Ричард Плантагенет, тщетно пытаясь уделить внимание двум вещам одновременно, окончательно вышел из себя. Он запустил в слугу оловянную кружку, до половины наполненную элем, вскочил с кресла, ринулся вперед и споткнулся о край каменной плиты, выступающей из пола.
      Его яростные проклятья эхом отозвались среди балок потолка и обрушились на людей внизу. Все умолкли. Ни у кого из присутствовавших не осталось сомнений в расположении духа короля-избранника.
      – Все хорошо, сир? – отважно спросил один из духовников.
      – Хорошо? – зарычал король, прыгая на одной ноге.
      Схватившись руками за ушибленную ногу, он попробовал умерить боль, но у него ничего не получилось – Ричард был в сапогах.
      – Нет, Абсолон, не хорошо!
      Король замолчал, словно суммируя все причины своего недовольства. Он свирепо нахмурил рыжеватые брови и попытался сосредоточиться. Епископ Абсолон отступил на шаг, опасаясь худшего. Однако, вместо того чтобы дать волю своему гневу, Ричард поборол его, вернулся к креслу, сел и сказал необычайно мягко:
      – Пожалуйста, Абсолон, продолжай.
      Когда священник пустился в бесконечно долгие объяснения, почему коронация Ричарда должна состояться так скоро и почему каждая мельчайшая деталь должна быть столь исчерпывающе оговорена, несколько человек, стоявших ближе всех к новому королю, заметили, что он хотя и убрал письмо из Англии под тунику, но не забыл о нем. Короткие сильные пальцы Ричарда то и дело возвращались к письму, нащупывая его под тканью и теребя, – так человек в опасности перебирает четки.
      Если бы кто-либо из священников, окружавших Ричарда и надоедавших ему своими предложениями, просьбами и требованиями, знал его получше, эти движения короля вряд ли показались бы ему странными. Ведь письмо было от его матери. Алиенора Аквитанская, недавно освобожденная из ее, по общему признанию, комфортного заточения и впервые за последние пятнадцать лет по-настоящему свободная, находилась сейчас в Англии, где готовила почву для прибытия своего любимого сына.
      Ни Алиенора, ни Ричард, как бы страстно ни желали этого, не ожидали, что Ричард унаследует трон отца. В самом деле, кто бы мог такое предположить? Ведь Ричард был вторым из четырех выживших сыновей Генриха II и Алиеноры, а его старший брат не только процветал, но и пользовался особым расположением отца. Вера Генриха II в старшего сына была столь велика, что он поспешил короновать его, хотя сам по-прежнему оставался на троне. Казалось, Ричард должен был удовольствоваться Аквитанией, перешедшей к нему от матери. Неплохое наследство. Если не считать того, что правитель Аквитании был герцогом. А не королем.
      Однако юный король скончался. В возрасте двадцати восьми лет, полный энергии, свойственной всем Плантагенетам, обладавший отменным здоровьем, он нежданно-негаданно свалился в горячке, от которой так и не оправился.
      Генрих II, оплакав наследника и любимца, был вынужден смириться с крушением своих замыслов – замыслов, которые он столь долго вынашивал, – обеспечить династии надежное будущее. Доведенный до отчаяния враждой с сыновьями, терзаемый вечно вмешивающейся во все женой, которая, вместо того чтобы постоянно напоминать трем воинственным принцам об их сыновних обязанностях, на деле поощряла их козни против отца, король неохотно признал Ричарда – кровинушку Алиеноры, черт бы его подрал! – своим наследником. Наследником английского престола.
      Спустя шесть лет Генрих II умер.
      Последняя зима его жизни была ужасной. Генрих оградил себя от жены и ее бесконечного дьявольского вмешательства, заперши Алиенору в Винчестере и приставив к ней стражу, но он не мог поступить так же с наследником, как бы ему этого ни хотелось. Помимо всего прочего, у Ричарда была своя армия. Он вступил в союз с Филиппом II Августом, и эти двое изводили Генриха, бесчинствуя по всему северу Франции.
      Уже этих вещей было достаточно, чтобы омрачить душу любого, даже короля. Тем более короля. Долгие зимние переезды в чудовищных условиях привели к тому, что у Генриха образовался анальный свищ, последовало гнойное воспаление, и он задержался во французском Ле-Мане, пытаясь поправить здоровье. Именно здесь Ричард и Филипп атаковали его и заставили бежать из города. Мирный договор был унизительным для Генриха, а когда он узнал, что его младший сын Иоанн присоединился к брату и французскому королю, к глубокой печали добавилась безысходная горечь.
      Генрих вернулся в свой замок Шинон совершенно разбитым. К тому же его мучила такая боль, что он не мог ни ходить, ни спокойно сидеть. Для подписания мирного договора его пришлось выводить под руки. Гнойник вскрылся, молниеносно последовало заражение крови. Генрих скончался в четверг шестого июля, и те, кто знал истинную причину смерти не очень хорошо, говорили, что умер он от разбитого сердца.
      В разгар жаркого лета 1189 года Ричард Плантагенет стал королем Англии. Он родился на английской земле – Алиенора, много путешествовавшая, не позволила беременности убавить эту ее активность и разродилась Ричардом во время краткой остановки в Оксфорде, – но с детства лишь изредка посещал Англию. Ричард с трудом говорил по-английски и имел смутное представление о том, что это за земля и что за люди там живут. Родным краем была для него Аквитания; родным домом – двор в Пуатье; само имя, под которым его знали во Франции, было Ричард Пуатевен.
      Самым главным сейчас было не столько продемонстрировать Ричарду его новое королевство, сколько продемонстрировать подданным их нового короля. За личностью, способной выполнить эту задачу, не пришлось ходить далеко. Энергичная, даже более энергичная, чем обычно, даром что пятнадцать с лишним лет провела в заточении, предельно искренняя в своей преданности сыну, беззаветно к нему привязанная, – Алиенора на шестьдесят восьмом году жизни взялась за подготовку вступления Ричарда на престол.
      У нее было мало времени. Ричард должен был прибыть в Англию в августе – сейчас он как раз находился на другом берегу Канала. Предполагалось, что его коронация состоится в начале сентября; говорили, что третьего. Возможно, спешка была причиной того, что обычное благоразумие покинуло Алиенору. Ко всеобщему удивлению, а может быть, даже ужасу, она объявила, от имени Ричарда, человечного и свободолюбивого, что двери английских тюрем распахиваются и все те, кто ожидает суда или наказания, обретают свободу.
      Возможно, этот ход был обдуманным риском. Рисковать в игре было типично для Алиеноры. И типично для Ричарда.
      Если все пройдет гладко, в английское общество до самого дна – в буквальном смысле – просочатся сотни искренне благодарных освобожденных узников, распространяя весть о том, какой мудрый у них новый король и какой он добрый христианин. Да и в самом деле, большинство из них оказалось в тюрьме не за какие-нибудь страшные грехи, а всего лишь за нарушения суровой и бесчеловечной «Лесной ассизы».
      Но если задуманное не удастся, если хоть один отпущенный преступник осквернит великий подарок – полученную свободу – и возьмется за старое, то как отзовутся на это подданные? Не станут ли говорить, что Ричард – глупец, наивно верящий, будто стоит освободить преступника и его благодарность сразу обернется честностью? Не станут ли говорить – с еще большим уроном для короля, – что новое правление, обещавшее так много, началось под несчастливой звездой?
      Да. Именно так они и скажут.
      Так и скажут. Более того – уже сказали.
      Потому что задуманное не удалось.
      В письме из Англии, которое Ричард то и дело нащупывал под тканью туники в тот жаркий июльский день на севере Франции, Алиенора сообщала о необычайно жестоком убийстве, совершенном совсем недавно в одной из областей этого проклятого нового королевства, которое он вот-вот должен унаследовать. Область носила название Уилд.
      Уилд. Что это еще за Уилд? Что означало его название? И главное, где, ради Бога, он расположен? Его мать упомянула какой-то город. Что-то начинающееся на «Тон». Тон… – а дальше? Какое-то место, к которому она питала особый интерес. Место, которое она хорошо знала – что бы это знание ни означало, – потому что там был женский монастырь. Некое аббатство, вроде ее любимого бенедиктинского Фонтевро. Что же такое она говорила о нем? Будто бы им управляет, как и Фонтевро, женщина.
      «Божьи подметки! – воскликнул про себя Ричард. – Аббатство, возглавляемое женщиной!»
      Его подмывало достать письмо и перечитать сообщение более внимательно. Но Абсолон продолжал бубнить, а за ним выстроились еще три епископа, желающие высказать собственные мнения. Плюс ко всему ожидался папский легат – он должен был появиться позднее.
      Ричард вздохнул, пытаясь сосредоточиться на том, о чем говорил священник. Но это давалась королю с трудом: его отвлекала левая рука Абсолона, которой тот с жаром жестикулировал, отвлекала плохо подровненная борода епископа с одним выбившимся волосом, торчащим отдельно от всех остальных, отвлекали желтые зубы старика.
      Со двора донеслось радостное ржание. Лошади тут же ответила другая. Кто-то рассмеялся, но смех быстро смолк. «Мои люди собираются на охоту», – подумал Ричард.
      Он снова встал. Сошел с высокого кресла, на этот раз осторожно перешагнув через выступающий край плиты. Учтиво поклонился Абсолону, который стоял с открытым ртом, демонстрируя несколько гнилых зубов.
      Ричард хотел было пробормотать извинения, но передумал и покинул зал, не сказав ни слова.
      В конце концов, он был королем.
      Ричард так и не выехал со своими людьми. Во всяком случае, он выехал не на охоту и не с охотниками, чье мальчишеское возбуждение так мешало королю сосредоточиться на нескончаемой болтовне Абсолона. Вместо этого Ричард призвал одного из оруженосцев и нескольких зрелых мужей, среди которых были два рыцаря, и направился в лес, так погнав своего коня, что свите пришлось приложить немало усилий, дабы не отстать. Они проскакали несколько миль, а затем, когда его люди ослабили поводья и, перейдя на шаг, направили коней вдоль бегущей через лес речушки, Ричард оставил их.
      Он спешился, привязал коня и уселся на травянистом берегу, благоухающем дикими цветами. Когда конь начал щипать сочную зелень, Ричард наконец вернулся к письму матери.
      Факты были ужасны. Молодую монахиню, проведшую в послушничестве менее года, изнасиловали и убили, перерезав горло, а тело бросили на тропе, и любой прохожий мог его увидеть. Бедное невинное дитя – на самом деле женщине было двадцать три года, но мать короля любила звучные фразы – зарезали без каких-либо причин, если только не считать причиной ограбление. Неподалеку от трупа был найден крест с драгоценными камнями – судя по всему, убийце помешали, и он, испугавшись, выбросил добычу.
      Место убийства вряд ли могло быть менее подходящим. Жертва принадлежала к общине аббатства Хокенли, расположенного всего в нескольких милях от города Тонбридж. Здесь проходит, пересекая реку, главная дорога, соединяющая Лондон с Гастингсом, а значит, ужасные слухи, которые достигли города из аббатства, распространятся и до Лондона, подобно пожару на пшеничном поле. В Лондоне слухи дойдут до власть имущих, а те не замедлят обсудить их, дать оценку и вынести соответствующее решение.
      – Пойдут сплетни, – проворчал Ричард. – Без сплетен никогда не обходится. Как бы мне это дело пресечь? И кто, Бога ради, посоветует мне, что делать с этим варварским краем?
      – Сир?
      Ричард повернулся на обращение, подумав, что он ушел достаточно далеко и свита не могла его услышать. Перед ним стоял мужчина зрелого возраста – один из рыцарей, – и, когда Ричард посмотрел на него, тот опустился на колено.
      – Встань, муж мой! – раздраженно сказал Ричард. – Здесь грязно.
      – О да… Так и есть. – Мужчина покорно посмотрел на свое промокшее колено. – Почти новые штаны. Теперь придется чистить, – тихо произнес он. Впрочем, недостаточно тихо.
      – Тронут, – лаконично сказал Ричард.
      Мужчина вздернул голову.
      – Сир, прошу вас, я не имел в виду… Конечно, я надел бы для вас самое лучшее! Я только хотел сказать, что…
      – Неважно. – Ричард отмахнулся от извинений. Он пытался вспомнить, кто этот человек и почему его стройная фигура и привлекательное, мужественное лицо кажутся такими знакомыми…
      – Как тебя зовут? – резко спросил он.
      Мужчина опять опустился на колено. На то же самое колено, заметил Ричард. Это его слегка развеселило. Либо мужчина всегда опускался на это колено, либо он не хотел испачкать обе штанины.
      – Жосс Аквинский, сир, – ответил рыцарь, вертя в руках свою шапку. Сделав неловкое движение, он уронил ее. Вот досада! Шапка тоже выглядела совсем новой и была сделана по самой последней моде. Эта деталь Как-то не увязывалась с обликом мужчины. Вероятно, он попытался принарядиться, зная, что окажется в компании придворных.
      – Итак, Жосс Аквинский, – величественно произнес Ричард. – Я пытаюсь вспомнить, как и когда мы познакомились, но у меня что-то не получается. Ты не просветишь меня?
      – Это было много лет назад, сир, – с готовностью ответил мужчина. – Ничего удивительного, что ваша светлость не помнит. Ну да, ведь мы были мальчишками, всего лишь мальчишками, и вы сами были очень молоды, и ваши братья тоже, я имею в виду молодого короля, да пребудет с ним Господь, и Жоффруа. Бог мой, Жоффруа было всего пятнадцать! А вы, сир, вряд ли были годом старше. Что до нас, пажей и оруженосцев, думается, я принадлежал к числу самых старших, хотя мне было немногим больше тринадцати.
      Уже не заботясь об одежде, Жосс переменил положение тела, чтобы его не такой уж немалый вес приходился на оба колена, и продолжил:
      – Это было в семьдесят третьем, сир. В том году вы и молодой Генрих справедливо возвысили голос против вашего отца, да пребудет с ним Господь…
      – Аминь, – набожно отозвался Ричард.
      – …Когда он отказался предоставить вам больше самостоятельности в разного рода делах, особенно в управлении вашими собственными поместьями, и…
      – Мы сражались вместе! – Память вернулась к Ричарду, принеся с собой в полном объеме картины, звуки, деяния и сильные чувства шестнадцатилетней давности. – Мы наткнулись на разведывательный отряд моего отца, и Генрих сказал, что мы должны уносить ноги, поскольку ты и другие оруженосцы слишком молоды и мы не вправе вовлекать вас в столь безрассудное предприятие при таком неравенстве сил, а ты…
      – А я и другие парни сказали, что мы останемся с вами, что мы хотим драться, что мы только и мечтаем о возможности пролить кровь, и…
      – И потому мы неожиданно атаковали их, разоружили и спешили четырех разведчиков, а остальные удрали…
      – Четырех? – спросил Жосс Аквинский с комической миной, и его полные губы изогнулись в усмешке. – Сир, я поставлю свою жизнь, что их было шестеро. – Он посмотрел на Ричарда. – По меньшей мере шестеро.
      – Шестеро, говоришь? – Ричард тоже улыбнулся. – А может, их было семь? Или восемь?
      – Хороший был денек, – задумчиво проговорил Жосс, усаживаясь на корточки.
      – Да уж.
      Король внимательно посмотрел на рыцаря, машинально заметив, что вода из грязной лужи пропитала седалище его штанов и узорчатую кайму туники.
      – Я никогда не забываю лиц, – сказал он. – Я совершенно точно знал, что раньше встречался с тобой, Жосс.
      Рыцарь опустил голову.
      – Сир.
      Несколько секунд оба были неподвижны, словно внезапно превратились в живописное полотно. В иллюстрацию на тему рыцарской жизни: верный слуга, склонив голову, ожидает приказаний своего повелителя. Своего короля.
      Только король в данном случае не отдавал приказаний, он размышлял. «Вот, – думал Ричард, – возможно, я и получил ответ на туманную мольбу о помощи, которую послал в небеса прямо перед тем, как здесь возник этот человек из прошлого».
      Усилием воли Ричард освободил себя от всяких мыслей, решив стать просто сосудом для Божьего волеизъявления.
      Мгновение спустя он уже полностью уверился, что получил послание, которого так ждал.
      Ричард наклонился и легонько коснулся плеча Жосса Аквинского.
      – Аквинский! – начал он торжественно, но продолжил менее формально – Жосс. Ох, да встань же ты наконец, муж мой, у тебя вся задница в луже!
      Жосс вскочил и тут же склонился в полупоклоне; оба сразу заметили, что Жосс был чуть ли не на голову выше короля.
      – Жосс, – продолжил Ричард, – ты местный? Нормандского происхождения, ведь так?
      – Мое родовое поместье лежит в Аквине, сир. Близ города Сент-Омер, немного южнее Кале.
      – Аквин? – Ричард поспешно покопался в памяти, пытаясь понять, слышал ли он когда-либо об этом местечке, и решил, что нет, не слышал. – А… знаю. А как насчет Англии, нашего нового королевства по другую сторону пролива? Ты знаком с Англией?
      – С Англией?! – отозвался Жосс примерно с той же интонацией, с какой кто-нибудь другой мог сказать: «С этим свинарником?!»
      Затем, словно тут же пожалев, что его ответ не слишком тактичен – ведь этот земной престол был совсем недавно унаследован человеком, стоявшим сейчас перед ним, – он продолжил с явно фальшивым энтузиазмом:
      – С Англией, да. В самом деле, сир, я знаю Англию довольно хорошо. Видите ли, моя мать была англичанкой. Она родилась и выросла в Луэсе – это город на юго-востоке, – и когда я был совсем юным, она требовала, чтобы я изучал ее страну, язык, обычаи и все такое прочее. – Он задумчиво улыбнулся. – Никто не мог сказать «нет» моей матери, сир.
      – Я знаю таких матерей, – проговорил Ричард с чувством. – Итак, Англия и англичане не вызывают у тебя страха?
      – Я бы этого не сказал, сир, нет, определенно не сказал бы. – Жосс нахмурил брови. – Неведомое всегда граничит со страхом. Ну, может, это не вполне страх, скорее – опасение. Или даже не опасение, а…
      – Разумная доля осторожности? – подсказал Ричард.
      – Именно. – Теперь Жосс улыбнулся во весь рот, и Ричард заметил, что его зубы были гораздо лучше, чем у епископа Абсолона.
      Затем, словно вспомнив, с чего начался разговор, Жосс поинтересовался:
      – Сир, почему мы говорим об Англии?
      – Потому что я хочу, чтобы вы отправились туда, – просто ответил Ричард.

      Жосс прибыл ко двору Ричарда Пуатевена ради теплых воспоминаний о прошлом, а вовсе не ради надежд на будущее. Для него было вполне достаточно – так он, по крайней мере, думал – находиться в обществе этих жизнерадостных и деятельных людей и ощущать, как неиссякаемая энергия Ричарда пронизывает весь двор до такой степени, что ты никогда, ни в какой момент времени даже представить не можешь, как твоя судьба повернется на следующий день.
      В периоды, когда от двора не требовалось срочно собирать манатки и мчаться сломя голову вслед за Ричардом в какой-нибудь отдаленный уголок его владений, жизнь в Аквитании радовала изобилием впечатлений. С раннего детства Ричард ожидал, что унаследует этот богатый живописный край, он хорошо изучил его обычаи и теперь вовсю поощрял среди своих придворных любовь к музыке, пению и поэзии трубадуров и свободомыслие, столь характерные для его матери. Он был воистину сыном своей матери, и богатые круги пуатевенского двора верноподданно вторили нравам и привычкам их обоих.
      Выехав из Гастингса на пыльную, переполненную народом лондонскую дорогу, Жосс задумался о том, какая разительная перемена произошла с ним, и всего лишь оттого, что он подчинился внезапной прихоти и примкнул тогда в Нормандии к рыцарям, выехавшим с Ричардом. Он не льстил себя мыслью, что Ричард выбрал его для столь затруднительного и деликатного поручения из-за каких-то особых достоинств, которыми он обладал; лишь неисправимый себялюбец мог подумать такое. Ведь королю даже пришлось напомнить, кто такой Жосс!
      Нет, он просто оказался в нужном месте в нужный час.
      «Все дело в том, – признался себе Жосс с должной скромностью, – что тот ангел– хранитель, который взялся направлять мои стопы, хорошо справился со своей работой».
      Жосс, без сомнения, был крайне доволен доверенным ему делом. Ричард подробно изложил ему все обстоятельства происшествия – настолько подробно, насколько мог, потому что у него самого на руках было всего лишь первое и пока единственное сообщение королевы Алиеноры. Что особенно поразило Жосса, так это искренняя тревога Ричарда при мысли, что освобождение заключенных – его великодушный жест – пошло не так, как было задумано, и будет неправильно понято.
      «Помни, – обратился к себе Жосс, пуская коня галопом, чтобы обогнать тяжело нагруженную повозку, поднимавшую облака удушливой пыли, – помни: ты с самого начала считал эту затею довольно дурковатой. Помни, что ты согласился с тем августинским каноником из Йоркшира – как его звали? Вильям Ньюбургский? – который, по слухам, заметил, что благодаря так называемому милосердию этого нового короля на головы многострадальной публики обрушились тучи паразитов, чтобы совершить еще более страшные преступления в будущем».
      Впрочем, должно быть, король и его добродетельная матушка не так хорошо знали подонков, обычно томящихся в английских тюрьмах, как знал их Жосс. Самого Жосса ничуть не удивляла мысль, что один из отпущенных преступников вернулся на прежнюю дорожку; в сущности, удивляться следовало тому, что за старое не принялись все поголовно.
      Долгий ясный день тянулся нестерпимо медленно, и Жосса мучили жара, пыль и жажда. Он взмок от пота и чувствовал себя отвратительно. Ближе к вечеру Жосс уже стал подумывать о том, как было бы хорошо, если бы он оказался где угодно, но только не перед королем в тот самый миг, когда Ричард задумал отправить своего доверенного агента расследовать убийство.
      «Ах, останься я в Аквитании, – думал Жосс, подбадривая измученного коня на пологом длинном подъеме к Верхнему Уиллу, – я сейчас наслаждался бы покоем в тенистом дворцовом саду, рядом был бы кувшин вина, я вдыхал бы благоухающий воздух, мой слух ласкала бы музыка, а впереди меня ждали бы вечерние увеселения. И чертовски хороший ужин. А потом я отправился бы на поиски и непременно настиг бы ту очаровательную вдовушку, ту самую, с загадочной улыбкой и неотразимой ямочкой на щеке…»
      Нет, лучше не предаваться таким фантазиям, ведь в отсутствие Жосса вдовушка наверняка уже подставила свою соблазнительную ямочку кому-нибудь другому.
      И Жосс стал думать о своих собственных землях. Об Аквине, крепком родовом гнезде. Быть может, приземистые здания и внутренний двор, окруженный толстыми стенами, не отличались изяществом, но они были надежны. Массивные дубовые ворота были снабжены железными засовами.
      В грозные времена на просторном дворе могли укрыться не только члены семьи, но и большинство крестьян, которые имели полное право искать защиты у своего господина. Не то чтобы это случалось часто. Аквин, спрятанный в одной из складок долины реки А, стоял в стороне от проезжих дорог, и опасности обходили его.
      Занятый мыслями о братьях, невестках и многочисленных племянниках и племянницах, Жосс с удивлением обнаружил, что находится на вершине пологого холма, подъем к которой был таким долгим и утомительным. Натянув поводья, он окинул взором открывшуюся перед ним долину реки Медуэй. Где-то левее, на окраине величественного Уилденского леса, стояло аббатство Хокенли, конечный пункт его путешествия. Еще не ведая о существовании Жосса, аббатство уже поджидало его. Аббатство и аббатиса. Когда Ричард рассказывал Жоссу об аббатисе, он явно испытывал благоговейный трепет. Неожиданная близость монастыря и его настоятельницы заставила Жосса собраться с мыслями; выпрямившись в седле, он пришпорил задремавшего коня и, перейдя с шага на рысь, поскакал по дороге, ведущей к Тонбриджу.
