Перемена была разительной. Павлушина душа еще не успела отойти от морга, загса и торгов с лысым ритуальщиком и потому оказалась не готова к сопротивлению.

Он позволил усадить себя и сделал заказ, подчиняясь, как ребенок, вкрадчивым советам похожего на тореадора в своей униформе юноши. Единственное, в чем он воспротивился, — вместо «очень хорошего бордо» велел принести бутылку калифорнийского полусухого. Из динамиков на противоположной стене доносилась негромкая музыка, а на подиуме в пустой середине зала репетировала хрупкая, почти невесомая девушка — видимо, из вечернего шоу — в темном трико и свитере.

Ее шаги и перебежки служили как бы аккомпанементом его трапезы.

Павлуша с жадностью проглотил дивный, свежий, как весенняя лужайка, салат, запив его бокалом вина. За этим последовали луковый суп с сыром и воздушными гренками, мясо, название которого звучало как католическая молитва, суфле из дичи, потом нежная рыба в густом пряном соусе, щекотавшем небо и пачкавшем скатерть. И не только ее.

Увлекшись, он потерял контроль над собой и стал есть как дома — жадно, со всхлипами и сопением, разбрасывая крошки и по скверной привычке выворачивая далеко отставленную руку с вилкой. Соус капал на брюки, но Романов, словно в трансе, не чувствовал этого, как не замечал и насмешливых взглядов обслуживавшего его официанта.

Он был свободен — совершенно свободен, и ему было плевать на чьи-то там взгляды. Едва ли не впервые за последние годы он не думал о том, сколько придется заплатить за этот обед.

Насытившись и шумно прихлебывая густой кофе с ароматом кардамона, Романов спросил счет и свежую салфетку и, пока официант калькулировал, попытался удалить пятна соуса с брюк.

Из этого ничего не вышло. Брюки были бесповоротно испорчены, и это слегка отравило ему удовольствие.

Вручив официанту стодолларовую бумажку, он попросил обменять ее и произвести расчет, и пока ждал возвращения «тореадора», обнаружил, что, оказывается, все это время был не один в зале.

В затененной нише справа, ближе к выходу, находился еще один посетитель. Странно, что, проходя к своему столику, он его не заметил. Лампа под шелковым колпаком на столике высвечивала только нижнюю половину его лица, и она показалась Павлу Николаевичу отдаленно знакомой, Сейчас, однако, не время было гадать почему. К тому же ему не было никакого дела до этого человека, не отрывавшего взгляда от танцующей в одиночестве на подиуме девушки.

Павел Николаевич поднялся. Официант принес сдачу, сообщив, что чаевые включены в счет, и скрылся.

С легким сожалением, что все уже кончилось, Романов направился к выходу, но когда проходил мимо столика второго посетителя, тот повернулся к нему и приподнял крохотную ликерную рюмку с каплей рубиновой жидкости на дне, как бы приветствуя.

В ту же секунду Павел Николаевич узнал человека, невозмутимо курившего рядом с ним на скамье в сквере накануне поздно вечером, и спина его заледенела.

Липкий ужас стиснул желудок, вызвал непреодолимую дурноту. Он опрометью кинулся к выходу, споткнувшись о край ковра, но какая-то сила заставила его, уже в проеме дверей, обернуться.

Посетитель как раз наклонился, огонек зажигалки высветил его гладкие полные щеки и небольшие, твердого рисунка, губы с опущенными книзу углами.

Девушка продолжала танцевать. Ее скуластое худощавое лицо казалось мертвенно-бледным, а глаза были неподвижны, как у загипнотизированной. Из динамиков неслась тягучая композиция Принца.

Павлуша не стал спрашивать себя, что все это могло означать. Легче было вообще проигнорировать сам факт, чем думать о том, что такая случайность практически исключена. Посетитель не последовал за ним, не проявил никаких намерений — и этого достаточно. Остальное — взвинченные нервы.

Он захлопнул за собой дверь заведения, и в ту же секунду стальная клешня сомкнулась на его запястье. Павел Николаевич рванулся в сторону и издал тихий горловой писк. Сердце его остановилось.

— Павлуша! — рявкнул прямо в ухо знакомый голос. — Какого дьявола ты тут делаешь? Забурел?

