Если вы никогда не держали взрослого африканского слона в однокомнатной хрущевке, вам не понять чувства, с которым Виктор Черноусов рассматривал свою квартиру прекрасным сентябрьским утром 1983 года. Квартирка выглядела так, словно вышеупомянутый слон только что ее покинул и что перед этим он вальсировал здесь в паре то ли со слонихой, то ли с носорогом. А всего-то и было, что накануне хозяин с друзьями отметил начало законного отпуска.
Он лег навзничь и принялся разглядывать потолок. Потолок был весь в трещинах, штукатурка местами отставала. Подобная картина должна была бы добавить неприятных ощущений. Этого не произошло, напротив, ему даже полегчало немного. Трещины на потолке имели место, по крайней мере, лет пять. Чувствовалась в них определенная стабильность. К тому же потолок не хранил на себе следов пребывания веселой компании. Хорошо было бы лежать вот так вечно. Считать трещины, думать о чем-нибудь необязательном. Например, о ремонте квартиры.
– Вечно лежат только в мавзолее, – с философским сожалением пробормотал Черноусов. – И то – не все… – он тяжело вздохнул и попытался сесть на диване. – Ох, мать твою…
Сесть ему удалось с третьего раза. Лучше бы не удавалось. Едва голова оторвалась от подушки, как перед глазами все поплыло. Пришлось снова принять горизонтальное положение и закрыть глаза – отчасти чтобы замедлить тошнотворное вращение, отчасти чтобы не видеть бардака, царившего в еще вчера вполне уютной квартире.
Зазвонил телефон. Пронзительный звук спровоцировал у Черноусова новый приступ боли. Он обеими руками схватился за голову и жалобно застонал.
Стон как будто пристыдил неизвестного, пытавшегося пообщаться с отпускником. Телефон затих. Виктору чудилось в этом молчании некое коварство: мол, руки от головы убери, а там…
Он твердо (насколько это было возможно) решил не поддаваться. Телефон подождал, разочарованно тренькнул и затих, потом снова зазвонил. Следующий звонок оказался менее пронзительным, но куда более продолжительным. Виктор осторожно, стараясь не делать резких движений, поднялся и поплелся к тумбочке.
– Алло? – выдавив из себя слово, он испугался незнакомого звучания собственного голоса.
– Черноусов? – подозрительно осведомилась трубка. – Ты что, охрип?
Услышать с похмелья голос шефа, главного редактора «Коммунистической молодежи» Николая Степановича Лисицкого – такого блюда деликатный желудок корреспондента Черноусова вынести не мог. Трубка сама выскользнула из мгновенно ослабевших пальцев, а Виктор рванул в туалет, а оттуда в душ.
Холодные струи обожгли кожу. Жертва отечественной ликеро-водочной промышленности стоял под душем около получаса, постепенно оживая. Одновременно он пытался решить совершенно непосильную задачу – ответить на вопрос: что мог означать неожиданный звонок шефа?
Впрочем, существовал способ это выяснить. Он наскоро растерся полотенцем и побежал к телефону.
Наталья отозвалась сразу, как будто ожидала его звонка.
– Глаза б мои тебя не видели, – сказала она вполне традиционно.
– Наташа, – сказал Виктор осторожно, – надеюсь, я вчера вел себя достаточно деликатно?
– Увы, – ответила она. По интонации невозможно было определить, имеется ли в виду «увы, да» или «увы, нет». И то, и другое вполне подходило для их отношений то ли друзей, то ли любовников. Он тяжело вздохнул.
– Ладно, не притворяйся, – сказала Наталья. – И не казни себя. Когда я уходила, ты все равно уже был никакой. Здоровое тело с полным отсутствием духа. В смысле соображения.
Виктор снова вздохнул, еще тяжелее.
– Хватит вздыхать, – сказала она. – Иди отсыпайся, вечером я позвоню. – И смягчившись добавила: – А может быть, приду. Все, спи.
