Она во всем старалась перещеголять других студентов - в отметках, в манерах, в одежде. И Лиза добилась своего. Профессора ставили ее в пример прилежания. Подруги морщились от ее эксцентричных выходок. Молодые люди провожали взглядом ее стройную фигуру, удивляясь вызывающим манерам и туалету. Так прошел первый год учебы. Начался второй. По Метростроевской улице мел холодный осенний ветер, когда однажды утром Лиза привычно взбежала по ступеням Института. В коридорах было холодно. Засунув руки в рукава пальто, Лиза торопливо шла к своей аудитории, надеясь до начала лекций поделиться новостями с подругами. Не успела она подойти к кучке студентов, шумно толпившихся у дверей лекционного зала, как староста группы отозвал ее в сторону. "Лиза, тебя вызывают в Спецотдел", - произнес он строгим шепотом. - "Явиться немедленно!" Институтский Спецотдел помещался в комнате рядом с кабинетом ректора Института. Никому из студентов не были известны функции Спецотдела. О них можно было только догадываться. Двери этой комнаты открывались редко. Люди оттуда не выходили, а выскальзывали, стараясь открывать двери поменьше, а закрывать потише. Предварительно постучав, Лиза робко приоткрыла дверь в таинственную комнату. За столом сидела женщина с подчеркнуто самоуверенными манерами, какие бывают у женщин, исполняющих мужскую работу. По слухам Лиза знала, что это начальник Спецотдела. Не вынимая изо рта папиросы, женщина извлекла из стоящего за ее спиной железного шкафа папку, держа ее так, чтобы Лиза не могла видеть содержимое. Затем она метнула на Лизу испытывающий взгляд, сверяясь с фотографией в папке. Минуты тянулись бесконечно долго. Лиза тоскливо глядела на крыши домов за окном и думала: - "Или арестуют, или выгонят из Института..." Наконец, женщина с манерами мужчины протянула через стол запечатанный конверт и сказала: "Сегодня вечером к 9 часам явитесь по этому адресу". Лиза взглянула на конверт и буквы запрыгали у нее перед глазами. На конверте значилось: "Лубянская площадь. Подъезд 8. Комната 207". "В комендатуре скажите свою фамилию", - пояснила начальник Спецотдела. - "Там Вас будут ждать". В этот день Лиза была необычайно рассеянна. Она почти не слушала профессоров и не могла сосредоточиться на конспектах. В голове у нее неотступно колотились слова: "Лубянская площадь... Девять часов вечера..." Она осторожно открывала портфель и заглядывала внутрь. Серый конверт с зловещим адресом лежал на своем месте. Ровно без пяти минут девять Лиза вошла в окованные бронзой створчатые двери Главного Управления НКВД на Лубянской площади. Дежурный лейтенант НКВД позвонил по телефону, затем вручил Лизе пропуск. Теперь восьмой подъезд, клетки этажей, наконец дверь с табличкой "207". С замирающим сердцем Лиза почти неслышно прикоснулась к двери костяшками пальцев. "Вы так точны. Это хороший признак!" - с приветливой улыбкой произнес молодой человек в гражданском костюме, открывая дверь. - "Прошу Вас!" Он вежливо указал рукой на мягкое кресло напротив письменного стола. Лиза машинально опустилась в кресло, поджав под себя ноги и не решаясь облокотиться. Срывающимся голосом она назвала свою фамилию. "Очень приятно, очень приятно," - расплылся в улыбке незнакомец. - "Разрешите предложить Вам папиросу?!" Он протянул Лизе через стол коробку дорогих папирос. Лиза неслушающимися пальцами долго не могла справиться с станиолевой оболочкой. Наконец, она осторожно взяла папиросу, недоумевая, что этот радушный прием может означать. "Может быть Вы желаете чаю? Или кофе?" - осведомился любезный незнакомец. Лиза растерялась еще больше. Не дожидаясь ответа девушки гостеприимный хозяин нажал кнопку на столе и через минуту перед Лизой стоял никелированный поднос с кофе, печеньем и коробкой шоколадных конфет. Чтобы как-то скрыть свою неуверенность и робость Лиза откусила кусочек печенья. Печенье показалось ей горьким