7
Наконец, все было налажено и отремонтировано: шла из крана и такая и сякая вода, подключили отопление, можно было пользоваться туалетом и ванной. И в июле состоялся переезд.
Обиталище вышло таково. На первом этаже были гостиная и кухня. На втором – хозяйская спальная, вторая спальная, самая уютная во всем доме, – Анна упорно называла ее детской, Жениной, комнатой, а Гобоист не менее упорно гостевой; наконец, кабинет Гобоиста с видом на деревню, на сад, на соседок-старух, на ветхую их избенку, на сарай, на кур и петухов. Вдали, за последними крышами поселка, синел сосновый лес, и по ночам где-то на краю улицы мигал колеблемый ветерком единственный фонарь. И Гобоист, стоя в кабинете у окна, испытывал нежданное чувство умиротворения, странно замешанное на сладком нетерпении: ему представлялось – Анна раззадорила его, – что здесь, в одиночестве, он непременно что-нибудь этакое да сочинит…
Надо сказать, что и соседи по Коттеджу не дремали. В этот начальный период освоения нового жилища всеми владел веселый азарт, как перед коллективными сборами в обещающее быть счастливым путешествие. Все стремились помогать друг другу, переходили из рук в руки молотки и ножовки, мужчины вместе посасывали на солнышке пивко, вечерами семьями жарили шашлыки, запивая водочкой. С гордостью показывали приобретения и изобретения. Артур, открывая очередную бутылку, часто наивно спрашивал Гобоиста: скажи, ведь здесь офигенно? Всё пытался убедиться, что не прогадал, вложившись в этот самый Коттедж. Гобоист, жмурясь, с готовностью подтверждал: да, здесь хорошо. И тут же Артур советовался с Гобоистом, какую им сделать веранду -одну на двоих, поскольку у них было одно на двоих крыльцо. И как крыть крышу. И куда будет сток. Гобоист кивал, увлеченно что-то показывал. Рядил о стойках, узнал слова шпунт, надель. Конечно, в строительном деле он ничего не смыслил. Но был задет, когда случайно подслушал фразу, которую Артур неосторожно громко – армяне не умеют говорить тихо – сказал жене после одних из таких строительных переговоров:
– Я на него просто уссываюсь…
И – без пяти минут строитель – Гобоист испытал горечь.
Милиционер же Птицын без лишних рефлексий под водительством жены днями – брал отгулы, недельку от неиспользованного, еще прошлогоднего, отпуска – копал, взрыхлял, таскал зачем-то на свою небогатую территорию тяжеленные кругляши-валуны, собираемые по округе, и складывал в пирамиду сбоку от переднего крыльца. Сама мадам Птицына устраивала дом, и предметом гордости ее были невиданные соломенные гарнитуры – из приобретенных некогда в
Финляндии мебельной фирмой ХиД.
Гобоист мало-помалу перевозил на своей старенькой уже девятке ноты и книги, и однажды, когда он затаскивал к себе очередные пачки, милиционер Птицын бодро крикнул ему, радостно скалясь:
– Надо же, я-то думал, ты совсем другие книжки читаешь!
Гобоиста эта реплика привела в замешательство.
Гобоист не мог знать, что у милиционера в московской квартире был тамбур. В соседней квартире жил доцент. Тот держал обувь в галошнице, которую в этот самый тамбур установил. Обувь воняла. Для милиционера Птицына это определило отношение к интеллигенции -несколько пренебрежительное и ироничное…
Дома Гобоист присел на диван в гостиной, плеснул себе коньяка, все раздумывая над тем, что означает птицынское другие книжки. И вдруг догадался – Птицын имел в виду старый, советских времен анекдот: в целях конспирации два интеллигента по телефону книги называли вином, а самиздат – самогоном. Гобоисту стало неприятно, в реплике милиционера Птицына ему почудился намек на то, что он слишком много пьет.
А это было истинно так.
