Думаю, мне простят, если в изложении того, что мне известно, я пойду не самым коротким путем описываемые мной события трудно свести к сухому отчету. И, поскольку аудитория, к которой я обращаюсь, состоит из директоров зоопарков, иными словами, людей науки, они не упрекнут меня за попытку во всех деталях восстановить путь, которым я шел к разгадке тайны. Люди науки прекрасно знают, что поиск истины зачастую похож на блуждания в лабиринте, каждый поворот которого следует отметить и описать. Если я ограничусь лаконичным предупреждением, оно будет звучать столь невероятно, что я не осмелюсь поставить под ним свое имя. А потому, отправляясь на разведку, опасность которой трудно преувеличить или недооценить, я решил изложить оказавшиеся в моем распоряжении факты как можно более подробно и полно, а также выделить обстоятельства, которые придают делу удивительное неправдоподобие. Кроме того, предполагая, что мне предстоит встретиться с неведомой опасностью, я хотел бы оставить после себя свидетельство, не лишенное определенных литературных достоинств.

Я завсегдатай зоопарка. Мой дом находится метрах в ста от его неприметного, но живописного входа с улицы Кювье. Я люблю предаваться размышлениям в благодатной тени кедра, названного в честь известных ботаников Жюсье. Узенькая вымощенная булыжником дорожка тянется вдоль обветшалого здания, а затем змейкой уползает под зеленые своды листвы. Здание отгораживает зоосад от улицы, и если обратить внимание на короткие надписи на фасаде со стороны оранжереи, которые свидетельствуют о его древнем научном назначении, и вглядеться в его печальные провинциально-серые оконца, крохотное крылечко со старинной балюстрадой, то покажется, что в мгновение ока вы совершили путешествие на полвека, а может и на целое столетие, назад.

Миновав здание и оставив справа амфитеатр, вы увидите морского слона, который обычно нежится на бортике своего овального бассейна, куда из ржавого крана с головой грифона сочится струйка воды. Я испытываю глубочайшую симпатию к этому животному, которое с истинно королевским достоинством игнорирует выпады зевак. Морского слона никто не видел спящим. Он лежит и жует, полузакрыв глаза, похожий на гладкий бочонок с нахально торчащим плавником, словно он единственный охранник этой тюрьмы для зверей. Он хозяин этих мест, избежавший незавидной участи быть оплаченным аттракционом, ибо за возможность поглазеть на остальных обитателей, живых и мертвых (последние либо плавают в формалине, либо представлены одним голым скелетом), надо платить. Денежные поборы превращают всю эту клыкастую, когтистую, чешуйчатую, покрытую мехом или перьями живность, защищенную от людей решетками, стеклами или поручнями, в своего рода эксплуатируемых.

В тот памятный день я никак не мог собраться с мыслями. Обычно я бываю так поглощен ими, что, бродя по широким аллеям, обегающим центральную территорию, ничего вокруг себя не замечаю. Отчаявшись сосредоточиться, я побрел ко входу возле загона для медведей, увы, необитаемого. Я купил билет и вошел на территорию. Ноги сами привели меня к круглой конструкции с заборчиком, разбитой на несколько секторов, похожих на загородные садики. Это была слоновья площадка.

Многие считают слонов любителями всяческих проказ. Стоявшее перед нами животное качало головой и передней ногой, трясло ушами и, как заправский попрошайка, протягивало сквозь решетку свой хобот, хотя зрителей было всего трое я, пятилетний малыш, пытавшийся дать слону орешек, и его старший брат, останавливавший младшего то ли из страха, то ли из желания полакомиться самому. Слон, как гигантский пес, тщетно вытягивал хобот, упирался лбом в решетку и все же не мог дотянуться до орешка. Я подхватил мальчонку подмышки и поднял на добрый метр. Хобот ухватил орешек, и тот исчез в огромной пасти. Слон отступил назад и поклонился.

И тут произошло нечто невероятное. Слон внимательно посмотрел на меня и подмигнул. Это могло быть знаком признательности умного животного, но я придал ему определенный смысл. Мне показалось, слон благодарил не за орешек, а за помощь мальчугану. Мы с ним стали как бы сообщниками. Кстати, я верю в эмоциональное взаимопонимание и не знаю, почему бы нам не руководствоваться им в наших взаимоотношениях с животными.

Слон повернулся, бросил на меня еще один взгляд, как бы убеждаясь, что я никуда не исчез, и на мгновенье скрылся в своем стойле. Когда он появился вновь и направился прямо ко мне, его взгляд был суровым и серьезным. Он поднял хобот. Конец его сжимал комок бумаги. Я машинально протянул руку. Он положил мне в ладонь тугой, влажный шар. Опомнившись, я хотел было бросить его, но, подняв глаза, встретил устремленный на меня серьезный, настойчиво-вопросительный взгляд слона. Некоторое время мы смотрели друг другу прямо в глаза. Потом я перевел взгляд на бумагу и различил убористые строчки, написанные шариковой ручкой. Любопытство ли или взгляд слона заставили меня не выбросить комок тут же, не отходя от загона.

Когда слон понял, что я решил оставить бумагу у себя, он радостно, как и в первый раз, подмигнул мне, тряхнул ушами, повернулся и затрусил прочь своей клоунской походкой.

Я отошел в сторону и, нерешительно обернувшись, заметил, что слон не спускает с меня пристального взгляда. Он кивнул мне, потом отвернулся и с нарочитым вниманием занялся с только что появившейся парочкой.

Комок бумаги был больше, чем мне показалось в первый момент. Я принялся расправлять его и обнаружил, что он состоит из нескольких самых разных оберточных бумажек. Спрессованные в тугой комок, они были немного влажными и имели на себе отметины клыков и когтей самых разных форм и размеров. К тому же он был испачкан в земле, словно его достали из глубокой норы. В тот момент я только накапливал факты и ощущения, не пытаясь их анализировать, их смысл дошел до меня не сразу.

Несколькими годами раньше в городе А…, где я находился по служебным делам, в чудовищно жаркий день на дорожке, вьющейся по холму, мне повстречался мужчина. На нем была белая рубашка с открытым воротом, пиджак цвета морской волны, белые брюки и новые теннисные туфли. Глаза его прикрывали темные очки. Он остановился метрах в двадцати выше меня. Я знал, чем он занимается, но не знал, кто он такой. Он знал обо мне не больше. Я наклонился, чтобы завязать шнурок. Он достал из кармана записную книжку в кожаном переплете, заглянул в нее, пожал плечами. Затем яростным жестом вырвал страничку, скомкал ее, бросил под ноги, повернулся и быстро пошел вверх, словно вспомнив о неожиданном свидании.

