Вечером, после работы, Нина пришла к нему на квартиру. С раскрасневшимися от холода щеками, пахнущая свежим воздухом, с сияющими глазами. Любимец богов посмотрел на свою богиню и задумчиво сказал:

– Знаешь, о чем я сейчас думал?

– О чем?

– Ты досталась мне с таким трудом. И мне вдруг пришла в голову глупая идея…

– Какая?

– Допустим, если бы ты мне потом изменила… Другой бы я простил. Знаешь, десять женщин бросил я, десять – бросили меня. Но тебя я люблю как богиню. И тебе бы я не простил этого никогда.

– И что тогда? – улыбнулась Нина.

Он вынул из стола маленький черный браунинг:

– Это тоже семейная реликвия. Из этого пистолета мой брат пристрелил свою жену.

Богиня молча встала, взяла свою сумочку и направилась к двери. Он догнал ее и обнял за плечи:

– Куда ты?

– Пусти, – тихо сказала она.

Ее лицо побледнело, глаза смотрели вниз.

– Да что с тобой?

– Ничего… Просто я поняла, что мы никогда не можем быть мужем и женой.

– Но почему?

– Ведь я говорила тебе, что у меня была большая любовь, очень большая… И я боюсь, что это сильнее меня, что это может повториться… Но ты этого не поймешь… Пусти…

Она избегала встречаться с ним взглядом. В ее голосе звучала какая-то печальная усталость.

– Пусти… – повторила она. Потом, словно ища опоры, вдруг прижалась лицом к его груди. – пойми, я хочу тебя любить… Хочу!

– Так в чем же дело?

– Пойми, я хочу быть такая, как все… Но я не такая, как все…

– Милая, что с тобой?

Но Нина только мотала головой и молчала. Как ни старался любимец богов утешить свою богиню, но весь вечер был испорчен. Он пытался развлечь ее, но она думала о чем-то другом и отвечала невпопад. Потом вдруг взяла маленький браунинг, лежавший на столе, повертела его в руках и тихо сказала:

– Знаешь, иногда я сама хочу умереть… Но я вовсе не хочу, чтобы в меня стреляли другие.

Всю дорогу домой Нина упорно молчала. Только у самой калитки она с легким упреком сказала:

– Если бы ты знал, как часто я плачу по ночам… Он посмотрел ей в глаза. Но ее глаза были сухи. Качались уличные фонари на ветру. Качались ветви деревьев. По лицу девушки бродили расплывчатые тени. Он обнял ее и поцеловал. Тело девушки было покорно и безразлично, словно ее целовал чужой.

– Сегодня я опять спать не буду, – шептали холодные губы, – Зачем ты только это сказал… Зачем?!

Началось все это с того, что Остап Оглоедов решил отпраздновать свою не то медную, не то оловянную свадьбу. Ну и устроил он домашнюю пирушку, на которую пригласил всех своих приятелей по радио «Свобода».

Ради такого торжества Остап даже вытащил из сундука свой заветный фрак, символ красивой жизни. А потом весело распевал свои любимые баллады про честных жуликов.

Все было хорошо, пока динамитная Дина не перепилась. Тогда она вдруг посмотрела на Остапа и говорит:

– А кто это такой? Ведь это ж не человек, а пустое место.

– Вже наклюкалась, – мрачно сказал Остап. – Назюзюкалась.

Гости насторожились, зная, что предстоит очередной скандал. А Дина спокойно продолжала:

– Ведь я даже не знаю, кто он такой. Выдает себя за русского. А когда нужно было поступать на радио «Свобода», то уверял, что он с прожидью. То, что он обрезанный, – это точно. То он жалуется, что в лагере сидел, то хвастается, что он сам людей сажал. То брешет про баб, а потом говорит, что он и педерастией занимался, просто так, ради спорта. Ведь вся его жизнь – это сплошная ложь.

– Просто я творческий человек, и у меня повышенная фантазия, – оправдывался Остап, поправляя свой фрак. – Я ее на понта брал, а она этого не кумекает. Эх, ланца-дрица гоп-ца-ца!

Чтобы заглушить свою жену, Остап предложил спеть хором новую блатную песню. А на Дину напал дух противоречия. Она уставилась на своего мужа мутными глазами и закричала:

– Ведь это ж какой-то бывший уголовник. Ведь меня от одного его вида тошнит.

– Дина, не подрывай мой авторитет, – уговаривал Остап. – Вот же беда – как только налижется, сразу ей вся дурь в голову шибает.

