Их вожди тоже любили азартную игру. Германия корчится в судорогах голода и позора - а где виноватые? Виноваты лишь вожди или сама нация, не повесившая этих вождей своими руками? Если война начнется, тогда будет уже поздно. Война имеет свои законы. Те, кого Кремль сделал своим врагом, будут считать врагом нас. Они не хотят войны, но если война неизбежна, то они будут вести ее за свои интересы. Это означает, что в случае поражения нас не ожидает ничего хорошего, тогда мы не будем иметь права голоса. Кремлевские банкроты исчезнут, а платить придется нам. Так что-же остается делать - снова быть игрушкой в руках преступных игроков? Час за часом хожу я по комнате в шинели на плечах. Уже далеко за полночь, но я не думаю о сне. Пусто позади - и пусто впереди. Я чувствую только одно категорическое сознание - я не могу идти назад. В моей голове неотвязно бьется одна и та-же мысль - "Что делать?" Уже под утро я почувствовал усталость и лег, не раздеваясь, на кушетку. Так я и заснул, укрывшись с головой шинелью. 3. Последующие дни я медленно сдавал свои служебные дела. Следуя совету полковника Уткина, я умышленно затягивал эту процедуру. Не зная еще к чему, я старался выиграть время. И все это время меня угнетали те-же мучительные мысли и неотступно преследовал вопрос - "Что делать?" В один из таких дней, одетый в гражданское платье, я вышел из метро на Курфюрстендамме в английском секторе Берлина. Под ногами хлюпала мокрая жижа талого снега. В воздухе стояла пронизывающая сырость. На этот раз хорошо знакомая улица показалась мне чужой и неприветливой. Я бесцельно шел вперед, скользя глазами по вывескам у входов домов. В кармане пальто мои пальцы играли ручкой пистолета. Наконец, я остановил свой выбор на одной из вывесок и вошел в подъезд. Широкая мраморная лестница когда-то роскошного дома. Теперь здесь полутьма. В разрушенные воздушными бомбардировками окна свищет холодный ветер. С трудом я нахожу нужную мне дверь и звоню. Мне открывает миловидная девушка в накинутом на плечи пальто. "Могу я видеть герра Дильс?" - говорю я. "Вам по какому делу?" - вежливо спрашивает девушка. "У меня с ним частный разговор," - отвечаю я сухо. Девушка проводит меня внутрь и просит подождать. Я сижу в холодной и темной приемной адвоката. Девушка исчезает в боковой двери. Через несколько мгновений она снова появляется на пороге со словами: "Битте! Герр доктор просит Вас..." Я вхожу в огромный нетопленый кабинет. Пожилой немец с золотыми очками на породистом носу поднимается мне навстречу из-за письменного стола. "Чем я могу служить Вам?" - спрашивает адвокат, предлагая мне кресло. Он потирает от холода руки в ожидании очередного бракоразводного дела. "Моя просьба несколько необычна, герр доктор," - говорю я и в первый раз в разговоре с немцами ощущаю некоторую неловкость. "О, здесь стесняться не приходится," - с профессиональной улыбкой помогает мне адвокат. "Я - русский офицер," - медленно говорю я, машинально понизив голос. Расплываясь в улыбке, адвокат старается показать, что он очень польщен моим визитом. "Как раз на днях у меня был один советский офицер с немецкой девушкой," - говорит он, видимо желая ободрить меня. Я плохо слышу его дальнейшие слова - зачем, собственно, был у него этот офицер. У меня в голове мелькает досадливая мысль: "Неудачное начало..." Но отступать уже поздно и я решаюсь перейти к делу. "Видите ли я демобилизован и должен возвращаться в Россию," - говорю я. - "Я не буду отнимать у Вас время объяснениями - зачем и почему. Коротко - я хочу попасть в Западную Германию." Улыбка замерзает на лице адвоката. Несколько мгновений он не знает что сказать, затем осторожно спрашивает: "А-а... А что я могу здесь помочь?" "Мне нужно войти в контакт с союзниками," - говорю я. - "Я хотел бы просить права политического убежища. Сам лично я этого сделать не могу. Если меня сейчас увидят с кем-нибудь из союзников или заметят что я выхожу из союзного учреждения - это для меня слишком большой риск. Поэтому я хотел бы просить Вас помочь мне."
