А Зайчик (как-то недавно я с ним о Петре Еремеиче вспомнил: сидели мы с ним за большой самогонной бутылью и говорили, что хороша стала теперь у нас самогонка и что за такой самогон-кой хорошо посидеть и прошлое вспомнить и добрым словом его помянуть!), так Зайчик клялся, божился, что Петр Еремеич уехал на тройке...
      - Уехал,- говорит,- да и только... но куда вот...
      Зайчик сказал, что забыл, и все водил рукой перед глазами, как будто хотел рассеять самогон- ный туман, туман голубой, какой стоит на лесной опушке только ранней весною: он, Петр Еремеич, будто, Зайчика вместе с собою тащил, да Зайчик того побоялся, что примут за дезика и вспорют корьем.
      Долго водил рукой перед глазами:
      - Есть, де, такая страна,- а какая - так и не вспомнил...
      Я сначала ему не поверил, а потом, когда повернул большую бутыль вниз головкой и из нее упала на пол слезинка, махнул тоже на это рукой и увидел, что иначе быть не могло: Петр Еремеич поехал узнать, сплетка это иль правда и можно ль ему Аксинью в подать казне уплатить.
      Хитрый мужик был Петр Еремеич, а тихой - словно теленок...
      Зайчик рассказывал так:
      Когда Зайчик под густою елкой проснулся, или, напротив - заснул, кто его знает, потому что понять его трудно, как и что случилось с ним за эту ночь,- Зайчик, может, совсем и не спал... только рано поутру цыганка-гадалка стояла еще пред глазами, и по лесу тихим звоном звенела гитара, и за лесом тихо занималась заря...
      Зайчик хотел было еще кой о чем ее расспросить, но цыганка помахала ему цветистым платочком, улыбнулась ворожейкой улыбкой и развела низкие ветки рябины, словно открыла в рябиновый терем потаенную дверь...
      Смотрит Зайчик, стоит возле ели рябина, на ней такие же листья, такого же цвета, как кофта с цветами и юбка с разводом, в которых цыганка была, и тянет рябина ему тонкую ветку, и в ветке, похожей на шитый рукав от рубашки, рдеет спелая красная кисть.
      Зайчик с'ел эту кисть, на зарю покрестился и пошел снова по лесу бродить...
      Чувствует Зайчик себя бодрым, веселым, счастливым, идет он по лесу, как по церкви жених в ожиданьи приезда невесты, и весело думать ему, что просыпаются птицы, что пробуждается жизнь, что теперь уж где-то далеко за рощей гитара цыганки звенит: то ли летят журавли, растянувшись отлетною лентой, то ли гуси гогочут с болота, спустившись покормиться в дороге на скорую руку, то ли за рощей серебряно звенит колокольчик - не поймешь, да и понимать было не надо...
      Зайчик вышел на большую дорогу и пошел на зарю.
      Тут-то вот Петр Еремеич его и нагнал:
      - Мир дорогой, лесной человек,- кричит Петр Еремеич,- сторонись, задавлю-у!
      - Мир дорогой, Петр Еремеич,- Зайчик ему отвечает.
      - Куда собрался по рани такой? - спрашивает его ямщик, осадив лошадей и натянувши ременные струны.
      - Да так вот: гуляю по лесу...
      - Ну, если прогулкой: садись!..
      Петр Еремеич протянул Зайчику руку, чтоб Зайчик в кибитку взобрался,Зайчик в кибитку вскочил: задымились хвосты у пристяжек, запел и заплакал в голубином клюву дуговой колоколь-чик, прощаясь на веки, должно быть, с родной стороной, и Зайчик, еле держась за бока у кибитки, глядит, как Петр Еремеич перебирает ременные струны, слушает, как поют под рукой у него волшебные гусли, как под старинные гусли Петр Еремеич ведет разговор...
      - Уезжаю совсем, Микалаша...
      - Что ты, Петр Еремеич?..
      - Вчера в село прислали гумагу: немедля представить в Чагодуй лошадей, несмотря, что кобыла, что мерин...
      - Значит: на хронте квасы...
      - Известно...
