Все пальцы в волдырях от ожогов. Случилось так, что из одного наряда послали во второй, а из него в третий. Третьи сутки сплю по два часа. Состояние ужасное. Пишу, а голова падает на стол. Руки почти не могут держать карандаш. Когда получу твой ответ, попробую написать что-нибудь вразумительное, для этого нужно отойти от чифира и нарядов"... И ещё через месяц, в октябре 1967-ого, сам себя подбадривая картинами будущей воли на гражданке: "У меня есть план. Возможно, я демобилизуюсь уже в ноябре 1968-го. Стало быть, уже в январе я точно буду дома, а в марте можно выезжать в Крым, хорошо провести лето и часть осени. Потом можно податься на зимовку в Москву, а следующей весной уехать в Сибирь или на Памир, где уже есть знакомства и занятия. Здесь, в армии, я нашел многих единомышленников, которым тоже нравится холодное горное утро".
      Помимо неизжитой ещё детскости, сейчас я слышу в этих строках - страх перед жизнью, заведомую попытку спрятаться: в Крыму ли, на Памире ли. Забегая вперед: из армии Шурку отпустят на полтора года позже срока, о котором он мечтает в этом письме.
      16.
      "Получил письмо от старых приятелей по техникуму. Пишут, что уже закончили, обмыли и половина успела пережениться. Вот уж никогда не думал, что эти дети - в душе, конечно, - способны к совместной жизни с женщинами. Здорово я им завидую, Коля. И в то же время рад, что у меня такой тернистый, зигзагообразный путь в жизни. Мне кажется, что когда я чего-нибудь добьюсь, а это уж точно, я в десять, в сотни раз испытаю радости больше, нежели они. Ведь вот кончили они техникум, пошли на работу, на которой им придется почти всем провести, может, всю жизнь, ничего в этой жизни не увидев и не поняв..." И тут важное: "Я говорю о главном - об отвращении к физическому труду"... Далее идут пространные туристические рекомендации, как устроить в зимнем снегу ночлег под тентом, как разводить костер, какую яму выкопать, приведены даже какие-то схемы. Это простодушие могло бы вызвать улыбку, но читать все это теперь грустно: Шурка погиб, ничего не добившись, если вообще словосочетания из ряда "такой-то состоялся", "не зря прожил жизнь", "нашел себя" что-нибудь означают перед лицом Творца, если, конечно, иметь в виду не протестантского, но нашего русского Бога.
      Шурка был лишен какого-либо выраженного индивидуального таланта или прозорливого ума, и дар его был в другом - нести родовое знание, сохранять честь и собственное достоинство, хоть он это свое призвание, быть может, до конца не осознавал, - но именно поэтому так и пришлась по нему "юнкерская" школа, отсюда и мечты об офицерстве, это было в крови - служить не прислуживаясь. За долгие годы нашей близости, впрочем, эта тема звучала-таки в нем исподволь, приглушенно и неявно, - и то сказать, некому было ему её преподать, о своем дворянстве взрослые тогда и вспоминать боялись, и в нем лишь отдавался эхом идущий от многих поколений предков далекий зов. "Что я думаю о своей военной жизни, она сплошь состоит из ожидания лучших времен, а вот когда они настанут - понятия не имею. Ты, наверное, помнишь, что образ жизни я всегда вел довольно замкнутый. Это объяснялось тем, что я сберегал свою нервную энергию для настоящей жизни. Ты не думай, настоящая жизнь ещё не началась, и пребывание в армии для меня ничем не отличается от гражданской жизни. Единственное изменение произошло в отношениях с людьми. Раньше я никому не был подчинен - кроме сознания долга..." Странное откровение, о каком долге он говорил, уж не об этом ли своем дворянском призвании? Во всяком случае, речь шла о стержне личности, а он безусловно в нем был...