Но он оправдывал себя тем, что, когда засядет, наконец, за работу, безусловно, возьмет себя в руки и возобновит пошатнувшийся режим. И будет ездить на велосипеде – готовая машина с уже накачанными шинами стояла в подвале – на пляж…
Не принимал участия в этом коллективном устроении будущего один только Космонавт. Помимо закрытости его характера – держался он отчужденно, – была и еще одна причина: единственный из четырех хозяев он был не дачником, а купил свою часть коттеджа под постоянное жилье, продав квартиру в городе Одинцово. Так что у него был особый статус – резидента, так скажем. Не говоря уж о том, что, как выяснилось, он был весьма скуп. И бесшабашность, с которой соседи вскладчину пропивали немалые деньги под свои нескончаемые шашлыки, ему претила.
Глава третья
1
Жена Космонавта Жанна знала, что главное в женщине – тело: у нее тело было пышное и, как ей казалось, красивое. Коротковатые ноги с крупными икрами, но узкими щиколотками, толстые ляжки, пышный зад и бедра при относительно узкой талии, аккуратный округлый живот, большая все еще высокая грудь, при том, что самостоятельно выкормила двоих детей, безо всякого там детского питания, белые полные шея и плечи и соразмерная голова при довольно вульгарной, но до сих пор, к тридцати семи, миловидной физиономии, тоже круглой. Она всё это рассматривала в зеркало каждый день, с отрочества привыкла. И очень следила за кожей. Мать научила средству – огуречный настой.
Тому, что тело для женщины – первое дело, ее издавна и почти ежедневно учила жизнь.
Сначала лапавшие ее целыми стаями за сараями соседские мальчишки, потом их патрули у школьной физкультурной раздевалки. Когда она, совсем молоденькой, была поварихой в пионерском лагере, пионеры всегда подглядывали, если она шла в душевую, боковым зрением следила за горящим расширенным глазом в специально просверленной дырке в фанерной кабинке. А тот солдат в ночном купе, едва увидел ее в одной комбинации перед сном, буквально описался, жидкость текла у него за голенище. И отчим, бывало, придет с работы, ест щи и говорит матери: у Жаннки титьки так и прут, ой, славная будет бабеха; и, едва мать отвернется, все щипался – то за грудь, то за зад.
Главное в женщине – тело, а прическа, макияж, глазки – лишь подсказка правильного пути. Жанна прямо плевалась, когда смотрела по телевизору на дефиле, – селедки. А, глядя аэробику, так прямо хохотала до слез. Она не верила в боди-билдинг и шейпинг, слова противные, неясные, как птеродактиль, но верила в русскую парную, чтоб распаренный березовый веник – прямо на физиономию, и в массаж всего тела. Только массажист должен был быть непременно мужчина: не переносила прикосновения женских рук. У нее был один парень, когда уже перебралась в Одинцово из Можайска, поближе к Москве, -глухонемой, два раза в неделю. Сначала он брал с нее деньги, а потом после каждого сеанса они стали заниматься любовью, и массаж оказался бесплатен. Жанна относилась к этой связи тоже как к массажу -внутреннему, тем более что глухонемой был очень страстным и неутомимым, и у нее постепенно подтянулся живот.
Жанна страсть как не любила, когда мужчины с ней заводили какие-то дальние разговоры. Она ждала лишь, когда сможет свое тело показать. То, что почти неминуемо следовало потом, было лишь докучным приложением к главному: во-первых, пыхтящий на ней мужик тела ее уже видеть не мог, во-вторых, когда все было кончено, терял к ее телу интерес.
Таков был ее первый муж-инженер. Он страх как любил поговорить – в основном о работе и о делах в его гаражном кооперативе. А едва халатик Жанны невзначай распахивался, морщился и бурчал: да застегнись ты, простудишься. Как она ненавидела это его да застегнись ты! И нарочно доводила его до белого каления, говоря, когда он смотрел телевизор, ну, сделай же тише: если показывали футбол, так он прямо взрывался, вся рожа наливалась краской – это тебе за застегнись.
