Павел Николаевич Романов смертельно устал. Ко второй половине дня отъезда в нем едва теплились лишь насморк, заработанный в беготне по сырости, сипло клокочущий индюшиный голос и надежда: рухнуть на вагонную полку и отоспаться. Из всех дел оставалось вечером выйти к заранее заказанному такси, завезти ключи новому владельцу квартиры на привокзальную площадь и погрузиться в московский скорый. Он выполнил все, кроме единственного необдуманно обещанного жене, — не поехал в крематорий и не получил урну с прахом Сабины Георгиевны. Но и это Евгения скорее всего переживет…
      В крематории с ней сделался сильнейший припадок. К счастью, в зале не было никого посторонних, кроме бесстрастно-торжественного служителя, который .и не такое видывал. Жена рыдала, вцепившись в воротник пальто Павла Николаевича, повторяя как заведенная: «Обещай, мы возьмем ее с собой!»
      Сын смотрел на них с брезгливым испугом, служитель темнел прямоугольными очками, похожий на терпеливого таможенника, а Романов все гладил Евгению по широкой спине; когда же ему окончательно надоело бубнить:
      «Успокойся, дорогая!» — неожиданно для самого себя он пробормотал: "Да, обещаю.
      Непременно!"
      До этого момента все шло как по маслу. Ему удалось убедить жену, что кремация есть самое разумное и удобное для них, отъезжающих, а также в нелепости поминок, являющихся пережитком варварского прошлого. И даже в том, что «мамины вещи» он лично упакует в ящики и попросит Плетневых распорядиться ими по собственному усмотрению. Книги везти в Америку нет надобности, как и любимый чайный сервиз, но столовое серебро, так и быть, он готов навьючить на себя, а магнитофон разрешает сыну сменять у одноклассника на плеер… Пусть, если нельзя иначе, она пригласит Гену с женой Эммочку Галкину на вокзал и там подарит им на память что-нибудь. Никаких пластинок он брать не станет, плевать на Ойстраха, и какого дьявола она сует в чемодан мясорубку, если на месте он купит ей кухонный комбайн, у них достаточно денег. Что касается мебели, то она продана вместе с квартирой…
      Утром в день погребения Павлуша усадил жену и сына в такси и отправился в сторону крематория, а сам поехал в морг. Там уже ждал ржавый микроавтобус.
      Первым делом Павел Николаевич положил в него цветы, купленные по дороге на рынке.
      Демон Володя покуривал на крылечке.
      — Вы один? — вместо приветствия поинтересовался он.
      Романов удивился.
      — А кто же будет заносить в автобус гроб? — лениво протянул Демон. — Нам по должности не положено…
      — Сколько? — угрюмо спросил Романов. Володя назвал несуразно завышенную цифру. «Стервец», — подумал Павел Николаевич, раздражаясь, и услышал:
      — Для прощания открытый гроб не годится. Даже если очень постараться.
      Лицо в норму привести практически невозможно. Но если вы настаиваете… правда, это опять же недешево.
      — У вас все недешево, — буркнул Павел Николаевич, вынимая бумажник. — Закройте крышкой, наживите гвозди, поставьте в автобус. Да, — спохватился он, протягивая деньги Демону, — оденьте ее. Я тут вещи принес.
      Демон принял пакет с одеждой Сабины и молча пошел к дверям морга. Павел Николаевич влез в автобус и сел на скамью напротив своих цветов и двух среднего размера венков. Через десять минут парни втащили заколоченный гроб, обитый линючей красной материей, поставили его на пол, захлопнули обе задние дверцы, и водитель тронул машину с места с возгласом: «Ну, с Богом!»
      Всю дорогу Романова жестоко трясло на твердом, как камень, сиденье, а перед глазами прыгала надпись на ленте: «Дорогой мамочке от любящих дочери, внука и зятя». Нижний венок он заказал от имени Евгении, зная наперед, что за это она будет ему благодарна. Личным венком от жены он как бы компенсировал свое вранье домашним о том, что отправил в Румсон, штат Нью-Джерси, факс с сообщением о смерти Сабины Георгиевны.