      Но дальше опять впечатления щемяще-юношеские, а под ними - и одиночество, и романтические мечты о грядущей жизни, и. сколь бы неуклюже ни было все это писано, - интонация уж больно подлинная, жаль это опускать: "Чтобы стать человеком, мне пришлось намотать на свой спидометр чуть более 500 км бегом. Впереди ещё 100. Таким образом, я уже добежал до Москвы, теперь в Ленинград чешу... Всё, на гражданке бегать никогда не буду, презираю этот вид передвижения. Правда, недавно пробежал целый километр по собственной инициативе. Дело было так. Пошел я в увольнение и встретил девочку. Стройная и тонкая, замечательное лицо, и глаза с искорками. На вид лет 15-16, сам понимаешь - сама невинность. Я был в патруле и станцевал с ней только один танец, потом надо было уходить. В следующее воскресение я был в увольнении и встретил её возле кинотеатра. Пытался заговорить, но ничего у меня не получилось. Она с подружками пошла в кино, я тоже, естественно. Сел сзади нее. Во время сеанса накатал на бумажке записку и оставил адрес. Я только прошептал её имя - "Валя", чтобы она обернулась, но она со скорбным видом бросила через плечо: "ну, что тебе нужно". Я бросился из кинотеатра вон и до части бежал бегом. Вот так, не любят меня девочки того типа, что мне нравится". И - вполне логичный переход: "О какой женитьбе можно говорить. Я не из тех, кто успокаивается в 25 лет. Я в 25, может, только жить начну, а женатому жить - это не жить вовсе. Прежде надо мир посмотреть, а потом уж и жене долгими зимними вечерами у камина рассказывать о жизни, какая она есть на самом деле". Откуда, из какого Диккенса, эти "камины" и "долгие зимние вечера". Но характерно, что свою будущую подругу он видел тогда несмышленой девочкой, как бы дочерью или младшей сестрой, не ведающей ничего о "жизни какая она есть". Сколько ж у нас в восемнадцать лет в голове обольщений.
      17.
      "...Вечером мы были уже на вокзале. Нас везли в Забайкалье. Дорога захватывает и увлекает человека. Он живет в ней по другим законам: серьезные, что удивительно, становятся легкомысленными... Были там и девочки, было и вино, а сколько это стоило - не помню, полетело обмундирование, сначала бушлаты, потом новые сапоги, полушерстяное белье, часы, авторучки, всё, что можно продать. Опять я приехал в часть раздетый, а здесь как у Визбора: "пустынная зима"...
      Я попытался вспомнить, откуда это; и вдруг донеслось с задворок памяти: конечно же, "Вставайте, граф", и сколько в этом грустной иронии; цитата взята из куплета:
      И граф встает, и бьет рукой будильник, Идет к окну и смотрит на дома, И безнадежно лезет в холодильник, А там зима, пустынная зима...
      "Поселок здесь небольшой, и жизнь спокойная, но это спокойствие только пугает - какая-то заброшенная и забытая земля. До ближайшего города 350 км, почту, как на остров, возят самолетами. Рядом Китай, хочу как-нибудь сходить на границу. Ну, пока".
      Следующее письмо было довольно воспаленным. В нем много натужного стоицизма, но мало жизнерадостности. "Тебе не составляет и никогда не составляло труда жить", - писал он, и это важно, недаром мне пришлось выделить эти два слова. "Я имею ввиду твое постоянно оптимистическое настроение". Еще скажу в скобках, Шурка не был психологом. "Ты всегда знал, что делать и как делать. И, мне кажется, никогда вроде бы не задумывался о смысле жизни и других высоких материях. В то время как я постоянно чувствовал что-то надвигающееся и жил одними мечтами о чем-то грядущем. Мечты о будущем заставляли задуматься о смысле и будущего, и настоящего. Теперь я пришел к мысли, что лучшего нет - довольствуйся тем, что есть. Многие и великие о том же постоянно твердят, но все-таки находятся чудаки, которые верят в мечту. Ты скажешь, что это несовременно и просто нежизненно, какое тебе дело до таких чудаков, которые и в 50 лет остаются мальчиками. Верно, только учти, что только эти старики и умирают с улыбкой на устах. И они заслуживают уважения за свою оптимистическую твердость". И дальше: "Так вот, я хотел тебе сказать прежде всего, что я не только мечтаю о лучшей жизни, но знаю и представляю, что это будет за жизнь. Все давным-давно рассчитано. Понимаешь, главная прелесть жизни - в полной свободе. Ты не думай, что такое настроение родилось в застенках советской Армии, - нет. Когда человек осознает, что может сделать буквально все, что ему захочется, то есть может осуществить свои планы, это уже счастье на 90%... Ну да ладно, хватит о будущем, достаточно того, что я твердо уверен: оно прекрасно".