Жанна родила ему двух сыновей погодков, но жить с ним было невтерпеж, от него-то она и уехала из Можайска, хотя какие там с него алименты, копейки, ведь с тех денег, что он подрабатывал левым образом автомехаником в своих гаражах, ничего не получишь. А зарплата инженера, ну, вы знаете…
Впрочем, Жанна сама неплохо зарабатывала. Сразу после школы она выучилась на дамского парикмахера. К тридцати победила на двух конкурсах – на одном даже в Москве, где были мастера со всей области, – и имела высший разряд. Когда устроилась в Одинцове, то быстро вошла в моду: здесь у нее завелись клиентки, о каких в
Можайске и слыхом не слыхивали, одно слово – дамы. К двум самым знатным ее вызывали на дом: за Жанной присылали шофера; она собирала, грузила в машину все хозяйство: халатик, рабочие туфельки, фартук для клиентки, чистенькие простыночку и полотенчико, щипчики, ножнички, машинки, даже фен прихватывала свой, сименс, у тех были, но похуже… И Жанна вскоре перешла в самый дорогой городской салон красоты Люкс.
2
Конечно, Космонавт никогда не летал в космос, но был летчиком на пенсии. Впрочем, списали его на землю еще до положенного срока, и дослуживал он в наземных службах, но об этом факте его биографии не знала даже его молодая жена: Жанна была одиннадцатью годами его моложе, и они состояли в браке лишь полтора года.
Кличку Космонавт, которого на самом деле звали Володя, придумал милиционер Птицын, когда узнал, что фамилия Володи совпадает с фамилией известного покорителя космоса; и тот факт, конечно, что в прошлом Космонавт был летун, тоже учитывался. Следом за Птицыным и другие обитатели Коттеджа стали звать соседа Космонавтом…
Списали Космонавта не по его вине, случилась целая цепочка роковых событий.
Он служил в летной части под Смоленском в наглухо засекреченном Шаталове, и надо ж было такому произойти, что именно из его звена предатель родины и гад – а ведь назывался другом – угнал в Германию, страну НАТО, последней на то время сверхсекретной модели МИГ -изделие 2Х. Как пелось в песне его юности, похитил секретного завода план.
Полетел с должности комэск, в части остановили представления офицеров к званиям, звено, разумеется, расформировали, летчики, коллеги изменника, получили партийные выговоры, их отстранили от полетов и по одному, тихо, стали переводить в другие части. Хлопотами своего отца, в прошлом – знаменитого летчика, героя Союза, аса Отечественной войны, потом, в пятидесятые, отличившегося в Корее, Космонавт оказался не где-нибудь на Дальнем Востоке – под Москвой, в Кубинке, но застрял в майорах. Его личное дело, разумеется, перекочевало вместе с ним.
Его отец, фигура по-своему замечательная, сильно повлиял на сына -не сказать, в добрую или дурную сторону: и туда и сюда. С геройской Звездой отец вернулся с германской войны. Но в завоеванном Кенигсберге, где была дислоцирована его дивизия, – он уж был полковник и заместитель комдива, метил в генералы и шел на повышение, – играя на бильярде в офицерском клубе, в пылу полемики -можно ли по правилам офицерской чести добивать подставки – огрел кием по спине какого-то заезжего генерала, присланного из Центра. Такая уж у него в характере была волжская спесь и удаль -бильярдиста, бретера, охотника… Эта бильярдная партия стоила ему должности и звания, его назначили комполка и лишили Звезды Героя. К тому ж вместо почетного возвращения победителем при многих регалиях к жене в Куйбышев он переместился в знойные и пустынные Мары. И звание Героя, и полковничьи погоны, и прежнюю должность он отвоевывал на своем МИГе в Корее – с пятидесятого по пятьдесят третий, – где сбил штук пять американских "Мустангов"…
Отец был жестким и своенравным, но обожал единственного сына: порол и нещадно баловал, брал с собой в баню, парил, десятилетнего, до багровой кожи, потом угощал "Жигулевским", – воспитывал мужика. Когда Космонавту было двенадцать, отец неожиданно ушел из семьи и женился на молодой женщине, вдове одного из своих бывших подчиненных, которая родила ему дочь. Года четыре сын и отец почти не виделись, пока не умерла мать. Космонавт был в десятом классе и полгода прожил в новой семье отца. Это было смутное время: ссоры с мачехой, приводы в милицию, разборки со стариком, однажды чуть не драка, когда отец по старинке схватился было за ремень. Невесть чем кончилась бы юность Космонавта – наклонности он проявлял самые опасные, – если б отец вовремя не запихнул его в летное училище.