      Жосс решил не появляться в аббатстве, пока не выяснит, что говорят об убийстве местные жители. Пока не узнает, к каким выводам пришло местное общество. Пока не поймет, прав ли был Ричард, полагая, что вина ложится на одного из этих чертовых отпущенных преступников. Жосс вынужден был признать, что последнее представлялось ему вполне правдоподобным. Именно так решил бы он сам, если бы не был произведен в следователи и тем самым не лишился права на поспешные и поверхностные суждения.
      Тонбридж остался почти таким же, каким Жосс запомнил его после краткого пребывания больше десяти лет назад, разве что город стал более оживленным и многолюдным. Прекрасный замок, возвышавшийся над переправой через реку Медуэй, до сих пор принадлежал семье человека, который его отстроил. Этого человека звали Ричард, он был лордом Бьенфэт и Орбек и правнуком Ричарда I Бесстрашного, герцога Нормандии. Лорд Бьенфэт и Орбек сражался рядом со своим кузеном Вильгельмом, тоже герцогом Нормандии, в битве при Гастингсе. Когда Вильгельм Завоеватель взошел на английский трон, он наградил родственника и соратника поистине по-королевски: замки Тонбридж и Клер в графстве Суффолк выглядели жалкими крохами на фоне двух с лишним сотен других английских поместий, подаренных Ричарду.
      То ли из-за желания выдержать стиль, то ли от нехватки воображения, но семья владельцев замка с энтузиазмом следовала новейшей моде называть каждого старшего сына именем его отца. Непросвещенный путник, прибывший в Тонбридж и желающий навести справки о его владельце, мог совершенно спокойно употребить имя Ричард. Нынешний лорд Тонбриджа, Ричард ФицРоджер, унаследовал владения своего отца в 1183 году и теперь, шесть лет спустя, Жосс видел явные признаки того, что семья продолжала процветать.
      Когда Жосс въехал в город, движение на дороге застопорилось. Из убогой повозки, запряженной мулами, вывалилось содержимое одного из тюков – нечто, выглядевшее и пахнувшее, как скверно дубленые кожи. Два юнца, по-видимому, виновные в случившемся, на глазах теряли как способность управлять мулами, так и способность соображать. Пускаясь в объезд среди общей неразберихи, Жосс призадумался, насколько быстро будет восстановлен порядок и какое наказание ждет юнцов за устроенный ими беспорядок. Возможно, им повезет и они отделаются лишь парой крепких оплеух.
      Тонбридж и окружающие земли принадлежали могущественной семье, и в этом был большой плюс: закон и порядок поддерживались здесь, в общем-то, лучше, чем в иных, не так хорошо управляемых районах королевства. Жосс был не прочь узнать, что лорд и его помощники предпринимают по поводу убийства в Хокенли. Ведут ли они собственное расследование? А если говорить о самом Жоссе, не лучше ли будет, если он придержит свои намерения при себе и утаит, что прибыл прямо от нового короля?
      Да, решил Жосс. Несомненно, так будет лучше.
      Он даже вообразить не мог, что вызвало бы большее возмущение и большую неприязнь лорда и хозяина Тонбриджского замка, чем появление некоего выскочки, возомнившего, будто он знает о местных нравах и обычаях больше, чем человек, здесь родившийся и выросший. Выскочка и к тому же – чужак! Жосс не питал особых иллюзий, что английское происхождение его матери придаст ему большой вес в этих местах.
      Он вспомнил тактику, которую обычно применял в своих путешествиях, и, поискав, нашел самый посещаемый постоялый двор. Он располагался в пятидесяти– шестидесяти шагах от реки. Высокие ворота, выходившие на улицу, были широко открыты, и Жосс мог видеть внутренний двор. По всем признакам, стойла были в процессе чистки; поздновато, пожалуй, день уже клонился к вечеру, но хорошо, по крайней мере, то, что у гостиничной прислуги руки наконец дошли и до конюшни.
      Узколицый человек тащил через двор на вилах добрый пук соломы. Жосс спросил его о комнате, и тот озабоченно кивнул. Положив вилы и взяв коня Жосса под уздцы, человек показал на дверной проем в противоположном конце двора. Каменный порог был стерт чуть ли не до основания тысячами пар ступавших на него ног. За порогом, посреди длинного прохода, выложенного каменными плитами, стояла дородная женщина, уже слегка перевалившая за возраст, который можно было бы назвать средним. Женщина, наделенная богатейшими формами, выкрикивала приказания двум девушкам, застывшим в благоговейном страхе:
      – …И не копайтесь здесь целый день, у меня для вас еще полно работы! Да?
      Сообразив, что «Да?» адресовано ему, Жосс произнес:
      – Я полагаю, мадам, вы в состоянии предложить мне еду и комнату на ночь.
      Толстуха оглядела его с ног до головы.
      – Не из местных, что ли?
      – Нет, не из местных.
      Жосс подивился, как женщина догадалась об этом. Ему не часто приходилось изъясняться по-английски, однако он был уверен, что говорит без сильного акцента.
      – Так я и подумала.
      Женщина кивнула, словно поздравляя себя с удачной догадкой. Показав покрасневшей от работы рукой на его тунику, она объяснила:
      – У нас здесь нет таких ярких красок, это уж точно. При том что мы совсем недалеко от Лондона и ихние вкусы нам хорошо известны.
      Женщина окинула его лицо своими проницательными светло-карими глазами.
      – Я бы сказала, вы странствовали в южных краях.
      – И сказали бы правильно. – Жосс провел рукой по узорчатой кайме туники. – Мне и самому нравится эта работа.
      – Гм… – Теперь женщина смотрела на него искоса, словно бы давая понять, что такая изящная ткань не совсем подходит для мужчины.
      – Что ж, жилье у меня найдется, да, найдется. Заплатите вперед. Имейте в виду, я не жалую чужаков, которые при первых лучах солнца растворяются, словно облачко в небе, не оплатив счетов!
      «Чужак. А что я себе говорил?»
      Жосс улыбнулся и потянулся за кошельком.
      – И сколько же вы хотите?
      Его комната была вполне пристойной, хотя в ней стояли еще две узкие лежанки. Если бы постоялый двор распахнул свои двери большему числу гостей, Жоссу пришлось бы делить комнату с соседями. Не то чтобы это его сильно беспокоило. Главное, чтобы не храпели.
      Одна из девушек принесла лохань и кувшин с теплой водой – вряд ли ее можно было назвать горячей, – и Жосс принялся смывать с себя дорожную пыль. Затем, в силу того, что он провел в пути уже несколько дней, Жосс позволил себе роскошь поспать часок. Как профессиональный солдат, он обладал способностью засыпать мгновенно, по мысленному приказу, и сейчас это пришлось кстати – гостиницу наполняли шум и гам суматошного вечера, а дорога снаружи казалась переполненной повозками со скрипучими колесами и людьми, для которых изрекать слова означало изрыгать звуки.
      Проснувшись, Жосс почувствовал себя намного лучше. Приказав себе быть настороже, готовый к любым неожиданностям, он спустился вниз, чтобы начать знакомство с местными жителями.
      – По мне, так нет смысла отпускать всех воров, убийц, насильников и прочий сброд. Да, спасибо, сэр, я не прочь повторить. – Повинуясь вопросительному взгляду Жосса и его пальцу, указывающему на пустую кружку, мужчина подтолкнул ее к мальчишке-разливальщику чтобы тот плеснул туда эля. Мужчина был первым человеком, с которым заговорил Жосс, и, надо признать, он не слишком нуждался в поощрении, чтобы разглагольствовать дальше. Ублаготворенный еще несколькими глотками эля, он мог бы поведать немало любопытного.
      – Знаете, я прямо так и сказал жене. – Мужчина откинулся к стене и уселся поудобнее, словно готовясь к долгой беседе. – Глупо думать, что люди возьмут и изменятся, верно? Я хочу сказать, разок украл – вор навсегда, вот как я говорю.
      – Что ж, можно посмотреть и с этой стороны, – согласился Жосс. – Но ведь мы сейчас говорим об убийстве, не так ли? Разве можно сказать наверняка, что монашку убил один из отпущенных преступников? Ведь большинство из тех, что оказались на свободе, попали в тюрьму за мелкие преступления. Как я слышал, за нарушения «Лесной ассизы».
      Мужчина посмотрел на Жосса с нескрываемой жалостью.
      – Хотел бы я знать, кто еще пошел бы на такое грязное дело. Думаю, все ясно как день, так ведь?
      – Да, полагаю, что так, – ответил Жосс, хотя ничего подобного он не полагал.
      – Скажите мне, разве есть что-нибудь еще, больше похожее на правду? – продолжал мужчина, оживляясь предметом их разговора. – Один из этих мерзавцев чувствует, как нежданная свобода ударяет ему в голову. Ударяет в голову и в другие части его тулова, если вы понимаете, о чем я говорю. – Собеседник искоса бросил на Жосса хитрый взгляд и приложил палец к носу. – Он натыкается на молоденькую особу, которая имеет обыкновение бродить в полном одиночестве глубокой ночью. Не в силах устоять, мерзавец набрасывается на нее, задирает юбку, обнажает ее гладкую юную плоть, ее полные белые бедра, а затем совершает свое греховное дело.
      Глаза мужчины вылезли из орбит от похоти, он несколько раз шумно сглотнул, отчего выпуклый кадык на его тощей шее заходил ходуном.
      – Она начинает вопить и звать на помощь, и тогда мерзавец перерезает ей горло, чтобы заставить заткнуться и чтобы она потом не смогла показать на него пальцем. Вот и все, сэр, так оно и случилось.
      Мужчина сделал солидный глоток, рыгнул и добавил:
      – Как пить дать.
      – Пожалуй, вы верно схватили суть. – Жосс справился с чувством неприязни и тоже откинулся к стене – за компанию. – Что ж, раз так, полагаю, милосердие короля Ричарда здесь не очень приветствуется. Особенно теперь, когда произошло это жестокое убийство.
      – Не знаю ничего ни о каком короле Ричарде, – произнес мужчина. – Король Генрих, тот да, в свое время он делал все как надо, и его королева – чудесная женщина. Жаль, что уже не они держат в руках вожжи, вот что я вам скажу.
      – О короле Ричарде отзываются весьма высоко.
      – Кто это о нем отзывается? – вскинулся собеседник. – Никто о нем ничего не знает. Во всяком случае, в этих краях. Спросите любого. – Мужчина сделал широкий жест рукой, словно пытаясь обнять всех посетителей пивной. – Он темная лошадка, вот кто он такой!
      – Мэтью прав, – сказал какой-то человек, только что появившийся и ждавший, когда его обслужат. Сидевшие по соседству завсегдатаи кивнули и одобрительно забурчали. – Конечно, хорошо, что королева Алиенора пустилась разъезжать по стране, рассказывая нам, какой прекрасный король из него выйдет, и я не виню ее за это, он же как-никак сын и все такое прочее.
      – Да благословит Господь королеву Алиенору, – произнес кто-то, и несколько голосов отозвались хвалебным эхом.
      – Но мне кажется, все это дело с отпуском преступников не было продумано от начала до конца. – Новый посетитель склонился к Жоссу словно опасаясь недоброжелательных ушей. – Пока что нет доказательств, и я не из тех, кто осуждает человека до того, как тот хотя бы предстанет перед судом…
      – Хотя бы будет арестован, – послышался еще один голос, потонувший во взрывах грубого хохота.
      – …Но ведь довольно подозрительно, не правда ли? Тихая мирная община, я имею в виду Хокенли, ни беспорядков, ни насилия уже столько лет, что и не сосчитать, и вдруг двери всех тюрем страны распахиваются настежь, и тут же какую-то монашку, занятую своими делами и ни для кого не представляющую угрозы, находят изнасилованной и убитой, да еще с перерезанным от уха до уха горлом, как у забитой свиньи! – Он скрестил на груди руки, словно подчеркивая бесспорность своего заключения. – Я не знаю, кому еще понадобилось убивать монахиню.
      «И в самом деле, кому?» – подумал Жосс.
      – Спору нет, для нового короля, тем более для темной лошадки, как вы заметили, совсем неплохо начать правление с жеста милосердия, – заговорил Жосс, нащупывая почву. – С истинно христианского жеста, добавлю я. В конце концов, разве не осуждал наш Господь тех, кто не посещает больных и узников?
      Несколько наиболее набожных завсегдатаев перекрестились, и кто-то пробормотал: «Аминь».
      – Посещать – это одно, – мрачно прозвучал новый голос. – Но умно ли, даже для христианина, отпускать их на все четыре стороны?
      – И вряд ли это великодушно по отношению к нам, – заявила толстуха, которая сдала Жоссу комнату. Она только что появилась за стойкой и начала наливать эль в огромный кувшин. – Я имею в виду, по отношению к нам, женщинам. Мы не сможем спокойно лежать в своих постелях по ночам, зная, что этот изверг шастает на свободе. И кто станет следующей жертвой? Уж не я ли? – Женщина окинула пивную широко раскрытыми глазами, словно опасаясь, что в следующую секунду убийца и насильник выскочит и набросится на нее. – Вот что я хочу сказать!
      – Он должен совсем дойти до ручки, чтобы решиться на такое, – тихо заметил кто-то позади Жосса в расчете на то, что хозяйка не услышит его слова. Однако сидевшие поблизости мужчины услышали; кто-то сдавленно захихикал.
      – Сначала ему пришлось бы поискать эт-самое, – донесся хриплый шепот. – Разве что она перднула бы, и это навело бы его на цель.
      – А если бы он нашел цель, то понял бы, что этой дорожкой ходили многие, – добавил кто-то. – Ах, старая добрая Матушка Энни! Ясное дело, она заработала деньжат на это заведение не тонким шитьем и не торговлей вразнос на тонбриджском рынке.
      – Она торговала за тонбриджским рынком, – сказал тот, кто начал этот разговор. – Лежа на спине в кустах!
      Жосс присоединился к общему хохоту. Вряд ли Энни совсем уж не слышала эти непристойности, но, судя по всему, она не возражала. Возможно, благопристойное ремесло содержательницы постоялого двора, которым она теперь занималась, не полностью вытеснило желание от случая к случаю возвращаться к старой профессии. Жосс окинул Энни взглядом. Она по-прежнему была привлекательна, даже несмотря на некоторую великоватость. В любом случае, да сопутствует ей удача.
      Жосс отодвинулся от стойки и присел на скамью, тянувшуюся вдоль трех стен пивной. Вечерняя компания была уже навеселе – да почему бы и нет в конце концов, день был пыльный и жаркий, а что может быть лучше хорошего глотка эля, чтобы охладить разгоряченное горло? – и Жосс стал прислушиваться к разговорам, звучавшим вокруг него.
      «Можно подумать, что в этих краях раньше не было ни одного убийства, – проворчал он про себя некоторое время спустя. – Неужели случившееся здесь – такая уж редкость!»
      Тонбридж был оживленным городом, впрочем, он всегда отличался живостью. На городской рынок стекался народ самого разного толка, и еще здесь протекала река, и пролегала главная лондонская дорога, которая шла прямо через город. А в нескольких милях начинался Уилденский лес, в котором, как каждому было известно, происходили всякие странные вещи. Даже Жосс, чье детское очарование Англией осталось в десятках миль позади, знал о мрачной репутации леса. Так всегда бывало со старинными местами – многочисленные прежние обитатели наделяли эти места своими тайнами и легендами, и в нынешние времена никто уже даже не пытался отличить правду от вымысла.
      Аббатство Хокенли располагалось на окраине Уилденского леса. Может быть, люди в пивной правы и это убийство – просто-напросто дело рук отпущенного преступника, который набросился на первую встретившуюся на его пути женщину, а затем скрылся под сенью великой лесной чащи?
      Может быть.
      «Однако я послан сюда вовсе не за тем, чтобы выносить свои решения, – сказал себе Жосс. – Мое дело – положить конец этой прискорбной истории, бросающей тень на первые дни правления короля Ричарда. А удастся ли мне преуспеть в этом – одному лишь Господу Богу известно».
      Жосс пробыл в пивной еще час, медленно потягивая эль из своей первой и единственной кружки. Ему не хотелось, чтобы новые порции одурманили его рассудок, хотя соблазн был велик – Матушка Энни, чем бы она ни занималась, когда светильники были задуты и никто не смотрел в ее сторону, отлично знала, как обращаться с пивом.
      Постепенно компания начала расходиться. Несколько человек надрались основательно, однако большинство выпило ровно столько, сколько нужно для веселья. И лишь у немногих нашлись добрые слова в адрес нового короля – с точки зрения Жосса, это было весьма прискорбно.
      Насколько верно сплетни в пивной отражают взгляды людей? Можно ли по этим сплетням судить о том, что у всех на уме? Или же штука в том, что более образованные и рассудительные люди просто придержали свои мнения при себе?
      Последнее предположение давало слабый проблеск надежды, но, едва оно пришло в голову, Жосс тут же отбросил его. Конечно, что и говорить, на свете встречаются мудрые и осмотрительные мужи, но, вне всякого сомнения, их слишком мало. А вся огромная масса народа – тех самых англичан, на которых начинание Алиеноры и Ричарда должно было произвести впечатление, – как раз и была представлена теми людьми, что собрались в пивной сегодня вечером.
      Сделав это безрадостное заключение, Жосс перешел к составлению перечня действий на следующий день. Как быть – остаться в Тонбридже и еще порасспрашивать всех вокруг? Но тогда его присутствие и интерес к происшествию могут быть замечены семейством Клеров, обитающим в замке. Хотел ли этого Жосс?
      Нет. Если он хочет оправдать надежды Ричарда, то должен оставаться в тени. Действовать незаметно. Если бы Ричард хотел публичного расследования, он не поручил бы его чужаку вроде Жосса, а просто направил бы Клерам письмо с просьбой разобраться в этом деле.
      Жосс отодвинул пустую кружку, встал, кивнул на прощание немногим оставшимся выпивохам и вышел. Поднявшись в свою комнату, он с облегчением обнаружил, что две лежанки остались незанятыми. Жосс стянул сапоги, разделся, обнаженным скользнул в постель и натянул легкое одеяло.
      Потом задул масляную лампу и закрыл глаза.
      Он знал, чем займется завтра утром. Он перевалит через гряду холмов и найдет аббатство Хокенли. Одну из монахинь аббатства жестоко убили, и теперь Жосс был готов побывать на месте преступления.
      Люди, с которыми он говорил и которых слушал сегодня вечером, поставили, сами того не замечая, множество вопросов, но их поспешная, упрощенная версия того, что произошло с монашкой, не содержала в себе ответов. Жосс позволил вопросам некоторое время покрутиться в голове, он поворачивал их и так, и сяк, менял местами, примеряя разные догадки.
      Однако для догадок было еще рано. Слишком рано.
      Усилием воли Жосс отбросил все мысли, повернулся на другой бок и очень быстро заснул.

      Мертвую монахиню звали Гуннора. Ее тело перенесли в аббатство, и лекарка сделала все возможное, чтобы скрыть, как несчастная умерла. На Гуннору снова надели вимпл, страшной раны на горле уже не было видно, однако требовалось куда большее мастерство, чем то, которым обладала сестра, чтобы изменить выражение смертного ужаса на лице женщины.
      Аббатиса Элевайз вышла из монастырской церкви после третьей службы у тела девушки. Ей хотелось, чтобы родители убитой монашенки поторопились и сообщили, как поступить с телом. Крышку гроба уже плотно закрыли – слава Богу! – но в такую жаркую погоду вся церковь, более того, все аббатство казались пропитанными зловонием смерти.
      «Это плохо для нашего духа, – твердила себе Элевайз, быстро шагая по внутреннему двору. – Надо что-то делать».
      Разумеется, к родителям, пребывающим в скорби, следует относиться с тактом и сочувствием, всегда исходя из того, что они действительно скорбят, хотя в данном случае, решила Элевайз, за это поручиться нельзя. Она отметила их странное настроение еще тогда, когда договаривалась с ними о поступлении Гунноры в обитель. «Я не нажимала на них и не настаивала, чтобы они приняли какое-нибудь решение, – думала Элевайз. – Возможно, потрясенные внезапной смертью Гунноры, они и сами еще не знают, что лучше – забрать тело дочери домой или оставить здесь, с сестрами в Боге».
      Однако были и другие, о которых аббатисе приходилось думать. Элевайз отвечала за живущих в обители монахинь, не говоря уже о монахах, размещающихся неподалеку, а также за тех горемык разного звания и достатка, которые, в силу тех или иных причин, находили временный кров в Хокенли, и она не могла позволить, чтобы сам воздух, которым они дышали, был до бесконечности отравлен присутствием смерти. К тому же, если смотреть на вещи практически – а Элевайз прекрасно удавалась эта практическая точка зрения, – чем скорее Гуннора будет достойно похоронена, тем быстрее все смогут забыть ужас убийства и вернуться к обыденной жизни.
      Склонив голову, Элевайз покинула залитый солнцем внутренний двор, прошла в тени крытой галереи и открыла дверь, которая вела в небольшую комнату – здесь она управляла делами монастыря. И не только монастыря, а всего аббатства Хокенли, поскольку в ее подчинении были не только монахини, но и небольшая группа монахов, что жили возле святого источника в четверти мили отсюда, в небольшой долине.
      Элевайз занимала свой пост уже пять лет. Она была уверена, что создана для аббатства – ложная скромность не относилась к чертам ее характера, – и также знала, что аббатство создано для нее.
      С хмурым выражением лица аббатиса села за длинный дубовый стол, который ценой больших усилий и затрат взяла с собой из прошлой жизни, и, сосредоточившись, начала размышлять о жизни и смерти покойной Гунноры из Уинноулендз.
      Если говорить о строительстве большого аббатства, то аббатство Хокенли было возведено недавно, настолько недавно, что до сих пор было счастливо избавлено от плотников, каменщиков и бесконечных толп ремесленников, которые порой становились такой же неотъемлемой частью монастырской жизни, как монахи и монахини. Строительство началось в 1153 году по прямому распоряжению будущей королевы Англии Алиеноры Аквитанской, и началось оно благодаря настоящему чуду, случившемуся прямо здесь, на этом самом месте.
      Давным-давно, в незапамятные времена слово Хокенли обозначало не более чем горстку лачуг, выросших под сенью деревьев на опушке великого Уилденского леса. Лес был безлюдным, и многие верили, что в нем обитали привидения. Рассказывали истории о странных звуках, доносившихся из древних кузен, в которых человек трудился еще до того, как история начала свое движение, и не один путешественник, заблудившийся в лесу и оказавшийся на давно позабытой тропе, рассказывал потом о призрачном отряде римских солдат, явившихся, чтобы промаршировать по роще прямо сквозь березовые стволы…
      С тех пор как римляне покинули свои старые кузни, польза от леса была невелика, разве что свиней откармливали буковыми орешками и желудями, в изобилии усыпавшими землю по осени. Единственное время в году, когда лес можно было назвать многолюдным, приходилось на семь недель от осеннего равноденствия до праздника святого Мартина – окрестные жители сгоняли в лес скот для откорма, чтобы потом забить животных и сделать запасы на зиму.
      Как-то раз, в жаркий день начала лета, в это таинственное и пустынное место пришла группа французских торговцев; направлявшихся из Гастингса в Лондон; их одолел загадочный недуг. Еще пересекая Канал, они почувствовали недомогание, но, уверившись, что это всего лишь «mal de mer» – морская болезнь, – продолжили свой путь в Лондон. К тому моменту, когда торговцы достигли горных кряжей возле долины Медуэй, пятеро уже не могли идти дальше. Они бредили, их била лихорадка, они страдали от мучительных болей в конечностях, а у двоих появились опухоли в паху. Их товарищи, в страхе перед опасностью подцепить заразу, нашли для несчастных приют в убогой деревушке Хокенли, а затем покинули компаньонов.
      Французы уже готовы были отдать себя в руки Всемогущего Господа, когда, к их изумлению, они начали выздоравливать. Все это время они пили воду из маленького источника в низине неподалеку от того места, где их оставили товарищи, – источника, вода которого была красноватой и соленой на вкус. Один из торговцев, болезнь которого протекала легче, чем у остальных, взял на себя тяжкий труд приносить собратьям по несчастью воду из низины, и ему было видение. Его по-прежнему трясла лихорадка, голова раскалывалась от боли, перед глазами стоял туман, – и тем не менее ему показалось, что над берегом, из которого выбивался источник, возникла женщина. Облаченная в голубые одежды, она держала в тонких белых руках лилии. Женщина улыбнулась торговцу, и ему послышалось, что она хвалит его за преданную заботу о товарищах; а еще женщина сказала, что если поить их водой из этого источника, то лучше снадобья и не сыщешь.