      «Дядя Петя», разумеется, не ответил, но, к счастью, Евгении было не до того.
      Жена и сын стояли у входа в крематорий, он присоединился к ним с цветами, и почти сразу их пригласили в небольшой прохладный и пустой зал, где в центре на постаменте возвышался гроб, а от гладких серых стен исходил сумрачный свет. Тихо лился Шопен, и после слов очкастого церемониймейстера «…наступила минута прощания» Евгения Александровна зарыдала.
      — Я хочу поцеловать ее, — содрогаясь, сказала она.
      Романов изумился: он не помнил такого между ними, — и все вместе показалось ему похожим на паршивое кино. Стиснув зубы, он обнял жену. «Почему гроб закрыт?» — горячо шептала Евгения, закатывая глаза. «Успокойся», — твердил Романов…
      Гроб поехал, стена разверзлась, сын смотрел с уважением, не мигая, жена плакала уже беззвучно. Павел Николаевич развернулся и покинул зал, а они оба — гуськом — последовали за ним. Перед тем как сесть в автобус, он договорился со служителем, что заберет урну через пару дней…
      Съездить не удалось, однако и жена не напрягала. Лишь раз она пожаловалась:
      — Я тоскую без мамы. Хоть бы Степан нашелся… Романов вздрогнул и спросил:
      — И что бы ты с ним делала? Взять с собой пса мы не можем.
      — Подарила бы Эммочке.
      — Твоей чокнутой приятельнице только его и не хватает. У нее и без того кошка, морские свинки и два попугая. Евгения, хватит, очнись, мы ведь давно обо всем договорились.
      — Знаю, Павлик, но мне очень грустно, — проговорила Евгения Александровна, готовая снова плакать. — Я всегда хотела вернуться в Америку, но теперь…
      — Что, что теперь? — взревел Павел Николаевич. — Что изменилось? Мы, и только мы, твоя семья. Работа, Эммочки, Степочки — все мусор. Ты меня выбиваешь из колеи, Евгения… Довольно! Вот два чемодана — грузи в них что хочешь.
      Рюкзак Кольке, и ни гвоздя сверх того… Никаких фотоальбомов, ленточек, картинок, открыток — иначе я лично сожгу весь этот бумажный хлам на помойке.
      Архив мамы? Я сам с этим разберусь… Довольно слез, истерик, телефонных звонков; довольно визитов соседей, траурных косынок и валерьянки… Мы уезжаем навсегда! Окончательно! Неужели ты этого до сих пор не поняла?
      Он побежал, насморочно сопя, в комнату Сабины и заперся на задвижку.
      После похорон Романов оказался здесь впервые, не считая того случая, когда искал бриллиантовые сережки тещи. Евгения утверждала, что Сабина их никогда не снимает, а спросить в морге у Демона Павлу Николаевичу и в голову не пришло.
      Готовя вещи для похорон, жена вынесла ему на кухню небольшую, черного дерева, шкатулку, где лежали тещины сокровища: золотой католический крестик на шелковой ленточке, пара старинных серебряных колечек, медный почерневший перстень с датой внутри «1953, март», корявая железка, назначения которой он не уразумел, и отличный, ручной работы, браслет с дымчатыми топазами, Именно браслет напомнил ему о сережках, потому что теща надевала его один раз в году — в свой день рождения, и каждый раз Павлуша отмечал, что серьги совершенно не сочетаются с этим, пусть и изысканным, но из простого металла украшением. Он спросил Евгению о серьгах, она ответила, однако почему-то Павел Николаевич засомневался. Он обыскал комнату и понял, что вышел облом — бриллианты уплыли вместе с тещей.