3
Космонавт тем и покорил Жанну: он мог подолгу с явным удовольствием рассматривать ее тело. Она поворачивалась перед ним, сидящим в кресле, и так и сяк; завершение осмотра, кажется, и его не очень интересовало. За время летной своей службы он перенес столько перегрузок, что лишние его утомляли: прилив крови, повышение давления, все напоминало кабину самолета и требовало сосредоточенного внимания, чтобы следить за приборами. Нет, наедине с женой хотелось расслабиться – родной все-таки человек. Впрочем, он был здоровый и сильный мужчина, подтянутый, сухопарый, в отличной форме для своих сорока восьми…
Холостым он стал так.
В Кубинке, продолжая быть не допущенным к полетам, – к тому ж настало совсем плохое время, без денег, без горючего, сами ку2бинские делали вылетов хорошо в половину нормы, – он стал пить. Полеты его зависели, естественно, от непосредственного начальника. Как узнал Космонавт позже, его жена, не спросясь, поперлась к этому самому комэску на квартиру в дневное время, у того супруга была библиотекарь в ближайшем санатории, дети в школе, жили здесь же, в Городке: мол, так и так, пьет, не губите мужика, дайте ему летать… И Космонавт, донельзя удивленный внезапной переменой судьбы, успел сделать несколько полетов. Лишь потом узнал – какой ценой.
Как-то в парной пьяный капитан, из тех, на ком начальство давно поставило крест, громко крикнул с полка, когда Космонавт ввалился в эту душегубку, сдобренную паленым можжевельником, голый и с веником: что, майор, с рогами летать удобне 2й?..
После драки в предбаннике, где он избил обидчика до полусмерти на глазах сослуживцев, еле оттащили, после домашнего скандала, в ходе которого он разнес мебель и так измолотил жену, что она, окровавленная, побежала прятаться к соседям, он хотел было застрелиться, но, к счастью, упал на ковер и заснул, обессилев душой и телом. Отцовская школа, бешеный родовой нрав, а ведь Космонавт отличался в зрелости скорее сдержанностью и осмотрительностью, держал себя в узде, но, конечно, страсти кипели под спудом.
Утром Космонавт опохмелился и в раздумье просидел с полчаса перед включенным телевизором. Показывали викторину. Потом выключил телевизор и пошел в штаб, где нашел комэска, двинул ему по скуле -тот лишь пожал плечами, но вынул из ящика пистолет, – и положил на стол рапорт об увольнении. И очень скоро – недели не прошло – вполне мирно и полюбовно покинул Кубинку и всхлипывающую днями напролет жену, все еще заклеенную вдоль и поперек пластырем: только похлопал по спине, мол, будет, будет. Он оставил службу, в которой как-то враз разочаровался, оставил всю былую свою жизнь – покинул навсегда.
В сорок шесть лет он начал жизнь новую. Как говорится – с чистого листа.
Кое-какие деньги у него были. И была дачка, которую за полцены перекупил ку2бинский сосед. Всего вместе хватило на плохонькую однокомнатную квартиру в Одинцове – кухня пять с половиной. Ему повезло, он – уже отставной подполковник, незадолго до увольнения ему накинули-таки звание по выслуге – быстро нашел работу в местной детской спортивной школе: у него с юности были третьи разряды по нескольким видам спорта и первый – по плаванию. Плюс военная пенсия.
Он зажил холостяком, подтянулся, пить бросил начисто. Дома у него была больничная чистота, всякая вещь на своем месте, в раковинах, в ванне – ни следа ржавчины, паркет в комнате, линолеум на кухне – до блеска, всегда свежайшие полотенца, окна даже зимой – приоткрыты, чтоб – чистый воздух. Себя держал в спартанской форме, дам – не водил, дома – гантели, контрастный душ, на работе – тренажеры, благо школа была хорошо оборудована; бриться ходил в цирюльню – в офицерской среде это всегда считалось шиком, одной из составляющих праздной жизни на гражданке; одевался не без щегольства – ботинки хорошей кожи зеркальны, всегда идеально чистые синие джинсы, густой вязки серый свитер под горло, черная кожаная куртка, смахивающая на лётную, кепка с махрой. И выправка, конечно.
Он взялся за самообразование, решил вспомнить английский, читал со словарем. Брал книжки в библиотеке – те, что не успел прочитать в молодости. По воскресеньям – в субботу у него был плотный график тренировок – выезжал на машине в Москву, ходил пару раз в театр, но больше катал по улицам, приглядываясь, запоминая повороты, развороты, запреты, светофоры, переулки, – движение в столице устроено было на манер лабиринта. Москвы он почти не знал, так, бывал проездом, вырос в Самаре, потом – школа, потом – гарнизоны, летом Сочи.
4
Нет, он не собирался оставаться холостяком. Он и в театры-то ходил в тайной надежде встретить подходящую женщину. Потому что решил: коли соберется жениться, то предварительно все продумает основательно, не мальчик. Давал объявления в газетах, просил писать на почту. Ответы приходили тревожные, он скоро бросил эту практику. А как-то, перечитывая смолоду не попадавшегося библиотечного Хемингуэя, наткнулся на рассказ "Дома", про такого же, как сам, вояку: не ищи женщину, когда будет надо, женщина сама найдется…
Однажды он пришел в парикмахерскую бриться и замешкался в вестибюле.
Через дверной проем на него уставился весь контингент женского зала: и персонал, и клиентки. А одна парикмахерша громко прошептала, он услышал: во, девки, мужи-и-ик! И Жанна, женщина без комплексов, вышла к нему: гражданин, могу постричь.
Космонавт сдернул с головы теплую кепку с ворсом и наклонил голову: пожалте. Череп его был гладко выбрит: только вокруг лысины надо лбом и на затылке пробивалась чуть заметная шерстка. А побрить можете, спросил Космонавт, улыбаясь и глядя Жанне прямо в глаза, та даже смутилась. Можно и побрить, сказала Жанна…
Он ходил теперь бриться только к ней. Жанна специально для него перемещалась в мужской зал, а все женщины, подружки и гостьи, на едином дыхании, забыв интриги – какой же салон Люкс без страшных интриг, – следили за перипетиями.
Космонавт держался солидно, никаких цветочков или там комплиментов. Но неторопливо, раз за разом, деловито выяснял жизненные обстоятельства Жанны. Она и вообще была простовата, а тут еще робела столь необычного клиента. Всё, что положено, выяснив, Космонавт взвесил: одинокая старая мать в Можайске, двое оболтусов одиннадцати и двенадцати лет. Этих в суворовское, связи отца еще работают.
Старуха пусть живет себе с геранью на окнах во вросшем в землю по подоконник домике в своем Можайске; если что – заберем. У Жанны – трехкомнатная квартира: продав и ее, и свою, можно купить дом, – он всегда мечтал о собственном доме, нажился уж по казармам, по малогабаритным хоромам. При доме посадит сад. Подъезд для машины, гараж, а то стоит под окном, два раза прокалывали шины. Непременно турник… И однажды он пригласил Жанну в местный ресторан Радуга.