Перед ним стоял Сашка Чередниченко, под именем Алекс сильно преуспевший на радио как репортер и ведущий программ криминальной хроники. В городе его знали, в последнее время Сашка шел в гору, без него не обходилась ни одна презентация или журналистская тусовка с участием властей или новых богатых. При этом имидж он держал строго — камуфляж, сапоги, светлая трехдневная щетина на подбородке, нарочито провокационная манера задавать вопросы, пугая собеседника.

Знакомы они были давно — еще со времен первых независимых листков эпохи перестройки.

Романов на секунду прикрыл глаза, слушая, как жизнь возвращается к нему, и пробормотал:

— Что за идиотская манера… Так и в ящик сыграть недолго…

Александр захохотал и приятельски хлопнул Павла Николаевича по плечу.

Было видно, что он, по обыкновению, на легком газу.

— Не слышу ответа, — проговорил он. — Как тебя занесло в эту обдираловку? Банк, что ли, ограбил?

— Оставь эти дурацкие шутки, — напрягаясь, попросил Павел Николаевич. — Я тут по делу. А ты куда? — спросил он, отводя разговор от себя.

— Туда же, — отвечал Александр. — Я здесь обычно пью кофе. Лучший в городе. Что могут, то могут. Идешь со мной? К тому же здесь у меня девушка;

Хочешь, познакомлю? А, Романов? Ну что ты жмешься, как нищий в электричке?

Пошли!

— Извини, Сань, — сказал Романов высвобождаясь. — Дел по горло. Мне пора бежать.

— И чего ты врешь? — удивился Александр. — Ну какие у тебя могут быть дела? Кому бы рассказывал! Все дела у меня. Про третью голову слыхал? Знаешь, кто такая?

— Какая там еще голова? — умоляюще проговорил Павел Николаевич. — Я опаздываю, уже опоздал… В другой раз, Саня.

— Ну смотри, — обиженно буркнул звезда эфира. — Была бы честь предложена…

В помещение международного почтамта Павел Николаевич влетел за три минуты до назначенного срока.

Купив плотный длинный конверт, он торопливо прошел в дальний угол зала, где никого не было, и там, отвернувшись и расстегнув пальто, вложил в конверт десять плотных купюр. Подумал секунду и не стал запечатывать.

Затем вернулся к окошку «Прием бандеролей» и встал в небольшую очередь.

Перед ним оставалось всего два человека, сзади никто не занимал, и он уже начал было волноваться, когда вдруг услышал негромко произнесенное: "Не оборачивайся.

Оставь все на стойке и иди к выходу".

Романов вздрогнул, втянул голову в плечи, положил конверт, но не уходил.

Сзади протянулась рука и взяла. Он успел заметить, что она крепкая, белая, с сильными короткими пальцами, с тылу покрытая рыжеватой шерстью.

— Проблемы? — спросил голос из-за плеча. — Нужны подробности?

— Какие еще подробности? — прошептал Павел Николаевич. Очередь передвинулась, и они стояли уже у самого окошка.

— Не занимайте, закрываем! — крикнула приемщица.

— Ну там, что, где, как выглядело…

— Да вы что? — тем же страшным шепотом воскликнул Павлуша. — За кого вы меня принимаете!

— Что ж тут удивительного? — примирительно сказали ему в затылок.

— Некоторые очень даже интересуются. Требуют полного отчета, по всей форме.

Услышав знакомый короткий смешок, Павел Николаевич мигом катапультировался из очереди.

— Мамонту привет, — прозвучало ему вдогонку. Он и сейчас не стал оборачиваться и вскоре уже с облегчением прыгал в отходящий троллейбус, потому что еще на подходе к почтамту понял, что неминуемо придется забежать домой.

Во-первых, необходимо сменить брюки, а во-вторых — связаться с покупателем, взять доверенность, покоившуюся в портфеле, встретиться и непременно сегодня, в ближайшие же часы, довести до финала сделку с квартирой.

Весь остаток сегодняшнего дежурства я силился привести свою нервную систему в порядок. Если до ночи мне это не удастся — пиши пропало. Ночь, особенно промежуток между одиннадцатью и тремя, в нашем микрорайоне — время сильных духом. А уж если на стоянке у тебя под охраной парочка «мерседесов», один из которых с испорченной сигнализацией…

Однако мысли о Сабине не давали мне покоя ни на минуту. Не знаю, чего она так панически боялась. По крайней мере на время она была надежно заперта в клинике, в относительной безопасности. Днем мне удалось туда дозвониться, и дежурная сестричка лаконично сообщила, что опасности для жизни травма больной Новак не представляет, она спит и желательно, чтобы родственники ее навестили с утра. В ответ я пробормотал что-то нечленораздельное. Также не мешало бы больную покормить — добавила довольно язвительно она и повесила трубку.