      - Гибнем, Петр Еремеич...
      - Известно, а лошади при чем, при всем этом?
      - На лошадях скорей убежишь...
      - Нет, нет уж: лучше я на край света с лошадьми убегу...
      - Знаешь: дезиков порют... корьем...
      - Животину последнюю дать со двора?.. эх, Микалаша, так ли нас пороли отцы: не страшно!..
      Петр Еремеич отвернулся от Зайчика, пришелся слегка кнутом по лошадиным хребтам и, вытянув руки, напружил в руках ременные струны...
      Запели старинные гусли, закружились столетние сосны, излохматив зеленые патлы, закружи-лись столетние ели, завихри и зеленый пробор...
      Будто это в хороводе кружатся парни и девки, справляя осенний праздник-отжинки, и парни бросают в девок еловые шишки: дескать, знай с кем дело имеешь, и девки от парней зеленым платочком закрывают лицо, а солнце на девок и парней из-за леса катит большое колесо и косы и кудри им золотит.
      Смотрит Зайчик Петру Еремеичу в спину, слушает, как Петр Еремеич поет на широком облучке, как ему лесной хоровод подпевает, и рад бы Зайчик вместе с ними запеть под трехконные гусли с расписною дугой: на дуге воркуют два голубка, как живые, дуговое кольчико держат, куда повод продет и колокольцы разных голосов подобраны... да утренняя сладкая дрема зажала Зайчику рот и нежной истомной рукой повела по глазам...
      * * *
      Мчитесь же, кони гривастые!..
      Мчитесь же с ветром и ветра быстрее уносите кибитку и сами спешите укрыться от пометки каленым железом в чагодуйском приказе, от которой потом никуда не укрыться, так и издохни-те в дышлах, катая по бездорожному полю солдатскую смерть...
      Не клином сошлась в этом приказе земля..
      За высокой горою, где солнце под вечер заходит, где солнце всходит по утру, лежит блаженная раз-голубая страна...
      В этой стране нет лиходейства и злобы, коней там седлают только на пашню, да только, когда едут в гости друг к другу, ни кнутом по голове их не бьют, ни по глазам кулаком...
      Ни темниц, ни острогов там нет, и одна есть только темница в самом сердце страны, а под темницей есть подземелье, и в том подземельи томится колодница-смерть...
      Потому-то там живет человек и никак-то нажиться не может...
      Живешь, хоть бы ты, сто лет - мало...
      Стоят там мужицкие избы на берегу у самой реки, а в реке струится живая вода: окунешься по утру в нее, идя на покос, и снова опять молодой.
      Царя у них нет, царицы век не бывало, пастух там выше министра, церкви там строят лишь для того, чтоб в них запирать молодых на первую ночь, оттого приплод здоровей и красивей, а если кто хочет молиться и душу в молитве излить - для того за околицей лес, над лесом зеленый купол, по лесу лиственный звон и постлан под ноги ради молитвы мшистый узорный подрушник.
      Налогов, поборов - спокон ни полушки...
      Только и есть всего одна подать, в Успенье, после отжинок от каждой деревни в казну забирают по бабе иль девке...
      Для чего - неизвестно...
      Вот только трудно проехать туда и пройти...
      Ни проходу туда пешеходу, ни проезду туда ямщику!..
      Стоит та страна за горой, на гору до самых бровей нахлобучена белая шапка, под шапкой великан, у великана в руках молния-пика, на груди золотой шит горит, как огневая заря, крепок сон его и тяжка походка, под чугунной ступней из земли выбивает потоком вода, великан черпает холодную воду сонной рукой и осыпает вниз мелким, звонким дождем, а чуть шевельнется или поворотится во сне с боку на бок, десятипудовые камни посыпятся, словно щебенка, и ринется меж камней водопад: не вздумай в неуказанный час подойти и поискать пути иль путинки и нарушить его величавый покой...
      Раз только в год, когда у нас к концу подходят Петровки и мужики выходят траву делить на покос, ихний народ в большой горе открывает золотые ворота - ну, тогда в'езжай, если хочешь...