Бумажный шарик покатился вниз по дорожке и уперся в носок моего ботинка, шнурок которого никак не хотел завязываться. Я сделал вид, что отталкиваю его в сторону, хотя на самом деле схватил и засунул в ботинок. Я надеялся найти на бумажке нужный адрес. Мужчина был уже почти на вершине холма. Прежде чем исчезнуть, он на мгновенье остановился, повернул голову и бросил на меня беглый и одновременно отсутствующий взгляд. Очки он держал в руке. И хотя нас разделяло метров тридцать, я отчетливо ощутил в его взгляде тревогу. Слон смотрел на меня так же. На листке из книжки имелся адрес. На следующее утро этот мужчина был мертв.

Волглый комок состоял из двадцати семи бумажек разного формата шести оберток от эскимо, четырех пачек из-под сигарет «Голуаз», тщательно разъединенных по склейкам, пяти фантиков от карамели и нескольких пакетиков из-под леденцов.

Листочки были пронумерованы и исписаны убористым мелким почерком. Я тщательно разгладил их, сложил по порядку, свернул листки вчетверо и сунул их в карман. Сегодня меня удивляет, что я сделал это, не взглянув на текст.

Меня бьет озноб, когда я думаю, что мог выбросить бумажки, не напомни мне взгляд слона взгляда того умершего человека, чьего имени я так и не узнал.

Вернувшись домой и вооружившись лупой, я принялся разбирать этот одновременно и уверенный и дрожащий почерк. Казалось, пюпитром автору служило собственное колено или шероховатый камень. Иногда строки набегали друг на друга, словно пишущему изменяло зрение или он писал в дрожащем свете фонарика. Привожу дословную копию этого документа.

Я постоянный посетитель зоопарка. С самого юного возраста я ощущал неодолимое влечение к естественным наукам, и самым привлекательным запахом был для меня запах формалина. Однако силою обстоятельств мне пришлось избрать иную профессию, и моя склонность превратилась в безобидное хобби. Но сегодня я уверен, что оно обрело полезный смысл, ведь мое упорство в изучении загадок природы позволило мне обнаружить, какая ужасная угроза нависла над родом человеческим. Правда, мои изыскания поставили меня в отчаянное положение, из которого мне вряд ли удастся выбраться живым. Но не буду отклоняться недели почти бесплодных усилий и самые неожиданные союзы позволили мне собрать эти несколько листочков. Еще хорошо, что за подкладкой пиджака я нашел полный стержень для шариковой ручки, который мне надо растянуть на долгое время. Не знаю, удастся ли мне составить второе послание. Но надеюсь, что это попадет в руки достаточно разумного человека, способного логически мыслить и наделенного достаточным воображением, чтобы не выбросить записи под влиянием минутного раздражения. Возможно, доказательства, которые я привожу, окажутся не очень убедительными. Но, если мой неведомый читатель проявит настойчивость, он сможет добыть новые. Надеюсь, ему повезет и он сообщит миру правду, пока еще не поздно.

В музее зоопарка я изучил все коллекции. Последнюю зиму я постоянно чувствовал недомогание и почти не выходил из дома, а потому не посещал зоопарк несколько месяцев. Удивлению моему не было границ, когда я наведался туда в середине мая. У ограды, протянувшейся вдоль улицы Кювье, устроили новый загон, я обнаружил в нем несколько совершенно неизвестных мне представителей животного мира. В глубине загона была пещера или нора. На остальной его части, на плотной, сухой и пыльной почве росло несколько кустиков чахлой травы. Животных отделяли от посетителей две мощные решетки в полуметре друг от друга. Ничего необычного, никаких особых мер предосторожности. Но сами животные вызвали во мне ощущение гадливости, виной тому был то ли их внешний вид, то ли моя неспособность определить их принадлежность к какому-либо виду.

Размеры незнакомцев доходили до двух метров, животные лежали на земле, свернувшись клубком. Вначале я принял их за гигантских броненосцев. Ни одна табличка не указывала их название. Твари походили на чудовищный гибрид мокрицы и рептилии. От мокриц (семейство ракообразных) у них был черный кольчатый панцирь. Я насчитал шесть колец, находящих друг на друга, словно сегменты брони. Из-под последнего торчал коротенький серый хвостик. Треугольная варанья голова выглядывала спереди, словно язычок. Два неподвижных глаза были устремлены в бесконечность. На верхушке черепа виднелся розоватый сморщенный выступ, похожий на прикрытый третий глаз.

Тогда я насчитал пять животных. Другие могли прятаться в глубине пещеры. Двигались они не больше, чем крокодилы в террариуме. Мне показалось, что их черные плоские, как у змей, глаза, окруженные желтоватой роговицей, были ложными. «Странная иллюзия, сказал я сам себе. Может, они спят и видят во сне вонючие дымящиеся болота Мато-Гроссо или глубокие долины Суматры, где стелется голубоватый туман, или неведомые топи Тасмании, где такие существа только и могли появиться на свет». Я не в силах был придумать иных, более удаленных и мало исследованных мест на Земле, которые были бы их колыбелью и убежищем. Только там этот вид мог прожить без изменений миллионы и миллионы лет.

Вскоре показался знакомый служитель, он толкал перед собой металлическую тележку.

Новые жители, сказал я, поздоровавшись с ним. Странные твари!

В самом деле странные, согласился он, открыл крышку тележки и, вооружившись крюком, принялся бросать в загон куски вонючего, гнилого мяса.

Непривередливы, и то хорошо, заметил я, кивнув на тухлятину.

Он пожал плечами.

Ничего другого есть не желают. Содержание их на самом деле обходится недорого.

Я кивнул. Один из панцирей заскрипел. Животное медленно приподнялось, словно под него подвели домкрат. Я увидел, что оно стоит на множестве каких-то мясистых утолщений, похожих на щупальца актиний. Я хотел было их пересчитать, но лес ножек походил на грязный мех.

Зверь помотал головой, словно принюхиваясь к гнили. И тут-то я испытал подлинное потрясение. На какую-то долю секунды нарост на голове приоткрылся и оттуда глянул живой пронзительно-голубой глаз. Мне показалось, что он глянул прямо на меня. В этом взгляде я прочел жестокость, решительность и разум. Тварь направилась к ближайшему куску мяса и накрыла его своим телом. Может, она хотела размягчить его, а может, пасть была именно в брюхе.