      В комнате все еще остро пахло Степаном, и Павлуша в который уже раз подумал: какое счастье — не видеть проклятое создание. Он вышел на балкон и рывком раздвинул рамы остекления. Жена убрала комнату матери и даже поставила цветы возле ее фотографии на письменном столе, но больше сюда не заглядывала.
      Горой высились старые журналы и газеты, а в картонном ящике была свалена старая обувь, которую теща почему-то притащила с собой с прежней квартиры. Выбросить?
      Не хотелось делать этого на глазах всего дома, и Павел Николаевич решил предоставить разбираться с хламом новому владельцу квартиры. Хрустальная пепельница с десятком сплющенных окурков. Взявшись за нее, Романов брезгливо отдернул руку. Циновка на балконе, изрядно потертая, вся в Степановой шерсти, неожиданно вызвала в нем легкое чувство непричастности ко всему этому убожеству. Довершала дизайн балкона здоровенная китайская ваза неизвестного происхождения, возвышающаяся на трехногой кухонной табуретке. Хлам — и еще раз хлам…
      Он выглянул во двор. Застывшие машины у подъезда. Серое низкое небо, смахивающее на солдатское одеяло. Отпотевшие стены домов с мутными окнами.
      Прохожие внизу, похожие на неохотно перемещающиеся мишени, сутулые, безобразно одетые…
      Сейчас он не замечал, не мог заметить, вдыхая пьянящий запах свободы, как внимательно его разглядывают. Наискось от дома, на противоположной стороне двора, у ступеней, ведущих в подвал частной сапожной мастерской, стоял добротно одетый плотный мужчина с пластиковым пакетом в руках, поджидая, пока в мастерской закончится перерыв. Лицо мужчины, наполовину закрытое серебристой фетровой шляпой, было терпеливо и бесстрастно, скучающий взгляд лениво скользил по окнам шестнадцатиэтажки, постоянно возвращаясь к фигуре Павла Николаевича Романова на балконе.
      Павлуша споткнулся о балконный порог, возвращаясь в комнату, и прикрыл за собой дверь. Вещи Сабины были совершенно чужими, и теперь, мертвая, она не вызывала в нем никаких особых чувств. Евгения спрашивала об «архиве» — что ж, посмотрим.
      Он выдвинул два нижних ящика стола и вывалил содержимое. Отдельной стопкой сложил письма из Америки, затем фотографии, счета, документы… Было также несколько вырезок из газет шестидесятых годов, карманные календари разных лет, брошюра — программа круиза по Средиземному морю на теплоходе «Армения», снова письма.
      Он наугад развернул листок без конверта и прочитал: "Здравствуй, дорогая Сабиночка! Я рада за тебя, что у тебя все благополучно. У тебя отличная семья. Как ты себя чувствуешь? Я — бодро. Годы наши бегут, мне уже давно за семьдесят. У меня сильно болела нога, дней десять подряд. Я не могла ходить.
      Сейчас хожу хорошо. Боль миновала, как говорится. У меня свои предположения о болезни ноги, но об этом не стоит. Хирург сказал: пульс нормальный. Делать ему нечего, вот что…"
      Что за чушь? — подумал Павлуша, переворачивая страницу, и прочел самый конец письма: "У нее братья были летчиками, все погибли. На неделе и она умерла от рака печени. В лагере Туся была самая молодая из нас троих. Погода холодная.
      Повидаться, конечно, надо. Пиши о себе больше. Целую тебя. Галя". Этим крупным полудетским почерком было написано еще с десяток листков, вложенных в большой конверт с обратным норильским адресом.
      Павел Николаевич смахнул листки, конверт, вырезки из газет и календари на пол, чтобы затем снести этот хлам в мусоропровод. Туда же полетели блокноты, исписанные строгим отчетливым почерком тещи, и черновики ее писем. Он просмотрел фотографии: Сабининых было немного, остальные — Евгения и сын.