Дина качалась из стороны в сторону и рассуждала:

– А ведь у меня еще два мужа есть. И не липовые, а настоящие. И дети от них.

– Заткни свою плевательницу! – взывал Остап и треснул кулаком по столу.

Но динамитная Дина не унималась и выкладывала все семейные тайны; Оказывается, ее предыдущие мужья во время войны попали за границу и теперь работали в амерканской пропаганде, один – на радио «Голос Америки» в Вашингтоне, а второй – на радио «Освобождение» в Мюнхене. Обе эти радиостанции были тесно связаны с американской разведкой Си-ай-эй, и по советским законам это считалось изменой родине.

Тут Остап испугался и стал уверять, что Дина просто сумасшедшая, что два ее деда были алкоголиками и повесились, а третий муж был писателем и бросился под трамвай.

– Она просто бредит, – кричал Остап. – Ведь у нее шизофрения – раздвоение личности. А у ее матери-террористки паранойя. И у всех детей то же самое. Выродки! У них у всех в голове перекос – параллакс. Потому Дина и шухерит, когда набусается. И все ее мужья не лучше!

– А ты чем лучше? – сказала Дина. Чем больше волновался Остап, тем спокойноее становилась его жена.

– Мои настоящие мужья мне теперь даже письма пишут. В Америку зовут.

– Это американские шпионы! – кричал Остап.

– Эх, вот возьму и уеду в Америку, – мечтательно вздохнула Дина.

– Да тебя, дуру, за это в дурдом засунут! – всплеснул руками Остап. – А заодно и всех твоих выродков. А потом и за меня возьмутся. И буду я там припухать как бобик. Нет, я вижу, что из этого сумасшедшего дома нужно срываться. И как можно скорей.

Гости сидели и смущенно поглядывали на двери. Остап сделал широкий жест, призывая гостей к вниманию:

– Товарищи, будьте свидетелями – я развожусь! И немедленно. С этой минуты мы не муж и жена, а бывшие муж и жена. Так и зарегистрируйте.

– Ты никогда мне мужем и не был, – тихо сказала бывшая жена, – Ведь ты фиктивный муж. Я тебя просто так… жалела… прятала. Ведь ты всю жизнь у женщин под юбкой прячешься. Маскируешься, как оборотень. Но сам от себя не убежишь, не спрячешься.

Торжество было испорчено, и гости преждевременно разошлись. А Остап зашипел на свою бывшую жену:

– Да ты соображаешь, кто такие эти гости, сослуживцы? Ведь это ж все чистокровные гады! Завистники, подхалимы, стукачи. Ведь в нашу шарашкину контору ни одного порядочного человека и не возьмут. Им всем место в тюряге. Кроме того, они мне все завидуют. Потому что я среди них самый талантливый.

Они сидели за пустым столом, доедая и допивая остатки пиршества.

– Ведь эти сукины дети спят и видят, как бы меня угробить, – волновался бывший муж. – А ты им в руки такие козыри спускаешь. Ведь они сейчас домой прибегут – и сразу засядут катать на меня доносы.

– Ты б сам поменьше доносами занимался, – заметила бывшая жена. – Поэтому тебе везде доносы и мерещатся. На радио «Свобода» передавали новости дня.

– Знаете, наш Остап женился со страха, а теперь со страха разводится.

Остап сидел за своим столом в отделе скриптов, сосал свою бутыль с молоком и мрачно ворчал:

– Опять моя язва шебаршит. Врачи говорят, не волноваться. А как тут не волноваться? У меня в желудке сплошные кислоты и щелочи-сволочи. Эх, вредное у нас производство. Хуже свинцовых рудников.

После развода Остап снял где-то комнату и раздал всем свой новый адрес. С тех пор жизнь Остапа стала загадкой. Ищут его по новому адресу – нету. Ищут по старому адресу – тоже нету.

Тем временем Остап по-прежнему обитал у своей разведенной жены. Но теперь уже на положении любовника. Когда приходили знакомые, Остап прятался в маленьком чуланчике. Знакомые, естественно, сочувствовали покинутой жене:

– И как только вы, голубушка, с таким мерзавцем жили? Ведь это ж прохвост высшей марки. Ведь у него ж на харе написано, что это за темная личность. Рецидивист!

Бывший муж сидел, скорчившись, в своем чуланчике и старался не дышать. А бывшая жена сидела за своим мольбертом и рисовала модернистические картины, столь же непонятные и запутанные, как их жизнь.

