Мне хотелось бы добавить только одно. Обращали ли внимание немецкие военнопленные на то, что русское население, по другую сторону колючей проволоки, питалось еще хуже пленных? Думали ли они, что эти так называемые "русские" условия обусловлены советской системой, и что эти "русские" условия будут позже успешно процветать в Восточной Германии? Нормы питания советских рабочих были ниже, чем нормы питания военнопленных. Неработающие члены семьи рабочего вообще не получали карточек, работающим приходилось делить свой паек с остальными. В то же время военнопленных офицеров, а в некоторых лагерях и солдат, не заставляли работать, а работающие получали повышенную норму питания. Конечно в основе были отнюдь не гуманитарные соображения, а политические факторы. С одной стороны ковались кадры новой армии фельдмаршала Паулюса во главе с комитетом "Свободная Германия", которой предназначалась роль очередной пешки в кремлевской игре. С другой стороны часть пленных когда-либо могла вернуться домой и порассказать некоторые вещи, нежелательные Кремлю. Это были факторы, которые значительно облегчали положение пленных и которыми не пользовались сами русские. Спора нет - советский плен был тяжел, но нормальная жизнь свободного советского человека еще тяжелей. Москва. Последние дни войны. На московских рынках оживленная торговля. По углам жмутся бледные изможденные женщины - в вытянутых руках пара кусочков сахара, одна-две селедки. Муж убит на фронте, дома кричит голодный ребенок. Она продает свой и без того голодный паек, чтобы купить молока ребенку или хлеба. Хлеба, хлеба! Во всех глазах тот-же молчаливый вопль, тот-же голод. Самый бойкий товар это махорка. Махорка в мешках, махорка в противогазных подсумках. 15 рублей стакан. "Эй, гражданин-товарищ! Закурим махорочки - жизнь слаще будет!" - кричит безногий инвалид на костылях, увешанный бряцающими медалями и орденами. Рынок кишит инвалидами - безногими, безрукими, в фронтовых шинелях и гимнастерках, с красными нашивками ранений на груди. Милиционеры делают вид, что не замечают нарушителей монополии совторговли. Если кто-либо из блюстителей порядка пытается "забрать" инвалида, воздух наполняется истошными воплями: "За что боролись?! За что Кровь проливали?!" Как взбудораженные осы слетаются инвалиды со всего рынка, в воздухе мелькают костыли, палки, разгораются страсти. В глазах ищущая выхода злость, в разинутых кричащих ртах - голод. Капитулировал Берлин, через несколько дней безоговорочно капитулировала Германия. Люди думали, что буквально на другой день станет легче. Это были надежды человека, у которого ничего нет кроме надежд. Отгремела война. Прошел первый послевоенный год. Идет к концу второй. И вот мы, люди советских оккупационных войск, читаем письма с родины. Читаем и эти письма действуют на нас как яд. Этому горькому сознанию помогает еще и то, что мы видим кругом. Однажды я сидел вдвоем с Андреем Ковтун. Мы беседовали о том, что окружает нас здесь в Германии. Постепенно разговор перешел к сравнению - там и здесь. "Берлинский метро действительно дрянь," - сказал Андрей. - "Когда сравниваешь с московским, то на душе приятно становится. Я теперь ловлю себя на том, что специально выискиваю в Германии вещи, которые говорят в нашу пользу. Трудно согласиться с мыслью, что всю жизнь мы гнались за тенью. Тогда еще труднее увязать практическую работу с пустотой в душе." "Да," - согласился я. -"Здесь люди живут в настоящем, а мы всю жизнь прожили в будущем. Будем говорить ради будущего. Я вполне понимаю твои чувства. Нарушение внутренней гармонии - так сказал-бы психиатр. Единственное лекарство от этой болезни - это снова постараться найти веру в будущее." "Посмотри, Григорий," - продолжал Андрей. - "У нас есть прекрасные самолеты и танки, мощная индустрия. Оставим в стороне цену всем этим вещам, забудем кровь, пот, голод. Это все в прошлом, а