      Как и следовало ожидать, торговцы стали рассказывать эту историю всем и каждому. Наиболее предприимчивые слушатели отправлялись в Хокенли, и вскоре началась бойкая торговля склянками с чудесной водой. Церковь, встревоженная, с одной стороны, явным недостатком почтения к подлинному чуду, а с другой – утратой потенциальной прибыли, без промедления вмешалась в дело и возвела над источником постройку – Святыню, а рядом с ней поставила скромные жилища для монахов, призванных ее оберегать.
      Молва о чудесном явлении Девы Марии на неприметной полянке возле далекого Уилденского леса достигла знаменитого аббатства Фонтевро, возвышающегося на берегу Луары, поблизости от Пуатье, родного города Алиеноры. Привязанность Алиеноры к Фонтевро разожгла в ней желание создать подобную обитель где-нибудь еще, и во время своего бракосочетания в 1152 году она уже задумала возвести первое английское аббатство по типу Фонтевро.
      Синхронизм – странное явление, в нем есть некая внутренняя сила, которая часто порождает неодолимую веру в то, что определенные вещи вызваны к жизни с умыслом. Так это было и для Алиеноры, которая впервые ощутила «настояние» Фонтевро назвать новую общину в Хокенли в честь материнской обители – а разве нет умысла в том, что и Фонтевро было посвящено Пресвятой Деве? – в тот самый момент, когда, обвенчавшись с Генрихом, она получила власть, чтобы осуществить задуманное.
      Аббатство Хокенли поражало своим великолепием; Алиенора и община Фонтевро позаботились об этом. Церковь и жилище монахинь, расположенные на вершине хребта, были спроектированы французским архитектором и построены французскими каменщиками; тимпан над центральным входом в церковь был настоящим шедевром.
      Подобно многим своим товарищам по ремеслу, главный каменщик обратился за разрешением использовать в тимпане тему Страшного Суда и таковое разрешение получил. Впоследствии лишь немногие, взирая на творение мастера, оставались не тронутыми его мощью.
      В центре тимпана был изображен Христос во всей его славе, с поднятой вверх пронзенной правой рукой. Лицо Спасителя выражало глубокую печаль и суровую строгость. Справа к нему приближались праведники, их вела Святая Дева Мария, Святой Петр мягко подталкивал блаженных сзади, а солнце, луна и звезды изливали на них божественный свет благочестия. Ангелы радостно трубили в трубы, возвещая праведникам о великой награде – вечно находиться в присутствии Бога.
      Слева от Христа толпились осужденные на вечные муки.
      Если бы обещанного райского блаженства оказалось недостаточно, чтобы убедить грешника встать на путь истинный, то изображение ада в тимпане аббатства Хокенли, несомненно, довершило бы дело. Царство сатаны, в понимании главного каменщика, было местом невообразимых мук, где каждому из семи смертных грехов было выбрано соответствующее наказание. Гордыня была запечатлена в образе нагого, если не считать короны, короля, которого два демона с вилами заставляли идти по раскаленным углям; Похоть – в виде пышной женщины, чью грудь грызли крысы, в то время как змеи заползали в ее промежность. Обжорство, разжиревшее и толстозадое, было засунуто вниз головой в бочку с экскрементами; лицо Гнева искажали ярость и мучительное страдание, череп Гнева был вскрыт, и горбатые черти сосали его мозг. Зависть и Алчность, поглощенные бессмысленным поиском чужих сокровищ, могли бы и оглянуться, тогда они поняли бы, что с них вот-вот живьем сдерет кожу четверка демонов с веревками и острыми ножами в длинных когтистых лапах. Лень, погруженную в глубокий сон на куче хвороста, связывал клыкастый дьявол, в то время как другой черт уже поджигал ее погребальный костер.
      С похвальной тактичностью основатели аббатства, наряду с привезенными французами, наняли также и местных рабочих. Искусные английские резчики по дереву, используя твердый черешчатый дуб, украсили интерьер церкви. В Сокровищнице, под замком, хранилась вырезанная английским мастером из моржовой кости статуэтка, изображающая снятие Иисуса с креста: тело Христа поддерживал Иосиф Аримафейский; говорили, что это – тайный дар самой Алиеноры. Святыня в долине также была окружена любовным вниманием, и даже простые жилища монахинь и монахов были достаточно уютными.
      Новое аббатство должна была возглавлять аббатиса.
      Против такого новшества выступила серьезная оппозиция, в которой не последнюю роль играли монахи из долины. Но прецедент уже имел место, и ни где-нибудь, а в Фонтевро. Основанное бретонским реформатором Робером д'Арбрисселем, который среди прочих революционных идей исповедовал веру в высшую власть женщины, Фонтевро сто лет назад одержало победу в битве за право иметь аббатису. Надо отдать д'Арбрисселю должное: разве не верно, что женщины, из-за их опыта в воспитании детей и ведении домашнего хозяйства, – куда более справные организаторы, чем мужчины? И должно ли кого-нибудь удивлять, что навыки, которые требуются от женщины благородного происхождения, управляющей огромными поместьями мужа, прекрасно подходят для того, чтобы руководить аббатством?
      У оппозиции в Хокенли с самого начала было мало шансов на успех, да и эти сошли на нет, когда Алиенора лично посетила аббатство. Королеве были представлены несколько старших монахинь, чей темперамент и жизненный опыт позволяли возглавить новое аббатство, и Алиенора сделала выбор со свойственной ей решительностью и быстротой. Первая аббатиса достойно оправдала ожидания королевы, так же как и вторая. В 1184 году, когда возникла необходимость назначить четвертую аббатису, традиция уже прочно вошла в силу. Алиенора выделила время в своем плотном распорядке, чтобы посетить Хокенли и ознакомиться с «коротким списком» монахинь, претендующих на главную роль в аббатстве, а затем, потратив несколько минут на беседы с кандидатками, сделала выбор.
      Тридцатидвухлетняя Элевайз Уэрин была столь же очарована королевой Алиенорой, сколь Алиенора – ею. Сразу после своего назначения Элевайз решила, что будет самой полезной, самой деятельной аббатисой, какую когда-либо знало аббатство.
      Эта решимость была продиктована прежде всего похвальным стремлением не подвести королеву, не дать ей повода, даже на мгновенье, пожалеть о своем выборе.
      Но также и гордыней.
      Элевайз ясно осознавала, что гордыне нет места в душе монахини. И разве не вспоминала она о наказании, уготованном Гордыне, каждый раз, когда входила в церковь и поднимала глаза к изображению Страшного Суда в тимпане? Однако разум ее – еще одно качество, которое монахиня должна сдерживать, особенно когда оно вступает в войну с послушанием и смирением, – имел свои резоны: «Отныне я не просто монахиня. Я – аббатиса, и община из почти сотни сестер, пятнадцати монахов и двадцати братьев-мирян зависит от меня, а вдобавок к тому – все миряне этого маленького, но процветающего уголка».
      «Если гордыня поспешествует хорошей работе, – заключила Элевайз, – я буду гордой». Ее решимость не подводить королеву и саму себя, несомненно, послужит благоденствию общины. Если же гордыня станет позорным пятном на ее душе и в результате Элевайз придется долгую вечность бродить обнаженной по раскаленным углям, – что ж, это всего лишь цена, которую следует заплатить.
      Может статься, какая-нибудь добрая душа помянет ее в своих молитвах или закажет по ней мессу, а то и две.
      Жосс получил указания, как добраться до аббатства Хокенли. Они были весьма туманными, но достаточно точными, – он понял это, достигнув вершины холма. Отсюда он мог видеть высокую двускатную крышу церкви, и теперь доехать до Хокенли не составляло труда.
      Приближаясь ко входу в аббатство, Жосс огляделся. Слева лес почти подошел к дороге, но справа деревья и кустарник были выкорчеваны. Часть свободной земли возделывалась, часть использовалась как пастбище. Когда Жосс проезжал мимо овец, животные встревожено подняли головы. Он заметил привязанную к шесту козу и крупного козленка, резвящегося возле нее. Вдалеке, где расчищенная земля вновь уступала место лесу, он увидел горстку хижин, над одной из них в неподвижном утреннем воздухе поднимались тонкие колечки дыма.
      Пастбище переходило в узкую долину, и там Жосс разглядел крышу небольшой постройки, над которой, ближе к краю, возвышался массивный крест. Рядом виднелся еще один домик, длиннее и ниже первого. Из того, что Жоссу говорили об общине Хокенли, он заключил, что это и есть святой источник Богородицы и жилище монахов.
      Впереди показались внушительные ворота аббатства. Когда Жосс подъехал к окружающей обитель стене, из домика за воротами, имевшего вид небольшой башенки, вышла монахиня и потребовала, чтобы всадник назвал свое имя и дело, которое его сюда привело.
      Жосс был готов к этому.
      Когда останавливаешься на постоялом дворе в торговом городе, никто не требует от тебя подтверждения твоей личности, но если ты намереваешься въехать в монастырь, дело принимает совсем другой оборот.
      Сунув руку за пазуху туники, Жосс извлек бумаги, которые ему вручил секретарь короля Ричарда. На одной из них стояла личная печать короля.
      Для привратницы этого оказалось достаточно. Она неуклюже присела, что можно было принять за реверанс.
      – Нисколько не сомневаюсь, что вам нужна аббатиса Элевайз, – заявила монахиня. – Вы найдете ее там. – Она показала на окруженный галереей двор, прилегающий к церкви аббатства. – Попросите одну из них показать вам дорогу.
      Под «ними», сообразил Жосс, подразумевалась группа из трех монахинь, плавно скользивших от галереи к церкви.
      Благодарно поклонившись привратнице, он спешился и, ведя коня под уздцы, приблизился к монахиням. Первая из них, осторожно и неумело приняв поводья, увела его коня, еще одна согласилась проводить к аббатисе.
      Оглядываясь по сторонам, но так, чтобы это было не особенно заметно, Жосс последовал за ней.
      – Как вас представить? – тихо спросила его проводница.
      Жосс назвал свое имя.
      С легким жестом извинения сестра обогнала его, пересекла внутренний двор и, пройдя галереей, открыла дверь в ее конце. Она что-то проговорила единственной обитательнице комнаты, но голос монахини был слишком тих, чтобы Жосс сумел разобрать слова. Наклоном головы она пригласила Жосса войти, затем, сочтя свою задачу выполненной, боком проскользнула мимо него и закрыла снаружи дверь.
      Когда монахиня доложила о пришельце, аббатиса Элевайз лишь подняла голову. Теперь Жосс стоял перед ней, а она, сидя совершенно спокойно, внимательно изучала его. Лицо аббатисы, обрамленное белым крахмальным вимплом под черным покрывалом, было очень выразительным – четко очерченные брови, большие серые глаза, широкий рот, казалось, готовый расплыться в улыбке…
      Однако аббатиса и не думала улыбаться.
      Если бы Жосс не знал, что подобное невозможно, он почти поверил бы, что Элевайз ждала его. На ее спокойном лице не было ни тени удивления, а в глазах – вопроса.
      – Жосс Аквинский, – произнесла Элевайз, видимо, повторив слова монахини. – И что же вам здесь угодно, Жосс Аквинский?
      Он вручил ей бумаги, предоставив им ответить за него.
      Возможно, королевская печать произвела на аббатису Элевайз такое же сильное впечатление, как и на привратницу, тем не менее она никак не проявила этого и, развернув письмо, подтверждавшее подлинность печати, прочитала его от начала до конца.
      Затем, свернув и разгладив письмо крупными и удивительно сильными руками – Жосс почему-то всегда представлял руки монахинь непременно белыми и тонкими, больше подходящими для молитв, чем для раскалывания грецких орехов, – аббатиса снова подняла на него глаза.
      – Я так и полагала, что рано или поздно кто-то должен приехать. Кто-то вроде вас. Не сомневаюсь, вы хотите, чтобы я рассказала вам все, что мне известно о Гунноре из Уинноулендз.
      – Да, мадам.
      Правильно ли так обращаться к аббатисе? Если и нет, она, кажется, не возражала.
      Лицо аббатисы, суровое от какого – то внутреннего напряжения, неожиданно смягчилось, и на какой-то миг на нем почти проступила улыбка.
      – Прошу вас, мой господин рыцарь, садитесь. Могу я угостить вас чем-нибудь? – Элевайз протянула руку к маленькому медному колокольчику. – Думаю, – теперь улыбку нельзя было не заметить, – вы проделали большой путь от двора короля Ричарда.
      – Я ехал не прямо оттуда. – Жосс улыбнулся в ответ, придвинул указанный аббатисой стул и уселся. – Но подкрепиться никогда не мешает.
      Жосс обладал еще одной привычкой воина: ни в каком случае не отказываться от предложенных еды и питья – ведь никогда не знаешь, когда их предложат еще.
      Аббатиса Элевайз позвонила в колокольчик и попросила монахиню, явившуюся на ее зов, принести эля и хлеба. Когда еду поставили перед Жоссом – хлеб оказался горячим и необыкновенно вкусным, тут же был и ломтик какого-то острого сыра, Жосс предположил, что козьего, – аббатиса заговорила:
      – Гуннора была с нами немногим меньше года, и я не могу сказать, что ее вхождение в нашу общину было совсем уж успешным. Во время нашей первой встречи она выглядела набожной, с жаром говорила о своей уверенности в призвании. Но… – Черные брови аббатисы шевельнулись навстречу друг другу. – Чего-то не хватало. Все это звучало не совсем искренне. – Элевайз посмотрела на Жосса, и на ее лице снова появилась едва заметная улыбка. – Вы, конечно, попросите объяснить, что я имею в виду, но, боюсь, я не смогу это сделать. Скажу только, что характер Гунноры, в общем и целом, не подходил для монашеской жизни. Она говорила правильные вещи, но они шли не от сердца. Посему Гуннора не могла стать своей среди нас, и, понимая это, она, естественно, не была здесь счастлива.
      Тут же поправив себя, Элевайз добавила:
      – Точнее, не казалась счастливой, поскольку Гуннора не доверяла свои мысли ни мне, ни, насколько мне известно, кому-либо из сестер.
      – Понятно.
      Жосс пытался мысленно набросать портрет мертвой монахини, но у него ничего не получалось. Что-то не соединялось. До этого момента она была всего лишь мертвой монахиней. Теперь, неожиданно, она стала личностью. Не очень счастливой личностью.
      – У нее были близкие подруги? – спросил Жосс скорее для того, чтобы сказать хоть что-нибудь, нежели чем искренне желая действительно узнать о подругах. В самом деле, разве это имело какое-нибудь значение?
      – Нет. – Аббатиса не поколебалась ни на секунду. – Думаю, нет, не было. До тех пор пока…
      Ее прервал стук в дверь, и почти в тот же миг на пороге появилась толстая монахиня лет пятидесяти.
      – Аббатиса Элевайз, мне так неловко врываться к вам, но… Ой! Простите!
      Залившись багровой краской от смущения, монахиня попятилась из комнаты.
      – Позвольте представить вам нашу лекарку, сестру Евфимию, – спокойно сказала аббатиса. – Евфимия, вернись, это Жосс Аквинский.
      Жосс встал и поклонился.
      – Он прибыл к нам от двора Плантагенета. Он хочет знать, что мы можем сообщить ему о бедной Гунноре.
      – Да? – Глаза сестры Евфимии расширились. – Зачем?
      Аббатиса Элевайз посмотрела на Жосса, безмолвно спрашивая, следует ли ей говорить или Жосс сам все объяснит. Не получив никакого ответа, она заговорила:
      – Затем, Евфимия, что королю Ричарду вдвойне важно знать, какие мотивы привели к этому убийству. С одной стороны, Гуннора принадлежала к нашей общине в Хокенли, а мать Ричарда, королева Алиенора, очень благоволит нашей обители. С другой стороны, для того чтобы восславить доброе и милосердное имя нашего нового правителя, из тюрем было освобождено множество заключенных, так вот, похоже, один из них и совершил насилие над нашей сестрой.
      Жосс не помнил, чтобы какая-либо из этих двух причин была обозначена в королевских бумагах. Его мнение об аббатисе Элевайз росло.
      Сестра выглядела теперь еще более подавленной.
      – Аббатиса, как раз насчет бедной девочки мне и надо с вами поговорить! Только… – Она многозначительно посмотрела на Жосса.
      – Я подожду за дверью, – сказал он.
      – Нет, – произнесла аббатиса Элевайз тоном, говорящим о том, что она давно привыкла к выполнению своих указаний – Что бы ни сказала Евфимия, я должна буду повторить это вам. Лучше, если вы услышите все из ее собственных уст. Итак, Евфимия?
      Жоссу было жалко несчастную сестру, которая, совершенно очевидно, не ожидала и не хотела присутствия в комнате кого-либо, кроме аббатисы.
      – Это не просто, – уклончиво проговорила она.
      – Убеждена, что не просто. – Аббатиса была непреклонна. – И все же, пожалуйста, попытайся.
      – Я знаю, мне не следовало делать этого, – запричитала сестра. – То, что я совершила, навсегда останется на моей совести. Я не могу больше нести этот груз, правда не могу, поверьте! Я должна рассказать кому-нибудь. Я исповедуюсь и буду наказана, пусть так, это будет лишь облегчением! Что бы мне ни велели сделать, я сделаю охотно и с радостью, каким бы ни было суровым наказание!
      – Довольно, – сказала аббатиса, когда сестра наконец остановилась, чтобы перевести дух. – Итак, что именно тебе не следовало делать?
      – Не следовало осматривать ее. Я хотела как лучше, поверьте, но в любом случае я позволила любопытству взять над собой верх.
      – И как же это произошло? – терпеливо спросила аббатиса. – Я думаю, тебе лучше объяснить все по порядку, Евфимия. Ты говоришь о Гунноре?
      – Конечно! Разве я не сказала? Я как раз начала обряжать ее, и… Ох, просто ужас! Я как увидела эту огромную рану на ее бедном горлышке, так прямо зарыдала, вот что я вам скажу!
      – Ты все сделала хорошо, – произнесла аббатиса. Ее голос потеплел. – Эта работа не из приятных.
      – Да уж! В общем, когда я омыла верхнюю половину тела, то подумала, что должна… – Сестра в нерешительности запнулась.
      – Продолжай, Евфимия, – проговорила аббатиса. – Я уверена, наш гость знает о жестоком насилии, совершенном над нашей покойной сестрой. Ты говорила, что начала омывать ее раны и ссадины, оставленные изнасилованием, и…
      – В том-то и дело! Не было никакого изнасилования! – перебила ее сестра.
      – Что? – вырвалось одновременно у Жосса и аббатисы.
      – Как же не было? – продолжила аббатиса. – Ее бедра и промежность были в крови.
      – Должно быть, вы ошибаетесь, – мягко заговорил Жосс. – Это вполне естественно, ваша работа была крайне тяжелой…
      – Нет, не ошибаюсь, – с достоинством ответила Евфимия. – Может быть, я многого и не знаю, сэр, но уж в женских половых органах я разбираюсь. Прежде чем прийти в монастырь, я была повитухой и видела на своем веку больше влагалищ, чем вы – горячих ужинов! Ах! – Запоздало вспомнив где она находится, сестра Евфимия снова вспыхнула и прижала руку ко рту. – Простите меня, аббатиса Элевайз, – пробормотала она. – У меня и в мыслях не было говорить непристойности.
      – Конечно, не было, – милосердно согласилась Элевайз. – Ты объясняла нам причину твоего знакомства с интимными деталями женской анатомии.
      – Ну да. То есть, понимаете, девственная плева была все еще там. Целая. – Евфимия умолкла, но никто не заговорил. – Когда Гуннора умерла, она была virgo intacta, аббатиса. Никто не насиловал ее ни тогда, ни когда бы то ни было.
      – А кровь? – спросил Жосс. – Откуда же взялась кровь?
      – Я думаю, из горла, – тихо ответила Евфимия. – Тот, кто это сделал, зачерпнул крови, натекшей из разрезанной шеи, и испачкал ее… испачкал Гуннору внизу. А потом оставил так – с задранной к животу юбкой, с голыми ногами, покрытыми кровью.
      В комнате воцарилось молчание. Все задумались о сказанном.
      Затем заговорила аббатиса:
      – Кто-то убил Гуннору и сделал так, чтобы мы подумали, будто он к тому же изнасиловал ее.
      – Потому что, – добавил Жосс, – убийство – это одно, а убийство с изнасилованием – другое. Это разные преступления.
      Аббатиса подняла глаза, и их взгляды встретились. Медленно кивнув, она сказала:
      – Да, совсем разные преступления.

      – Теперь, если позволите, аббатиса Элевайз, – начал Жосс, когда сестра Евфимия удалилась в больничный покой и они снова остались одни, – я был бы признателен, если бы вы рассказали мне все, что можете вспомнить о последних часах Гунноры.
      Элевайз было интересно, действительно ли Жосс хотел, чтобы его речь звучала так высокопарно. Приглядевшись, она заметила неловкость, с которой он сидел, подавшись вперед, на своем стуле, и решила не судить его строго. Жосс нервничал – возможно, в женском монастыре он чувствовал себя не в своей тарелке, с некоторыми это случалось, особенно с мужчинами, – и его волнение выражалось в чересчур официальной манере речи.
      К тому же он был великоват для изящного маленького стула, на котором сидел. По правде говоря, это был вовсе и не стул, а, скорее, скамеечка. Конечно, для женщины хрупкого телосложения она вполне подходила, однако вряд ли могла справиться с задачей выдержать высокого широкоплечего мужчину.
      «Мне вполне по силам сделать так, чтобы он почувствовал себя непринужденно», – подумала Элевайз. Утвердившись в этой мысли, она изобразила на своем лице выражение, которое ее покойный муж обычно называл «деспот после хорошего обеда». Благосклонно улыбнувшись гостю, Элевайз заметила, что он на мгновение встревожился, а затем неуверенно улыбнулся в ответ.
      О Боже! Наверно, милый старый Иво был прав насчет «деспота».
      – Что вы знаете о распорядке дня в женском монастыре, мой господин? – начала она. – Я спрашиваю потому, что без хорошего знания нашей жизни вам будет трудно обнаружить какие-либо странности в последние дни жизни Гунноры.
      – Понимаю. Мне известно только то, мадам, что ваши часы определены каноническими службами и что в ваших молитвах вы ходатайствуете перед всемогущим Господом за весь род людской.
      Это было хорошо сказано, и аббатиса склонила голову в знак одобрения.
      – В самом деле, мы подчиняемся расписанию служб все двадцать четыре часа в сутки. Наш устав, как и в великом аббатстве Фонтевро, создан по бенедиктинскому образцу, хотя есть и некоторые существенные изменения. Однако мы отличаемся от строго закрытых орденов в том смысле, что молитва в стенах монастыря – не единственное наше занятие. Мы служим общине и иными способами.
      – Когда меня пригласили пройти к вам, я увидел, как одна из сестер обучала какого-то мужчину передвигаться на костылях, – сказал Жосс. – И, возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, я слышал плач младенца.
      «Наблюдательный человек этот Жосс Аквинский, – подумала Элевайз, – заметить так много за считанные секунды, необходимые, чтобы пройти от ворот к галерее».
      – Вы не ошиблись. У нас есть больничный покой, это длинная пристройка позади церкви. Сестра Беата, которую вы видели, ухаживает за бывшим браконьером, он лишился ноги, попав в ловушку для человека. У нас также есть исправительный дом для раскаявшихся блудниц. Возможно, сэр, вы удивились бы, если бы узнали, как много бывших распутниц, познав материнство, захотели вернуться к целомудренной жизни.
      – Я рад это слышать. – Жоссу показалось, что в ее голосе сквозит обращенный к нему укор, о чем аббатиса на самом деле и не помышляла, поэтому он поспешил добавить: – Мне не хотелось бы, чтобы вы подумали, будто я проявляю излишнее любопытство, аббатиса Элевайз. Я упомянул о младенце только потому, что мне было странно услышать такие звуки…
      «…В женском монастыре», – повисло в воздухе невысказанное окончание фразы.
