжное образование и литературный навык. Он оставил много собственноручных рукописей и несколько произведений, дающих ему место среди хороших писателей Древней России. Его изложение, не всегда правильное, но всегда простое и ясное, читается легко и приятно, даже в тех обязательно витиеватых местах, где древнерусский писатель не мог отказать себе в удовольствии быть невразумительным. По воле царя Алексея Михайловича Симон приготовил к печати житие преп. Сергия, написанное Епифанием и дополненное Пахомием, подновив слог его и прибавив к нему ряд описанных им самим чудес, которыя совершились после Пахомия в XV—XVII вв. Эта новая редакция вместе с житием игумена Никона, похвальным словом Сергию и службами обоим святым напечатана была в Москве в 1646 г. Но мастера печатнаго дела отнеслись с недоверием к повести Симона о новых чудесах, напечатали из нея 35 разсказов, некоторые неохотно и с поправками, остальные опустили вовсе. В 1653 г., возстановляя первоначальный вид своего сказания, Симон прибавил к нему обширное предисловие, в котором изложил свои мысли о значении Сергиевой обители и сделал несколько любопытных замечаний касательно истории жития ея основателя. Здесь он говорит, чтонекоторыя из новых чудес он сам видел, другия отыскал в летописных книгах и в сказании Авраамия Палицына об осаде Троицкаго монастыря. Одновременно с этими трудами работал он над житием Дионисия. Этот труд был вызван просьбою кожеозерскаго инока Боголепа Львова, предполагаемаго автора записки о пустыннике Никодиме, жившаго несколько времени до пострижения в Сергиевом монастыре. В 1648 г. житие было уже готово и послано к Боголепу; но, считая его еще не вполне отделанным, автор долго не решался распространить его. Он дополнял биографию новейшими чудесами до 1654 г., когда она получила окончательную отделку. Симон смотрит на обязанности биографа гораздо строже сравнительно с большинством древнерусских писателей житий: он разборчивее в источниках и заботится не только о полноте, но и о фактической точности жизнеописания. Он хорошо знал 6 лет из жизни Дионисия, прожитых под одной с ним кровлей; многое сообщил ему сам Дионисий; остальное он старался изучить по разсказам наиболее достоверных свидетелей. Так, о молодости Дионисия ему поведали троицкие старцы, земляки архимандрита, Гурий и Герман Тулуповы, учившие Дионисия грамоте. Руководясь мыслью, что «Бог не хощет ложными словесы прославляем быти и святым неугодно есть затейными чудесы похваляемым быти», Симон для успокоения своей совести и недоверчивых читателей старался достать от самих разскащиков или других знающих людей письменное подтверждение сообщенных ему изустных разсказов. Повесть об иноке Дорофее, слышанную от учителя его Дионисия, он читал многим и возбудил сомнение; биограф послал ее для поверки к соборному московскому ключарю Ивану Наседке, сотруднику Дионисия в деле исправления книг и самовидцу Дорофеевых подвигов. Иван отвечал посланием, в котором подтвердил и дополнил собственными воспоминаниями разсказ Симона, и последний целиком приложил это послание к своему разсказу. Кончив биографию и отправив один список к Боголепу, Симон давал другой читать многим старшим современникам Дионисия. Встретив недоверчивыя замечания от некоторых, он отослал всю биографию к тому же ключарю, «да видит и судит, аще сия такое сть». Наседка «в строках поисправил и поисполнил» пробелы в труде Симона и, возвращая его, прислал автору свою обширную записку о той поре жизни Дионисия, когда он стоял близко к последнему. Записка распространяется именно о том, что кратко изложено у Симона, и, разсказывая еще проще последняго, рядом с превосходным очерком бедствий Смутнаго времени сообщает любопытныя сведения о деятельности Дионисия и о его противниках. Симон не внес этой записки в текст своего труда, «да не како на свой разум преложу чуж труд»: едва ли не впервые в древнерусской литературе житий встречаем здесь строгое различие между своим и чужим. Наконец, для устранения недоверия Симон приложил к биографии вместе с запиской Наседки ряд других документов, подтверждающих его разсказ. Мы видели, что Епифаний задумывал биографию Сергиева племянника Феодора; неизвестно, была ли она написана. Сохранившееся житие его с очерком позднейшей судьбы Симонова монастыря составлено по довольно большому количеству известных источников, к которым оно не прибавляет почти ничего новаго. Главным из них были Епифаниево житие Сергия и летописныя известия XIV в.; можно также заметить выдержки из житий митр. Алексия, Кирилла Белозерскаго, кн. Димитрия Донскаго, Леонтия Ростовскаго, митр. Ионы и из сказания Иосифа о русских подвижниках. Эта ученая компиляция не отличается ни искусством изложения, ни стройностью состава и часто делает отступления некстати. По истории Симонова монастыря, прерывающейся на времени царя Михаила, можно думать, что житие составлено около половины XVII в. Такова же третья редакция жития тверскаго князя Михаила Ярославича. Основой ея послужила вторая редакция, дополненная известиями из летописи и новыми реторическими распространениями; составитель прибавил к житию новое предисловие, витиеватую и длинную похвалу, надгробный плач княгини из жития Димитрия Донскаго и два сказания: о обретении мощей князя в 1634 г. и о переложении их в 1654 г. Это последнее событие подало Тверскому архиеп. Лаврентию повод установить празднование Михаилу и, по всей вероятности, составить новую редакцию жития. При том же Лаврентие, по благословению патриарха Никона, установлено праздновать день перенесения мощей другаго местнаго святаго, епископа Арсения, и в 1655 г. составлена служба на этот праздник. К чудесам XVI в. в житии Арсения прибавлено 26 новых (с 1606-го по 1664 г.); но житие не подверглось при этом новой обработке. Приложенная к чудесам похвала Арсению есть подражание похвале кн. Михаилу и, может быть, написана тем же автором. С биографией кн. Михаила сходна по строю и характеру новая редакция жития Феодора, князя ярославскаго. Сам составитель объясняет свою задачу: «О нем же преже сего обретаеми суть многия повести глаголемы и пишемы, но обаче не во едином месте, она в летописаниях, иная же инде, прочая же вкратце писана в житии его, и от всех сих да соберется ныне во едину словесную пленицу». Впрочем, главным источником служили прежния редакции, которыя автор дополнил немногими известиями из летописи. Вновь написаны и прибавлены к житию похвальное слово, витиеватое подражание Пахомию, и сказание о новом перенесении мощей в 1658 г., подавшем повод к установлению местнаго праздника 13 июня и, очевидно, к составлению новой редакции кем-либо из братии Спасскаго монастыря в Ярославле.
      В XVII в. еще раз переработано было житие митр. Алексия. В литературном отношении эта редакция один из лучших древнерусских памятников этого рода по грамотности изложения, искусству разсказа и стремлению отрешиться от условных форм и общих мест жития. Менее удовлетворительно ея фактическое содержание. Биограф старался изучить жизнь святителя по всем доступным ему источникам: кроме Пахомиевой и Макарьевских редакций жития, он пользовался летописями и грамотами XIV в., предпослал житию краткий и не совсем точный очерк истории Московскаго княжества и сообщил две-три биографическия черты, которых нет в прежних редакциях. Но и он не мог устранить неточностей и противоречий в этих редакциях: так, по его счету Алексий епископствовал во Владимире 4 г., жил 85 лет и родился в 1292 г., хотя и у него святитель остается старше Симеона Гордаго 17 годами. Житие оканчивается известием о перенесении мощей в 1686 г. и составлено при патриархе Адриане (1690—1700) монахом Чудова монастыря, судя по вниманию, с каким автор останавливается на этой обители, на упадке в ней прежняго строгаго благочиния; библиографическия знания биографа наводят на мысль, что это — известный справщик книг и сотрудник Епифания Славинецкаго Евфимий, которому приписывают повесть об упомянутом перенесении мощей. Биограф Афанасия Высоцкаго также пытался сделать ученый свод всех известий об этом ученике Сергия, но дал слишком много простора своим ораторским отступлениям и при скудости источников доверял смутному преданию более, чем следовало ученому биографу. Вирши, которыми оканчивается житие, с известием, что оно написано в 1697 г., подтверждают догадку, что автор его — известный слагатель вирш Карион Истомин.
      К разсмотренным редакциям приближается по свойству источников сказание о чудотворной Овиновской иконе и о Паисие Галицком: автор пытался связать смутное предание, хранившееся в Галицком Паисиевом монастыре, с летописными известиями о времени Димитрия Донскаго и Василия Темнаго, но сделал это неудачно, с пропусками и ошибками. В известном нам списке повести нет прямых указаний на время ея составления: только по скудости известий о Паисие и складу речи можно догадываться, что это очень позднее произведение. Точно так же невозможно определить, когда написано было житие Арсения Коневскаго — простой первоначальной редакции, без книжных украшений, существование котораго доказывается отрывком из него, сохранившимся в рукописи XVII в. Сравнение отрывка с соответствующим местом в печатном издании жития приводит к мысли, что последнее имело источником эти старыя записки об Арсение, сократив их в некоторых местах и придав книжный склад их простому изложению.
 

Глава VIII.
Общия замечания

      Описав в хронологической связи отдельныя явления, изследователь чувствует потребность еще раз взглянуть на свой материал, чтобы собрать разсеянныя наблюдения и свести их в общие критические выводы. В литературе житий это легче и нужнее, чем в какой-либо другой отрасли древнерусских исторических источников. Житие по существу своему состоит из двух элементов совершенно различнаго происхождения и свойства: это ораторское произведение, церковная проповедь, предметом которой служат те же религиозно-нравственныя истины, как и в простом церковном слове, но разсматриваемыя не в отвлеченном анализе или практическом приложении, а на известных исторических лицах и событиях. Оба эти элемента, литературный и исторический, имели свою судьбу в развитии древнерусскаго жития, но при этом трудно найти другой род литературных произведений, в котором форма в большей степени господствовала бы над содержанием, подчиняя последнее своим твердым, неизменным правилам. Она представляет первую и главную преграду, стоящую между историком и историческим фактом, который заключается в житии: ея изучением должен начаться критический разбор жития.
      Начиная этот разбор с самой внешней стороны, нельзя не остановиться на неравномерном распределении житий в древнерусской письменности. Почти до половины XVI в. русское житие вообще довольно редкое явление в сборниках; еще реже сборники, составленные из одних русских житий. С половины XVI в., напротив, последния начинают стеснять другие отделы литературы. Так, по крайней мере, в известных теперь древнерусских рукописных сборниках: мнительный библиограф, дорожащий временем, с трудом отыскав два-три близких к автору списка жития, явившагося до половины XVI в., большею частию должен ограничиться тоскливым взглядом на массу позднейших списков, не отваживаясь на внимательный просмотр каждаго. Разумеется, самая литература житий стала быстро разростаться после соборов о новых чудотворцах и меньше пострадала в письменности от времени; но обоих этих обстоятельств едва ли достаточно для объяснения указанной неравномерности. Притом не следует забывать, что любовь к старой книжке была знакома русским грамотеям XVI—XVII вв. едва ли в меньшей степени, чем позднейшим московским библиографам. Есть основания думать, что значительная доля действия в этом явлении принадлежала развитию в читающем обществе охоты к чтению житий отечественных святых. Ниже увидим, что этот факт не остался без влияния на литературную историю жития.
      Можно заметить другую черту в письменности житий, уже более литературнаго свойства. Жития многих известных церкви святых Древней России не сохранились даже в предании и, по-видимому, вовсе не были написаны. Значительное количество уцелевших житий — позднейшия переработки или редакции исчезнувших биографий. Наконец, из сделаннаго выше обзора можно видеть, какое большинство житий дошло до нас в нескольких, иногда многочисленных редакциях: 150 житий, разсмотренных нами, представляют до 250 редакций. Редакция вообще настолько важна для критической оценки жития, чтобы разсмотреть внимательно ея происхождение.
      В самой форме распространения житий лежал элемент редакции: письменность отдавала первоначальный текст и состав литературнаго произведения на жертву недосмотрам и произволу писца. Личный авторский элемент ценился очень мало и мало имел прав на более высокую цену. По своему сложному строю жития были наиболее доступны изменению, а по содержанию своему они преимущественно составляли тот отдел произведений, который переписывали для собственной душевной пользы или для теснаго кружка: согласно с таким ограниченным назначением считали естественным сокращать или дополнять их при переписке по личному разумению или вкусу и с такими переменами пускать в дальнейшее обращение. Совет игумена Алексея, биографа Геннадия Костромскаго, чтобы переписчик «ся тщал на прямыя точки и запятыя, да не погрешил бы ся разум писанию, якоже мы душу полагаем за истинныя словеса и за точки», можно объяснить авторским страхом перед тем крайним пренебрежением, с каким писцы относились к тексту литературных памятников.
      Не лишены значения в литературной истории редакций некоторыя внешния случайности, соединенныя с письменной формой распространения житий. Иногда житие, написанное начерно, на свитке, благодаря равнодушию или безграмотности братии ложилось в кладовую без употребления, портилось и потом извлекалось на свет Божий в таком виде, который делал необходимым новую обработку. Иногда биография, составленная для немногочисленной братии, долго обращаясь среди нея в единственном списке, исчезала в руках сторонних читателей или погибала во время пожара, неприятельскаго нашествия, вследствие разброда братии: все это заставляло потом воспроизводить по памяти утраченное житие.
      Изучая движение литературы древнерусских житий в хронологической последовательности, можно заметить, как постепенно выступают и действуют совокупно с большей или меньшей силой разнообразныя общия причины редакций, лежащия в самом свойстве жития, в его происхождении, содержании и назначении. Агиобиография стремилась соединить в себе много разнородных целей, и каждая из них требовала особой формы для жития. Простая биографическая записка о безвестном подвижнике, составленная для памяти вскоре по смерти его, становилась недостойной прославленнаго святаго после открытия мощей и установления ему празднования: это вызывало новую обработку жития. Притом святой не умирал и по смерти, ибо «кости наги» продолжали источать исцеления: память о нем и в древния и в поздния времена вечно колебалась между историей и легендой, постоянно обновлялась новыми чудесами и под влиянием их разросталась новыми биографическими чертами. Это загробное продолжение биографии создавало потребность в дополненной переделке жития. Кроме того, житие составляло часть богослужения, служило чтением в службе на память святаго: это делало необходимым для жития известный объем и особыя условныя формы, которым не всегда соответствовали редакции, вызванныя указанными побуждениями. Наконец, независимо от всех этих условий церковнаго происхождения, древнерусская агиобиография, как литературная форма, имела свой исторический рост: изменился самый взгляд на житие, на его задачи и приемы, и каждая смена сопровождалась новой переработкой житий, стоявших в кругу действия новаго взгляда. Таковы общия и главнейшия условия, которыми можно объяснить происхождение и размножение редакций, не говоря о других, частных и имевших более ограниченное действие. Легко заметить, что в этих условиях сказались главнейшие моменты литературной истории житий: побуждения, заставлявшия часто по нескольку раз менять форму жития, были те самыя, которыми определились литературные приемы агиобиографа и точка зрения, с которой он разсматривал историческия явления.
      На свойствах этой точки зрения и на всей литературной истории древнерусскаго жития заметно сказывается действие среды, в которой зародилось это житие и с которой главным образом связано было его распространение. Разсматривая житие критически, не следует забывать, что оно входило в состав богослужения, читалось в церкви во время службы святому на шестой песни канони вслед за кондаком и икосом. Разсматривая содержание и форму этих кондаков и икосов, нетрудно заметить их литературное родство с житием. Кондак кратко передает в повествовательной форме основныя черты деятельности святаго; икос на основании этих черт излагает похвалу святому, начиная каждую черту возгласом «радуйся». Таким образом, в этих песнях содержится литературная программа жития. Таковы именно по своему строю древнейшие памятники севернорусской агиобиографии, жития Леонтия и Игнатия Ростовских, Варлаама Хутынскаго, митр. Петра: это распространенные кондаки и икосы, в которых главныя биографическия черты сопровождаются прославлением святаго обыкновенно с тем же возгласом «радуйся». Об этих именно житиях рукописи сохранили прямыя указания на их церковное происхождение или употребление: их помещали в прологах или среди службы святому после шестой песни канона. Этот первоначальный тип жития, который всего точнее назвать проложным, господствовал в севернорусской литературе житий до конца XIV в., как видно по уцелевшим памятникам того времени. Но он не исчез и после, когда развились и утвердились другия формы жития: пока древнерусская агиобиография хранила свой старый строго-церковный стиль и не превратилась в простую биографию, до тех пор существовала потребность иметь рядом с пространным украшенным житием и его краткое проложное изложение. Если в XV—XVII вв. появлялась такая украшенная редакция, почти безошибочно можно предполагать при ней и проложную, очень часто помещавшуюся в рукописи рядом с первой. Во второй половине XVII в., когда падали прежния церковныя формы жития, составитель новой редакции жизнеописания князя ярославскаго Феодора, которой уже коснулись новыя литературныя требования, считал, однако ж, необходимым приложить к своему труду его сокращение, дав последнему церковное заглавие «синаксаря», хотя проложная редакция этого жития существовала уже в XV в.
