Стоя перед дверью комнаты для слуг, Тася оправила юбку и пригладила волосы. Скрывая волнение, она приняла безучастный вид, толкнула дверь и вошла. В комнате было шумно, пахло тостами, кофе и жареным мясом. За длинным столом, стоявшим посередине комнаты, было полно народу.
      Все сразу замолчали и уставились на нее. Пытаясь отыскать хоть одно знакомое лицо, Тася внимательно осмотрела сидевших за столом и вдруг наткнулась на недружелюбный взгляд Нэн. Дворецкий Сеймур разглаживал утюгом газету и даже не посмотрел в ее сторону. В этот момент Тася решила убежать из комнаты, но перед ней возникло жизнерадостное лицо миссис Планкет.
      – Доброе утро, мисс Биллингз. Раненько вы сегодня встали. Странно видеть вас в комнате слуг.
      – Я так и поняла, – с легкой улыбкой сказала Тася.
      – Я почти кончила собирать завтрак. Нэн скоро принесет поднос наверх. Вы пьете по утрам чай? А может, шоколад?
      – Могу я позавтракать здесь, вместе со всеми?
      Кухарка была озадачена:
      – Мисс Биллингз, это все простые слуги. А вы гувернантка. Гувернантке не положено есть с нами.
      Наверное, это какой-то английский обычай. Ее собственная гувернантка жила совсем не в такой изоляции.
      – Мне положено есть одной? – огорченно спросила Тася.
      – Да. За исключением тех случаев, когда вас приглашают есть с его милостью и мисс Эммой. Так принято. – Она рассмеялась, увидев огорченное лицо Таси. – Да это ведь честь, мой ягненочек, а не наказание!
      – Мне будет приятнее завтракать вместе с вами.
      – Неужели?
      Теперь все лица обратились к ней. Тася заставила себя не дрогнуть, когда множество глаз стало ее разглядывать.
      Красные пятна вспыхнули у нее на щеках.
      Миссис Планкет какое-то мгновение всматривалась в нее, затем пожала плечами:
      – Думаю, что нет причин, по которым этого нельзя. Но предупреждаю вас, мы люди простые. – И, подмигнув, она добавила:
      – Некоторые могут даже разговаривать с набитым ртом.
      Тася подошла к незанятому месту на скамье.
      – Можно? – пробормотала она, и несколько служанок подвинулись, чтобы она села поудобнее.
      – Что будете есть, мисс? – спросила одна из них.
      Тася посмотрела на стоявшие перед ней миски с едой:
      – Пожалуйста, немного тостов. И может быть…, вот ту сосиску…, и яйцо…, и одну из этих плоских штучек…
      – Это овсяные лепешки, – подсказала служанка, передавая ей еду.
      Один из лакеев, сидевший за другим концом стола, улыбнулся, наблюдая, как Тася наполняет свою тарелку.
      – Она выглядит как воробышек, но аппетит у нее лошадиный.
      Раздались дружелюбные смешки, все снова принялись за еду и болтовню.
      Тася наслаждалась суетой, царившей в комнате, особенно приятной после одиночества, испытанного ею в последние месяцы. Так приятно было находиться среди людей! И еда, хоть и непривычная, была горячей и сытной.
      К сожалению, ее умиротворенное состояние было вскоре нарушено Нэн. Служанка, по-видимому, решила показать, что здесь ее никто не ждал.
      – Поглядите-ка, на какие маленькие кусочки она все режет – прямо такая уж леди! – с издевкой проговорила Нэн. – А как она губы промокает салфеточкой, фу-ты нуты. И все «могу ли я» и «можно ли мне». Что ж, я-то уж точно знаю, зачем она уселась с нашим братом. Когда сидишь одна, не перед кем кривляться.
      – Нэн, – укорила ее одна из девушек, – не цепляйся.
      – Оставь ее в покое, Нэн, – заметил кто-то еще.
      Нэн затихла, но продолжала сверлить Тасю яростным взглядом.
      Тася с трудом закончила свой завтрак: из-за испортившегося настроения овсяные лепешки показались ей не вкуснее глины. Последние месяцы ее ненавидели и боялись, над ней насмехались и не знавшие ее крестьяне, и их трусливые господа, предавшие ее…, а теперь еще эта злобная служанка.