и не хотело идти в горло. "Как Вы думаете - зачем я Вас пригласил сюда?" - мягко произнес незнакомец, закурив папиросу и рассматривая Лизу со стороны. "Не знаю..." - дрожащим голосом ответила Лиза и почувствовала как у нее остановилось сердце. "Мы уже давно интересуемся Вами," - начал человек в гражданском костюме, откидываясь поудобней в кресле и устремив взор поверх Лизиной головы, - "Вы культурная и привлекательная девушка. Я бы даже сказал очень привлекательная." Он сделал ударение на слове "привлекательная". "Кроме того Вы из хорошей советской семьи," - продолжал незнакомец. - "Ваш отец - старый партиец. Вы тоже показали себя в Институте как активная комсомолка У нас очень хорошие отзывы о Вас." Человек по другую сторону стола сделал паузу и посмотрел на Лизу, проверяя действие своих слов. С лица Лизы медленно исчезало выражение тревоги, уступая место напряженному ожиданию. "Мы не только наказываем врагов советской власти," - продолжал человек за столом. - "Мы так-же помогаем расти кадрам настоящих советских людей. Конечно, в том случае, если эти люди покажут себя достойными гражданами Советского Союза, преданными делу партии и товарища Сталина. По имеющимся о Вас отзывам мы считаем нашим долгом позаботиться также и о Вашей будущей судьбе." Человек снова сделал паузу, еще раз взглянул на Лизу, сидевшую не поднимая глаз, затем спросил: "Скажите, разве не правы мы, считая Вас преданным советским человеком и желая помочь Вам в Вашей жизненной карьере?" "Я еще слишком молода," - произнесла Лиза в замешательстве. - "Пока я еще не имела возможности..." "О да! Я понимаю," - согласился человек по другую сторону стола. - "Вы всегда желали доказать свою преданность делу партии, но у Вас не было возможностей. Не так-ли?" "Да... Я всегда старалась..," - пролепетала Лиза запинаясь, - "Я всегда посещала комсомольские собрания..." "Я знаю. Комсомольская организация рекомендовала Вас с самой лучшей стороны," успокаивающе кивнул головой человек за столом. - "Как видите, я довольно детально ознакомился с Вашей личностью, прежде чем пригласить Вас сюда." "И вот теперь мы считаем, что Вы достаточно сознательны, чтобы оправдать себя на деле," - продолжал он. - "Вы учитесь в Институте Иностранных Языков. Вы знаете что по окончании учебы некоторые выпускники будут иметь возможность работать с иностранцами или даже получат командировку на работу заграницу. Это является высшей честью для выпускников. Не хотелось бы Вам быть в числе этих избранных людей?" Голос человека по другую сторону стола звучал вкрадчиво и мягко. "Конечно, товарищ..!" - с готовностью воскликнула Лиза и сейчас-же осторожно добавила. - "Если это будет в интересах партии и правительства." Она почувствовала что на сей раз вечерний визит в НКВД далек от тех неприятных последствий, которые ей мерещились. Может быть сейчас ей предоставляется один из тех шансов, о которых шепчут в коридорах Института. Лиза решила призвать на помощь все свои способности, чтобы не упустить маячащие на горизонте загадочные возможности. "Называйте меня Константин Алексеевич," - дружеским тоном разрешил человек за столом и пододвинул Лизе коробку с шоколадом. - "Я вижу, Вы умная девушка. Работа с иностранцами или заграницей?! Знаете Вы что это значит?! Это значит лионские шелка, парижские духи, лучшие рестораны мира... Это особые ставки для работников заграничной службы... Это высшее общество. Блеск, легкая и красивая жизнь, наполненная удовольствиями... Это мужчины у Ваших ног..." Константин Алексеевич перевел дух и бросил взгляд на Лизу. Лиза сидела неподвижно как в трансе. Глаза ея блестели от волнения. Надкушенная конфета таяла между пальцами. "Но все это возможно только лишь при одном условии," - с легким вздохом сожаления произнес новый знакомый Лизы и растопырил пальцы по столу, как-бы желая показать, что путь к красивой жизни лежит у