– Какой там сон, – мрачно возразил он. – Начинаю чувствовать себя незаменимым. Не успел уйти в отпуск, как зачем-то понадобился Степанычу. Как думаешь, зачем?
– Понятия не имею. Хочешь, чтобы я узнала?
– Да… То есть, нет, не надо, я сам. Значит, вечером позвонишь?
– Позвоню, куда я денусь? – теперь вздохнула она. – Только, пожалуйста, пусть твои друзья сделают на сегодня небольшой перерыв. Хорошо?
Наталья положила трубку, не дожидаясь ответа, а Виктор набрал номер шефа. Услышав недовольное «алло», сказал:
– Николай Степанович, вы мне звонили? Извините, тут у меня что-то с аппаратом.
– А, Виктор? – интонации Лисицкого чуть смягчились. – Ты мне нужен по одному делу.
– По какому?
– Не телефонный разговор, – сухо ответил шеф. – Подъезжай в редакцию… – он секунду подумал. – В конце дня. Часиков в семь. Договорились? Не волнуйся. На твой отпуск никто не посягает. Все, мне некогда. Жду в семь.
Всякий раз, когда Черноусову приходилось наводить порядок после веселого мероприятия, он удивлялся вместительности и даже огромности крохотной однокомнатной квартирки. Во всяком случае, складывалось впечатление, что несчастные шестнадцать квадратных метров, ограниченные бетонными стенами, включают в себя невероятное количество тайных мест, куда не ступала нога хозяина. Компании у него обычно собирались порядка десяти-двенадцати человек. И лишь наличием в квартире невидимых обычным глазом, но многочисленных тайных троп и закоулков можно было объяснить обнаружением наутро большого количества неожиданных предметов – от бумажников, безуспешно разыскиваемых владельцами накануне, до галстуков и пиджаков неизвестного происхождения. Например, однажды Черноусов нашел в шифоньере настоящий фрак. Память не смогла подсказать личность хозяина столь редкостного наряда. Сам он тоже никогда более не объявлялся. Так и висел этот фрак – самый загадочный предмет в ординарном жилище корреспондента областной молодежки.
Сегодняшнее утро не составило исключения. В одном углу обнаружился солдатский ремень с латунной пряжкой. Пряжка была начищена, и сам ремень производил впечатление предмета, которым владелец безусловно дорожил. Остальные находки оказались вполне традиционными: кошельки, бумажники, складной нож. Исключение составила колода карт, валявшаяся под креслом рядом с балконом. Поскольку сам Черноусов был вполне равнодушен к карточным играм – разве что изредка друзья могли подбить его на то, чтобы расписать «пульку» – то карт в его доме отродясь не бывало. А тут колода, новая, недавно распечатанная. Только верхние три карты почему-то изогнуты по продольной линии.
Виктор взял в руки колоду, снял примятые карты, перевернул. Девятка и десятка пик, десятка червей. Изогнуты так, что в сечении напоминали латинскую «s». Он задумчиво подкинул колоду пару раз на ладони. Что-то такое смутно отозвалось в памяти… Кто-то какие-то фокусы показывал… Он озадаченно потер лоб. Ну да, какой-то тип демонстрировал ловкость рук. Две карты черной масти, одна красной. Угадайте красную. Красная выигрывает, черная проигрывает, деньги ваши будут наши… Карточный вариант игры в «наперсток». Хорошенькие фокусы. Виктор хмыкнул и осторожно положил колоду на столик рядом с телефоном. Очень интересная деталь. Кто же это из вчерашних гостей владел столь редким и опасным ремеслом? Понятно, что никто из его старых друзей. Кто-то малознакомый. Он опустился на заскрипевший диван. Малознакомые… Таковые вчера имелись – минимум двое. Сейчас Виктор четко вспомнил, что, например, Игорек Родимцев притащил с собой какого-то пьяного солдата. Недалеко от черноусовского дома, на той же улице располагалась воинская часть. Насколько можно было понять, Игорь, находившийся в состоянии повышенного альтруизма, узрел грустного, ничего не делающего солдата и пригласил его выпить-закусить. Дальше Виктор вспомнил, что вчерашнее появление защитника Отечества вызвало тихий сдвиг по фазе у Володи Макарова. Будучи хорошо поддатым, Макаров при виде солдата почему-то решил, что празднуется День Советской Армии, 23 февраля (хотя окна были нараспашку, и в них тянуло сентябрьской жарой), и принялся произносить тосты за все рода войск поочередно. Прочие решили, что это такое новое развлечение и наперебой пили за них, а потом – за Первое мая, за Восьмое марта и за Новый год (по обоим стилям). Так что полное отупение большинства собравшихся на вчерашнем сабантуе было спровоцировано явлением Советской Армии народу.