      Только не забудь перед этим со всеми проститься: тебя будут гнать, а ты сам не пойдешь, потому что живут мужики в этой стране и никак-то нажиться не могут...
      * * *
      ...Так Зайчик-мечтун рассказывал мне за самогонной бутылью, до слез уверял, что все это видел и слышал, и я бы его огорчил и обидел, если б тогда не поверил ему, почему и всем нам теперь лучше поверить, хоть Зайчик в самом-то деле, верно, всю дорогу проспал, качаясь в Петровой кибитке, и проснулся только, может, в Чагодуе на постоялом дворе, за которым дымил паровоз, фукал, пугая свиней, и переставлял с места на место, казалось, без цели, так, от нечего делать, вагоны.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      ОТРИНУТЫЙ ЛИК
      ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР
      В Чагодуе был сегодня базар, и вдоль коновязи у трактира Ивана Иваныча Петухова, густо набившись, стояли телеги и дроги, задравши высоко к небу оглобли, в передках лошади сено смачно жевали, а в трактире слышались ругань и брань, и из фортки клубом валил серый, густой, как снятая сметана, смешанный с махорочным дымом пар и в пару разгульная песня:
      Ах, мне не надо бы коровы с молоком,
      Эх,- лучше дай-ка мне кисет с табаком...
      - Пойдем, Микалаша,- тычет кнутом Петр Еремеич в трактир,- небось чайком угостишь...
      - Пойдем, половинку раздавим, - Зайчик ему говорит...
      - Дело: у Петуха хороша самогонка... Два раза водили в тюрьму, да за эту водичку не толь из тюрьмы - с того свету отпустят...
      Вошел Петр Еремеич в трактир, Зайчик за ним, кнут у Петра закинут за пояс.
      Народу в трактире - со всех волостей.
      Каждый привел свою лошадь, ждут в трактире приемки и заранее с горя, что не на чем будет скоро пахать, хлещут огонь-самогон, вытирая губы сермяжной полой, крестясь над полным стаканом, как будто каждый боится в нем утонуть, а, опрокинув, ставит на стол с такой распрокудытвою бранью, от которой в тоске замирает душа.
      Сел Зайчик за стол с Петром Еремеичем, смотрит вокруг на неприветные лица, и хочется тоже ему скорей стакан запрокинуть, залить сверху сердечный огонь огневым самогоном, вздохнуть полною грудью за тяжкой стаканной работой и на всех поглядеть сквозь туман, чтобы лучше услышать: с трезвым в трактире у нас и говорить не будут:
      - Наверно, де, жулик иль барин...
      - Ну, как, Еремеич: всю тройку видно привел,- спрашивает косоротый мужик, - по первой, наверно, пойдут...
      - Откуплюсь,- отвечает Петр Еремеич,- на чем же земский будет кататься?..
      - Что говорить: вот наше-то дело.
      - Забирайся на бабу...
      - Гы...
      - Ляжку в запряжку, плешку в тележку, ну, и поезжай с богом: меньше корму уйдет...
      - Гы...
      Половой принес чашки, два чайника на широком подносе, играя ими на скором ходу, будто хотелось бы их уронить, да никак не уронишь, в одном чайнике чай, в другом - самогон чайного цвета, заправленный нюхательным табаком, чтоб больше на чай походил, глаза отводил, на сторону гляделки заворачивал и доходил скорее до дела.
      Зайчик налил стакан под полой, поставил под стол промеж сапогов, Петру Еремеичу стакан под полу сунул, а в чашки разлил из другого чайника чай и сунул для виду в чашку баранку...
      - Ты, Еремеич, сидишь с их блавародьем,- начал косоротый мужик,- будь другом, спроси, правда ль, что немец уделал коня из железа с стальными ногами...
      - Верно,- поспешил Петр Еремеич ответить...
      - А верно ль, что дым у него идет из ушей и от дыму энтого наш брат аж валится с ног...
      - В точности, - говорит Петр Еремеич, - из ноздри пышет огонь, и копытом он на пол-аршина в землю уходит...
      - Ну, коли так: к чему же наши буланки...
      - Наши буланки пойдут на баранки...