него под рукой. - "Это условие - наше абсолютное доверие. А это доверие каждому не дается... Его нужно заслужить." В последних словах Константина Алексеевича Лизе почудилось что-то безжалостное, холодное. На мгновение она снова ощутила легкую беспомощность и страх. В следующий момент заветные мечты о блестящей жизни, где все будут оглядываться ей вслед, рассеяли Лизины колебания. "Что я должна делать?" - по-деловому спросила Лиза. "О, различные поручения, которые дадут Вам возможность доказать Вашу преданность делу партии," - произнес Константин Алексеевич таким тоном, как будто речь шла о пустяках, - "Это легче выполнить, чем объяснить." Потом, как-будто уже заручившись согласием девушки, он деловым тоном разъяснил: "Вы пройдете дополнительный курс специального обучения. Для каждого отдельного задания Вам будет даваться соответствующий инструктаж... и соответствующие средства для необходимых расходов." "Но, может быть я не буду соответствовать некоторым требованиям," - слабо попыталась возразить Лиза, не ожидавшая такого быстрого оборота дела. - "Может быть я просто не смогу..?" Инстинктивно она хотела испробовать путь к отступлению. "Мы поможем Вам," - успокоил ее Константин Алексеевич. - "Кроме того мы хорошо знакомы с Вашими возможностями по имеющимся у нас характеристикам. Теперь я попрошу Вас подписать эту бумагу!" Он протянул через стол стандартный бланк с местом для подписи. Лиза быстро пробежала бумагу глазами. Это была подписка о сотрудничестве и молчании, грозившая в случае нарушения "применением всех мер по охране государственной безопасности Союза ССР." Сияющие образы красивого будущего несколько померкли перед глазами Лизы. Константин Алексеевич предупредительно обмакнул ручку в чернила и протянул через стол. Лиза подписала. Таким образом исполнилась мечта о красивой жизни одной из студенток Московского Института Иностранных Языков. Таким образом гранитное здание на Лубянке пополнилось еще одним агентом-ловушкой. В скором времени Лиза, не прерывая учебы в Институте, стала образцовой сиреной НКВД. Во время войны в Москве не было немцев-иностранцев в точном смысле этого слова. Поэтому Лизу ввели в круги тех немногих немцев-антифашистов, которые когда-то прибыли в СССР как политэмигранты и которые благополучно пережили бесконечные чистки. Вскоре эта работа показала себя бесцельной. На свободе сохранились только лишь те немцы-коммунисты, которые сами являлись тайными агентами Лубянки. НКВД запустило Лизу в их среду в надежде лишний раз проверить благонадежность собственных сексотов. Но немцы, умудренные опытом, громко курили фимиам Сталину и хором повторяли модный в те годы лозунг: "Убей немца!" Лизу тошнило от такой преданности и от невозможности проявить свои способности. Через некоторое время Константин Алексеевич, бывший прямым шефом Лизы, убедился в ее исключительно остром уме и в сравнительно редком для женщины общеобразовательном кругозоре. Лиза была подлинным мастером заводить и поддерживать разговор на любую тему. Ее перевели для работы в среде крупных партийных работников. Лизе была предоставлена возможность посещать закрытые клубы различных Наркоматов и даже, считающийся особенно привилегированным, Клуб Наркоминдела на Кузнецком Мосту. Результаты Лизиной работы хранятся в делах и тюрьмах НКВД. Доказательством успехов служит факт, что Лизу надолго закрепили на "внутреннем фронте". Работа с иностранцами, по классификации НКВД, считается довольно низко квалифицированной. В случае иностранцев интересуются внешними деталями и фактическим материалом. В случае слежки за "бобрами", т.