Родственники тем временем вели себя весьма странно. Сначала Евгения Александровна со своими расспросами. Затем промчавшийся мимо меня старший Романов, в невидящих глазах которого застыли страх, надежда и тупое упорство.

Вдобавок к этому совершенно косой Чуйко с шестнадцатого со своим бредом о расчлененных трупах вперемешку с россказнями о покойной матушке, угодившей под колеса рейсового автобуса еще в застойные времена, возвращаясь с рынка и зазевавшись на перекрестке.

Червь сомнения начал грызть меня уже при виде обеспокоенного, заплаканного лица Евгении Александровны, но я дал Сабине слово и намерен был его сдержать, несмотря ни на что.

Павлуша впорхнул в подъезд около половины седьмого. Через десять минут он так же стремительно проскочил мимо меня, прижимая к груди знакомый портфельчик. Я успел заметить на его лице след недовольства и выражение все того же упрямого торжества.

Больше никто до самого его возвращения через пару часов из двадцать четвертой не выходил. И Степана как корова языком слизнула…

Павел Николаевич был тяжело шокирован поведением жены, когда впопыхах забежал домой за документами. Евгения Александровна имела вид утопленницы, всплывшей на поверхность пруда. Двигалась она как сомнамбула, и ее опухшее лицо ничего не выражало, кроме горестного недоумения.

— Павлуша, — синими губами прошелестела она. — Павлуша, скажи мне, что это ошибка…

— Какая к чертям ошибка! — закричал, сбрасывая пальто, Павел Николаевич. — Евгения, возьми себя в руки. Что ты торчишь тут, как изваяние?

Дай мне пройти и приготовь мне чистую сорочку, галстук к ней, И будь добра, приведи мои башмаки в порядок. Мне некогда — я опаздываю на невероятно важную встречу! Важную для всех нас — это понятно?

К нему кинулся Романов-младший с воплем: «Папа, я есть хочу! Когда мы наконец будем обедать?» С раздражением отпихнув сына, Павел Николаевич скрылся в своей комнате, а Евгения Александровна прижала взлохмаченного парня к себе и сказала:

— Коля, бабушка умерла!

— Какая еще бабушка? — удивился младший.

— Все! — объявил старший, появляясь из комнаты. — Я ухожу… — И на робкое предложение жены поесть вдруг заорал:

— Не трогайте меня и не ждите!

Ешьте чертов обед сами! И перестань в конце концов точить слезы, Евгения!..

На встречу с покупателем он все-таки слегка опоздал. Привычка взяла верх — такси брать Романов пожадничал, автобус же промчался мимо, набитый под завязку. Пришлось трястись на троллейбусе и еще квартал пробежать рысью. Однако серый «ниссан» стоял аккуратно прижавшись к бордюру, на условленном месте напротив железнодорожных касс, и Павел Николаевич, загнанно сопя, плюхнулся рядом с водителем.

— Простите, — выдохнул он. — Мелкие обстоятельства.

— Итак? — словно продолжая прерванный разговор, произнес покупатель. — Вы, значит, передумали?

— Упаси Боже! — с ходу забеспокоился Павлуша. — У меня в мыслях такого не было. Я готов…

— Раз вы готовы, ничто не мешает оформить сделку прямо сейчас. Завтра с утра я должен уехать из города.

— Согласен, — вскричал Романов, — это и в моих интересах! Но видите ли, у меня… Одним словом, произошли некоторые изменения.

Покупатель покосился на собеседника, но задавать прямой вопрос не стал.

— Дело в том, что моя обожаемая теща сегодня утром внезапно… э-э… скончалась. Таковы обстоятельства. — Он замялся. Мужчина взглянул на Романова с возрастающим интересом и тут же вновь уставился на дисплей бортового компьютера. — Но доверенность на распоряжение ее недвижимостью, выданная на мое имя, никем не аннулирована.

— И?

— Я полагаю, существует возможность оформить договор вчерашним числом?