      Опять-таки - ни единой жалобы. И становится несколько не по себе, когда думаешь, сколь далеки были эти пусть наивные, но высказываемые с "оптимистической твердостью", с некоторой даже маниакальностью какого-нибудь доктора Астрова, неотступные мечты о "прекрасном будущем", похожие на заклинания, - далеки от того, что ждало Шурку впереди...
      Теперь обратным адресом значилось - помимо номера в/ч 01489 "А" несколько зловещее по звуку, ассоциирующееся со ссылкой и рудниками, название: Нер-завод.
      18.
      "Извини, что долго не писал, виновата эта проклятая жизнь командира: надо навести порядок, а тогда уж и спать спокойно, зная, что никто у тебя не напьется и не замерзнет. Две недели назад был такой случай. Замерз один парень, и я сам ездил в Читу, отправлял его на запад. Не его самого, конечно, а то, что от него осталось... Командовать мне тяжело - не привык. Приходится постоянно прибегать к хитростям. Видишь ли, дисциплины здесь нет никакой, это ж не строевые войска, где за невыполнение приказа сажают на губу. А здесь, если не стоишь над душой, ничего никто делать не будет, дверь в казарме не покрасят. Приходиться искать "жертву", того, кто в самоволку подался или вне строя в столовую отправился, и уж ему-то и вчинять наряд... Живу я почти как на гражданке, только бытовые условия, конечно, много хуже. Никак не могу привыкнуть жить без теплого туалета. По-моему, это свинство - делать туалеты не утепленными".
      В письмах появляются просьбы, всегда в постскриптумах: скажем, прислать новую записную книжку, "ты знаешь, мне нравятся большие и солидные", или переписать для него полный текст "Гражданки Парамоновой" "нужно страшно, его можно достать в клубе на Козицком". Речь идет о недолго существовавшем Клубе туристической самодеятельной песни в Козицком переулке, куда меня не однажды приводил Шурка. Впрочем, Галич туристом не был и "туристических" песен не пел.
      Буквально через неделю пришло письмо, написанное крайне неразборчиво, - кажется, сочиняя его, Шурка был не вполне трезв. "Дорогой племянничек! Здорово я обленился. Жаль только, что мой "здоровый оптимизм" (наверное, я хвалил его за это в своем письме) проявляется только в сортире. Я им, моим оптимизмом, очень горжусь, такого ты нигде не найдешь. Я его продаю очень дорого, и пока единственный человек, который получил его бесплатно, это ты. Впрочем, я верю, ты мне ещё отплатишь. Ровно через год готовь пол-ящика "Юбилейного", шашлыки по-карски, печеного молочного поросенка и три дюжины пива. В противном случае ты мне не племянник, а я тебе не дядюшка... Рад за тебя, что ты возмужал и уже бреешься. Ты наверняка уж перерос Юла Бринера, и в плечах у тебя - косая сажень. Пора тебе, такому здоровому парню, влюбиться, а? Вот у меня, кажется, это получилось - очень нравится одна девчонка, ну я и гуляю. Встречаемся, правда, редко, - мороз, извиняюсь, а идти до её дома целых три километра. Сначала была тут одна шкура, которую я поимел по пьянке, но потом больше не захотел. Кстати, эта новая девушка здорово напоминает Галю с той лишь разницей, что эта намного симпатичнее и не такая затасканная. Подруги уверяют, что она ещё девочка, не очень в это верю и в ближайшем будущем проверить будет случай. Тем более, что здорово я начал жить, это связано с появлением в роте нового обмундирования, которое далеко носить не приходится. За валенки 15 рублей дают сходу, только покажи. Вообще, здесь ещё никогда не стоял стройбат, полная целина, паши и паши. С подчиненными на "ты", с начальством тоже. Дни летят - не успеваешь сделать всего, что наметил. Иногда, правда, сутками