      Зайчик опрокинул в глотку стакан, то же сделал Петр Еремеич, в глазах у Зайчика все заверте-лось, и косоротый мужик будто сел кверху ногами и глядит на него сапогом...
      - Хочется мне еще вас спросить: быдто немец жгет такую траву, и от этого травного дыму и этом месте трава не растет...
      - От этого дыму у лошадей сходят копыта... а у людей отпадают носы!
      - Ну, и вот: как же тут воевать, коль воюет с тобою сам девятый дьявол.
      - Не девятый дьявол, а полуденный чорт.
      - Это тоже на тоже.
      - Бес... из полуденной страны! Наши-то бесы - ночные!
      - Нашему бесу только бы бегать по лесу!
      - Все это правда,- Зайчик обоим им говорит,- только не это обидно, и не от того люди заходятся страхом...
      - Известно, первое дело, что страх!
      - Страшно всем оттого, что друг друга не видим... У смерти руки больно, брат ты мой, отросли: до нее, глядишь, надо полдня бы итти, а она хвать тебя верст из-за тридцать и отпевать попу ничего не оставит.
      - Не спишь, да выспишь, дело выходит!
      - Перед глазами нет никого... С глазу-то на глаз можно скорей помириться... Когда не видишь, кого ты убил, становится страшно: повадится он во сне приходить, и его ничем не прогонишь. Так ведь и до веревки недолго...
      - Правильна речь,- говорит косоротый мужик.
      * * *
      За прилавком стоит Петухов, хозяин заботливый, скорый на руку и счет, рядом жена, опаристая, грузная баба, с двойным подбородком и лицом, как прижаристый блин, а за ними низкорослая дочка на полку чашки, чайники ставит в порядок, в одну сторону ставит, с другой - половым подает, задевши щепотку из банки с чайной трухой,- дочка, значит, ворочает всею посудой, мать режет хлеб и колбасу, а сам Иван Петухов, строгий, с достоинством в каждом движении, с разглажен-ной лампадным маслом скобой, с руками на счетах, где так и заскачут костяшки, - дивиться надо такому проворству, с которым денежка к денежке льнет.
      Звенят по прилавку пятаки и семитки, как листочки с высокого древа, что за Петуховым, как живое, стоит на картинке, на которой выписаны славянскою вязью: направо на каждом суку - добродетель, налево - порок, а под древом будто сам Петухов идет со своей грузной, семипудной супругой, за ними цепочкой, мал-мала-меньше, по возрасту дети, и у всех под ногами у них не земля, а пушистый облак постлан цветным ковром на ступени.
      Сидят мужики в петуховом трактире, от шуб их пахнет свежей овчиной, крепким дегтем от сапогов, ото всех вместе здоровьем и несметной силой, висит махорочный дым над головами, как полог, и под пологом, как ангелы божьи, в белых рубахах, в белых портках, с белой салфеткой под мышкой, как белое вскрылье зажато под руку, с большим за поясом кошелем из белой бумаги, - как ангелы божьи, вихрем носятся шестерки, с лицами радостными, приветливыми, разобьется каждый в лепешку, только б тебе угодить.
      Мужики ж, как положим и все, угождение любят, а видят его только в трактире...
      * * *
      Зайчик налил еще по стакану, выпил и только успел поморщиться да губы смахнуть рукавом, глядит - навалилась на Петра Еремеича высокая жердь, одетая в рясу, с козлиной рыжей бородкой и с рыжей гривой на самом верху.
      - Дружище мой, Петр Еремеич...
      - Садись, садись, отец дьякон... садись, еретик!
      - Не сам ли сице, еретице!
      Дьякон боком оглянул Зайчика, и брови взметнулись у него на дыбы:
      - Воину!..
      Дьякон протянул Зайчику тощую руку, зажал его руку в руке, как в клещах, несмотря, что такая худая, рясную полу откинул и сел...
      - Не осудите, господин офицер, сказано ибо: да не осудимы будете... когда рыбку удите...
      - Ты, отец, уж того?..
      - С утра... Старшина угощал...
      - У него седни, как праздник...
      - Лошадиный молебен...