результаты в настоящем. Теперь, казалось бы, пришел момент использовать все эти достижения на нашу собственную пользу. Ведь мы ничего не видели от жизни. Были только цели да идеи - социализм, коммунизм. Когда же мы будем собственно жить? Помнишь что говорил профессор Александров с кафедры Высшей Партшколы ЦК ВКП(б): "Если пролетарии других стран не смогут сами освободиться, то мы протянем им руку помощи." Мы знаем, что это за "рука помощи". Что если все обещания военного времени - только вексель без обеспечения?! Во время войны я не боялся, а теперь боюсь... Да, боюсь." Андрей выражал те-же мысли и опасения, которые волнуют большинство молодой советской интеллигенции. Мы гордимся достижениями нашей родины и нашей победой. Мы не сожалеем о перенесенных трудностях и лишениях, ценой которых куплена победа и слава нашей страны. Но, попав на Запад, мы очень остро почувствовали, что все то, что рекламируется советской пропагандой как исключительные достижения советской власти, все это является колоссальной ложью. Если раньше у нас были сомнения, то теперь они перерастают в уверенность, против которой мы тщетно пытаемся бороться. Мы поняли, что мы еще не жили, что мы только приносили жертвы ради будущего. Теперь у нас поколеблена вера в это будущее. По мере того, как развиваются события послевоенных лет, в нас все больше и больше растет тревога. К чему все это идет? Берлин был эти годы политическим пупом земли. Мы сидели в первом ряду шахматного турнира международной политики. Мы сами были пешками в этой игре. Практика послевоенных лет показывала полную противоположность всем надеждам и ожиданиям, которыми русские солдаты и офицеры жили в годы войны. Что дальше? "Политика - политикой, а жизнь - жизнью!" - звучит в моих ушах голос Андрея. "А что мы имеем от жизни? Немцам сейчас туго приходится, но у них есть что вспомнить в прошлом, они еще имеют надежду на будущее. Побежденные?! Ха! Они хоть могут надеяться, что мы уйдем и они снова заживут. А на что можем надеяться мы - победители?!" Теперь прошло два года после окончания войны. Теперь мы находим самые худшие подтверждения нашим опасениям. Снова в стране царит голод, голод более жестокий, чем во время войны. Партия снова решила взять народ еще крепче в свои руки, решила заставить народ забыть и отказаться от иллюзорных надежд, которые она сама искусственно будила и поддерживала в нем ко время критического периода войны. Партия снова решила показать народу кто действительный хозяин в стране и призвала на помощь своего первого слугу - Голод. Если раньше голод был стихийным бедствием, то сегодня он обдуманное орудие политики в руках Кремля. Сегодня голод это полномочный член Политбюро. За моей спиной размеренно бьют часы. Я встаю и оглядываюсь кругом в комнате, как будто я здесь чужой. Я смотрю на свои ноги, затянутые в сапоги и синие галифе с красными кантами. Мой взгляд скользит по золотым пуговицам темно-зеленого кителя. На плечах поблескивают твердые погоны. Все такое близкое и знакомое - и одновременно бесконечно чужое. Стены комнаты исчезают передо мной. За ними темная звездная ночь над Европой. Где-то дальше, далеко-далеко на Востоке, лежит граница родной земли. Там темно и тихо, тихо как в свинцовом гробу.
      Глава 19. КРЫЛЬЯ ХОЛОПА
      В начале 1947 года член Политбюро и Чрезвычайный Уполномоченный Совета Министров СССР по экономическому освоению оккупированных территорий и стран-сателлитов Анастас Микоян произвел детальную инспекционную поездку по советской зоне Германии. После этого он имел в Карлсхорсте длительное совещание с маршалом Соколовским и его заместителем по экономическим вопросам тов. Коваль. На конференции были подведены итоги экономической перестройки Германии. Земельная реформа, проведенная в первые месяцы после капитуляции не принесла положительного экономического эффекта. Этот факт не удивил и