      Некоторое время в комнате царит тишина. Затем я замечаю, что герр Дильс начинает делать бессмысленные вещи. Он беспокойно ерзает в кресле, растерянно ищет что-то по карманам, роется среди бумаг на столе. "Да... Да... Я понимаю Вас," - бормочет он в полголоса. - "Я тоже пострадал от нацистского режима." Затем герр Дильс вытаскивает из кармана толстый бумажник, торопливо перебирает многочисленные документы. Наконец он находит, что ему нужно, и слегка дрожащей рукой протягивает мне через стол бумагу старательно подклеенную на сгибах и, видно, часто бывающую в употреблении. "Вот видите... У меня даже удостоверение есть," - говорит он мне, словно оправдываясь в чем-то. Я мельком пробегаю бумагу глазами. В ней подтверждается, что предъявитель сего является жертвой нацизма и чуть-ли не коммунистом. У меня снова мелькает неприятная мысль, что я попал по фальшивому адресу. Одновременно я чувствую, что адвокат чего-то боится и старается перед чем-то застраховаться. "Герр доктор, откровенно говоря, в данный момент мне было-бы приятнее иметь дело с самым отъявленным нацистом," - говорю я, протягивая бумагу назад. "А кто порекомендовал меня Вам?" - спрашивает нерешительно адвокат. "Никто," - отвечаю я. - "Я зашел к Вам наугад. Я руководствуюсь только одним соображением - я не могу доверять никому из моего окружения." "Я полагал, что в Вашем лице я встречу человека, который в состоянии помочь мне," - продолжаю я. - "С другой стороны, если по каким-либо причинам Вы не можете помочь мне, у Вас нет оснований вредить мне." Адвокат сидит погруженный в раздумье. Наконец он приходит к какому-то заключению и обращается ко мне со следующими словами: "А скажите, чем я могу быть гарантирован, что Вы..." Он сосредоточенно вертит в руках карандаш и избегает смотреть мне в лицо. Затем, словно решившись, он поднимает глаза и с запинкой произносит: ..."Что Вы не агент этого... этого Ге-Пе-У?" Мне режет ухо старое наименование знакомого учреждения. Видимо немцы еще не знают нового имени. Несмотря на серьезность положения, вопрос адвоката заставляет меня невольно улыбнуться. То, чего я опасаюсь в других, - подозревают во мне самом. Я только пожимаю плечами и говорю: "Мне еще не приходилось думать об этом, герр доктор. Пока я думаю только о том, чтобы сохранить свою собственную голову от этого... Ге-Пе-У." Адвокат сидит неподвижно и высказывает свои мысли вслух: "Вы хорошо говорите по-немецки... Слишком хорошо... Потом все это так необычно..." Он внимательно, как-будто стараясь прочесть мои мысли, смотрит на меня, затем говорит: "Ну хорошо. Я старый человек и знаю людей. Мне кажется, что Вы говорите правду. Скажите, куда-бы Вы хотели попасть?" "В американскую зону," - отвечаю я. "Почему именно в американскую?" - удивленно поднимает брови адвокат. "Герр доктор, если человек уходит по политическим соображениям, то вполне естественно он ищет убежище у наиболее сильных врагов того режима, от которого он уходит." "Да, но здесь английский сектор. У меня нет связей с американцами!" Я понимаю что это означает отказ и делаю последнюю попытку: "Может быть Вы могли бы порекомендовать мне кого-либо из Ваших коллег, кто имеет связи с американцами?" "О, да! Это можно сделать," - отвечает адвокат и берется за телефонный справочник. Он роется в поисках нужного ему адреса, затем тяжело поднимается из-за стола и направляется к двери со словами: "Извините на минутку! Я напишу Вам адрес." Адвокат выходит в переднюю. Я слышу как он разговаривает с секретаршей, как он обменивается фразами с другими ожидающими клиентами. Раздаются телефонные звонки. Кто-то приходит и уходит. Медленно текут минуты. В нетопленой комнате холодно и я чувствую озноб. Глупое ощущение