С солдатским ремнем понятно. Оставалась колода. Немного поднапрягшись он вспомнил, что какой-то разбитной тип приперся на хвосте Женьки Васнецова-Маевского («Васнецов» – прозвище, «Маевский», соответственно – фамилия). Но тут память не могла подсказать ничего существенного, кроме самого факта наличия в компании постороннего. Виктор решил, что спросит у Женьки. Может быть, даже сегодня. Хотя вряд ли этим стоило интересоваться всерьез. Ну, шулер. Или наперсточник. Мало ли странных гостей появлялось в его доме.
Закончив уборку, то есть рассовав по углам стулья, составив пустые бутылки в ящик на балконе, свалив в раковину грязную посуду и разложив сувениры (колоду, ремень, вытертый маевско-васнецовский кошелек с голой подмигивающей красоткой под прозрачной целлулоидной пластиной и четырехцветную ручку неизвестного происхождения), он прошествовал в кухню. Кофе «Якобс» – каждый раз, открывая банку, Виктор наслаждался тонким экзотическим ароматом – подарок любящей подруги Натальи. Привезла из недавней поездки в ГДР. Не тот бледненький порошок, расфасованный по синтетическим пакетам в универсамах. Может, и сам синтетический, один Бог ведает, что они там намешивают, наука не стоит на месте, движется семимильными шагами… неважно, в общем. Он поставил старую закопченую, еще бабушкой купленную джезву на огонь.
За спиной раздался оглушительный треск будильника. Виктор поморщился – как говорится, с добрым утром. У огромного круглого будильника было несколько причуд. Одна из них, самая неприятная, заключалась в том, что звонил будильник тогда, когда сам находил нужным, а не тогда, когда нужно хозяину. Изредка их потребности совпадали, чаще же нет. Ремонты не давали ничего, а выбрасывать Черноусов почему-то не решался. Будильников в продаже нет, а вдруг характер этого изменится в лучшую сторону?
Будильник трещал, а он готовил себе завтрак. Наконец, пружина выдохлась, своенравный механизм замолк. Виктор поздравил себя с победой над техникой. Поджарил парочку бутербродов с сыром. Кофе получился замечательный, с густой светло-коричневой пенкой. Виктор вовсе не был гурманом, и завтрак готовил медленно и тщательно лишь потому, что считал сей процесс своеобразным тестом: отошел от вчерашнего или не отошел? Если не отошел, за время приготовления непременно появится желание спустить все приготовленное в мусоропровод. Пока означенного желания не появлялось. Хотя и аппетит был на нуле.
Он налил кофе в чашку и задумался над просьбой Лисицкого. О том, что это была именно просьба, свидетельствовала интонация шефа – вполне конфиденциальная и даже несколько смущенная. Плюс назначенное время. Время – после рабочего дня, когда в редакции практически никого не оставалось, кроме уборщицы.
Но что мог просить редактор газеты «Коммунистическая молодежь» Николай Степанович Лисицкий у рядового корреспондента той же газеты Виктора Черноусова? Червонец до получки? Абсурд. Скорее уж было бы наоборот.
Виктору пришло в голову, что Лисицкий мог обзавестись зазнобой на стороне и хотел попросить у подчиненного ключ от квартиры. Так сказать, злоупотребить служебным положением. Тем более что подчиненный собрался в отпуск, а законная жена шефа (вспомнил Виктор) Екатерина Васильевна – в Трускавце.