Животное, наверно, было тяжелым, потому что оставило на утрамбованной земле загона продолговатый след.

Смотритель, грубоватый здоровяк, не видевший ничего особенного в новых обитателях, моих сомнений разрешить не мог. Занимался он животными недавно, не знал ни их названия, ни места, откуда их привезли. Они казались ему не более странными, чем прочие обитатели зоосада. Смрад от гнилого мяса на мгновенье сменил какой-то новый запах, но он почти тут же исчез.

Не будь я увлечен естественными науками и не води дружбы со многими сотрудниками музея, который часто посещал, мои изыскания, по-видимому, этим бы и ограничились. Я приложил немало усилий, но разузнать почти ничего не смог. Пока гигантские мокрицы (я назвал их мокрилиями) никого, похоже, не заинтересовали. Близились каникулы. Профессура, ассистенты, студенты, забыв обо всем, готовились к экзаменам, а остальные сотрудники не собирались отвлекаться от своих повседневных занятий. Будь у дирекции музея побольше штат и кредиты, кого-нибудь и назначили бы для изучения новоприбывших животных, а так приходилось ждать либо появления нового ассистента, занимающегося сходными существами, либо момента, когда кто-нибудь примется за диссертацию. А пока животные, а вместе с ними и наука могли подождать.

К тому же было не ясно, какому отделу поручить эту задачу. Внешне животные напоминали членистоногих, но их размеры, отсутствие усиков и сложных глаз, их средства передвижения исключали такую классификацию. Нельзя было отнести их и к рептилиям или земноводным. Промежуточного вида не существовало.

Только в романах встречаются ученые, готовые забросить все и вся ради раскрытия новых тайн. Истого астронома не отвлечет несущаяся к Земле комета, если он занят изучением далекой звезды. Точно так же и увлеченный зоолог даже не пересечет улицы, чтобы глянуть на огромного морского змея в ярмарочном балагане, если он не может привязать его к своим исследованиям. Наука прежде всего дисциплина духа. В нашем мире только журналисты позволяют себе разбрасываться и никогда не добираются до финиша, потому что новый сюжет увлекает их до того, как полностью исчерпан старый.

Кстати, я узнал, что один из этих верхоглядов полмесяца назад интересовался странными животными и тут же нарек их гигантскими тараканами, спутав, как это часто случается с невеждами, таракана (Blatella Germanica или Phyllodromia Germanica) и мокрицу. Журналиста сопровождал фотограф, они задали пару-другую вопросов и были таковы. После этого в одной газетенке Центральной Франции тиснули плохонькую фотографию с подписью: «Тараканы или крокодилы, эти живые ископаемые предки человека». Столичные еженедельники обошли появление новых животных молчанием. Только «Монд» опубликовала коротенькую заметку под названием «В зоологический парк поступил новый вид млекопитающих». Но и эта заметка не вызвала прилива интереса у читающей публики.

Я не стал заниматься расследованием, которое потребовало бы медленного, но верного продвижения по всем ступенькам иерархической лестницы. А потому, наверно, упустил нечто важное. В то время я еще не придавал всему этому большого значения. Зоопарки полны представителей малоизученных видов. Но мои вопросы неизменно вызывали неожиданную реакцию.

Одни из моих собеседников снисходительно усмехались. Другие спешили сменить тему разговора, словно вторжение нового вида в цитадель науки грозило опрокинуть стройное здание таксономии, а следовательно, было просто-напросто неприличным. Третьи заявляли, что и в глаза не видели нового вида, и обещали когда-нибудь глянуть на животных. Кое-кого раздражало то, что они называли прыткостью неофита. Мне не удалось уговорить хоть кого-то оторваться от дел и пойти посмотреть на предмет разговора. И в каждом я чувствовал непонятное мне смущение. Смущение, смешанное с каким-то неосознанным страхом. Скорее всего, это происходило либо от невозможности классифицировать животных, либо от отвращения, вызванного гнусным обликом тварей.

Я обратился к библиотекарю музея, хрупкому человечку неопределенного возраста с густыми седыми бровями, чья любезность сравнима лишь с любезностью его коллег из Британского музея. В одиннадцати тысячах пятистах шестидесяти томах музейной библиотеки ничего похожего не описывалось. Правда, мы не успели просмотреть все тома.

Быть может, уважаемый профессор Шметтерлинк сообщит вам что-нибудь дельное, сказал мне библиотекарь в заключение, когда мы отказались от изнурительных поисков. Он интересовался этими животными.

Я смутно помнил профессора Шметтерлинка, старого, но весьма уважаемою человека. Не знаю, имел ли он право на звание профессора, поскольку никаких диссертации никогда не защищал. Он как-то незаметно перешел из стана студентов в стан преподавателей, оставшись по своему складу вечным студентом, и я тут же поверил, что в нем было достаточно юношеской любознательности, чтобы обратить внимание на странных существ.

Он уехал? спросил я разочарованно.

Разумеется, почти шепотом ответил библиотекарь, хотя кроме нас в кабинете никого не было. Вернее будет сказать, он исчез.

Исчез? повторил я, ничего не понимая.

Кажется, он отсутствует уже две недели. За это время его никто не видел. Секретарь музея даже кого-то отправлял к нему домой, дабы осведомиться, не болен ли он. У него нет телефона. Дверь была заперта, а ставни прикрыты. Консьержка не знает, где он.

Ему могло стать плохо, когда он сидел дома, сказал я поморщившись, а…

Ну что вы, консьержка убирает в его квартире по утрам. Она позволяла директору посетить квартиру…

И директор поехал?

Не сразу. Через несколько дней. Все было в порядке. Потом кто-то вспомнил, что Шметтерлинк готовил публикацию о пещерных животных Арьежа. Наверно, уехал, не дождавшись отпуска. Согласно правилам, он должен был уведомить об этом секретариат и оставить адрес, но пунктуальность не в его привычках. Поэтому об исчезновении пока предпочли забыть. Думаю, Шметтерлинк вскоре объявится. Между нами, я не очень страдаю от его отсутствия. У него прескверная привычка загибать уголки на страницах и слюнить пальцы, перелистывая книгу.

Его семью известили?

Не думаю, что она у него есть.

А полицию?

Библиотекарь даже передернулся от возмущения.

Полицию? Дорогой мои, да к ней пришлось бы обращаться по двадцать раз в году, если делать драму из каждого необъявленного отсутствия любого профессора. Заметьте, я говорю необъявленного, а не немотивированного. Свобода исследователя не пустой звук. Нет, не ищите здесь особых тайн. Жаль, что уважаемый профессор Шметтерлинк в отпуске, а то бы он мог поделиться своими знаниями.