      Потом литературная форма жития получила дальнейшее развитие. В начале и конце биографии появились части, содержание и цель которых составляло не воспроизведение историческаго явления: перед биографическим разсказом явилось ораторское предисловие; прежняя краткая похвала в конце проложнаго жития расширилась в пространное похвальное слово и отделилась от биографии в виде особой статьи; чудеса сделались существенной и необходимой частью жития; в самом биографическом разсказе развились именно те типическия черты, которыя обобщали историческое местное и индивидуальное явление, приближая его к общему христианскому идеалу. Церковно-ораторские элементы жития стали на первом плане, закрыв собой элементы историографические. Житие превратилось в стройное и сложное архитектурное здание, в однообразныя формы котораго стремились облекать разнообразныя историческия явления. Трудно обозначить с точностию время, когда литературная форма житий получила такое развитие. Как произведения местныя, они подчинялись в этом отношении развитию местных литературных сил, которое в разных пунктах Древней России было не одинаково. В одно время встречаем жития, принадлежащия по своему строю к разным эпохам в литературной истории древнерусской агиобиографии. В Ростове в конце XII и в XIII в. сказания о святых получали простую неразвитую обработку; в житии епископа Игнатия, которое можно относить к половине XIV в., впервые встречаем робкую попытку предпослать разсказу краткое предисловие. Напротив, смоленская письменность уже в XIII в. имела житие местнаго святаго, ни в чем не уступающее искусственным житиям XV—XVI вв., вооруженное витиеватым предисловием, частыми реторическими отступлениями в разсказе и не менее красноречивым похвальным словом в виде авторскаго послесловия. Это, как мы видели в разборе жития Авраамия Смоленскаго, объясняется ближайшим влиянием киевской письменности, происходившим отсюда большим знакомством с литературными образцами, которое раньше возлагало на составителя жития более сложныя требования. В более отдаленных городах, при меньших литературных средствах, дольше ограничивались более простой проложной формой жития. Можно, впрочем, заметить, что с XV в. указанный искусственный стиль становится господствующим и в севернорусских житиях. Выше мы пытались указать литературный материал, с помощию котораго возводились такия здания, и зодчих, давших образцы такой литературной постройки: житие, получившее свою первоначальную основу в песнопениях церковной службы, в дальнейшем развитии приняло в себя элементы церковнаго слова, и влиятельнейшими руководителями в этой переработке были писатели, пришедшие со стороны, незнакомые непосредственно с местными условиями, среди которых выросли описываемыя ими лица, но твердо знавшие тот идеал, который лежит в основе агиобиографии, и литературные приемы, необходимые для достойнаго его изображения. Сообразно со своим характером и литературными источниками эта новая форма, оставшаяся с тех пор господствующей в древнерусской литературе житий, была так же близка к богослужению, как и проложная: в старых списках службы преп. Сергию Радонежскому находим указания, что на шестой песни канона читались или украшенная Пахомиева редакция жития этого святаго, или проложное ея сокращение, сделанное тем же писателем. Сообразно с теми же источниками в дальнейшем развитии новой формы постепенно исчезала грань, отделяющая житие от церковнаго панегирика: если в Макарьевское время появился ряд новых редакций житий, названных похвальными словами, то, с другой стороны, под заглавием жития можно встретить похвальное слово, лишенное биографическаго содержания.
      Рядом с господствующим стилем развивались пошибы, в некоторых чертах от него отступавшие. Выше разсмотрена группа житий XVI и XVII вв., в основании которых можно заметить чисто историографическую цель: не покидая приемов искусственнаго стиля, стараясь держаться на высоте его реторических требований, они, однако ж, стремятся расширить свое фактическое содержание насчет общих мест жития. Немного раньше начали появляться и произведения другаго характера, в которых мы указали падение господствующаго стиля житий: мало заботясь о фактическом изучении, неизвестные составители их еще меньше думали о стилистической обработке, отступали не только от принятых в агиобиографии приемов реторическаго изобретения, но иногда и от обязательнаго для нея церковнаго языка, приближаясь в своем изложении к живой речи.
      Оба видоизменения установившагося стиля были переходом от жития к простой биографии. Есть некоторый интерес в изследовании происхождения этих видов: оно поможет, не преувеличивая, оценить их значение в общем движении древнерусской литературы; притом условия, заставлявшия отступать от господствующаго стиля, бросают свет на основные элементы этого последняго, разсмотрение которых составляет главный вопрос в литературной критике жития. Если изложенное выше предположение об источнике, из котораго житие заимствовало свою основную мысль и первоначальныя литературныя формы, имеет долю вероятности, легко понять, что житие должно было получить очень специальное литературное значение: не всякая биография заслуживала названия жития, и не всякое лицо, заслуживающее биографии на наш взгляд, могло стать достойным предметом жития. Житие было неразлучно с представлением о святой жизни, и только она имела право на такое изображение. Единственный интерес, который привязывал внимание общества, подобнаго древнерусскому, к судьбам отдельной жизни, был не исторический или психологический, а нравственно-назидательный: он состоял в тех общих типических чертах или нравственных схемах, которыя составляют содержание христианскаго идеала и осуществление которых, разумеется, можно найти не во всякой отдельной жизни. Для такого изображения судьбы лица нужна не критика, не фактическое изучение. Но и для древнерусскаго агиобиографа были неизбежны случаи, когда вопрос об историческом факте выступал наверх перед этими нравственными схемами: так бывало, когда лице, за жизнеописание котораго он брался, стояло слишком близко к историческим событиям, занимавшим общество, а сам он был слишком близок к описываемому лицу, чтобы забыть подробности этих событий или пренебречь ими. До XVI в., когда устанавливался искусственный стиль житий, сравнительно большую ровность и полноту фактическаго изложения и меньшую наклонность к общим реторическим распространениям можно заметить в житиях князей. Стремление изменить задачи жития, обратить его в полный свод известий разных источников о лице и его исторической обстановке обнаружилось в XVI и XVII вв., особенно в житиях князей и высших представителей церковной иерархии. Естественно, что встреча с явлениями, удалявшимися от церковной сферы в тесном смысле, заставляли и писателя в выборе биографическаго материала выступать из тесных рамок жития, намеченных в кондаке и икосе. Но и в кругу монастырской жизни, стоявшей в стороне от главных центров мирских общественных интересов и служившей преимущественным разсадником типов для житий, биографу встречались положения, которыя усиливали еговнимательность к простым житейским подробностям описываемой жизни. С половины XIV в. развитие монастырской колонизации выставило необозримый ряд подвижников, основывавших монашеския общины в лесных пустынях. Благоговейное воспоминание, которое основатель оставлял по себе в братстве и окрестном населении, большею частию не скоро облекалось в формы церковнаго чествования, но возбуждало желание сберечь, записать черты его жизни, пока оне были свежи в памяти. В этом отношении любопытно признание перваго биографа Даниила Переяславскаго, что его заставило приняться за перо желание всех знавших и любивших святаго старца видеть и почитать его житие. До церковной канонизации жизнеописатель имел больше простора для своего пера: он и тогда искал в описываемом лице знакомых ему черт идеальнаго типа, но ничто не заставляло его избегать и простых житейских подробностей, не подходивших под принятыя в житиях обобщения, ибо он писал свою повесть не для церковной службы, делавшей такия обобщения обязательными для биографа, а для читателей-современников, в памяти которых подробности о жизни знакомаго им человека и в своем реальном виде еще не потеряли живаго интереса. Таким образом, здесь большая простота биографическаго разсказа, близость его к действительности была следствием того, что он по своему происхождению и назначению удалялся от церковной службы. Думаем, что этим обстоятельством премущественно объясняется появление и размножение с XV в. простых биографических записок, авторы которых, не принимая на себя обязанности писать полную биографию и не стесняясь рамками жития, тем с большею простотой и откровенностью излагали наиболее близкия и дорогия для них воспоминания. Характер этих записок разделяют и жития, написанныя до канонизации, независимо от церковной службы, образчики которых мы видели в биографиях Иосифа Санина, Даниила Переяславскаго и во многих других житиях XVI—XVII вв.: свободныя от условий, налагаемых церковной службой, писанныя под влиянием мысли о любимом и уважаемом старце, а не о святом, прославленном церковию, они отличаются живостию черт и близостью к действительным явлениям жизни. Удаление от непосредственнаго влияния церковнаго богослужения сказывалось не на одном выборе биографическаго содержания жития: может быть, еще заметнее отражалось оно на изложении этого содержания. Древнерусское писательство не сходило с той наивно-искусственной ступени развития, когда литературная форма, соответствующая известному содержанию, создавалась не столько сущностью самого предмета и настроением авторской мысли, сколько назначением литературнаго труда и чисто внешними, условными приемами слога и общих мест. Смотря по этому назначению, один и тот же предмет или излагался простой, безыскусственной речью, или наряжался в торжественную одежду пышных слов и ухищренных оборотов, хотя при этом высота мысли и сила чувства являлись очень часто в обратном отношении к литературному стилю. Для древнерусскаго писателя выбор литературной одежды, идущей к известному предмету и случаю, облегчался тем же, из чего впоследствии Ломоносов создал свою теорию трех слогов, то есть существованием книжнаго церковнославянскаго языка рядом с русской разговорной речью. Этими условиями объясняется резкая разница в тоне и изложении между двумя сказаниями о постройке московскаго Успенскаго собора в XV в. — торжественным словом церковно-оффициальнаго происхождения и летописной повестью, составленной тайком от церковных властей и против них, хотя автор, как видно, хорошо владел и книжной церковнославянской речью. Даже один и тот же писатель, ученик Пафнутия Иннокентий, в воспоминаниях об учителе выражается далеко не тем языком, каким изложил службу на память его. К канону и житию Геннадия Костромскаго, написанным довольно правильным книжным языком, биограф присоединил наставление касательно своего труда, и здесь строки книжнаго склада чередуются с фразами, выраженными простой разговорной речью. Удаляясь от своего первоначальнаго источника, агиобиография встречала другое условие, также содействовавшее упаду ея искусственнаго стиля. Этот стиль был доступен читателям, имевшим хорошее книжное образование, то есть очень немногим в древнерусском обществе; можно заметить даже, что многим составителям житий он был не под силу и они часто отступали от него с видимым прискорбием. Между тем в письменности XVI в. сохранились указания, что жития распространялись и с любовью читались не только в духовном, но и в светском обществе. Списывание жития стало для грамотных людей одним из проявлений усердия к памяти святаго, делалось по обету в болезни. Сборник житий русских святых, написанный в 1548 г. «замышлением государыни Олены Ивановны Васильевы жены Михайловича Воронцова, рукою многогрешнаго Гаврилки Данилова сына Чудинова» и поступивший в библиотеку Иосифова Волоколамскаго монастыря вместе с другими рукописями кн. Д.И. Оболенскаго-Немаго, нет никакого основания считать исключительным явлением. Около того же времени сын устюжскаго наместника кн. И.А. Оболенский, воеводствовавший в том же городе, в минуту семейнаго горя велел принести книгу жития Зосимы и Савватия Соловецких «и нача чести, сидя на одре своем». Варианты, представляемые текстом наиболее распространенных житий в многочисленных списках XVI и XVII вв., могут служить наглядным подтверждением мысли, что самое усиление переписки житий для публики, не посвященной в тонкости высокаго слога, упрощало их изложение, насколько это зависело от писца. Нет сомнения, это обстоятельстводействовало на составителей житий: по крайней мере, Максим Грек в предисловии к житию соловецких чудотворцев уверяет, что Досифей писал о Савватие и Зосиме «неухищренно», без добрословия, между прочим для того, чтобы стать в уровень с образованием большинства своих читателей, северных поморян, «якоже бы возможно тамо живущим человеком глаголати же и прочтати», и что даже Спиридон, украшая добрословием Досифеевы записки, умерял свое литературное искусство тем же соображением. В связи с быстрым размножением пустынных монастырей стояло третье условие, которое еще сильнее двух вышеуказанных содействовало ослаблению стилистической изысканности в литературе житий XVI и XVII вв. Большинство житий, появившихся до этого времени, написано было в городах и монастырях, бывших средоточиями книжнаго образования, где не было недостатка в литературных мастерах своих или чужих для изображения подвигов еще немногочисленных деятелей, прославленных церковию. Широкаго развития книжности нет основания предполагать и в старых городских монастырях: биограф Ефрема Новоторжскаго разсказывает, что в XIV в. однажды в монастыре его не оказалось ни одного инока, умеющаго читать, и даже в XVI в. службу Ефрему сложили «благоискусные» горожане Торжка, а не иноки обители. Распространение монастырей в глухих пустынях северо-восточной Руси не только не подняло, даже понизило прежний уровень книжнаго образования среди монашества: братства этих многочисленных новых обителей составлялись преимущественно из окрестнаго темнаго населения и не находили в них даже тех средств и побуждений к книжному образованию, какия существовали в старых монастырях, близких к большим городам. В XV—XVI вв. встречаем известия, что иные основатели пустынных монастырей не умели читать. К половине XVI в. пустынные монастыри имели уже за собою обильную преданиями и памятными деятелями историю, и с того же времени в житиях встречаем нередкия указания на решительный недостаток литературных сил, которым страдали пустынныя братства, когда нужно было изложить в приличном книжном виде воспоминания о собственных основателях. Выше в обзоре житий XVI в. мы не раз встречали случаи и следствия такого недостатка литературных рук. Предание о святом успевало утратить много живых черт, прежде чем получало письменное изложение, и иногда получало его не от инока, знакомаго непосредственно с жизнию и историей монастыря, а от случайнаго гостя, заезжаго грамотея. Ученики Макария Калязинскаго и позднейшие иноки его монастыря, передавая друг другу разсказы об учителе, 63 г. ждали, не возмется ли кто написать по ним правильное и подробное житие. Известия о жизни Сергия Оборскаго передавались из уст в уста иноками соседняго Павлова монастыря в продолжение 100 лет, пока игумен этой обители Протасий не записал их в своих свитках, по которым уже около 200 лет спустя после кончины святаго игумен опять чужаго Дионисиева монастыря на Глушице составил биографию Сергия, а братия Сергиева монастыря только «в скорби и печали бяше зело», что житие доселе не написано «и в забыть прииде многим». В продолжение 122 лет жизнь Варлаама Своеземцева оставалась не описанной «простоты ради инок» обители его, все «памятухи» уже вывелись, предание о святом начинало гаснуть, а монахи, сетуя, все ждали, не напишет ли им кто жития, пока не посетил и их проездом тот же биограф Сергия Оборскаго. Часто случалось, что в пустынном монастырьке были еще живы старцы-памятухи основателя, но житие поручалось какому-нибудь «новоуку», недавно постриженному, никогда не видавшему святаго, но грамотному монаху. По литературе житий XVI и XVII вв. легко можно следить за действием разсматриваемаго условия: чем дальше углублялась она в глухия пустыни, тем больше краски ея тускнели, литературные приемы и слог становились проще. В большинстве вышедших отсюда житий приятно читать ровный и простой, хотя не совсем правильный грамматически разсказ; одним из лучших образчиков их можно назвать житие Арсения Комельскаго; но, как легко заметить по их предисловиям, эта ровность разсказа происходила от того, что биографы едва могли справляться с общими местами и ораторскими отступлениями и старались избегать их в разсказе. Биограф Адриана Пошехонскаго, очень желая выражаться по-церковнославянски, даже с пожертвованием грамматики, часто, однако ж, должен был отказываться от своего желания, а составитель жития Александра Куштскаго, по-видимому, даже плохо понимал церковнославянскую речь с отвлеченным содержанием: пародируя в своем труде предисловие к житию Дионисия Глушицкаго, он внес в него такия перемены и ошибки, какия делают, копируя малопонятныя слова. Разсмотренныя условия позволяют сделать вывод, что искусственность стиля житий находилась в обратном отношении к их литературному распространению: этот стиль падал и упрощался по мере того, как расширялся круг производительности житий и их читателей. Совокупное действие этих условий произвело небольшой ряд памятников агиобиографии, в которых церковно-реторические приемы низведены до полнаго падения. С этими памятниками связаны некоторые историко-литературные предразсудки. В редком из житий искусственнаго склада, появлявшихся с XVI в., не встретим более или менее ясных намеков на старые свитки, малыя хартия, первоначальныя записки, послужившия материалом для этих житий. Шевырев, в историко-литературных изысканиях вообще скучавший предварительной критикой источников, относится к этим первоначальным запискам с широкими предположениями: он высказывает общую мысль, что «жития первоначально слагались по изустным преданиям простою речью» и уже потом рукою какого-нибудь ритора наряжались в цветы школьнаго красноречия и что «эти простыя первоначальныя предания», к сожалению не сохраненныя хартиями и живущия разве в устах местнаго населения, были бы для нас драгоценнее украшенных редакций. В этих словах дана привлекательная тема для историко-литературных изследований, которую, без сомнения, будут усердно разработывать. При известной степени неосторожности в обращении с историческими фактами и выводами, из общей мысли Шевырева довольно легко извлечь ряд частных положений: первоначально жития вообще являлись в простонародном, некнижном изложении, что подтверждается известной безыскусственной повестью о Михаиле Клопском, уцелевшим образчиком таких первичных редакций; так как все или почти все искусственныя жития родились из редакций, изложенных простою речью, то последния можно разсматривать как особый целый отдел древнерусской литературы, противоположный первым; так как отличительной чертой этого новаго отдела служит простая, народная, а не книжная, то есть не церковнославянская речь, то в нем можно видеть колыбель или первые ростки чисто национальной литературы в Древней Руси. Шевырев считал первоначальныя записки потерянными: по-видимому, его взгляд на них основан на отзывах, какие делают о них позднейшие искусственные редакторы. У последних иногда находим замечания, что они пользовались старыми записками, составленными «некако и смутно» или «простыми словесы», «простыми письмены» и т.