не обеспокоил ни Анастаса Микояна, ни маршала Соколовского. С помощью земельной реформы были достигнуты необходимые тактические результаты - созданы исходные позиции для последующего наступления на крестьян и предпосылки для конечной коллективизации сельского хозяйства. В области промышленности, после массированного демонтажа и социализации мелких предприятий в форме "landeseigener Betriebe", самым крупным мероприятием СВА явилось объединение практически всей основной промышленности советской зоны Германии в один колоссальный промышленный концерн в форме комплекса Советских Акционерных Обществ САО. Этому мероприятию, которое в свое время было продиктовано Москвой, на конференции у маршала Соколовского было уделено особое внимание. История возникновения САО такова. Во второй половине лета 1946 года заместитель Главноначальствующего CВА по экономическим вопросам тов. Коваль был в Москве и вернулся оттуда с новыми секретными инструкциями. Вскоре между Управлением Промышленности, Управлением Репараций и канцелярией Коваля стали курсировать таинственные бумаги. Их называли шепотом - "список 216" или "список 235". Цифра в списке все время менялась. Это были подготавливаемые для Москвы списки предприятий, предназначенных для передачи в Советские Акционерные Общества. Вскоре этот список пошел на утверждение в Москву и вернулся оттуда в качестве приложения к официальному приказу об организации Управления Советских Акционерных Обществ в Германии. Это Управление САО, которое раскинуло свою штаб-квартиру в здании бывшего общества "Аскания" в Берлин-Вайссензее, объединило тринадцать Советских Акционерных Обществ по важнейшим отраслям промышленности, куда входили в общей сложности около 250 крупнейших промышленных предприятий советской зоны. Согласно статуту нового концерна 51 процент акций всех входящих в него предприятий являются советской собственностью. Таким образом практически вся промышленность советской Зоны Германии оказалась в советских руках не только по праву победителя и на время оккупации, но и на будущее время. На Потсдамской Конференции при деятельном участии Сталина очень большое внимание уделялось вопросу декартеллизации германской экономики и было решено ликвидировать немецкие промышленные концерны, которые рассматривались не только как важный экономический, но и роковой политический фактор часто агрессивного характера. Соответственно этому, одним из первых вопросов на повестке дня Союзного Контрольного Совета в Германии был вопрос ликвидации германских концернов, где в свое время ломал копья генерал Шабалин. И вот теперь по приказу из Москвы в советской зоне создан крупнейший не только в Германии, но пожалуй и во всем мире, новый промышленный концерн. Экономический и политический вес этого концерна превосходит все, существовавшее до сего времени в Германии и Европе. Единственная разница заключается в том, что эти факторы находятся теперь не в немецких, а в советских руках. В разворачивающейся между Востоком и Западом борьбе за Германию и Европу САО будет играть роль увесистого козыря в руках Кремля. Все последовательные экономические мероприятия СВА в Германии, как и вся экономическая политика Кремля, за треском демагогических фраз преследуют собой далеко идущие политические цели. Цель сегодняшнего преобразования экономики советской зоны - надеть на Германию невидимые, но крепкие экономические цепи. Это необходимый экономический плацдарм для дальнейшего политического наступления. Понимать это будут немногие, чувствовать это будут все. Почти одновременно с Микояном аналогичную инспекционную поездку по странам восточной Европы и по Германии предпринял второй член Политбюро и Министр Внутренних Дел СССР Лаврентий Берия. После этого также состоялась длительная конференция с маршалом Соколовским и начальником Управления Внутренних Дел СВА генерал-полковником Серовым. На