Библиотекарь моргнул, сдвинул на несколько сантиметров затекшую ногу, пригладил редкие волосы.

И все же, тихо добавил он, он выглядел очень странным в последнее время. Эти твари очень занимали его. Даже слишком, если вам небезынтересно мое мнение. Не берусь утверждать, что Шметтерлинк лишен странностей, но в последние дни они проявились с особенной силой. Похоже, он простите мне это выражение просто свихнулся.

Свихнулся? переспросил я.

Однажды он мне сказал только, бога ради не говорите никому об этом, что эти животные говорят между собой! Естественно, я решил, что он шутит, но он был столь же серьезен, как господин генеральный инспектор. Животные! И говорят! В зоологическом саду!

Он долго их наблюдал?

Слишком долго, по моему разумению. Но все же они не очень его увлекли, если он уехал в Арьеж.

Ну что ж, буду рад встретиться с ним, когда он возвратится, сказал я, прощаясь.

Позволю себе забежать несколько вперед и предположить, что мне никогда не доведется встретиться с профессором Шметтерлинком, даже если я выберусь отсюда. У меня нет никаких доказательств, но мне кажется, что он был моим предшественником здесь или его содержат в другом месте, хотя не исключен и фатальный исход. Зная высокую вероятность последней гипотезы, я не могу не отдать должного его прозорливости, приведшей профессора, как и меня, к роковой небрежности.

Тщетные поиски отнюдь не охладили моего любопытства, а, скорей, подогрели его. Теперь я почти все свободное время проводил вблизи загона с мокрилиями. Вначале я часами буквально висел на решетке, но потом меня стало беспокоить, что какому-нибудь смотрителю мое поведение покажется подозрительным, да и животные могут почувствовать слишком пристальное внимание. С тех пор я расхаживал взад и вперед по аллее. Я простаивал у соседних клеток, делая вид, что смотрю поверх них на лужайку, где резвились окапи. Во мне зрела уверенность, что мокрилии в моем присутствии сознательно избегают какой-либо деятельности. Мне хотелось поближе познакомиться с их нравами, и я заранее чувствовал смущение, опасаясь увидеть нечто неприличное, хотя мои познания о повадках животных закалили меня и, откровенно говоря, я уже давно отбросил антропоцентризм, который вынуждает большую часть человечества распространять свои моральные категории и свое понимание приличии на мир животных. Несмотря на странный вид, мокрилии упрямо продолжали играть роль пленников зоопарка. Два или три раза я видел, как они едят, если можно так назвать отвратительную операцию, свидетелем которой я был в самый первый раз. Размышляя о причинах моего почти маниакального интереса, я понял, что его истоки крылись в холодно-суровом и умном взгляде голубого глаза, брошенном на меня в первую встречу.

С тех пор веко лобового глаза ни у одного из них не открывалось. Но иногда, отвернувшись, я чувствовал, как три или четыре безжалостных зрачка упирались мне в спину, однако как быстро я ни поворачивался, мне не удавалось разглядеть ничего, кроме нароста на лбу. Я даже засомневался, действительно ли видел этот глаз. Может, я стал жертвой собственного воображения?

Я не придавал особого значения словам библиотекаря о странном бреде Шметтерлинка. Но иногда задавал себе тот же вопрос. Ибо обладатель увиденного мною глаза мог говорить в этом я был абсолютно уверен. Нередко утверждают, что взгляд животного способен многое сказать, но, скорее всего, речь здесь идет о выражении эмоций. Однако взгляд чудища (во всяком случае, в моем восприятии) свидетельствовал о том, что оно в самом деле владеет речью. Найди в себе достаточно смелости, я подошел бы к самой решетке и обратился к мокрилиям, чтобы посмотреть на их реакцию. Но я боялся показаться смешным, если не сумасшедшим. Я не намерен был твердить им «цып-цып-цып», как это делают некоторые у вольер со слонами или террариумов со змеями и даже пауками. Я хотел обратиться к ним с речью, задать несколько вопросов, а затем, если бы они выказали признаки разума, попробовать обучить их нашему языку. Однако нескончаемая жизнь зоосада, прогулки посетителей, неожиданные появления смотрителей удерживали меня. Но во мне росла уверенность, что в мое отсутствие в саду происходили странные вещи.

Однажды утром, когда я проскользнул в зоопарк задолго до его открытия вместе с персоналом, дверь загона оказалась открытой. Я с криком бросился по аллее и остановился, лишь почувствовав на локте руку смотрителя-бельгийца. Услышав его спокойное: «Что это вам привиделось?», я сделал над собой невероятное усилие, чтобы не закричать, что мокрилии сбежали, но сдержался и пробормотал:

«Там открыта дверца клетки, животные могут сбежать».

Смотритель побледнел и в свою очередь бросился в указанном мной направлении. Я боялся, что он найдет дверцу закрытой, но она была действительно распахнута. Смотритель подозрительно глянул на меня. Я знал, о чем он думает. С одной стороны, он немного знал меня и считал достаточно здравомыслящим, а с другой сколько тут бывает таких любителей животных, что готовы в любой момент отворить всякую дверцу, дабы подарить им мнимую свободу. К счастью, смотритель долго не сомневался. «Опять нализался, пробормотал он. Положил подстилку и забыл закрыть дверцу».

С этими словами он вошел в загон, не имея в руках ничего, кроме связки ключей, и с лязгом захлопнул за собой дверцу. Затем пересек пустую территорию, направляясь к пещере, и скрылся в ней. Появился он, почесывая в затылке.

Все в порядке, сказал смотритель, все на месте. Только удивительно я насчитал восемь штук, а всегда думал, что их семь. Наверно, ошибся в прошлый раз. Все зверюги крупные, да и не сезон сейчас. К тому же это не мое дело.

Он тщательно запер дверцу, проверяя замок, дернул ее несколько раз и со смущенным видом повернулся ко мне.

Лучше об этом не говорить, пробормотал он, уставясь в землю. Могут быть неприятности… Придется писать объяснительную.

Я уверил его, что буду нем как рыба. Его лицо просветлело.

Вы неплохой человек, наконец выговорил он. Если вам понадобятся отводки, только мигните.

Садоводством я не особенно интересуюсь, но, признаться, я был тронут таким свидетельством дружбы, ибо знаю, какую борьбу ведут садовники парка с любителями редких растений, и особенно кактусов. Наглость и хитроумие этих хищников побеждает любые преграды. Тогда я не заподозрил, что он пытается купить мое молчание. Чтобы смотритель чувствовал себя обязанным, я пообещал обратиться к нему и поспешно распрощался, пока он не начал предлагать мне овощи.