п. К удовольствию осторожных историковлитературы, сохранилось достаточно указаний для того, чтобы разъяснить значение этих отзывов, сохранились остатки, безспорно принадлежащие к отделу первоначальных редакций, по которым составлялись украшенныя жития. К числу этих остатков относится повесть, о которой позднейший биограф отозвался, что она написана «некако и смутно»: это повесть перваго «списателя» о Евфросине Псковском, которой пользовался биограф этого святаго Василий. Находим, что отзыв Василия относится к составу ея и вовсе не к языку: эта повесть нестройный ряд разсказов, не приведенных в порядок; но реторической изысканностью изложение ея даже превосходит Василиеву редакцию жития и обнаруживает в авторе большую твердость в церковнославянской речи, чем эта редакция. Столь же мало опоры находит мысль Шевырева и в другом выражении «простыми словесы». Прежде всего подобные отзывы составителя искусственных житий часто прилагали к своим собственным творениям: такие изысканные грамотеи, набившие руку в книжном деле, как биографы Саввы Сторожевскаго, Евфросинии Суздальской, митр. Филиппа или биограф Антония Сийскаго царевич Иван не преминут предупредить читателя, что пишут «простыми словесы», «простыми слогисовании», «простонаречием». Хартии действительно не дают возможности проверить сличением каждый отзыв позднейшаго биографа о некнижном изложении первоначальных записок. Часть этих хартий, по которым Сергий составил свое украшенное сказание, уцелела. Здесь находим «грамотку» соловецкаго дворника к никольскому игумену о написании образа Иоанна, допросныя грамоты с показаниями крестьян о чудотворцах, донесение патриарху о чудесах их, написанныя обычным канцелярским языком подобных бумаг; но ни у кого не найдется столь смутнаго понятия о литературе, чтобы увидеть в этих дедовых оффициальных актах целый отдел литературы и притом колыбель литературы чисто национальной: иначе необходимо было бы в первом ряду национальных писателей Древней Руси поставить дьяков, строчивших приказные свитки. Далее здесь сохранились отрывки из записок Варлаама и Мартиниана о чудесах Иоанна и Логгина. Один из отрывков оканчивается известием: «Мне Мартиниану истинно видевшую и благословихся у нея (исцеленной) и всем сказа яже о ней, аз же сие написах просто бренною рукою без украшения». Достаточно элементарнаго знакомства с церковнославянской грамматикой, чтобы удержаться от вывода, что записки, так изложенныя, написаны на языке народном или близком к разговорной речи. И царевич Иван остался недоволен изложением Ионина жития Антония Сийскаго, сказал, что оно «дело в легкости написано», хотя оно не меньше его собственной редакции удовлетворяет требованиям искусственнаго жития и только меньше жертвует общим местам обстоятельностию и точностию разсказа. Таким образом, «простыя словеса» не указывают, по крайней мере, не всегда указывают, на простонародную, разговорную речь в отличие от книжной церковнославянской: они противополагались «широким словесам», как выразился биограф архиеп. Казанскаго Германа, то есть изложению, широко пользующемуся источниками реторическаго изобретения и украшения, и означали простой разсказ на том же книжном церковнославянском языке, но без реторическаго размаха, без общих мест; разница, следовательно, в стиле, а не в грамматике. Но если в жалобах немногих искусственных житий на простоту речи первоначальных записок нет твердаго основания видеть непременно намек на чисто народное изложение, то совершенно несправедливо считать последнее общим отличительным признаком всех первых редакций. Имеем достаточно уцелевших памятников, чтобы убедиться в этом: от XV в. сохранились, кроме повести о Евфросине, отрывки из записок учеников об Арсение, епископе тверском, Дионисие Глушицком, уцелела записка Иннокентия о Пафнутие и образчик языка, каким писал соловецкий биограф Досифей; от XVI в. дошла записка Филофея, считавшаго себя малокнижным, о составлении жития Нила Столбенскаго, автобиография Герасима Болдинскаго, записки Германа о Филиппе Ирапском, первыя записки о кончине и чудесах московскаго юродиваго Иоанна; еще больше подобных остатков от XVII в., каковы первая редакция жития Никодима Кожеозерскаго вместе с записками об основателе Кожеозерскаго монастыря, необработанныя записки об архимандрите Соловецком Иринархе, пертоминских чудотворцах и многия другия, указанныя выше. Изложение этих записок и отрывков неодинаково по степени книжности, но ни в одном памятнике не переходит в чисто народную речь; во всех преобладает церковнославянский язык с большею или меньшею примесью особенностей русскаго языка. Оба эти элемента, как очень хорошо известно, неразлучны в памятниках древнерусской литературы XV—XVII вв.; изменялось только их количественное отношение: по мере приближения к XVIII в. в книжной речи утверждалось все более особенностей живаго русскаго языка. Симона Азарьина или Ивана Наседку трудно заподозрить в недостатке книжнаго образования; но они писали уже языком, который во времена Пахомия Логофета или митр. Макария назвали бы «простонаречием». Было бы, впрочем, не совсем верно видеть в этом постепенное обрусение церковнославянскаго языка в книжной речи на Руси, ибо вместе с тем можно заметить, что и некоторыя особенности этого языка упрочивают себе место наряду с русскими, сливаются с ними в книжной речи. В этом, если не ошибаемся, состоял исторический рост литературнаго языка Древней Руси, закрепленный потом автором «разсуждения о пользе книг церковных». В литературе житий это изменение языка шло рядом с общим упрощением агиобиографическаго стиля, и мы пытались указать условия, содействовавшия этому. Но встречаем памятники, в которых то и другое достигает наибольшей степени. В письменности житий XV—XVII вв., бывшей у нас под руками, можно набрать небольшую группу таких произведений. Кроме сказания о Михаиле Клопском и двух разсказов Антония Галичанина, сюда относятся русская редакция жития Николая Чудотворца, чудеса Новгородскаго архиеп. Ионы и некоторыя из чудес Иова Ущельскаго. Преобладание оборотов и форм разговорной речи, безыскусственный склад разсказа, совершенно чуждаго общих мест и реторических украшений, сообщает этим произведениям простонародный колорит. Но и их язык нельзя назвать чисто народным, разговорным, ибо он не имеет недостатка в церковнославянских формах. Еще важнее по отношению к разсматриваемому вопросу происхождение этих памятников. В разборе безыскусственной редакции жития Михаила Клопскаго указаны основания, позволяющия усомниться в ея хронологическом первенстве; названная летописная повесть и редакция жития чудотворца Николы, безспорно, написаны после искусственных сказаний; остальныя статьи входят в состав житий как позднейшия прибавки. Неизвестно, где и кем составлены редакции житий Михаила Клопскаго и чудотворца Николы; но чудеса Ионы и Иова, как и разсказы Антония, описаны, очевидно, в их монастырях и вместе с запиской игумена Алексея показывают, что таким языком писывали и монахи. Притом можно крепко сомневаться в широком народном распространении этих памятников: тогда списки их в сохранившейся древнерусской письменности не были бы так редки. Наконец, можно не распространяться о неточности вывода, будто первоначально жития составлялись «по изустным преданиям», и доселе живущим в устах местнаго населения: в большинстве случаев первыя записки составлялись учениками святаго по личным воспоминаниям и разсказам других очевидцев и свободны от тех «преданий», которыя развивались из них впоследствии; притом многие из этих учеников, подобно биографу Даниила Переяславскаго или Александра Свирскаго, приступали прямо к настоящим искусственным житиям, не слагая записок простою речью. Итак, наблюдения над ходом литературы житий с XV в. до конца XVII в. приводят совсем не к тем выводам, какие намечены в словах Шевырева: первоначальная обработка жития простою речью не была явлением не только общим или обыкновенным, но даже частым, а памятники, доселе приведенные в известность и изложенные языком действительно близким к народной, разговорной речи, не были первоначальными редакциями или безспорно, или настолько вероятно, что трудно доказать противное. Впрочем, чтобы признать народность редакций, отличающихся народным складом речи, по-видимому, нет необходимости доказывать, что оне — первоначальныя. Напротив, кто вздумает искать в житиях зачатков национальной литературы, тот не должен забывать, что по самому происхождению и развитию этой отрасли литературы у нас можно скорее ожидать искомаго от вторичных редакций или же не ограничивать поисков тем, что написано некнижной речью. Последняя сама по себе слишком внешний признак, чтобы служить руководством для такого искателя. Необходимо предварительно убедиться, была ли она естественным и неразлучным выражением чисто народнаго взгляда или вызывалась условиями, имеющими в себе очень мало литературнаго. Думая, что «простыя словеса» не означают непременно простаго разговорнаго языка, можно, однако ж, встретить немногия известия о памятниках, в которых по самым обстоятельствам их происхождения нельзя предполагать большой книжности. Так, записки, диктованныя никогда не учившимся грамоте Германом Соловецким, по всей вероятности, стояли по изложению ниже обычнаго книжнаго стиля времени. Такими записками, даже изложенными не простонародной, а только простой книжной речью, не удовлетворялись ни монастырская братия, среди которой оне составлялись, ни мирская публика: над разсказами Германа смеялись в Соловецком монастыре, хотя малограмотность многих тамошних иноков из окрестнаго населения заставляла Досифея и Спиридона упрощать книжное добрословие в своих трудах по жизнеописанию соловецких основателей. Большая часть первоначальных записок, изложение которых нет основания считать чисто разговорным, погибала, не выходя за ограду монастыря, не распространяясь в светском обществе: при первой возможности их старались заменить житиями, обработанными в правильном книжном стиле. Таким образом, простая речь считалась случайной необходимостью, временным недостатком, который извинялся только уровнем книжнаго образования автора или его читателей. Тем или другим из этих условий или обоими вместе объясняется происхождение и разсматриваемых некнижных записок. Как исторический материал оне действительно были бы драгоценны при достаточной близости их составителей к описываемым событиям, но драгоценны не грамматическими особенностями изложения, а наивным отношением к излагаемому предмету, позволяющим взглянуть на него в непосредственном его виде, без освещения, какое кладет на него авторская мысль; ту же цену имеет исправно составленный деловой исторический акт. Для национальнаго литературнаго произведения требуется еще другое условие: нужно, чтобы в нем сказывалась самостоятельная работа народной мысли, творческой или анализирующей, над известными явлениями. Если легендарная вставка в безыскусственную русскую редакцию жития чудотворца Николы, подобно ея эпилогу, принадлежит русскому перу, то именно она дает памятнику некоторое народно-литературное значение: иначе трудно признать последнее в плохом переводе иноземнаго сказания на родную разговорную речь, каким является эта редакция в остальном своем содержании. У Пафнутиева ученика Иннокентия, у Симона Азарьина, даже у Епифания можно найти более народно-литературных элементов, чем в этой редакции или в подобной ей по изложению повести о Михаиле Клопском: там сквозь книжное изложение и подражательные приемы иногда пробивается живая самобытная мысль, попытка вдуматься в русское явление или образ русскаго инока, нарисованный незаимствованными красками. Таким образом, литературная особенность образчиков древнерусскаго «простонаречия» в письменности житий ограничивается, по-видимому, тем, что они написаны нелитературным языком. Такия произведения встретим во всякой литературе во всякое время; но литература истинно национальная не то же, что черновыя или малограмотныя записки. Обзор движения литературы житий показывает, что господствующий в ней стиль изменялся сообразно с близостью к той или другой из двух сфер, в пределах которых совершалось ея развитие, т.е. к церковному богослужению или к ищущей назидательнаго чтения публике. От первой ея стиль получил свои начальныя очертания и основныя мотивы; вторая, развивая и упрощая их, приближала житие к простой биографии. Обе создавали ряд условий церковных, общественных, чисто литературных, которыя имели свои доли действия на миросозерцание житий и которыя не безполезно разсмотреть, прежде чем подвергнуть анализу это последнее. Эти условия можно свести к трем вопросам: чем вызывались и под какими внешними влияниями писались жития, какими побуждениями распространялись они в обществе и как то и другое отражалось на понятиях и настроении, с которыми «списатель» жития приступал к своему делу. Попытка разъяснить эти вопросы дополнит беглый обзор литературной истории житий очерком процесса, которому подвергалось каждое при своем создании. Ряд последовательных моментов, какие проходило житие от своего зарождения до читателя, мысли и чувства, которыя его вызывали и им вызывались, оставляли заметный отпечаток не только на морали жития, но и на воспроизведении исторических фактов, из которых она извлекалась.
      Сами подвижники не чуждались мысли о своей биографии. Позднейший редактор жития Антония Римлянина не находил, по-видимому, ничего сомнительнаго в известии, что святой, умирая, заповедал ученику изложить в биографии сообщенныя ему сведения о своей жизни. Точно так же затворник Иринарх, по словам его ученика-биографа, свою жизнь и подвиги «повеле мне по преставлении своем написати и предати церкви Божии, чтущим и послушающим на пользу души, на исправление добрых дел». Основателями монастырей при этом могло руководить практическое побуждение. Можно заметить, что их сильно заботила, особенно при ненадежном составе братии, дума о судьбе водвореннаго ими в новом монастыре «чина» жизни, единственным обезспечением котораго большею частию была их личная энергия, личное влияние, какое они имели на устроенную ими монашескую общину. Жития обильны печальными указаниями на легкость, с какою забывалось и разорялось в обители предание основателя вскоре по смерти его. Отсюда понятно, какое тревожное значение заключалось в наставлении братии, влагаемом в уста умирающаго «начальника» едва ли не в каждом житии, как общее место завещания: «Якоже видесте мене творяща, тако и вы творите по моем отшествии». Это побуждение заставляло основателя сообщать черты своей жизни в беседах с братией, даже в духовных грамотах, что мы видели в завещании Герасима Болдинскаго. Еще сильнее действовало оно в преданнейших учениках, которых основатель оставлял в монастыре по своей смерти. Они составляли в обители кружок, который усердно поддерживал и распространял воспоминания об учителе, иногда бичуя ими нарушителей отеческаго предания. Древний старец передавал биографу Иосифа Заоникиевскаго свое воспоминание, что немного спустя по смерти пустынника братия обители, уже имея описание его жизни, больше любила разсказывать о ней по памяти, изустной речью. Любопытное признание делает постриженник и биограф Корнилия Комельскаго, написавший его житие уже 52 г. спустя по смерти его: «Мы бо аще и недостойни есми ученицы его нарицатися, но во известных словесех память держим святаго старца, но между собою во обители его пребывающии глаголем о нем и пишем, поощряюще свою совесть, и просвещаем души наша памятию отца нашего». Такое изустное хранение памяти о старце поддерживалось обстоятельствами, иногда надолго оставлявшими братию без письменной повести об основателе, например отсутствием людей, способных к этому делу, или случайной утратой написанной биографии. Поздние чтители святаго сойдутся, посетуют о чудесах святаго, «яко не написуют их, но в забвении полагают», и кто-нибудь разскажет, что знает: так читаем в одном из чудес Никиты Переяславскаго XVI в. В кругу этих хранителей отеческаго предания жизнь старца рано получала то благоговейно-настроивающее гиперболическое освещение, в котором черты ея, теряя мелкия подробности, выростали в символические образы или нравственно-назидательныя правила. Здесь записывание воспоминаний или преданий о святом считалось не только правом желающаго, но и нравственной обязанностью учеников или поздних иноков его обители. Биограф Александра Ошевенскаго Феодосий говорит, что решился писать о нем не по собственному мудрованию, но «святаго произволением» и руководимый скорбью, что столько лет труды и чудеса святаго остаются неописанными; оправдываясь в сделанных пропусках недостатком известий, он прибавляет: «Нам же о сем зол ответ, аще слышим и леностию не напишем». Сетуя, что от скудости веры и нерадения доселе не описаны «чудная дела» благодетеля, жизнеописатель Елеазара Анзерскаго замечает: «И сам он о сем поносит ны, яко забываем его». При таких побуждениях жизнеописание иногда предпринималось кем-нибудь из братии без сторонняго внушения или разрешения, как свободное литературное дело. У биографов встречаем признания, что оно могло выйти из личнаго усердия писателя к памяти святаго, из желания «волею послужити преподобному», по выражению упомянутаго выше Феодосия. Автор жития Геннадия Костромскаго замечает: «Никто же нам возбраняет писати жития святых мужей, такоже и преподобных отец наших пустынелюбивых». Впрочем, в самом свойстве жития лежала причина ограничения этой литературной свободы. Выше указано специальное значение жития, как особой установленной формы литературнаго изображения жизни, которую церковь и общество признали святою. Но агиобиография не всегда шла рядом с церковным прославлением святых или сопровождала его: в период самаго сильнаго своего развития она часто опережала церковную канонизацию. Движимый благоговейным воспоминанием, биограф часто брался за перо прежде, чем мог быть уверен, получит ли его труд церковное употребление, прославит ли церковь память описываемаго им старца своим чествованием. Признание биографа Варлаама Важскаго показывает, что могло быть предпринято житие пустынножителя, котораго и в его монастыре, в окрестном населении «мняху аки проста людина, а не единаго от святых». По-видимому, этим объясняются, редкия впрочем, известия о противодействии, какое иногда встречала в обители попытка описать жизнь ея основателя. Некоторые из братии Сийскаго монастыря подняли крамолу на перваго Антониева биографа, крича: «Прежде сего никтоже дерзну писати, а сей убо пишет и жития святых составляет: инии же от сих крамолующе на святаго хулу дерзнуша глаголати». В сказании об Иосифе Заоникиевском встречаем заметку, что чудеса его долго оставались неописанными «страха ради навет». При строго церковном взгляде на житие и при неуверенности, получит ли память подвижника церковное значение, попытка жизнеописания могла представляться произвольным и преждевременным мудрованием. В том же условии мы указали одну из причин появления простых биографических записок, предшествовавших правильным житиям. С XVI в. переделка последних из таких старых записок становится почти общим явлением в пустынных монастырях. Обстоятельства, при которых одна литературная форма жизнеописания переходила в другую, указывают на степень зависимости жития от оффициальной церковной среды. Древнерусские писатели не считали первоначальных записок о святых житиями: биограф Александра Ошевенскаго, подробно изложив историю этих записок, замечает, однако ж, что до него «еще не бе ни от когоже списано житие святаго». Итак, с понятием жития неразлучно соединяли только известную литературную форму жизнеописания. С другой стороны, житием не исчерпывалась задача агиобиографа: обыкновенно оно выходило из старых записок вместе с службой. Епископ Варлаам в описании чудес Евфросинии Суздальской, объясняя, что подобает святым, перечисляет стихиры, канон и житие. Итак, житие было следствием церковной канонизации или ея подготовлением. Несмотря на охоту, с какою составители древнерусских житий разсказывают историю своих трудов, из их разсказа не всегда видны частные поводы и побуждения, вызывавшия житие. Всего чаще оно является следствием поручения, возложеннаго на биографа братией монастыря, которому принадлежал описываемый подвижник. Иногда это поручение объясняется желанием разуверить общество, что святой — «прост людин», как в житии Варлаама Важскаго, или, как в житии Елеазара Анзерскаго, нравственной обязанностью братии почтить своего благодетеля, «яко толиких благ виновна нам бывша ходатая, ибо пустыню содела жилище душеспасительное нам, и пищу и потребная нам у самодержцев испросив безтрудно, — како бо не довляше его о Бозе почитати надгробными песньми?». Биограф Герасима Болдинскаго объясняет возложенный на него труд соображением братии, «яко нелепо есть безпамятну пребывати таковому светилу: како может явлен быти без писания после него сущим иноком?». Впрочем можно не забывать и практическаго побуждения, не высказываемаго ясно биографами, но очевиднаго из обстоятельств, среди которых обыкновенно появлялось и которыми сопровождалось