      Выбросить у Павлуши не поднялась рука, и он бросил их поверх американских писем, которые собирался прочесть на свободе, — необходимая информация о заграничных родственниках. Порывшись в ящиках и больше не обнаружив ничего стоящего, Павел Николаевич добавил к стопке на столе фотографию Сабины, стоявшую в раме под цветами, и пошел выбрасывать мусор, на ходу крикнув Евгении, чтобы та упаковала отобранное в свой чемодан.
      Однако по дороге он передумал выходить, потому что необходимо было срочно позвонить новому квартирохозяину и договориться о встрече. В доме оставались две связки ключей, третья сгинула в морге вместе с вещами Сабины, и оба комплекта он должен был отдать сегодня. Замки были в порядке, барахлил лишь один, в двери тамбура, — нет сомнения, крутой покупатель тут же его сменит.
      Стоя посреди прихожей, Романов крикнул:
      — Николай!
      Сын промычал из комнаты что-то невразумительное.
      — Иди сюда, ты мне нужен!
      — Ну чего еще? — спросил младший, появляясь в дверях.
      — Ты рюкзак собрал?
      — Ну.
      — Чем занимаешься?
      — Жду обеда…
      — Вынеси мусор, мне надо позвонить. Младший взял пакет, распахнул одну за другой двери — квартиры и наружную — и нехотя поплелся к мусоропроводу.
      Когда он возвратился, на пороге тамбура стоял незнакомый человек в дурацкой фетровой шляпе и жал на кнопку звонка соседней двадцать третьей, хозяин которой, по слухам, отправился в тюрьму за убийство жены.
      — А там никого нету, — глазея на шляпу, сказал младший, — вы кто им будете?
      Мужчина не ответил, но палец в перчатке с кнопки звонка убрал.
      — Там никто не живет, — повторил Николай, — разве не видите — дверь опечатана.
      — Коля! Где ты? Обедать пора! — донесся голос Евгении Александровны.
      — Иду! — заорал пацан, протиснулся мимо мужчины и, потянув за собой дверь в тамбур, надменно сказал в щелку:
      — А мы сегодня вечером уезжаем в Америку…
      Он промчался в кухню, начисто позабыв о незадачливом визитере, и, едва ополоснув руки, плюхнулся за стол. Романов-старший уже шумно глотал дымящийся куриный бульон с крошечными клецками. На второе было овощное рагу, и на вопрос старшего о судьбе курицы Евгения Александровна ответила, что та будет взята в поезд.
      Ничем не обнаружив неудовольствия, Павел Николаевич попросил добавки.
      Скандал разразился позже.
      Они уже допивали компот, когда Евгения Александровна подошла к окну и выложила на наружный отлив остатки хлеба. Слетевшиеся голуби тут же зацарапали коготками о железо.
      — Закрой окно, Евгения, сквозит, — довольно миролюбиво проговорил Романов.
      — Сейчас, Павлуша, — не поворачиваясь, произнесла Евгения Александровна, — я хочу им высыпать еще и остатки гречки…
      — Отойди от окна. Бога ради, — повысил голос Павел Николаевич, — у тебя что — других забот мало?! Прибери со стола и вымой посуду. Не сдохнут твои птички. — Он услышал, как захихикал сын, и выкрикнул, раздражаясь все больше:
      — Ты что, глухая? Немедленно прекрати возиться с этой мерзостью!