      - Выпьете, отец дьякон? - Зайчик робко спросил.
      - Почту...
      Зайчик мигнул половому на чайник, половой чайник схватил на бегу, держась на носочках, исчез, как видение, и скоро опять около вырос, под мышкой с белым крылом, и слегка приподнял на чайнике крышку, показать далеко ли влага от горла и сколько, значит, вошло: до горла бутылка, вровень же с крышкою - две...
      - Не заглядывай, братец, кобыле под хвост,- говорит шестерке Петр Еремеич,- не равно только сглазишь!..
      Половой махнул белым крылом и растаял в широкой улыбке.
      - Микалаша разлей...
      - Гы... Гы... Еремеич сумеет сказать!..
      Зайчик налил стаканы, сначала дьякону подал, потом Петру Еремеичу, потом налил себе и тут же опрокинул.
      Дьякон держит стакан в тощей руке, смотрит на Зайчика и, пригубив немного, говорит:
      - А я к вам специально сряжался: побалакать... Люблю!
      Зайчик вспомнил телегу, свинью с длинным хвостом, Пелагею и не мог решить, что сейчас-то он грезит и дьякона видит во сне, иль и впрямь они пьют самогонку, и Петр Еремеич рядом сидит и осовелыми водит глазами...
      - Мне надо бы многое вам расказать... мы хотя и не очень знакомы, а все же...
      - Полно, дьякон,- говорит Петр Еремеич,- рассказывать: пей!..
      Дьякон глаза закатил, бороду поднял, ус в стакан окунул и потянул по глоточку, как лошадь пьет холодную воду...
      - Славна-а-а... ну, так вот, Петр Еремеич, друг закадычный, теперь у нас все пойдет по другому...
      - Будет все тоже...
      - Знаешь, Петр Еремеич, я ведь в Питер собрался...
      - Как же тебя сама-то пустила?..
      - Убежал!..
      - Почто тебя гонят?..
      - Как же брат мой: хочу расстригаться...
      - Нно-о-о?..
      - Не верю... Вы, г. офицер отсюда куда?..
      - Да тоже туда же...
      - Микалаша не брешь... Ты ведь прогулкой!
      - Ну, значит, вместях и поедем.
      Зайчик сидит не припаянный, не может он глаз с дьякона с Николы-на-Ходче отвесть, есть у него тоже кой о чем его расспросить, про крест водо-святный, правда ль, тогда он в Чертухине был и почему потом не заехал, как о том с черной телеги кричал, и почему сейчас дьякон в Питер собрался...
      Снилось, дескать, али не снилось?
      - Поеду к царю,- говорит дьякон,- скажу, что в бога Больше не верю...
      - Он те за косы повесит...
      - Не повесит: я ему докажу...
      - Чего тут доказывать: пей!..
      - Пью, г. офицер, за ваше здоровье...
      - И я за твое, Микалаша...
      Выпили: дьякон, как лошадь холодную воду, залпом - Петр Еремеич и Зайчик.
      - Хороша! - крякнул Петр Еремеич.
      Дьякон отвесил губу:
      - Так вот, Петр Еремеич, поеду к царю и скажу: ваше величество, в Бога не верю...
      - Экая невидаль,- Петр Еремеич, смеясь, говорит,- да разве это стать-важно: веришь ты или не веришь?..
      - Я рясу ношу: мне это важно...
      - Рясу ты можешь носить и в Бога не верить: ты, дьякон, не знаешь писания... что про последние дни в писании сказано?...
      - Это ты, Петр Еремеич, насчет премудрости что ли, завернул?..
      - Хошь бы да: что... не поймешь?.. а ведь сказано, поди, ясно...
      - Как же: отдаст господь премудрость свою в руци человеци...
      Дьякон пробасил и руки поднял, словно держит апостола, а не самогонный стакан...
      - Да, дьякон, в последние веки... а дальше-то, дальше сказано что?...
      Дьякон приставил палец ко лбу:
      - Дальше: не знаю...
      - Ну вот... а дальше все и понятно...
      - Что дальше, Петр Еремеич? - Зайчик впился в ямщика...