Маловероятно. Скорее имелось в виду поручение. Связанное с отпуском. Так, мол, и так, Витюша, без твоих убойных репортажей «Молодежь» наша в первую же неделю вымрет. Так что, будь добр, напиши нам что-то заковыристое во время отпуска.
Представив себе подобный разговор, Черноусов сам фыркнул от нелепости предположения.
Пожалуй, появление дамы сердца выглядело правдоподобнее. Кстати…
У Виктора вдруг испортилось настроение. Если он будет в редакции только в семь и позже, то кому позвонит Наталья? После вчерашнего вечера ему вовсе не улыбалось переносить возможное свидание. Тем более, что по странному стечению обстоятельств, это предстояло сделать уже то ли в пятый, то ли в шестой раз – за последний месяц. В конце концов, подруга, при всем либерализме отношений, могла решить, что ею пренебрегают.
Следовало либо позвонить шефу и договориться на другое время, либо позвонить Наталье – с той же целью. Не хотелось делать – ни первого, ни второго. Он напоминал самому себе мучающегося похмельем Буриданова осла.
– Хорошо, если Буриданов… – пробормотал Черноусов. – А если просто… – и он вздохнул с невыразимой тоской.
Стрелки стенных часов стояли на половине первого. Еще оставалась прорва времени, а потому он решил не забивать себе голову. В конце концов, Наталья может задержаться в редакции, Черноусов застанет ее там, быстренько поговорит со Степанычем и так далее.
– Будем решать проблемы по мере их поступления, – бодро сказал он. – При желании можно все успеть.
Он забрал внизу из почтового ящика газеты: родную «Коммунистическая молодежь» и московскую «Правду». Писем не было ни от кого. Собственно, Черноусов и не ждал их ни от кого. Нечаянной радостью оказался денежный перевод на сорок семь рублей пятьдесят копеек – из журнала «Вокруг света». Черноусов уже не помнил, что именно отправлял в журнал, но сейчас это не имело значения. Имел значения сам перевод. Очень кстати, поскольку вчерашний забег чувствительно ударил по карману и вышиб кругленькую сумму из полученных накануне отпускных. Он даже побаивался открывать бумажник – думал что увидит там пятачок на троллейбус. Тогда ему пришлось бы посвятить ближайшие несколько дней самобичеванию, после чего начать долгие ритуальные культпоходы в пункт приема стеклотары. Как писал гениальный непризнанный поэт Володя Алексеев в элегии «На смерть зарплаты»:
«Встречает утром день гитара, Меняется на деньги тара».
– Да, завидую, – сказал он. – Я вот третий год никак не вырвусь, – он вздохнул.
И вообще: подсознание при этом восставало против того, чтобы деньги, полученные от сдачи посуды, тратились на хлеб, а не, скажем, на пиво. Ну и, конечно, сам факт торчания в бесконечной очереди таровладельцев всегда раздражал до чрезвычайности.
Словом, на улицу Черноусов вышел в частично восстановленном настроении, солнечный день полностью – или почти полностью – гармонировал с внутренним состоянием отпускника, и главное – некуда было спешить. Он неторопливо шел по направлению к центру города и на ходу просматривал заголовки в «Правде».
