И одновременно с этим стих жаркий душный ветер. Вместо него словно холодный вихрь обрушился на землю, взметнув вверх тучи пыли. Мне запорошило глаза. Когда я протер их и смог вновь выглянуть из окна — ничего не было снаружи, что напоминало бы о виденном. Красное зарево померкло, замок Айсфойер был едва различим на крутом склоне. Силуэты полицейских тоже исчезли, словно их снесло холодным порывом. Меня зазнобило как при начинающейся инфлюэнце, на глаза навернулись слезы — результат то ли поднятой пыли, то ли самого ветра, казавшегося колючим и раздражающим.
      Придя на следующий день в медицинский барак, я не застал там Луизу Бротман. Обычно она приходила раньше меня — на четверть часа. Я зашел в кабинет к доктору Красовски. Он сидел на корточках рядом с шкафом для инструментов и что-то искал в нем, по обыкновению что-то бормоча под нос. Когда я вошел, он бросил на меня косой взгляд через плечо и с еще большим рвением принялся перекладывать пинцеты и зажимы с места на место. При этом руки его дрожали, он то и дело что-нибудь ронял. В конце концов, ему видимо надоело. Он выругался громким голосом и поднялся на ноги.
      «Что вы хотели, Вайсфельд?» — спрашивая, Красовски не смотрел на меня.
      «Где госпожа Бротман?»
      «Вечером вернется, — ответил он. — Должна вернуться.
      «Где она?»
      «В Лимбовицах. Сопровождает детей к эшелону».
      «С ними был доктор Сарновски, — сказал я. — Он тоже вернется вечером?»
      «Нет, он будет сопровождать детей до места назначения».
      «Куда их отправили?»
      «С чего вы взяли, что я об этом знаю?» — огрызнулся он.
      «Вы же член Юденрата! Получали какие-то указания! Куда отправили детей?»
      Он тяжело дышал. Его дыхание было насыщено спиртными парами. Он покачивался, уставившись на меня остекленевшими глазами. Вокруг светло-серых радужных оболочек тонкой красной сеткой вились полопавшиеся сосуды.
      «Куда-то на восток, — буркнул он. — Кажется в Польшу».
      Я вспомнил рассказ доктора Сарновски об Освенциме. Ситуация не имела никакого объяснения, казалась чистым абсурдом. Вывезти из Освенцима детей, обреченных на смерть (я уже давно поверил доктору Сарновски, хотя и старался не думать об этом и тем более не говорить), выходить их, вылечить, подкормить, чтобы… Чтобы отправить назад, на смерть? Напрашивалось жуткое сравнение: какие-то дикари-язычники тоже холили и лелеяли жертвы, прежде чем зарезать их перед идолом…
      «Вы можете идти домой, — сказал вдруг Красовски. — Не волнуйтесь, я засчитаю сегодняшний день как рабочий, на пайке ваш уход не скажется. Идите». Когда я подошел к выходу, он сказал: «Я слышал, что их собирались отправить в Швейцарию. Обменять на какие-то важные для Рейха товары. Торговая сделка. Она почему-то сорвалась в последний момент… Идите, доктор Вайсфельд. Госпожа Бротман действительно вернется к вечеру».
      И это было лучшее, что я мог услышать от доктора Красовски в тот момент. Я вышел на улицу, остановился на крыльце. Ноги меня не держали. Я прислонился к двери и закрыл глаза. В памяти всплыл рассказ об Освенциме. Я знал: сказанное Сарновски было чистой правдой. Но верить в это — в массовые удушения евреев — я не мог.
      «Нет, — прошептал я. — Это невозможно».
      «Кто знает, — сказал кто-то рядом. — Кто знает, что возможно, а что нет…»
      Я открыл глаза и увидел раввина Аврум-Гирша Шейнерзона. Он посмотрел на меня и вдруг сказал: «Случилась однажды история. Ученики рабби Менахема-Мендла из Коцка собрались у своего ребе встретить субботу. По традиции, рабби накрылся таллитом, чтобы произнести молитву. Так бывало всегда, но на этот раз он почему-то долго-долго не открывал своего лицо, так что ученики пришли в недоумение, но, правда, боялись потревожить ребе. Наконец, рабби Менахем-Мендл открыл лицо… — р. Аврум-Гирш покачал головою. — Лучше бы он не делал этого. Ибо, знаете ли, реб Вайсфельд, лицо его было искажено гримасой ужаса. Никто не рискнул спросить Коцкого ребе, кто или что столь напугало его. А сам он не рассказывал. Впрочем, реб Вайсфельд, он вообще более не говорил. Он прожил еще долго, но ни разу более не раскрыл уста, до самой смерти. А случилось все 1 сентября 1839 года, ровно за сто лет, минута в минуту, до того, как немцы ворвались в Польшу… Как вы думаете, что открылось внутреннему взору праведника из Коцка в ту злосчастную субботу?»