      – Прошу вас, нет никакой необходимости в объяснениях. – Аббатиса снова улыбнулась ему, на этот раз более искренне. – Одна из женщин, которые вверили себя нашим заботам, родила на прошлой неделе. Трогательный плач ее ребенка иногда и нас застает врасплох.
      – Больница, исправительный дом… – сказал Жосс, немного расслабившись. – У вас в Хокенли много работы.
      «Больше, чем вы полагаете», – подумала аббатиса с гордостью. Не будет ли еще большей гордыней, если она расскажет ему и об остальном? Наверное, будет. Но ведь она хочет поведать не о себе, а о сестрах, которые выполняют тяжелую работу и потому заслуживают признания.
      – Еще у нас есть дом для престарелых и немощных монахов и монахинь, а также небольшой дом для прокаженных.
      Последние слова Жосс воспринял точно так же, как воспринимали их все, кто слышал об этом впервые, и аббатиса сказала то, что всегда говорила, успокаивая слушателя:
      – Не беспокойтесь, сэр. Дом для прокаженных изолирован от общины, и мы счастливы, что три наши сестры по их собственной доброй воле решили уединиться с больными. Они, а также те из страждущих, кто находит в себе силы, присоединяются к духовной жизни общины, проходя особым коридором, закрытым для всех остальных, в отдельную часовню, которая примыкает к приделу нашей церкви. Опасность заразиться здесь не больше, чем где-либо еще, возможно, даже меньше, поскольку наши сестры отлично распознают первые симптомы проказы. Если у них возникает хоть малейшее сомнение, человека помещают в отдельную комнату, пока… Нет, не буду углубляться в лекарские подробности. В общем, пока сестры не уверятся в обратном.
      Жосс тряхнул головой. Собственно, он тряс ею уже несколько секунд, пока текла речь Элевайз.
      – Аббатиса, вы неверно поняли меня. Мой отклик на ваши слова был вызван не опасением и не ужасом. – Он умолк и потом поправил себя: – Во всяком случае, не столько этими чувствами, сколько… Я не могу утверждать, что защищен от страха перед недугом более, чем кто-либо другой. Но что действительно промелькнуло у меня в голове, так это мысль о том, какое тяжелое бремя работы несете вы и сестры. Какая ответственность лежит на ваших плечах!
      Аббатиса внимательно смотрела на Жосса, но не могла обнаружить ни тени неискренности, ни намека на лесть, ни стремления расположить ее к себе.
      – Мне и монахиням очень помогают братья-миряне, что живут с монахами у Святыни, – сказала Элевайз. – Они хорошие люди. Необразованные, но сильные и работящие. Они избавили нас от необходимости изматывать себя тяжелым трудом.
      – Я не слышал о них, – удивился Жосс. – Мне говорили только про монахов, которые заботятся об источнике со святой водой.
      – Они действительно заботятся о нем.
      Аббатиса старалась, чтобы ее голос звучал нейтрально. Нет необходимости открывать этому проницательному гостю, что одной из самых неотвязных ее проблем были пятнадцать монахов, живущих в долине, которые, похоже, возомнили, что если они обретаются так близко от благословенного источника Пресвятой Девы, то аура святости снизошла и на них, а потому все остальные должны преклоняться перед ними. Эта святость, в которую уверовали монахи, служила им защитой от тяжелой работы. Как выразился брат Фирмин, они были «Мариями», служащими Господу, или, в данном случае, его Святой Матери, а Элевайз и ее монахини – «Марфами»; ведь именно к Марфе некогда были обращены слова: «…Ты заботишься и суетишься о многом…»
      Обо всем этом аббатиса умолчала и продолжила:
      – Теперь вы понимаете, мой господин, почему у нас есть больничные покои и дома для страждущих?
      – Да, понимаю. Ведь рядом с аббатством располагается целебный источник.
      – Именно так. По преданию, тот самый первый заболевший торговец, которому явилась Святая Дева… Вы в курсе этой легенды? – Жосс кивнул. – Торговец рассказал, что Богоматерь похвалила его за то, что он приносил воду из источника страдающим от лихорадки товарищам, и еще поведала, что это лучшее лечение.
      – Значит, монахи обихаживают источник, – подвел итог Жосс.
      – Да. Они удовлетворяют непосредственные нужды тех, кто приходит за водой. Предоставляют крышу от солнца и дождя, а если холодно – согревающий огонь. Предлагают лавки, на которых можно отдохнуть, или скромное жилище для тех, кто хочет остаться на ночь. Набирают воду в кувшины и разливают ее в кружки пилигримов. А также дают духовное наставление тем, кто в нем нуждается.
      Жосс поймал ее взгляд. Аббатиса знала, что он скажет, еще до того, как Жосс произнес:
      – Похоже, в отличие от ваших монахинь, их жизнь не слишком обременена заботами.
      Он сумел уловить то, что она так старательно пыталась от него скрыть.
      «Я должна быть еще более осторожной, чтобы не дать своему возмущению вырваться наружу», – строго сказала она себе.
      – Монахи трудятся самозабвенно, – произнесла аббатиса, стараясь, чтобы ее слова звучали искренне.
      Жосс по-прежнему внимательно смотрел на нее, и в его карих глазах отчетливо виделось сочувствие.
      – Я не сомневаюсь в этом.
      Некоторое время оба молчали. Именно в эти мгновения Элевайз почувствовала, что между ними начала зарождаться симпатия.
      Затем Жосс Аквинский произнес:
      – Аббатиса, вы нарисовали совершенно четкую картину жизни в аббатстве Хокенли. Думаю, теперь я готов вновь просить вас рассказать мне все, что вам известно о последних часах Гунноры.
      Элевайз откинулась на спинку кресла и несколько секунд молчала, мысленно вернувшись в тот самый день. Без сомнения, это был запоминающийся день, ведь он оказался последним в жизни Гунноры на земле, предвестником ее ужасной ночной гибели, и все же – такой незапоминающийся.
      – Как я уже говорила, Гуннора была с нами меньше года, – начала аббатиса. – Это означает, что она все еще была послушницей. Мы предпочитаем, чтобы во время первого года в монастыре сестра проводила больше времени в молитвах, чем в практической работе общины. Нам важно, чтобы наши монахини надежно утвердились в духовной жизни аббатства. Пред ними лежат искушения, им предстоит суровая жизнь, и мы хотим вооружить их для этих испытаний, помогая им укрепиться в Боге.
      – Я понимаю, – ответил Жосс. – Это звучит разумно. Кроме того, год – совсем небольшой срок.
      – Действительно, небольшой. Послушница должна многому научиться.
      Жосс повернулся на хрупком стуле, пытаясь закинуть ногу на ногу, и вновь перед аббатисой мелькнуло видение мощной энергии, жестко сдерживаемой волей. Стул издал протестующий скрип. Жосс замер, потом медленно и осторожно поставил ногу на пол.
      Не без усилия вернувшись к разговору, аббатиса услышала его слова:
      – Ранее вы высказали мысль, что Гуннора не очень подходила для жизни в монастыре. Не могли бы вы пояснить это?
      – Я вовсе не хотела выступать в роли судьи, – поспешно ответила Элевайз. Но, Бог свидетель, именно в этой роли она и выступила! – Мне лишь кажется, что Гуннора больше остальных сопротивлялась постулатам монашеской жизни.
      Выражение лица Жосса по-прежнему оставалось вопросительным.
      – Бедность, послушание, целомудрие, – проговорила аббатиса. – Сестрам бывает трудно привыкнуть к этому. Молодые женщины – они приходят к нам, когда им еще нет двадцати лет, или когда им чуть больше двадцати, – должны победить естественные плотские наклонности. Женщинам постарше, которые вступают в орден после того, как побывали женами состоятельных мужей, очень тяжело спать на кровати из досок и носить простое черное платье. Многие, если не все, считают, что постоянное, не допускающее вопросов повиновение – тяжелый крест… – Аббатиса на мгновение умолкла. – Гуннора, да пребудет с ней Господь, не имела проблем с целомудрием, зато она никогда не прекращала сражаться с бедностью и послушанием. Она столь часто нарушала устав, что я покривила бы душой, если бы сказала, что за эти двенадцать месяцев она добилась хоть каких-то успехов. – Элевайз встретила взгляд Жосса. – Скоро она должна была дать свой первый постоянный обет. Я не собиралась разрешить ей это, сэр. Я хотела сказать Гунноре, со всей мягкостью, на которую способна, что пока не считаю ее готовой…
      Аббатиса опять заколебалась. Не будет ли предательством по отношению к монастырю, если она продолжит? Но Гуннора мертва, и чтобы выяснить, почему и каким образом ее убили, этот человек должен знать всю правду. Она тихо добавила:
      – Но, по мне, она вообще не была готова к монашеству и не стала бы монахиней – никогда.
      Жосс никак не откликнулся на эти слова. Но аббатиса знала, что он услышал и понял всю значимость сказанного ею. Молчание длилось несколько минут, затем Жосс спросил:
      – Ее последний день, вероятно, также был отмечен нарушениями Устава?
      – Возможно, хотя вовсе не обязательно, что все они доходят до моего сведения, если только я сама не становлюсь их свидетелем. Гуннора присутствовала на всех службах, внешне она ничем не отличалась от остальных сестер, но чувствовалось, очень сильно чувствовалось, что мысли ее витали где-то далеко. – Аббатиса наклонилась к Жоссу, пытаясь выразить то главное, что она увидела в Гунноре, и что имело бы значение для человека, не знавшего девушку. – Сэр, она находилась здесь по собственной воле, и тем не менее нельзя было отделаться от ощущения, что Гуннора считает свое присутствие в монастыре великим, щедрым подарком для всей общины. Когда дела шли хорошо, – неверно было бы сказать, что такого никогда не было, – у нее появлялось особенное выражение, что-то вроде высокомерной улыбки, как будто она заявляла: «Вот вам! Я могу сделать это, если пожелаю!» Но если кто-нибудь из старших сестер высказывал ей хотя бы мягкое порицание, Гуннора выслушивала его с лицом, словно вырезанным из камня. В самой ее неподвижности сквозило возмущение.
      Жосс кивнул.
      – У солдат это называется безмолвным неповиновением.
      – Именно!
      Выражение было как нельзя более точным.
      – Я помню, вы сказали, что у нее было несколько подруг.
      – Да, хотя, честно говоря, сама идея дружбы здесь не приветствуется. Какие-то особые отношения между монахинями порицаются, ведь двум или трем задушевным подругам очень легко забыть об остальных и не обращать внимания на потребность в общении более робких сестер. Тем не менее то, что вы говорите, по сути верно. Гуннору редко можно было увидеть в комнате отдыха, и не к ней первой обращалась монахиня, нуждающаяся в компании для прогулки за пределами аббатства. По моему разумению, в дни, предшествовавшие ее смерти, она проводила большую часть времени в убежище собственных мыслей, именно там она предпочитала находиться.
      – Что же произошло, чтобы она переменилась? – поинтересовался Жосс.
      – Появилась еще одна девушка, желающая стать монахиней. Она и Гуннора почувствовали симпатию друг к другу, хотя трудно понять, почему, ведь они были такие разные. Элвера – очаровательная юная девушка, и я до сих пор теряюсь в догадках, что привело ее сюда: призыв Господа или романтическое стремление покрасоваться в монашеском одеянии, подавая святую воду благодарным больным.
      Аббатиса встретилась взглядом с Жоссом и ответила на его улыбку.
      – Это случается довольно часто, сэр. Из огромного числа девушек и женщин, каждый год желающих присоединиться к нам, по крайней мере четверть со временем приходит к выводу, что призвание существовало только в их воображении.
      – И как же вы с ними поступаете?
      В голосе Жосса звучала искренняя заинтересованность. По всей видимости, ему доводилось командовать воинскими подразделениями, а значит, он не мог оставить без внимания такие деликатные вопросы управления людьми.
      – Каждый, кто стучит в нашу дверь, может войти. Но сначала все те, кого мы принимаем, должны пройти шестинедельный испытательный срок, в течение которого они вольны покинуть нас в любой момент. При абсолютной непригодности испытательный срок занимает не более двух недель. По истечении шести недель оставшиеся с нами становятся будущими послушницами, и начинается их обучение тому, что должна знать монахиня. Шесть месяцев спустя они дают несколько простых обетов и становятся послушницами. Если после года все складывается благополучно, они дают первый из постоянных обетов.
      – А какой срок, аббатиса, вы даете Элвере?
      Элевайз позволила себе усмехнуться.
      – Может быть, она не дотянет и до конца сегодняшнего дня.
      – Не разрешайте ей уйти, пока я не поговорю с ней! – быстро проговорил Жосс. – Если, конечно, позволите.
      – Да, пожалуйста.
      Аббатиса не сочла нужным спросить, зачем Жоссу понадобилось беседовать с Элверой. Она не сомневалась, что гость скажет это сам, и оказалась права.
      – Вы говорите, они дружили? – Аббатиса кивнула. – Получается, что женщина, которую на протяжении почти двенадцати месяцев вполне устраивала ее собственная компания, внезапно сблизилась с новенькой, причем эта новенькая явно не годилась ей в подруги. Когда у вас появилась Элвера?
      – Почти месяц назад. Она и Гуннора знали друг друга немногим более недели.
      – Слишком мало для возникновения столь странной привязанности.
      – Истинно так. Тем не менее мне даже приходилось напоминать Гунноре, что она не должна столь явно искать общества этой девушки. А утром того самого дня, когда она погибла, я услышала, как Гуннора и Элвера смеялись.
      – Смеялись…
      То, как Жосс произнес это слово, наводило на мысль, что он превратно понял аббатису.
      – Мы не запрещаем смеяться, – спокойно объяснила Элевайз. – Только всему есть место и время, не так ли?
      – Несомненно.
      – Рядом с больничным покоем, под окнами комнаты, в которой скорбящий муж сидит возле умирающей жены… – вряд ли это место для девичьего хихиканья.
      – О нет. Конечно, нет. – В голосе Жосса послышалось возмущение. – Во всяком случае, Гунноре следовало лучше владеть собой, ведь она пробыла у вас достаточно долго.
      – Да.
      Этот случай, незначительный, но весьма досадный, думала Элевайз, – хорошая иллюстрация того, что она пыталась высказать. Гуннора придерживалась только собственных правил. Она жила по ним и, казалось, даже не замечала нужды окружающих.
      Жосс что-то пробормотал. Поймав на себе взгляд аббатисы, он сказал:
      – Вы отчитали их за этот смех?
      – Это сделала не я. Сестра Беата кинулась к Гунноре и Элвере, чтобы утихомирить их и увести подальше от больничного покоя, но сестра Евфимия уже услышала шум. Я так поняла, что она позволила себе сказать что-то резкое. Сэр, она беззаветно заботится о пациентах. И о репутации больницы.
      – Я не сомневаюсь в этом. А что произошло дальше в этот день?
      – Лицо Гунноры приняло самое каменное из всех каменных выражений, и в том, с каким страданием она удалилась от Элверы и от всех нас, было, в сущности, нечто драматическое. Поразительно… – Казалось, Элевайз была удивлена собственным признанием. – Гуннора обладала редким даром. Человек, обвиняющий ее в чем-то, всегда испытывал чувство собственной вины. Даже тогда, когда Гуннора – как, например, в этом случае – была абсолютно не права. И каждый, кто выговаривал ей, пытался найти себе какое-то оправдание.
      – Значит, в тот вечер она ни с кем не говорила?
      – Думаю, что нет. Я не могу ручаться за весь вечер, поскольку я не могла все время находиться рядом с ней. Но я сидела возле нее за ужином, потом мы были вместе в комнате отдыха, но Гуннора решительно отвергала любые попытки втянуть ее в разговор. Казалось, она почувствовала облегчение, когда колокол позвал нас на Повечерие, и сразу после службы она отправилась спать.
      – Монахини не разговаривают после отхода ко сну?
      – Нет. Никогда. В спальне монахиням не разрешается общаться друг с другом.
      «Даже не буду объяснять, почему», – подумала Элевайз.
      – И никто не встает, не ходит, не покидает спальню?
      – Нет. Для зова природы каждой монахине отведено место за занавеской.
      – Ах… – Жосс слегка покраснел. – Аббатиса, я приношу свои извинения за вопросы, которые затрагивают столь деликатные стороны общинной жизни. Но…
      – Я понимаю, что они необходимы. Продолжайте.
      – Услышал бы кто-нибудь, если бы одна из сестер покинула свою постель? Вышла из спальни?
      Аббатиса задумалась.
      – Я бы ответила, что да, но я могу ошибаться. Наши дни такие долгие, что большинство из нас мгновенно крепко засыпает, пока колокол не призовет нас сначала в полночь на Утреню, а потом, на рассвете, – на Час первый.
      – В полночь Гуннора была на службе?
      – Да. А на Час первый она не появилась, это вызвало тревогу, и начались ее поиски.
      – Значит, она ушла вскоре после полуночи. – Жосс прикрыл глаза – возможно, чтобы лучше представить картину. – Давайте предположим, что, задумывая ночное путешествие, она вернулась на свое место после полуночной службы и приложила усилия, чтобы не заснуть. Скорее всего, она лежала полностью одетой, чтобы избежать риска поднять шум, если бы пришлось снова одеваться. Заметил бы кто-нибудь, если бы все так и произошло?
      – Нет. У нас нет привычки подглядывать друг за другом в спальне. К тому же свечи задуваются, как только мы возвращаемся туда после службы.
      – Итак, Гуннора дождалась, когда все уснули, бесшумно прошла через спальню, миновав всех спящих сестер…
      – Не всех. Кровать Гунноры третья от двери.
      – Понятно. Она открыла дверь, и…
      – Нет, дверь и так была открыта. Ночь выдалась душная, и мы предпочли оставить дверь распахнутой, чтобы в спальню проникало хоть немного свежего воздуха.
      – Ага… Хм… – Жосс снова прикрыл глаза. – Аббатиса, можете ли вы мне позволить осмотреть спальню изнутри?
      Элевайз знала, что он попросит об этом. И ответила просто:
      – Да.
      Она догадалась, что Жосс собрался предпринять. Он попросил аббатису, чтобы в этой длинной, пустой сейчас комнате была восстановлена обстановка той ночи. Она выполнила его просьбу – подперла дверь тем же самым камнем, опустила пологи нескольких первых каморок. Чистота и безукоризненный порядок в комнате порадовали ее; аббатиса была довольна, что сегодня ни одна сестра не оставила свою постель небрежно заправленной. Она показала Жоссу, где спала Гуннора. Он шагнул внутрь соседней каморки и вновь опустил полог.
      – А сейчас, аббатиса, не будете ли вы любезны… – сказал он.
      Элевайз приблизилась к кровати Гунноры. Было тревожно находиться там, где девушка провела свои последние, одинокие часы. Она сняла обувь и помедлила, считая до пятидесяти. Потом как можно тише подняла полог, проскользнула под ним, на цыпочках пробралась через спальню и вышла.
      Как и все монахини, она знала, что третья ступенька деревянной лестницы порой скрипит, поэтому шагнула со второй сразу на четвертую. Затем, по-прежнему с максимальной осторожностью, спустилась вниз.
      Спустя несколько минут, когда она уже обувалась, вверху на лестнице показался Жосс.
      – Я не слышал вас, – сказал он. – Мои глаза были закрыты. Я позвал вас, но вы не ответили, поэтому я понял, что вы уже снаружи. Я не слышал ни звука, – повторил он, – хотя я-то уж точно не спал! Я прислушивался к вашим шагам.
      – Я знаю.
      Элевайз почувствовала какое-то странное возбуждение от этого маленького открытия – оказывается, любая монахиня имеет прекрасную возможность покинуть спальню незамеченной!
      – Что дальше? – спросила она.
      Лицо Жосса помрачнело, и он хмуро сказал:
      – Теперь, пожалуйста, покажите мне, где ее нашли.
      Аббатиса повела его к задним воротам монастыря. Они выходили на тропинку, которая, извиваясь, вела вниз, в долину. Жосс и Элевайз прошли всего несколько ярдов, как впереди завиднелись крыши постройки над источником и домика монахов. Вскоре они свернули на менее протоптанную тропинку, которая спускалась все круче, по мере того как они приближались к долине.
      Аббатиса не была здесь с тех пор, как нашли Гуннору
      – Она лежала там, – показала Элевайз. – Прямо у тропинки. Под открытым небом, что было странно.
      – Да, – согласился Жосс. – Легко вообразить, что тот, кто убил ее, кем бы он ни был, постарался бы спрятать тело. Если бы убийство обнаружили позже, это явно было бы ему на руку – ну, скажем, у него было бы больше времени, чтобы исчезнуть.
      – Тело не просто не было спрятано, – медленно проговорила Элевайз. – Тут нечто большее. Все выглядело так, будто убийца определенно знал, что мы найдем Гуннору. Она была… подготовлена, – это было лучшее слово, которое аббатиса смогла подобрать.
      – Подготовлена, – повторил Жосс.
      – Руки и ноги были раскинуты так, чтобы тело походило на звезду… – Ох, как же тяжело было это вспоминать! – Такое впечатление, словно кто-то очень постарался, чтобы форма была по возможности более совершенной.
      – Чудовищно, – пробормотал Жосс. – Бесчеловечно и ужасно.
      Аббатиса не хотела продолжать, но знала, что должна рассказать остальное.
      – Ее юбки были откинуты к голове очень аккуратно. Я сразу заметила это. – Поняв, что она пропускает нечто важное, Элевайз добавила: – Не я нашла ее. Гуннору обнаружили два брата-мирянина, буквально через несколько минут после начала поисков. Я как раз шла сюда, когда услышала их крик. Я оказалась третьим человеком, увидевшим ее.
      – Понимаю. – В голосе Жосса слышалось сочувствие. – Но продолжайте, вы говорили о юбках.
      – Да. – Она сглотнула. – Верхняя и нижняя юбки были откинуты вместе. Их словно сложили трижды. Первую складку сделали на уровне колен, вторую – на уровне бедер, третья легла поперек живота. Как вы уже знаете, вся нижняя половина тела Гунноры была обнажена. И испачкана кровью.
      Голос аббатисы дрожал. Она стиснула зубы, уповая, что Жосс не будет спрашивать ни о чем, пока к ней не вернется самообладание. А он и не спрашивал. Вместо этого Жосс медленно прошелся по тому месту, где была найдена Гуннора. Даже Элевайз, видевшая все собственными глазами, уже не могла показать, где именно лежала мертвая девушка. Небольшое количество крови, просочившееся в траву, давно смешалось с землей. Множество сапог и башмаков затоптали место преступления. Аббатиса не могла понять, что Жосс собирался извлечь из своего длительного осмотра. Может, он просто давал ей время прийти в себя.
      Наконец Жосс подошел к аббатисе и стал рядом.
      – Я слышал что-то о кресте, украшенном драгоценными камнями, – тихо сказал он.
      – Да, они нашли его здесь, у изгиба тропинки. – Элевайз показала рукой.
      – Изнасилование, которого не было, и украденный крест, который остался возле трупа… Непонятно, почему. Разве только какая-то случайность… Ведь убийцу никто не преследовал.
      – Из наших – никто, – подтвердила Элевайз. – Возможно, его видел кто-то еще.
      – Кто-то, кто предпочитает не трубить на всех углах, что он присутствовал здесь глубокой ночью?
      – Совершенно верно.
      – Хм, – сказал Жосс. И, пройдя несколько шагов, снова. – Хммм…
      – И вот еще что, – обратилась к нему аббатиса. – Насчет креста…
      Жосс повернулся и настороженно посмотрел на нее.
      – Что?
      – Это не был крест Гунноры. Действительно, он был очень похож на ее крест, такая же оправа, и рубины такого же размера и цвета. Но Гуннора отдала мне свой крест несколько месяцев назад и попросила вместо него крест из простого дерева.
      – Да? Зачем?
      Объяснить не составило труда:
      – Чтобы демонстрировать свою бедность, я полагаю.