полной зависимости от порядочности или подлости абсолютно незнакомого человека. Я усаживаюсь поглубже в кресле, запахиваю плотнее пальто, опускаю правую руку в карман. Я спускаю предохранитель пистолета и направляю его дулом на дверь. Если на пороге появится советский комендантский патруль, я открою огонь, не вынимая руку из кармана. Наконец, зябко подергивая плечами, адвокат снова входит в кабинет и протягивает мне узкую полоску бумаги с напечатанным на машинке адресом. Снова у меня мелькает мысль: "Что это - предосторожность или просто привычка немцев всегда пользоваться пишущей машинкой?!" Со сдержанным вздохом облегчения я покидаю кабинет адвоката и выхожу на улицу. В серых сумерках зимнего вечера шумят трамваи и автомобили, торопливо бегут люди. Каждый спешит домой, каждый имеет что-то, куда он идет. А я? Меня охватывает острое чувство одиночества. Я надвигаю шляпу на глаза и ныряю в темную дыру метро. После долгой езды и блужданий по ночным улицам Берлина я с трудом нахожу указанный мне адрес виллы на окраине города. Доктор фон Шеер занимает довольно высокий пост и мне не легко добиться личной аудиенции. Когда, наконец, мы оказываемся наедине в кабинете и я объясняю причину моего визита, доктор сразу же переходит к делу. Он вытаскивает из ящика стола и передает мне фотокопию документа, удостоверяющего что он связан по служебным делам с Советской Центральной Комендатурой. Передо мной знакомые печати и подписи. Я невольно делаю такую кислую гримасу, что доктор фон Шеер не может удержаться от улыбки. "А чем я могу быть гарантирован, что Вы не агент этого... э-э-э?". - спрашивает доктор. Он подмигивает мне и дружески хлопает по колену. Мне не остается ничего другого как опять пожать плечами. Уже во второй раз я натыкаюсь на тот же вопрос. Доктор фон Шеер оказался деловым человеком. После короткой беседы, он согласился переговорить со знакомыми ему американцами и попросил зайти к нему за результатами через два дня. Попрощавшись с доктором, я направился домой. По пути в Карлсхорст я был не совсем уверен, что в этот момент доктор фон Шеер не звонит по телефону в Советскую Комендатуру, сообщая о моем визите. Прошло два дня. В назначенный срок, со смешанным чувством надежды на успех и одновременно в ожидании возможной засады, я снова вошел в кабинет доктора. Он коротко сообщил мне что переговоры окончились безрезультатно. Американцы не хотят вмешиваться в это дело. По-видимому, по той-же причине: "А чем мы можем быть гарантированы?" Поблагодарив доктора за его любезность, я ощупью спустился по ступенькам виллы и шагнул в темноту ночного Берлина. Снова я возвращаюсь в Карлсхорст. Я не могу пользоваться своей автомашиной с советскими номерами и мне приходится ездить на трамваях. Так и на этот раз я стою на площадке трамвая, среди суеты и давки возвращающихся с работы людей. На одной из остановок вблизи Контрольного Совета на площадку поднимается советский офицер и становится рядом со мной. Это пожилой человек добродушного вида с портфелем в руке. По-видимому он задержался на работе в Контрольном Совете и пропустил служебные автобусы. Глядя на знакомую форму, я ощущаю некоторое беспокойство. Вдруг офицер обращается ко мне по-немецки и спрашивает что-то. Я отвечаю ему так-же по-немецки. Одновременно у меня больно сжимается сердце. Вот оно начинается! Я уже не доверяю никому, я уже не решаюсь признаться, что я русский.