лежу на кровати, и тут уж никаким краном меня не поднимешь. Вспоминаю былые походы и ратные подвиги. Впрочем, в армии тоже приключений достаточно. Удивляюсь, как два раза я остался в живых. Первый раз, когда врезались вместе с шофером в магазин, а второй раз он ехал со мной на правом сидении и я подсадил машину на громаднейший валун, как бы отомстил своему водиле. Никто так и не узнал об этом, обошлось, хоть случаются, конечно, и неприятности, но я стараюсь проводить время весело, хоть, может, это и неблагородно с моей стороны..." О каком благородстве в этом случае говорит Шурка, пребывая в столь неблагородных обстоятельствах. Кажется, я догадываюсь. Замечу, ни в одном письме за два года Шурка не называет ни одного имени, хоть какого-нибудь дружка-товарища по армейским невзгодам и редким радостям. Кажется, это вполне определенная позиция - нести бремя судьбы в одиночку. Но ведь это куда как трудно в армейских, принудительно коллективистских условиях. Как в бою - дезертир-одиночка погибает первым, шанс выжить только у того, кто со всеми вместе, в стае, идет в атаку. Положение одинокого волка в армейских условиях стоит много дороже, чем в мирной жизни, и вот эту-то свою позицию Шурка и ощущает, как благородную. "Веселье" же - дело коллективное, массовое мероприятие, и за участие в коллективных развлечениях, за невольное отступничество, Шурка себя и корит: "Вчера вот вернулись с охоты на зайцев, а завтра отправлюсь на танцы, их здесь устраивают каждую пятницу в местной школе, о чем я и узнал-то неделю назад. Я там отколол одну хохму - на собственную шею. У меня есть синие офицерские брюки и хромовые сапоги. Я достал офицерскую рубашку у сверхсрочника, китель и галстук выпросил у старшины в каптерке. Надел полушубок без погон и отправился в Нер-завод. Местные бабы на танцах, падкие на лейтенантские погоны, с ума сходили, я каждой назначал свидание и шептал на ушко, что вот, мол, подумываю - не пора ли жениться. К тому ж я трепал, что живу в Чите, а здесь в командировке, так они просто таяли, кому ж не хочется вырваться из этой дыры, и друг на друга бросали косые взгляды... Все это весело, другое плохо: во-первых, на выходе я столкнулся с командиром роты, он мне не стал портить игру, но разговор ещё наверняка предстоит. И главное - как я появлюсь на танцах со своей девушкой: в тот раз её не было, а теперь меня эти бабы убьют, когда узнают, что я не офицер, а солдат. А приду в офицерском, она же и расскажет подругам, что это маскарад. И не идти нельзя, это здесь единственное развлечение, не считая кино... Ну, ладно, все это ерунда, спасибо за Парамонову". Поясню: упоминавшаяся Галя - это моя первая в жизни любовница. Она была старше и меня, и Шурки, из подмосковных потаскух, но смазливая, и после меня у него был с ней скоротечный роман. А что касается его забайкальской влюбленности, то никаких упоминаний об этом больше не последовало. Отмечу ещё и травестийный характер Шуркиного розыгрыша - спектакля по сути для самого себя: он не просто хочет быть или казаться, он ощущает себя - офицером, пусть это и проявляется в форме чистой воды мальчишества. Офицером не в смысле, конечно, более высокого положения в армии и среди гражданских, хоть и в этом, как видно, тоже, но - ощущает себя офицером по сути, по складу души, по понятиям о чести и личной независимости...
      Грубоватые солдатские шутки и байки будут встречаться в его письмах все чаще. И постоянными станут просьбы денег ("родители недавно прислали, но я их пропил, а ещё простить неудобно"). Как и упоминания о хандре, о желании днями лежать на кровати.