      Очень показной жест, подумала тогда Элевайз, и пользы от этого обмена никакой, поскольку Гуннора особо попросила Элевайз сохранить для нее крест в надежном месте. Было бы гораздо убедительнее, если бы она попросила аббатису продать чудесную вещицу и использовать выручку для бедняков.
      – Значит, когда Гуннора умерла, на ней не было ее собственного драгоценного креста?
      – Нет.
      Тот крест по-прежнему лежал в укромном месте в комнате Элевайз, она недавно проверяла. А теперь и второй, найденный возле Гунноры, был там же, вместе с первым.
      – Деревянный крестик все еще был на ее шее, но каким – то образом он соскользнул под лопатку. Вероятно, лишь другой монахине пришло бы в голову поискать его там.
      – Изнасилование, которого не было, – задумчиво повторил Жосс, – и теперь кража, которой не было.
      Он пристально посмотрел на Элевайз.
      – Аббатиса, похоже, единственное, с чем мы остались, это – убийство.

      Они шли бок о бок вверх по склону холма, возвращаясь к аббатству. Жоссу не приходилось слишком укорачивать шаг, – Элевайз была высокой женщиной.
      С этой стороны аббатство не представляло собой такой уж неприступной крепости. Что же, вполне понятно, подумал Жосс. Ворота, сквозь которые он вошел в монастырь, смотрели на дорогу, и даже в том случае, если дорога была малоезжей, хозяйства такого размера и такой значимости, как аббатство Хокенли, обычно подчеркивали свою внушительность высокими стенами и крепкими воротами, которые по ночам запирались на замки и засовы.
      Отсюда, из зеленеющей долины, чье спокойствие недавно было нарушено злодеянием, аббатство выглядело менее грозным, а его ворота, продолжал размышлять Жосс, вряд ли представлялись серьезным препятствием для того, кто вознамерился бы проникнуть внутрь. Впрочем, и это было понятно – часть общины жила внизу, в долине, и им, вероятно, требовался более свободный доступ на главную территорию.
      В любом случае, это было пищей для размышлений.
      Пока они приближались к воротам, Жосс продолжал вглядываться в аббатство. Теперь, когда он побывал внутри, он уже мог детально представить, как там располагались отдельные постройки. Отсюда, впрочем, как и с дороги, было видно, что самое высокое здание – это церковь; вдоль одной ее стороны тянулось, как Жосс теперь знал, больничное крыло. К другой стороне примыкала длинная постройка, в которой монахини спали. Она была немного выше, чем больничное крыло. Жосс вспомнил короткую лестницу, по которой ему и аббатисе пришлось пройти, чтобы оказаться у двери. Жосс заключил, что должна быть еще одна лестница, ведущая из спальни прямо в церковь, – для того чтобы сестры, услышав призыв колокола, могли прямо из постелей отправиться на ночную службу.
      Постройки, с трех сторон окружавшие внутренний двор, включали, как Жосс хорошо помнил, маленькую комнату аббатисы, а также, судя по всему, трапезную и исправительный дом. Когда он въезжал в главные ворота, конюшня и строения, более всего похожие на мастерские и кладовки, были справа; слева располагался домик привратницы.
      Теперь он изучал остальные здания. Расположенные возле задней стены аббатства, они возвышались перед ним. Слева от церкви, совсем близко от нее, стояли два здания. Одно, казалось, было просто пристроено к церкви; другое, поменьше, располагалось отдельно, там, где боковая и задняя стены аббатства соединялись, образуя угол.
      Судя по уединенности здания, это был дом для прокаженных. Если так, то оттуда закрытый проход должен был вести к той части церкви, которая предназначалась исключительно для нужд прокаженных и ухаживающих за ними сестер. Жосс горячо надеялся, что ему никогда не придется вести расследование в этой части обители.
      Довольный тем, что он составил мысленную схему зданий аббатства, Жосс вновь вернулся к убийству.
      После нового признания аббатисы его мозг заработал с удвоенной силой. Богатый крест, оставленный на месте преступления, – нет, заранее предназначенный для того, чтобы он остался там, так как мертвой женщине этот крест не принадлежал, – мог означать только одно: кто-то еще раз попытался спутать все факты. Сделать так, чтобы убийство Гунноры выглядело как неудавшийся грабеж, равно как убийца приложил все силы, чтобы преступление походило на изнасилование.
      Жосс все больше убеждался в том, что человек, перерезавший горло девушки, явно не был мелким подонком, выпущенным из местной тюрьмы. Если только не предположить, что в стенах тюрьмы содержался кто-то с куда более изощренным умом, чем у заурядного браконьера, мелкого карманника, овцекрада или пьяницы, позволившего кулакам взять верх над здравым смыслом.
      «Моя работа здесь окончена, – думал Жосс, когда они с аббатисой достигли монастырских стен. – Я мог бы вернуться в Тонбридж, сообщить местным властям о моих находках, и от домыслов о милосердном жесте короля Ричарда, приведшем к жестокой смерти, не останется и следа. Местные власти, так же как и я, признают, что это убийство – нечто гораздо большее, чем просто грабительское нападение, совершенное в минутном порыве и случайно закончившееся смертью».
      Однако Жосс хорошо знал, что ему пока еще не время возвращаться в Тонбридж. Насколько основательнее была бы выполнена его задача, насколько более достойными похвалы были бы его действия, если бы он мог указать не только на то, кто не совершил это преступление, но и на то, кто совершил его.
      Что ж, если он намерен идти до конца – и эту мысль поддерживало все его существо, – то следующий шаг ясен. Неприятный шаг, ввиду стоящей жары тем более неприятный, но – совершенно очевидный.
      – Аббатиса Элевайз…
      До этого момента они шли молча. Жосс еще отметил про себя, что монахини вообще – замечательные попутчицы, если нужно что-нибудь обдумать. Особенно – он немного повернулся, чтобы взглянуть на аббатису – вот эта, чей высокий лоб и проницательные глаза так ясно свидетельствуют об интеллекте.
      – Да, – отозвалась она, легким наклоном головы поблагодарив Жосса за то, что он учтиво остановился, пропуская ее в ворота.
      – Аббатиса, я должен просить вас разрешить мне одно дело… К великому сожалению, это крайне необходимо. – Он умолк. Боже, правильно ли это? Необходимо ли это? Уже не в первый раз Жосс пожалел, что у него нет необходимого опыта. Как бы он хотел, чтобы его крещение в купели расследования состоялось раньше, а не сейчас.
      Но даже если Жосс и ощущал себя новичком в раскрытии жестоких преступлений, ему было не занимать здравого смысла и логики, которые подсказывали ему то, о чем он собирается просить, очень важно. И, прежде чем он смог передумать, Жосс сказал:
      – Мадам, я должен увидеть тело.
      Элевайз ответила не сразу, но Жосс обратил внимание, что она неожиданно свернула в сторону церкви. Над входом он увидел великолепный резной тимпан.
      – С тех пор как ее нашли, прошло около двух недель, – сказала аббатиса.
      – Да, я знаю.
      – И сейчас июль, сэр. Необычно жаркий июль.
      – Да, это так.
      Они стояли перед церковными дверями. Аббатиса внимательно смотрела на него, загораживаясь рукой от яркого солнца. Жосс выдержал ее пристальный взгляд, совладав с искушением стыдливо опустить голову, как если бы его поймали на непристойных мыслях. Он не мог прочитать выражение ее лица: казалось, оно просветлело. Улыбки, растягивавшей полные губы Элевайз и создававшей ямочки на щеках, сейчас не было, и только по ее отсутствию он понял, что уже привык считать улыбку характерной чертой аббатисы.
      Он был уже готов повторить свою просьбу и объяснить ее причины, но тут аббатиса протянула руку и приподняла тяжелую щеколду.
      – Я покажу вам дорогу, – спокойно сказала она.
      Жосс последовал за аббатисой вниз по короткой лестнице, ведущей в церковь. Она преклонила колени, он сделал то же самое, затем Элевайз прошла нефом мимо тщательно отгороженного помещения, судя по всему, боковой часовни – часовня для прокаженных? – потом, не доходя пяти шагов до алтаря, повернула налево и открыла другую, совсем маленькую дверцу. За ней также была лестница, но уже не широкая, с низкими каменными ступенями, а узкая и крутая винтовая, сделанная из дерева.
      Когда аббатиса открыла ту маленькую дверь, запах, едва заметный в церкви, усилился десятикратно.
      Она осторожно спускалась по лестнице. Над ее плечом Жосс видел мягкое сияние свечи. Они вошли в низкий склеп, сводчатый потолок которого поддерживали массивные каменные колонны. Внезапно у Жосса возникло ощущение, что он погребен глубоко под землей и весь камень, оказавшийся наверху, давит на него своим невообразимым весом. Пещерный ужас пронзил Жосса, он почувствовал легкое покалывание, словно все маленькие волоски на его спине и шее встали дыбом.
      – В склепе всегда очень холодно, даже сейчас, в середине июля. – Спокойный голос аббатисы вернул Жосса к реальности. – Мы решили, что лучше всего положить Гуннору здесь, пока мы ждем от ее семьи указаний насчет похорон.
      Это она могла бы и не объяснять. Жоссу тоже было бы трудно сосредоточиться на богослужении, ощущая рядом безмолвное и зловонное соседство. Правильно – а для его целей тем более правильно, – что Гуннору положили в холодном склепе.
      Он сглотнул и сделал шаг по направлению к гробу, стоявшему на простых похоронных носилках. Гроб был сбит из необтесанных досок, не столько пригнанных друг к другу, сколько грубо сколоченных. Крышку прибили шестью гвоздями. Жосс огляделся в поисках какого-нибудь инструмента, чтобы вытащить их – глупец, и как он не подумал об этом раньше! – и уже собирался объявить, что он сходит и найдет что-нибудь подходящее, как аббатиса молча показала ему на угол. Тот, кто сколачивал гроб, оставил несколько досок и аккуратно сложил их под лестницей.
      Жосс выбрал увесистую планку – вероятно, отвергнутую из-за ее толщины – и, стараясь соразмерять силы, чтобы не свалить гроб с носилок, принялся бить снизу толстым концом доски по краю крышки, пока не образовалась щель, куда можно было просунуть тонкий конец. Аббатиса, практичная женщина, осознав нелегкость задачи, подошла к изголовью гроба и придержала его.
      Теперь Жосс мог прибегнуть к тяжести собственного тела. Налегши на доску, он надавил изо всех сил. Послышался зловещий скрип. Доска начала гнуться. Краем глаза Жосс заметил, что аббатиса крепче ухватила гроб, будто предугадала следующее движение и приготовилась к нему. Переместив руки ближе к краю рычага, Жосс глубоко вдохнул, напряг мышцы и снова навалился на доску.
      Гроб накренился и едва не свалился с носилок, но аббатиса удержала его. Не было никакой нужды проверять, была ли последняя попытка успешной: запах все сказал за себя.
      Аббатиса прикрыла лицо широким рукавом и, взяв Жосса за руку, потянула к дальней стене склепа.
      – Через некоторое время губительный воздух рассеется, – спокойно объяснила она.
      Это было разумно. Оказалось, что склеп хорошо проветривается, пламя свечи колебалось в едва заметном потоке воздуха. Стоя рядом с аббатисой, Жосс осмотрел гроб. С того края, где он поработал рычагом, крышка приподнялась на ладонь. Теперь ее было легко снять.
      Когда запах умерился – или он действительно стал слабее, или я просто привык к нему, печально подумал Жосс, – они с аббатисой подошли к гробу и столкнули крышку.
      В сущности, он не знал, что ожидал увидеть. Жосс видел мертвые тела и раньше, видел их во множестве, видел отвратительные увечья, нанесенные войной, видел распухшие трупы, пролежавшие слишком долго на залитом солнцем поле сражения, видел полусгнившую плоть, кишевшую личинками мух. Он был готов ко всему.
      Хотя тело Гунноры уже начало разлагаться, смерть все же не сильно изменила его. Белые руки и лицо – единственная видимая плоть – имели зеленоватый оттенок; на правой руке, лежавшей поверх левой, кровеносные сосуды обесцветились.
      Кто-то закрыл веки Гунноры, но искаженный ужасом рот более чем восполнял то выражение, которое могло быть в мертвых глазах.
      – Она умерла в муках, – пробормотал Жосс.
      – Именно так, – тихо ответила аббатиса. – Вам надо увидеть рану, ставшую причиной смерти.
      И снова бесстрастный голос Элевайз подействовал на него успокаивающе.
      – Да, конечно, – сказал Жосс.
      Он смотрел, как ее быстрые проворные руки откидывают покрывало и развязывают барбетту покрывавшую ровный лоб, ощупывают концы вимпла, аккуратно приколотые к коротким волосам Гунноры.
      Аббатиса приспустила вимпл и уложила его на холодной груди мертвой монахини.
      Глазам Жосса открылась страшная рана, пересекавшая горло Гунноры.
      На мгновение его охватила слабость, тяжелая каменная плита под ногами внезапно вздыбилась, став опасным и ненадежным склоном. Жосс заставил себя собраться. «Гуннора мертва, – сказал он себе твердо. – Мертва. Лучшая услуга, которую я могу ей теперь оказать, – это найти ее убийцу».
      Подавшись вперед, он склонился над трупом. Рана тянулась от одного уха к другому – ровный симметричный разрез, безжалостно рассекший кровеносные сосуды и дыхательное горло. «Теперь можно только гадать, от чего она умерла, – отстранений подумал Жосс, – от потери крови или от удушья». Он внимательно осмотрел края раны. Любопытно…
      Жосс видел много людей, убитых или раненных мечом, и обычно он мог легко определить, правую или левую руку использовал нападавший, особенно если тот искусно владел мечом. Рана всегда была глубже с той стороны, на которую пришелся удар, – вся тяжесть оружия обрушивалась на это место.
      Но разрез на тонкой шее Гунноры был таким же ровным, таким же совершенным, как лунный серп. Кто-то нанес удар необычайно аккуратно. Даже артистично. Как странно!
      Это наблюдение подсказало ему взглянуть на руки Гунноры. Жосс закатал широкие рукава, пытаясь свернуть их так же аккуратно, как аббатиса покрывало и вимпл. Пусть он и распорядился нарушить упокоение мертвой девушки, но во всяком случае он должен был выказать уважение. Жосс ощущал на себе взгляд аббатисы, однако она не вмешивалась. Почувствовав, что его усилия оценены по достоинству, Жосс склонился над руками Гунноры.
      На левом запястье виднелась маленькая царапина. Ранка была давнишней; корочка частично отвалилась, и Жосс подумал, что этого не произошло бы, если бы царапина была нанесена в момент убийства. Ногти были обкусаны, ногтевая кожица на указательном пальце правой руки казалась содранной, наверное, при жизни эта ранка особенно досаждала Гунноре. Иных повреждений на руках не было.
      – Взгляните, аббатиса, – сказал Жосс. – Взгляните на ее руки.
      Аббатиса осмотрела кисти Гунноры и произнесла:
      – Она не пыталась бороться.
      – Совершенно верно. Если бы она сопротивлялась, пытаясь отвести от себя нож, на руках остались бы следы.
      Жосс нахмурился, пытаясь разобраться, что это значит. Может, в момент нападения Гуннора была без сознания? Или спала? Или… или что?
      Или нападавший был не один.
      Жосс снова взялся за рукава, отдернул их еще выше, внимательно осмотрел руки Гунноры и… увидел то, что искал.
      – Взгляните, – обратился он к аббатисе.
      На белой коже виднелись маленькие синяки, два на правой руке, четыре – на левой.
      Не задумываясь над тем, уместно ли то, что он делает, Жосс подбежал к аббатисе, встал позади и схватил ее руки.
      – Вы видите? Ее держали, вот так, сзади. Настолько крепко, что от пальцев остались синяки.
      – Один человек держал Гуннору, а другой перерезал ей горло, – сказала Элевайз с бесконечной скорбью в голосе.
      Стоя позади аббатисы и все еще сжимая ее руки, Жосс вдруг почувствовал, как она словно бы обмякла. Затем, словно одновременно осознав неприличие их позы, оба сделали по шагу – он назад, а она вперед. Руки Жосса опустились, и он был готов принести извинения, когда аббатиса заговорила.
      – Вы хотите и дальше осматривать труп? – быстро спросила она.
      «Труп», – заметил Жосс. Наверно, легче упоминать Гуннору как труп.
      – Думаю, нет. Я вполне удовлетворен словами вашей лекарки, что была создана лишь видимость изнасилования.
      Жосс заметил, что аббатиса облегченно вздохнула.
      Он медленно обошел вокруг гроба. Несомненно, было что-то еще, что ему нужно было проверить, но что? Жосс рассеянно взглянул на аббатису. Она поправила облачения мертвой девушки, подложила под ее скрещенные руки простое деревянное распятие, разгладила покрывало, чтобы оно лежало безукоризненными складками…
      Ага, вот что.
      – Могу я взглянуть на ее ноги?
      Вопрос, появившийся в глазах аббатисы, так и не прозвучал. Вместо этого она приподняла край юбки Гунноры, обнажив маленькие ступни в узких кожаных туфельках.
      Подошвы были холодными. Дотронувшись до одной из них пальцем, Жосс почувствовал влажность. Ну да, ведь она ушла глубокой ночью. Конечно, ее туфли могли быть мокрыми от росы. Он осмотрел ступни, затем лодыжки. Кожа была чистой.
      – Ее тело обмывали? – спросил он.
      – Разумеется. Ведь оно было в крови.
      – Да, конечно. Я имею в виду ноги. Ступни.
      Элевайз пожала плечами.
      – Не могу сказать наверняка. Полагаю, что да.
      Жосс почувствовал, что аббатиса преодолела свое нежелание задать следующий вопрос:
      – Почему это важно?
      – Я вот думаю, аббатиса… Я думаю об этом постоянно… Что монахиня могла делать глубокой ночью за пределами своей спальни? За пределами монастыря? Как далеко лежал ее путь? Она встретила свою смерть поблизости от аббатства, это верно, но шла ли она отсюда или возвращалась обратно? Я спросил о ее ногах, потому что хочу знать, не сходила ли она с тропинки. А ведь если бы ее путь лежал дальше Святыни, ей пришлось бы это сделать, и тогда она неизбежно должна была бы пройти по высокой траве. Я ожидал, что найду какие-нибудь следы на ее ногах, на подоле. Уж наверняка ее туфли промокли бы насквозь.
      Аббатиса несколько раз кивнула.
      – Да, да! Вы правы – тропа тянется только до Святыни и дома монахов, и еще до маленького пруда, который за Святыней. Та тропинка, на которой нашли Гуннору, гораздо уже. По ней мало ходят.
      Итак, ответ на один из вопросов был найден. Какую бы задачу ни ставила перед собой Гуннора той ночью, она не уходила далеко. Но, как и в любом другом деле об убийстве, ответ на один вопрос порождал новые. Закончила ли она то, что собиралась сделать? Или была убита раньше?
      Жосс отметил, что аббатиса снова поправила одеяние Гунноры. Затем она подошла к нему, и некоторое время они стояли, молча глядя на мертвую девушку.
      Жосс понимал, что больше он ничего здесь не узнает. Пришло время оставить Гуннору наедине с вечностью. Жосс шагнул вперед, поднял крышку и положил ее на гроб. Вставив гвозди в оставшиеся после них отверстия, он с помощью доски снова заколотил гроб и вернулся к аббатисе.
      Только после этого, словно дождавшись беззвучного разрешения, они направились к выходу и поднялись по винтовой лестнице.
      – Я старалась устроить так, чтобы кто-нибудь всегда находился рядом с телом, – сказала Элевайз, когда они вышли из церкви, столь же пустой, как и ранее. – Но это все длится уже очень долго. Я видела, что бдения угнетающе действуют на моих сестер. Когда они, сменяя друг друга, сидели возле бедной Гунноры, ужас события просто заволакивал их разум. – Аббатиса слегка пожала плечами. – В общем, я больше не настаиваю на этом.
      – Мудро, сказал бы я, с вашего позволения, – ответил Жосс. – Возможно, ощущение того, что она покинута, что никто из семьи не пришел за телом, лишь усиливает мучительность боли.
      – Вы правы, мой господин. Ведь то, что до сих пор нет ответа, это странно, не так ли? Разумеется, я послала сообщение сразу же, и отсюда до поместья родителей Гунноры, самое большее, один день пути. Я знаю, что мое письмо получено, посыльный доложил мне об этом.
      – А он сказал, как было воспринято известие? То есть, я уверен, что для домашних Гунноры это было большое потрясение, но…
      – Посыльный – это был один из братьев-мирян – сказал, что отец действительно выглядел потрясенным. Странность в том, что, по словам брата-мирянина, этот человек был потрясен еще до того, как брат успел сойти с коня.
      – Иначе говоря, вы полагаете, он все понял в мгновение ока? Догадался, что всадник, прискакавший на загнанной лошади из аббатства, где живет его дочь, принес плохую весть?
      – Возможно. – Аббатиса нахмурилась. – Да, быть может, все так и было. Однако не странно ли…
      Жосс выждал паузу.
      – Что вы хотели сказать? – Элевайз опять пожала плечами.
      – У брата-мирянина сложилось впечатление, что отец так и не понял, о чем идет речь. Посыльный взял на себя труд повторить свою новость в присутствии двух домашних слуг.
      – И во второй раз тоже не последовало никакого ответа?
      Аббатиса едва заметно улыбнулась, словно даже она с трудом верила в то, что предполагала.
      – Это и есть самое странное во всей истории. Отец, как сказал брат-мирянин, просто отмахнулся от него. У посыльного создалось стойкое впечатление, что отец был озабочен чем-то еще и эта страшная новость о дочери – лишь досадная помеха.
      – Помеха… – эхом откликнулся Жосс. – Да, странно… Вы полностью доверяете словам посыльного? Он не из тех, кто приукрашивает историю ради красного словца?
      – Ни в коей мере! – с жаром воскликнула аббатиса. – Брат Савл – замечательный человек, надежный, достойный доверия и очень наблюдательный.
      Она остро взглянула на Жосса, словно спрашивая: а иначе зачем же мне было посылать именно его?
      – Прекрасно. Тогда давайте спросим себя, почему отец воспринял новость о смерти дочери – более того, об убийстве дочери – лишь как досадную помеху, отвлекающая его от более важных дел?
      – Дел, которые и без того огорчили его, – добавила Элевайз.
      – Да. Именно так.
      Они отошли от церкви и стояли теперь в тени галереи. Жосс был уверен, что аббатиса, как и он, наслаждалась возможностью дышать чистым теплым воздухом. Элевайз направилась было к дверям в левом крыле здания, но остановилась и жестом пригласила Жосса следовать за ней.
      – Давайте подумаем над этим по пути к трапезной, – сказала она.

      Дневная трапеза – все тот же превосходный хлеб, на этот раз поданный к овощной похлебке, содержащей несколько кусочков баранины, – проходила в тишине, нарушаемой лишь мелодичным голосом монахини, читающей Евангелие. Это была притча о талантах. Жосс решил, что для него она имеет особый символический смысл. Призыв использовать свои таланты пришелся ко времени, и его пошатнувшаяся было уверенность в своих силах возросла, когда Жосс напомнил себе, что, несмотря на неопытность, он довольно сообразителен и мозги у него в порядке.
      Вот как раз мозгам он и дал работу, поедая овощи с бараниной.
      Жосс внимательно оглядел собравшееся общество, стараясь, чтобы его интерес остался незамеченным. Шестьдесят восемь монахинь размещались за длинным главным столом, еще семнадцать сидели за столом поменьше, отделенным от основной трапезной перегородкой. Итого, восемьдесят семь женщин вместе с аббатисой и монахиней, читающей Евангелие. Плюс, напомнил он себе, три монахини, которые избрали уединение в больнице для прокаженных, и, возможно, десять или двенадцать сестер, дежурящих в больничном покое, пока остальные принимают пищу. Значит, приблизительно около сотни.
      Может ли одна из них быть убийцей?