житие. Процветание обители зависело от отношения к ней мирскаго общества, окрестнаго населения, а это отношение определялось святыней, существовавшей в монастыре. Если не было чудотворнаго образа, такой святыней становился основатель или позднейший подвижник, оставивший по себе благоговейное воспоминание в монастыре и окрестных жителях. День его кончины собирал последних в обитель на богомолье. Сначала пели паннихиды, которыя потом, с появлением тропаря и кондака, заменялись молебными преподобному, и таким образом установлялось местное его чествование. Естественным выражением веры к преподобному, утверждавшейся в местном населении, являлись чудеса. Местное народное чествование и появление чудес были самыми обыкновенными побуждениями, заставлявшими монастырь дать своим воспоминаниям о преподобном церковно-литературную обработку в форме стихир, канона и жития. Поэтому биографы большею частию приурочивали жития ко дню памяти святаго, помещая в предисловиях выражения, характеризующия биографию как церковное поучение на этот день. По-видимому, этим же объясняется та особенность большей части монастырей, обязанных своим возникновением чудотворному образу, что в них не встречаем подвижников, память которых перешла в церковное празднование. Не всегда возможно проследить все моменты в развитии местнаго чествования известнаго святаго, но можно заметить, что оно часто опережало церковную канонизацию, утверждалось в местном населении независимо от церковных властей, даже иногда против их воли. Любопытны в этом отношении известия в житии юродиваго устюжскаго Прокопия. В 1458 г. пришедший с Москвы «нищий человек» Иоанн, собрав разсказы устюжан о Прокопие, заказал написать образ его и построил над могилой блаженнаго «часовню малу», где поставил образ на поклонение приходящим, то есть самовольно установил чествование святаго, еще не признаннаго церковию. Соборным иереям и диаконам «вниде в сердца лукавый помысл», не захотели они творить памяти блаженному, прогнали Иоанна, разорили и разметали его часовню и унесли образ Прокопия. Но в 1471 г. устюжские ратные люди, воротившись из похода в Нижний, по обету построили над могилой Прокопия церковь во имя его, сделали гробницу, на которой поставили образ блаженнаго, «и от того времени начаша праздновати честно и торжественно праздник блаженнаго Прокопия месяца иулия в 8-й день». Во всем этом житие не указывает участие церковной власти, и только в 1547 г. московский церковный собор утвердил местное празднование Прокопию 8 июля. В 1539 г. Даниил Переяславский, хлопоча об открытии мощей кн. Андрея Смоленскаго, «его же никтоже помняше», представил царю и митрополиту древний образ его и стихиры с каноном из старых книг, свидетельствуя при этом, что он, Даниил, «не пред многими леты своима очима виде память ему сотворяему во храме, в нем же мощи его почиваху, и службу ему совершаему, и стихеры и канон имени его певаемы; ныне же не вем, чесо ради таков свят муж ни от когоже поминаем». Между тем ни митрополит Иоасаф, как заявили присланные в Переяславль духовные следователи, и никто из высшей иерархии ничего не знал об этом святом. Почитатели памяти Иосифа Заоникиевскаго из братии и мирян три раза строили часовню над его гробом, и три раза ее ломали и метали «в грязь» по распоряжению властей, в чем участвовали и некоторые из братии, мешая вместе с тем записывать чудеса от гроба пустынника и служить по нем паннихиды. Житие монзенских чудотворцев разсказывает, что строитель Адриан напрасно сопротивлялся требованиям окрестнаго населения петь Ферапонту молебны вместо паннихид и после Литовскаго нашествия принужден был уступить, когда совершилось новое исцеление от гроба пустынника. Обыкновенно чудеса, в которых выражалась местная народная вера к святому, давали делу церковное движение. Почином монастырской братии или мирян составлялась опись или «явленный список» этих чудес, который посылали на разсмотрение церковных властей. Когда следователи спросили Даниила, на каком основании он открыл мощи кн. Андрея, он указал на чудеса, совершившияся при обретении. Дальнейший ход видоизменялся сообразно с литературными средствами братии или другими случайными обстоятельствами. Если братия имела готоваго грамотея, она вместе с чудесами представляла церковному собору на разсмотрение житие и службу. Чудеса Корнилия Комельскаго подали повод игумену монастыря в 1589 г. благословить одного из братии на составление службы и жития святаго, которыя потом были представлены патриарху с собором. Но из патриаршей грамоты об установлении всецерковнаго празднования Корнилию в 1600 г. видно, что задолго до этого в монастыре был построен придел во имя Корнилия, хотя остававшийся еще не освященным, и святому праздновали уже «в монастыре и на Вологде в соборе и в Вологодском уезде»; Вологодский архиепископ, сообщая эти сведения на церковном соборе в Москве, не делает, однако ж, и намека на участие епархиальной власти в обсуждении или, по крайней мере, в церковном утверждении этого местнаго народнаго чествования. Но очень часто дело, возбужденное поданной описью чудес, вызывало со стороны епархиальной или центральной церковной власти поручение написать житие и службу. Если монастырь того святаго, о котором шло дело, был скуден книжными людьми, это поручение ложилось на посторонняго писателя, вовсе не принадлежавшаго к тому монастырю; иногда оно входило в число задач духовной комиссии, назначавшейся для поверки описи чудес на месте. Такими обстоятельствами вызвана была на свет большая часть трудов Пахомия Логофета. На Маркелла пало поручение митрополита написать житие Саввы Сторожевскаго вследствие ходатайства самой братии в Москве найти ей биографа. Во время Макария такой ход жизнеописания святых получил особенную силу, благодаря личной заботливости митрополита о литературной обработке исторических воспоминаний русской церкви: мы видели выше целый ряд биографов с оффициальным характером, подобно Пахомию Логофету трудившихся над житиями святых разных местностей, где недоставало способных литературных рук для этого. Махрищский игумен Варлаам сумел описать виденныя и слышанныя им чудеса Стефана, которыя потом представил царю и митрополиту; но последние, помыслив, что «толика свята мужа не подобает оставити жития его и чудес без написания», поручили этот труд бывшему Даниловскому архимандриту Иоасафу, который до этого времени очень мало знал о Стефане и его чудесах. В XVII в. жители Вологды, видя чудеса от гроба Галактионова, сошлись в большое собрание и обратились к архиеп. с просьбой о построении храма: архиерей, разспросив благоговейных людей, истинных и правоверных, о житии отшельника «и совещав с народы», велел им построить храм на могиле Галактиона и братию собрать, а одному из этой новой братии составить житие подвижника. Впрочем, обобщая различныя обстоятельства, вызывавшия и сопровождавшия житие, трудно соединить в этом обобщении все частные случаи, которые связывались с его появлением. Иногда последнее ускорялось известностью старца в высших столичных кругах, участием, какое он принимал в церковных или гражданских событиях своего времени. Окончательную решимость колебавшемуся биографу Даниила Переяславскаго сообщило повторенное повеление царя и митрополита, объясняющееся тем, что старец «и самому благочестивому царю, такоже и первосвятителю знаем бе и почитаем от них, егда бе в жизни сей, по преставлении же и у самого самодержца, такоже и у преосвященнаго митр. Макария вопоминаемо бяше житие его». Нет сомнения, на индивидуальныя особенности известнаго жития оказывали некоторое действие те или другия обстоятельства его происхождения; выше мы старались объяснить, как некоторыя из них содействовали упрощению стиля, господствовавшаго в агиобиографии XV—XVII вв. Но в житиях, стремившихся выдержать строгия требования последняго, это действие мало заметно и имело второстепенное значение: здесь, из каких бы частных обстоятельств ни выходило житие, их разнообразное действие сглаживалось близким или отдаленным надзором, который постоянно чувствовал над собой писатель. Упомянутыя наиболее обыкновенныя побуждения, вызывавшия житие, важны в том отношении, что указывают на необходимость для жития при самом появлении или впоследствии подвергнуться официальной церковной поверке. Если житие не было следствием церковнаго прославления святаго, оно писалось с мыслью вызвать это прославление или ускорить его. Только первоначальныя биографическия записки и небольшая группа житий, приближавшихся по характеру к простой биографии, не имели ни такого происхождения, ни такой цели. По чьей бы мысли ни являлось житие, но, возникая из одинаковых побуждений с стихирами и каноном и получая одинаковое назначение, оно, естественно, создавало потребность в известной установленной норме и в церковном надзоре для писателя. В монастырях сознавали эту потребность. Одним из побуждений, удерживавших биографа Даниила Переяславскаго от решимости писать житие, было наставление, слышанное им от учителя: в беседах с братией Даниил «не повелеваше никомуже самохотением писати повести некия о святых, аще не извещение некое будет от Бога или от власти царския и святительския». Ученик Кассиана Босаго Фотий, написав для себя канон на память Иосифа, нашел необходимым, однако ж, представить его на разсмотрение митрополиту, чтобы получить от последняго благословение читать свой труд и молитвовать по нему в келлии. Тот же игумен Алексей, который так решительно говорит о свободе писать жития святых мужей, делает завещание своему преемнику и братии отвезти составленныя им службу и житие Геннадия «в царствующий град на свидетельство» царю, митрополиту и церковному собору, «приятно ли царю и святителю и вселенскому их собору наше писание, достойно ли почитати житие и чудеса преподобнаго, повелят ли пети канон и стихиры святаго, достоин ли есть делатель пишущий мзды своея». С XVI в. обыкновенно глава иерархии с церковным собором, с участием государя и всего синклита, «свидетельствовал» представленное ему житие с службой и своим благословением «пети канон и житие чести» вводил последния в церковное употребление. Довольно полно описан этот процесс соборнаго «свидетельствования» в повести об открытии мощей Никандра, псковскаго пустынника. В 1686 г. комиссия, состоявшая из тамбовскаго епископа, архимандрита Хутынскаго монастыря, игумена Лисицкаго монастыря и ключаря Новгородскаго Софийскаго собора, положив обретенныя мощи в новый гроб, поместила их в церковной стене. Потом, сложив службу и описав житие с чудесами, то есть составив новую редакцию биографии, препроводили оба произведения в Москву к патриарху. Патриарх с архиереями, случившимися в Москве, составив собор в церкви Св. Апостола при патриаршем доме, повелел справщику печатнаго двора иеродиакону Кариону прочитать вслух присланныя службу и житие и, нашедши свидетельство достоверных мужей истинным, постановил праздновать преп. Никандру, а оригинал жития переслать в Никандров монастырь «для чтения и послушания к душевней пользе братии и всех православных христиан». Впрочем, назначение комиссии для изследования дела на месте не было всегдашним явлением в таких случаях; притом ея поверка могла коснуться только описания посмертных чудес. Ни она, ни церковный собор большею частию не имели возможности поверить критически самый факт биографии. Потому обыкновенно принимали готовое житие, если оно было удовлетворительно в литературном отношении. В противном случае подвергали его новой обработке. Эта обработка и то, что довольно часто она поручалась писателю, мало знакомому с жизнию новаго святаго, раскрывает истинный характер соборнаго «свидетельствования». Есть и прямыя указания на этот характер в источниках. Служба и житие Иосифа Санина разсмотрены были церковным собором в 1578 г. при установлении празднования ему в основанной им обители. В списках службы находим разсказ о том, как установлено было всецерковное празднование Иосифу. В 1591 г. повелением царя и патриарха исправлены были тропарь и кондак, стихиры, канон и вся служба преп. Иосифу на литургии, и эту исправленную службу «свидетельствовали на вселенском соборе» царь и патриарх и весь синклит, и советом всего собора узаконоположили и утвердили праздновать преп. Иосифу повсюду 9 сентября на его преставление и «в печатных минеях в тойже день повеле государь царь выпечатати тропарь и кондак и стихиры и канун и всю службу». Точно так же для установления всецерковнаго празднования Корнилию Комельскому в 1600 г. патриарх с митрополитами, архиепископами, епископами и прочим духовенством соборне слушали стихиры, канон и житие чудотворца, и, когда местный архиеп. засвидетельствовал, что чудеса писаны неложно, доложили в Упенском соборе царю и «извещали», что стихиры, канон и житие Корнилия «писаны по образу и по подобию, якоже и прочим святым». Таким образом, соборный надзор имел чисто формальное значение для агиобиографии: он охранял ея установленный стиль, поверял верность жития церковно-литературной норме, «образу и подобию, якоже и прочим святым». Одну из неясных сторон в судьбе древнерусскаго жития составляет распространение его в читающем обществе. Между тем разъяснение этого вопроса представляет не один библиографический интерес: оно могло бы помочь определению степени и свойства того действия, которое древнерусский читатель оказывал на биографа. Если бы наша древняя письменность была лучше наследована по сохранившимся остаткам, она, несомненно, дала бы несколько положительных выводов и для решения этого вопроса. Без того остается ограничиться замечаниями, основанными на беглом, поверхностном обзоре наиболее известных древлехранилищ. Если древнейшия жития в Северной Руси по происхождению и назначению своему были тесно связаны с церковной службой, очень естественно предположить, что они первоначально распространялись главным образом в письменности, имевшей церковное употребление. По-видимому, до XV в. небольшой круг русских житий святых, признанных церковию, сосредоточивался преимущественно в прологах. Впоследствии из пролога широко развились другия формы письменности, заимствовавшия у него систему церковнаго месяцеслова для расположения своего содержания. Осложняясь в содержании и расширяясь в объеме, пролог превратился в четьи-минеи, очень распространенныя в древнерусской письменности, судя по многочисленным разбитым их экземплярам, сохранившимся в рукописных библиотеках. Упрощением четьи-минеи были разнообразные по составу торжественники, наполняющие письменность XVI в.: как и в четьих-минеях, жития были любимой и главнейшей частью в их составе и вместе с поучениями и сказаниями, реже одни, располагались в календарном порядке праздников, с которыми были связаны. Легко заметить, что эти торжественники распространялись по тем же побуждениям, как и сходные с ними по связи с церковным месяцесловом трефологии, сборники церковных служб, выбранных из служебной минеи. Распространению тех и других, и притом с чисто русским содержанием, содействовали церковные соборы XVI в. о новых чудотворцах, значительно расширившие русские святцы и внесшие большое количество русских житий и канонов в обязательное церковное употребление. В одно время с такими сборниками, носящими на себе более или менее ясные признаки церковнаго происхождения, были в большом ходу другие, черпавшие преимущественно из того же литературнаго запаса, но по составу независимые от церковнаго месяцеслова. Большею частью в них даже невозможно уловить ни определеннаго порядка в составе, ни однообразия в подборе содержания; по-видимому, то и другое определялось книжными средствами писца и вкусами читателя. В таких сборниках можно искать указаний для разъяснения разсматриваемаго вопроса: обращаясь вне церковной среды, они разнообразием и подвижностью своего содержания яснее обнаруживают книжные интересы древнерусскаго читающаго общества. Можно заметить, что с XV в. чем далее, тем более размножаются сборники, наполненные исключительно житиями, и между ними все сильнее становится русский элемент. Наконец, с XVI в. во множестве являются отдельные списки русских житий. Из этого можно заключить, что интерес к подвижникам русской церкви постепенно усиливался в русских читателях и по мере этого письменность житий теряла церковныя формы. В этом выводе, извлеченном из движения письменности житий, мы встречаемся с высказанными выше замечаниями, основанными на движении агиобиографической литературы. По-видимому, обе с различных сторон объясняют один и тот же факт в литературной истории жития: если известныя литературныя условия, удалявшия житие от его церковнаго источника, упрощая его искусственный стиль, тем самым облегчали его распространение в мирском читающем обществе, то, с другой стороны, его распространение становилось одним из литературных условий, содействовавших тому же упрощению. Отрывочныя известия о том, как писались жития по многочисленным пустынным монастырям северо-восточной Руси в XVI и XVII вв., подвергают воображение изследователя сильному искушению создать из них картину оживленнаго движения, какое получила там в то время литература житий. Не дожидаясь церковнаго признания, возбуждаемая собственным усердием и вниманием, даже требованиями окрестнаго населения, братия всеми силами хлопочет о составлении правильнаго жития своего основателя; не находя достаточно грамотнаго монаха среди себя, пользуется заезжим, обращается в Москву к митрополиту с просьбой найти и назначить ей биографа, даже не дожидаясь правильнаго жития, спешит, «дондеже есть остаток древних отец», хотя нестройно, «неудобренно» записать на малых хартиях и свитках драгоценныя воспоминания. И чем отрывочнее такия известия, тем полнее готова дорисовать картину неосторожная фантазия, создав для этих житий быстрое распространение и широкий круг читателей. В тех же пустынных монастырях встречаем убедительные примеры равнодушия, с каким относились к жизнеописанию святаго ближайшие читатели, монахи его монастыря. Первоначальными биографическими записками обыкновенно пренебрегали, их не переписывали и мало читали, потому оне нередко пропадали, прежде чем являлось правильное житие. Германа Соловецкаго многие из братии наградили пренебрежением и насмешкой за усердие к сохранению воспоминаний о Савватие и Зосиме и до самой смерти его в монастыре не позаботились переписать диктованныя им записки, оригинал которых был потом увезен гостившим на Соловках приезжим монахом. Точно так же около 1484 г., лет через пять по смерти Александра Ошевенскаго, родственник его продиктовал клирикам записки о преподобном; спустя более 42 лет после этого, около 1530 г., когда первоначальный экземпляр записок погиб где-то вместе с увезшим его игуменом, в монастыре не оказалось ни одного запаснаго списка, и, составляя житие в 1567 г., Феодосий должен был прибавить: «Писания бо нимало обретох, изгибнуша бо писания небрежением». Этим же объясняется, почему так редки списки житий основателей Челмскаго, Монзенскаго, Юрьегорскаго, Ущельскаго, Воломскаго и многих других монастырей. Вообще, среди неясных известий о распространении житий в письменности встречаются указания, не дающия права преувеличивать его. Сохранились сборники XVI и XVII вв., в составе которых заметен местный исторический интерес, в которых соединены сказания и жития святых известнаго города или края, — сборники новгородские, ростовские, вологодские и т.