– Ведь это ж самый настоящий ворюга, – возмущались знакомые. – Он у всех деньги занимает и не отдает – как карманник. Удивляюсь, почему это радио «Свобода» берет на службу таких проходимцев?

Слушая все это, Остап потел в своем чуланчике и тяжело сопел. А модернистическая художница, подражая Пикассо, выдавливала краски из тюбиков прямо на полотно и сосредоточенно размазывала их старым кухонным ножом.

Потом эти же самые знакомые заходили к Остапу на службу и, понизив голос, сообщали:

– Знаете, а ваша-то жена уже того…

– Чего это – того?

– Да ведь она себе уже хахаля завела.

– А откуда вы это знаете?

– Да как же… У нее в чуланчике кто-то все время сидит и сопит. И хрюкает, как свинья в хлеву.

Так бы и жил себе Остап у своей разведенной жены-любовницы, если бы не случилось одно маленькое происшествие. А началось все это, как всегда, из-за сущей чепухи, из-за старшей падчерицы по имени Таня.

Хотя имя у Тани было красивое, но зато сама она была девица на редкость неаппетитная, с торчащими наружу зубами и к тому же косая на оба глаза. Остап уверял, что у нее есть и еще какие-то внутренние дефекты. Училась она плохо, и поэтому ее перевели в школу для дефективных, откуда она вскоре сбежала и стала тем, что в Америке называется хиппи.

В СССР этих хиппи официально называли социальными паразитами и тунеядцами, а сами они называли себя демократами и борцами за свободу и права человека. И они валяли дурака точно так же, как американские хиппи. При Сталине таких людей лечили трудом в концлагерях, а теперь в порядке либерализации их считали придурками и сажали в дурдома.

Вот к этим-то советским хиппи и присоединилась косоглазая Таня. Она даже участвовала в какой-то демонстрации какого-то протеста у памятника Пушкину, где она познакомилась со знаменитой поэтессой Наталией Горбаневской. Эта модернистическая поэтесса была знаменита тем, что ругалась, как мужик, непечатными словами и печаталась в подпольном «Самиздате». Так она попала под суд, где ее спросили, откуда у нее дети, если замужем она не была. На это поэтесса ответила таким сочным матом, что повторить его на бумаге довольно трудно.

Всезнайка Остап говорил:

– А я знаю, откуда у нее дети, пальцем деланные. Все было более или менее ничего, пока для Тани не подошло время, когда начинается то, что называется любовью. Для начала Таня завела себе дневничок, где она записывала все свои сокровенные переживания, надеясь опубликовать это когда-нибудь в «Самиздате». Хотя Таня этот дневничок тщательно припрятывала, но мама Дина, конечно, знала все, что там написано.

И вот однажды мама узрела в этом дневничке подробное и даже залитое слезами описание, как ее дочку… изнасиловали!? И виновником этому был не кто иной, как неохристианин Серафим Аллилуев, которого недавно выпустили из дурдома и который теперь помогал Наталии Горбаневской в делах «Самиздата».

Изнасилование было описано с такими художественными деталями и подробностями, что динамитная Дина взорвалась и побежала жаловаться на радио «Свобода». Жаловалась она на Остапа, который обвинялся в косвенном соучастии и сводничестве, так как он водил Серафима в их дом и пьянствовал с ним, в результате чего и произошла вся эта трагедия.

От страха Остап встал на дыбы и взвыл:

– Буза! Баланда на постном масле! Если б Серафим даже и хотел кого-нибудь изнасиловать, так он на это не способен. Ведь все ж знают, что он минетчик. Просто Таньке хочется, чтоб ее изнасиловали, – вот она и фантазирует на бумаге. Все это клевета. Требую медицинской экспертизы!

Бедную Таню поволокли к доктору и выяснили, что у нее действительно все в целости и сохранности. Чтобы обелить свою честь и репутацию, Остап по этому поводу потребовал себе даже специальную справку с подписями и печатями. И утверждал, что дефекты у Тани нужно искать не там, где искали, а в голове. Но в голову так просто не заглянешь, и этот вопрос остался невыясненным.

После такого публичного срама Таня, естественно, загрустила. Она по целым дням запиралась у себя в комнате, никуда не выходила и ни с кем не разговаривала. Просто лежала на диване и смотрела в стенку.

– Это у нее депрессии, – говорил Остап. – В точности, как у мамаши.