«Политиздат» выпустил в свет избранные произведения Генерального секретаря ЦК КПСС Ю. В. Андропова. В книгу включены произведения, написанные Ю. В. Андроповым в разные годы. Черноусов вспомнил идиотскую строку из юношеского творения генсека: «Живут и умирают человеки…» Да уж, ничего не скажешь. Посильнее, чем «Фауст» Гете… Так, а это что? «Афганистан: ростки новой жизни». Виктор покачал головой, скептически усмехнулся. Какие, к черту, ростки… Игорек Родимцев, бывший десантник, побывал в Афганистане. Если верить ему, из всех ростков там в изобилие можно наблюдать только ростки опиумного мака. Заросли, можно сказать… «В Москву прибыла группа американских бизнесменов, в том числе известный предприниматель и давний друг СССР Реймонд Галлер…» «Живучи американские бизнесмены, – подумал Черноусов, – товарищ-мистер Галлер, кажется, еще с Владимиром Ильичем Лениным имел удовольствие встречаться. От Ильича до Ильича и далее в вечность…»
Партийная жизнь… Партийная учеба… Фельетон о хищениях на продовольственной базе… НАТО… Нет, такое чтение для отпускника явно не подходило. Черноусов скомкал газету, благополучно опустил ее в ближайшую урну, посмотрел на часы и подумал, что вполне мог бы навестить Маевского-Верещагина, поскольку уже находился совсем рядом с его мастерской, на площади им. В. В. Куйбышева.
Женька был бы хорошим художником. Может быть даже великим. Если бы не пил. Водка приводила к самым невероятным событиям – и смешным, и грустным, но чаще всего кончавшимся очередным увольнением. Например, однажды (он работал тогда в районном Совете депутатов) ему поручили оформить Куйбышевскую площадь к очередному празднику – кажется, Седьмому ноября. Среди прочих лозунгов, Женька должен был написать следующий текст: «Решения Июньского Пленума ЦК КПСС – в жизнь!» Красное полотно Верещагин повесил прямо на площади, на ограде Детского парка, рядом с Дворцом пионеров. Там, где оно и должно было висеть – резонно рассудив, что таскать уже написанное труднее, – и принялся стоя на стремянке раскрашивать нанесенные заранее мелом буквы. Краска у него закончилась перед буквой «и» в слове «жизнь», то есть на букву «ж» хватило, а дальше нет. Женька отправился в мастерскую за краской. Мастерская находилась в двух шагах, но все дело в том, что во время этих двух шагов он встретил друга с бутылкой. За полчаса ничего не случится, решил Женька и принял. А приняв, забыл. Появился через три дня, только для того, чтобы унести трудовую книжку. Три дня весь Симферополь читал гордо высившийся на площади им. Куйбышева лозунг «Решения Июньского Пленума ЦК КПСС – в ж» и бурно радовался точности указанного адреса.
Подобных историй с ним приключалось невероятное количество. Кое-кто из друзей уверял, будто многое, случавшиеся с другими, все равно впоследствии приписывались Женьке – уж больно удачно он подходил для этого.
Дверь мастерской оказалась распахнута, громко орал магнитофон – еще одна верещагинская привычка: плакаты и лозунги – только под Высоцкого. Увидев Виктора, Женька энергично закивал головой и указал подбородком (руки были заняты, а зубами он сжимал карандаш) на разбитый диван в углу. Черноусов сел, закурил первую за сегодня сигарету и занялся своим любимым делом – разглядыванием висевших на стене напротив картин. Верещагин написал их во время одного из случавшихся с ним порой периодов беспробудного творчества.
Одна – полотно примерно метр на полтора – изображала голого обрюзгшего старика, сидевшего, привалившись к стене. У старика росли крылья – очень массивные, словно вырубленные из дерева. Стена была увешана часами – самыми разными, от ходиков до электронных – показывающими разное время. Картина называлась «Уснувшее время».
Вторая висела чуть ниже. Квадрат полметра на полметра, городской пейзаж из окна высотного дома. Серые тона, масса серых оттенков – от серо-голубого до серо-черного. А с неба на этот город летел, словно красно-оранжевый клубок, горящий самолетик. Горящий самолетик находился на уровне глаз смотрящего картину. При этом город выглядел современным, а самолетик – допотопный биплан, нечто вроде «фармана» начала века. Эту картину Женька назвал довольно стандартно: «Сон об Икаре».
А рядом с этими двумя висела еще одна – на первый взгляд ничего общего с ними не имевшая – копия малоизвестной картины Тициана «Гомер и его герои». «Малоизвестной,» – так говорил Маевский. Для Черноусова все картины Тициана смело можно было относить к малоизвестным.