      "Как там у Соболева - "во грустях пребывая и могильным предчувствием волнуем, в обществе перьев и чернил решил поговорить с тобой, дабы не извергнул мой рот матерщины". А ругаться есть с чего: только рота получила зарплату, как четверо остолопов нажрались и двинули курсом зюйд-ост к Китайской границе. По дороге, конечно, перебили чьи-то окна и вообще навели шороху на весь поселок. Вообще, кругом бардак, и люди бляди..." К слову сказать, это первое нецензурное слово в Шуркиных письмах, почти за два года, - конечно же, он несколько огрубел.
      И через три месяца: "Все без изменений, меняются только женщины, но и это меня не тешит. Все превратилось в привычку, живу машинально. Немного оживляюсь лишь, услышав новую песню или увидев красивую женщину, но, как правило, это жена офицера. Но куда мне до них, немытому, небритому и непричесанному, и мечтать нельзя, довольствуюсь тем, что подают. И если б не начальники, я бы и с постели не вставал. Если ком. роты уехал в командировку на три дня, я все это время неподвижен. Даже в столовую не хожу - старшина поесть приносит, иначе умер бы с голоду..."
      Упоминание новых песен сегодня может ввести в заблуждение того, кто не помнит тех лет. Под "песнями" имелась ввиду, разумеется, никак не эстрада, но вольный шансон, важнейший элемент не подцензурной культуры тех лет. Те, кто позже стали именоваться бардами, отнюдь не были политическими диссидентами - разве что Галич, - но всякая их не прошедшая цензуру самодеятельная песня воспринималась тогда, как ода к вольности.
      19.
      "Ездил в Читу в командировку, а когда вернулся - меня ожидал сюрприз. Из Читы в мое отсутствие приезжал какой-то полковник и приказал перевести меня на положение военного строителя со снижением в звании до рядового. Пока я отсутствовал, мой солдат напился. Причем напоили его люди из другой роты. Вначале он на месте побалагурил, а потом его потянуло на подвиги. Взял на стройке 5-литровый чайник краски и понес в соседнюю деревню продавать. Продал, добавил, естественно, отправился на танцы, нашел себе 14-летнюю пиздюшку и изнасиловал её. Может, все и прошло бы незамеченным, она и сама с радостью рассталась с невинностью, вот только он нанес ей телесные повреждения, самым тяжелым оказалось то, что он порвал ей рот. Тут и началось: её родители увидели её в таком виде, заахали, кто-то вспомнил, что она шла по улице с солдатом, её прижали к стенке, и она все рассказала. Тотчас приехал следователь, и завели дело. Теперь этому парню светит не меньше 15-ти в лучшем случае, в худшем - сам понимаешь... Об этом случае доложили аж командующему округом, и тот прислал полковника разбираться. У того времени в обрез, он и наложил всем несправедливо суровые взыскания, а ком. взвода, то есть меня, и старшину приказал снять с должности. Меня это мало тронуло. Мне сейчас наплевать. Правда, ком. части вызвал к себе, долго беседовали, он сказал, что нехорошо получилось, хотя никто в этом не виноват. Посетовал, что тяжело терять таких сержантов и т.д. На прощание пообещал, что как только осудят этого фраера, то сразу вернут звание. Но мне и на это наплевать, пусть делают как хотят. Скажут полы подметать буду подметать. Вот только плохо - сразу же, как сняли с должности, перевели в другую роту. Старшина там был кусок, т.е. сверхсрочник, и сразу мне не понравился. Косился я на него, косился, и он почувствовал, конечно, во мне враждебность, стал тоже коситься. Возвращался я как-то от своей кошелки вечером: никуда не спешу, никуда не опаздываю. Он же в этот вечер решил сделать поверку минут на 15 раньше обычного. И, естественно, меня засек. Я вхожу как ни в чем не бывало, кричу: "Старшина, я в туалете был!". А он мне: "Ни хера, иди в штаб полы мыть". Я ему, естественно, хуй показал. Он рассвирепел. Кричит так, что палатка дрожит и качается. Но я на своем стою, хоть и вижу, что он к тому ж под балдой, ну, думаю, дело будет. Пошли со мной, говорит, мы вышли. Позвал он меня куда-то за санчасть, прижал своей тушей, а туша у него килограммов 120, не меньше. И неожиданно ударил в челюсть. Ну, я не растерялся, сделал ему серию, потом вторую. Закончил сокрушительным ударом в солнечное сплетение, добавил для верности по копчику и оставил его под березками. На следующий день вызвал к себе нач. штаба, я рассказал ему, как дело было, ну, вроде ты не виноват, говорит. Перевели опять в другую роту. А того старшину уж недели две не видно. Ребята говорят, что пачка опухла и двух зубов как не бывало. У меня действительно от них две отметины на костяшках пальцев не заживают. Не везет мне. Да мне плевать, все равно в мае дембель".