конференции обсуждались мероприятия по укреплению внутреннего политического фронта в Германии. Это было закономерное развитие событий - за мастером экономической эксплуатации идет заплечных дел мастер. Одним из результатов визита Берия в Карлсхорст явилась новая волна чистки среди персонала СВА. Все большее число офицеров, находившихся в Карлсхорсте с момента организации СВА, стало откомандировываться в Советский Союз. На их место из Москвы прибывали новые люди, которых можно было безошибочно определить как партийцев чистой воды. Во время войны их не было видно, они сидели забившись где-то по щелям. Теперь же эта надежная опора Партии вылезала на поверхность и занимала командные посты. Смена людей в Карлсхорсте вполне соответствовала послевоенной политике Кремля снова взять все ключи в свои руки. При этом еще раз бросилась в глаза разница между "номинальными партийцами" и "партийцами чистой воды". Ведь почти каждый советский офицер является членом Партии. Вместе с тем сама Партия далека от того, чтобы считать их настоящими партийцами. Немало воды утекло в Шпрее с того времени, как Карлсхорст из тихого пригорода германской столицы стал берлинским Кремлем и известным всему миру понятием. Многое изменилось за это время во внешнем мире и в Карлсхорсте. Значительная часть этих изменений явилась следствием деятельности Карлсхорста как форпоста советской внешней политики. Одновременно с этим изменилась международная атмосфера, что в первую очередь ощутили люди Карлсхорста. Теперь можно было только вспоминать те дни, когда русских везде встречали как освободителей и союзников. Послевоенная политика Кремля не оставила следа от тех симпатий всего мира, которые завоевали себе русские солдаты на полях сражений. Героизм и самопожертвование русского народа в борьбе за родину вывели Советский Союз на первое место среди великих держав мира и привели к неожиданным результатам. Кремль решил использовать создавшееся положение для своих внешнеполитических целей. Вместо ожидаемой послевоенной передышки народ должен нести теперь все тяжести, связанные с азартной внешнеполитической игрой Кремля. На международном горизонте собираются новые грозовые тучи. Лучше всего их видят люди форпоста Карлсхорста. Они не любят говорить об опасности новой войны, но каждый думает об этом с тяжелым сердцем. Однажды я зашел к подполковнику Попову, чтобы договориться Насчет предполагаемой поездки в Дрезден. Подполковник был в гараже и возился со своей автомашиной. Когда я заговорил о поездке, он сказал что ехать придется на казенной машине, так-как у него нет бензина. Увидев в углу кучу канистр, я машинально попробовал их концом сапога. Судя по звуку, канистры были полны. "А это что такое?" - спросил я. "А это - железный резерв," - ответил подполковник и многозначительно добавил, "Знаешь, на всякий случай... Ведь у меня жена, дети." Я не стал расспрашивать его подробней. У каждого из нас еще свежи в памяти первые роковые дни 1941 года и судьба советских военнослужащих в Прибалтике и Польше. В момент начала войны многие из них оказались в ловушке и вынуждены были бежать под обстрелом спереди и сзади. Подполковник Попов держал железный резерв именно на этот случай. Чем дальше развиваются события, тем больше приходится думать об опасности новой войны. Это кажется нелепым и противоестественным, но факт остается фактом. Многие пытаются убедить себя что послевоенные разногласия между союзниками являются просто спором из-за дележа добычи. Но это слабая отговорка. Нам, советским офицерам, лучше чем кому-либо известна теория марксизма-ленинизма о мировой революции. Нам, советским людям на грани двух миров, кто с первого дня был в Берлине, кто пережил весь процесс развития отношений между союзниками после капитуляции Германии, кто своими глазами убедился что Запад действительно стремился и стремится к миру, и кто видел как