      При пересадке из одной линии трамвая в другую, я брожу в темноте по мокрому грязному снегу. Неподалеку я различаю фигуру немецкого полицейского. Безо всякой определенной мысли я подхожу к полицейскому и спрашиваю у него где находится американский консулат. Полицейский видимо догадывается, что я не немец, и освещает меня с ног до головы фонариком. В послевоенной Германии иностранцы, не носящие военной формы или не имеющие союзного паспорта, являются самыми презренными и бесправными существами. Часто я видел на улицах Берлина эти бесцельно слоняющиеся фигуры - выброшенные на чужой берег остатки кораблекрушения. Полицейский принимает меня за одного из таких иностранцев и смотрит на меня с подозрением. Он привык что эти люди обычно держатся подальше от полиции. "Мы не даем подобных справок," - отвечает он, наконец, и еще раз освещает меня фонариком, колеблясь не спросить-ли мои документы. Хорошо что он не спросил мои документы. Это избавило его от неприятной неожиданности. Пока что в моем кармане документы советского офицера, а немецкие полицейские обязаны отдавать честь советским офицерам. Полицейский уходит, а в моей груди еще раз поднимается сосущее чувство. Вот начало того пути, по которому я хочу идти. Мои мысли переносятся назад. В первые дни после капитуляции, гуляя по Берлину, я часто надевал гражданское платье. Это давало своеобразное ощущение европейца среди европейцев. Иногда это приводило к неожиданным результатам. В то время в немецкой душе тесно переплетались прежнее высокомерие по отношению к другим нациям с паническим страхом перед русскими. Иногда меня принимали за "остарбейтера". Взбешенный оскорбительной наглостью забывшегося "юберменша", я предъявлял ему мое красное удостоверение личности с серпом и молотом, где я был изображен в военной форме. Затем я совал ему в ноздри дуло пистолета и спрашивал чем это пахнет. Немец явно ощущал запах далекой Сибири. По немецким понятиям, где солдатский мундир считается почетней бобровой шубы, советский офицер в гражданском платье мог быть только одним - ужасным агентом ужасного Ге-Пе-У. Немец уже видел себя в компании сибирских медведей тоже с серпом и молотом на лбу. Побелев от страха, он слезно умолял меня пожалеть его фрау и маленьких киндер. Я пугался что с человеком сделается разрыв сердца, совал ему в рот сигарету и поспешно уходил. Мне было неприятно это сочетание безграничной наглости и раболепия. Теперь мне приходится вспоминать об этом. Там, куда я иду, у меня не будет ни пистолета, ни могущественного документа, определяющего сегодня мое место в жизни. Приехав в Карлсхорст и открывая ключом дверь моей квартиры, я слышу надрывающийся звон телефона. Это звонит кто-то из моих товарищей. Я не снимаю трубки. Я не хочу видеть никого. Я должен остаться один, чтобы подвести результаты и обдумать дальнейшее. Снова я хожу из угла в угол и не могу найти себе место. Итак, попытка войти в контакт с союзниками окончилась неудачей. В действительности все выглядит не так просто, как это кажется на первый взгляд. Единственный результат - теперь мне ясно, что я должен идти на свой собственный страх и риск. Пытаясь войти в контакт с союзниками, я интересовался не столько формальным выполнением поставленной задачи, как принципиальной стороной дела. Мне известно что между американским военным губернатором Мак-Нарней и советским командованием существует секретное соглашение, по которому обе стороны взаимно обязуются выдавать дезертиров. Англичане более предусмотрительны и они не заключали подобного договора. Но эта предусмотрительность служит малой гарантией для человека, посвященного в обычаи военной разведки. Хотя я демобилизован и, таким образом, не являюсь дезертиром, одновременно с этим, у меня не написано на лбу, что я политический эмигрант. Советские военные власти со своей стороны принимают соответствующие меры. Во всех случаях бегства советское командование обвиняет беглеца в тяжелых криминальных преступлениях и затем требует его выдачи на основании международной практики выдачи уголовных преступников. Близкое знакомство с подполковником Орловым (подполковник Орлов известен тем, что в 1948 году он росчерком пера отменил приговор советского Военного Трибунала по делу пяти берлинских юношей. Эти юноши были приговорены Военным Трибуналом к 25 годам каторжных работ каждый за срыв советского флага на Бранденбургских Воротах во время политической демонстрации. Приговор и его последующая отмена характерны для советской юстиции - сначала дать устрашающий приговор, а затем отменить его, использовав все в пропагандных целях), главным военным Прокурором СВА, позволяет мне хорошо разбираться в этих вопросах. В таких условиях понятно, почему я пытался предварительно восстановить связь на Запад. Это естественно придет в голову каждому человеку. Но это внешняя сторона проблемы. Есть еще и другая сторона, о которой я не подумал. Я хожу из угла в угол и мои собственные поступки последних дней начинают казаться мне непростительной глупостью. Я не должен терять чувства действительности. Категорическое сознание разрыва с прошлым слишком повлияло на меня. Я отрекся от своей жизни и как слепой котенок сунулся в новый мир. Болезненное отрицание одной половины мира породило во мне ошибочное представление, что вторая половина мира безупречна. Я должен трезво смотреть фактам в лицо. Я считаю себя инженером и забыл о том, что я офицер советского генштаба, прошедший высший шлиф кремлевской школы. Ведь с таким-же успехом я могу сейчас вернуться в Москву и месяцем позже поехать заграницу в аппарат военного атташе командовать целым штабом тайных агентов, покупать и продавать тех, у кого я сегодня ищу убежища. Я, не доверяющий всем и каждому, хочу доверия к себе! Кто поверит мне, когда я сам не знаю что со мной происходит. Я чувствую только одно - во мне лопнула пружина и механизм негоден. Разве я имею право на доверие? Я - заблудившийся сталинский волчонок?! Шагая по комнате, я слышу слова: "Непростительная глупость, товарищ Климов!" Я вздрагиваю и замечаю что эти слова я сказал вслух. Я хотел восстановить контакт с союзниками. Хорошо, что из этого ничего не получилось! Мне, больше чем кому-либо, должны быть известны общепринятые правила войны в темноте. Хорошо встречают лишь того, кто заслужил доверие. Как это доверие заслуживается, мне тоже хорошо известно. Человеком интересуются до тех пор, пока он может принести пользу. Если его считают достаточно глупым, то используют в пропагандных целях. После этого его выбрасывают на помойную яму. При случае беглецов обменивают на своих засыпавшихся агентов. Все это делается тихо и без шума. И я хотел идти по этому пути? "Плохо Вы усвоили мои уроки, товарищ Климов!" - звучит в моих ушах голос генерала Биязи. Я знаю, что советская разведка под видом беглецов часто засылает на Запад своих агентов. Их маскируют так, что в течение долгих лет они не проявляют себя. Запад знает об этом. Правда, мне известна также инструкция, где в этих случаях, как правило, рекомендуется не пользоваться людьми русской национальности. С одной стороны русские возбуждают открытое подозрение, с другой стороны советская власть меньше всего полагается на советских людей. Но эта деталь неизвестна на Западе. И в таких условиях я, офицер советского генштаба, хотел сказать, что я есть я? Внутренний разрыв с миром лжи пробудил во мне болезненную тягу к правде. Я искал доверия. К чему мне их доверие? Мне нужно только одно - чтобы меня оставили в покое. Я не знаю, что я буду делать дальше. Я только отрекся от всего. У меня в душе пусто. Я должен иметь передышку, чтобы найти новое содержание жизни. Во мне всё больше и больше зреет решение - я должен исчезнуть, потерять лицо. До тех пор, пока я не найду нового лица. Я подвел черту под мое прошлое. Я не думал о будущем. Первая попытка войти в контакт с другим миром заставляет меня задуматься о будущем. Я стараюсь привести в систему все стоящие передо мной возможности. Теперь я свободен от присяги и по правилам международной этики я свободен идти куда хочу. Я хочу отказаться от советского паспорта и стать бесподданным политическим эмигрантом. Если ты хочешь быть политическим эмигрантом, ты должен