И все пошло по плану. Жанна глаза вылупила, когда он сказал: что ж, мы люди взрослые, надо, чтоб не врозь – вместе. Да я ж вас и не знаю совсем, пококетничала для проформы. Так ведь никто никого сперва не знает, сказал он. И еще Космонавт не забыл оговорить: ему почти пятьдесят, так что особых страстей не будет. Жанна его поняла: да разве ж это главное. И всплакнула, как полагается…
Щенки вскоре оказались в училище. Влюбленная в нового хозяина, с первых дней брака Жанна стала звать Космонавта папочкой. По сыновьям Жанна не убивалась – она никогда и не была слишком чувствительной мамашей, уж очень напоминали отпрыски постылого инженера. Мать Жанны была навещена, плакала, при этом остренько заглядывала Космонавту в глаза: вы уж мою Жанночку не обижайте, она у меня хорошая… Забыла, старая подлиза, как запирала семилетнюю дочку в страшный темный чулан, где дуло из щелей и шуршали мыши: за то, что школьный фартук в чернилах… Космонавт одарил новую тещу теплым платком и подшитыми валенками, похлопал по спине: будет, будет, не обижу, мамаша…
Жанна не была образцовой хозяйкой, готовила так себе, так ведь и Космонавт непривередлив в питании. А вот то, что неряха, – плохо, пришлось муштровать: никакой грязной посуды в раковине дольше трех минут после обеда, тараканов нам не надо. Мусорное ведро выносить каждый день перед сном. Постель заправлять, едва утром встали. Ночную рубашку сложить и под подушку, чтоб на кресле все утро не болталась. Казарма, вздыхала тайком Жанна. И улыбалась внутренне: такой уж вот он у меня…
Зато по вечерам взыскательный муж, так строго отучавший ее от привычек, сложившихся годами, – привычек ленивой и эгоистичной, простоватой бабенки – усаживался в это самое кресло, что стояло в спальной, и с удовольствием наблюдал, как Жанна медленно раздевается. А потом стал дарить ей белье с кружевами, видно, кружева волновали его суровую душу офицера.
5
Космонавт горел в воздухе, дважды катапультировался: один раз над морем, но не утонул, в другой – повис на нераскрывшемся парашюте на верхушке дуба, – из комы его выводили несколько дней, – и теперь знал, что бессмертен.
Жена, он знал, смертна, и к ней надо относиться соответственно. Будет изменять – он ее простит. С ней, как с собакой: нежно, но строго. Что с нее взять – женщина, пусть соблюдает чистоту на кухне и в доме.
А он будет копать.
Здесь вот какое дело: его секция, как говорили соседи, он же называл ее отсек, была с краю. Причем с того, под которым начинался глубокий овраг с наполнявшимся лишь по весне ручьем далеко на дне. За оврагом стоял дивный сосновый бор, в котором иногда пасли стадо, принадлежавшее здешнему хозяйству.
Идея была вот какого рода: если снять лишний грунт со всего принадлежавшего ему участка и засыпать его в овраг, то постепенно удастся весьма расширить участок и посадить сад. Конечно, другой нанял бы бульдозер и за пару дней все было бы сделано. Другой, но не Космонавт.
Во-первых, Космонавту претило платить лишние деньги – лишних у него и не было, теперь лишь летная пенсия – за то, что он мог сделать сам: это не по-мужицки, он же не белоручка какой-нибудь, на трубе не играет. Во-вторых – и это главное, – он должен был все сделать своими руками. Земля под будущим садом должна быть проверенной, без кирпичей и мусора. Все должно быть чисто: иначе вырастет не то. Это как с бабой: некоторые ложатся пьяными – отсюда и дебилы, он читал где-то.
Жанна, конечно, не догадывалась об отведенной ей роли: готовить, и чтобы чисто в доме. Потому что копать надо в чистоте и быть сытым.