все попытки мирного сотрудничества систематически саботировались советской стороной, нам известно многое, чего не знают люди в Советском Союзе. Мы хорошо помним первые месяцы после капитуляции Германии. Западные союзники демобилизовали свои армии с такой поспешностью, какую только позволяли транспортные средства. В это время советское командование с такой-же почетностью приводило свои потрепанные дивизии в боевой порядок - пополняйся людской состав, прибывали новые танки и самолеты. Тогда люди ломали себе голову - к чему все это? Может-быть для переговоров за дипломатическим столом нужно иметь бронированный кулак? События последующего времени показали к чему. Волю к миру Кремль рассматривает как слабость, демобилизацию демократий - как возможность к дальнейшей агрессии. Следовательно для демократий не остается иного выхода как тоже вооружаться. Значит - снова гонка вооружений вместо мирного экономического восстановления России, снова все то, что мы так хорошо знаем по довоенному времени. К чему все это приведет? Когда огонь политических страстей перекинется на национальные чувства, что особенно нужно для Кремля, когда гонка вооружений будет в разгаре, тогда трудно будет разобрать, кто все это начал и кто в этом виноват. Тогда, вполне естественно, каждый будет обвинять другого. На этот раз мы, люди советских оккупационных войск, хорошо знаем одно - что-бы ни было дальше, а вся вина за последствия лежит только на Кремле. На этот раз нам ясно кто затеял игру с пороховой бочкой. На этот раз у нас нет сомнений в первопричине новой военной опасности. 2. Чем больше сгущается окружающая атмосфера, тем однообразнее идет жизнь в Карлсхорсте. Дни тянутся серо и монотонно, похожие один на другой. В один из таких дней я приступил к очередному круглосуточному дежурству по Штабу. Такие дежурства мне приходилось нести раз в месяц. Обязанности ответственного дежурного по Главному Штабу СВА заключаются в следующем. В течение дня дежурный находится в приемной Главноначальствующего СВА и является помощником адъютанта маршала. В течение ночи дежурный остается один в кабинете маршала на правах адъютанта. В шесть часов вечера я как обычно занял свое место в приемной. В этот вечер маршал Соколовский находился в Потсдаме и поэтому в приемной было пусто. Половина восьмого, адъютант ушел и я остался один за его столом. Чтобы быть в курсе текущих дел я просмотрел папки на столе и документы в работе. Так незаметно проходило время, нарушаемое лишь телефонными звонками. После полуночи по принятому регламенту я занял место за столом в кабинете маршала. Это делалось для того чтобы быть наготове у прямых телефонов на столе Главноначальствующего. Среди ночи не редки случаи телефонных звонков из Кремля. Тогда нужно принять телефонограмму и передать ее по назначению. Сидя в кресле маршала, я начал приводить в порядок разбросанные по столу бумаги. Среди них мне попал на глаза отпечатанный на гектографе "Информационный Бюллетень". Эти бюллетени предназначены только для высшего командного состава, являются секретными документами и каждый экземпляр несет свой порядковый номер. Я начал просматривать листки с пометкой рукой маршала. Содержание этих бюллетеней очень своеобразно. Это подробнейший сборник всего того, что тщательно умалчивается советской прессой или о чем советская пресса утверждает как-раз обратное. Если кто-либо из советских людей осмелится произнести вслух нечто подобное, то его обвинят в контрреволюции со всеми вытекающими последствиями. И вместе с тем передо мной официальный информационный бюллетень для Главноначальствующего СВА. Глубоко ошибается тот, кто пытается оправдать какие-либо поступки советских руководителей их незнанием данного вопроса или отсутствием информации. В свое время были случаи, что к кремлевским воротам приходили из глухих деревень крестьянские ходоки. Они наивно полагали, что