      Луиза действительно вернулась к вечеру. Во всяком случае, утром она вышла на работу. Выглядела она как обычно, но прядь волос, случайно выбившаяся из-под белой шапочки, оказалась седой.
      Все это я вспомнил сегодня, войдя в кабинет и поздоровавшись. Ответив на мое приветствие, Луиза склонилась над стопкой картонных карточек с данными о вновь прибывших. Я надел халат — не белый, а скорее, серый от частых стирок, — и подошел к стоявшему в углу умывальнику — оцинкованному ведру с пробитым днищем, закрепленному на стене. Роль носика выполнял гвоздь с широкой латунной головкой. На прибитой к стене полочке лежал прямоугольный кусок серого мыла и щетка с жесткой щетиной.
      Вода была обильно хлорирована, так что кожа на руках после мытья мгновенно покрылась белесым налетом, который я тщательно стер подобием салфетки.
      — Можно начинать? — спросил я. Сестра кивнула, поднялась со своего места.
      — Тут отмечены нетрудоспособные, — сообщила она. — Будете проверять?
      Я пожал плечами. Проверка не имела никакого смысла. Сведения о неработоспособных и больных Юденрат получал от немецких врачей, проводивших предварительную селекцию на железнодорожной станции в пяти километрах от Брокенвальда, рядом с Лимбовицами. Мы практически не имели никакого влияния на дальнейшие перетасовки жителей гетто. Единственным изменением, которое вносилось в документы врачами-заключенными, были отметки о смерти, ставившиеся в личные карточки перед сдачей их в соответствующий отдел Юденрата. А смертность была высокой — в начале моего приезда она достигала в среднем четырех-пяти случаев в сутки. Я помню день — через неделю после прибытия в Брокенвальд нашего транспорта, — когда у ворот гетто ожидали проверки сразу пятнадцать закрытых гробов. За эти два года смертность снизилась, но все еще оставалась чересчур высокой — даже по военным меркам.
      Г-жа Бротман кивнула и направилась к двери. Я невольно проследил за ней. Ее прекрасную фигуру не испортили ни чудовищная брокенвальдская диета, ни бесформенный халат из ветхой выбеленной мешковины. Есть женщины, чья прелесть не зависит ни от чего. Просто — она есть. Или же ее нет.
      Первая группа состояла из двадцати мужчин в возрасте от 16 до 65 лет, согласно картотеке Юденрата — недавних заключенных рабочего лагеря Берген-Бельзен. Раздевшись за ширмой, они представали передо мной один за другим.
      Мы не выявили ничего из ряда вон выходящего. Истощение — не до дистрофии, разумеется, но близко к ней. У шестнадцатилетнего парня и сорокалетнего мужчины налицо были признаки анемии. В карточках остальных Луиза по моему указанию написала: «Здоров», — и прикрепила желтые бумажные квадратики. Такая отметка давала возможность включения в рабочие команды, каждое утро отправлявшиеся на сельскохозяйственные или строительные работы, и получение относительно приличного пайка. На практике, разумеется, никто из начальников рабочих команд не интересовался тем, что написал врач при первичном осмотре.
      Следующая двадцатка выглядела менее истощенной и измученной. Я заглянул в карточки. Все понятно. Пунктом отправления значилось полицейское управление города Марсель. Я вспомнил Макса Ландау, депортированного в Брокенвальд из французской неоккупированной зоны. Видимо, судьба этих людей оказалась сходной с его судьбой. Хотя, насколько мне было известно, «неоккупированной зоны» на юге Франции больше не существовало. Тем не менее, похоже, часть тамошних евреев — французских граждан — до недавнего времени продолжала жить в условиях относительной свободы.
      Затем вновь появились бывшие заключенные Берген-Бельзена. Нескольких мне пришлось отправить в палату для инфекционных — хотя не исключено, что не все они были таковыми, и подозрительные симптомы имели своим источником не тиф и не дизентерию, а колит или отравление некачественными продуктами. Но провести тщательное обследование я, разумеется, не мог.
      Женщин оказалось вдвое меньше, чем мужчин, но состояние их было несколько лучше. Лишь одна явно нуждалась в серьезном лечении.