Версия смотрителя была вполне вероятной, более того, единственно достоверной. Но она оставила у меня какое-то чувство неудовлетворенности. Мне виделось, как ночью мокрилии возятся с запором, а потом расползаются по уснувшему зоопарку или даже за его пределы, к заре возвращаясь в загон.

Это происшествие расстроило мой сон. Я совершал долгие ночные моционы вокруг зоосада. Вскоре они стали смахивать на дозорную службу. Сад ночью никогда не засыпает. По мере того как затихает город, все дальше разносятся рев, ржание, лай, визг, вой, хохот, уханье свой голос подают слоны, волки, гиены, филины. В разгар ночи звуки джунглей слышны за два квартала. Я вышагивал вдоль решеток, время от времени останавливался, прислушиваясь, пытаясь уловить в ночном концерте признаки необычного. В самом начале улицы, напротив входа в лабиринт, журчал фонтан Кювье, но ни одно животное не приходило туда на водопой. Все дверцы были закрыты. И если вдруг слышался скрип одной из них, сердце мое принималось учащенно биться. Но дверцы пытался открыть только ветер.

Я всматривался в непроглядную тьму. Напрасно. Я чувствовал, что за мной следят, и, когда крики животных неожиданно усиливались, сердце мое леденело от ужаса и я ждал неведомого несчастья. Я таращил глаза, пытаясь пронзить взглядом листву, перехватывающую скупой свет фонарей, злясь на то, что буду отделен от тайны в тот самый момент, когда она перестанет быть ею. Нередко я теребил замки на дверцах, но они успешно противостояли моим усилиям. Я бы дорого дал за возможность жить в одном из домов для состоятельных буржуа с окнами на юговосточную часть зоопарка. Я всегда мечтал об этом, но теперь моя мечта наполнилась новым содержанием.

Я часто встречался с ночным полицейским патрулем. Вначале я опасался, что покажусь подозрительным. Но регулярность наших встреч навела их на мысль, что я выполнял некое конфиденциальное поручение. Они стали здороваться со мной, вначале издали и коротко, затем наши отношения стали более теплыми. Они явно скучали и с удовольствием болтали, чтобы убить время. Я учил их различать крики животных. А в обмен получал кое-какую информацию о том, что происходило в мое отсутствие. Таким образом я расширил свои познания об обитателях квартала. Здесь обреталось немало клошаров. Обычно полицейские не чинят им зла, хотя взгляды на окружающий мир и мораль у этих двух категорий человечества весьма различны. А смотрители зоосада во всю гоняют клошаров, эти бедняги стараются в летние ночи и в разгар зимы, когда от теплиц веет теплом, провести ночь за оградой парка и даже, если повезет, зарыться в сено в сарае или пустой клетке. Не бывает года, говорили мне полицейские, чтобы хищник не сожрал какого-нибудь бедолагу, чьим гостеприимством тот невольно и неосторожно воспользовался. По мнению полицейских, смотрители тоже были к этому причастны: ведь одна дверца захлопывается, а другая распахивается. Но дирекция музея, конечно, и не подозревала ни о чем подобном. Смотрители не пытались опровергать ходившие слухи, быть может надеясь, что они отучат бедняг пользоваться садом как каравансараем. Ни одного такого случая за последние годы доказать не удалось. Не велось и никаких следствий. Но за последние месяцы сообщество бродяг понесло некоторые потери. Джо Глю-глю, Фернан Щербатый и Тощая Задница, известные своей любовью к посещению аллей и служб зоопарка, словно испарились. Быть может, близость теплых деньков заставила их отправиться бродяжничать на юг, а может, их сшибла машина в другом районе и они валяются теперь либо в больнице, либо, того хуже, в морге, ожидая, когда будущие медики примутся кромсать скальпелями их безымянные тела. А может, они, выпив лишнего, просто-напросто утонули в Сене? Или кончили в пасти льва, вернувшись таким образом к античным традициям?

У меня на этот счет была другая теория, но я не собирался делиться ею ни с кем. Я помнил об исчезновении старого Шметтерлинка и, мало веря в то, что смотрители зоопарка утратили свою человечность, представлял себе ужас бедняг, которые вдруг становились объектом неожиданной охоты в аллеях парка. Кричали ли они? Было ли у них на это время?

Прошлой ночью, ближе к утру, животные были здорово взволнованы, сказал мне как-то один из полицейских. Между двумя и тремя часами они выли не переставая.

Я печально кивнул. Ту ночь я проспал сном праведника в собственной постели.

И было отчего, подхватил второй. Наверно, там проводили какие-то опыты, фотографировали. Мы видели огни почти повсюду, а потом вдруг появился красный луч, затем зеленый, толщиной с мизинец. Он ходил из стороны в сторону и вдруг уперся в небо, меняя зеленый цвет на красный и обратно. Он торчал, словно прут.

Я спросил, доложили ли они о случившемся.

Зачем, разом, не сговариваясь откликнулись полицейские. Что в этом плохого? А потом все происходило за загородкой, а не на улице. Там не наша территория. Если бы были жалобы, тогда другое дело. То, что происходит за решеткой, уже ваше дело, сказали они, давая понять, что не сомневаются в моем месте работы.

Не знаю, что я пробормотал в ответ, но они явно намекали на нужды Национальной обороны. Теперь мои прогулки предстали перед ними в новом свете. Быть заодно со мной им ясно импонировало.

Мы спустились вниз по улице Кювье к набережной Сен-Бернар. Они остановились, и более добродушный полицейский ткнул пальцем и сторону зоопарка.

Эта светящаяся штука была примерно здесь.

Мы стояли над зданием кафедры общей и сравнительной физиологии. Место, на которое указал мой собеседник, примерно совпадало с местом загона мокрилий.

Хорошая мысль, сказал он, проводить опыты именно здесь. Место безлюдное. Никто ни о чем не подумает. Не скажи вы мне…

Подозреваю, что второй полицейский прервал его рассуждения, ткнув локтем в бок. Я старался сохранить невозмутимость, хотя дрожал от возбуждения. Возможно, огни и тревога зверей не имели никакого отношения к мокрилиям. Но могло быть и так, что это мокрилии поставили опыт над зверьем. А если они занимались чем-то более важным?

Утром я не смог допытаться у своих привычных собеседников из музея, ставились ли опыты над мокрилиями. Если исследования были тайной, ее хорошо охраняли. Но я сомневался в этом. В музее и не пахло военными испытаниями.