Потом Таня решила покончить жизнь самоубийством и наглоталась какой-то гадости, от которой она не умерла, но зато наделала страшного переполоху, чего ей, вероятно и хотелось.

– Она травится, – говорил Остап. – А живот болит у меня.

Затем произошло что-то еще более романтическое. Опять что-то на любовной почве. Но никто не знал, что именно, так как Остап клялся и божился, что он со своей бывшей женой больше не живет и ничегошеньки не видел и не слышал.

Собственно говоря, ничего такого особенного и не произошло. Ведь писатели постоянно пишут, что их героиня от любви сошла с ума. Так вот и бедная Таня. В общем, в результате всего этого ее взяли и посадили в психиатрическую больницу. В тот самый дурдом, где до этого вправляли мозги Серафиму Аллилуеву, Валерию Тарсису, Иосифу Бродскому и прочим труженикам «Самиздата», который знающие люди называли «Сэмиздатом».

Узнав, что его падчерицу посадили в дурдом, Остап переполошился:

– Этак еще и меня в дурдом законопатят, – заявил он, – Срывайся, пока не поздно!

И Остап спешно сбежал от своей бывшей жены-любовницы. На этот раз уже окончательно и бесповоротно. Сидя на работе, он чесал лапой живот и жаловался:

– Ох, моя язва говорит, что все это кончится плохо. И язва не обманула Остапа. Когда его падчерицу выпустили из психиатрической больницы, вскоре выяснилось, что она находится, как говорится, в интересном положении. Ну и Остапа, конечно, спрашивали:

– Так она что, в дурдоме забеременела?

– Да, видимо, нашла себе там подходящего партнера.

– Но как же ее оттуда выпустили?

– По закону, – объяснил Остап. – В декретный отпуск. В разговор вмешался Серафим Аллилуев как специалист по дурдомам:

– А знаете, какая разница между сумасшедшим и психопатом? Сумасшедший твердо знает, что дважды два – пять. А психопат подозревает, что дважды два – четыре, но все время беспокоится, почему не пять.

Узнав о предстоящем прибавлении семейства, динамитная Дина хотела было сгоряча подать в суд на психиатрическую больницу, что там недосмотрели за ее дочкой. Но Остап ее отговорил:

– Ты лучше не рыпайся. А то вас всех туда упекут. Так Остап Оглоедов стал чем-то вроде дедушки.

– Ну, Остап Остапович, как там дела-делишки? – спрашивали его.

– Плохо, – вздыхал дедушка Остап. – У Танькиного чертенка на ноге не пять пальцев, а четыре. В точности, как у Сталина. Значит, ожидай неприятностей.

– Четыре или пять? – бормотал Серафим Аллилуев. – Какая разница? Эта проблема беспокоит только психопатов. Говорят, что если у женщины что-то не в порядке, то ей нужно только выйти замуж, а еще лучше сделать ребенка, и все сразу станет в порядке. Однако в случае с Таней этот рецепт не помог.

После рождения чертенка с четырьмя пальцами у нее периодически появлялись депрессия, я она опять поговаривала о самоубийстве. Тогда мама Дина садилась с дочкой в такси и везла ее в психбольницу. Так Таня исчезала на несколько месяцев, а бабушка Дина нянчила ее четырехпалого чертенка и рассказывала знакомым, что Таня уехала на курорт.

Однако на этом дело Тани не кончилось, а только начиналось. Танины друзья из «Сэм-издата» пронюхали, что Таня опять сидит в дурдоме, и пропечатали об этом в своей неотроцкистской «Хронике» политических событий – что Таню посадили в дурдом как инакомыслящую, поскольку она не согласна с советским режимом. Да еще нарочно употребили ее фамилию по ее родному отцу – Таня Борман, зная, что кое-где это поможет.

Эту «Хронику» прочла ведьма Дока, агент Си-ай-эй в юбке, и подтолкнула своего евриканского мужа-оборотня:

«Эй, смотри – ваших сажают!»

Заволновались и все евриканскяе корреспонденты в Москве. Если кто не знает, что это такое, то это соцмодернизм и новый советский неологизм. Так называли всех американских корреспондентов в Москве.

Сразу после этого дело бедной Тани попало в международную печать. Рядом с такими знаменитыми борцами за свободу и права человека в СССР, как академик Сахаров, Солженицын, Андрей Амальрик, Петр Якир, Павел Литвинов и даже сама Светлана Сталина. Так, сидя в дурдоме, Таня, сама того не зная, стала международной знаменитостью.