е. крупными советским партийцами, требуется узнать его сокровенные мысли и настроения. Эта работа значительно более сложная и требует от сирены подлинного искусства. Весной 1945 года Лиза в числе лучших окончила Институт. В то время многих выпускников откомандировали для работы в Советскую Военную Администрацию в Германию. В этот поток попала и Лиза. Опять-таки со специальным заданием. Она была прикреплена в качестве переводчицы, и одновременно соглядатая НКВД, к одному из членов Особого Комитета по Демонтажу при СНК СССР, находившемуся в Германии с целью изучения возможностей наиболее Рационального использования экономических ресурсов Советской зоны. После того, как генерал от демонтажа вернулся в Москву, Лизу передали в распоряжение Отдела Кадров Штаба СВА. На ее личном деле стояла пометка: "Назначение согласовать с Управлением Государственной Безопасности." Через несколько дней Лиза стала личной переводчицей экономического диктатора Германии - генерала Шабалина. Так мне пришлось познакомиться с Лизой Стениной лично. Вскоре майор Кузнецов сделал мне таинственное предостережение. Долгое время работая с генералом, он приобрел соответствующий опыт. Догадывался ли сам генерал что за люди окружают его? Позже я убедился, что он имел основания не доверять всем и каждому. Вот несколько примеров. Генеральский ординарец Николай в свое время служил в войсках НКВД. Согласно принятому в Советском Союзе обычаю люди, однажды имевшие какие-либо отношения с НКВД, - не только бывшие сотрудники НКВД, но также и бывшие заключенные, никогда не теряют связи с этим учреждением. Этот обычай был, конечно, знаком генералу. Николай, являясь денщиком, в то-же время был сторожем своего господина. Горничная генерала Дуся. Милая и тихая девушка. В конце 1945 года всех бывших девушек-репатрианток, до того работавших на различных низовых должностях, отправили на родину. Ко всеобщему удивлению Дуся осталась. Тогда люди предполагали, что это объяснялось протекцией генерала. Когда генерал вернулся в Москву, а Дуся все-же осталась в Карлсхорсте, люди думали что у Дуси есть какой-то другой протектор. Только немногие догадывались что это за протектор. Дуся была очень милой девушкой. И всегда меня поражала печать тихой грусти и тоски, никогда не оставлявшей свежего личика девушки. Она знала какая участь постигла ее подруг-репатрианток. Она знала, что в конце-концов ее ожидает та-же судьба. И вместе с тем, она была вынуждена служить инструментом в руках людей, которые завтра будут ее тюремщиками. Итак - денщик, горничная и личная переводчица генерала были шпиками МВД. Позже я имел возможность убедиться в этом из официальных источников. Мне кажется, что генерал был не настолько глуп, чтобы не замечать этого. Если и не замечал, то по опыту знал, что так должно быть. Для простоты он считал всех своих ближайших сотрудников за соглядатаев МВД. В том числе и меня. После предупреждения Кузнецова я стал обращаться с Лизой осторожнее. Затем меня посвятили в лизину тайну ее бывшие подруги по Институту, работавшие переводчицами в Главном Штабе. Помимо безудержного тщеславия, Лиза была бесконечно хвастлива. С такими предпосылками "доверие МВД" не могло остаться долгое время тайной. Позже я узнал подробности из других источников. Однажды вечером Лиза зашла ко мне под каким-то предлогом. В Карлсхорсте было принято заходить к соседям без особых приглашений. Покрутившись по комнатам, Лиза бесцеремонно расположилась на кушетке и заявила: "Григорий Петрович, Вы плохой кавалер. И к тому же скряга." В ответ на мой вопросительный взгляд, она поджала под себя ноги и указала: "Достаньте-ка вон из того ящика бутылку вина и будем чувствовать себя как дома."