И тогда я решил остаться с вечера в зоопарке и выяснить, что творится ночью за оградой интересовавшего меня загона. Ведь именно так поступали клошары. Возможное исчезновение кое-кого из них не охладило моего пыла. Я был и похитрее, и посильнее, чем они. Мое знание зоопарка и его обитателей позволяло мне избежать неприятных сюрпризов. А кроме того, я решит прихватить с собой окованную железом палку. В крайнем случае я мог спрятаться в комнатке Общества друзей музея, дверь которой обычно открывалась без всякого труда.

Рядом со зверинцем имеется заброшенный загон, как бы продолжение Ботанической школы, где, как в экологическом парке, произрастают сами по себе различные растения Иль-де-Франся. Эта площадка окружена невысокой решеткой. Неровности почвы, густой кустарник и высокие заросли были идеальным местом, чтобы спрятаться.

В тот вечер я весь извелся, пока влюбленная пара не покинула скамейку вблизи облюбованного мною укрытия. Наконец они удалились. Я подставил скамейку к загородке и, опершись о ветку дерева, перепрыгнул через решетку. Я прихватил с собой складной стул, чтобы с его помощью выбраться обратно и с комфортом скоротать время. Двери маленькой теплицы, где я собирался спрятаться, оказались закрытыми, а потому мне пришлось забраться в кусты. Меня не покидали угрызения совести оттого, что я нарушаю природу этого дикого уголка, а потому я старался не оставлять лишних следов.

Я уселся прямо на землю, чтобы меня не заметили снаружи. Прошло несколько часов. Шаги смотрителей стихли. Тишину нарушал лишь отдаленный гул машин, несущихся по набережной, да редкий рык хищника. По опыту я знал, что звери просыпаются к середине ночи, и тогда начинают свой концерт. Сегодня мне трудно сказать, что двигало мною в ту ночь. То меня охватывал беспричинный ужас, и я истекал потом, то в душе воцарялось олимпийское спокойствие.

Два полицейских ходили по улице Кювье.

Удивительно, как непонятное происхождение и принадлежность к неизвестному семейству могли порождать равнодушие? Неужели люди всегда остаются слепы и не видят, обо что спотыкаются, пока им не укажут на препятствие, но даже тогда они утверждают, будто чувства их не обманывают и никаких тайн нет и быть не может. Но я подумал, что мог бы остаться в этих зарослях и превратиться в современного Робинзона в сердце одного из крупнейших городов планеты, чтобы дождаться часа истины.

Я пытался узнать время, вглядываясь в светящиеся цифры на циферблате. Наконец я решился разложить стул и уселся на него, с наслаждением вытянув затекшие ноги. Я небрежно поглаживал набалдашник тяжелой палки, сознавая себя великим детективом. К часу ночи я уже не мог усидеть на месте и отправился на разведку, изредка посвечивая себе под ноги фонариком и опасаясь не столько гипотетических экспериментаторов, сколько вывиха лодыжки. До аллеи я добрался без особых трудностей. Соорудив из стульев солидную пирамиду, перемахнул через решетку, и вот я на месте. Я боялся, что мое появление вызовет адский шум. Запахи разносятся далеко даже в тяжелом воздухе зверинца. Но тишина оставалась мертвой. Я полусогнувшись двигался вперед, стараясь, чтобы гравий не скрипел под ногами. Наконец, я очутился у загона мокрилий. От отвратительной вони запершило в глотке.

Дверца была открыта. Мое сердце перестало биться. Когда я вновь почувствовал его удары, то без колебаний зажег фонарик. Загон был пуст. И тогда я сделал то, на что не считал себя способным. Подняв палку и судорожно сжимая фонарь, я вошел внутрь пещеры. В ней царил мрак, который не мог рассеять даже луч света.

Вдруг я услышал в аллее какой-то хлюпающий звук. По земле тащили что-то огромное и мокрое. Смрад заполнил легкие, и я начал судорожно икать. Я хотел обернуться, но мышцы отказались повиноваться. По спине пробежала холодная волна и взорвалась яркой вспышкой в мозгу. Не могу сказать, был ли это страх. Фонарь и палка выскользнули из ослабевших пальцев. Мне казалось, я умираю, и странная вещь я не мог вспомнить собственного имени. Мои кости обмякли, и я буквально стек на землю голова ударилась о твердую почву рядом с фонарем. Свет ударил прямо в глаза, а затем все погасло.

Стоял удушающий смрад. Глаза у меня были закрыты и даже заклеены. Я лежал, свернувшись клубком, колени мои упирались в подбородок. Я был гол, но не чувствовал холода. Шевельнувшись, я коснулся чего-то мягкого и теплого.

Меня спеленали, словно кокон.

Когда мне удалось разлепить глаза, я увидел вокруг крохотные оранжевые огоньки, похожие на светлячков. Я понял, что нахожусь под землей в глубокой норе. Казалось, вот-вот на меня рухнут тонны земли. От страха я снова закрыл глаза. Голова моя лежала на чем-то похожем на подушку. Насколько мог, я пошевелил руками, потом медленно распрямился и снова открыл глаза.

Свет был очень слабым, но я увидел, что мир вокруг меня состоит из волокон. Они устилали пол плотным ковром. Над моей головой, сантиметрах в двадцати, тянулся серый потолок. Я просунул через волокна руку и ухватил щепотку земли.

Это была глина без признаков гумуса. Значит, я находился на глубине пяти-шести метров, а может и больше. Я попытался разорвать одно из волокон, но только поранил пальцы. Я перевернулся на живот. Подушка под головой оказалась свертком одежды. Моей одежды. Самым важным в тот момент мне казалось разорвать волокно. Я обшарил одежду в поисках перочинного ножа, но тщетно. И только позже за подкладкой я обнаружил стержень к шариковой ручке, которым и пишу эти строки. Я заметил, что в каждой из моих вещей вырезаны квадратики ткани. Больше всего пострадала нейлоновая рубашка. Я не стал надевать лохмотья. Ремень, носки и ботинки вообще отсутствовали.

Галстук был тщательно разрезан на полоски по рисунку ткани. Я едва узнал его. Корчась и извиваясь, мне удалось натянуть брюки и пиджак, а из остатков рубашки сотворить себе нечто вроде шейного платка. Горло у меня всегда было расположено к простуде.