На картине был написан величественный слепец в окружении прекрасных обнаженных фигур. Виктор почему-то только сейчас обратил внимание на то, что фоном картины был пожар – видимо, пожар Трои – и на то, что колорит обеих картин его друга как бы продолжал цветовую гамму этого пожара. Копия принадлежала кисти старого художника Ефима Мардера, которого Маевский почтительно именовал свои учителем. Старик жил в Пригородном и рисовал, главным образом, иконы. Об этом Черноусов узнал из рассказов Маевского, тот вообще очень любил рассказывать о старом художнике, особенно в подпитии. Женька рассказывал также, что в свое время – в двадцатом, кажется, году – Мардер написал знаменитую картину «Троцкий на Южном фронте», часто печатавшуюся в книгах по истории гражданской войны – до тех пор, пока Троцкого не выслали из СССР. Примерно тогда же Мардер оказался в лагере, из которого вышел только после ХХ съезда. Черноусов все собирался написать о нем статью – разумеется, без упоминания лагерного периода – и каждый раз что-то мешало. Так что разговоры об этой статье превратились у друзей в род постоянного разговора – как, например, о погоде.
– Женька, – спросил вдруг Черноусов, – а правда, что старик написал эту копию по памяти?
– Правда, – ответил Маевский, не отрываясь от работы. – Он в свое время написал более десятка вариантов с подлиника, так что знал, можно сказать, каждый мазочек. Не забывай, дед был одним из лидеров неоклассической школы.
– А что, и такая существовала? – Виктор делано удивился. В действительности об этих самых неоклассицистах Верещагин рассказывал раз, наверное, двадцать.
– А как же! Только быстро кончилась, – ответил Верещагин. – Их всех пересажали в конце двадцатых. Старик утверждал – из-за его картины с Троцким. Между прочим, один только он и вышел.
Черноусов докурил сигарету в тот самый момент, когда Женька закончил работу и с наслаждением швырнул кисть куда-то в угол.
– Ты что куришь? – спросил он.
– «Опал», – ответил Виктор.
– Дай закурить, а то я от «Беломора» уже одурел, – он сонно потянулся, потер кулаками глаза. Черноусов протянул ему пачку. Верещагин подцепил вымазанными красной и синей краской пальцами одну сигарету и плюхнулся на диван рядом со мной.
– Что малюешь? – спросил Виктор.
Женька пренебрежительно махнул рукой.
– А, ерунда, – сказал он. – Про победу Коммунистического труда. Для актового зала «Сантехпрома». Халтурка, на три дня. Пива хочешь?
Черноусов отрицательно качнул головой.
– Напрасно. Свежее, с утра берег.
– Шеф вызвал, – объяснил Виктор. – Не могу.
– Ты что? – Женька удивился. – А отпуск?
Черноусов развел руками.
– Черт его знает. Надеюсь, что не отзовут. Вроде незачем.
– Понятно… – не вставая, Женя потянулся к холодильнику. Дверца была разрисована подсолнухами а-ля Ван-Гог. Откупорив бутылку «Жигулевского», он с наслаждением прильнул к горлышку. Черноусов почувствовал острейший укол зависти. Он снова повернулся к картине Мардера.
– А что, – он задумчиво почесал переносицу, – напишу-ка я о нем. Между прочим, ты давно обещал нас познакомить.
Женька на мгновение оторвался от бутылки.
– Поздно, брат, – сказал он. – Да, невероятный старик был.
– Почему был?
– Умер недавно. В самом конце марта. Так что ты опоздал, – он на мгновение задумался, словно хотел добавить еще что-то. Во всяком случае, так показалось Черноусову. Но ничего не сказал, снова присосался к пиву.
Виктор отошел от картин, вернулся на свое место. Всегда в таких случаях появляется вполне объяснимое чувство вины. Он посмотрел в угол, где висела огромная фотография с какого-то концерта. На переднем плане стоял весьма экзотического вида скрипач – длинноволосый, бородатый и совершенно голый. Физиономия у него была скучающая.
– Кто это? – спросил Черноусов. Маевский взглянул на фотографию.