п.; но их вообще немного в существующих рукописных библиотеках. К тому же приводят наблюдения над известными нам рукописными собраниями немногих монастырей, принадлежавших, впрочем, к числу самых книжных в Древней России. Монастырския библиотеки должны были довольно верно отражать на себе объем и движение местных книжных интересов. Значительная часть каждой из них составлялась из рукописей, остававшихся после умерших монахов. Последние, кроме рукописей, написанных или приобретенных ими в монастыре, отказывали в монастырскую казну и книги, которыя приносили с собой из мира. Надписи, встречающияся на рукописях, отличают книгу казенную, которую выдавали из казны по кельям для чтения и «на список», от книги келейной известнаго монаха. Наконец, книжные люди из местных жителей нередко делали в монастырь вклады книгами. По описи библиотеки Иосифова Волоколамскаго монастыря XVI в. насчитывают до 189 имен, принадлежавших духовным или мирянам, которые делали книжные вклады в этот монастырь или рукою которых писаны рукописи, в нем хранившияся. Вскоре по основании Черногорскаго монастыря на Пинеге ярославский гость, построивший в нем церковь, пожертвовал обители «многоразличныя премудрыя книги, числом яко 147 книг». При таком образовании библиотек в известнейших монастырях не удивительно встретить в каком-нибудь из них собрание житий и сказаний, связанных с городом или краем, очень отдаленным от этого монастыря. В соловецкой библиотеке встречаем книги, писанныя в Калуге и пожертвованныя постриженниками или богомольцами из этого города. Но если бы под влиянием исторической любознательности жития имели живое обращение среди местнаго читающаго общества, это отразилось бы на составе монастырских библиотек особенным обилием списков житий, связанных с историческими преданиями края, в котором находился монастырь. Состав монастырских библиотек, принадлежавших к числу самых крупных в Древней России, не подтверждает этого. Биографии Трифона Печенегскаго, Варлаама Керетскаго, Елеазара Анзерскаго, архимандрита Иринарха, сказания о пертоминских и яренгских чудотворцах соловецкая библиотека сохранила в одном или двух списках. Жития Кассиана Босаго и ученика его Фотия вместе с патериком Досифея Топоркова уцелели, если не ошибаемся, только в автографе составителя их Вассиана, попавшем в синодальную библиотеку; точно так же записка об архиеп. Феодосие сохранилась только в одной рукописи Иосифова монастыря, писанной рукою самого автора Евфимия Туркова. Напротив, библиотеки обоих монастырей сохранили во множестве списков рядом с житиями их основателей биографии ростовских просветителей Леонтия и Авраамия, Варлаама Хутынскаго, святителей Петра и Алексия, Сергия Радонежскаго. Это объясняется судьбою Епифаниева жития Сергия в письменности. Выше было сказано, что рядом с 9 списками Пахомиевой редакции, сохранившимися в рукописях Сергиевской библиотеки от XV в., труд Епифания не уцелел ни в одном современном им списке даже в этой библиотеке: он имел только историко-литературное значение, тогда как по редакции Пахомия творили память святаго в церкви. Эти наблюдения заставляют ограничить умеренными размерами действие литературной или исторической любознательности на распространение житий среди местнаго читающаго общества; они же помогут правильно понять значение отрывочных известий об этом распространении. В стенах монастыря житие имело не одно церковное употребление: его читали всей братии за трапезой в день памяти святаго. В конце службы Антонию Сийскому списки сохранили заметку: «На трапезе бывает утешение братии великое и чтем житие преподобнаго». Но то же побуждение, которое вызывало в братии монастыря заботу о составлении жития основателя, заставляло ее стараться о распространении написаннаго жития между мирянами. Биограф Геннадия Костромскаго просит братию перелагать его писание «на новыя скрижали» и раздавать их «по странам православным христианом». Когда боярин Борис Морозов благополучно укрылся в 1648 г. от московских мятежников на Белоозеро, братия Кириллова Новоезерскаго монастыря поспешила послать «ему образ и список жития своего основателя». При чтении жития и чудес святаго, разсказывает современник, сердце боярина осветилось «яко некоею зарею пресветлою, наполнися радости и веселия вся внутренняя его и от великия тоя скорби и печали во утишие и радость преложися». Изгнанник поехал поклониться гробу Кирилла и вместе с «милостыней довольной» положил здесь обет построить по возвращении в Москву новую каменную церковь, основание которой повело к обретению мощей Кирилла и к прославлению его монастыря. Если вместе с распространением жития распространялась и вера к святому, то последняя, в свою очередь, должна была содействовать дальнейшему размножению списков жития. В этом отношении заслуживают внимания известия, в которых списывание житий является делом благочестиваго усердия или обета за исполнение молитвы к святому, за исцеление. Николай Чудотворец, по русскому сказанию о нем, перед кончиной молится за тех, кто «напишет слово жития» его или «напишет кто образ подобия» его, наравне с теми, кто поставит церковь во имя его или подаст милостыню нищим. Года через два по написании жития Саввы Крыпецкаго пономарь приходской церкви в Пскове, питавший великую веру к святому и исцелившийся у гроба его от зубной боли, имел у себя канон и житие его и «прочиташе себе с верою». Такую же веру к Савве имел один посадский в Пскове, «понеже слышал бяше житие и чудодействие святаго». Монах Каменскаго монастыря и дьяк города Любима, страдая зубною болью, дают обет списать канон и житие Геннадия Костромскаго. В описании чудес епископа тверскаго Арсения читаем, что тверской поп, потом переселившийся в Москву, племянница котораго исцелилась верою к святителю, писал в Желтиков монастырь к архимандриту и братии, прося выслать ему канон, житие и чудеса Арсения. Получив их, он «пача вскоре преписовати чудеса святаго, да быша были в дому его на прочитание и на послушание верным». Впрочем, побуждения, привлекавшия к житиям читателей, и действие, какое они производили на последних, в этих известиях легче разглядеть между строками, чем определить по прямым и ясным указаниям. В чуде Варлаама Хутынскаго 1460 г. читаем, что постельник великаго князя издавна имел у себя и читал житие с чудесами святаго и положил на себя обещание со временем постричься в его монастыре. Поселянин Ростовскаго уезда позвал к себе на обед священника, и последний за столом начал разсказывать житие Макария Калязинскаго; юный сын поселянина, прославленный в последствии затворник Иринарх, слышал этот разсказ и сказал: «И аз буду мних таков же». Во время соловецкаго игумена Филиппа, устюжский воевода кн. Оболенский, опасно побив свою княгиню, проникнутый горем и раскаянием, велел принести себе книгу жития и чудес соловецких чудотворцев; утешенный чтением, он дал обещание построить храм во имя Зосимы и Савватия. Изредка проскользнет у биографа намек на то, что жизнь и судьба монастыря возбуждала в мирском обществе что-то похожее на историческое любопытство, с которым оно обращалось к деятельности основателя; биограф Корнилия Комельскаго пишет в предисловии: «Мы убо зде в монастыре седяще, от многих слышим, помышляющим и глаголющим, како в малое се время сей святей обители цветущей и впредь поступающей, паче же ведяще и чин и устроение и благочиние велие и просяще кождо их: дадите нам житие написано святаго старца вашего, господина нашего Корнилия». Сильнее этих частных случаев должны были подействовать на пробуждение в обществе историческаго интереса в отношении к отечественным святым соборы о новых чудотворцах: выше, разсматривая эти соборы, мы указывали признание одного биографа в этом смысле, заметив притом, что самые соборы были отчасти вызваны усилившимся вследствие событий XV в. вниманием русскаго общества к преданиям русской церкви. Впрочем, на отношение общества к житию всего яснее указывает литературный строй и характер последняго, и разсмотренныя отрывочныя известия любопытны потому, что подтверждают это указание фактами из истории письменности житий. Писатель стоял между двумя разсмотренными моментами в судьбе жития, между двумя средами, контролирующей и читающей, и на перо его производили давление требования обеих, далеко не одинаковыя, хотя сходныя во многом. Если литературное развитие измеряется силой, с какою печать авторской личности выступает на литературном произведении, то при первом знакомстве с житиями легко подумать, что в них древнерусская литература достигла своего высшаго развития. Здесь, по-видимому, нет той эпической безличности, из которой так редко выходил древнерусский писатель. Никто не любил так много поговорить с читателем о себе, о чувствах, пережитых во время литературной работы, как составитель древнерусскаго жития. Одна черта ослабляет это первое впечатление. Над жизнеописанием деятелей отечественной церкви испытывали свои силы самые разнообразные писатели, люди различных общественных положений. Но историк литературы напрасно будет обещать себе богатые выводы от изучения этого разнообразия. Он заметит разницу в книжном мастерстве, в количестве и качестве материала, у немногих даже внешния мелкия индивидуальныя особенности; но в литературных приемах, в исторических и общественных взглядах, в чертах, какими каждый характеризует свою авторскую личность, и приезжий Серб, и сын боярский, и царевич, и представители всех ступеней церковной иерархии от пономаря или простаго монаха до патриарха как две капли воды похожи друг на друга. Наследователь даже чувствует себя в затруднении перед той заботливостью, с какою древнерусские биографы предвосхищают у него работу: ему нечего обобщать, нет нужды по мелким, отрывочным и случайным чертам путем утомительнаго наблюдения воспроизводить общий образ древнерусскаго агиобиографа; так старательно последний заботился сам спрятать свою действительную, живую личность под ходячими чертами общаго типа. Впрочем анализ и этих черт не безполезен в критическом отношении, ибо оне характеризуют тот круг древнерусских понятий, в котором стоял биограф и под влиянием котораго обработывались исторические факты жития. Прежде всего обращает на себя внимание ораторская мантия, в которую составитель жития облекает свою литературную личность. Он говорит не как наблюдатель, в тишине келлии изучивший и обдумавший описываемыя явления, а как вития с церковной кафедры перед многочисленными слушателями; мысль его гораздо более обращена к публике, чем к предмету речи. Возстановление факта, завершающее усилия и сомнения простаго повествователя, для него черновая, предварительная работа, которую он оставил далеко за пределами момента, когда взялся за писало и хартию. Он прошел и то состояние торжественнаго самосозерцательнаго покоя, в котором навсегда поселяются самоуверенные историки, посвятившие свою многолетнюю ученую жизнь начертанию пяти с половиной месяцев из истории маленькаго народа. Автор жития идет дальше, в область практических выводов; он настроивает свой тон на высокую дидактическую ноту и призывает своих «послушателей» к духовной трапезе, чтобы предложить им «негибнущую» пищу поучений духовных. Но это право учителя приобреталось ценою тяжелой внутренней борьбы. Некоторые биографы в своих авторских исповедях поведали те душевныя тревоги и сомнения, которыя переживали они прежде, чем достигали необходимой списателю жития ясности и торжественности мысли. Стоят ли они близко к святому или знают его только по преданию, пишут ли по собственному побуждению или по внушению со стороны, они изображают свой труд священным делом, в преддверии котораго писателя ждет борьба противоположных чувств. Многия побуждения поселяли в нем «желание несытно» писать о святом: любовь к святому старцу «яко огнем» распаляет и томит его помысел, великое усердие влечет его к нему «якоже некиим долгим ужем и нудит глаголати же и писати»; он скорбит, что забвение и неразумие лишает современное ему слабое поколение, в котором мало спасаемых, такой душевной пользы, ведения жития святаго; возбуждает его чаяние мзды будущих благ, предстоящей «делателю пишущему» наравне с послушателями и сказателями жития. Но его удерживает собственное душевное недостоинство, нечистота многострастнаго сердца, худость ума; его мучит недоумение, призван ли он к подвигу спасителя, как дерзнет он на дело выше своей силы, где обретет он словеса потребныя, подобныя деяниям святаго, ибо чудныя дела «светла языка требуют». Так остается он много лет «аки безделен в размышлении, недоумением погружаяся и печалию оскорбляяся, желанием побеждаяся». Три года, говорит биограф Даниила Переяславскаго, боролся я с мыслию, писать или не писать. Он обращается к старцам, в ответах разумным, с вопросом, достоит ли писать, а старцы отвечают, что нет нужды терять душевную пользу и утешение, доставляемыя житием святаго. Тогда он прострет грубую десницу и примется писать «помалу» о житии старца. Но тут враг начнет смущать его «развратным помыслом», как показать людям свое писание, не имеющее ни украшения в речах, ни слога праваго, ни псаломских приречений: такое писание не принесет похвалы святому и только навлечет на автора посмех и поругание. Он повергает свой труд, уже доведенный до кончины преподобнаго, и не радит о нем долгое время. Потом опять встанет он мыслию точно от сна, возьмется за продолжение стараго труда и, вновь смущенный, испытает еще несколько смен уныния и бодрости, пока неоднократныя явления святаго старца в легкой дремоте биографа не успокоят его мятущихся мыслей: тогда с сердечной радостью и душевным веселием он берется за перо и после, перечитывая свое сказание, «аки сладкаго брашна напитовается». Так разсказывает о себе биограф монзенских чудотворцев. Или поразит его еще более тяжкий недуг сомнения в действительности чудес святаго, недоверия к разсказам достоверных свидетелей, и, обленившись, он бросает начатый труд с пренебрежением. Успокоившись в келлии после вечерняго пения, он видит себя в неведомом большом храме, в который входит святой с малым прутом в руке и с гневным взором обращается к нерадивому и недоверчивому биографу: зачем берешься за дело не по силам, а взявшись, зачем не кончаешь? — Не прогневайся на меня, отче, за медленность, отвечает биограф со слезами: я стар и не могу стерпеть такой страсти; если оскорбишь меня, я уж не назову тебя отцом и бегу из твоей обители. Преподобный старец, мало осклабився, говорит плачущему слезно писателю: не говори много, не прекословь, пади ниц. Падает на помост виноватый, простирает руки и ноги, святой назнаменает его трижды неслышно, без боли. С рыданием он пробуждается, ему свело правую руку, и персты едва складываются для крестнаго знамения. Получив чрез несколько дней исцеления у гроба преподобнаго, он немедленно доканчивает прерванную повесть. Так поведал о себе биограф Александра Ошевенскаго, закончив разсказ словами: «Ныне же аще бы и множае сих обрел, не обленился бы уже писати, еще бы понудил старость свою за любовь святаго, елика сила бяше». В этих признаниях, без сомнения, не одни реторические образы, хотя нельзя не заметить в них некоторой доли условнаго, некоторых принятых, обычных форм. По этим исповедям любопытно наблюдать, чем возбуждаются авторския смятения биографа, куда преимущественно направляется и на чем успокоивается его мысль. Всего тревожнее занимает его вопрос, призван ли он к своему делу, угодно ли будет святому его писание, сумеет ли он изобразить его деяния достойным образом. Изредка, если жизнеописатель знал святаго по чужим разсказам, набегало на него сомнение в посмертных чудесах; но это было следствием минутнаго упадка духа, нравственнаго бездействия, а не испытующаго напряжения мысли, и так смотрел на это сам биограф, спеша «помале в чувство приити и познати свое согрешение». В его авторской исповеди не встретим намека, чтобы биографический факт имел для него цену сам по себе и разсматривался им независимо от нравственно-практических выводов. Это, впрочем, было неизбежно при том литературном отношении, в каком биограф стоял к описываемому святому. Он не разсматривал последняго со стороны, как явление минувшаго, какое бы хронологическое разстояние ни лежало между ними. Духовное присутствие среди нас человека, давно отшедшаго в иную жизнь, которое для нас имеет метафорическое значение теплаго воспоминания, для древнерусскаго биографа было впечатлением живой действительности. Он постоянно чувствовал над собой его строгий отеческий взгляд, беседовал с ним «аки яве» и при этом неясно сознавал, где кончается деятельность бодрствующаго воображения и начиналось сонное мечтание. Видения святаго вызывали в нем вопрос, не сонныя ли это мечты в самом деле; но он спешил отогнать этот вопрос, как внушение неверия. То, что он на самом деле переживал из описываемой им авторской борьбы своей, было усилием подняться на такую высоту созерцания, на которой было возможно такое решение такого вопроса, и в этом усилии мысль его незаметно переходила черту, отделяющую мир действительных житейских явлений от мира, где нет истории, а живут одни идеалы. Отсюда он брал светоч и мерило для описываемых им событий прошедшаго; из этого же источника заимствовал он главнейшую силу своего биографическаго авторитета в глазах тех, для кого писал свою повесть. Здесь источник его торжественнаго дидактизма, цельности и ясности взгляда, для котораго, по-видимому, нет неразгаданной тайны, который видит насквозь все земныя деяния. На известной высоте сами собой исчезают нестройные звуки и мелкия явления дольней жизни, которыя стоящий внизу наблюдатель напрасно силится соединить в гармоническое впечатление. Кропотливый изследователь строго научнаго направления, измучивший голову микроскопическими гипотезами, вправе позавидовать спокойствию, с каким иной составитель жития начинает свой разсказ: а из какого града или веси и от каковых родителей произошел такой светильник, того мы не обрели в писании, Богу то ведомо, а нам довольно знать, что он горняго Иерусалима гражданин, отца имеет Бога, а матерь — святую Церковь, сродники его — всенощныя многослезныя молитвы и непрестанныя воздыхания, ближние его — неусыпные труды пустынные. Простое историческое мышление не выходит из области действительных фактов, и простой биограф злоупотребит своим литературным полномочием, если перейдет за черту этой области, которую торопится пробежать списатель жития. Начиная общий разбор жития, мы заметили, что оно, как литературное произведение, соединяет в себе два особых элемента, церковно-ораторский и исторический. В обзоре развития литературы житий и в очерке обстановки, среди которой появлялось каждое из них, мы пытались разъяснить различныя условия, действовавшия на эту литературу. Обобщая эти условия, заметим, что они касались главным образом перваго из указанных элементов, что вся литературная история древнерусскаго жития почти исчерпывается судьбою его стиля. Сухая сжатая повесть пролога распустилась в пышныя, даже напыщенныя формы церковно-историческаго слова; но по основной мысли, по взгляду на события и выбору биографическаго содержания житие в том и другом виде оставалось верно модели, — если позволено так выразиться, — какую представляли церковныя песни. Не вся литература житий могла держаться на трудной высоте такого стиля, и в некоторых памятниках он падал в двух направлениях. Одни, расширяя выбор биографическаго содержания, вводили в него черты, выходившия из рамок обычной программы житий, не требовавшияся основною мыслию церковнаго панегирика. Два условия вызывали биографа на такое отступление: если описываемая жизнь была тесно связана с крупными общественными событиями или если она описывалась прежде, чем становилась достоянием церковнаго чествования, делавшаго обязательным для биографа известный выбор фактическаго материала. В связи с последним условием шло упрощение ораторских приемов изложения, возвращавшее житие к сухости проложнаго разсказа и иногда отступавшее даже от строгих требований церковнаго, то есть литературнаго языка. Мы указали три условия, содействовавшия этому; одним из них был литературный взгляд древнерусских писателей, по которому житие, не имевшее церковной торжественности в своем происхождении и назначении, требовало более простаго изложения; другим условием было влияние на биографов массы читателей, которой был недоступен изысканный высокий стиль житий, а третьим — недостаток книжнаго образования в пустынных монастырях, из которых вышла большая часть житий XVI и XVII вв. Но оба эти уклонения не имели широкаго действия в изучаемой литературе и мало изменяли внутренния свойства жития, существенныя для исторической критики: оба удерживали те же приемы обработки и взгляды на явления, какие свойственны искусственному стилю, хотя одно внимательнее изображало время и обстановку деятельности описываемаго лица, а другое упрощало литературныя формы биографии. В том же направлении действовали условия, окружавшия появление и распространение каждаго жития. Оффициальный церковный надзор бодрствовал только над установленным стилем жития; простыя биографическия записки не годились для церковной службы и мало распространялись даже в неоффициальной читающей среде; последняя искала в житии не знакомства с событиями прошедшаго, не историческаго знания, а назидательных примеров для практической жизни; подчиняясь этим влияниям, и биограф думал не столько о самых явлениях изображаемой им жизни, сколько о способе и тоне их изображения.