      "Я и так чувствую себя как дома", - заметил я. "Не будьте таким противным," - промурлыкала Лиза. - "Я скоро уезжаю. Хотя я Вас и терпеть не могу, но давайте простимся." "У нас взаимная любовь," - вздохнул я. - "А вместе с тем мне почему-то жалко, что ты уезжаешь." Это было время когда Лиза, после отъезда Шабалина, ожидала назначения на новую работу. Не имея на этот вечер определенных планов, я решил провести время в обществе Лизы. "Так Вам все-таки жалко расставаться со мной," - взглянула на меня Лиза своими темно-карими глазами. - "Признайтесь!" Если говорить о женских чарах Лизы, то самым привлекательным в ней является шлиф большого города, образованность и культура в сочетании с непревзойденной вульгарностью. Такое сочетание невольно притягивает своей новизной. "Ты интересуешь меня так-же, как красивая шкурка змеи," - признался я. "Почему Вы меня избегаете, Григорий Петрович?" - спросила Лиза. - "Ведь мы с Вами по всем данным должны лучше понимать друг-друга, чем другие." "Вот именно поэтому, Лиза," - сказал я и прикоснулся к ее плечу. Она подняла голову и посмотрела мне в глаза. "Не сердись на меня, Лиза," - сказал я. - "Хочешь я тебе судьбу погадаю? Слушай! Твоим мужем будет пожилой генерал. Только это удовлетворит твои запросы к жизни. Ты достаточно трезво смотришь на вещи, чтобы согласиться с моим предсказанием." Лиза посмотрела на меня слегка растерянно, соображая как принять мои слова - в шутку или всерьез. Затем она заговорила уверенно и с жаром, как-будто защищаясь: "Хорошо... Откровенность за откровенность! Да, я выйду замуж за возможно высокого человека! Наверное он будет уж не молод. Но что такое, так называемая, чистая любовь по сравнению с тем, что мне может дать высокопоставленный муж?! Красивых мальчиков я подберу на улице и они будут делать то, что я захочу. Ха! Любовь?! Пусть другие бегают без чулок и играют в чистую любовь. Нужно иметь власть, пусть то будут деньги или высокое положение... Тогда, только тогда можно понять как дешево стоит любовь..." "Дело вкуса!" - пожал я плечами. "Это дело не вкуса, а разума," - возразила Лиза, сверкая глазами и дрожа от возбуждения. - "Вы, Григорий Петрович, достаточно взрослый человек и должны понимать, что жизнь - это борьба. Это - сильные и слабые. Если хочешь жить, то нужно быть сильным. Если ты сам слаб, то служи сильным. Равенство, братство?! Ха! Где Вы это видели? Красивые сказки для дураков..." "У тебя очень критический подход к жизни," - сказал я. "Да, я хочу быть вверху, а не внизу," - продолжала Лиза как в забытье. - "Жизнь можно понять только взглянув на нее сверху... Для этого нужны крылья..." "Лиза, сегодня ты мне нравишься," - сказал я почти искренне. - Иногда жизнь, действительно, тяжела. Иногда ищешь красивой сказки. Как ты говоришь - для дураков. Но... Помнишь сказку о Икаре? Это сказка для умных. Он тоже хотел иметь крылья... Знаешь чем это кончилось?" Лиза посмотрела на меня в недоумении. "Что Вы хотите этим сказать, Григорий Петрович?" - спросила она нерешительно. "Просто так... Ассоциация..." - ответил я. В начале 1946 года Лиза была откомандирована переводчицей в состав советской делегации на Нюренбергский Процесс над главными виновниками войны. Пробыла она там около года. В документальном фильме о Нюренбергском Процессе можно мельком уловить кадры, где она снята среди союзного технического персонала в зале суда. Конечно, и в Нюренберге Лиза попутно выполняла другую работу, свою основную работу. Кто были очередные жертвы кремлевской сирены - наивные американцы, корректные англичане или галантные французы?! Лиза интересна как яркий представитель нового типа советских людей. Этот тип воспитан эпохой и имеет все данные для успешного процветания в советских условиях. Выросши в среде, исключающей свободный дух и идею, сознание этих людей автоматически переключено на материальные стороны жизни. Здесь движущим началом служит желание подняться на высшую ступень существующей социальной лестницы. Средства? Люди типа Лизы приучены не задумываться над моральной сущностью своих поступков. Советская мораль оправдывает все, что служит интересам партии. Невольно возникает сравнение между Андреем Ковтун и Лизой Стениной. Оба служат одному и тому-же делу. Первый в душе протестуя, но не имея возможности изменить что-либо. Вторая - совершенно добровольно и сознательно. Андрей уже познал достаточно, чтобы понять, что он только беспомощный раб системы. Лиза еще стремится вверх. Может быть и ее скоро станет преследовать запах крови.