Землю Космонавт буквально просеивал: у него за домом скопилась гора металлолома, будто когда-то на этом месте шли танковые сражения. Потом, отборную, грузил на тачку и сыпал и сыпал на свой берег оврага. Работал, как муравей, от восхода до заката. Жилистый, лысый, в одних трусах и жухлой майке и в самые холодные дни, он стал как бы частью пейзажа. Как и его пышная жена, всегда в бикини, то и дело выходившая из дома – просто так. Поселяне, коли не увидели бы Космонавта на привычном месте с тачкой и с лопатой, решили б, что с ним что-то стряслось. Но – слава Богу, перекрестимся: ничего не случалось.
Глава четвертая
1
Старуха Долманян считала себя армянкой, но, строго говоря, армянкой не была, была по происхождению русской. Однако и думала по-армянски и по-армянски жила. По-русски же только ругалась смачным деревенским матом.
Она была родом из станицы Фиолетовая, в горах за озером Севан, над городком Дилижан, – из старинной станицы армянских молокан, в незапамятные времена высланных из России и расселившихся по Кавказу. Причем – из станичной знати: ее дед был старостой молоканской общины, отец, как водится, по наследству – председателем колхоза.
С ранней юности она ощущала себя белой костью: при простонародном некрасивом деревенском лице все ж таки несла она породу, была в молодости статной, с великолепной фигурой, грудастой и привлекательной девушкой. Росла на особом положении: скажем, никто из молоканской молодежи и помыслить не мог отлучиться вниз, в Дилижан, посмотреть "Чапаева" в клубе, о танцах и говорить нечего. А она, Лена Мамонтова, – пожалуйста. Она была избавлена и от непременных молоканских посиделок по избам, и от пения псалмов, все-таки – председательская дочь, в войну и вовсе все перепуталось, а там она уехала в Ереван и поступила в Политехнический. И остались позади стеклянной чистоты горная речушка Ара, полная темно-полосатой игривой форели, и заросли шиповника на склоне, и мощные дубы на подножье снежных гор, и персиковые сады внизу в долине, и деревенское приволье, и темно-синее горное армянское небо, какого нет в городах, – ее молоканская юность закончилась.
Односельчане не знали, конечно, что уже на втором курсе она вступила в комсомол, как сокурсники не знали, что активистка Леночка – из сектантов; на пятом она вышла замуж за приземистого крепыша армянина Долманяна, тоже из простой хорошей семьи, но – подающего, как она выражалась; после окончания – сразу аспирантура, потом защита кандидатской, работа в институте, к тридцати пяти – она уже доцент; Долманян – заместитель директора крупного завода, потом и директор – правда, заводика поменьше.
Еще дети были маленькими, младшему Артуру семь, дочери Анжелике девять, а чета Долманянов – оба с партийным стажем – уже стала, быть может, не самого высшего разбора, не из тех, конечно, у кого обувная фабричка, или ресторанчики, или цеха, но определенно ереванской знатью. Мадам Долманян вышла в гранд-дамы: ее знали во всех комиссионках, шуб – пять штук, коллекция шляп – шляпы ей шли, уверяли многочисленные поклонники, сервизов десять, в заветной шкатулке – золотишко, серьги и броши, колечки с бриллиантиками хороших карат, дача с розариумом – пятнадцать километров от подъезда до крыльца, квартира трехкомнатная в центре, в доме розового туфа, как положено; у Папы – так назывался муж в семье – "Волга" служебная черная, своя – белая с оленем на капоте, путевки профсоюзные на обе стороны света – в Монголию и в страны народной демократии, однажды даже в Югославии были; сын Артурка – по комсомольской части, дружит с племянником самого, Анжи – девочка некрасивая, в отца, но вышла замуж удачно, в богатую семью: свояк, как он не совсем правильно именовался, то есть отец зятя, – краснодеревщик…
Несчастья обрушились на семью Долманянов вместе с крушением родной коммунистической власти.