Я пополз, пятясь назад, ход был так узок, что в нем нельзя было развернуться. Вскоре я очутился в более просторной галерее и смог выпрямиться. Этот круглый ход также освещали оранжевые светлячки. Отсюда во все стороны отходили горизонтальные ответвления.

Я в нерешительности постоял на месте, затем двинулся вперед. Я испытывал не столько страх, сколько беспокойство. Болела голова, ныли затекшие мышцы. Следовало что-то делать, чтобы не поддаться ужасу, который копошился где-то в глубине сознания.

Я шел выпрямившись и едва не задевая макушкой свод непрестанно петлявшего туннеля. Позже мне в голову пришла мысль, что их цивилизации, наверно, неизвестна прямая линия.

И вдруг я увидел их. Они стояли в пещере, перебирая своими бесчисленными ножками и вперив в меня свой голубой глаз циклопа. Их рыльца лежали у них на груди. Мокрилии верещали и пересвистывались.

Бессмысленно пересказывать в деталях мою жизнь пленника, тем более что я вскоре потерял всякое ощущение времени, да и память у меня сильно ослабла. Я хорошо помню все, что предшествовало моему пленению. А все, что было потом, представляется мне смутным воспоминанием. Я даже не уверен, что могу восстановить последовательность событий. Да это и не имеет особого значения. Постараюсь вкратце пересказать то, что узнал, а узнал я до смешного мало.

Мне кажется, что я нахожусь в лабиринте под зоопарком, из которого выбраться не надеюсь. Я плохо представляю его размеры. Уверен, что он гораздо глубже, чем там, где мне довелось побывать. Мокрилии не мешают моим передвижениям, но в некоторых местах я наталкиваюсь на преграды из прочнейших волокон. Сами мокрилии проходят через эти волокнистые заграждения, растворяя их, а затем восстанавливая за собой.

Несомненно, что лабиринт сообщается с искусственной пещерой в загоне и что меня доставили сюда в бессознательном состоянии именно через этот вход. Наверно, есть и другие выходы. Но где они, я не знаю. Меня держат здесь как домашнее животное. Относятся ко мне неплохо, но постоянно исследуют и подвергают тестам, а также заставляют выполнять мелкие работы, смысл которых совершенно ускользает от меня. Сдается, что они почти не используют металлы, а для своих машин и электропроводов применяют нечто вроде пластмасс. Их познания в органической химии куда обширнее наших. Я не могу постичь их технологии то ли потому, что увиденное мне мало о чем говорит, то ли оттого, что они не подпускают меня к секретам, которые могут навести на след. Они общаются между собой с помощью псевдоподий, а также криков и пересвистываний.

Мне так и не удалось узнать, добился ли Шметтерлинк подтверждения своей теории. Его участь мне тоже неизвестна. Здесь нет никаких следов человеческого пребывания. Возможно, мокрилии понимают опасность совместного содержания пленников, и их жертвы размещены в изолированных секторах. А может, их убили. Мокрилии наделены невероятной силой. Я не решился на бунт. Больше того, я не решаюсь даже приближаться к ним, хотя привык к их виду и запаху. К тому же мой бунт ни к чему не привел бы. Я решил продержаться здесь как можно дольше, и не ради продления собственной жизни, а из сознания, что это необходимо человечеству. Я попал в их логово не по своей воле, но не доведи своих исследований до крайности, не оказался бы в их власти. Кое-какую истину я все же усвоил. Героем можно стать в силу случая или собственного упрямства, а не только благодаря мужественному складу характера. Я считаю себя героем, даже когда ползаю в нагом виде по их ходам моя одежда уже давно пришла в негодность. Может, так думать и наивно, но это помогает вынести многое. Труднее всего с пищей. Они делают для меня все возможное. Думаю, они оставляют мне свои лучшие куски, на которые набрасываются там, наверху. Они, наверное, дезинфицируют мясо, иначе я давно бы умер от отравления. Изредка они заставляют меня принимать таблетки-витамины или антибиотики. Поят чистой водой, но она вся пропитана их запахом.

Они дали мне прослушать записи. Похоже, они пытаются изучить французский, чтобы наладить общение со мной. До сих пор наши беседы сводились к обмену знаками и рисунками. Их записи очень искажены. В первый раз, когда я слушал записанные ими в зоопарке разговоры и радиопередачи, у меня навернулись слезы. Хотелось бы узнать, какое сегодня число. И поговорить с кем-нибудь. Они пытаются воспроизвести звуки нашей речи, но пока почти безрезультатно.

Надо думаю, их цивилизация находится приблизительно на том же уровне, что и наша. Не представляю себе, как они могли остаться незамеченными до наших дней в самых затерянных уголках Земли. А может, они явились из другого мира? Но я едва отваживаюсь выдвинуть подобную гипотезу. С Марса? С Венеры? Когда-то я читал Камилла Фламмариона и «Войну миров» Уэллса. Неважно, пришельцы ли они или уроженцы нашей планеты неизвестная ветвь эволюции, или выходцы из иного измерения, главное в том, что они готовят человечеству свое будущее. Я не знаю их количества, но мне доводилось видеть одновременно несколько десятков мокрилий. Те, что живут наверху, сплошной обман. У них есть чувства, о которых я едва подозреваю. Они заняты делами, которые мне непонятны. Из глубин земли иногда доносится рокот. Боюсь, они готовят вторжение, и час его близок.

Но, я чувствую, на Земле всю живое объединится против них. Даже животные поняли опасность. Сопротивление уже началось. Если лабиринт плацдарм вторжения, я авангард обороны. В верхних коридорах лабиринта можно наткнуться на ходы крыс, кротов, землероек. А значит, от поверхности меня отделяет несколько метров. Я не рассчитываю на бегство, но надеюсь, что смогу предупредить человечество. И как ни трудно наладить общение с братьями нашими меньшими, я их достаточно приручил, чтобы они приносили мне свою скромную добычу. Именно они собрали для меня эти листки. Я не сомневаюсь, что они же вынесут их на поверхность. Я буду писать, пока смогу. Надеюсь, мои записки попадет в руки человека, достаточно любознательного, чтобы их прочесть, вполне образованного, чтобы их понять, и лишенного предвзятости, чтобы им поверить…

На этом кончается это странное послание, врученное мне слоном. Животное оправдало веру автора в солидарность уроженцев планеты. Я тщательно переписал его. Некоторые из страниц могли пропасть. Этим можно объяснить, что нигде нет имени автора и рода его занятии.

Возможны три гипотезы текст написан либо сумасшедшим, либо мистификатором, либо действительно несчастным пленником. Если верны две первые гипотезы, записки не отражают действительности. Если верна последняя убежденность автора не вызывает сомнений.