      Глава 13. МЕЖДУ ДВУХ МИРОВ
      1. Когда-то еще до войны мне довелось читать книгу Поля де Крюи "Стоит ли им жить?" Книга эта была настоящей находкой для Гослитиздата, она вполне соответствовала тогдашнему курсу Политбюро против "гнилых демократий" и поэтому была издана на русском языке огромным тиражом. На обложке были изображены оборванные дети, похожие на живых скелетов, роющиеся на свалке в поисках съестного. Позади несчастных детей и мусорной кучи возвышались небоскребы Нью-Йорка. Достаточно было поглядеть на обложку, чтобы знать, о чем будет идти речь в книге. Дальше следовало предисловие к русскому издателю за подписью Поля де Крюи. Оно было настолько своеобразно, что я зачитал его вслух одному из моих товарищей. Там было написано буквально следующее: "Я не могу считать себя пролетарием, вернее всего я самый настоящий буржуа, изнеженный и избалованный всеми благами моего социального положения. Мне трудно, держа в одной руке крылышко куропатки, а в другой стакан бургундского вина, рассуждать о социальных язвах и наболевших проблемах современного общества. Но я все-же восхищаюсь великим советским экспериментом, поднимаю свой правый кулак (с куропаткой или с вином?) и говорю "Рот фронт!" На этом месте мой товарищ Семен не выдержал и с проклятьем шварканул книгу изо всей силы о стенку. Оба мы горько сожалели, что наивного Поля нет с нами в этой комнате. Может быть кому и доставляет научный интерес смотреть на вспоротого подопытного кролика, но сам кролик вряд-ли разделяет это удовольствие. Конечно, Поль де Крюи ничего не лгал, он вполне правдиво и искренне описал недостатки современного американского общества. Он преследовал этим лучшие цели и его книга в американских условиях послужила стимулом для облегчения участи многих людей, возможно она даже способствовала проведению некоторых социальных реформ. В книге с искренним возмущением констатировались факты, что американские безработные, получая пособие по безработице, вынуждены жить в исключительно тяжелых условиях, питаясь только лишь жареной картошкой да ужасно соленой свининой. Дети этих безработных в порядке благотворительности получают ежедневно только-лишь несколько литров обычного коровьего молока, хотя и пастеризованного, но не витаминизированного. После этого Поль де Крюи восклицает: "Стоит-ли им жить?" Конечно, понятия хорошо и плохо - понятия относительные. Может быть Поль де Крюи и прав, что такое положение - это очень плохо по сравнению с американскими условиями. Советскому же человеку при этом хочется спросить: "А как же с теми советскими рабочими, которые работая до седьмого пота и получая жалованье, а не пособие по безработице, очень-очень редко могут позволить себе такое лакомство, как свинина, соленая или только просоленная? Как же с детьми этих советских рабочих, которые, даже в лучшие годы советской власти, видят меньше молока, чем дети американских безработных? Что же тогда можно сказать об этих детях - стоило ли им рождаться!? Какому эксперименту радуется тогда мистер Поль и кому он приветственно поднимает свой правый кулак с кличем - "Рот фронт!"