из-за кремлевских стен Сталин не видит того, что творится кругом, что Сталин добр, что нужно только рассказать ему правду и все будет изменено. Крестьянские ходоки жертвовали своей жизнью и все продолжалось по-старому. Советские вожди знают все и они полностью ответственны за все. Среди ночи я решил позвонить Жене. Подключившись к московскому коммутатору, я долго ожидал ответа. Наконец в трубке раздался сонный голос: "Да!?" Женя думала что звонит кто-нибудь из Москвы. "Женя, говорит Берлин," - сказал я. - "Что нового в Москве?" "Ах, это ты..." - раздался далекий вздох. - "Я думала ты уже совсем пропал." "Ничего. Скучно..." "Да, нет... еще не совсем. Что у тебя нового?" "Как папа?" "Опять уехал." "Куда?" "Недавно он прислал мне шелковый халат. Наверное где-то там..." "А-а-а..." "Ну, а у тебя как дела?" - спрашивает Женя. "Да вот сижу в маршальском кресле." "В Москву не собираешься?" "Когда пошлют." "Мне здесь так скучно одной," - звучит голос девушки в трубке. - "Приезжай поскорей!" Мы долго разговаривали, мечтая о будущей встрече, перебирая в уме что мы будем делать, обсуждая планы на будущее. Это был сладкий сон, куда мы убегали, забывая об окружающем. В этот момент я с сожалением думал о Москве и искренне желал вернуться туда. Не мог я предугадать, что днем позже мое желание исполнится Прошла бессонная ночь. Наступил день, заполненный рабочей сутолокой в приемной Главноначальствующего СВА. Кругом суетились генералы из провинций, по углам робко жались немецкие представители новой демократии. Кузня нового режима работала полным ходом. К шести часам вечера, когда подошел срок сдачи дежурства, в приемную зашел инженер Зыков чтобы договориться со мной о предстоящей поездке на охоту. Звонок телефона прервал наш разговор. Я снял трубку и ответил привычной формулой: "Дежурный по Штабу!" В трубке раздался голос заместителя Главноначальствующего по экономическим вопросам и моего непосредственного начальника Коваля: "Товарищ Климов?" "Так точно!" "Зайдите, пожалуйста, ко мне на минутку." "Коваль зовет не дежурного по Штабу, а меня лично," - думаю я, выходя из приемной и направляясь в кабинет Коваля. - "Что там может быть такое экстренное?" Коваль встречает меня вопросом: "Вы не знаете в чем здесь дело?" Он протягивает мне бланк с приказом по Штабу СВА. Я беру белый листок и читаю: "...Ведущего инженера Климова Г.П., как квалифицированного специалиста народного хозяйства СССР демобилизовать из рядов Советской Армии и освободить от работы в Советской Военной Администрации с направлением в Советский Союз для дальнейшего использования по специальности." В первый момент я не моту понять что это означает. Приказ действует на меня неприятно. Здесь что-то не ладно. По отношению к руководящему составу обычно соблюдается некоторая формальная вежливость. В таких случаях предварительно говорят лично, а не подсовывают готовый приказ. "Вы сами не ходатайствовали о переводе в Москву?" - спрашивает Коваль. "Нет..." - отвечаю я, еще не придя в себя от неожиданности. "Подписано Начальником Штаба и без согласования со мной," - разводит руками Коваль. Пятью минутами позже я захожу в кабинет начальника Отдела Кадров СВА. Мне неоднократно приходилось встречаться с полковником Уткиным и он знает меня лично. Не ожидая моих вопросов, полковник говорит: "Ну, как - можно поздравить? Человек едет домой..." "Товарищ полковник, в чем здесь дело?" - спрашиваю я. Меня интересует причина неожиданного приказа. Без веских причин работников Карлсхорста в Советский Союз не откомандировывают. Ходатайства сотрудников СВА, по собственному желанию просящих о возвращении в СССР, как правило отклоняются Штабом. "Меня не столько трогает содержание приказа, как его форма," - говорю я. - "В чем здесь дело?" Уткин молчит некоторое время, затем с легким колебанием произносит: "Здесь замешано Политуправление. Между нами говоря, я