      В конце концов Тася подняла голову и, прищурив глаза, в упор посмотрела на Нэн. Таким же ледяным взглядом смотрела она на тюремного надзирателя в Санкт-Петербурге. Нэн тоже ощутила на себе его уничтожающую силу. Она покраснела и отвела глаза, руки ее сжались в кулаки. Только тогда Тася встала из-за стола и отнесла свою тарелку к большому деревянному корыту.
      – Доброго дня, – пробормотала она, не обращаясь ни к кому в частности, и услышала в ответ нестройный хор дружелюбных голосов.
      Выскользнув в коридор, Тася столкнулась лицом к лицу с миссис Наггз. Сегодня домоправительница выглядела менее строгой, чем накануне.
      – Мисс Биллингз, Эмма сейчас переодевается, снимает свой костюм для верховой езды. После завтрака она будет готова приступить к урокам. Ровно в восемь.
      – Она катается верхом каждое утро? – поинтересовалась Тася.
      – Да, с лордом Стоукхерстом.
      – Они, кажется, очень привязаны друг к другу, – заметила Тася.
      Миссис Наггз окинула взглядом холл, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает.
      – Лорд Стоукхерст обожает дочку. Он жизнь за нее отдаст. И однажды уже чуть не отдал.
      Перед мысленным взором Таси возник стальной крючок. Она невольно тронула себя за левое запястье.
      – Тогда и…
      – О да. – Миссис Наггз обратила внимание на ее жест. – В Лондоне во время пожара. Лорд Стоукхерст бросился в горящий дом, прежде чем кто-нибудь смог его остановить.
      Все уже полыхало… Те, кто видел, как он туда кинулся, решили, что он оттуда живым не выберется. Но он все-таки выбрался – с женой на плече и ребенком на руках. – Домоправительница склонила голову набок, будто видя перед собой призраки. – Леди Стоукхерст не дожила до следующего утра. Лорд Стоукхерст словно разума лишился от горя и боли ожогов. Больше всего досталось левой руке… Говорят, он голыми руками разломал горящую стену, чтобы спасти жену.
      Кисть воспалилась, началось заражение крови, так что в конце концов пришлось решать, отнять ему руку или дать умереть.
      Судьба зло подшутила над ним: сперва щедро всем наградила, а потом отняла…, столько и сразу. Не многие выдержали бы такое не сломавшись. Но хозяин – человек сильный. Вскоре после того, как это случилось, я спросила его, не собирается ли он отдать Эмму под опеку сестры, леди Кэтрин. Она заботилась бы о девочке столько времени, сколько надо. «Нет, – ответил он, – это дитя – все, что осталось мне от Мэри. Я никогда не смогу ее отдать, даже на один день». – Миссис Наггз замолчала и покачала головой. – Что-то я разговорилась. Это плохой пример для остальных слуг: стою здесь и болтаю, болтаю.
      У Таси перехватило горло. Казалось невозможным, чтобы этот любящий и нежный муж и отец, которого описывала миссис Наггз, и тот холодный, сдержанный аристократ, с которым она вчера ехала в карете, – один и тот же человек.
      – Спасибо, что вы рассказали мне об этом, – с трудом выговорила она. – Эмме повезло, что у нее есть отец, который так ее любит.
      – Я так и сказала. – Миссис Наггз с любопытством уставилась на Тасю. – Мисс Биллингз, по правде говоря, вы вовсе не такая гувернантка, какую, я ожидала, наймет его милость. Вы ведь не из Англии?
      – Нет.
      – О вас уже пошли разговоры. В Стоукхерсте ни у кого нет никаких настоящих секретов…, а у вас, очевидно, их много.
      Не зная, что на это ответить, Тася пожала плечами и улыбнулась.
      – Миссис Планкет права, – вслух размышляла домоправительница. – Она сказала: в вас есть что-то, заставляющее людей откровенничать с вами. Может быть, это потому, что вы такая тихая?
      – Это не намеренно. Я похожа на отцовскую родню.
      Они все тихие и задумчивые. Вот мама у меня очень разговорчивая и обаятельная. Я всегда хотела походить на нее.
      – Вы и так хороши, – улыбнулась в ответ миссис Наггз. – Теперь мне надо идти. Сегодня день стирки. Столько надо перестирать, накрахмалить, перегладить. Может быть, вам хотелось бы позаниматься в библиотеке или музыкальном салоне, пока Эмма не освободится?
      – Да, миссис Наггз.