      Таков, если не ошибаемся, смысл условий, действовавших на литературную обработку жития. Остается изучить происхождение другаго, реальнаго элемента житий, разсмотреть их исторический материал, свойство источников, из которых он почерпался. Эта задача гораздо труднее: для ея разъяснения находим меньше ясных указаний, и они труднее поддаются обобщению. Такую оценку необходимо производить над каждым житием особо, и каждое требует при этом от изучающаго особых приемов, ибо представляет очень разнообразныя основания для такой оценки. Это было одною из главнейших целей сделаннаго выше подробнаго обзора изучаемой литературы. Из него можно, впрочем, извлечь несколько общих руководящих наблюдений. Нельзя не заметить, что качество материала, каким мог располагать составитель жития, было неодинаково в разных частях биографии. Обыкновенно она составлялась в том месте, где прервалась деятельность описываемаго лица, и по источникам, какие здесь мог собрать жизнеописатель. За весьма редкими исключениями место, где епископ или основатель монастыря находил покой от земных трудов, видело лишь последнюю, иногда непродолжительную часть его деятельности и только о ней сохраняло ясныя воспоминания. Прежняя жизнь лица часто проходила совсем в другом далеком крае, и биограф мог найти о ней лишь смутныя и неполныя известия. Весьма немногие биографы находились в положении Епифания при составлении им жития Сергия Радонежскаго, находили около себя живых свидетелей разных периодов жизни святаго. К этой обычной в житиях неполноте источников необходимо быть тем внимательнее, что биографы старались скрыть ее помощию реторическаго изобретения. Главное значение в литературе житий по широте действия и внутреннему качеству имели изустные источники. Первое место между ними занимают живые свидетели, «самовидцы и памятухи» святаго, к числу которых мог принадлежать и сам биограф. Последнее, впрочем, было сравнительно редким случаем: из 60 новых житий и редакций, составленных в Макарьевское время и разсмотренных выше, можно насчитать не более 12, которыя, безспорно, принадлежат очевидцам описываемых святых или в которых можно подозревать перо современника. Чаще оставшиеся самовидцы передавали свои воспоминания о святом биографу, который не знал его лично. В монастырях дорожили «остатком древних отец», по выражению биографа Варлаама Важскаго, видевших святаго или помнивших его житие, и старались сберечь их показания. За ними следуют «достоверные сказатели», чрезвычайно разнообразные по степени достоверности: к ним относились и люди, получившие сведения из первых рук, от ближайших учеников святаго, и люди, до которых эти сведения доходили в виде смутной легенды, не помнящей своего происхождения. Впрочем, различное отношение самовидцев и достоверных сказателей к святому само по себе не всегда точно определяло сравнительное достоинство их как источников жития. Между изменчивыми по составу древнерусскими общинами не было ничего волнообразнее монастырскаго пустыннаго братства. От учеников, заставших последние годы жизни старца, биограф не мог получить таких полных сведений, какия хранились где-нибудь между людьми, не знавшими святаго, но слышавшими о нем от более ранних его сотрудников, давно разставшихся с ним или умерших до написания жития. Лучшим указателем при оценке таких источников может служить момент появления жития, хотя определить его иногда всего труднее. Изустный источник может бить обильной струею, но по самой природе своей очень слабо защищен от скорой порчи: связь, место и время, действующия лица и мелкия, но характеристичныя подробности событий быстро исчезали или спутывались в памяти старцев-очевидцев. Здесь одна из причин неопределенности, бледности черт, которой вообще отличается разсказ искусственнаго жития. Невозможно точно определить степень участия в житиях письменных источников сравнительно с изустными; сами биографы выражаются об этом не всегда ясно и достоверными сказателями называют иногда составителей первоначальных записок. Вообще, не ставя воспроизведения факта главной задачей своего труда и ища самой надежной опоры для своего повествовательного авторитета не в свойстве фактических источников, писатель жития большею частию не считал нужным подробно разсказывать читателю, откуда добыл сообщаемыя им сведения. Это равнодушие в значительной степени объясняется и обстоятельствами, окружавшими написание жития. Ближайшей публикой, которую прежде всего имел в виду биограф, была братия одного с ним монастыря, которая сама хорошо знала, чем он мог воспользоваться для своего труда. Поэтому он ограничивался иногда замечанием, что отважился на такой труд потому, что «известно ведает паче инех» житие святаго и может пользу сотворить, и, предупреждая недоверчивые вопросы, прибавлял: да не подумает кто-нибудь, что я не знаю истины о святом и писал неправо, что я не мог столько лет помнить все, что написал; нет, не говорите так, ибо я писал со слов достоверных свидетелей, и не дай мне Бог лгать на святаго, да не будет этого. Вообще, очень немногие говорят о своих поисках с целию собрать материал для жития или проверить свой разсказ, по крайней мере, не говорят с такою подробностию, как монзенский биограф или Симон Азарьин; по-видимому, немногие даже и производили подобные поиски. Определяя поэтому участие письменных источников в литературе житий приблизительно, глазомером, едва ли ошибемся, сказав, что им должно отвести второстепенное место перед изустными. После самовидцев и достоверных сказателей всего чаще авторы житий ссылаются на старыя записки или свитки, о которых не раз была речь выше. Большая часть их погибла, вытесненная из письменнаго обращения житиями. По уцелевшим запискам Иннокентия о Пафнутие Боровском, Германа о Филиппе Ирапском, неизвестных авторов о Михаиле Клопском, Евфросине и Никандре Псковских и Серапионе Кожеозерском, точно так же по отзывам житий о некоторых из пропавших записок видно, что биографу иногда доставались обширные и исполненные любопытных подробностей разсказы, не лишенные и книжнаго искусства. Но едва ли не чаще встречался он с «писаниями вкратце». По образчикам, какие сохранились в кратких записках о Макарие Калязинском, Никодиме Кожеозерском, Макарие Высокоезерском, можно видеть, что эти писания вкратце были очень похожи на проложныя жития, передавая немногия наиболее крупныя биографическия черты в простом разсказе. Сравнение записок того и другаго рода с правильными житиями, по ним составленными, позволяет заключить, что авторы последних иногда сокращали первыя, чаще вставляли их целиком в свои труды среди известий, заимствованных из других источников; позднейший редактор жития Серапиона Кожеозерскаго почел достаточным просто переписать повесть стараго биографа, прибавив к ней по местам в скобках несколько своих замечаний. Вообще, авторство и простое переписывание в древнерусской литературе житий жили не дальше друг от друга, чем живут теперь в русской учено-исторической литературе; древнерусский списатель жития, по крайней мере, давал обыкновенно свое освещение наивному разсказу старой записки и допускал известную разборчивость в материале, отличая важное от второстепеннаго и опуская или переработывая ту или другую черту источника сообразно с своей основной мыслью и с требованиями агиобиографии. Чтобы поставить свой разсказ в связь с общими историческими событиями, в которых принимал участие описываемый святой, биографы обращались иногда к общей летописи. Но любопытнее было бы разъяснить существование и характер частных, собственно монастырских летописей и определить их отношение к житиям. Возможность такой летописи как отдельнаго, исключительнаго явления доказывается трудом Паисия Ярославова; но исключительныя обстоятельства, вызвавшия это произведение, возбуждают вопрос, насколько можно обобщать такое явление. Обитель на Каменном острове — старинный княжеский монастырь, не имевший прославленнаго церковию основателя. После монастырскаго пожара 1476 г. Паисий собрал и изложил в летописной форме некоторыя черты из истории монастыря; но он не был очевидцем и даже современником большей части разсказываемых им событий и записал их как любознательный книжник, желавший сберечь, что нашел о месте своего пострижения во «многих старых книгах». Такая же летописная форма дана была первоначальной, составленной в первой половине XVI в., краткой редакции сказания о Тихвинском монастыре, в которой записаны известия о чудотворной иконе 1383, 1390, 1395 и 1507 гг. По таким образчикам нельзя судить, насколько был распространен между первыми братствами, собиравшимися около основателей, обычай записывать современныя события, касавшиеся их новооснованных обителей. Столь же мало объясняют дело немногия краткия редакции житий, изложенныя в летописной форме на основании пространных житий или других источников. Таково указанное выше повествование о Пафнутие Боровском; таковы два сказания об Иосифе Волоцком и его монастыре: в одном изложены выбранныя из Саввиной биографии Иосифа главнейшия черты жизни святаго, другое есть сделанная по приказу царя Феодора Ивановича «выпись о начале Иосифова монастыря, о преп. игумене Иосифе, как пришел на место сие и которые по нем игумены были и колько на игуменсте жили и где на властех были». Отыскивая следы монастырских записей современнаго описываемым событиям происхождения, можно остановиться на житии Дионисия Глушицкаго, написанном Иринархом: среди разсказов, неопределенностью черт указывающих на изустные источники, здесь встречаем ряд известий, сохраненных биографом, в той первоначальной, несвойственной житиям форме, какую имели они в погодной монастырской записи; Иринарх назвал и имена этих летописцев. Признаки того же происхождения носят на себе некоторые разсказы в древнейшей редакции жития Михаила Клопскаго; об одном пророчестве блаженнаго прямо замечено, что монахи записали тот день, когда оно было сказано. Рамиан сольвычегодскаго магистрата Алексей Соскин, составляя в 1789 г. историю своего города, нашел старинную летописную записку об основателе монастыря на Сойге Симоне, имевшую, по-видимому, близкое ко времени жизни пустынника происхождение. В рукописях монастырских библиотек встречаются отрывочныя, разсеянныя писцами или читателями, летописныя заметки, касающияся истории монастыря. Сохранилось известие о «летонаписании», которое вел в последние годы своей жизни игумен Псковскаго Печерскаго монастыря Корнилий, занося в него современныя события, касавшиеся этой обители. Трудно найти другия более ясныя указания на монастырския летописи, которыя могли служить источником для житий. Следы их, указанные выше, приводят, по-видимому, только к мысли, что между братствами пустынных и городских монастырей очень мало был разпространен обычай записывать, что совершалось среди них и вокруг, и биограф очень редко мог пользоваться таким источником; летописную форму в большинстве известных случаев принимали сказания, составленныя гораздо позднее описываемых событий и иногда на основании уже готоваго жития. Была практическая потребность в одной записи, требовавшей показания современника и самовидца, и можно предположить, что всего чаще лишь такую запись находил поздний жизнеописатель, если не было старых биографических записок: для совершения ежегодной памяти по святом нужно было записать время его кончины, а для образа — некоторыя черты его наружности. Такое предположение подтверждается большим количеством житий, по-видимому, составленных исключительно по изустным источникам даже не первой руки и, однако ж, умеющих обозначить если не год, то число месяца, когда преставился святой, и описать именно те черты его наружности, которыя нужны для иконописца. Житие не оканчивалось кончиной святаго, и для изображения посмертнаго продолжения его деятельности биограф гораздо чаще находил в монастыре обильныя записки, похожия на летопись. Посмертныя чудеса основателя были явлениями в монастырской жизни, которыми более всего дорожила братия. Указания на монастырскую книгу чудес встречаем даже там, где благодаря небрежности или малограмотности монахов не сохранялось никаких записок об основании и первоначальной судьбе монастыря. Пространное, правильно составленное житие без посмертных чудес — чрезвычайно редкое исключение. Напротив, иногда повесть о жизни святаго по объему и содержанию является не более как беглым предисловием к гораздо более обширному и тщательнее составленному описанию чудес. Биографический разсказ в житиях вообще отличается недостатком хронологических и других указаний, необходимых для полнаго воспроизведения обстановки события. Напротив, изложение чудес редко лишено таких подробностей: имя, возраст и общественное положение исцеленнаго, место его жительства и разстояние от обители, год, число месяца и обстоятельства, при которых совершилось чудо, — все это биограф обыкновенно обозначал с точностию, показывающею, что он пользовался записью, составленной тотчас после события, по горячим следам. Эти особенности сообщают описанию чудес живость и свежесть, которой оно резко отличается от утомительнаго, однообразнаго биографическаго разсказа житий; ими же объясняется особенная любовь, с которой наследователи литературы относятся к чудесам. Есть и прямыя указания на приходския или монастырския летописи чудес и на процесс их составления. При церкви в Яренге, селе на Летнем берегу Белаго моря, со времени явления мощей Иоанна и Логгина около половины XVI в. велись тетради, в которых служившие при этой церкви соловецкие монахи преемственно записывали чудеса угодников. В монастыре Тихона Луховскаго с открытия мощей пустынника в 1569 г. непрерывно записывали чудеса его до 1649 г., когда составлена указанная выше редакция жития его, и одно из этих чудес, случившееся в 1583 г., сам исцеленный сын боярский «в памятныя книги подписа своею рукою». В поздней редакции сказания о Толгской чудотворной иконе находим замечание, что о чудесах ея пространно пишется в той обители. Сольвычегодский ратман и историограф Алексей Соскин пишет, что в Христофоровой пустыни на Малой Коряжемке и у сольвычегодских обывателей есть летописи об этой обители, в которых записаны чудеса, в ней совершившияся со времени ея основания Христофором в половине XVI в.; в своем повествовании Соскин приводит длинную выписку из этих летописей. При возстановлении обители Иосифа Заоникиевскаго в начале XVIII в. поправили часовню над его гробом, который украсили пеленою, начали петь паннихиды по пустыннике для приходящих богомольцев и поручили эконому записывать совершающияся чудеса. Летописание чудес не прекращалось с появлением жития, но примыкало к нему, как его естественное продолжение. Очень часто позднейшия прибавки не обозначались в списках житий никакой заметной чертой, и отсюда происходит одно из главных затруднений для изследователя при определении времени, когда появилось житие, если в последнем нет прямых указаний на это. Мы видели, что после Досифея к житию соловецких чудотворцев прибавлено было в XVI и XVII вв. несколько новых серий чудес. После Пахомия Логофета в XVI в. описывались новыя, им опущенныя или после него случившияся чудеса Варлаама Хутынскаго, и некоторые из них живо рисуют упадок дисциплины в старых богатых монастырях, обнаружившийся в XVI в. Обыкновенно чудеса записывались со слов тех, с кем они совершились, с соблюдением оттенков изустнаго разсказа, и в таком виде переносились биографом из старых записей в житие. Есть много указаний на то, что люди, умевшие писать, сами записывали случившияся с ними чудеса и присылали записки в монастырь или приходили туда и собственноручно вносили их в монастырскую памятную книгу. Между чудесами Антония Сийскаго XVII в. помещена записка игумена Строкиной пустыни Евфимия: живя в Сийском монастыре, он заболел глазами и, исцелившись, переселился в Строкину пустынь в 1662 г., где начал было писать о своем исцелении, но остановился, подумав, «яко просто прилучися таковая вещь, без присещения, и не поймут ми веры»; возобновление болезни и вторичное исцеление заставили его продолжать писание, которое потом было внесено в повесть о чудесах Антония. В 1683 г. один дворянин сам описал совершенное молитвой к Никандру Псковскому исцеление своей дочери и это писание послал в Никандров монастырь со многой милостыней хлебной и денежной. «Мы же, — прибавляет монастырский редактор, — от лица братии приемше сие писание, прочтохом е пред всеми и повелехом сия вписати в книгу жития и чудес преподобнаго». Вскоре после кончины московскаго юродиваго Иоанна инок Трифон из Орешка прислал протопопу Покровскаго собора, где погребен был блаженный, письмо с описанием совершившагося там чуда, и это письмо внесено было в записную книгу чудес Иоанна, находившуюся в том соборе. Случалось, что вдали от монастыря составлялись и, оставаясь ему неизвестными, долго ходили по рукам обширныя сказания о чудесах его основателя; впоследствии и они приобщались к монастырским запискам. Таким порядком записывания чудес объясняется большее разнообразие их литературнаго изложения в житиях сравнительно с биографическим разсказом; но этот же порядок делал их сказателей трудно уловимыми для какого-нибудь высшаго церковнаго надзора. Если чудо совершалось вне монастыря, считали достаточным придти ко гробу святаго отслужить молебен и потом поведать игумену с братией о бывшем исцелении или видении: игумен повелит монастырскому летописцу предать чудо писанию, и летописец только прибавит в конце разсказа: «Мы же, сия слышавше, прославихом Бога и писание предахом, да не будут чудеса, деемая преподобным, в тимении многолетнаго забвения покровены». В 1652 г. «прохожий человек», отец котораго с семьей остановился в Вологде на пути из Москвы в Каргополь, после вечерни в трапезе разсказал братии Галактионова монастыря, как брату его, страдавшему огненной болезнью, на днях явился во сне Галактион и исцелил его от недуга; чрез несколько дней разсказчик привел в обитель своего брата для подтверждения разсказа; «мы же, иноцы, живущие в Галактионове пустыни, сия от того Стефана и брата его Иова видевше и слышавше, написахом вкратце на пользу слышащим». Выше мы заметили, что чудеса были естественным выражением веры к святому, распространявшейся в окрестном населении; этим объясняется взгляд последняго на оглашение чудес как на нравственную обязанность к чудотворцу. Этот взгляд разделяли и книжные люди, записывавшие чудеса: по мнению жизнеописателя Александра Ошевенскаго, скрыть чудо — дело невежества и неразумия, за которое должно будет дать ответ Богу. Испытав чудо над собой или увидев его над близким человеком, крестьянин считал долгом сходить в монастырь, чтобы там попросить братию предать его писанию. Когда