отказаться от советского паспорта и не отказываться от твоей страны. Это означает, что ты отказываешься от всякой правовой защиты могущественного государства. Ты стоишь голый и безоружный в том несовершенном мире, где считаются лишь с тем, кто силен - пусть это будет оружие в твоих руках, деньги в твоем кармане или танковые дивизии за твоей спиной. Сегодня Кремль восстановил против себя весь мир. Люди окружающего мира, затаив страх и недоверие, с лицемерной улыбкой будут пожимать руку тех, кто имеет советский паспорт, а свои бессильные чувства будут изливать на тебя, потому что у тебя этого паспорта нет. Это одно лицо эмиграции. Жизнь на чужбине не легка. Я видел примеры. Я часто встречал в Берлине заслуживающих сожаления людей. Они говорили по-русски, но боялись разговаривать со мной. Иногда они охраняли мою автомашину около театра и были благодарны, когда я им давал пачку сигарет. Это второе лицо эмиграции. Конечно, есть другой выход - простой и легкий. Для этого нужно отказаться от своей страны, от своего народа, от самого себя - нужно врасти в новую среду, жить ее содержанием и ее интересами, я не обвиняю таких людей, но они не возбуждают во мне симпатии. Таковы для меня аспекты и возможности нового мира. Такова цена свободы! Глубоко за полночь хожу я по комнате. Мертвая тишина царит в доме. Спит Карлсхорст. Кругом необъятное море чужого мира. Я чувствую его холодное безразличное дыхание. Наконец, не раздеваясь, я ложусь на кушетку, засовываю пистолет под голову и засыпаю. 4. Проходит еще несколько дней. Все это время я живу двойной жизнью. Первую половину дня я провожу в Карлсхорсте - сдаю служебные дела, оформляю бумаги для отъезда в СССР, выслушиваю поздравления и пожелания знакомых. Я вынужден делать вид человека, радующегося предстоящему возвращению домой, должен меняться адресами с обещанием писать из Москвы. Вторую половину дня я рыскаю по зимнему Берлину - навещаю моих немецких знакомых, незаметно зондирую почву. Мне нужно знать пути, которыми идут люди на Запад. День за днем проходит безрезультатно. Обычный срок оформления к отъезду - три дня. Я провел уже две недели. Чем больше уходит время, тем тяжелее становится мне вести двойную игру. Я начинаю замечать, что мои нервы не выдерживают напряжения. Все чувства ненормально обострены. Знакомые, встретив меня на улице, спрашивают чем я болен. Я ссылаюсь на грипп. Я почти ничего не ем. Вид пищи вызывает во мне ощущение тошноты. Тело наполнено необычайной легкостью. Временами эта легкость переходит в припадки непреодолимой слабости. Незаметно для себя я засыпаю в трамвае или сидя за столом. С каждым днем мое пребывание в Карлсхорсте становится все опаснее. Мне приходится считаться с возможностью провала и принимать меры предосторожности. Советские офицеры в Германии часто собирали трофейное оружие. Также и у меня в доме целая коллекция оружия. Теперь я вспомнил о нем. Я вытащил из угла шкафа немецкий автомат. Набив рожок патронами, я повесил автомат на вешалке у двери, прикрыв его шинелью. Поблизости я положил несколько запасных рожков и ящик с патронами. Это на тот случай, если меня попытаются арестовать на квартире. Затем я зарядил свой крупнокалиберный парабеллум, сохранившийся у меня еще с фронта. На следующий день я поехал в окрестности Берлина и, заведя автомашину в заросли леса, начал методично, как на стрелковом полигоне, проверять оружие. Короткие автоматные очереди вспарывали морозную тишину зимнего вечера. Тяжелые пули парабеллума рвали сочное тело молодых сосенок. Осечки быть не должно! Все что угодно - но только не оказаться в беспомощном положении. Я не думал много, я боялся только одного - осечки. Так проходили дни. В один из этих дней, после очередных бесплодных блужданий по Берлину, я усталый и расстроенный вернулся поздно вечером домой. Меня охватила апатия. Видимо, мне не остается ничего