      Рассматривая женские лица, он не мог заставить себя поверить в это. Жосс мог разглядеть почти всех женщин – лишь одна или две сестры склонились над своими тарелками, и их лица не были видны за покрывалами. Ни у одной не было выражения, которое нельзя было бы назвать спокойным и довольным, если не сказать безмятежным. Перед Жоссом были женщины всех возрастов: от принявших постриг монахинь средних лет и старше, которые носили черные покрывала, до юниц в белых покрывалах послушниц – лишь одна из них, казалось, едва перешагнувшая порог своего двадцатилетия, была в простом черном одеянии, говорившем о том, что эта девушка поступила в монастырь совсем недавно. Может, она и есть та самая «неподходящая» Элвера, подумал Жосс, которая подружилась с погибшей монахиней? Из всех женщин, которых Жосс видел здесь, только она проявляла какие-то признаки огорчения; кожа вокруг ее глаз была красноватой. Жосс перехватил ее быстрый, брошенный в его сторону взгляд; девушка тотчас опустила глаза, едва заметив, что он изучает ее.
      Жосса растрогало, что хоть кто-то проливает слезы по Гунноре.
      К тому времени, когда трапеза закончилась и он встал, чтобы присоединиться к молящимся монахиням, Жосс уже определенно решил, каким будет его следующий шаг.
      Аббатиса Элевайз, казалось, ничуть не удивилась, когда Жосс, выходя вместе с ней из трапезной, объявил о своем намерении увидеть семью Гунноры, если только аббатиса поведает ему, где приблизительно находится их дом.
      – Я сообщу вам, – сказала Элевайз. – Проводите меня до моей комнаты, и я расскажу, где они живут и как туда добраться. Полагаю, – добавила она, обернувшись, – что вы последовательны в ваших шагах.
      Когда они очутились в тишине маленькой комнаты настоятельницы, Жосс проговорил:
      – Могу я задать вам еще один вопрос, аббатиса?
      Она опустила голову, что он расценил как разрешение.
      – Несколько монахинь во время дневной трапезы сидели отдельно… Я не смог понять, почему.
      Элевайз улыбнулась.
      – Вы спрашиваете себя, есть ли этому какое-нибудь страшное объяснение? Думаете, они впали в немилость из-за какого-то отвратительного поступка? Или, возможно, заражены от пациентов чумой или сифилисом?
      – Ничего подобного! – запротестовал Жосс, впрочем, не слишком искренне.
      – Они – сестры-девственницы, – спокойно ответила Элевайз. Все следы веселья исчезли с ее лица. – Как и в аббатстве Фонтевро, наша община разделена. У нас есть отдельные жилища для монахинь, в зависимости от того, какую жизнь в Боге выбрали сестры. Большинство предпочитает более легкий путь – тот, что принят в монастыре Марии Магдалины. Многие из нас жили полной жизнью в миру и не считают себя достойными пребывать с одним лишь Богом. Но те сестры, жизнь которых в миру была безупречной, те, которые, даже перед тем как надеть покрывало монахини, жили тихо, скромно и целомудренно, могут избрать уединение в доме Пресвятой Девы, где они и проводят свои дни и большинство ночей в созерцании и единении с Богом.
      Жосс чистосердечно кивал, хотя какая-то часть его разума недоумевала: что же это за жизнь?
      – И такие монахини, я имею в виду сестер-девственниц, не присоединяются к вам даже во время еды?
      – Устав гласит, что для них лучше всего не прикасаться к тем, кто одной ногой остался в миру. Они молятся отдельно от нас в часовне, живут в отдельном помещении; их маленький дом примыкает к часовне Пресвятой Девы.
      Взгляды Жосса и Элевайз встретились, и, предугадав следующий вопрос, аббатиса сказала:
      – У Гунноры не было никаких контактов с кем бы то ни было из сестер-девственниц. Будьте уверены, ни одна из них даже не слышала о существовании Гунноры.
      «А значит, – казалось, добавила она, – вы можете вычеркнуть этих семнадцать женщин из вашего списка подозреваемых».
      Словно услышав это, Жосс со всей серьезностью сказал:
      – Благодарю вас, аббатиса Элевайз. Я поступлю именно так.
      Она попрощалась с Жоссом в своей комнате, пожелав ему безопасного путешествия и Божьей помощи. Затем, с приятным чувством того, что заслужил ее одобрение, несмотря на некоторые особо назойливые вопросы, Жосс вышел и направился в конюшню.
      Там трудилась одна из монахинь. Поверх ее платья был повязан передник из мешковины. Засученные рукава платья демонстрировали мышцы, которыми гордился бы любой моряк. Монахиня вычищала навоз – она управлялась с вилами легко и ритмично, что говорило об их длительном знакомстве.
      – Я накормила вашего коня, – сказала монахиня, когда Жосс поприветствовал ее и объявил, что должен ехать. – Вычистила его и все такое прочее. Полагаю, он и не думал, что сегодня снова придется работать. Сами увидите, какой он резвый. – Монахиня улыбнулась, показывая отсутствие нескольких зубов сбоку. – Я хотела, чтобы ваш конь присоединился к нашей компании. Он выглядел бы среди них как король.
      Жосс посмотрел в сторону загона, на который показала монахиня. Его коренастый, дружелюбный на вид конь вопросительно поднял голову. Рядом стояли изящно сложенный, но коротконогий пони – слишком маленький для сестер, за исключением самых хрупких из них, – и мул. Жосс понял, что сестра имела в виду.
      – Благодарю вас за заботу о нем, – сказал он.
      В любой другой конюшне Жосс предложил бы монету или две, но в женском монастыре такое казалось неуместным. Он решил отплатить комплиментом.
      – У вас опрятная конюшня, – заметил Жосс, – и в ней чудесно пахнет, сестра…
      – Сестра Марта, – подсказала монахиня. – Благодарю вас, сэр рыцарь.
      – Жосс Аквинский, – добавил он.
      Она снова улыбнулась.
      – Я знаю. Знаю также, зачем вы здесь, и могу предположить, куда вы сейчас направляетесь.
      Улыбка исчезла с лица монахини, она придвинулась к нему ближе, лицо ее было напряжено.
      – Найдите его, сэр. У меня не было огромной любви к Гунноре, Господь накажет меня за недостаток милосердия, но ни одно создание не заслуживает такой участи.
      Он перехватил взгляд ее честных голубых глаз.
      – Я сделаю все, что в моих силах, сестра Марта. Даю вам слово.
      Энергично кивнув, словно соглашаясь, что слово рыцаря ей подойдет, сестра Марта вновь принялась вычищать конюшню.
      Поместье отца Гунноры располагалось примерно в восемнадцати милях к юго-востоку от Хокенли. Выехав через час после полудня, Жосс прибыл на место уже в сумерках. Усадьба находилась недалеко от города Ньюэнден, и можно было заночевать там. Этим вечером Жосс намеревался увидеть родной дом Гунноры, собрать как можно больше впечатлений, а затем вернуться на постоялый двор. Семье он представится утром.
      Еще в пути Жосс подумал, что в его интересах лучше не привлекать к себе внимания. Он остановился и спешился. Вытащил из дорожной сумы легкий и видавший виды плащ, а вышитую тунику, сняв с себя, убрал в суму. Держа плащ на вытянутых руках, Жосс критически осмотрел его. Действительно, весьма поношен, но все еще подозрительно хорошего качества. С легким вздохом он бросил плащ на дорогу и втоптал в пыль. Затем отряхнул и надел. Накинул капюшон, так чтобы тень падала на лицо: дневное солнце было сильным.
      Инструкции аббатисы оказались точными, и Жосс легко нашел дорогу в Уинноулендз, лишь однажды ему пришлось обратиться за помощью.
      «Странно, – подумал Жосс, покидая группу домишек, где он переговорил с пожилым человеком, натужно крутившим рукоятку колодезного ворота. – Когда я въехал во двор, старина показался вполне дружелюбным. Я уже подумал, что он вот-вот предложит мне воды. Но, как только я упомянул Уинноулендз, он переменился в лице».
      Решив не обращать внимания на суеверия старика, возможно, и придурковатого, и сохранять свежесть рассудка, Жосс двинулся дальше.
      Поместье Уинноулендз, которое он видел перед собой, явно процветало. Здесь, на склоне холма, что поднимался к северу из обширных болот, земля была плодородной и могла использоваться по-разному. На густых зеленеющих лугах паслись стада коров; ближе к болотам, там, где трава становилась реже, кормились отары овец. Пахотная земля казалась хорошо обработанной и выглядела плодородной, и садики были ухоженными и аккуратно огороженными. Группами стояли несколько домов. Осмотрев один, который был четко виден с дороги, Жосс отметил, что его крытая камышом крыша выглядит вполне надежной. На двух-трех небольших участках близ домов росли капуста, морковь и лук; еще на одном участке кто-то выращивал крошечные розовые цветы. В огороженном загоне свинья и поросята копались рылами в грязи. Несомненно, здешние места позволяли жить в достатке. Этот край должен быть счастливым.
      «Почему же тогда здесь такая гнетущая атмосфера?» – размышлял Жосс, медленно проезжая мимо.
      Те несколько человек, которых он видел, – и почему их так мало? где все остальные? – казалось, едва замечали чужестранца, очутившегося среди них. Не странно ли это само по себе? Жосс проехал несчетное число миль по разным землям, и постоянным свойством самых разных людей, которых он встречал – особенно сельских жителей – было их любопытство. Что ж, это можно понять. Они ведут свою тихую жизнь и, возможно, никогда не выезжают за границы поместья, в котором родились и где, в свое время, окончат дни. Год за годом Жосс видел одно и то же выражение лиц. Чужестранец – всегда редкость. Кто-то обязательно беззастенчиво разглядывал его; о возможном происхождении Жосса и цели его путешествия обитатели иных краев рассуждали и спорили днями, если не неделями после его отъезда.
      Но эти люди, продолжавшие трудиться на земле Уинноулендз, были поглощены собственными мыслями. Не будет большой неточностью назвать их удрученными, подумал Жосс. А если дело в том, что они вместе с семьей скорбят по умершей? Возможно. Но, несомненно, столь сильное проявление скорби выглядит довольно странно, – чтобы так горевать, нужно хорошо знать покойную. А эти крестьяне, работающие на полях, – имели ли они хоть какое-нибудь представление о Гунноре, кроме самого общего знания, смутного и отдаленного? Знания, ставшего еще более смутным за последний год ее жизни.
      «И разве аббатиса Элевайз не сказала, что посланный ею брат обнаружил глубокую печаль этих людей еще до того, как передал им новость об убийстве?» – размышлял Жосс, приближаясь к поместью.
      Нет. Что-то еще произошло здесь. Что-то настолько страшное, что затронуло всех людей, благополучие которых зависит от поместья Уинноулендз. И что бы это ни было, оно предшествовало смерти Гунноры.
      На вершине небольшого холма он натянул поводья. Напротив, по ту сторону дороги, было главное здание поместья Уинноулендз. В золотистом свете вечера Жосс пристально разглядывал дом Гунноры.
      Построенный на века, он, без сомнения, принадлежал богатой семье. Дом отличался внушительными размерами. Из внутреннего, окруженного стеной двора массивные каменные ступени вели ко входу на первый этаж, где, по-видимому, был большой зал. В западной части дома угадывалась солнечная комната, виднелась и домашняя часовня. Две пристройки с башенками на крышах свидетельствовали о том, что когда-то здание было расширено – возможно, чтобы создать пространство для растущей семьи. Под жилыми помещениями располагался большой подвал со сводами; его узкая дверь была приоткрыта, и в темных глубинах Жосс смог разглядеть изобилие запасов.
      Из-за дома вышел мужчина в короткой кожаной куртке и шоссах, заправленных в крепкие башмаки.
      Он выкрикнул несколько слов, отвечая кому-то невидимому в доме. Судя по всему, от него требовали подбросить дров в очаг, поскольку мужчина исчез в подвале и вскоре появился с корзиной поленьев.
      Очаг? В такой жаркий день?
      «Там готовится еда», – подумал Жосс. Кто-то внутри решил заняться ужином для хозяина. Но, продолжая наблюдать, Жосс обратил внимание на клубы дыма, выходящие из отверстия в крыше. От уже разведенного огня, что поддерживается весь день для приготовления пищи или нагрева воды, поднимается не такой дым. Это был дым от огня, только что разведенного.
      Значит, кто-то приказал человеку в куртке развести огонь. Хотя день все еще был таким жарким, что Жосс чувствовал капельки пота, стекавшие по спине, даже когда он сидел неподвижно.
      Жосс услышал цокот копыт – откуда-то справа приближался всадник. Мужчина в куртке тоже услышал эти звуки и начал спускаться вниз по ступеням, чтобы встретить посетителя. Жосс заставил своего коня бесшумно отступить на несколько шагов, чтобы укрыться за выступом холма. Это не было мудрым решением – ведь Жоссу как раз и следовало наблюдать за поведением обитателей Уинноулендз. Спешившись, он пробрался вперед, чтобы получить возможность заглянуть сверху во внутренний двор.
      Вновь прибывший был стройным молодым человеком, изысканно одетым по последней моде. Он укоротил свою тунику до середины бедер, срезав богато украшенную кайму, и сделал по бокам большие разрезы, открывавшие взору его мускулистые ягодицы, обтянутые очень узкими шоссами. На ногах у него были мягкие кожаные туфли с вытянутыми носами, явно не подходящие для верховой езды. Желтые волосы были аккуратно подстрижены, на высоком лбу идеально ровно лежала челка, из которой выбивался лишь один старательно уложенный завиток. Гость сказал что-то мужчине в куртке – должно быть, это главный слуга, подумал Жосс, – и мужчина покачал головой. Молодой человек наклонился с коня и заговорил более громко. Жосс смог уловить несколько слов: «…должен увидеть его… именно так… проделал весь этот путь… ты не имеешь права запереть эту дверь передо мной!»
      Ответ пожилого мужчины прозвучал так же громко, даже более громко, чем слова молодого человека, – фактически он прокричал:
      – Я очень хорошо знаю, зачем вы здесь, и это знает хозяин! Говорю вам, юный сэр, он не хочет видеть вас!
      – Я увижу его! Это мое право!
      – Вас пустят, когда хозяин будет здоров и захочет этого, ни секундой раньше! Сейчас вам лучше уйти, прежде чем хозяин услышит и выйдет сюда, чтобы вышвырнуть вас!
      Молодой человек рассмеялся, издав серию неприятных, неестественных звуков.
      – Он? Выйдет сюда? Ха! Если он отважится на такое, Уилл, это будет первый выход за очень долгое время, и ты прекрасно знаешь об этом!
      – Я не пущу вас, Милон, так что нечего здесь околачиваться. – Мужчина в куртке – теперь было ясно, что его зовут Уилл, – шагнул в сторону молодого человека, и даже с далекого расстояния Жосс смог увидеть угрозу в его лице. – Убирайтесь! Вам скажут, когда здесь возникнет необходимость хоть что-нибудь вам сказать.
      Милон яростно рванул поводья и развернул своего коня. Взглянув на Уилла, он произнес:
      – Ну подожди, грязная скотина! Я еще вернусь!
      Уилл некоторое время стоял, наблюдая, как тот, пришпорив коня и подняв клубы пыли, бешеным галопом помчался туда, откуда появился, а затем, скривив лицо в гримасе отвращения, плюнул вслед молодому человеку.
      Жосс подождал, пока Уилл скроется внутри, дал ему несколько минут на тот случай, если он выйдет опять – как ни поверни, у него не было ни малейшего желания объясняться с Уиллом именно здесь и сейчас, – после чего сел на коня, спустился с холма и направился в Ньюэнден, где ему предстояло переночевать.
      Он вернулся на следующее утро.
      Вечером Жосс нашел комнату в приличной гостинице, съел хороший ужин, и ему даже принесли горячую воду, чтобы он мог смыть дорожную пыль и пот. Теперь он оделся наилучшим образом как эмиссар аббатисы Хокенли. Жосс и Элевайз договорились, что он выступит именно в этой роли и, таким образом, у него будет веская причина повидать отца Гунноры. Жосс должен был заявить, что в аббатстве настоятельно желают знать, каковы намерения отца в отношении тела его дочери.
      Он прискакал к главному дому и уже был готов объявить о своем прибытии, когда из подвала вышел тот самый слуга, Уилл.
      – Сэр? – обратился он, взглянув на Жосса из-под руки, прикрывавшей его глаза от солнца.
      – Я Жосс Аквинский, – ответил Жосс. – Прибыл из Хокенли по делу личного характера, которое должен обсудить с хозяином Уинноулендз. Я могу видеть его?
      Уилл некоторое время смотрел на него, затем медленно покачал головой. Но то не было отказом в просьбе Жосса; скорее, Уилл так выразил свое отчаяние от ситуации в целом.
      – Да, дело плохо, – сказал он со вздохом. – Я пытался надоумить его, легонько надоумить, конечно, напомнить, что надо принять решение, послать весть. Вряд ли кому в аббатстве нравится, что у них осталось тело, которое они не могут ни отправить домой, ни похоронить. Мне и самому не понравилось бы такое. – Следовало отдать Уиллу должное, он сформулировал дилемму с восхитительной краткостью. – Но, сэр, это не так-то легко. Он не хочет слушать меня. Он вообще никого не хочет слушать. Он…
      Уилл почесал затылок, словно подбирая слова, которые могли бы обрисовать состояние его хозяина.
      – Помешался? Повредил рассудок? – предположил Жосс, надеясь, что его прямота не обидит Уилла.
      Но тот и не думал обижаться, наоборот, он принял слова Жосса с видимым облегчением.
      – Да! Повредился в уме. Да, сэр. Так и есть. Он, правда, и телом поврежден, но тому уже много лет. А сейчас дела еще хуже. Да, сэр, конечно же, гораздо хуже. – Уилл снова печально покачал головой. – Это повреждение в его голове, сэр, вот с чем труднее всего иметь дело. То есть, разве я, в моем положении, могу указывать ему, что надо делать? Нет, сэр, не могу. Но кто-то ведь должен указать? Ох, неправильно все это. Вообще все неправильно.
      На этот раз его горестное качание головой продолжалось довольно долго.
      Наконец Жосс спокойно спросил:
      – Могу я сойти с коня?
      В тот же миг, взглянув на него, Уилл засуетился.
      – Ох, виноват, сэр, как же я виноват! Конечно, конечно. Вот. Позвольте мне помочь.
      Он подскочил, взял коня под уздцы, и Жосс спешился.
      – Я привяжу его здесь, в этом миленьком тенистом месте. – Уилл был сноровистым человеком и, продолжая говорить, действовал очень умело. – Потом сниму седло и принесу воды. Ну что, мой добрый приятель? – Он с нежностью похлопал коня по шее. – Держу пари, ты не откажешься!
      Когда конь был пристроен, Уилл вернулся к Жоссу. Словно бы все обдумав именно за эти последние секунды, он, судя по всему, принял решение.
      – Если желаете, сэр, можете войти вместе со мной и повидать хозяина, – сказал он твердо. – Это не причинит ему вреда. Хуже, чем сейчас, ему уже не будет. Да, похоже, что и лучше тоже…
      Лицо Уилла поникло.
      – Хороший человек он был, сэр, по-своему, конечно, но очень хороший, – сказал слуга искренне. – Не дайте ввести себя в заблуждение. У него есть свои недостатки, как и у всех у нас, но он никогда не был совсем уж плохим.
      С этой сомнительной характеристикой, эхом отдававшейся в голове, Жосс последовал за Уиллом в залу, чтобы встретиться наконец с хозяином Уинноулендз.
      Было ясно, что отец Гунноры умирал. Кровать, на которой он лежал, была придвинута к огромному очагу – настолько близко, насколько это было возможно, при том что зала была прогрета солнцем и огонь в очаге еще не зажигали. Он едва пошевелился, когда Уилл тихо спросил:
      – Сэр Алард? Вы проснулись?
      Затем Уилл сообщил о Жоссе, кивнув в его сторону. На Аларде была отороченная мехом накидка из плотной шерстяной ткани, поверх которой лежало еще и покрывало. Шею облегал воротник полотняной рубахи, достаточно чистый. Возможно, дни Аларда были сочтены, но те, кто ухаживал за ним, преданно выполняли свою работу.
      Его лицо было бледно-серым, без какого-либо намека на цвет. Оно было неестественно худым, отчего крупный нос еще сильнее выступал вперед. Запавшие глаза, и без того темные, сейчас выглядели еще темнее, чем обычно. Когда Жосс присмотрелся к полумраку залы после солнечного сияния снаружи, он подумал, что голова хозяина похожа на голый череп.
      – Что вам нужно, Жосс? – спросил Алард из Уинноулендз голосом, трескающимся на каждом слове.
      – Я прибыл из Хокенли, сэр Алард, от аббатисы Элевайз. Она хотела бы знать, какие будут распоряжения в отношении тела вашей покойной дочери Гунноры.
      – Моей покойной дочери Гунноры, – повторил Алард.
      К изумлению Жосса, в его словах сквозила едкая, насмешливая ирония.
      – Моей покойной дочери…
      Наступила тишина. Затем Алард произнес, на этот раз спокойно и невыразительно:
      – С Гуннорой делайте что хотите. Похороните ее вместе с монахинями. Раз она пожелала быть с ними в жизни, предоставьте ей остаться с ними в смерти.
      – Благодарю вас, сэр, – ответил Жосс. – Аббатиса Элевайз и сестры с облегчением примут ваше решение. – Он помедлил. – Сэр, могу я…
      – Убирайтесь.
      Слова, произнесенные все тем же невыразительным тоном, повисли в воздухе.
      Поскольку Жосс остался там, где стоял, Алард приподнялся, впился в него сверкающими черными глазами и закричал:
      – Убирайтесь!
      Не успел Жосс сдвинуться с места, как у Аларда начался кашель. Сначала обычный, он стремительно усилился до неистовых долгих раскатов. Уилл расторопно поднес к подбородку Аларда кусок льняного полотна, и тут же брызнула кровь. Выстиранная и разглаженная ткань с застарелыми следами крови мгновенно покрылась новыми пятнами. Жосс, беспомощный и ошеломленный, смотрел, как хозяин Уинноулендз выгоняет из себя то, что осталось от его легких.
      Через некоторое время Уилл вышел к Жоссу, который стоял, подпирая стену дома на солнечной стороне.
      – Жаль, что вам пришлось увидеть это, – сказал он, подойдя ближе.
      Кустарник, растущий напротив подвала, источал аромат лаванды. Жосс вдыхал приятный свежий запах.
      – Да уж, – ответил Жосс. – Как долго он в таком состоянии?
      – Болезнь развивалась медленно, – отозвался Уилл. – Сначала был просто кашель. Он исчезал, но приходил снова, постепенно усиливаясь, а затем стал мучить постоянно. Хозяин ослаб, ему не хотелось есть… А прошедшей зимой он начал кашлять кровью.
      Жосс хорошо знал: это верный признак того, что жить осталось недолго.
      – Он бы ушел раньше, – сказал Уилл, – только хозяин очень сильный. То есть, он привык считать, что очень силен. В нем было так много силы, что он тратил ее направо и налево, если вы понимаете, что я имею в виду.
      – Понимаю. – Жосс часто видел подобное в других людях.
      – Кроме того, он еще не может уйти. – Уилл искоса взглянул на Жосса, будто прикидывая, сколько семейных тайн можно открыть этому чужаку.
      – Не может? – переспросил Жосс, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно, без всякой заинтересованности.
      Скользнувшая по лицу Уилла улыбка показала, что его не так-то просто провести. Тем не менее он продолжил:
      – Нет. Он не может умереть, пока сам не решит, что пора.
      – Как это – решит?
      – Он хорошо знает, что недолго протянет в этом мире, тем более когда по обе стороны постели стоят священник и лекарь с вытянутыми лицами и только об этом и говорят. Подготовь свою душу, говорит священник, хорошенько исповедуйся, как следует устрой свои земные дела, чтобы заслужить похвалу на небесах. Но это не так-то легко сделать, сэр, правда ведь?
      – Да, правда, – согласился Жосс. Его подмывало сказать: «Жизнь вообще нелегка», – но он счел разумным промолчать, чтобы Уилл не отклонился от темы разговора.
      – А ведь о живых тоже надо подумать, не только о похвале на небесах, разве не так? Живым тоже кое-чего надо.
      – Верно.
      – Знаете, год назад, ну, почти год, все выглядело так просто, – сказал Уилл, доверительно наклонившись к Жоссу.