      Таким образом, армейская карьера, которой Шурка кичился, бесславно и нелепо оборвалась. Писал он это большое письмо в середине сентября, и опять ошибался: его демобилизовали только в конце июня следующего года, одним из последних в его призыве.
      20.
      И все оставшиеся восемь месяцев своей службы он ждал отправки домой, впадая то в агрессию, то в апатию, и мечтая, мечтая. "До дембеля - рукой подать, а он мне только сейчас начал сниться. Да и то редко, лишь в особенно беспокойную ночь. Служба меня больше не привлекает, хоть и перешли жить в казарму, но от этого лучше не стало. Тут как-то командир части поймал в самоходе в деревне, обещал написать родителям, как служу. Кажется, написал. Представляешь, что они обо мне подумают. Ну да ладно, черт с ним, с командиром, хотя вообще-то он что-то начал до меня доёбываться. Не дают мне жить спокойно, хоть ты выебись, командир роты с девчонки стаскивает, даже кончить не дает. Командир части на блядоходе встретил, пришлось убегать. Черт знает что. А дембель знаешь когда - в июне следующего года. И никак не раньше. Есть у меня один план на декабрь, но шанс один из миллиона."... И через неделю, уже в другом настроении: "Дорогой горячо любимый и незабываемый племянничек! Я плачу над судьбой твоей". Видно я, по-юношески гарцуя перед ним и несколько подражая его тону, жаловался в своем письме, что из-за пристрастия к пиву по утрам и из-за постоянных ночных гулянок с девицами никак не доберусь до лекций в университет. Отсюда и Шуркина ирония. И что б не отставать, он рисует такую картину, наверняка приукрашенную: "Я кажется уже писал тебе, что работаю жестянщиком. Ведра, печки, трубы, водосливы, противни и даже самогонный аппарат. Правда, система ещё не до конца усовершенствована, но уже третий день три инженера потеют и на четвертый обязались представить чертежи АЩМ (аппарат Щикачева модернизированный) с двумя очистными фильтрами и поглотительным бачком. Скоро буду пить ультра чистый спирт, пропущенный через цедру. Живу как король, и уже дали маленькую коронку, которую, впрочем, не очень удобно носить. Я имею в виду бригаду из 13-ти человек, за которых я отвечаю в свободное от работы время: кто-то перепил - я виноват, кто-то не хочет служить - я виноват. Таким образом, ты можешь видеть, что это повышение не дает мне никакого морального удовлетворения, которое получил бы от этого человек с природными свойствами куска. Но я, к счастью, из другого теста. Мне другое ближе: утром протянул руку, включил плитку - кофе в постель. Обед у меня в столовой, а на ужин жареная картошка с мясом, точнее - мясо с картошкой. Два раза в неделю шашлык и первачок. По воскресениям сорокоградусная местного разлива. Два раза в месяц женщины. Последнее можно делать и чаще, естественно, но ходить-то приходится за три километра, а сюда я их никак не приручу. В общем, как в Париже, только дома пониже и асфальт пожиже. Коттедж мой представляет из себя хибару полу развалившегося типа, но с печкой из здешнего огнеупорного кирпича. Скорее, это не печка, а камин, ну, ты знаешь мои вкусы. При том, зав. продовольственным складом мой приятель. Ну, большой привет. P. S. Вчера получил телеграмму о том, что бабушка в безнадежном состоянии. А следом письмо от женщины, которая "страстно ищет встречи" со мной - от незнакомой женщины. Странный выдался день..."