? Теперь мне снова приходит в голову эта книга, в особенности дети на ее обложке и вопрос автора "Стоит ли им жить?" Ведь теперь мы имеем возможность своими глазами видеть детей демократического мира, причем в обстановке побежденной Германии, обстановке более тяжелой, чем в большинстве других демократических стран. Теперь мы имеем возможность сравнения. Однажды майор Дубов и я сидим у подъезда дома. У забора, в нескольких шагах от нас, копошится соседский мальчик Коля. На нем, несмотря на теплую погоду, толстое ватное пальто. На голове у мальчугана взаправская офицерская фуражка с красной эмалевой звездой, переделка из отцовской. Коля сосредоточенно ковыряет прутом грязь на земле. Ему и не скучно, и не весело - просто безразлично. Мать послала его на улицу поиграть, ну вот он и играет. Комки земли летят от Колиного прутика во все стороны и падают у наших ног. "Эй, клоп!" - говорит майор Дубов. - "Как тебя зовут?" Коля не смотрит на нас и делает вид, что не слышит вопроса. Он продолжает свое занятие и еще усерднее ковыряет землю. "Иди-ка сюда", - продолжает Дубов. - "Ты что - глухой?! "М-м-м..." мычит в ответ Коля и недружелюбно косится на нас. "Ты что - немой?" - настаивает майор. "М-м-м..." - следует тот-же неопределенный звук. Коля, как пугливый зверек, отворачивается в сторону и опускает глаза вниз. "А что ты такой грязный?" - не унимается майор. - "Поди скажи матери, чтобы она тебя умыла". "М-м-м-..." - реагирует Коля, на этот раз уже с некоторой враждебностью и хлещет прутиком по забору. "Ну, если ты и глухой и немой и грязный - тогда убирайся подальше, не бросай в нас грязью", - заканчивает майор, исчерпав все попытки вступить в дружеские отношения с Колей. Тут, до сей поры безмолвный, Коля разражается диким ревом и стремглав бежит жаловаться матери, что мы его обидели. Лакмусовая бумажка советского воспитания. Коля не реагировал на дружелюбность, но подсознательно уловил даже невысказанную угрозу в словах майора, преломил ее в чувство страха и это на него подействовало. Обратная реакция - жаловаться. Сегодня он жалуется матери, когда вырастет - будет хорошим информатором НКВД. "Посмотришь вот на такое создание - и жалко становится и досадно", - смущенный такой развязкой, бормочет вполголоса майор, смотря вслед Коле. Здесь в Германии нам болезненно колет глаза разница между детьми двух систем. Сначала мы замечаем только внешнее различие. Пожив в Берлине и больше понаблюдав, мы убеждаемся в другой, гораздо более глубокой разнице. Эта разница не внешняя, а внутренняя. Советские дети кажутся маленькими бездушными автоматами, у которых выхолощена детская жизнерадостность, непринужденность, своеобразное детское очарование, свойственное только ребенку. Это результат многолетнего разложения семьи государством, результат отрыва ребенка от семейной среды. Иногда мы пытаемся оправдать это тяжелыми условиями последних военных лет. Но это слабая отговорка. Мы прибегаем к ней уж слишком часто, чтобы войти в компромисс с собственной совестью. Советские дети подрастают в атмосфере замкнутости, недоверия, подозрительности. Вступить в разговор или дружеские отношения с ребенком кого-либо из советских офицеров, который живет рядом с нами и нас прекрасно знает, для нас гораздо трудней, чем с любым немецким карапузом на берлинских улицах. Немецкие дети, родившиеся в эпоху Гитлера и растущие в годы после капитуляции, не могут быть эталоном образцового ребенка. Они родились в тоталитарном государстве, пережили кошмарные трудности тотальной войны в современном тылу, сегодня они вместе со своими родителями на каждом шагу чувствуют на себе все тяжести проигранной войны. У нас нет другого сравнения перед глазами. Тем тяжелее наблюдать эту огромную внешнюю и внутреннюю разницу в детях двух систем. Ведь дети - это наше будущее! Ребенок и его воспитание в дошкольном возрасте - это почти исключительная функция матери. Советская мать не имеет времени для ребенка - она или на службе, или в вечных очередях в погоне за куском хлеба, за каждым пустяком, необходимым в жизни. Характерная деталь - у немцев не принято держать тещу в доме, это считается семейной катастрофой. Да и сами немецкие тещи, выдав дочку замуж, считают, что им теперь еще можно "пожить" - они взапуски катаются на велосипедах, ходят в кино и живут в свое удовольствие. В советской семье, где есть ребенок, явление как раз обратное. Теща в доме - это счастье для матери и, в особенности