Барин так и закатился и за впалый живот ручкой ухватил:
      - Я, Петр Кирилыч, сходил: разлюли-малинку щипнул... знаешь, они, то есть бабы, какие: на нее долго не поглядишь да ручкой не погладишь, так она и совсем с глаз пропадет...
      - Да кот-то, барин?..
      - Напрасно ты и на кота, у него кличка такая: барин!.. он дрессированный: такие штуки откалывать может, что только на-а!.. Хочешь посмотреть?..
      - Нет уж, барин, лучше не надо... он меня и так перепугал до смерти...
      - Ну так и быть по-твоему... дык что же на столе-то у тебя ничего нету... экий ты, братец!..
      - Что вы, барин, разве я посмел бы своими руками!..
      - Да это у меня и не нужно... только хлопни три раза, и всё само будет!..
      - Я уж пытал хлопать: что-то мало выходит!..
      - А... а... а,- протянул барин,- это моя прислуга тебя еще хорошо не разглядела...
      И сам барин громко хлопнул три раза в ладоши.
      Вздрогнул Петр Кирилыч от этих хлопков и словно прирос к венскому стулу: от этих барских хлопков пошел звон и беготня по всему дому, зашелестели мягкие, мало похожие на человечьи, шаги по всей комнате, зашушукалось внятно в углах и за тяжелой портьерой за дверью, скоро зеркальные створки у посудного шкафа раскрылись, и разных родов рюмочки и граненые хрустальные стакашки жалобно зазвенели в невидимых руках, и застукали фаянсовыми краями тарелки и блюда, и дорогие вазы, как крошечные диковинные корабли, сами поплыли с полок на стол.
      Вмиг перед самым носом у Петра Кирилыча развернулась белоснежная скатерть с вышиваньем по краю и ровно легла на столе. Вазы уставились в ряд посередине, вокруг них рядками, одна побольше, другая поменьше, засияли протертые начисто рюмки, в стороне выпятил брюхо большой графин с полынной настойкой, в тарелках в прозрачном рассоле заюлили грибки хрусткими шляпками, а рядом с ними на большом круглом блюде задымился свежим парком бараний бок, облитый сочно свежей подливкой...
      - Тише вы там, дьяволы, черти! - закричал барин на буфет.- Всю посуду у меня перекокаете!..
      И по углам, слышит Петр Кирилыч, пошло: ш-ш-ш-ш!..
      Смотрит Петр Кирилыч во все глаза и никого не видит...
      Так было это всё удивительно Петру Кирилычу, что он свое удивление это барину высказать словами не нашел решимости, а так с выпяленными глазами и сидел, приросши к стулу и держась за него обеими руками: к самому носу ему на тарелку катятся с буфетной полки колбасные колесики, кто-то невидимый, рядом с ним, укладывает толстые ломти белого, как снег, ситника на большое, с заслонку, блюдо...
      Онемел Петр Кирилыч от такого роскошества, всего такого и на самой богатой свадьбе не доведется увидеть, рот на всё это по простоте разинул и даже и не заметил, как у него под столом сами размотались калишки, на ноги сами наделись мягкие смазные сапоги, с плеч слез дырявый спинжак, а вместо него запахла нафталином и сундуком хорошего люстрина поддевка.
      Смотрит на него Махал Махалыч и довольно смеется.
      - Что значит сряда на человеке! Теперь на тебя, Петр Кирилыч, мои девки все глаза пропялят...
      Осмотрелся Петр Кирилыч и сам себя не узнал: такого одеяния он с роду родов не нашивал...
      - Эх, молодость! - опять говорит барин, не спуская глаз с Петра Кирилыча.- А я вот, старый шут, хоть как ни расфуфырься, а всё будут кости на улицу глядеть... Ну, давай-ка, Петр Кирилыч, выпьем теперь да закусим!..
      - Ну уж, барин, и удивительно же! - говорит простодушно Петр Кирилыч, усаживаясь половчее на стуле.- Никто ничего не делал и всё, глядя, сделано!..
      - Не удивляйся, Петр Кирилыч, в жизни ничему: всё удивление у людей происходит по их крайней дурости!.. Давай лучше хлопнем!..
      - Слушаюсь, барин,- охотно согласился Петр Кирилыч...
      - Разлей!
      Стоят рюмочки, ручки в бочки, розовеет из вазы красными щеками скрижатель-яблоко, и сам графин сияет весь изнутри и переливается по краям цветистой радугой. Улыбается Махал Махалыч, глядит ласково на Петра Кирилыча, и в бороденке у него, словно для-ради смеха, смешно так торчат в разные стороны три седых волоска, три в одну сторону, три в другую, как... у кота.
      - Кушай,- говорит он,- во славу божию... барский хлеб оттого и вкусен, что на мужицкой спине растет!
      - Мужичок,- отвечает ему весело Петр Кирилыч, разливая из графина настойку,- для того и богом создан, чтобы барину утеха была... а как же иначе?..
      - Правильно, Петр Кирилыч, правильно... понимающий ты мужик... только уж если наливать, так всем наливай... у меня этого добра хватит,- сказал барин, показывая ручкой на пустые рюмки, в которые Петр Кирилыч не налил, потому что с котом вместе их за столом всего было трое...