      Что действительно поражало в новоприбывших — так это болезненная радость, с которой они отнеслись к факту прибытия в Брокенвальд. Поразмыслив, я понял ее причину. Большинство тех, кто составил новый транспорт, до этого провели более или менее длительное время в лагерях типа Берген-Бельзена (о нем я знал от некоторых знакомых) или в восточноевропейских гетто — тут мне достаточно было собственных впечатлений от трех недель в Рижском гетто. В сорок первом году из лагеря в Восточной Силезии для интернированных меня в числе нескольких тысяч бывших польских граждан отправили в Латвию. По сей день не знаю причину этого странного решения. Но бюрократическая система Рейха зачастую работала необъяснимо…
      Брокенвальд воспринимался новичками почти идиллически. Я вспомнил доктора Сарновски и его слова об арийском рае для евреев.
      Примерно через три часа к нам заглянул Красовски. Судя по лихорадочно горящим щекам, он не остановился после моего ухода. Впрочем, держался он прямо и говорил свободно.
      — Я забыл ключи, — сообщил он, глядя, по обыкновению, в пол. — Дверь не заперта. Будете уходить — проследите, чтобы все было в порядке.
      Он вышел. Я обратил внимание на то, что Луиза осуждающе поджала губы и слегка покачала головой.
      — Вы не любите его? — спросил я с неожиданным для самого себя любопытством.
      Вместо ответа она сказала:
      — Подойдите к окну, доктор.
      Я подчинился. Окно выходило в слепой тупик, образованный обшарпанными стенами трех соседствующих зданий. Вскоре появился Красовски. Вслед за ним появился еще какой-то человек, мне незнакомый, с белой повязкой на рукаве добротного темно-серого пальто. Они о чем-то поговорили, потом Красовски передал незнакомцу небольшой сверток.
      — Контрабанда, — негромко сказала сестра. — Доктор Красовски сбывает лекарства. И получает в обмен продукты. Плюс спиртное. Вы не знали об этом, доктор Вайсфельд?
      — Лучше продолжим осмотр, — сказал я. Разумеется, я знал о грешках д-ра Красовски, но говорить об этом с кем бы то ни было, мне не хотелось.
      Еще через час я почувствовал, что с трудом стою на ногах, а череда тел желтой восковости превратилась в моем восприятии в бесконечную дурно пахнущую ленту. К тому же мне не дали позавтракать. Обед я тоже мог еще не получить сегодня — если Красовски не позаботился включить меня в списки работающих медиков. А он вполне мог забыть об этом.
      Сестра заметила мое состояние.
      — Сделаем небольшой перерыв, доктор, — предложила она. — Все равно, всех вы сегодня не примете.
      — А сколько их?
      — Вообще в транспорте было триста человек, но в Лимбовицах отсеяли сто двадцать. У нас пока что прошли шестьдесят четыре. Тридцать шесть мужчин и двадцать восемь женщин. Разумеется, мы не успеем за сегодня, — сказала она. — С вашего разрешения, я оставлю еще шестьдесят, остальных отправлю домой и назначу прийти завтра в семь утра.
      Я покачал головой.
      — Еще есть время. Вы же знаете, Луиза, без нашего освидетельствования они останутся голодными на ближайшие дни. Но небольшой перерыв не помешает, вы правы.
      — Тогда я принесу вам кофе.
      Она вышла и через минуту вернулась с дымящейся кружкой.
      — Вы, наверное, сами голодны? — озабоченно спросила она. — У меня есть хлеб с маргарином. Не стесняйтесь, доктор, я сыта. А вам еще предстоит работать, — с этими словами она положила рядом с кружкой картонный кружок, с бутербродом. Слой маргарина был столь тонок, что его присутствие угадывалось лишь по прозрачному слюдяному блеску ноздреватой коричневой поверхности хлеба.
      И в кружке, разумеется, был не настоящий кофе, а желудевый отвар. Но мне сейчас и он показался райским напитком, а крохотный бутерброд — изысканным блюдом.
      Госпожа Бротман бросила в кружку два куска сахара — большая роскошь; на кухонном блоке к кофе прилагались две таблетки сахарина.
      У меня снова закружилась голова.
      — Я выйду, — пробормотал я. — Все-таки, я выйду. С вашего разрешения, госпожа Бротман…
      Ждавшие в коридоре поспешно расступились передо мной. Порядок среди них поддерживали пятеро полицейских. Они почтительно козырнули мне.
      С кружкой в руке я вышел на улицу, обогнул здание медицинского блока и вышел на крохотную площадку, отделявшую его от остальных сооружений. Видимо, когда-то, в довоенные времена здесь располагался небольшой уютный сквер. О нем напоминала чудом сохранившаяся скамейка, гнутые ножки которой наводили на мысль о прерывистом шепоте влюбленных, неторопливом говоре бабушек, беседовавших друг с другом, пока внуки играют на площадке в мяч или прятки.