      – До того как Гуннора ушла в монастырь? – предположил Жосс. Время, во всяком случае, совпадало.
      – Да, так. Но причина вовсе не в этом. – Уилл снова покачал головой. – Прямо скажу вам, сэр, я рад, что я простой человек. У меня есть мой домик, у меня есть женщина и все такое прочее. Мой домик не настолько мой, чтобы я мог его кому-то оставить, а все прочее, что у меня есть, я, по большей части, ношу на себе.
      – Понимаю, – сказал Жосс, и это действительно было так. Наконец-то он начал понимать, к чему ведет разговор. Картина постепенно прояснялась.
      – Их было две, – неожиданно заявил Уилл. – Гуннора старшая, а еще была Диллиан. Чудесная девушка, но вторая по рождению. Стало быть, Гуннора была первой на выданье. Что ж, сэр Алард поступил по всем правилам и по справедливости, когда предложил ее в жены. Но, сэр, она отказалась! Отказалась наотрез, и никакие угрозы, никакие убеждения, никакие наказания в мире не заставили бы ее изменить решение. Вот сэр Алард и заявил: «Убирайся! Убирайся к своим монашкам! Ты мне больше не дочь!» Тогда, понятное дело, пришла очередь Диллиан. Вы же не скажете, сэр, что старшую сестру обошли? Правда не скажете? И никто не скажет, раз ей предложили, а она ответила: «Нет, спасибо большое, я лучше стану монахиней».
      – Нет, не скажу.
      – Вот Диллиан и вышла за этого лорда Брайса вместо Гунноры. – Внезапно Уилл замолк, его лицо опечалилось. Через мгновение он справился с собой и продолжил: – Простите меня, сэр, это свежая рана, понимаете. Я все еще вижу, как она подъезжает к дому, зовет меня, смеется, шутит, проказничает, это часто бывало, а потом, конечно, прекратилось, все закончилось, когда она вышла за этого… – Уилл снова горестно покачал головой. – Естественно, все говорят, то был несчастный случай. Она упала с коня, и это чистая правда, и я знаю, что есть свидетели, которые все подтвердят, чистые, добрые души, они никому не хотят вреда, просто говорят то, что было. Но зачем она села на эту здоровенную зверюгу и помчалась галопом? Вот что я хочу понять! И я знаю его, сэр, я знаю этого Брайса. Прямо скажу вам, я не виню мисс Гуннору за то, что она отказала ему. Ах, если бы только у моей милой Диллиан хватило мудрости сделать то же самое, но… мы имеем, что имеем. – Уилл глубоко и порывисто вздохнул. – Женская душа – потемки, разве нет? Так было, и, думаю, так будет всегда.
      К этому замечанию, с которым Жосс был вполне согласен, добавить было нечего. Из уважения к печали Уилла он некоторое время помолчал. В любом случае, спешить было некуда. Особенно сейчас, когда Жосс начал постигать, что здесь произошло. Когда он понял или решил, что понял причину невзгод в Уинноулендз.
      И причина эта – не смерть старшей дочери, малопривлекательной женщины, чей уход в монастырь, по сути, никого не огорчил. Причина – в смерти ее сестры. «Ах, если бы только у моей милой Диллиан хватило мудрости…» Милая Диллиан, с ее смехом, ее проказами…
      – Значит, он потерял обеих? – Жосс наконец нарушил молчание.
      – А? – Казалось, Уилл забыл, что Жосс еще здесь. – Да. Одну за другой. Между кончинами и недели не прошло. – Еще один глубокий вздох. – Нет больше дочерей. Нет наследницы, которая удачно вышла бы замуж за хорошего человека. – Уилл поднял голову и встретил взгляд Жосса. – И каждый вздох хозяина угрожает стать последним. Что будет со всеми нами, сэр? Вот что я хотел бы знать!
      – Да-да, – рассеянно сказал Жосс.
      Мысли роились в его голове. Несмотря на угнетающие обстоятельства, он чувствовал даже некоторое возбуждение, потому что догадки его оказались правильными.
      Жосс быстро обрисовал в уме дилемму сэра Аларда. Обе дочери умерли, одна сразу после другой. Других детей нет. Диллиан, по всей видимости, не оставила наследника. А тут еще зять – по общему мнению, как дал понять Уилл, хорошо если просто несчастный муж, но, возможно, именно он – виновник смерти своей юной жены. Человеку такого сорта тесть вряд ли оставит свое несомненное богатство.
      Неудивительно, что крестьяне поместья выглядели столь угрюмыми и подавленными. Жосс по собственному опыту знал: нет более верного пути к упадку духа, чем неуверенность в будущем.
      При том что вопрос наследования земель Уинноулендз был не решен и решения не предвиделось, будущее каждого в этом поместье рисовалось в самых неуверенных тонах.

      Уилл, занятый собственными тревогами, едва поднял голову, когда Жосс равнодушно спросил, где он мог бы найти лорда Брайса. Слуга дал краткие инструкции, которые, однако, позволяли легко найти дорогу и были предельно точны, но потом запоздало заметил, что Жосс вряд ли найдет хозяина дома: по слухам, Брайс Родербриджский уехал в Кентербери.
      – Хотя вы, скорее всего, найдете там его брата. – Уилл шмыгнул носом, что вполне можно было расценить как нескрываемое презрение. – Молодой господин Оливар обычно где-то здесь. – Уилл хитро взглянул на Жосса. – Надо думать, присматривает за владениями.
      Уилл повернулся и зашагал к подвалу, чтобы продолжить работу. Подозревая, что больше он здесь ничего не узнает, Жосс сел на коня и направился на поиски одного или, если повезет, обоих братьев Родербриджских.
      Поместье Родербридж примыкало к Уинноулендз с южной и восточной сторон. Брайсу принадлежали пастбища на гребнях холмов и пашни на склонах, но большая часть его владений приходилась на болота. Должно быть, у него немало овец, размышлял Жосс, иначе он не стал бы состоятельным человеком. Английская шерсть снискала превосходную репутацию на рынках Франции, а также в Нижних землях; на овечьей шерсти делались целые состояния, и, взглянув на недавно достроенную усадьбу, Жосс подумал, что Брайс Родербриджский с успехом делает свое.
      Неудивительно, что Алард мечтал о союзе с этим человеком, размышлял Жосс, едучи по дороге к дому. Конечно, Алард мог кидать алчные взоры на обширные пастбища во владениях Брайса, но ведь они не только и не просто соседи – хозяин Родербриджа принадлежал к тому разряду мужей, которых любой отец был бы рад найти для своей дочери. Дело, конечно же, в деньгах и положении Брайса. Имело ли для Аларда значение, что другие качества соседа могли сделать его менее желанным? Знал ли он об этих качествах хоть что-либо, помимо сплетен прислуги?
      Да. Знал. Гуннора рассказала бы ему. Разве нет? Возможно, во время какого-нибудь из многочисленных долгих споров между разъяренным, неумолимым отцом и упрямой дочерью она так и выпалила: «Я не выйду за него, он скотина!»
      А может быть, она ничего и не рассказала. Ведь Диллиан не нуждалась в уговорах, чтобы выйти замуж за этого человека.
      «Здесь уж наверняка говорили об этом», – думал Жосс, въезжая в тенистый двор Родербриджской усадьбы. Он надеялся найти здесь кого-нибудь, кто расскажет ему все.
      – Эй! – крикнул он, все еще сидя в седле. – Господин Брайс? Господин Оливар?
      Некоторое время никто не отвечал, хотя Жоссу показалось, что он слышит какое-то движение внутри дома.
      – Эй! – крикнул он опять.
      – Иду, уже иду! – послышался женский голос, неожиданно громкий в тишине жаркого дня. – Не могу же я делать две вещи одновременно, этот дурак мальчишка погубит все, если я не скажу ему точно, что делать, вы посчитаете, что он еще наберется ума, но вот вам мое мнение, некоторые рождаются глупыми и глупыми остаются. Итак, сэр, что я могу для вас сделать?
      Женщина начала говорить еще в доме, и бурное словоизлияние продолжалось все время, пока она шла к Жоссу. Женщина была в годах, довольно грузная, она передвигалась, сильно прихрамывая, так что при каждом шаге ее резко заносило вправо. На ней были простое коричневое платье и чистый белый передник, о который женщина вытирала натруженные руки.
      Горячо надеясь, что словесный поток свидетельствует о приветливом отношении к путникам, Жосс ответил:
      – Я прибыл, чтобы увидеться с Брайсом Родербриджским. – И добавил, импровизируя: – Хочу выразить мое сочувствие по поводу смерти его жены.
      Жесткое, обветренное лицо женщины, выражавшее оживленное любопытство, мгновенно обмякло, опечалившись.
      – Да-да, – тихо пробормотала она. Потом глубоко вздохнула и повторила: – Да…
      Жосс подождал. Может быть, мягко подсказать?
      – Я приехал из Уинноулендз, – начал он, – и я…
      – Этот несчастный старик! – воскликнула женщина. – Сначала Диллиан, затем Гуннора! Если эта двойная трагедия не сведет его в могилу, хотела бы я знать, что еще может свести его туда! Как он, сэр?
      – Не в лучшем виде. Он…
      – И лучшего вида уже не будет! Как не будет лучшего вида ни у кого из тех, кто имеет несчастье зависеть от него. Хозяина дома нет, – сказала она, резко возвращаясь к реальности. – Он уехал в Кентербери, сэр.
      Никакого объяснения не последовало. «Да и в самом деле, разве она обязана объяснять?» – подумал Жосс, поэтому повторил с едва заметной вопросительной интонацией:
      – В Кентербери?
      – Да. Очистить свою душу перед святыми братьями, честно покаяться, принять наказание и заказать по ней мессу; да не оставит Господь ее душу.
      – Аминь, – отозвался Жосс.
      Интересно, за что Брайс должен понести наказание? Однако спрашивать об этом было рискованно – женщине могло показаться, что Жосс, если он действительно был в курсе дел своего «старого друга», должен был бы пользоваться большим доверием с его стороны.
      – Осмелюсь предположить, после этого ему станет намного легче.
      Женщина бросила на него быстрый взгляд, словно прикидывая, что он знает на самом деле и что всего лишь предполагает. После неловкой паузы, в течение которой глубоко посаженные глаза женщины с тревогой изучали его, она, судя по всему, приняла объяснения Жосса за чистую монету.
      – Ну что ж, осмелюсь и я сказать то же самое, – неохотно согласилась она. – Никто не знает, как такие вещи влияют на человека, вот что я вам скажу.
      Еще один долгий оценивающий взгляд. Жосс изо всех сил старался, чтобы выражение его лица было мягким и одновременно серьезным; именно так, он полагал, должен выглядеть огорченный друг семьи, который приехал, чтобы засвидетельствовать свое почтение.
      Видимо, это убедило ее окончательно. Повернувшись к дому, она крикнула:
      – Осси! Выходи оттуда! Живо!
      Тут же на пороге появился парень – слишком быстро для того, кто занят каким-нибудь делом, а не подслушивает под дверью. Лет четырнадцати, долговязый, прыщеватый, с неряшливыми прядями засаленных волос, спускавшимися на низкий лоб, – воплощение ранней юности.
      – Прими у благородного мужа животное, – приказала женщина. – И присмотри, чтобы оно было в порядке! – «Оно»! Судя по всему, женщине в голову не приходило задуматься, есть ли у лошадей пол. – А затем возвращайся к печке. И смотри там, чтоб не пригорело, иначе сам знаешь, кто будет чистить сковороду!
      – Нет, Матильда, не знаю.
      Глядя на Жосса, парень ухмыльнулся, и Жосс заметил, что один из его передних зубов сломан и потемнел; несомненно, вскоре он будет причинять мучения, если уже сейчас не начал болеть. Жосс спешился и отдал парню поводья.
      Затем, резко кивнув, словно говоря: «Проходите сюда», Матильда провела Жосса в прохладную залу родербриджской усадьбы.
      – Может, выпьете немного эля, сэр? – предложила она, направляясь к длинному столу, на котором наготове стоял оловянный кувшин, прикрытый тряпицей. Гостеприимный дом.
      – Да, благодарю.
      Матильда наполнила кружку, поднесла и постояла рядом, наблюдая, как Жосс пьет.
      – Такая духота сегодня, – заметила она. – Вы издалека?
      «Хочет разузнать побольше», – отметил про себя Жосс.
      – Прошлой ночью я остановился в Ньюэндене.
      – Гм… И что, нашли там место, где можно преклонить голову без того, чтобы на нее сразу же забрались насекомые? – Жосс не успел ответить, как Матильда задала новый вопрос: – Вы хорошо знали мою леди Диллиан?
      – Я не знал ее, – честно ответил Жосс. – Я знал Гуннору. – А вот это было уже не столь честно. По сути, это было совсем нечестно.
      – Гуннору… – Матильда задумчиво кивнула. – А ведь Гуннора-то ушла в монастырь, вот ведь как.
      – Да, в аббатство Хокенли. Я знаю его аббатису. – По крайней мере, хоть это было правдой. – Сюда я приехал прежде всего для того, чтобы обсудить с сэром Алардом вопрос о погребении тела его несчастной дочери.
      – Ага! И он наверняка ответил вам: «Делайте что хотите», – воскликнула Матильда с обезоруживающей проницательностью.
      – Да, примерно, – согласился Жосс. А затем наугад сказал: – Как печально, что они так и не помирились до того, как она умерла.
      – Да уж, да уж. – Похоже, он взял правильное направление. – Никому не следует умирать в раздоре с родней, сэр, не правда ли?
      – Несомненно, – рассудительно подтвердил Жосс.
      – И заметьте, не то чтобы вина целиком лежала на нем. Гуннора была трудной девочкой. Не хотела бы я взять на себя заботу о ней, нет, не хотела бы. А вот Диллиан была другая. – Морщинистое лицо женщины смягчилось.
      Жосс подумал, что Матильда была в той стадии оплакивания, когда человеку крайне необходимо безостановочно говорить об усопших и возносить им хвалы, как если бы это могло иметь вес в деликатном деле последнего суда. Такие разговоры – словно нескончаемая молитва о тех, кто пребывает в Чистилище.
      Но он пришел не для того, чтобы обсуждать Диллиан. Во всяком случае, не только ради этого.
      Когда Матильда остановилась, чтобы перевести дух – а делала она это не слишком часто, – Жосс кротко спросил:
      – Гуннора была… – дай подумать… – на два года старше?
      – На четыре. – Матильда проглотила наживку. – Но, полагаю, вы дали бы еще больше. Как посмотреть, ее и пожилой можно было назвать. Не забывайте, тяжелые обязанности легли на нее очень рано, ведь ее мать умерла, когда она была совсем девчонкой.
      – Да, – произнес Жосс, кивнув так, будто все об этом знает. – Для юной девушки всегда нелегко потерять мать.
      – То-то и оно. – Матильда доверительно наклонилась к нему. – Она была странным ребенком, даже до того, как это случилось. И она никогда не позволяла отцу баловать себя, не то что ее сестра. Я не удивилась бы, если бы узнала, что она винила его и его богатство за смерть матери. То есть, это было бы понятно. Леди Маргарет не следовало рожать второго ребенка, но – что уж тут поделаешь! – мужчине нужен наследник, вот и все дела. Только родился не сын. Родилась Диллиан. – Матильда глубоко вздохнула. – Диллиан никогда не винила его, но, с другой стороны, когда умерла мать, она была совсем маленькой, ей еще и года не исполнилось. Диллиан вообще не помнила леди Маргарет, она знала мать только по рассказам. А вот Гуннора явно винила отца, раз уж она взялась отвергать все, что бы от него ни исходило. По этой же причине, ясное дело, она отказала и сэру Брайсу. Во-первых, предложение опять шло от отца – а на такое она никак не могла согласиться, – во-вторых же, для нее вроде как ничего не менялось. То она была дочерью богача, а то стала бы женой богача. Но ведь именно это, как она полагала, и свело в могилу ее несчастную мать!
      Да. Объяснение звучало убедительно. Впрочем, из уст столь наблюдательной женщины иного и не могло прозвучать.
      – Бедная Гуннора, – пробормотал он.
      – Бедная? – Матильда склонила голову набок, словно размышляя. – Да уж. Погибнуть от руки убийцы… Но, сэр, если бы она вышла замуж за лорда Брайса, то вполне могла бы умереть так же, как ее сестра. Получается, что Диллиан умерла вместо нее.
      А это, подумал Жосс, увидев, как лицо старой женщины вспыхнуло гневом, было, по мнению Матильды, непростительно.
      – Как умерла Диллиан? – спросил он.
      Если Матильда и удивилась, что Жосс не знает этого, то не подала виду.
      – Они, то есть Диллиан и Брайс, опять ругались, – тихо сказала женщина. – Они всегда ругались. Ну, начал-то, конечно, он…
      Матильда коротко взглянула на Жосса, будто прикидывая, как он отнесется к тому, что служанка хулит своего хозяина. Жосс ободряюще улыбнулся.
      – Мне неловко говорить об этом, – осмелев, продолжила она, явно не желая, чтобы «неловкость» помешала ее рассказу, – только Диллиан совсем изменилась, когда вышла за него замуж. У хозяина-то нрав крутой, он всегда делает то, что ему хочется. Такой уж он человек, привык, что ему все подчиняются. К тому же он намного старше Диллиан. Хозяин думал, стоит лишь ему сказать «Прыгай!» – и она будет прыгать. Ее настроения его не интересовали, он их в грош не ставил. Поначалу-то Диллиан ладила с хозяином, прямо-таки изо всех сил старалась угодить ему. Не подумайте, сэр, я правда считаю, что она любила его, по крайности, думала, что любит, а это, по сути, сводится к одному и тому же. Но он ей ни в чем не потакал – все уступки и примирения шли только от нее. И вот, когда Диллиан начала прекословить хозяину, тут все и началось. – Еще один вздох. – Диллиан была потрясена, когда поняла, что он собой представляет. А когда она переменилась, это потрясло и хозяина. Началось с ругани, а потом он принялся колотить ее. Сколько раз я лечила порезы и синяки моей бедной девочки! И еще, – Матильда быстро огляделась, желая убедиться, что они действительно одни, – он стал брать ее силой. Ну, вы понимаете. – Жосс опасался, что понимает это слишком хорошо. – Он хотел ребенка, хотел и все. Сына. А бедняжке Диллиан… нет, ей тоже хотелось ребенка, ей не хотелось того, от чего дети рождаются, во всяком случае, с ним. Вот из-за этого они и поссорились в то утро. Она выбежала из спальни в одном покрывале, прямо в нем и выбежала, повсюду клочья ее волос, на бледных щеках следы его ладоней, там, где он хлестал ее по лицу, она кричит: «Я не останусь здесь с тобой! Я тебя ненавижу!» Скатывается по ступенькам во двор, и тут, как назло, первая лошадь, которую она видит, – это конь хозяина, он так и стоит там, где встал, когда сэр Брайс вернулся с утренней прогулки. Хозяин вставал очень рано, сэр, он любил ездить верхом по утрам. Когда возвращался – завтракал, а затем поднимался к Диллиан…
      – Понимаю.
      – Диллиан подводит коня хозяина к посадочной колоде, закидывает голую ногу ему на спину, хватает поводья и колотит его по брюху своими острыми маленькими пятками. Ну, ясное дело, конь стоит там себе, размышляет, позволю сказать, о своих конских делах, предвкушает, что скоро ему дадут поесть, и вдруг какая-то вопящая малютка начинает его колошматить. Конечно, ему это не нравится. Он задирает голову, пытается брыкаться, затем мчится к воротам, но там не останавливается и несется дальше. Диллиан удерживалась на нем до ближайшей канавы, сэр. Он-то, конечно, перепрыгнул, а вот она свалилась.
      Печальный голос Матильды умолк. Жосс ясно представил себе происшедшее, увидел маленькую фигурку в покрывале, увидел маленькие ноги, пытающиеся обхватить бока коня, слишком большого и сильного для всадницы.
      – Она… Все произошло быстро? – спросил он. Ему показалось очень важным убедиться, что Диллиан не мучилась.
      – Да. Как говорят, в мгновение ока. Она сломала себе шею. Ее, бедную, принесли домой на носилках. Положили прямо здесь, у очага.
      Жосс посмотрел туда, куда показывала Матильда.
      – А Брайс? Как он воспринял это?
      – Поначалу рассердился. Вопил насчет ее глупости, а когда до него дошло, что она умерла, впал в отчаяние. Он хороший человек, сэр, по-своему, конечно, но совсем неплохой, – сказала Матильда искренне, повторив, даже не подозревая об этом, слова Уилла об Аларде. – Он вспыльчив, как и все в его семье, думает о своих нуждах гораздо больше, чем о чьих-нибудь еще, ну так что? Вы мне покажите человека, который был бы устроен по-другому!
      Жосс мог бы привести несколько примеров, но благоразумно промолчал.
      – Теперь он горько сожалеет. Взял все бремя вины на себя, говорит, что не должен был так грубо обращаться с ней, мол, если бы он не распускал руки и был добрее, Диллиан не выбежала бы из дома и осталась жива. Вот почему он и поехал в Кентербери. Само собой разумеется, человек его породы, человек действия, полный энергии, не почувствует, что смыл пятно греха с души, пока кто-нибудь не выбьет из него это. Я ничуть не удивлюсь, если именно сейчас его хлещут плетями и монахи отвешивают ему удары сильными праведными руками. – По виду Матильды, она ничуть, не сожалела об этом, скорее наоборот.
      Заметив, что кружка Жосса опустела, она потянулась за кувшином и налила ему еще немного эля.
      – Благодарю, – сказал Жосс. Затем, после небольшого глотка, спросил: – А лорд Оливар здесь? Может, я передам сообщение прямо ему?
      – Передали бы, если бы он был здесь. Но его нет. Он тоже уехал в Кентербери.
      – Что, на его совести тоже чья-то смерть? – игриво спросил Жосс, и Матильда улыбнулась в ответ.
      – Нет. Он поехал за компанию со своим братом. Дабы удостовериться, что тот в своем раскаянии не зайдет слишком далеко. По крайней мере, он хотел бы, чтобы все мы думали так. – Матильда подмигнула Жоссу. – На деле, наш юный лорд Оливар не упускает возможности съездить в город. Кровь у него больно горяча, если вы понимаете, о чем я говорю. – Она подмигнула еще раз. Жосс подумал, что он-то уж точно знает, о чем говорит Матильда.
      – Да, понимаю.
      Он выпил еще немного эля. Варево было хорошим. И к тому же прохладным из-за того, что стояло в зале. Жосс еще раз прогнал в уме всю беседу. Он узнал немало нового, но могли бы он выудить что-нибудь еще из этого словоохотливого источника?
      Возможно, что и мог бы.
      – Значит, после смерти обеих, и Гунноры, и Диллиан, у сэра Аларда наследника не осталось. – Жосс рискнул коснуться новой темы. – И как ты думаешь, он оставит свое поместье Брайсу?
      Матильда яростно закачала головой.
      – Нет уж, он не из таких. Кровь гуще воды, и, как бы то ни было, до него наверняка уже дошли слухи. Люди, знаете ли, любят посудачить, а уж в этих краях, сэр, всем известно, что Брайс был скор на расправу, когда дело касалось жены. Сэр Алард любил Диллиан, по-своему, но любил. Нет, думаю, теперь все перейдет к Эланоре и этому ее никчемному новому мужу.
      – Вот как!
      Эланора? Жосс удержался от вопроса. Надо полагать, Матильда не разочарует его и все скажет сама. Старая служанка оправдала его надежды.
      – Сэр Алард всегда был в окружении женщин, – сказала она с грустной улыбкой. – Две дочери. Две сестры. Разве что одна из сестер умерла. Вторая же растила, как и брат, девочку, только одну. А чтобы плохие дела стали еще хуже, дочка только что вышла замуж за такого человека, как Милон Арсийский. Ее глупая мать позволила ей! Спрашивается, зачем?!
      Милон. Милон? Да! Жосс снова увидел молодого человека в очень узких шоссах, с непослушным завитком на лбу. Значит, он женился на племяннице Аларда! Теперь ясно, зачем приезжал к старику. Неудивительно, что Уилл показал ему на дверь.