      — Мог бы и сам хоть раз вымыть посуду, — тихо сказала жена, поворачиваясь к Романову. Лицо ее было бледным и совершенно неузнаваемым. — Мама любила кормить голубей. И не кричи на меня… Коля, отправляйся в свою комнату! Мне казалось, — раздельно произнесла она, когда сын шмыгнул из кухни, — у тебя хватит такта не показывать, насколько ты счастлив. Хотя бы мне. Но я ошибалась. Я не говорю уже о сострадании и уважении к мертвым. Мама была права…
      — К дьяволу маму! — Романов почувствовал, как ненависть тяжело ударила в голову. — Надеюсь, она уже в аду… О чем я тебя попросил? Отойти от окна и побыстрее убрать — нам через полтора часа пора выходить из дому…
      — А если я не намерена с тобой ехать? — прервала его жена. — Именно с тобой? Тогда что? — Павел Николаевич похолодел — так похожа была жена в эту минуту на покойную тещу. — Я всегда поддерживала тебя, я думала, что… — Она махнула рукой, шагнула к мойке, и Романов понял: ничего страшного не случится, главное — промолчать, дать ей перебурлить и успокоиться.
      Он взял кухонное полотенце и встал сбоку от жены. Евгения Александровна, поджав губы, мыла посуду, передавая ему сначала чашки, затем тарелки. Остальное она выставила на столик.
      — Куда складывать? А, Женечка? — нежно допытывался Павел Николаевич, но жена, буркнув «куда угодно», сорвала с себя фартук и удалилась в гостиную.
      Романов сложил посуду на кухонном подоконнике, сполоснул раковину, подмел пол и с веником в руках вышел в прихожую. Там Евгения торопливо надевала пальто прямо поверх халата. Рядом стояли два ветхих тещиных баула и дорожная сумка, доверху набитая книгами.
      — Донеси мне это до лифта, — кивнула на сумку жена. — Я поднимусь к Плетневой. А вы с Николаем соберите оставшийся мусор и вынесите во двор. Пустые бутылки, коробки… С кактусами делай что хочешь.
      Романов с облегчением понял, что гроза миновала. Он отвез Евгению Александровну на седьмой, донес книги и вернулся в квартиру. За те полчаса, что она отсутствовала, они с сыном управились. Все снова шло как надо и, если не считать двух ходок вниз к мусорному контейнеру, выглядело как генеральная уборка. Тем не менее эти прогулки с мусором страшно утомили Павла Николаевича, к тому же его не покидало ощущение, что высокий парень с косичкой, дежуривший внизу, почему-то чересчур пристально рассматривает его…
      Я зафиксировал, что Павлуша с отпрыском спускались дважды и оба раза волокли с собой картонные коробки, полные домашнего барахла. Все это пошло в полупустой контейнер. Романов был в спортивном костюме и комнатных тапочках, его чадо — в кроссовках без шнурков и распахнутой куртке.
      У меня было достаточно времени, чтобы спокойно за ними понаблюдать. С час назад закончился крестный ход в сороковую: весьма крутые обитатели этой квартиры выдавали замуж дочь. Это событие само по себе обещало мне беспокойную смену, а тут еще мысли о Сабине. Павлуша со своими коробками появился как раз в паузе — жених повез невесту официально сочетаться, и свадебный поезд еще не возвращался. Я почти сразу бросил следить за этим людским водоворотом, махнув рукой на машины и орущих гостей. Их было невообразимое количество для средних размеров трехкомнатной квартиры, и все они казались мне на одно лицо: крепкие мужчины в дымчатых очках и коже и надушенные блондинки с цветами. Я надеялся — и так оно позже и оказалось, — что сама свадьба состоится в каком-нибудь ресторане и закончится к завтрашнему вечеру, а сюда возвратятся только те, кого я знаю в лицо, и мне не придется каждые пять минут сцепляться с поздними посетителями.
      Я курил на ступенях, когда мимо меня пронесся парнишка Романовых, прижимая к груди магнитофон, а сверху донесся гортанный крик его папаши: «Коля, к шести как штык дома! И ни секундой позже!» Шумно отъехал свадебный кортеж — я насчитал одиннадцать иномарок, из них четыре «мерса». Жизнь бурлила, двери подъезда беспрерывно хлопали, и лишь две фигуры, как тени, проплыли передо мной, своей неспешностью как бы отвергая всю эту суету. Маленькая Лиза Плетнева покатила коляску на проспект, да Евгения Александровна, в темном платке, с отрешенным печальным лицом, вышла из дома с хозяйственной сумкой. Я хотел было заговорить с ней, но не решился и тогда, когда она возвратилась, нагруженная провизией.