биограф монзенских чудотворцев оканчивал свой труд, пришла в монастырь крестьянка и спрашивала, кто пишет чудеса Ферапонта, чтобы разсказать ему исцеление своего сына. Монастырь не углублялся в анализ явлений, доходивших до него из нравственной жизни окрестнаго населения, но старался быть ея вождем и указателем: значительная, если не большая часть чудес в каждом житии выходила из среды самой братии. Встречаем известия, что новыя чудеса торжественно читались в церкви перед всем народом; но это делалось не с целию проверить точность прочитаннаго разсказа. В монастырской братии и среди мирскаго общества относились неблагосклонно к мысли о такой поверке даже и тогда, когда она выходила не из личнаго сомнения, а из церковных требований и производилась церковным порядком. В литературе житий до XVII в. есть любопытныя указания на эту нелюбовь к поверке: легенда и биограф бичуют не только мирян за простое любопытство, с каким заглядывали в гроб чудотворца, но и представителей иерархии, являвшихся с официальным поручением осмотреть мощи и поверить чудеса, если они с излишним усердием относились к своей задаче. Лет через 10 по открытии мощей кн. ярославскаго Феодора и его сыновей биограф разсказывал о наказании, постигшем местнаго архиерея и церковнаго следователя за недоверчивость. Архиеп. Трифон послал протопопа, мужа речистаго, грамоте гораздаго и гордаго, дозреть мощей чудотворцевых, разсмотреть, «исцеления от них по правде ли будут». Протопоп не верил этим чудесам, подозревая, не игумен ли Спасскаго монастыря, где покоились мощи, действует здесь нечистой силой «на прельщение человеком», чтобы приобрести богатство, «еже приношаху граждане на молебны, к раце их приходяще». Когда он с такими мыслями приступил к осмотру мощей, внезапный удар повергнул его на землю, у него отнялись язык, руки и ноги, и он лежал в разслаблении, каясь в своем окаянстве. Летопись говорит, что Трифон отписался от своей епископии, «бе бо болен велми», и удалился в Спасский монастырь. Ярославский биограф указывает причину болезни: услышав о беде с протопопом, владыка, разделявший его неверие и подозрение в волшебстве, содрогнулся и был поражен разслаблением, удалился на покой в монастырь к мощам ярославских чудотворцев и прожил там до смерти, «плачася грехов своих». Биограф Даниила Переяславскаго разсказывает, что, когда митрополит и посланные им духовные следователи потребовали у Даниила слишком строгаго отчета, на каком основании он искал и открыл мощи кн. Андрея Смоленскаго, «егоже никтоже помняше», старец предсказал всем им различныя несчастия, вскоре исполнившияся. Не лишено интереса, как выразилось в этом деле брожение, произведенное в Новгороде учением Косаго. Зиновий Отенский в слове об открытии мощей епископа Никиты разсказывает, что наместник, стоя у гроба, усомнился в возможности, чтобы мощи сохранились в продолжение 430 лет; но когда архиепископ снял перед ним покров с мощей, епарх «зазре своему неверованию». Тогда же явились к архиеп. «попы града», чтобы выразить свое сомнение о новоявленных мощах. Владыка, «неверие их потязая», подвергнул их церковному наказанию, «седмицу едину внимати себе повелев», и, когда потом открыл им гроб Никиты, «общею волею попы с народы просили у владыки разрешения ежегодно приходить ко гробу Никиты всем городом для молебнаго пения». Тот же Зиновий в слове об открытии мощей архиеп. Ионы с горечью вспоминает о похулившем их архимандрите Иларионе, говоря, что он был друг и «стаинник» известнаго покровителя еретиков Кассиана, епископа рязанскаго, и его присутствие при торжестве помешало некоторым в храме почувствовать благоухание от мощей. В XVII в., по-видимому, стали внимательнее относиться к открытию мощей и строже поверять записи исцелений, чтобы устранить «затейныя чудеса», как выразился Симон Азарьин. Во второй половине этого века осудили как лживыя писания повесть о Евфросине Псковском, к которой отнеслись с полным доверием на Стоглавом соборе, и житие Анны Кашинской с чудесами, которое ни по литературному характеру, ни по свойству источников не отличается от многих житий, прежде написанных и не подвергнувшихся такому осуждению. Биографы начинают высказывать мысль, что нельзя записывать и распространять чудеса, которыя не были надлежащим образом проверены и засвидетельствованы: жизнеописатель Иулиании Лазаревской, упомянув о многих исцелениях по открытии мощей ея, прибавляет: «Мы же сего не смеяхом писати, яко не бе свидетельство». В большей части житий не находим следов церковной официальной поверки записанных в них чудес; некоторыя, по-видимому, без нея составлялись и распространялись между читателями. Канонизации 1549 г. предшествовали «обыски о новых чудотворцах», производившиеся епархиальными архиереями, которые, собирая жития, каноны и чудеса местных чудотворцев, руководствовались при этом показаниями местных жителей всякаго звания. Описания этих обысков не сохранились, но о них можно судить по нескольким уцелевшим обыскным актам XVI и XVII вв. В последних есть черты, любопытныя для характеристики источников, которыми пользовались биографы при описании чудес. Чудеса были необходимым условием для церковнаго прославления святаго. В Древней Руси известно было правило, которое требовало для церковнаго признания открывшихся мощей, «да сотворят три чудеса: глух да прослышит, нем проглаголет, слеп да прозрит; и аще сотворят чудеса, то от Бога и от св. апостол; аще ли не сотворят тех чудес, то не приимите их». В 1634 г. по мысли местнаго архиеп. открыли гроб кн. Михаила Ярославича Тверскаго, не вынимая его из земли; чрез несколько дней, как только копавший могилу древоделец разсказал о совершившемся исцелении его руки, архиеп. с собором духовенства и детьми боярскими святительскаго двора поднял гроб из земли и поставил на приготовленном месте в храме; потом начали приходить к гробу больные и петь молебны. Это правило делало необходимым официальное церковное следствие для поверки чудес на месте, если мощи открывались вдали от высшей церковной власти и не по ея почину. Порядок этого церковнаго процесса описан в грамоте Холмогорскаго архиепископа Афанасия, посланной в Соловецкий монастырь в 1690 г. Отвечая согласием на просьбу братии праздновать в монастыре память преп. Германа, он прибавляет, что этого нельзя сделать без воли великих государей с патриархом и без свидетельства, «не яко уничижая его (Германа) преподобство, но храня целость святыя церкви догматов, яко издревле во св. православной вере нашей обыкоша о св. Божиих угодниках предлагатися режде о житии и чудесех их свидетельства достоверныя, по свидетельству же со благоволения общаго православных монархов и архипастырскаго составляются им службы и каноны и тако устрояются праздновати, без свидетельства же и без благословения государскаго и святейшаго патриарха никакоже сие состоятися и прочно быть может». Выраженныя Афанасием правила подтверждаются в главных чертах церковным процессом об Иакове Боровицком, производившимся в 1544 г. Уже тогда ничего не знали о жизни Иакова, и житие его не было написано. Но сохранились акты, относящиеся к процессу; не имея литературнаго значения, они послужили потом материалом для столько же витиеватаго, сколько скуднаго фактическим содержанием слова о явлении мощей Иакова. По челобитью Боровицких обывателей, духовенства и мирян Новгородский архиеп. Феодосий послал в Боровичи соборнаго софийскаго священника с диаконом «смотрити мощей Ияковлих», давно лежавших там у часовни, «и о чудесех его испытати многими людьми и священники». Освидетельствовав мощи Иакова, посланные опрашивали про житие его местных священников и старост и волостных людей добрых, «сколь он давно туто лежит и есть ли на него туто памятухи и знахари». Ничего не узнав об этом, следователи собрали показания о совершившихся у гроба Иакова исцелениях и составили им опись, в которой приложили руки все духовныя лица, присутствовавшия при осмотре мощей, и миряне, подтвердившие своим свидетельством действительность происшедших исцелений. Получив этот «обыск», архиеп. послал его к митрополиту и по грамоте последняго нарядил новую комиссию для торжественнаго перенесения мощей от часовни к новой церкви, прибавив в своем послании к Боровичанам: «И на пренесенье бы естя честных мощей вы, дети боярския и старосты и рядовичи и вси православные крестьяне шли с женами и с детьми своими, и раце бы естя св. мощи предали честно и благоговейно со свещами и милостынями, елико ваша сила». С тех пор в Боровичах ежегодно праздновали день перенесения и начали записывать дальнейшие чудеса; по свидетельству еп. славинецкаго, запись прекратилась на 616-м чуде: это — сухой перечень исцелений, верный образчик старых монастырских летописей чудес, едва ли даже заслуживающий названия литературнаго памятника. Новыя черты разсматриваемаго церковнаго процесса открываются в деле о яренгских чудотворцах. Вместе с известием о них патриарху в 1624 г. из Яренги подана была «чудесем роспись». По указу патриарха митрополит Новгородский поручил своему сыну боярскому вместе с игуменом Никольскаго Корельскаго монастыря поверить эту роспись на месте, «окольными монастыри и государевыми черными и монастырскими волостьми и всякими людьми сыскати всякими сыски накрепко», как явились чудотворцы в Яренге и какия совершили здесь чудеса. Исцеленных ставили перед комиссией, которая разспрашивала каждаго из них накрепко об обстоятельствах исцеления. Данную ими «сказку» сыскивали или поверяли их родом и племенем, а показания родимцев — «окольными тутошними всякими людьми». Для этого комиссия, побывав в Яренге, объехала и все окрестныя волости, ближния и дальния, «для разсылки и письма имая с собою из волости в волость попов и дьяконов и земских церковных дьячков». Церковное поручение, возлагаемое на игумена и боярскаго сына, митрополит называет «государевым делом», и по обстановке его трудно отличить от обыкновенных дел тогдашняго гражданскаго управления. Показания, снятыя с местных жителей и скрепленныя руками отцов их духовных, комиссия отправила в Новгород в дворецкий приказ митрополита. В позднейших описаниях чудес подпись духовнаго отца является одним из главных доказательств действительности чуда. Так, в житии Корнилия Переяславскаго исцеленные подают братии монастыря «подлинныя известия», иногда собственноручно ими написанныя и скрепленныя отцами духовными. Открыв мощи Симеона в Меркушине, Тобольский митр. Игнатий указал всем сообщать о чудесах его священникам Меркушина, которым поручил записывать эти разсказы; обыватель Верхотурья, поведавший меркушинскому иерею о совершившемся с ним чуде, послан был воеводой в Тобольск к митрополиту с «письмом» об этом чуде. Разсматривая различныя условия, действовавшия на литературу житий, мы приводили разсеянныя в ней указания с подробностию, может быть превышающей задачи изследования. С помощию этих разсмотренных условий попытаемся отдать себе окончательный отчет в литературном и историческом содержании жития. Мы видели, как изменялась его литературная форма; но с житием в настоящем смысле слова считали неразлучной ту искусственную форму, которая установилась и господствовала в древнерусской литературе с XV в.: как проложныя краткия памяти, так и простыя безыскусственныя записки разсматривались только как материал для правильных житий или являлись вследствие позднейшей переработки последних, вызванной особенными обстоятельствами. Внешния черты этой искусственности вышли из взгляда на житие как на церковное поучение: оне состояли в тех общих местах, которыя в виде предисловия и похвалы начинали или заканчивали собой биографический разсказ или в виде ораторских отступлений переплетали этот разсказ нравственно-назидательными толкованиями излагаемых событий. Нет нужды останавливаться на происхождении и свойствах как этого взгляда на житие, так и этих общих мест: выше было указано, что литературной колыбелью жития была церковная песнь, а публикой — общество, которому был чужд простой исторический интерес. Эти общия места древнерусская агиобиография усвояла по чужим образцам. Но без преувеличения можно сказать, что в этом отношении русские ученики пошли гораздо дальше учителей. В переводных греческих житиях, обращавшихся в нашей древней письменности, не найдем, говоря выражением Епифания Премудраго, такого «плетения словес», каким старался украсить свой труд древнерусский биограф. Разсказ Киприана и Пахомия Логофета кажется сухим и сжатым сравнительно с изложением их русских подражателей XV—XVI вв. В Макарьевское время нашли Пахомиеву биографию Никона Радонежскаго неудовлетворительной именно в литературном отношении и переделали в более украшенном стиле. В житиях нет недостатка в указаниях на строгость, с какою биограф смотрел на свою задачу, но только с литературной стороны. Ему было недостаточно одного умения писать книжным языком: изложив свою повесть по-церковнославянски, но без реторическаго добрословия, он, подобно Досифею Соловецкому или Герману Столбенскому, целые годы продержит ее в своей келлии, боясь явиться перед читателем в неустроенном виде, пока не найдет опытнаго мастера, который покроет его разсказ блеском широких словес. «Како везти к архиеп., — пишет Досифей о своем труде, — стыжуся, понеже истину написах, но удобрити якоже бы сложно недоумехся». Слагатель самых витиеватых житий всего усерднее просит у читателя снисхождения к простоте своего пера, «понеже извития словесем не вем, ни решения притчам навыкох, ни у философов учихся, грамотикия же и риторикия никогдаже прочитах». Любопытно, что в древнерусской литературе житий первый голос, хотя раздавшийся в пустыне, против философскаго извития, наполняющаго «воздух словесы», поднял приезжий литературный мастер: в предисловии к житию соловецких чудотворцев Максим Грекодобряет Досифея именно за простоту изложения, которой тот стыдился, и, противополагая ее суетной философской речи, прибавляет: «Наши же христианския похвалы, Богу приносимыя и святым Его, аще и проста бывают неухищренными глаголы, но благодарна и нескрыта и явствена всем на пользу слышащим». Зато недостаток биографических сведений, при уверенности в литературном искусстве, никогда не останавливал древнерусскаго писателя; напротив, Андрей Юрьев взялся за новую редакцию жития князя ярославскаго Феодора, чтобы создать блестящий памятник витийства во вкусе времени, но не воспроизвести вполне и тех известий о князе, какия автор нашел в старом кратком житии его. Общия места житий не ограничиваются назидательными отступлениями: они открываются там, где при первом взгляде могут показаться биографические факты. Типический образ святаго, как он рисуется в житиях, слишком известен, чтобы воспроизводить его здесь во всей полноте. В нем рядом с чертами индивидуальными, имеющими значение действительных фактов, легко заметить черты общия, однообразно повторяющияся едва ли не в каждом житии. Эти последния по характеру своему двоякаго рода. Одне настолько широки, что не характеризуют жизни одного лица и, разумеясь сами собою, не дают ничего новаго для его биографии. Редкий биограф не начинал своего разсказа известием, что святой родился от благочестивых, христианских родителей и в известный срок духовно возродился крещением, и это известие нисколько не зависело от того, знал или не знал биограф что-нибудь о родителях святаго. Таковы же описания юности святаго и его первых опытов в иночестве, очень пространно и очень однообразно излагаемыя в житиях: это отвлеченныя характеристики благонравной юности и строгаго иночества вообще, а не черты из жизни Антония Сийскаго или Арсения Комельскаго; их содержание есть лишь развитие заглавия биографии, ибо без этих черт описываемая жизнь не могла бы стать предметом жития. Другия черты, не столь широкия по объему, имеют условное значение: это биографическия гипотезы, необходимыя для полноты картины. К числу обычных черт такого рода относятся известия, что святой, родившийся в глуши древнерусской деревни, именно на седьмом году выучивается грамоте и 12 лет уходит в монастырь, внезапно увлеченный евангельскими словами о тех, кто оставляет родителей ради имени Христова, и биограф заносил это в разсказ, хотя бы ничего не знал о детстве святаго. Черты того и другаго рода проходят по всему житию, и их так много у биографа, что он мог из них одних составить довольно стройный биографический очерк. Любопытна в этом отношении попытка, на которую отваживается автор упомянутаго выше слова о явлении мощей Иакова Боровицкаго: не зная решительно ни одного живаго факта из жизни Иакова, он направляет ладью малохудожнаго своего слова по глубокому морю достохвальных исправлений святаго и на многих страницах «воспоминает по-возможному досточестно» его подвиги. Есть, наконец, третий элемент, входящий в характеристику искусственнаго стиля житий: это известный выбор биографическаго содержания. Как бы ни было житие богато живыми подробностями, оно не удовлетворит историка. Биограф освещал описываемую жизнь только с некоторых и во всех житиях все с одних и тех же сторон, оставляя в тени другия, для изследователя самыя важныя. Отсюда происходит однообразие впечатления, выносимаго из чтения житий, различных по литературной обработке и по качеству биографическаго материала. Этим же объясняется в них недостаток внутренней стройности, плохо закрываемый архитектурной правильностью их внешней формы. Говоря вообще, житие есть лишь ряд отдельных эпизодов, изображающих торжественныя минуты в жизни святаго; будничные промежутки между ними оно обходило или вскользь бросало на них бледный свет. Таков был разсчитанный план, отличавший житие от повествования другаго рода: едва разговорившись о простых житейских подробностях жизни Корнилия Комельскаго, биограф его спешит остановиться, замечая: «Сказания бо (изустнаго разсказа) дело сие, а не жития повесть». Таковы главные приемы искусственной агиобиографии. Наша задача не ставит изследователя в необходимость разсмотреть ни те пути, которыми эти приемы проникали в нашу старинную письменность, ни все подробности их развития у наших древних книжников. То и другое входит в круг специальных вопросов литературной истории жития. Для нас важнее определить значение этих приемов для древнерусского биографа, чтобы видеть, как перо его обработывало описываемыя явления. Простаго анализа искусственнаго стиля житий достаточно, чтобы заметить, что житие и историческое повествование различно относятся к предмету и второе не может брать явления в том виде, в каком дает их первое. Надобно разобрать взгляд древняго биографа на историческия события и на свою задачу, чтобы не спрашивать его о том, на что он отвечать не думал, и не смотреть на вещи его глазами, которыми мы смотреть не можем.