      - Дальше: господь отринет лицо свое от земли и забудет о ней навсегда... а ты говоришь, дьякон, важная стать: веришь ты или не веришь...
      - Мудрено, Петр Еремеич. что-то выходит...
      - Ничего и мудреного нет: бог в нас с тобой, дьякон, больше не верит...
      - Тэк-с...
      - Надо, дьякон, чтоб бог верил в людей, а люди могут в вере блудить сколь им угодно...
      - Это, значит, ихнее дело,- вставил косоротый мужик.
      - Заворотил, - говорит дьякон,- тут не разберешься без новой бутылки...
      - Петр Еремеич уж скажет,- хмыльнул косоротый мужик.
      - Лешего встренешь в наше время в лесу?..- подмигнул дьякону Петр Еремеич.
      Дьякон подумал:
      - Пожалуй, что нет...
      - Ну, и вот: все отчего?...
      - А от чего бы это... в сам-деле?..
      - Человек на горке, а леший внизу, а человек взял да и перестал в лешего верить...
      - Ну?..
      - Ну, леший и скис, как мухомор от теплой погоды: теперь что леший, что болотная кочка, у него целый день на спине просидишь, не сведаешь...
      - Значит, точка!
      - Вот, дьякон, и выходит: вера - единый исток дыхания и жизни здесь на земле, оттого и не падает волос без веры, а жизнь, сила земли, стекает сверху вниз по ступенькам...
      - Тебе бы, Петр Еремеич, в попы,- говорит косоротый мужик.
      - Хороший бы был протопоп,- оскалил хайло рыжий дьякон.
      - Езжай-ка, дьякон, к царю, он те под рясой крапивой нажгет...
      - И поеду... Вместе с господином офицером поеду... Дойду до царя, потому больше нету моего терпежу: дьякон - и в Бога не верю...
      - Да, это правильно: дьякон без веры, как мужик без порток...
      - Дык, Петр Еремеич, друг закадычный, как же тут быть... ты подумай...
      - Запьешь от горюхи...
      - И то уж пью, сколько кто поднесет...
      Дьякон уронил рыжую голову, потянулся и карман за красным платком, у Зайчика сами дрогнули губы, а Петр Еремеич подставил стакан под дьяконов нос и сказал:
      - Причастись!
      * * *
      В это самое время часто зазвонили к обедне в чагодуйском соборе, колокола так и залились с высокой колокольни, словно в припляску: веселый был в Чагодуе звонарь.
      Мужики порасправили бороды, кой кто на лоб крест положил.
      Иван Петухов на табуретке поднялся в угол прилавка и, с широким крестом во все брюхо и плечи, оправил большую лампадку, остриг фитиль в поплавке, и по трактиру пошел, пробираясь золотистым лучем под махорочным дымом, тихий и ласковый свет.
      Колокола заходились все чаще и чаще, все быстрее струилась колокольная дробь, и, когда Зайчик выходил с дьяконом из трактира, то показалось обоим, что так уж это и надо теперь, чтобы пьяный в доску мужик в лад колокольному звону застучал каблуком и заорал по всю глотку:
      Ни в бору соловушка!..
      Ни в дому золовушка!..
      По колено кровушка!..
      Пропад-ай головушка!..
      Стоит Зайчик с дьяконом возле Петровой кибитки, а Петр Еремеич оправляет своих лошадей, снимает с них овсяные мешки, поправляет шлеи и уздечки, хомуты стягивает супонью, упершись левой ногой...
      Кони уши подняли, глазами уставились в купол, где галки собрались грачей провожать, откуда льется такой развеселый перезвон колоколов, от которых кажется, сами так вот и ходят копыта...
      В дуге шевельнул языком колоколец, пробуя голос в дорогу, с ошейника брызнули бубенцы, когда головой мотнул коренной...
      Дьякон подошел к Петру Еремеичу и тихо спросил:
      - Куда теперь, Петр Еремеич?
      - И сам, брат ты мой, не знаю... Поеду, куда глаза поглядят...
      - Ну, значит, пути да дорожки...
      - Спасибо, простая душа... А ты, Микалаша, трогай домой, поклон передай и Аксинье скажи, что вернусь, наверно, со снегом... на мерине пегом!