2
Едва отменили коммунистов, у Папы сделался инсульт, знал, что из директоров наверняка погонят, у нового режима после шестидесяти на хлебном месте не засидишься. И Долманян-старший, разбитый параличом, уже не встал. Старуха – она была, впрочем, еще хоть куда, груди торчком, на улицах и молодые оборачивались – не отходила от постели мужа, мыла, подавала судно, – так прошли пять долгих лет, и она-таки состарилась прежде, чем стала вдовой.
Семья хирела. Анжелу бросил муж и подался в Америку, и дочь вернулась к матери. Артуров комсомол приказал долго жить, а Артур уж женился на девочке Нине – с прекрасными миндальными глазами, с темным пухом по кадыку, с большими плоскими ступнями, но из неплохой семьи, родители пять лет жили на Кубе, – родил дочь, пришлось идти работать на производство, хорошо мать в свое время заставила получить диплом в Политехническом.
В Ереване начались перебои со светом и газом, бензина на отцовскую белую "Волгу" не стало, жизнь постепенно из яркой и знатной становилась тусклой и туманной. Многие знакомые уехали – кто за границу, кто в Москву. И, едва похоронив отца, в Москву – пока один, на разведку – уехал и Артур.
Он был парень хваткий, обаятельный, разве что чуть глуповат и чересчур осторожен для того, чтобы открыть свое дело. Но в чужом бизнесе он был куда как кстати: высокий, вальяжный, обходительный. Он враз сделался сначала метрдотелем в ресторане далекого какого-то родственника – в Армении, впрочем, все родственники, – потом менеджером всей армянской ресторанной сети на севере столицы. Второй эмигранткой стала сестра – Артур пристроил ее печь на дому торты для своих заведений.
Поначалу прописаны они были в городе Калуге. Кто-то из новой армянской московской диаспоры обнаружил там лихо берущих милиционеров, и все прописались в этом скромном, тихом городке, оставив на всякий случай и свои родные паспорта. Смысл был в том, что московские милиционеры, натравленные на лиц кавказской национальности, грустнели и вяли, когда натыкались на знойной южной наружности калужан; те, кто посообразительнее, пытались выяснить: а что, собственно, им, обитателям города Калуги, нужно в нашей столице? На этот случай Артур носил какое-то время, пока не освоился, билет на электричку – просроченный, правда, но отчаявшимся получить куш ментам лень было рассматривать на просвет неразборчивые следы компостера… Потом Артур, раскрутившись и кое-что призаняв, купил двухкомнатную квартиру в пятиэтажке на Войковской – до работы пешком, и семейство, в котором было уже две дочери и маленький сын, переехало к нему из Еревана. А еще через год кто-то из знакомых армян, по загородному строительству, подсказал ему выкупить секцию в коттедже под Звенигородом, и Артур был первым покупателем, причем с местным начальством, которое этот коттедж и продавало налево -теоретически он был построен для работников местного хозяйства, но тем и в халупах было хорошо, – удачно сговорился и заплатил вполовину меньше, чем следующие покупатели, а именно – супруги Птицыны.
Старуха мать была срочно выписана из Еревана. Она и так безобразно долго там засиделась, соседи уж стали судачить, какой плохой у нее сын – бросил мать и уехал в Россию, и старухе Долманян было глаз не поднять. Потому как на Кавказе так не поступают, уважение к старшим – первое дело. Но она-то знала, что Артур у нее – золото, тот и впрямь был примерным сыном.
3
Ко времени появления в Коттедже Гобоиста старуха уже пропахала всю прилегающую к армянской части Коттеджа землю, а к началу лета уже и многое посадила: устроила цветник перед парадным крыльцом, разбила огород за домом. Ее крестьянская кровь давала о себе знать бурно, и с землей она управлялась, как никто из соседей, даже Птицына много отставала, хоть тоже была горожанкой лишь во втором поколении. Старуха самозабвенно и с упоением сажала, полола, унавоживала, поливала.