      Вся эта армейская смесь само ироничного бахвальства, наивного барства и жажды жалкого комфорта, которая охватывает людей, имеющих вкус к жизни, но выброшенных надолго из привычных обстоятельств, раз возникнув, будет проявляться в Шурке и дома, - так пережившие голод никогда не оставляют на столе недоеденный хлеб.
      "Ты спрашиваешь о моем плане. Этот вариант включал в себя шантаж начальников, очень крупных командиров. Но взвесив все за и против, я получил отрицательный результат. Теряю 7 месяцев, выигрываю от 3 до 5 лет свободы. Думаю, поступил вполне правильно. Между тем пошли самые паршивые дни моей службы. Без самовольных отлучек на 2-3 суток мне не жить. Уже началось что-то дурное. Виной сему женщины: сам знаешь, коль залез в постель, то раньше чем на третью ночь из неё не вылезешь. Да и то лишь потому, что тебя после трех суток отсутствия ждет тюрьма. Туда очень не хочется, тем более, что осталось совсем мало. В общем, жизнь не ахти какая. Приходится работать на тридцатиградусном морозе, уши я уже отморозил. И чуть было не отморозил ноги прошлой ночью. Возвращался я подпитой через степь. Дул такой лютый ветер, что машины сдувало с трассы. В 10 метрах ни черта не видно. Ну и сбился я с дороги. Не знаю, зачем я пошел среди ночи, наверное, в моем пьяном мозгу созрело опасение - не попасться бы начальству. Случайно проходившая машина подобрала меня, и через полчаса я уже был в палатке. До ушей дотронуться невозможно. Ну ладно, пиши о счастье и любви. Твой дядя Саша".
      И последнее письмо, за месяц до демобилизации. "Извини, что долго не пишу. В последнее время ни к чему душа не лежит. Живу по принципу: день прошел и черт с ним. Причем проходит этот день довольно-таки паскудно. Служить нет мочи, сплю и очень много думаю. Говорят, что последнее менее полезно. Как ни странно, ни о чем не мечтаю. В мае мне отсюда не выбраться. Вполне возможно, что и в июне не отпустят. Все зависит от китайцев, но рассчитывать на их добропорядочность нет возможности (это было как раз время приграничного советско-китайского конфликта вокруг острова Даманский, поясню я). Мне-то плевать, но каково моим родителям. Больше я никуда не хожу. Пью мало и редко. Стараюсь читать, но здесь очень мало хороших книг. О будущем не думаю почти. По-моему, будет правильнее решать все на месте. Единственное, в чем я уверен, это то, что в этом году моя судьба не решится да и не может решиться, т.к. я твердо решил приобрести специальность и знания только через высшее учебное заведение, а в этом году я никуда не смогу поступить. Напиши мне ещё одно письмо и побыстрее... Твой Саша". Это написано в мае 1968-го. А в июне Шурка был уже в своей родной арбатской коммуналке. Старуху он в живых не застал. А сюрпризом было то, что ему оказалась отказана отдельная комната. Та самая, из-под венеролога Каца. И это обстоятельство конечно же изменило его жизнь по сравнению с до армейской.
      21.
      Стоит ли говорить, что он возмужал, но это была мужественность довольно грубой выделки, скорее матерость, чем заря мужского цветения. Он сделался ещё смуглей, но и это была уж не фамильная нежная смуглость, но въевшаяся в поры армейская копоть. В нем появилась вместо сдержанной замкнутости и всегда чуткой задумчивости - угрюмость, по временам разряжающаяся нежданным взрывным смехом. И, конечно же, он стал резче во всем - и в движениях, и во мнениях, которые окрашены были к тому же грубоватой, подчас злой иронией. Впрочем, никакой надломленности и болезненности в нем не было, но и прелестного юношеского "юнкерства" не осталось. Однако порода все равно просвечивала, но это было уже на уровне скорее антропологическом. Впрочем, я говорю лишь о внешнем впечатлении самых первых дней после его возвращения...