      - Уж не дралка ли, Еремеич, хочешь задать? - дьякон уперся длинными руками в колешки.
      - Мудреного нет ничего... Ты, Микалаша, Аксинье непременно скажись!
      - Хорошо, Петр Еремеич: Аксинье сказать, чтоб тебя дожидалась!
      - Пускай, да не больно, а то одолеет в дороге икота... Ты, самое главное, дьякон, запомни: коль нет царя в голове, так не зачем ехать к царю! Не поминайте по-лиху...
      Петр Еремеич коренному всадил сразу кнута, пристяжки вошли в хомуты, дуга голубками вспор-хнула, заплакал под ней колокольчик, и скоро колеса пропали, завернулась чагодуйской пылью кибитка, и только за пылью Петр Еремеич издали машет кнутом, будто кнутом им кажет на солнце.
      Зайчик и дьякон с Николы-на-Ходче смотрят вслед Петру Еремеичу и не могут сказать друг другу ни слова...
      ГОРОД ЧАГОДУЙ
      Город наш Чагодуй в губернии самый старинный.
      В чагодуйском соборе, в главном престоле, под большою плитой упрятан золоченый сундук, в том сундуке лежат вот уж какую сотню годов на серых коряблых листах славянские записи, сделанные кем и когда - неизвестно.
      Говорится в этой летописи больше о вере, о том, что есть истинный Бог и как можно найти о том откровенье, какой человек больше Богу угоден, и сколь ненавистны Богу попы. Писал их, эти записи, верно, заядлый раскольник, сектант и смутивец, которых в старое время было столько в нашей округе, сколько в лесу теперь не осталось волков.
      О вере судить по нашему времени трудно.
      Только известно, конечно, не без причины и простой народ их любит не больно, каждый мужик ждет, что непременно обломится ось, если увидит, что ряса переплыла дорогу... По сей-то причине наши попы, напавши на эту летописную запись, конечно, сразу ее сначала в поповский бездонный карман, а потом, дабы сектанты опять не украли, подняли плиту в соборном престоле, вырыли вроде могилы, сделали гроб золотой, в гроб положили коряблую книгу и на веки ее там погребли.
      А имя сей книге: Златые Уста!
      Об этом знают во всем Чагодуе два-три старожила, и даже теперешний соборный наш протопоп об этом наверно не знает, потому что приехал недавно совсем в Чагодуй и с низшим священством кумовства и знакомства не водит...
      Ну, да потом обомнется, не обомнется, так обомнут...
      Это не старое время бить попов крестом по башке, как это случалось со старым владыкой, кото-рый, к слову сказать, хоть и был злее чорта, а дьякона с Николы-на-Ходче очень любил за худобу и смиренье.
      Так вот в этой-то книге, которая тайно лежит в гробу в чагодуйском соборе, и есть указанья, при ком и когда был заложен наш Чагодуй, и по этой записи в книге будто так все выходит:
      Когда татарский хан Манамай уводил свое войско с Руси, Русь покоривши, напала на это манамаево войско в том месте, где теперь стоит Чагодуй, от комаров ли болотных иль по какой другой неизвестной причине, сначала большая дремота, потом и слепота, которая в наших местах зовется куриной и бывает от самых разных причин, в последние ж годы все больше по причине плохой самогонки и от употребленья в питье сапожной политуры и лака.
      Конечно, в те времена политуры и в заводу не бывало, мужики ходили в лаптях, а куриная слепота, должно быть, была в наши болота послана произволеньем, дабы не ушел Манамай живым в свою манамайскую землю и не увел с собой наших девок и баб.
      Бабы и девки за косы связаны были и шли позади всего войска, уставши плакать и Богу молиться.
      Вот татарьё как ввалилось в наши болота, зацепили они в свои чувяки болотной воды, тут и заночевали на горке, где теперь построен собор и в соборе под плитой лежит чудесная книга.
      Златые Уста!