удивляюсь, что Вы здесь так долго держались, будучи беспартийным..." Я с благодарностью пожимаю руку полковника. На прощанье он советует мне: "Имейте ввиду что после того, как будет подписан пограничный пропуск, Вы должны выбыть отсюда в три дня. Если что-либо нужно, то растяните сдачу дел." Я выхожу из кабинета полковника с чувством облегчения. Теперь для меня все ясно. Я иду по полуосвещенному коридору и мною медленно овладевает странное ощущение. Я чувствую как мое тело наливается силой, как далекий трепет пробегает по жилам, как душу охватывает неизъяснимый простор. Такое же чувство владело мною, когда я впервые услыхал о грянувшей войне. Такое же чувство владело мною, когда в впервые одел солдатскую шинель. Это было предощущение больших перемен. Это был ветер в лицо. И вот теперь я шагаю по коридорам Главного Штаба СВА и снова чувствую на моем лице дыхание этого ветра. Он пьянит меня, этот ветер в лицо. Я иду домой по пустынным улицам Карлсхорста. За решетчатыми заборами качают голыми ветвями деревья. Кругом сырая немецкая зима. Темно и тихо. Кто-то встречный отдает мне честь, я машинально отвечаю. Я не тороплюсь. Мой шаг медленен и сосредоточен. Словно я не иду знакомой дорогой домой, словно я только-лишь начинаю свой путь. Я оглядываюсь кругом, глубже вдыхаю воздух, ощущаю землю под моими ногами так, как я ее давно не ощущал. Странные необъяснимые чувства владеют мной. Навстречу мне дует свежий ветер. Только лишь я закрыл дверь моей квартиры, как следом пришел Зыков. По моему лицу он сразу догадался что что-то случилось. "Куда посылают?" - спрашивает он. "В Москву," - отвечаю я коротко. "Зачем?" Я, не снимая шинели, стою у письменного стола и молча барабаню пальцами по полированной поверхности. "А почему?" - снова спрашивает Зыков. "Не обзавелся вовремя красной книжицей..." - отвечаю я неохотно. Зыков сочувственно смотрит на меня. Затем он лезет в грудной карман, достает продолговатый кусок красного картона и вертит его между пальцами. "А что тебе стоило?!" - говорит он, глядя на партбилет. - "Крикнешь раз в неделю на партсобрании "Хайль!" - потом можешь пойти в уборную и сплюнуть." Слова Зыкова действуют на меня неприятно. У меня инстинктивно мелькает в голове мысль, что этот кусок картона должен быть тепел теплотой его тела, там где бьется сердце. Как будто угадывая мои мысли, Зыков добавляет: "Я сам шесть лет в кандидатах ходил... Дальше нельзя было." Присутствие этого человека и его слова раздражают меня. Мне хочется остаться одному. Он приглашает меня в клуб. Я отказываюсь. "Пойду в биллиард играть," - говорит Зыков, направляясь к двери. - "От двух бортов в угол - и никакой идеологии." Оставшись один, я продолжаю стоять у письменного стола. Я не снимаю шинель. Ощущение шинели на плечах отвечает тому внутреннему чувству, которое надвинулось на меня - чувству дороги. Я пробую сесть на стул и сейчас-же снова вскакиваю на ноги. Я не могу сидеть спокойно. Что-то жжет меня изнутри. Засунув руки в карманы, я хожу по комнатам. Я пробую включить радио. Беззаботная музыка режет мне по нервам и я выключаю приемник. Надрываясь звонит телефон - я не обращаю на него внимания и не снимаю трубку. На обеденном столе стоит накрытый ужин, который приготовила немецкая прислуга. Я даже не смотрю на еду и, опустив голову в пол, хожу из угла в угол. Белая бумажка приказа прорвала внутри меня плотину, которая уже давно давила мою грудь. Я чувствую что внутри меня все взорвано, все перемешано. Я чувствую болезненную пустоту в душе. И вместе с тем откуда-то издалека медленно наползает нечто другое. Нечто безрадостное и неумолимое, от чего нельзя уклониться. Сегодня я должен подвести черту. Сегодня мне ясно только одно - я не верю в то, что за моей спиной. Вместе с тем, если я вернусь в Москву, я должен немедленно поступить в Партию, которой я не верю. Другого выхода у меня нет. Я