      Прежде чем рассказать, как мы встретились, скажу, какими Шурка нашел своих близких после двух с лишним лет отсутствия.
      Похоронив мать, Кирилл разом сдал; теперь он старался больше времени проводить на оставленном ему в наследство продавленном диване, стал ещё смирнее и тише, если такое было возможно, похудел, почернел, плохо ел, хоть никаких явных болезней у него не было. Кажется, теперь, в отсутствии матери, его все чаще стало навещать прошлое, и он чувствовал, что жизнь прошла. Он умер через год, кажется, после Шуркиного возвращения, незаметно, как и жил, - освободил место. И получилось у него это, как и всё, что он делал, деликатно... Но я забежал вперед.
      Стали взрослыми Шуркины сестры. К тому времени я с ними уж почти не общался, хоть в отрочестве с обеими был более или менее близок. Помнится, в какое-то лето, мне было лет тринадцать, Шурка отчего-то пару недель отсутствовал, и я дожидался его на даче в Чепелево сначала в обществе Тани, потом Нали...
      Вот сценка: зарядил дождь, холодно, печку разжигать лень; мы с Татьяной лежим в одной постели и, смеясь над моей робостью, она все просит погреть ей ноги своими ногами под одеялом; думаю, она тогда хотела бы меня соблазнить, но при всей половой бесшабашности духу у ней не хватило; тем более, что я жался и дичился, ноги ей не грел, дрожал, втайне, конечно, мечтая хоть поласкать её обнаженную грудь. Я был в ту пору девственным херувимистым подростком, и она таскала меня с собою в какой-то недалекий пионерский лагерь, в котором годом раньше работала вожатой и в котором остались у неё дружки и подружки - на смотрины, гордясь смазливым племянничком; лагерь был неухоженным, зачуханными пионеры; ночью, у костра, где пил водку персонал, Татьяна пару раз ходила в кусты с каким-то физкультурником, а меня все тискала и целовала толстуха лет под тридцать в красном галстуке; от неё воняло одеколоном "Красная Москва", женским потом, вином, мне хотелось бежать куда глаза глядят через темный лес.
      Наля была старшей сестре полной противоположностью, застенчивая и романтичная. Видимо, я и ей нравился, коли она рассказывала мне нескончаемую какую-то повесть своей школьной влюбленности и, кажется, просила совета: позвонить ли ему самой, и серьезно ли то, что, как та призналась, он целовался с подружкой, правда только один раз; советы, конечно, я щедро и с энтузиазмом давал...
      Помимо прочего ко времени, о котором речь, между мною и сестрами пролегло отчуждение и по причинам, так сказать, идеологического порядка; они были комсомолками, я же - упоенным антисоветчиком, такова была атмосфера и в моей семье, и в поздние школьные годы в моем "лицее", должно быть, столь страстно верующими в свою идею, как я тогда, были только ранние комсомольцы. Как-то, помню, Наля в моем присутствии упомянула "русскую революцию". Я издевательски осведомился - о которой идет речь? И вызвал тем нешуточное возмущение. Я и потом не раз наблюдал потомков дворян, которые были не просто лояльны советским идеям, - они были святее детей рабочих и крестьян, быть может, играл свою роль въевшийся навсегда страх, быть может, представление о том, что необходимо быть верным раз принятым как свои убеждениям. Впрочем, Шурка был аполитичен, в комсомоле, как и я, никогда не состоял, и к моей антикоммунистической проповеди относился со снисходительностью, маскирующей известное сочувствие и неподдельный интерес...
      Когда он вернулся, Татьяне было лет двадцать шесть, и из некрасивой, но смешливой, добродушно грубоватой, неглупой, хоть и легкомысленной девицы она неотвратимо превращалась в раздраженную грымзу, которой уж всерьез угрожало остаться в старых девах. Именно с ней приходилось Шурке делить комнаты Каца - ему досталась хоть и большая, но проходная, а Татьяне дальняя.