      Сначала они задремали и сами мало тому удивились, задремали с устатку да горя и бабы и девки, а по утру бабы и девки проснулись, как ни в чем не бывало, а Манамай как вышел из шелковой с золотой макушкой палатки, так и схватился сначала за бритую голову, а потом за широкие из поповской парчевой ризы штаны...
      Глядит Манамай, что войско его, знать, с ума посходило: стоят друг против дружки, на глазах у всех висит куриная пенка, видно, хорошо и не видят друг друга, а тузят по чем ни попало...
      - Чаго дуешь? кого дуешь? - кричит им Манамай...
      А они знай свое, дураки!.. Тартарьё!..
      Бабы и девки стоят позади, не плачут и не смеются, да и не до смеху: понять ничего не поймут и только разинули рты, как вороны в жару...
      Бросился Манамай разнимать, а войско и его под микитки, никто ничего ведь не видит.
      Глядят наши бабы и девки: куча мала!
      Манамай лежит поверх кучи, чуб у него оторвали от плеши, и он висит на одной волосинке, во рту желтая глина набита, а на парчевых портках ходят друг вокруг друга, воркуют десять голубых голубиц, в клювах держат зеленые ветви в знак, что кончилось на Руси татарское иго и наступил в родной стороне мир и покой,- Манамай, значит, несудомой, пёсьей смертью издох, а рисунки на рясной парче, из которой Манамай сшил себе в похвальбу шаровары, как знак воскресенья - ожили... явленно, в крови и плоти.
      Распутали бабы и девки косы друг другу, и кто пошел по домам, кто не хотел уходить от чудесного места, под сердцем тая тяжкий поминок татарского плена, который уже шевелился в утробе и крепко сжимал кулачки...
      Заплакали бабы и девки от горя и радости вместе, от горя, что народят они теперь злых татарчат, от радости, что, может, удадутся по матери, что, может, от материнской слезы злючая чужая кровь с лица у младенца еще в утробе сойдет, сотрет всякую память и след.
      Проплакали бабы и девки до самого вечера, К вечеру стеклись бабьи да девичьи слезы по горке вниз, собрались они в пробоине, где шло тартарское войско, где колеса глубокую колею проложили, и потекли на дубенские поймы быстрою речкой.
      Думали-думали бабы и девки, да подумавши, и остались на этом месте родить, сначала настро-или хат - получилась деревня, потом дальше да больше, пришли навестить мужики, стало большое село...
      Так-то год-за год и вырос наш город, по прозванью Чагодуй, на малой реке Чагодуйке.
      * * *
      Так дьякон с Николы-на-Ходче рассказывал Зайчику историю знаменитого города Чагодуя (в какой он губернии, можешь и сам догадаться) и ворочал во рту хмельным языком, как пастух кнутом по болоту.
      Зайчик шел с дьяконом рядом, немного как и дьякон шатаясь, думал, слушая этот рассказ, что потому-то, должно-быть, так и похожи на старых старух убогие избы на том берегу Чагодуйки, что когда поглядишь на чагодуйских мальчишек, засмотришься в раскосые в щелку глаза, так подуматься может само, что пробежал мимо тебя татарченок, да и сам подойдешь и лишний раз взглянешь на себя в чагодуйкину воду, как в тартарары: не тартаринов ли лик выглянет там из воды,- шел так Зайчик и думал, а дьякон держал его за рукав и громко икал...
      - Где теперь, отец дьякон, Андрей Емельяныч, ведь книгу попы у него отобрали?...
      - Цыганы убили: тогда я самолично видел, как его лупцовали!
      - Хороший был человек...
      - Разбойник: за бога зарежет... К тому же лошадьми торговал!
      - У всякого свое пристрастие есть!
      - Лошадь уж известное дело: она и во сне-то приснится, так означает по Соннику: ложь!
      - Не дело, дьякон, городишь...
      - Не люблю я сталоверов пуще всего... кичливы они и жестоки... Уж и это не вера: попом может быть любая Матрена, а молются богу в исподнем...
      - Адам нагишом Богу молился... исподнее наше - адамовы листья после грехопаденья...
      - То-то и дело: Адам! В нем вся закорючка: первородный грешок - от него же не спрячешься ни в куль ни в мешок!