      Вся эта импровизация с похоронами Сабины поставила меня в дурацкое положение. Генеральная уборка квартиры — кажется, они там готовятся к ремонту.
      Озабоченные немногословные Плетневы, скотч-терьер, сидящий у меня взаперти.
      Похоже, что нам с Сабиной самое время выходить из подполья. Накануне я видел ее лишь мельком, она сообщила, что дала показания Трикозу, что ночью было неважно с сердцем и теперь она исправно лечится.
      Коля Романов вскоре возвратился и проследовал к лифту, бросив на меня горделивый взгляд. Я уже сидел в своей загородке и слушал приемник. Через короткое время спустился художник Плетнев, чтобы забрать Лизу и ребенка. Он транспортировал их домой и возвратился ко мне покурить.
      — Знаете, Егор, — сказал он, — полчаса назад нам звонила соседка по тамбуру. Из двадцать седьмой. Ее квартира всю зиму пустует, а сама она обитает у матери за городом. Ну помните, студенты у нее еще снимали…
      — Помню, — ответил я. — Подходящая пара. Оба в очках, тихие, как мышки.
      И такие же серенькие.
      — Странная женщина все-таки, — повторил Плетнев, с досадой теребя бородку. — Выезжая, эти ребята оставили нам ключи… Допустим, это в порядке вещей. Соседка дала объявление о сдаче, указав наш номер; это также было бы терпимо, потому что звонили нечасто, и по ее просьбе мы записывали адреса или телефоны звонивших.
      — Так поговорите с этой вашей соседкой.
      — Я ей все объяснил: и то, что у нас в семье грудной ребенок, и то, что я занят, а звонят обычно поздно… Но неделю назад она расклеила на всех ближайших остановках новое объявление, где указала, в каком именно доме сдается квартира, и вновь дала наш телефон.
      — И каков же результат? — спросил я.
      — А таков, — мрачно ответил художник, — что завтра к нам явится некий господин за ключами. После обеда позвонил мужчина, мы переадресовали его к хозяйке, а вот сейчас она, в свою очередь, перезвонила и сообщила, что сдала комнату очень выгодно.
      — Так отдайте ключи, и дело с концом.
      — Егор, нас не будет дома весь день, — сказал Плетнев. — Я завтра работаю в комбинате, а жена с Лизой и внуком уезжают к родственникам Фаины Антоновны.
      — К сожалению, и мой день напоминает расписание электричек, — проговорил я виновато. — Вы уж придумайте что-нибудь. Оставьте на вахте, Анна Петровна разберется. Оставьте на своей двери записку: «Ключи от двадцать седьмой у дежурного внизу». — Вся эта чепуха, связанная с чужими проблемами, начала мне надоедать.
      — Но ведь совершенно незнакомый человек! Анна Петровна не вправе…
      — А разве к вам явится тот, кого вы знаете? — перебил я художника. — Андрей Павлович, к черту эту вашу соседку. Не засоряйте голову. Оставьте ключи с утра на вахте и объясните ситуацию моей сменщице… Лучше выручите меня — посидите на вахте минут пяток, я выпущу Степана пробежаться.
      — Бедная женщина, — вздохнул Плетнев. — Какая все-таки нелепая смерть…
      «Господи! — подумал я, направляясь к лифту. — Какая-то полоумная соседка, ключи, чужая квартира».
      Знал бы милейший Плетнев, где сейчас находится Сабина! Представляю его простодушную физиономию, когда через неделю он с ней столкнется у подъезда…"
      Степан уже стоял на старте. У него было превосходное настроение — он разминал косточки перед прогул кой, сладострастно потягиваясь, и плевать ему было на шумные свадьбы и проблемы Плетневых. Он был свободной личностью и, кроме того, отлично знал, что Сабина жива-здорова, несмотря ни на что.