Говорят, что знаменитая поэтесса Наталия Горбаневская по этому поводу выругалась трехэтажным матом. Вероятно, от зависти к Таниной славе. А один поэт-модернист сочинил о Тане такие проникновенные стихи:

Девушка идет по Красной площади! Красная площадь идет по девушке! Кто? Кого? Бей парабеллум – по ошалелым! Вэй, вэй – бей, бей!!! Бей парабеллум – но одурелым! – по окоселым! – по опупелым! Вэй, вэй – только меня не бей.

Вскоре Танины приятели из «Самиздата» докопались до Таниного дневничка, где она описывала свое изнасилование, и отпечатали его в подпольном журнале «Феникс», органе московского Союза молодых гениев – СМОГ. В редакционном примечании пояснялось, что это орнаментальная проза и тайнопись и что Таню в действительности изнасиловала советская власть.

Через американскую ведьму Доку Залман, в сумке дипкурьера американского посольства в Москве, Танин дневничок перекочевал в эмигрантское издательство СТН, которое работало на деньги американской разведки и где подвизался СТН-ист и ведьмак Кока Бондарев, отец ведьмы Доки. Так Танин дневничок вьшел на международную арену. Говорят, что за ним уже охотятся несколько крупных евриканских издательств, собираясь сделать из него очередной бестселлер.

Конечно, все это дошло и до ушей настоящего отца Тани, который теперь работал на радио «Голос Америки». После этого «Голос Америки» долго проливал слезы о несчастной Тане Борман, которая боролась за свободу и права человека в СССР и которую за это посадили в сумасшедший дом. А американское радио «Освобождение» в соответствии со своим названием прямо потребовало освобождения Тани из дурдома.

В результате такой всемирной рекламы заволновался весь международный легион: все 37 процентов доктора Кинси, 50 процентов интеллигенции, 75 процентов прессы; все бесы и бесенята, все шизофреники и параноики, все ведьмы и ведьмаки, все черти и чертенята, все оборотни и лешие; все члены, кандидаты, попутчики и сочувствующие той партии, имя которой легион; все чудики и чудаки типа ХС, типа ПЛ, типа ВРЕ, типа ГЕ и так далее прочее.

Если кто не знает, что это за типы, то это советский соцмодернизм, это тоже своего рода тайнопись, орнаментальная проза и неологизмы – это просто сокращенные непечатные ругательства, которыми западные модернисты благословения верховного суда США теперь пользуются без сокращений. Это чтобы западные модернисты не говорили, что мы, русские, отстаем от жизни и не знаем, что к чему.

Ведь когда-то великий правдоискатель Достоевский писал: «Россия еще скажет свое новое слово миру». Ну вот мы и говорим миру это новое слово, имя которому – соцмодернизм.

В общем, поднялся из-за бедной Тани такой вой и крик на весь мир, такой гвалт, свист и улюлюканье, такое умопомрачение и затмение, что ни в сказке рассказать, ни пером описать. Ну прямо так, словно сорвались с цепи и сатана, и антихрист, и вся подвластная им нечисть. Чистое светопреставление. Или новый антихрист народился.

Впрочем, ничего в этом особенного нет. То же самое получилось, когда Лев Толстой на старости лет написал свой маленький, но многозначительный рассказик о сумасшедших «Крейцерова соната» – и прогремел на весь мир. А до того, хотя он уже давным-давно написал «Войну и мир», весь мир его и знать не хотел. И даже Нобелевской премии не дали.

Так или иначе, но Остапу Оглоедову, который любил сравнивать себя с Львом Толстым, от Таниной славы были одни огорчения да боли в желудке.

– Так я и знал, – вздыхал дедушка Остап. – Ведь я ж говорил, что Танькин четырехпалый чертенок принесет одни неприятности. В точности, как Сталин.

Подошел какой-то юбилей радиостанции «Свобода», и Остапа Оглоедова в числе прочих сотрудников наградили никелированным подстаканником с надписью «Будьте здоровы!». Остап поставил его на столе и пил из него молоко, которое он употреблял как противоядие против всяких неприятностей и язвы желудка.

Вскоре после этого с Остапом приключился какой-то припадок. Он лежал, распластавшись, на грязном полу и стонал:

– Ох, сердечный припадок… Ой, это профессиональная болезнь всех интеллигентных людей…

Но врачи нашли у него воспаление язвы желудка. Пока Остап отлеживался в госпитале, подстаканник с надписью «Будьте здоровы I» одиноко пылился на его столе.