      Теперь эта скамейка дала временный приют врачу-инфекционисту Ионе Вайсфельду, желавшему выпить суррогатный кофе из жареных желудей на свежем воздухе. Если только вечно сырой, насыщенный миазмами воздух Брокенвальда можно было назвать свежим.
      А затем тому же доктору Вайсфельду предстояло вернуться к никому не нужному осмотру неизвестно зачем пригнанных в это место людей.
      — Извините, доктор, — услышал я, едва сделал первый глоток. Ко мне подошел один из тех, кого мне только что пришлось осматривать. Это был мужчина примерно моего возраста, с редкими волосами, зачесанными назад. Его широкое лицо освещалось дружелюбной улыбкой, не совсем уместной здесь и сейчас. Правда, первое впечатление слабело, а то и вовсе исчезало, стоило взглянуть ему в глаза. Глаза смотрели холодно и настороженно — причем это было настороженностью не жертвы, как у большинства его сотранспортников; скорее глаза казались глазами охотника, высматривающего добычу. Странный взгляд для заключенного гетто. Улыбка, впрочем, исчезла мгновенно, едва он столкнулся с написанным на моем лице недовольством, которого я никак не мог скрыть.
      — Понимаю, что могу показаться назойливым, — сказал он, — но я бы хотел кое-что выяснить…
      Я вспомнил, что в его карточке в качестве отправного пункта фигурировал не Берген-Бельзен, а Марсель, Южная Франция. Этим объяснялось то, что он не выглядел чересчур худым. И выражение глаз было таким, каким было, видимо, тоже из-за того, что он еще не так много времени прожил в шкуре жертвы. А до того, вспомнил я карточку, он был коммерсантом. И значит, относился к породе хищников. Почему-то мне пришел в голову разговор с раввином Шейнерзоном о душах, одна из которых могла ранее принадлежать животному.
      «Например, волку, — подумал я. — Или гиене».
      Вообще, этот человек запомнился мне во время осмотра именно тем, что был мало похож на остальных — включая сохранившуюся спортивную форму. Единственным признаком, печатью изгоя и жертвы, роднившим его с прочими прибывшими мужчинами, являлось отсутствие крайней плоти.
      Я вздохнул и сказал, поставив кружку рядом с собой на скамью (неловко было разговаривать с кружкой дымящегося кофе в руке):
      — Слушаю вас, господин… господин Леви. Так кажется?
      Он засмеялся, хотя взгляд оставался настороженным:
      — Ну и память у вас, господин доктор! Неужели вы запоминаете имена всех доходяг, которых приходится осматривать?
      — Доходяг — нет, — искренне ответил я. — А вот бывших спортсменов, вроде вас, — невольно запоминаю. Именно потому, что попадаются редко.
      — Да я не спортсмен, с чего вы взяли? — господин Леви протестующе махнул рукой. — Разве что в юности был таковым, это верно. Но в последние годы — только теннис, раз в неделю. Вплоть до последнего времени. Поверите ли, в Марселе на корте часто играл с комиссаром полиции, господином Бланшаром. Думаете, каналья сообщил мне о предстоящей депортации? Как бы не так! Буквально накануне появления этого отвратительного приказа он мне проиграл все три сета. И пожимая руку, заявил: «Надеюсь на следующей неделе взять реванш…» — тут господин Леви задумался, хлопнул себя по лбу. — Я идиот! Только сейчас до меня дошло: он же именно такой реванш и имел в виду! Боже мой… Нет, все-таки, евреям нужно быть внимательными ко всему, что говорится и что происходит. Вдвойне, втройне внимательными! В сто раз более внимательными! — он осекся. — Да. Простите, доктор. Терпеть не могу выглядеть дураком. А в последнее время такое случается очень часто. После того как около двух лет назад немцы ликвидировали неоккупированную зону и подгребли большую часть наших соплеменников, я почему-то решил, что худшее позади…
      Я не стал спрашивать, каким образом ему удалось избежать той массовой депортации. В конце концов, случайностей в жизни множество, бывают среди них и счастливые.
      — Вы не могли бы рассказать мне об этом месте? — спросил вдруг он.
      Просьба показалась мне не столько неуместной, сколько забавной. Я открыл было рот, чтобы объяснить г-ну Леви это, но тут перед нами, словно из-под земли вырос полицейский. Г-н Леви мгновенно стушевался. «Синий» наотмашь ударил его дубинкой. Удар пришелся по плечу, г-н Леви согнулся и так, не распрямляясь, побежал к медицинскому бараку. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.