– Джерри Гудмен, из «Махавишну орхестра», – ответил он. – Виртуозный скрипач. Недавно их альбом слушал. Гениальная музыка.
– Заметно.
– Слушай, – озабоченно сказал Маевский, – ты, случайно, не находил моего кошелька?
Черноусов молча протянул ему кошелек, обнаруженный сегодня среди прочих сувениров.
– Слава Богу, – сказал Женька. – Так что, ты идешь в отпуск или не идешь?
– Я же говорю – не знаю. Думаю, что иду.
– Ага… – он задумался. – А как же мой подарок?
– Какой подарок? – Виктор удивился. Ни о каких подарках в его памяти никаких сведений не хранилось.
– Я не говорил? – Женька удрученно покачал головой. – Ну конечно, вчера же не до разговоров было, – он расстегнул кошелек и вытащил оттуда связку ключей. – Вот это! – торжественно сообщил он. – Держи.
– Это что? – осведомился Черноусов, принимая ключи.
– Это ключи от квартиры, – ответил он. – Вернее, от дома. У меня друзья уехали в Питер. На две недели, к родственникам. А это ключи от их дома. Оставили мне.
– И где они живут?
– В Лазурном. Володя и Нина Земляникины. Не помнишь?
Виктор не помнил.
– По-моему, я вас знакомил, – сказал Женька. – Ну неважно. Можешь отдыхать. Сколько угодно – в пределах двух недель. То есть, уже не двух недель, а полутора. Все равно.
– Спасибо.
Подарок был весьма кстати. На корреспондентские командировочные особенно не разгуляешься. Учитывая вчерашний загул, который пробил в них чувствительную брешь. Черноусов спрятал ключи в карман, подошел к холсту, только что законченному Верещагиным. Как и следовало ожидать, на холсте изображена была юная красавица с зазывной улыбкой, а по верху шел текст: «Вперед, к победе Комунистического труда!». При взгляде на красавицу хотелось вперед. Правда, не к той победе. Черноусов подумал, что если бы в стране разрешены были публичные дома, то плакат пришелся бы вполне к месту. Впрочем, соблазнительное видение публичного дома с Женькиной красавицей над входом быстро исчезло. Виктор сказал:
– Слово «коммунистический» пишется с двумя «м».
Женька поперхнулся пивом.
– Опять?! – с отчаянием в голосе воскликнул он.
– Не опять, а всегда писалось. Проверочное слово не «кому-не», а «коммунизм».
– Да нет, я… – он быстро поднялся, подошел к плакату. – Вот зараза, – сказал он. – В третьем плакате делаю одну и ту же ошибку.
– Надо было учить русский язык. В школе.
– Коммунистический – это не русский язык, а издевательство… – буркнул он, энергично замазывая вторую половину слова.
Черноусов спросил:
– Женька, а что за парень приходил с тобой вчера?
– Парень? – Женька озадаченно нахмурился. Потом лицо его прояснилось. – А, это Леня. А что?
– Ты его хорошо знаешь?
– Ну как… – Женя пожал плечами. – Нормально знаю, – и он продолжил свое занятие.
Черноусов удержался от остальных вопросов, вовремя вспомнив: «нормально» на Женечкином языке означало, что он выпил с человеком от одной до пяти бутылок водки. «Хорошо» – от пяти до десяти. «Отлично»… Ну, и так далее, по возрастающей. Словом, вчерашнего знакомца Маевский почти не знал.
– Ясно, – Черноусов вздохнул. – Красная выигрывает, черная проигрывает…
Маевский непонимающе посмотрел на него.
– А что? – спросил он с легкой тревогой. – Ленчик вел себя не по делу?
– Лицо показалось знакомым, – Черноусов улыбнулся, похлопал гениального друга по плечу и двинулся дальше.
Времени по-прежнему оставалось навалом. Удивительно! Когда его не хватает, оно несется с бешеной скоростью, а сейчас, когда человеку ну совершенно нечего было делать, оно словно застыло. После выхода из дома прошло всего лишь полтора часа. До вечера было ого-го как далеко.