должен буду сделать это просто для того, чтобы спасти свою жизнь, чтобы иметь право на существование. Всю жизнь я должен буду лгать и лицемерить ради голой возможности жить. В этом у меня нет сомнений. Передо мной наглядные примеры. Андрей Ковтун - человек в тупике. Михаил Белявский - человек за бортом. Майор Дубов - человек на холостом ходу. А разве я сам не на холостом ходу? Как долго это сможет продолжаться? Я обзаведусь домом - и буду ждать ночного стука в дверь. Я женюсь - для того, чтобы бояться собственной жены. У меня будут дети, которые в любую минуту могут предать меня или которые будут сиротами, стыдящимися своего отца. При этой мысли кровь начинает приливать к моей голове. Воротник кителя душит горло. В груди поднимается горячая волна бешенства. Мне становится жарко и я чувствую тяжесть шинели. Пока еще эта шинель на моих плечах и оружие пока еще в моих руках. Мне не хочется расставаться с этой шинелью, с оружием. Почему? Я как маятник хожу по комнате и не нахожу себе места. Мой мозг работает лихорадочно, мои мысли спутаны и несвязны. Если я вернусь, рано или поздно, так или иначе - я погибну. Ради чего? Я не верю в будущее. А что я имею в прошлом? Я пытаюсь вспомнить это прошлое. Когда я впервые увидел свет, в моих глазах отразились пожарища революции. Я подрастал беспокойным волченком и в моих глазах все время полыхали эти огни. Я был волченком сталинского племени, я зубами и когтями боролся за жизнь и рвался вперед. Сегодня сталинский волчонок стоит в расцвете жизненных сил и смотрит куда он пришел. Сегодня я должен признаться перед самим собой - всю жизнь я заставлял себя верить тому, чему я не верил с первого дня рождения. Всю свою жизнь я только искал компромисса с жизнью. Я не верю! И если кто из моих ровесников скажет, что он верит - я скажу ему что он лжет, что он трус. Разве верят такие, как Зыков? Я шагаю по комнате и смотрю на мои сапоги. Они топтали землю от Москвы до Берлина. Я вспоминаю окутанные дымом и пламенем годы войны - огненную купель, где рождаются чувства ответственности перед Родиной. Перед моими глазами еще раз проходит озаренная победными салютами Красная Площадь и стены Кремля - дни гордости и славы, когда из горла рвался волчий вой переполненных чувств. В моих ушах еще раз звучат слова, которые когда-то бились в моей груди - "Первый из первых, среди лучших из лучших, ты шагаешь сегодня по Красной Площади!" Теперь-же я шагаю из угла в угол, как волк по клетке. Да, война сбила нас с толка! В ослеплении борьбы за родину, мы забыли о многом. В то время нельзя было иначе, у нас не было иного выхода. Те, кто пошел по другому пути... С болезненной остротой я вспоминаю первые дни войны. Я глубоко благодарен судьбе, что я не попал на фронт в эти первые дни. Это избавило меня от необходимости трудного выбора. Когда пришла моя очередь надеть солдатскую шинель, я уже твердо знал, что русскому не по пути с немцем. И я бился до конца. Бился за то, чему я не верил. Бился и утешал себя надеждами. Сегодня у меня нет и этих надежд. Сегодня я чувствую, что мы сделали ошибку - мы не доделали дело, а поверили обещаниям. Потому я не хочу снимать сегодня шинель. Пока еще не поздно! Сегодня на горизонте снова стягиваются грозовые тучи. Эти тучи играют для меня большую роль. Если я вернусь в Москву, я снова буду поставлен перед тем-же мучительным выбором что и в июне 1941 года. Опять я буду вынужден идти защищать то, чему я не верю. Больше того, я уверен что люди в Кремле ведут страну по гибельному пути. Сегодня нам никто не угрожает. Зато мы угрожаем миру. Это ненужная и опасная игра. Если мы победим - к чему нам это? Если нас победят - кто будет виноват и кто будет платить по кремлевскому счету? Каждый из нас! Я пережил страх за родину, борьбу и победу. Кроме того я своими глазами видел всю горечь поражения. Поверженная в прах Германия этому хороший пример.