— проговорил Павел Николаевич. — Дабы избежать сомнений в качестве сделки и вообще…

— Нет проблем, — помолчав, ответил покупатель. — Мы сейчас же едем к нотариусу и в пять минут все закончим.

Машина мягко тронулась, развернулась, и не успел Романов поуютнее устроиться в необыкновенно удобном кресле, как уже стоял перед некой подтянутой барышней лет тридцати в черном деловом костюме, с безукоризненным макияжем на бесстрастно-красивом лице. Все это происходило в освещенном ярким белым светом кабинете с полированной ореховой мебелью, в кондиционированном воздухе которого витал запах тропических цветов и больших денег.

— Верочка! — негромко произнес покупатель. — Именно по этому вопросу я звонил…

Барышня холеными пальцами в тонких перстнях открыла верхний ящик стола, за которым восседала, и кивнула посетителям на кресла.

Пять минут вылились в полчаса, и Павел Николаевич взмок под своим парадным пиджаком, несмотря на то что пальто предусмотрительно оставил в прихожей. Помимо понятного волнения, он никак не мог справиться со своей головой, которая то и дело поворачивалась в сторону лаково-темного окна. Под ним, у пощелкивающего итальянского радиатора, растянулся огромный пятнистый дог и, не мигая, пожирал его желтыми глазами. Покупатель и барышня-нотариус не обращали ни малейшего внимания на это чудовище.

«Ну и тварь, — подумал Романов, прикидывая вес зверюги. — Это чем же ее можно прокормить?»

Дог, напряженно вытянув стройные, в узлах мускулов, лоснящиеся лапы, по-прежнему изучал его, постукивая прутом хвоста по ковру.

«Боже мой, — вдруг мелькнуло в голове Павла Николаевича, — я же начисто забыл о Степане! Даже у жены не спросил… Куда его-то теперь?» Надежда, что проклятый пес последовал за хозяйкой под колеса «Икаруса» не имела под собой никаких оснований.

— Павел Николаевич, подойдите к нам, — донесся до него вежливый голос нотариуса. — Цезарь, лежать! — проговорила барышня, заметив, что Романов медлит и косится на дога.

— По условиям договора вы должны получить всю сумму в момент подписания, — услышал Романов. — В российских рублях или в конвертируемой валюте?

— Я…

Покупатель щелкнул замком кейса, и Романов уже более уверенно проговорил:

— Да… Естественно, в конвертируемой… Предпочтительно в долларах США…

Покупатель оказался настолько любезен, что доставил Павла Николаевича к самому дому…

Я видел его, неуклюже выбирающегося из бесшумно припарковавшегося на площадке «ниссана». Со стороны водительского места следом за ним вышел, не закрывая дверцу, рослый мужчина в зеленом кашемировом пальто с сигаретой в зубах.

Романов потоптался на месте, кивнул мужчине и, помахивая своим потертым портфелем, резво побежал по ступеням в освещенный подъезд.

Я, позевывая, стоял рядом с дверью прямо под лучом прожектора, освещавшего стоянку, но он хлопнул дверью, не заметив меня. Лицо у него было таким вдохновенным, что я не поверил своим глазам. Бесконечно давно я не видел по-настоящему счастливого человека.

Водитель «ниссана» докурил, внимательно рассматривая нашу шестнадцатиэтажку, швырнул окурок в кусты, погрузился в свою тележку и укатил.

Я возвратился в теплое чрево подъезда, однако дверь оставил приоткрытой, чтобы лучше слышать паркующиеся на ночь машины. Я был на службе, дом жил своей привычной жизнью, Сабина лежала в травматологии с вывихом и ушибом голеностопа, и я обещал ей — через ту же сестричку — навестить ее завтра.

Как только я отвинтил крышку термоса и развернул пакет с бутербродами, в подъезд степенно вошел скотч-терьер по имени Степан и сел перед моей загородкой.

Сказать, что он был грязен, — ничего не сказать. Больше всего пес был похож на многократно уменьшенного мамонта, пролежавшего пару тысяч лет в мартовской мерзлоте и внезапно оттаявшего. Морда Степана осунулась, глаза были печальны, а борода всклокочена и облеплена глиной.

— Что, служивый, погулял? — спросил я, выходя к нему. — Ужинать будешь?

Так мы с ним и несли вахту до утра.