      На этом они расстались, и Тася пошла разыскивать музыкальный салон. Ее вчерашняя экскурсия по замку с Эммой была слишком краткой, да и сама она очень устала, так что сегодня она ничего не могла вспомнить, кроме кухни.
      На музыкальный салон она наткнулась чисто случайно. Голубые стены круглого, с высокими окнами, зальчика были расписаны золотыми бурбонскими лилиями, поднимавшимися к потолку, с которого смотрели херувимы, играющие на различных музыкальных инструментах. Тася села за сверкающий маленький рояль, подняла крышку и взяла несколько аккордов. Как она и ожидала, инструмент был прекрасно настроен.
      Ее пальцы легко пробежались по клавишам, она хотела сыграть что-нибудь соответствующее ее настроению. Как и все петербургское общество, ее семья увлекалась всем французским, особенно музыкой. Она начала было играть бурный вальс, но через несколько тактов остановилась. Другая мелодия вошла в ее душу, тихо поманила за собой. Ей вспомнился шопеновский вальс, его призрачные звуки словно доносились из сердца рояля. Хотя Тася давно не играла, но эту вещь помнила довольно хорошо. Закрыв глаза, она заиграла сначала медленно, а потом все увереннее, все звучнее, по мере того как музыка захватывала ее.
      Внезапно что-то заставило ее открыть глаза. Музыка оборвалась, а ее вдруг заледеневшие руки неподвижно лежали на клавишах.
      В паре метров от нее стоял лорд Стоукхерст. У него было странное выражение лица, словно его что-то страшно потрясло.
      – Почему вы играете это?! – воскликнул он.
      От страха Тася едва смогла говорить.
      – Простите, если я вас рассердила. – Она поспешно встала и вышла из-за рояля, обходя его так, чтобы между ней и Люком находился стул. – Я больше не притронусь к роялю. Просто мне хотелось немного попрактиковаться…
      – Почему именно этот вальс?
      – Сэр? – растерянно переспросила она. Он был расстроен из-за того, что она играла этот вальс. Должно быть, для Люка он имел какое-то особое значение. Внезапно она догадалась. Бешеный стук сердца стал успокаиваться. – Это была ее любимая вещь? – мягко спросила она, не называя имени леди Стоукхерст. В этом не было нужды. Стоукхерст побледнел так, что это не смог скрыть загар, и она поняла, что права.
      Голубые глаза его яростно сверкнули.
      – Кто рассказал вам об этом?
      – Никто.
      – Значит, это было просто случайным совпадением? – съязвил он. – Вы случайно сюда зашли, сели за рояль и сыграли тот единственный вальс, который… – Он оборвал фразу, стиснув зубы так, что на щеках заходили желваки.
      Тася чуть не попятилась, испугавшись силы его гнева, который он, впрочем, жестко держал в узде.
      – Я не знаю, почему я выбрала эту вещь, – выпалила она. – Я…, я просто почувствовала его.
      – Почувствовали?
      – В ро…, рояле…
      Тишина. Было видно, что не спускавший с нее глаз Стоукхерст испытывает противоречивые чувства: ярость и удивление. Ей хотелось взять эти слова назад или объяснить их подробнее, сделать что угодно, лишь бы разрушить эту оглушительную тишину. Но ее словно парализовало. Тася понимала: любое слово, какое бы она ни сказала, только ухудшит ситуацию.
      Наконец Стоукхерст повернулся и с глухим проклятием пошел прочь.
      – Я сожалею… – прошептала ему вслед Тася.
      Она продолжала смотреть на дверь и вдруг увидела, что у этой сцены были зрители. В своей ярости Стоукхерст не заметил, что у двери к стене салона прижалась его дочь. Теперь из-за дверного косяка выглядывал ее глаз.
      – Эмма, – тихо сказала Тася.
      Девочка тут же исчезла, бесшумно, как кошка.
      Тася медленно опустилась на вертящийся стульчик у рояля. Она не могла забыть, каким было лицо Стоукхерста, когда он слушал этот вальс. Его лицо выражало такую муку.
      Что за воспоминания пробудила в нем музыка? Тася была уверена, что мало кому доводилось видеть его таким. Маркиз походил на человека, не теряющего самообладания ни при каких обстоятельствах. Возможно, он убедил себя и окружающих, что сейчас его жизнь такая же, как и до смерти Мэри, но на самом деле в душе он продолжал страдать.