      Глядит Петр Кирилыч: не успел он графина на прежнее место поставить, тянутся рюмки сами к нему под графинное горлышко, друг о дружку стукают, словно чокаются.
      "Э... э... э,- думает Петр Кирилыч,- подождем - увидим, что дальше будет".
      И в каждую рюмочку, нимало не торопясь, налил настойки.
      Чокнулся Петр Кирилыч с барином и, закинувши по мужицкой привычке назад голову, разом проглотил, барин же отпил глоточек и опять на стол поставил.
      - Должно быть, полынь! - сказал Петр Кирилыч, не поморщился, но почувствовал вдруг, как по всему его телу пошла сладкая истома и в глаза поплыли с потолка голубые туманы и на сердце стало тепло.
      - Это такая травка-мерзавка!..- смеется барин. Сидит Петр Кирилыч как на свадьбе; что хочешь - ешь, что хочешь - пей в полное свое удовольствие!..
      - Теперь,- говорит барин, отправивши в рот колбасный кружок,- хорошо с дороги чайку бы... хлопни, Петр Кирилыч, три раза!
      - Что ж... теперь я ничего не боюсь, я хоть и десять раз хлопну... только вы бы уж сами!
      - Хлопай, хлопай: надо же тебя в хозяйство вводить!
      Петр Кирилыч тихонько хлопнул три раза, и за портьерой в дверях зашумело, запухтело, словно кто там никак отдышаться не мог, потом залился тонкой каемкой пар, и, ковыляя в бока, покатился через приступок сперва круглый медный поднос, тарелки на столе очистили место, рюмашки посторонились, и скоро в дверях самовар показался, минуту постоял, потом важно пошел на своих коротеньких ножках по узорчатой ковровой дорожке.
      На голове у него, на начищенной камфорке, как у попа дароносица, чайник занимает кверху тонкую кудряшку и выбивает бисеринками кипяток по краям.
      - Здравствуй, Фан Фаныч! - говорит барин.- Попой-ка нас чайком на ночь!
      Шумит самовар и тонкую завитушку вытянул к самому потолку, сам руки и боки, кран в стакан отвернул, живот выпятил, по животу у него мизинцем после долгой чистки мелким толченым кирпичом выведены частые крапинки; видит в них Петр Кирилыч себя, кажется Петру Кирилычу, что сидит он за столом в желтой атласной рубахе с рисунком в крупный горох.
      - Разливай, Петр Кирилыч, чаек,- говорит умильно барин.
      - Чай на чай не палка на палку!..
      Зашипел самовар от этих слов еще пуще, и по всей комнате поплыл его ворчливый голосок, из самой самоварной утробы, и в решетке с затейливым рисунком зазолотился ярким глазком и мигнул на Петра Кирилыча проскочивший вниз уголек.
      - Ты, - говорит Махал Махалыч, наливая на блюдце,- не дивись моим порядкам, Петр Кирилыч... у всякой вещи есть свой разум и кишки есть... только человек всего этого не видит и видеть не старается, да и не хочет!..
      Петр Кирилыч отхлебывает с блюдца душистый чай, слушает барина и думает про себя, что житьишко ему выпало, какое пригрезиться не всякому может: само всё на стол лезет, жри себе, пальцем о палец не стукни, знай себе хлопай в ладоши, когда что потребуется. В это время, должно быть, на барском дворе, голосисто запел петух, барин встал из-за стола и потянулся.
      - Ну, Петр Кирилыч, на боковую пора... петухи поют, а мы с тобой еще не дрыхли!
      - Покорнече благодарим,- сказал Петр Кирилыч, вытирая губы и перевертывая на блюдце кумочку кверху донышком. По углам пронеслось шепотком:
      - Балдарим... балдарим... балдарим!
      - Не на чем... не на чем... не на чем... прошу не взыскать,- проворчал барин на все четыре угла,- пойдем-ка, Петр Кирилыч, я тебе покажу, где Фетинья спать постелила.
      Петр Кирилыч вышел из-за стола и не успел обернуться, как барин пропал у него с глаз: вместо стола стоит перед ним большая кровать со стеганым одеялом и в изголовье пуховые подушки вздулись горой...
      Улыбнулся Петр Кирилыч хмельной улыбкой, перекрестился и, не раздеваясь, бултыхнул в постель: словно в теплом омуте, пошел он в пуховой перине на дно...
      Спал Петр Кирилыч эту первую ночь своей службы у барина довольным и спокойным сном...
      Снилось всю ночь Петру Кирилычу, что лежит он в дремучем раменском лесу у той самой дороги, где встретился ему Петр Еремеич на тройке. Только во сне будто никакого Петра Еремеича не было, в лесу стояла тишина и пустыня, как только в одном сне и бывает.
      Даже ветра было не слышно, и лист, опадая с деревьев, не шелестел и не кружился, а шел тихо и ровно, как сонный, к земле...
      Только где-то далеко-далеко, должно быть, верст за пять, гагакают гуси, на полуночном сговоре перед отлетом, да по канаве изредка квакнет осенний соловей - лесная лягушка...
      Лежит Петр Кирилич на мху под большим кустом придорожной ивы, ива покрыла его пожелтевшей полой, и под ней ему тепло и душисто...
      Публикация Н. Солнцевой