При чтении текста бросается в глаза некоторое многословие пишущего. Первая часть, предшествующая похищению, намного длиннее второй. В ней содержатся рассуждения, не имеющие ничего общего с данным делом. Вторая, «подземная», часть, напротив, кратка и бедна деталями. Конечно, мистификатору куда труднее изобрести «чуждую» цивилизацию, чем описать зоопарк. Но следует допустить, что человек, переживший тяжелые испытания, в угнетенном моральном состоянии отдает предпочтение воспоминаниям о безмятежной жизни. В последней части текста автор явно стремится поскорее закончить послание. Повторы и неточности учащаются. Мистификатор приложил бы все силы, чтобы текст везде звучал одинаково убедительно. Думаю, что к концу он нагромоздил бы побольше деталей, чтобы лучше обыграть шутку.

На мой взгляд, текст принадлежит перу человека в здравом уме и памяти. Рассказчик, похоже, убеждает сам себя в истинности своего приключения, по крайней мере вначале, и делится своими сомнениями. Умелый же мистификатор непременно был бы отмечен талантом, чего не скажешь об авторе записок. Канули в Лету дни, когда Мериме мог мистифицировать мир «Театром Клары Гасуль».

Автор явно имеет определенные познания в области естественных наук. Можно лишь пожалеть о его недостаточном знакомстве с научно-фантастической литературой. Это не мог написать любящий розыгрыши ученый: автор умеет подмечать детали, но ему не хватает методичности Он излишне эмоционален. Но именно такому человеку пришла в голову гипотеза о земном происхождении тварей. Он не стал думать ни о марсианском, ни о венерианском их происхождении. Более того, он слишком плохо знает астрономию.

Большая масса и огромная сила этих существ наталкивает на иную гипотезу. Мы знаем, что карликовая звезда, звезда Бернарда, относительно близкая к нашему Солнцу всего в шести световых годах, имеет спутник, масса которого в полтора раза превышает массу Юпитера Скорее всего, этот темный спутник гигантская планета. А может, и не стоит искать колыбель мокрилий в отдаленных глубинах космоса? Тогда понятным становится их желание жить под землей они скрываются от мощного излучения нашего Солнца. Но это предположение… Мокрилии действительно существуют. Я проверил это на месте. Они в самом деле неприятны на вид. Мне не довелось увидеть их третий глаз, но два остальных выглядят ложными.

Я отыскал заметки в прессе, о которых упоминает автор. Они не имеют документальной ценности. Я дважды или трижды пытался расспросить библиотекаря о профессоре Шметтерлинке, но старый библиотекарь ушел от ответа. Кажется, «профессор», а вернее, просто лаборант так и не объявился. Упомянутые в рукописи клошары известны владельцу кафе, где я по утрам завтракаю. Ходят слухи о таинственных световых вспышках.

Я пытался выяснить тайну личности рассказчика, изучая список пропавших без вести людей. Проверка картотеки розыска в интересах семьи, публикуемой в специальных изданиях, тоже не дала результата. Рассказчик никогда не упоминал о соседях или семье. Значит, он жил один, и полицию не предупредили. Затрудняло мои поиски и незнание точной даты событий.

Похоже, все произошло месяца три назад в июле или в августе, поскольку сейчас стоит осень. Ну а исчезновение человека в августе в городе Париже может пройти совершенно незамеченным. Послание написано не в прошлом году, ведь оно бы не сохранилось за зиму. К тому же мокрилии появились в зоопарке лишь в феврале…

Почему же в этих условиях я не поднял на ноги полицию и прессу. Если записки подлинны, можно согласиться даже стать всеобщим посмешищем ради спасения человека, ради судьбы нашей цивилизации. Я воздержался от огласки из боязни остаться непонятым. Ни одна из деталей рассказа не может служить доказательством, даже если они все вместе подтверждают подлинность событий. Скорее всего, меня обвинят в выдумке. Наш мир слишком миролюбив, чтобы поверить во вторжение. Однако…

Вторжение не равносильно неожиданной атаке противника. Оно требует подготовки. Нужны разведчики, авангард, плацдарм. Позвольте спросить, где найти лучший плацдарм, чем зоопарк, где легче укрыться воинственным пришельцам? Их внешний вид не позволяет им проникнуть в наше общество. При минимальных мерах предосторожности они обретут и убежище, и место подготовки. Зоопарки имеются во всех столицах и крупных городах Земли. Именно поэтому я обращаюсь ко всем директорам зоопарков с настоятельной просьбой проверить, не появились ли в их коллекциях новые, неведомые виды животных. Не думаю, что умным и решительно настроенным пришельцам трудно попасть в зверинец в качестве экспонатов. Как ни чудовищны и ни отвратительны они на вид, они могут найти людей, готовых продать родную планету из жадности или глупости. Судно из далеких стран, зверинец цирка могут стать троянским конем. Директора зоопарков, и в этом их нельзя упрекать, всегда рады новым животным, особенно если они недорого обошлись, а содержание их стоит сущие пустяки. Я не уверен, что мокрилии любят тухлое мясо, но зато такое меню экономично. Неплохое начало военных действий.

Мне интересно, что произойдет в день вторжения. Уверен, что разведчики соединили свои галереи с канализационной сетью, а также с метро и подвалами. И враг, вместо того чтобы свалиться с неба на голову, выплывет из дерьма неукротимой армией, ибо, несомненно, у мокрилии есть передатчики материи. Им остается лишь распахнуть двери в сердцах городов, и через брешь, пробитую в нашем пространстве, хлынут вооруженные легионы…

Быть может, у нас осталось немного времени, чтобы организовав сопротивление. Но надо убедить людей в наличии опасности, вместо того чтобы выступать в роли Кассандры и тратить драгоценное время на пустые речи. Надо добыть неопровержимые доказательства.

Поэтому я отправляюсь в зоопарк, вооружившись «береттой» и «экзактой». На всякий случай я запасся сгущенкой. Я знаю об опасности и не пойду на напрасный риск, ограничившись ролью наблюдателя. Если моя ночная вахта не даст результата сразу, я продолжу ее. Некогда я прошел специальную подготовку и кое-что усвоил. Я привык к опасности и не совсем заплыл жиром. Я холостяк. И не побоюсь, если надо, стать вторым солдатом этой странной войны.

Оставляю на столе записку и доставшиеся мне разрозненные листки. Они будут опубликованы, если я не вернусь или доставлю решающее доказательство.

Но я все еще надеюсь, что это лишь шутка…