      Это было так не похоже на отношение ее матери к смерти отца.
      – Ты же знаешь, что папа всегда хотел видеть меня счастливой, – сказала мать. – Он теперь на небесах, а я-то еще жива. Мертвых надо помнить, но ведь жизнь продолжается.
      Твоему папе сейчас все равно, что у меня есть друзья-мужчины, и тебя тоже это не должно волновать. Ты меня понимаешь, Тася?
      Но Тася не понимала. Она негодовала, что мать так легко оправилась после смерти Ивана. Теперь она начала сожалеть о своем суровом осуждении поведения матери. Возможно, Марии Петровне следовало дольше носить траур, возможно, она была себялюбивой и поверхностной, возможно, у нее было слишком много этих «друзей-мужчин»… Но она не таила ран, не сжигала себя горем изнутри. Лучше жить полной жизнью, чем все время помнить об утрате.
 

***

 
      Люк шел, не осознавая, куда он идет. Ноги сами привели его в спальню. Огромная кровать с шелковыми драпировками цвета слоновой кости стояла на четырехугольном постаменте. На ней не спал никто, кроме него и его жены.
      Это была священная территория. Он никогда не допустит сюда другую женщину. Они с Мэри провели в этой постели свою первую брачную ночь. И тысячи следующих ночей. Здесь он держал ее в своих объятиях, когда она была беременна.
      Находился рядом с ней, когда она рожала Эмму.
      В ушах его все еще звучал этот вальс, и Люк застонал, опускаясь на краешек постамента. Он сжал голову руками, как будто старался не пустить в нее воспоминания.
      Как ни трудно это было, но он смирился со смертью Мэри. Период его траура уже давно кончился, у него были родные, друзья, любимая дочь и красивая любовница. Жизнь, которую он вел, была слишком наполнена, и на мысли о прошлом времени не оставалось. Но иногда он испытывал такое острое чувство одиночества, что справиться с ним не мог. Он и Мэри дружили с детства, задолго до того, как полюбили друг друга. Он всегда обращался к ней, чтобы поделиться радостью или горем, излить свой гнев и найти утешение. Когда она умерла, он потерял не только жену, но и лучшего друга. Только Мэри заполняла его сердце.
      Теперь оно было болезненно пусто.
      Как наяву он увидел Мэри, сидящую за роялем, волосы ее сверкали огнем в солнечном свете, падавшем из окна. Звуки вальса лились из-под ее пальцев…
      – Разве он не прелестен? – ворковала Мэри, а руки ее порхали по клавишам. – Я играю его все лучше и лучше.
      – Несомненно, – согласился он, любуясь блеском ее рыжих локонов. – Но ты твердишь этот вальс уже не один месяц, Мэри Элизабет. Ты когда-нибудь сыграешь что-то другое? Просто для разнообразия?
      – Нет, пока не буду в совершенстве играть этот.
      – Да за такое время его и ребенок вызубрит. Мне он даже чудится по ночам, – жаловался он.
      – Бедняжка, – беспечно улыбнулась она, продолжая играть. – Неужели ты не понимаешь, как тебе повезло?! Я выбрала такую божественную мелодию, чтобы тебя терзать.
      Взяв ее за подбородок. Люк запрокинул ей голову и поцеловал прелестное лицо.
      – Смотри, я сумею придумать свои пытки, – шутливо пригрозил он.
      Она рассмеялась, щекоча ему смехом рот:
      – Уверена, что сумеешь, дорогой. А пока иди займись чем-нибудь, а я еще поиграю. Почитай книжку, покури трубку, постреляй во что-нибудь из ружья… Что там еще делают мужчины в свободное время?
      Рука Люка скользнула по ее пышной груди.
      – Обычно они предпочитают заниматься любовью со своими женами.
      – Как неаристократично, – пробормотала она, податливо выгибаясь под его ладонью. – Тебе полагается идти в свой клуб и разговаривать о политике. И вообще сейчас середина дня.
      Он поцеловал ее в шею.
      – Я хочу увидеть тебя обнаженной в солнечном свете.
      Пойдем в постель. – И, не обращая внимания на ее протесты, он поднял ее на руки.
      Она удивленно засмеялась:
      – А мои занятия…
      – Позже.