другого, как идти на Запад вслепую, в надежде затеряться среди немецких беженцев. Я сел за письменный стол. Мне не хотелось ни кушать, ни пить. Зато мне до боли хотелось иметь рядом с собой какое-либо живое существо, с кем я мог бы поделиться своими мыслями. Я чувствовал бесконечную усталость и опустошенность. Человек, потерявший лицо. Человек остался один. Я вспоминаю, что после поездки в лес я не почистил оружие. Чтобы отвлечься от гнетущих мыслей, я принимаюсь за смазку пистолета. Это на время успокаивает меня. На столе раз за разом звонит телефон. Я не отзываюсь и продолжаю свое занятие. В окно смотрит черная ночь. Вся комната погружена в полумрак. Лишь на письменном столе горит яркая лампа под абажуром. В желтом пятне света холодно поблескивает маслянистое тело пистолета. Я бесцельно смотрю на безжизненный кусок металла и не могу отвести от него глаз. Мерцающий блеск притягивает меня к себе, зовет и подсказывает. Я пытаюсь оторваться от пистолета и оглядываюсь кругом. Кругом меня тишина. В этой напряженной тишине мне чудится слабый шорох. Где-то совсем рядом. Я ищу этот звук и мое внимание привлекает согнутая темная фигура в углу письменного стола. Там на грани между светом и полутьмой сидит скорчившись черная обезьяна. Она сидит и смотрит на меня. Смотрит и шевелит губами. Когда-то один из моих знакомых подарил мне большую бронзовую статуэтку. На квадратном пьедестале черного мрамора набросаны кучей свитки пергамента, книги и реторты - материальные символы человеческой мысли. На всем этом с важным видом восседает на корточках отвратительная звероподобная обезьяна. Она держит в волосатой лапе хрупкий человеческий череп и созерцает его с тупым любопытством. Гений скульптора воплотил в бронзе всю тщетность человеческих стремлений. Я поставил статуэтку на письменный стол и редко обращал на нее внимание. Теперь я смотрю на черную обезьяну и вижу что она шевелится. Одновременно в моей голове мелькает досадливая мысль - у меня начинаются галлюцинации. Я стараюсь отвлечь свои думы в другую сторону, но черная обезьяна не дает мне покоя. Я пытаюсь думать о прошлом. Еще раз перед моими глазами проходят годы войны, Красная Площадь и Кремль. Еще раз в моих ушах звучит волчий вой возбужденных чувств. "Первый из первых, среди лучших из лучших..." - звучит издалека. "Завтра ты будешь последний среди последних, побежденный среди побежденных," звучит где-то совсем рядом. Я поворачиваю голову. Это черная обезьяна смотрит на меня и шевелит губами. Я пытаюсь думать о будущем. Передо мною открывается серая пустота, где я не вижу ничего. Там я должен буду отказаться от всей своей жизни, потерять лицо, уйти в ничто. Уйти в ничто... Может быть это можно сделать как-нибудь проще? Я смотрю на мерцающее маслом тело пистолета, протягиваю руку к нему и машинально играю предохранителем. Белая точка - красная точка. Теперь нажать спуск. Совсем просто... "Посмотри - у тебя грязные пальцы," - шепчет черная обезьяна. - "Завтра тебя найдут грязным и небритым." Я смотрю на свой палец, играющий на предохранителе, и вижу грязь под ногтями. Последние дни я сплю не раздеваясь и забываю следить за собой. Я встряхиваю толовой. Пустота и одиночество оказываются тяжелее, чем я это мог предполагать. Я должен продержаться до конца. Осталось еще немного. Так или иначе, скоро все решится. Меня угнетает пустота этих дней. Всю жизнь я служил долгу - и сомневался в нем. Я считал что долг есть производное веры в непогрешимость основного принципа - и я упорно искал это рациональное зерно. Сегодня я убежден в ложности основного принципа. Сегодня я потерял веру. Что дальше? "Ты не потерял, а нашел," - шепчет мне черная обезьяна. - "В отрицании прошлого ты нашел свое настоящее убеждение и тебя мучает чувство настоящего долга." Еще раз я переношусь мыслями назад и воспоминаю с каким нетерпением ожидал я конца войны, как