Можно было пойти в кино. Недавно начал идти «Вокзал на двоих». Черноусов скептически окинул взором красочную афишу, малеванную кем-то из коллег Маевского. В изображенных фигурах с трудом угадывались Олег Басилашвили и Людмила Гурченко, да и то – благодаря подписям. Артистам следовало бы подать в суд на модерниста-самородка.
Нет, в кино Виктору не хотелось. Тем более, что «Вокзал на двоих» они договорились посмотреть вдвоем с Натальей.
Он забрел в «Нинкино кафе», как его называли по имени барменши, взял чашечку кофе, лениво подумал – не многовато ли на сегодня? – и пошел к высокому трехногому столику в углу. У соседнего стояли двое, со знакомыми примелькавшимися по «Нинкиному кафе» физиономиями крымской поэтической молодежи. Черноусов раскланялся с ними холодно – по причине взаимной нелюбви – и уткнулся в чашку, а юные поэты вернулись к прерванному было разговору. Виктор против воли прислушался. Шел традиционный окололитературный треп. В разговоре мелькали имена Евтушенко, Вознесенского и двух-трех местных литературных мэтров.
– Это ведь эксперименты, – говорил один, помогая себе жестикуляцией, на взгляд Черноусова – чрезмерной. – Ломка ритма, неологизмы. В конце концов, новая образная система, она необходима сегодня.
– Пижонство, – отвечал второй сдержанно. Сдержанность его выглядела столь же нарочитой, что и бурный темперамент собеседника. – Дешевые трюки. Представь себе: человек идет, погруженный в собственные мысли. Идет по пустырю. Утрамбованная земля, ничего не растет, все ровно, все гладко. Ни споткнуться, ни взглядом зацепиться не за что. Пройдешь – и не вспомнишь даже, был ты там или нет. А потом приезжает твой Вознесенский – или еще кто-нибудь – ночью на бульдозере, и ну лопатить этот пустырь. Перепашет до основания. Потом будешь ходить и спотыкаться. И уж запомнишь этот пустырь точно. Но ведь пустырь все равно останется пустырем, понимаешь?
– Ну хорошо, – возразил первый, – но вот Бродский… – он оглянулся на меня и понизил голос. Второй тоже оглянулся. Понятно, ругать Андрея Вознесенского можно вслух, а вот поминать Иосифа Бродского – нежелательно. Особенно, в присутствии сомнительного типа. Черноусов хмыкнул. Никак он не мог понять причину, по которой вот эти литературные мальчики связывали его с всесильным КГБ.
В центре он зашел на главпочтамт – получить перевод, потом в магазин «Союзпечать», где миниатюрная блондинка Валечка, неравнодушная к Черноусовской мужской стати, порадовала его припрятанным «Новым миром» с повестью Уильяма Голдинга «Чрезвычайный посол». Виктор немного поболтал с ней и отправился дальше.
В общем и целом он прошлялся по городу еще около трех часов, бездарно расходуя драгоценное отпускное время, и наконец добрался до редакции. Здесь уже почти никого не было. Только из кабинета ответственного секретаря доносился треск электрической пишущей машинки. Он миновал пустую приемную и постучал в дверь с табличкой «Редактор».
– А, приехал! – по лицу шефа трудно было понять, рад он приходу отпускника или нет. Взглянув на часы, Лисицкий кивнул и поднялся. – Проходи, здравствуй еще раз.
Черноусов пожал протянутую руку и сел в указанное кресло.
– Как в отпуске? – спросил Николай Степанович.
– Лучше, чем на работе, – честно ответил Виктор.
Черноусов сочувственно хмыкнул. «Вот в чем дело, – подумал он, – шефу нужна жилетка для соплей. Вот и вызвал после работы – поплакаться, пожаловаться на жизнь. Сейчас вытащит из сейфа початую бутылку коньяка, и просидим мы с ним до утра в обнимку, распевая душевные украинские песни…»