      – Может быть, я в жизни не сделаю ничего великого, но когда меня не будет на свете, люди скажут: «Да, этот вальс она играла в совершенстве». – Она говорила это, глядя через его плечо на покинутый рояль, в то время как он нес ее наверх…
      Вспоминая об этом. Люк почувствовал, что его губы тронула улыбка, горькая и сладостная одновременно.
      – Мэри, – прошептал он, – ты сумела сыграть его в совершенстве.
      – Милорд? – Голос камердинера прервал наваждение.
      Люк вздрогнул и оглянулся. У секретера красного дерева стоял Биддл с охапкой накрахмаленных белых рубашек и галстуков. Худощавый маленький человек лет сорока. Больше всего Биддлу нравилось наводить порядок.
      – Вы что-то сказали, сэр? – спросил камердинер.
      Люк уперся взглядом в узорчатый ковер и перевел дыхание. Призрачное эхо наконец перестало звучать в ушах. Он постарался говорить сухо, отрывисто:
      – Уложи перемену белья, Биддл. Я переночую в Лондоне.
      Камердинер глазом не моргнул. Подобные приказы он слышал и раньше. Много раз. Все знали, что они означают.
      Сегодня милорд нанесет визит леди Айрис Харкорт.
 

***

 
      Тася все еще сидела за роялем, когда Эмма вернулась в музыкальный салон. Она была одета в простое голубое платье, подходившее к цвету ее глаз.
      – Я позавтракала, – сказала девочка тихим серьезным голосом. – Мы можем начать заниматься.
      Тася кивнула, сделав вид, что ее нисколько не удивило это предложение.
      – Тогда давай выберем в библиотеке нужные нам книги.
      Эмма подошла к роялю и коснулась клавиши. Одинокая нота повисла в воздухе.
      – Вы играли вальс моей мамы. Я всегда хотела услышать, как он звучит.
      – Ты не помнишь?;
      – Нет, но миссис Наггз рассказывала мне, что мама особенно любила один вальс. Папа никогда не говорил мне, какой именно.
      – Я уверена, что ему это слишком больно.
      – Вы мне его сыграете, мисс Биллингз?
      – Боюсь, что лорд Стоукхерст этого не позволит.
      – После того, как он уедет. Я слышала, как Биддл, его камердинер, говорил одному из лакеев, что папа сегодня навещает свою любовницу.
      Тася была поражена осведомленностью и каким-то наивным цинизмом девочки.
      – Ты знаешь все, что делается в этом доме. Не так ли?
      Ее сочувствующий тон вызвал слезы на глазах у Эммы.
      – Да, мисс Биллингз.
      Тася улыбнулась и, взяв ее руку, сжала в своих.
      – Я сыграю тебе этот вальс после отъезда твоего отца столько раз, сколько ты захочешь.
      Эмма шмыгнула носом и тыльной стороной руки вытерла глаза.
      – Не знаю, почему я столько плачу. Папе это не нравится.
      – А я знаю почему. – Продолжая ласково сжимать ее руку, Тася притянула Эмму ближе к себе. – Так бывает, когда растешь. Тебе кажется, что чувства переполняют тебя, и, как бы ни старалась, ты не можешь сдержать слез.
      – Да, – закивала Эмма. – Это ужасно. Они прорываются в самое неподходящее время, и я чувствую себя такой глупенькой.
      – Так все чувствуют себя в твоем возрасте.
      – Даже вы? Не могу себе представить, что вы плачете, мисс Биллингз.
      – И я плакала, конечно. Несколько лет после смерти отца я только это и делала. Он был для меня самым главным человеком на свете. Когда его не стало, мне казалось, что больше и поговорить-то не с кем. По малейшему поводу я разражалась слезами. Однажды, чуть ударив ногу, я прорыдала целый час. – Тася улыбнулась. – Но постепенно это прошло. Так будет и с тобой.
      – Надеюсь.
      – Слезы Эммы высохли. – Мисс Биллингз… а сколько вам было лет, когда умер ваш отец?
      – Я была в твоем возрасте.
      – И вас заставляли носить траур?
      – Да. Я носила траур год и один месяц.
      – Папа сказал, что я не должна его носить. Он даже не позволил мне его носить, когда умерла кузина Летти, потому что, сказал он, ему слишком грустно видеть меня закутанной в черное.
      – Он поступил очень мудро. Носить по кому-нибудь траур – занятие тоскливое и нудное. – Тася закрыла рояль и встала. – А теперь пойдем в библиотеку, – деловито сказала она. – Нам предстоит поработать.