      Все условия, влиявшия на литературу житий, клали в основу жития церковно-моралистический взгляд на людей и их деяния. Было бы, однако ж, большой ошибкой думать, что биограф святаго сходится в точке зрения с историком-моралистом, для котораго поучительны в истории и уклонения от нравственнаго идеала. Древнерусское миросозерцание, на котором стоял биограф, не любилоподниматься на такую моральную абстракцию. Точнее определим это миросозерцание, сказав, что оно искало только непосредственнаго назидания.
 
      Характерно отношение биографа к русской исторической действительности. Он искал в последней отражения другаго, хорошо знакомаго ему мира и ценил ее настолько, насколько она отражала этот мир. Иногда он начинал житие очерком распространения апостольской проповеди, и в словах его звучит чувство народной гордости, когда он передает легенду о путешествии на Русь апостола Андрея. В XIV и в XVII вв. он говорит о русском общественном порядке одинаковым языком, будто никакой перемены не произошло в промежутке. Зато он не был невнимателен к судьбам церкви за пределами Руси, и с половины XV в. мысль его часто обращается к не перестающему умножаться сонму русских пустынножителей, как к живому доказательству, что Русская земля теперь прямая и единственная наследница древняго благочестия. Он любил повторять то место из Пахомиева предисловия к житию Сергия, где книжный Серб спрашивает, откуда засветился этот светильник, не из Иерусалима ли или не с Синая ли, и потом отвечает: нет, из Русской земли, которая долго была омрачена кумирослужением и недавно сподобилась святаго просвещения, но уже озарилась многими светилами, «якоже той превзыти иже исперва просвещение приемших». Лесная русская пустыня становилась продолжением опустевшей Фиваиды. Чем эта пустыня с ея своеобразными условиями и обитателями отличалась от древней египетской, это не занимало русскаго инока-биографа. Он не скажет, хотя бы и знал, как и сколько деревень и починков явилось в лесу под руководством проникшей туда братии; но он подробно разскажет о борьбе основателя с теми же бесовскими «страхованиями», какия древний отшельник встречал в восточной пустыне.
      Безспорно, древнерусский биограф своим историческим взглядом смелее и шире летописца обнимал русскую жизнь. Можно даже сказать, что древнерусская мысль не поднималась выше того историческаго понимания, какое усвоила и развила литература житий. В этом отношении ей принадлежит видное место в истории нашего умственнаго развития.
      Указав, какое значение придавал биограф историческому факту и как его обработывал, легко понять, что житие и историческая биография смотрят на лицо прямо с противоположных сторон. В судьбе лица нас занимает более всего борьба вечно борющихся исторических стихий, личности и среды, ее окружающей; взаимное отношение той и другой стороны служит лучшей характеристикой обеих. Степень нашего интереса к жизни лица определяется тем, в какой мере развило оно среди этой борьбы свою внутреннюю силу и самобытность и насколько стало выше окружающих условий, общаго уровня. Совсем иная точка зрения в житии. Среда, из которой выходил святой, разсматривается в нем только как внешняя помеха, ничего не дающая лицу и настолько слабая, что святой прямо из колыбели становился выше ея и уже в детстве учил родителей правильному пониманию задачи жизни. Между общими местами житий часто встречаем беседу отрока с матерью, которой его воздержание в пище и молитвенное бдение внушают тревожныя опасения за здоровье сына: я не слышал, отвечает он на ея упреки и увещания, я не слышал, чтобы родители желали зла своим детям: объядение и плотоугодие не поставит нас пред Богом. Те многоразличныя сочетания личных и общественных условий, которыя производят такое безконечное разнообразие характеров и которыя привязывают внимание наблюдателя к судьбам людей живущих и отживших, не имели никакой цены в глазах биографа; да едва ли и жизнь, из которой он брал явления, давала обильный материал для такого наблюдения. И здесь, как в понятиях биографа, высшей задачей нравственнаго развития для лица было отрешиться от «долу влекущих мудрований, паче же всего не имели своея воли». Для жития дорога не живая цельность характерас его индивидуальными особенностями и житейской обстановкой, а лишь та сторона его, которая подходит под известную норму, отражает на себе известный идеал. Собственно говоря, оно изображает не жизнь отдельнаго человека, а развивает на судьбах его этот отвлеченный идеал. Вот почему все лица, жизнь которых описана в житиях, сливаются перед читателем в один образ и трудно подметить в них особенности каждаго, как по иконописным изображениямвоспроизвести портреты: те и другия изображения дают лишь «образы без лиц». И в древнейших и в позднейших житиях неизменно повторяется один и тот же строго определенный агиобиографический тип; только в последних черты его иногда становятся живее, как в рисунке царскаго мастера Симона Ушакова оживляется и становится выразительнее прежний иконописный тип.
      Ясно, в чем повествователь уклонится от исторической действительности, если целиком воспроизведет фактическое содержание жития, даже отложив общия места его. Впрочем, остаются некоторые просветы в литературном покрове, который житие клало на явления действительности. Из условий, при которых писались жития, видно, что самыми надежными и более других доступными основаниями для критической оценки каждаго такого историческаго источника служат момент его написания и отношение автора к святому. От того и другаго много зависела не только достоверность биографическаго разсказа, но и самый выбор биографических черт. Общия места отчасти были неизбежны для биографа, не располагавшаго достаточным запасом сведений о святом. Жития, написанныя по личным воспоминаниям автора, значительно отступают от обычных приемов агиобиографии. Если они дают много места реторике и общим местам, то не превращают их в биографическия черты. Епифаний в биографии Стефана Пермскаго, объясняя с обычным красноречием процесс зарождения и развития в юноше мысли о суете земнаго и об отречении от мира, вставляет в свое размышление слова Евангелия о тех, кто во имя Христа оставляет родителей и сродников. Проложное сокращение Епифаниева труда, передавая это место подлинника, превращает размышление биографа в положительный факт: оно разсказывает, что Стефан решился оставить мир, услышав однажды в церкви чтение указаннаго евангельскаго текста. Обзор источников житий дает заметить, что биограф очень редко имел одинаково полныя и точныя сведения обо всех периодах описываемой жизни. В житиях основателей монастырей такия сведения ограничивались большею частью временем жизни святаго в новом монастыре. Вот почему разсказ о судьбе святаго до этого периода в житиях особенно обилен общими местами и дает мало годнаго историческаго материала. Но и описание жизни основателя в новой обители не свободно от общих мест. Анализ взгляда биографа на историческия явления и его отношения к факту указывает, где нужно искать и в этом описании живых следов действительности. Обобщению, превращению в типическия формулы жития подвергались такия явления русской жизни, которыя напоминали собой идеальные образы восточных житий. Напротив, где являлись условия местной древнерусской действительности, мало похожей на древнехристианскую восточную пустыню, там биограф чувствовал себя в большом затруднении: он не находил для них готовых красок в своих образцах и старался говорить о них меньше или вводил их в свой разсказ в первобытной простоте. С той же стороны получают значение ценнаго историческаго материала и чудеса. Выше объяснено, что из всех частей жития описание посмертных чудес святаго наиболее надежно по своим источникам. Как повесть о ежедневныхявлениях монастырской жизни, в которых обитель приходила в непосредственное соприкосновение с окрестным грешным миром, это описание — незаменимый материал во многих отношениях. Прежде всего, на его изложении наименее заметна печать обычных приемов житий, общих мест и условных представителей: по литературной форме своей это большею частию близкое воспроизведение наивнаго разсказа самих исцеленных. Далее, здесь биограф покидал свою обычную невнимательность к обстановке, мелким подробностям событий и передавал обстоятельно разсказ источника или свои собственныя воспоминания. В-третьих, описания чудес — почти единственные литературные источники для истории монастырей по смерти их основателей. Еще важнее то, что они большею частию единственныя записки о каком-нибудь темном уголке России, в которых местное население является с своими нравственными и физическими недугами, иногда со своими этнографическими и культурными особенностями. Наконец, трудно указать другой отдел древнерусских исторических памятников, в котором с такою откровенностью и полнотой высказались бы потаенныя понятия как биографа, так и всего общества.
 

Указатель
разсмотренных житий и сказаний в азбучном порядке имен святых и монастырей

       АвраамияРостовскаго.
       АвраамияСмоленскаго.
       АвраамияЧухломскаго.
       АдрианаПошехонскаго.
       Андрианаи ФерапонтаМонзенских.
       АлександраКуштскаго.
       АлександраНевскаго: сказание современника; две редакции Макарьевскаго времени; редакция псковская Василиева; ред. Ионы Думина.
       АлександраОшевенскаго.
       АлександраСвирскаго.
       Алексиямитрополита: редакции сказания о обретении мощей 132; житие, напис. Питиримом, и его переделка; Пахомиева ред.; слово Феодосия о чуде 1462 г.; 3-я и 4-я ред. жития; похв. слово С. Шаховскаго; 5-я ред. жития.
       Алфановыхбратьев: сказание об открытии мощей.
       Андрея, кн. смоленскаго.
       Анны, княг. кашинской.
       Антония, еп. вологодскаго.
       АнтонияДымскаго.
       АнтонияРимлянина.
       АнтонияСийскаго: две редакции XVI в.; чудеса XVII в.
       Аркадия, еп. новгородскаго.
       АрсенияКомельскаго.
       АрсенияКоневскаго.
       Арсения, еп. тверскаго: Феодосиева ред. и чудеса XVI в.; чудеса XVII в. и похвала.
       АртемияВеркольскаго.
       АфанасияВысотскаго.
       ВарлаамаВажскаго.
       ВарлаамаКеретскаго.
       ВарлаамаУлейминскаго: остатки жития.
       ВарлаамаХутынскаго: первая ред.; вторая; Пахомиева; Лихудова; примеч. 4: чудеса XVI в.
       Василия, блаженнаго московскаго.
       Василияи Константина, кн. ярославских.
       Вассианаи ИоныПертоминских: сказание о явлении и чудесах.
       ВассианаРябовскаго: остатки жития.
       Всеволода, кн. псковскаго.
       ГалактионаВологодскаго.
       ГеннадияКостромскаго: житие; повесть о обретении мощей и чудесах XVII в.
       Георгия, муч. болгарскаго.
       ГерасимаБолдинскаго: автобиография и две ред. жития.
       ГерасимаВологодскаго: чудеса.
       Германа, архиеп. Казанскаго.
       ГерманаСоловецкаго.
       Григорияи КассианаАвнежских: сказание о мощах.
       ГригорияПелшемскаго.
       Гурияи ВарсонофияКазанских.
       ДамианаЮрьегорскаго.
       Даниила, кн. московскаго.
       ДаниилаПереяславскаго; повесть о обретении мощей и чудесах XVII в.
       ДимитрияДонскаго.
       ДимитрияПрилуцкаго; две ред. Макарьевскаго времени.
       Димитрия, царевича углицкаго.
       ДионисияГлущицкаго.
       Дионисияархим. Троицкаго; записка И. Наседки.
       Евфимия, архиеп. Новгородскаго.
       ЕвфимияСуздальскаго.
       Евфросинии, княжны полоцкой.
       ЕвфросинииСуздальской.
       ЕвфросинаПсковскаго.
       ЕлеазараАнзерскаго.
       ЕфремаНовоторжскаго.
       ЕфремаПерекомскаго.
       Игнатия, еп. ростовскаго.
       Игнатия, князя-инока.
       Илариона, митр. Суздальскаго.
       ИннокентияКомельскаго.
       Иринарха, затворника.
       Иринарха, игумена соловецкаго.
       ИродионаИлоезерскаго.
       Исаии, еп. ростовскаго.
       Исидора, муч. ликонскаго.
       Исидора, блаженнаго ростовскаго.
       ИаковаБоровицкаго.
       ИисусаАнзерскаго.
       Иоанна, юродиваго московскаго.
       Иоанна, архиеп. Новгородскаго; ред. XVI в.
       Иоанна, еп. суздальскаго.
       Иоанна, юродив. устюжскаго; похв. слово С. Шаховскаго.
       Иоаннаи ЛоггинаЯренгских.
       Иоасафа, князя.
       Иова,патриарха.
       ИоваУщельскаго.
       Ионы, митрополита: три ред. Макарьевскаго времени 240; похв. слово С. Шаховскаго.
       Ионы, архиеп. Новгородскаго; слово Зиновия Отенскаго; чудеса XVII в.
       ИосифаЗаоникиевскаго.
       ИосифаСанина; канон патр. Иова.
       ИулианииЛазаревской.
       Каменныймонастырь: летопись П. Ярославова.
       КассианаБосаго.
       КириллаБелозерскаго.
       КириллаНовоезерскаго.
       КириллаЧелмскаго.
       КозмыЯхромскаго.
       Константина, кн. муромскаго.
       КорнилияКомельскаго.
       Корнилия, затворника переяславскаго.
       Леонтия, еп. ростовскаго.
       ЛукианаПереяславскаго.
       МакарияВысокоезерскаго.
       МакарияЖелтоводскаго.
       МакарияКалязинскаго.
       Макариямитрополита: повесть о кончине.
       Максимаюродиваго.
       МартинианаБелозерскаго.
       МартирияЗеленецкаго.
       Михаила, кн. черниговскаго.
       Михаила Александровича, кн. тверскаго.
       МихаилаКлопскаго: две первыя ред. жития; ред. В. Тучкова.
       Михаила Ярославича, кн. тверскаго: сказ. современника; ред. XV в., ред. XVII в.
       Моисея, архиеп. Новгородскаго; краткая ред.
       НикандраПсковскаго.
       Никиты, еп. новгородскаго; ред. Маркеллова, Иоасафова, Зиновиева, Варлаамова.
       НикитыПереяславскаго; чудеса XVI в.
       НикодимаКожеозерскаго.
       НиколаяЧудотворца.
       НиколыКочанова.
       Никона, ученика Сергиева: Пахомиева ред.; ред. Макарьевскаго времени.
       НилаСтолбенскаго.
       Нифонта, еп. новгородскаго.
       ПавлаОбнорскаго.
       ПаисияГалицкаго.
       ПаисияУглицкаго.
       ПафнутияБоровскаго: Вассианова ред.; записка Иннокентия; краткия ред.; воспоминания Досифея Топоркова.
       ПахомияНерехотскаго.
       Петрамитрополита: ред. Прохорова, Киприанова; Пахомиево слово об открытии мощей; летописная повесть; похв. слово С. Шаховскаго.
       Петра, царевича ордынскаго.
       Петраи ФевронияМуромских.
       Печерский, Псковской монаст.: повесть и летопись иг. Корнилия; позднейшия прибавления.
       Прокопия, юрод. вятскаго.
       Прокопия, юрод. устюжскаго; похв. слово С. Шаховского; чудеса и похв. слово XVII в.
       Романа, кн. углицкаго: чудеса и служба.
       СаввыВишерскаго.
       СаввыКрыпецкаго.
       СаввыСторожевскаго.
       Савватияи ЗосимыСоловецких; похв. слово Л. Филолога, предисловие Максима Грека и новыя чудеса; дальнейшии чудеса.
       ФерапионаКожеозерскаго.
       Серапиона, архиеп. Новгородскаго.
       СергияНуромскаго.
       СергияРадонежскаго: житие, напис. Епифанием; похв. слово его же; Пахомиева ред. жития; чудеса XVI в.; ред. С. Азарьина.
       СильвестраОбнорскаго чудеса.
       СимеонаВерхотурскаго.
       СимонаВоломскаго.
       СимонаСойгинскаго.
       СимонаЮрьевецкаго.
       СтефанаМахрищскаго.
       Стефана, еп. пермскаго.
       ТихонаЛуховскаго.
       ТрифонаВятскаго.
       ТрифонаПеченгскаго.
       Филиппа,Ирапскаго: житие, сост. Германом; ред. XVII в. и служба.
       Филиппамитрополита.
       ФотияВолоцкаго.
       ХристофораКоряжемскаго.
       Чернигорскиймонастырь на Пинеге.
       Федора Ивановича, царя.
       Феодора, архиеп. Ростовскаго.
       Феодора, кн. ярославскаго: проложное житие и повесть о обретении; ред. Антониева; ред. А. Юрьева; ред. XVII в. и синаксарь.
       ФеодоритаКольскаго.
       Феодораи ПавлаРостовских: сказание об их монастыре.
       Феодосия, архиеп. Астраханскаго.
       Феодосия, архиеп. Новгородскаго.
       ФеодосияТотемскаго.
       ФерапонтаБелозерскаго.
  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52

    		•