для ребенка. Советские дети обычно подрастают на руках у бабушки. Если у немецкой женщины после сорока лет и после выдачи дочки замуж часто начинается "вторая молодость", то русская женщина в сорок лет практически не имеет личной жизни и полностью посвящает себя "второй семье" - своим маленьким внучатам. В этих случаях можно ожидать нормального воспитания ребенка. Если говорить обобщенно: немецкая женщина принадлежит семье, американская society, а советская - государству. Теперь спрашивается - что больше соответствует самой женщине и интересам общества в целом? Результат можно лучше всего видеть по естественной биологической функции женщины - рождению и воспитанию потомства. Женщина атомного века остается такой же матерью и продолжателем рода, как и женщина - самка каменного века. Советская женщина может быть водителем локомотива, шахтером, каменщиком. Кроме того ей дается почетное право голосовать за Сталина и быть заложницей за своего мужа, если им интересуется НКВД. Ей не дано только одно маленькое право - право быть счастливой матерью. Женщина уравнена в правах с мужчиной - и Ваня и Маня пекутся под одним и тем же сталинским солнцем. В советской педагогической науке долгое время боролись две противоположные теории формирования ребенка. Одна из них, теория наследственности, говорила, что в развитии душевных качеств ребенка основная роль принадлежит задаткам, данным ребенку от родителей, так называемым наследственным генам. Эта теория получила особое распространение в педагогике после появления теории Дарвина и оформления самостоятельной науки о наследственности видов - генетики. Вторая теория, теория среды, утверждала, что душа ребенка - это tabula rasa, чистая восковая дощечка, на которой окружающая среда пишет законы его развития. Это теория ставила психическое развитие ребенка в исключительную функцию влияния окружающей среды. Обе теории не новы, они существовали в благополучном содружестве еще во времена Песталоцци, натуралистическую теорию среды проповедовал Жан-Жак Руссо, о ней же упоминал Аристотель. Все великие мыслители были одновременно педагогами, нельзя мыслить о жизни, не думая об эмбрионах человеческого развития - детях. Советская педагогика, по прямой указке Политбюро, решительно признала своей отправной базой теорию среды. Тоталитарное государство ревниво борется за душу и тело своего гражданина, оно не хочет признавать в области формирования гражданина никаких конкурентов, никаких наследственных ген. Советская педагогика коротко, но ясно и безапелляционно, заявляет, что советский ребенок - это стопроцентный продукт коммунистической среды. В этом я вполне согласен с Политбюро. Это освобождает нас от крайне неприятных поисков причины колоссальной разницы советских детей и их немецких сверстников. Мне, да и не только мне, а многим из нас - советским офицерам в Германии, чертовски больно и обидно делать неблагоприятные выводы о наших советских детях, мы их запросто считаем русскими детьми. Политбюро, устами Министерства Просвещения, избавляет нас от этих мрачных мыслей, само признавая, что советские дети - это продукт тоталитарного государства, а не русских ген . Сделаем маленький экскурс в область сталинской "кузницы кадров". В период искания новых форм в области педагогики Политбюро строило систему воспитания советского гражданина на тенденциозной программе школ и на политических организациях молодежи - пионеротрядах и Комсомоле. Уже здесь начиналось служение государству. Духовным героем советских детей был сделан пионер Павлик Морозов. Его подвиг заключался в том, что он донес на своего отца в НКВД, где отец был расстрелян. Когда Павлика убили его же собственные братья, то верного слугу государства причислили к лику советских мучеников, поставили ему памятник в полной пионерской форме. Другим детям усиленно предлагалось следовать его примеру.