страстно мечтал я о мирной жизни. И вот теперь, когда я могу уйти в эту мирную жизнь, когда исполняется моя голубая мечта - я бросаю все и ухожу в обратную сторону. Почему? Я подсознательно чувствую, что причина лежит в нависшей опасности новой войны. Я чувствую что если-бы не это обстоятельство, то я, вопреки всему, все-таки вернулся бы на родину и продолжал бы делить с ней все радости и печали. Возможность войны будит во мне глубокие и противоречивые чувства. Какая здесь связь? В тишине комнаты я слышу шепот. Черная обезьяна опять шевелит губами. Она шепчет мне: "Есть чувства, которые лежат так глубоко в сердце, что ты сам не решаешься признаться в них. Судьба Германии перед твоими глазами. Теперь ты убежден что твою родину ожидает подобное будущее. Ты знаешь преступников, которые ведут твою родину к гибели, и не хочешь быть соучастником этого преступления. Ты уходишь сегодня, чтобы бороться с ними в твоем завтра. Ты не хочешь признаться в этих мыслях - они кажутся тебе изменой. Помни, что если два отрицательных понятия перекрываются, то результат получается положительный. Измена изменнику - это верность основному принципу. Убийство убийцы - это только добродетель." От угасающего окурка я прикуриваю новую сигарету и откидываюсь назад в кресле. Во рту неприятный горький привкус. Бронзовые утята на мраморной пепельнице утопают в куче окурков. По комнате ползет холодная тишина. В этой тишине монотонно звучат слова черной обезьяны: "Свободу и родину мало любить - за них нужно бороться. Ты не видишь иной возможности борьбы, как уйти в другой лагерь и бороться оттуда. Это твой путь к Родине!" 5. На семнадцатый день я получил пограничный пропуск. Он был помечен конечной датой. В течение следующих трех дней я обязан пересечь границу Советского Союза в Брест-Литовске. Во всяком случае, я не могу оставаться в Карлсхорсте больше трех дней. Над Берлином опускались вечерние сумерки, когда в этот день я заехал к знакомому немцу, директору одного из заводов, где мне часто приходилось встречаться с ним по служебным делам. Во время этих встреч я нередко вел с директором довольно откровенные беседы на политические темы. Так и в этот вечер у нас завязался разговор о будущем Германии. В разговоре я высказал свое мнение, что немцы слишком радужно смотрят на будущее. "Вы недооцениваете внутренней опасности," - сказал я, - "Вы слепо ждете конца оккупации. Даже если советские войска уйдут из Германии, это мало изменит положение. Предварительно Германия будет связана по рукам и по ногам, продана оптом и на долгое время." "Кем?" - спрашивает директор. "Для этого существует СЕД и народная полиция." Я знал, что с недавнего времени директор является членом СЕД и что мои слова для него не совсем приятны. Он посмотрел на меня искоса, помолчал некоторое время, затем сдержанно произнес: "Многие из членов СЕД и народной полиции в глубине души думают совсем не то, что хотят оккупационные власти." "Тем хуже, если они думают одно, а делают другое." "Пока у нас нет другого выхода, герр оберинженер. Но когда наступит решающий момент, поверьте мне, СЕД и народная полиция будут делать не то, на что надеется Москва." "Желаю Вам успеха," - улыбнулся я. После некоторой паузы, желая перевести разговор на другую тему, директор спрашивает: "Ну, а как у Вас идут дела?" Усталый и промерзший, я только безнадежно махнул рукой и вздохнул: "Я уезжаю в Москву..." Директор видимо улавливает разочарование в моем голосе и смотрит на меня удивленно: "Разве Вы не рады возвращению на родину? На Вашем месте я..." "Я готов поменяться с Вами местами," - говорю я. Директор снова бросает на меня взгляд и истолковывает мои слова по своему. "Так значит Германия нравится Вам больше, чем Россия?" - спрашивает он. "Она могла-бы нравиться мне, если-бы я не был советским офицером" - отвечаю я уклончиво. "Победители завидуют побежденным.