      Я не захватил с собой поводка, решив дать Степану волю. Сам возвратится, умник чертов, когда набегается. Карман моей куртки оттягивал внушительный сверток, и там находилось то, что после прогулок привлекало его больше всего на свете, — бутерброд с посредственным пошехонским сыром.
      Я распахнул входную дверь, и пес рванул по ступеням, едва не сбив с ног писательницу Ани Дезье. Приземистый, короткопалый, он обладал недюжинной силой, и хоть скотчей называют «джентльменами собачьего мира», по вечерам он вел себя как засидевшийся в пабе лондонский пролетарий. Пришлось извиниться за его манеры перед бельгийской романисткой.
      — Ничего особенного, — милостиво произнесла Антонина, присаживаясь на скамью рядом со мной. — В моих книгах скотч-терьеров нет, потому что я как-то не касалась шотландской истории. Вот королевские доги — другое дело… Егор, отдайте мне этого пса, я слышала, его хозяйка трагически погибла… Вам известно, что говорил Анри Дешампа о скотч-терьерах?
      Я не знал, кто такой этот Дешампа, но буквально утратил дар речи от бесцеремонности Антонины.
      — Он заметил как-то, — продолжала писательница, — что эта собака самой природой предназначена для людей исключительных. Тех, кто обладает врожденным обаянием, сдержанностью и уважением к чувствам других. Я и прежде интересовалась этой породой, но вы ведь в курсе, Егор, что у меня постоянно жили коты.
      — Очень сожалею, — проговорил я решительно, — но Степан завещан мне. К тому же у него еще тот характер. Он более похож на диких шотландских горцев, чем вы можете представить.
      — Да? — Ани Дезье томно повела плечами и поднялась. — Как-то одиноко в квартире без живой души. Ранней весной мне всегда хочется чего-то особенного.
      Она ушла, поскрипывая новым кожаным пальто, а я еще раз подумал, что весеннее безумие посетило наш дом несколько раньше назначенного природой срока.
      Я держал Степана в поле зрения без малейших усилий. Он никуда не удирал, а кружил у колес припаркованных машин или шастал в кустах. Единственный раз он приблизился к мусорному баку и, подняв бородатую горбоносую морду, к чему-то принюхался. Легко было сообразить, что он учуял знакомый запах — что-то из вещей своей хозяйки. Я позвал его, опасаясь, как бы у него не возникло желание забраться в контейнер или вырыть тоннель под ним.
      Подкатило такси, мерцая зеленым огоньком, и остановилось напротив нашего подъезда, а мы со Степаном возвратились на пост. Скотч сразу же принялся топтаться вокруг меня, намекая на ужин. Я выглянул на улицу — там вроде бы все было спокойно — и только приготовился накормить пса, как загудел лифт. Мой Приятель резво нырнул под стул, стоящий за барьером. Позднее я долго ломал голову, откуда Степану было знать, что на лифте спускается не кто иной, как Павел Николаевич Романов.
      То, что он со всем семейством покидает дом, стало ясно с первого взгляда. Павлуша имел на плече дорожную сумку внушительных размеров, был в застегнутом на все пуговицы отутюженном пальто, которое дополняли мохеровый шарф и круглая клетчатая кепочка. Пацан также выглядел по-дорожному: с рюкзаком, в куртке и вязаной шапочке и с тяжелым пакетом в руке. Процессию замыкала Евгения Александровна, тащившая два чемодана, тяжело ступая отекшими ногами в коричневых полуботинках на рифленой подошве. Когда она остановилась перед входной дверью, чтобы поправить выбившуюся из-под берета прядь, наши глаза встретились, она растерянно кивнула, и я привстал, собираясь помочь.