      Жосс подумал, что мог бы расширить свое знакомство с семьей Гунноры, нанеся визит кузине и ее мужу. Хотя сейчас было неясно, принесет ли это какую-нибудь пользу, разве что пополнятся его знания об окружении Гунноры. Он стал размышлять, как выяснить, где можно найти Эланору и Милона, а Матильда продолжала:
      – Сэр Алард любит Эланору, да, любит. Ее трудно не любить. Такая славная малышка, красивая, веселая.
      – Больше похожа на Диллиан, чем на Гуннору. – Жосс посчитал, что такое замечание выглядит вполне безобидно.
      – Да, пожалуй, хотя доброты Диллиан в ней нет. За ее смехом и беспечностью бьется какая-то бессердечная жилка, уж я-то знаю. Она никогда не упускала своего. Будьте уверены, Эланора всегда была где-то поблизости, когда сэр Алард раздавал свои щедроты. Да уж, коли дело доходило до подарков, он не делал разницы между ней и собственными дочерьми. Когда он сделал для своих девочек те кресты, то, не мешкая, заказал такой же для Эланоры. А теперь она вот-вот унаследует все. – Матильда покачала головой, словно эта внезапная и неожиданная улыбка фортуны была для нее совершенно непостижима. – Что ж, удачи ей, вот что я вам скажу. Не сомневаюсь, что этот глупый юный пустоцвет, за которого она вышла замуж, спустит все с удвоенной скоростью.
      Неожиданно Матильда громко рассмеялась.
      – Возможно, ей не помешал бы добрый совет, – сказал Жосс, увидев благоприятную для себя возможность. – Нечто подобное случилось когда-то и в моей семье, – придумал он на ходу. – Не исключено, что я смог бы чем-то помочь.
      Матильда долго смотрела на него. Затем сдержанно произнесла:
      – Может, и смогли бы, сэр. Только Эланоры нет дома. Она уехала, примерно с месяц назад. Говорят, живет у мужниной родни, Где-то по дороге к Гастингсу.
      – Ах вот как!
      Жосс почувствовал, что в Матильде зародилось подозрение. Может, она уже сожалеет о своей общительности? Вдруг она подумала, что он замышляет какой-нибудь хитростью завладеть долей состояния Аларда из Уинноулендз? Этого Жосс не мог сказать наверняка, но рассудил, что настал удобный момент напомнить Матильде, откуда и зачем он прибыл. Он поставил пустую кружку на стол и поднялся со скамьи.
      – Я должен идти, – сказал Жосс. – Мне очень жаль, что я не застал сэра Брайса. Спасибо за эль, Матильда, он чудесно освежил меня для долгой поездки обратно в Хокенли. Аббатиса с нетерпением ждет новостей, которые я ей везу.
      Его уловка удалась. Лицо Матильды прояснилось, и она вскочила со скамейки, на которой сидела, чтобы проводить его до дверей.
      Мальчишка Осси поставил коня Жосса в углу двора. Заметив посадочную колоду, Жосс вдруг снова увидел мысленным взором Диллиан, вскочившую на коня мужа и умчавшуюся к своей смерти.
      Удаляясь от дома, он долго чувствовал на своей спине пристальный взгляд Матильды. Когда поместье Родербридж осталось далеко позади, Жосс испытал огромное облегчение.

      Жосс достиг аббатства Хокенли поздно вечером. Он не спешил. С одной стороны, было слишком жарко, а с другой – ему многое нужно было обдумать.
      Когда он подъехал к воротам – они оказались запертыми, – поблизости никого не было. Но затем, услышав звук копыт, из конюшни вышел один из братьев-мирян и поспешил снять толстую цепь. По всей видимости, он узнал всадника – что было как нельзя кстати, хотя и неожиданно, так как Жосс не узнал его, – взял поводья, помог Жоссу спешиться и сообщил, что сестры находятся на службе.
      Сердце Жосса упало. Он устал, проголодался, хотел пить и, по крайней мере, пять последних миль с нетерпением ждал того момента, когда усядется с аббатисой в ее прохладной маленькой комнате и во всех подробностях расскажет о семье бедной Гунноры из Уинноулендз, а аббатиса Элевайз, предложив ему хлеб и кружку восхитительного прохладного вина, будет слушать с неизбывным вниманием.
      Конечно, картинка с самого начала казалась весьма далекой от реальности, но человеку позволено мечтать.
      Не зная, как убить время, Жосс вдруг подумал, что, возможно, именно сейчас – самый удобный момент для того, чтобы спуститься в долину и взглянуть на святой источник.
      Он выбрал тропу, по которой они с аббатисой шли накануне. Солнце стояло еще довольно высоко, и по случаю жары зверюшки и насекомые в высокой траве по обеим сторонам тропинки не проявляли никаких признаков активности, хотя, когда Жосс остановился, чтобы прислушаться, он различил далекое приглушенное жужжание, словно где-то в тени тысячи пчел были заняты своей невидимой работой.
      В этот раз Жосс не стал сворачивать с главной тропы, и спустя несколько минут он уже стоял перед небольшой, но довольно прочной постройкой – жилищем монахов. Низкая и тесная мазанка под соломенной крышей располагалась в глубокой тени. Три ореховых дерева раскинули над ней свои ветви, усиливая сумрак. Как и в аббатстве наверху, здесь тоже никого не наблюдалось – наверное, монахи были на службе вместе с сестрами.
      Любопытство овладело Жоссом, и он заглянул в приоткрытую дверь. Пол жилища был земляным, на нем стоял грубо сколоченный стол, по обе длинные стороны которого шли скамьи. Спальные места отделялись занавесками, но по причине дневного времени занавески были подвязаны кверху. Само помещение также было разделено – вероятно, для того, чтобы принявшие постриг монахи спали хоть чуть-чуть, но отдельно от братьев-мирян. И те, и другие использовали для ночлега тонкие соломенные тюфяки, а вид аккуратно сложенных покрывал говорил, что они вряд ли давали тепло, впрочем, мягкостью покрывала тоже были обижены. Даже сейчас, в середине жаркого лета, в комнате чувствовалась сырость и присутствовал слабый запах плесени. Наряду с плесенным ощущался и другой, еще более неприятный запах. Либо монахи поставили свой несессариум не очень далеко от домика, либо стоящая днем жара усиливала запах навоза, примешанного к глине, которой были обмазаны стены.
      Должно быть, думал Жосс, выходя из помещения, зимой здесь еще хуже, особенно для тех монахов, которые имеют несчастье страдать от недуга, порождаемого сыростью, – боли в суставах. Здесь, внизу, в этой тенистой долине, поросшей высокой травой, в непосредственной близости от источника, воздух никогда не бывает сухим.
      Он подошел к примитивно сделанной, накренившейся постройке, примыкавшей к Святыне. Внутри он увидел скамейки, очаг, сейчас погашенный и вычищенный, и деревянную полку, на которой стояли грубо вылепленные глиняные чашки и кувшины. Здесь тоже спали на соломенных тюфяках, но они были скатаны, аккуратно связаны и сложены под одной из лавок. Жосс отметил, что к пилигримам, прибывающим в Хокенли, здесь относились с должным вниманием, но при этом не допускалось ни малейших признаков роскоши. Это и неудивительно, ведь странники, которые приходили сюда как смиренные просители, с честными и набожными сердцами, несомненно, ничего лучше и не ожидали. Разве исцеляющая сила святой воды – не достаточный дар?
      Услышав приближение Жосса, из-за постройки вышел брат-мирянин в длинном коричневом платье с поддернутым подолом. Рукава засучены, ноги босы. В руках он держал метлу. Казалось, он тоже знал, кто такой Жосс. Так или иначе, брат-мирянин не попросил Жосса изложить свое дело и не предложил ему, как пилигриму, святой воды. Вместо этого, одобрительно кивнув, он просто сказал:
      – Вам, наверное, хочется осмотреть Святыню Богородицы изнутри? Идите вперед, сэр, там никого нет, и вам не помешают.
      После чего брат-мирянин вернулся к своей работе – продолжил выметать мусор, накопившийся позади постройки.
      Жосс прошел по утоптанной тропинке к Святыне. Хотя он не представлял, что именно ищет, у него было ясное ощущение, что он должен быть предельно внимателен, любая мелочь могла оказаться важной.
      Несколько секунд Жосс постоял снаружи, глядя на высокий деревянный крест на крыше и изучая, как построена Святыня. Судя по всему, источник бил из маленького, но глубокого отверстия в земле, а сама постройка состояла всего из двух стен и кровли, роль оставшихся стен выполняли каменные склоны, ограждавшие источник. Рукотворные стены были такими же, как и в домике для монахов, – легкий каркас, обмазанный глиной и навозом, – но здесь они были еще укреплены каменными столбами.
      Деревянная дверь под прочной по виду притолокой была приоткрыта.
      Жосс толкнул ее и ступил во влажную прохладу Святыни.
      Свет проникал сюда только из дверного проема, и, стоя на пороге, Жосс почти перекрывал его доступ. Он подождал, пока глаза привыкнут к полумраку, и шагнул вперед. Земля под его ногами была так же убита, как земляной пол в домике монахов, но что до каменных стен, то казалось, будто рука человека никогда не касалась их, и в результате создавалось приятное впечатление первозданности Святыни, словно бы все вокруг говорило: это – место Святой Девы, мы лишь ухаживаем за ним.
      Вода просачивалась из расщелины в глубине Святыни, из того места, где соединялись две каменные стены. За те несчетные годы, что она поднималась и извергалась из земли, образовался водоем. Тихое журчание воды усыпляло и расслабляло, и на какой-то момент Жоссу захотелось прислониться к стене и отдохнуть.
      Но нет. У него есть работа.
      Он прошел вперед и заметил несколько ступенек, ведущих к краю водоема. Высеченные в скале ступени были влажными от испарений и к тому же – Жосс понял это, когда начал спускаться, – чрезвычайно скользкими. Чтобы удержаться, он оперся рукой о каменную стену, и у него возникло мимолетное чувство единения с бесчисленными посетителями Святыни, которые, как и он, потеряв равновесие, хватались за тот же самый выступ.
      Жосс остановился на третьей снизу ступеньке и посмотрел на статую Святой Девы.
      Это был единственный элемент Святыни, созданный человеческой рукой. Кто-то поработал на славу, чтобы элемент получился очень хороший. Мастер вырезал статую из какого-то темного дерева. Святая Дева возвышалась над источником, ее ступни были на уровне глаз посетителей, а протянутые к ним руки с обращенными вверх ладонями словно говорили: «Приди и испей моей целебной воды». Стройный, грациозный силуэт был искусно задрапирован в платье с капюшоном. Святая Дева стояла, склонив голову, на ее устах была сдержанная, но доброжелательная улыбка, а над головой сиял нимб – совершенный круг, подчеркивающий святость.
      Не сводя с нее глаз, Жосс тем не менее отметил, что основание, на котором стояла статуя, было сделано с большим умом: его форма вторила форме нимба, а поверхность казалась зеркальной. Все выглядело так, будто, всматриваясь в водоем, Пресвятая Богородица могла видеть свое, окруженное нимбом лицо с улыбкой, которую она посылала себе самой.
      Это был оригинальный и впечатляющий замысел. Спустившись еще на две ступени, Жосс присмотрелся получше. Основание было врезано в скалу, из которой оно выступало на четыре или пять ладоней; чтобы удержать вес деревянной скульптуры, под него были подведены подпорки, сверху не видимые. Основание было сделано из того же темного дерева, что и статуя, но его поверхность покрывал тонкий слой серебра. Хрупкие босые ноги Святой Девы составляли приятный контраст блестящему металлу. Жосс поймал себя на том, что рассматривает пальцы ее ног, и без особого удивления обнаружил, что улыбается.
      Да, Святыня – это поистине впечатляюще место, решил Жосс, поднимаясь по каменным ступеням. Легко понять, какое благоговение она вызывает в людях. Легко поверить, что сама Пресвятая Богородица вдохновила людей на создание этого целительного убежища. Поддавшись благоговейному чувству, Жосс остановился на верхней ступени, еще раз обернулся, чтобы посмотреть на Святую Деву, и, упав на колени, начал молиться.
      Элевайз доставляло беспокойство, что во время вечернего богослужения она никак не может сосредоточиться, такая неспособность была ей не свойственна. И дело не в том, что она не могла заставить свой мозг сфокусироваться на чем-то, дело в том, что ее мысли никак не фокусировались на молитве. Решительным усилием воли она отправила множество требующих ее внимания дел на задворки сознания и заставила себя слушать пение хора.
      Позже, покидая церковь, аббатиса вдруг ощутила прилив сил, и, словно в этом и заключалась божественная награда за ее старания, мозг неожиданно обрел утраченную было способность. Когда она пересекала двор, направляясь к галерее, из конюшни вышел брат Майкл и сообщил, что Жосс Аквинский вернулся в аббатство, но пошел вниз, в долину, чтобы увидеть Святыню.
      Поблагодарив его, Элевайз медленно прошествовала к тенистому местечку в западной части галереи и, опустившись на каменную скамью, которая шла вдоль стены с внутренней стороны, начала упорядочивать свои мысли.
      У Жосса наверняка есть новости, которые он должен ей сообщить. По меньшей мере, он принес весть от отца Гунноры. Но явно будет и что-то еще.
      Аббатиса давно пришла к заключению, что Жосс Аквинский не относится к числу людей, которые удовлетворяются тем, что им уделяют собеседники; он ни за что не удовлетворится, если есть хотя бы малейшая возможность вызнать что-нибудь еще.
      «А я? – подумала она. – Что могу сообщить ему я?»
      Теперь, получив возможность вернуться к делам, которые так настойчиво требовали ее внимания в церкви, аббатиса расположила их в порядке важности.
      Самым главным, по ее мнению, был вопрос о новенькой, Элвере, которая за те дни, что прошли после смерти Гунноры, довольно сильно изменилась. Поначалу перемены были не столь заметны, но внезапно темп их резко увеличился, а за последние сутки юная девушка и вовсе стала совершенно другим человеком.
      Я могла бы понять это, думала Элевайз, если бы изменения произошли сразу, как только мы узнали о смерти Гунноры. В конце концов, они, похоже, симпатизировали друг другу. Что может быть более объяснимо, чем состояние Элверы, потрясенной горем и ужасом от убийства подруги? Хотя Элвера не производила впечатления девушки, нуждающейся в чьей-либо помощи, – Элевайз сказала бы, что совсем наоборот, – но кто знает? Вполне может быть, что как раз перемены, произошедшие в жизни Элверы в стенах аббатства, и заставляют ее вести себя так странно, вселяют в нее чувство полной растерянности, вызывают необходимость в успокаивающем влиянии других сестер, которые более уверены, более надежны в религиозной жизни.
      Но если это и вправду так, тогда Элвера, несомненно, привязалась бы к той из сестер, которая демонстрировала спокойную уверенность. Девушка ее умственных способностей – а ведь ясно, что Элвера обладала значительным интеллектом, – не выбрала бы Гуннору.
      Оставив это интригующее наблюдение, Элевайз вернулась к вопросу об изменившемся поведении Элверы.
      Нет, все не совсем так. На протяжении недели, а то и больше, последовавшей за убийством, Элвера оставалась прежней. Конечно, она была испугана, как и все остальные, но если бы от Элевайз потребовалось дать оценку ее поведения, она сказала бы, что, скорее, отклик Элверы на убийство был меньше ожидаемого, а никак не больше. Да, она подавила в себе смешливость, это верно, однако у Элевайз сложилось впечатление, что то было сделано для формы – в страшные дни после смерти Гунноры никто из сестер не позволил себе улыбки.
      Теперь все изменилось. Сейчас Элвера выглядела бледной и подавленной, ее гладкий детский лобик был постоянно нахмурен. Словно бы она, размышляла Элевайз, наконец осознала, что произошло.
      Так ли это? Что, просто запоздалое потрясение? Элевайз встречалась с подобным явлением, такое случалось с людьми и после серьезного ранения, и после тяжелой утраты.
      Элевайз медленно покачала головой. Нет, тут другое, она была абсолютно уверена в этом, хотя и боролась с соблазном принять такое объяснение и больше не думать о состоянии Элверы. Нет. Что-то еще произошло и расстроило Элверу. Что-то, что случилось после смерти Гунноры.
      Уже сутки Элвера находилась в смятении. И ровно сутки назад Жосс Аквинский ворвался в их жизнь, а потом столь же внезапно исчез из нее. И ведь всем в аббатстве было хорошо известно, зачем он приехал и куда направился.
      Совпадение было слишком явным, чтобы от него можно было отмахнуться. Очевидно, Элверу встревожило нечто, связанное с самим Жоссом, или, что еще более вероятно, с возложенным на него поручением навестить семью Гунноры.
      Почему то или другое стало поводом для ее огорчения?
      И почему именно Элвера из всех прочих? Самая юная в сестринской общине, прибыла сюда последней, единственный человек, которого можно было бы назвать другом Гунноры… Элевайз отмахнулась от тревожного предчувствия.
      «Что-то я стала чрезмерно впечатлительной, – сказала она себе. – Я позволяю своему воображению уноситься куда-то с мыслью о тайне, интриге, загадке, в то время как Элвера, вполне вероятно, страдает оттого, что приняла происшедшее близко к сердцу. В конце концов, то, что у нас случилось, действительно ужасает. Плюс ко всему вполне понятные опасения. Поскольку она девушка умная, то давно уже догадалась, что рано или поздно ее позовут на беседу с человеком, прибывшим расследовать обстоятельства смерти Гунноры. А ведь верно, – вспомнила Элевайз. – Жосс сам объявил, что хочет поговорить с девушкой. Когда я заметила, что, вполне вероятно, Элвера не задержится в аббатстве надолго, он сказал: «Не разрешайте ей уйти, пока я не поговорю с ней!» До его отъезда случай так и не представился, но зато сейчас – времени хоть отбавляй».
      Поднявшись со скамьи, Элевайз покинула галерею и прошла к задним воротам монастыря. По тропинке она дошла до места, с которого открывалась долина внизу, и заметила знакомую фигуру, поднимающуюся к аббатству.
      Улыбнувшись самой себе, она вернулась в аббатство. По дороге к своей комнате она позвала одну из послушниц:
      – Сестра Анна.
      Сестра Анна неловко сделала реверанс.
      – Да, аббатиса?
      – Будьте любезны, найдите новенькую, Элверу – я думаю, она с сестрой Беатой в огороде. Когда найдете, попросите прийти ко мне.
      – Кого?
      Элевайз покорно напомнила себе, что сестра Анна – не самая умная из женщин.
      – Элверу, сестра Анна. – Сдержав мгновенное раздражение, аббатиса заставила себя улыбнуться: – Если вы будете так добры.
      На лице сестры Анны одновременно отразились любопытство и легкое потрясение. Вызов к самой аббатисе – дело серьезное. И чтобы послали за новенькой! Что же она натворила? Элевайз могла лишь вообразить те ужасные догадки, которые роились сейчас в голове сестры Анны.
      Нет, хватит. По аббатству и так уже распространилось достаточно сплетен и пересудов. Взглянув на монашенку, Элевайз спокойно произнесла:
      – Это дело не должно интересовать никого, кроме Элверы и меня, сестра Анна. Теперь идите.
      – Да, аббатиса. – Сестра Анна казалась немного пристыженной. – Простите, аббатиса.
      Элевайз проследила, как та поспешила к выходу. Ее белое покрывало развевалось, крупные ноги так и неслись, стуча большими деревянными башмаками. Для сестры Анны особый путь служения Господу в общине Хокенли проходил через огород. Что ж, подумала Элевайз, выращивание крупной, сочной капусты – не менее важно и, без сомнения, более приятно для Бога, чем проведение большей части дня в бесплодных раздумьях о мотивах некой невинной новенькой.
      Отбросив мысли о капусте сестры Анны и свои собственные грустные размышления, аббатиса повернулась и направилась в свою комнату. Она не сомневалась, что Жосс станет искать ее здесь. Будет интересно понаблюдать за выражением Элверы, когда они встретятся лицом к лицу.

      Элевайз устроилась за своим дубовым столом, и почти сразу появился Жосс – ей пришлось ждать лишь несколько минут. Она наклонила голову в ответ на его приветствие и еще не успела пригласить Жосса сесть, как он объявил, что видел отца Гунноры и получил его разрешение похоронить Гуннору в Хокенли.
      – Слава Богу, – с облегчением прошептала Элевайз. Мысленно она уже погрузилась в детали заупокойной службы и даже стала выбирать место погребения, когда вдруг осознала, что Жосс должен сообщить ей кое-что еще.
      – Извините, – сказала аббатиса с едва заметной улыбкой. – У вас, наверное, есть и другие новости?
      Жосс рассказал обо всем.
      – Ее сестра тоже умерла, да еще как злосчастно! – воскликнула аббатиса. Она не могла припомнить, что когда-нибудь слышала о существовании у Гунноры сестры. Поступлением Гунноры в обитель занимались ее отец и тетя. Отец, как она помнила, хоть и ослаб от долгой поездки, тем не менее сумел найти в себе достаточно сил, чтобы строго выговаривать и даже грубить сестре и дочери на протяжении всего их короткого визита.
      – Как там сэр Алард? – спросила Элевайз.
      – Умирает, – ответил Жосс. – Чахнет от гнили в легких. Боюсь, что долго он не протянет.
      – Раз обе его дочери мертвы, не осталось никого, кому он мог бы оставить свое состояние.
      Аббатиса тут же одернула себя: не следовало сразу переходить к практическим делам, надо было сказать хотя бы несколько слов о несчастном больном старике, чьи страдания неизмеримо увеличились с новой тяжелой утратой, уделить пусть минутку короткой, сочувственной молитве.
      Однако Жосс ничего не заметил.
      – Я собирался спросить вас, – продолжил он, – заходил ли когда-нибудь разговор о том, что сэр Алард может завещать деньги аббатству? Я понимаю, что было приданое, и все же интересно знать, не намеревался ли он заручиться благосклонностью небес, щедро одарив монастырь?
      – Конечно, сэр Алард обеспечил Гуннору приданым, но со стороны могло возникнуть ощущение, что он это сделал крайне неохотно.
      Аббатиса вспомнила сцену, которая произошла именно здесь, в ее комнате. Тогда, год назад, сэр Алард выглядел тяжело больным, настолько больным, что Элевайз подумала, разумно ли было с его стороны предпринять столь трудное путешествие. Однако он был не из тех людей, к кому аббатиса могла обратиться с подобными словами, даже если бы ей подвернулась такая возможность. Сэр Алард с трудом вошел в комнату, опираясь на массивную палку и тетю Гунноры, швырнул на стол небольшой мешочек монет, пожелал Элевайз и ее монахиням успехов с Гуннорой и тяжело зашагал прочь.
      – Нет, о завещании и слова сказано не было. – На секунду аббатиса задумалась. – Полагаю, такое вообще не могло произойти. Особенно если учесть, что, скончавшись, его дочь перестала принадлежать нашей общине.
      – То есть его не назовешь человеком, способным на щедрый жест? – заметил Жосс.
      Элевайз поколебалась, не желая говорить плохо об умирающем человеке. Но в словах Жосса была правда. И, кроме того, аббатиса не склонна была считать, что мнение Жосса о ней изменится, если она выскажет все начистоту.
      – Именно таким было мое впечатление.
      – Хм… – Жосс нахмурился.
      Элевайз спокойно ждала, понимая, что рано или поздно он поделится с ней своими мыслями.
      – Похоже на то, что поместье и деньги скоро перейдут к племяннице, – наконец произнес Жосс. – У нее новый муж, молодой повеса, который, как мне кажется, будет только рад прибрать к рукам состояние дяди своей жены.
      – Вы повстречались с ними?
      – Нет. Племянница, как мне сказали, живет у мужниной родни, Где-то по пути к Гастингсу. Однако я видел его самого. Мужа. – Жосс хмыкнул. – Не могу сказать, что был так уж сильно впечатлен.
      – Вы не считаете, – задумчиво проговорила Элевайз, – что для племянницы, которая вот-вот унаследует поместье дяди, несколько бессердечно не быть с ним рядом, когда он умирает?
      – Вот именно! – горячо поддержал ее Жосс. – На мой взгляд, самое меньшее, что она могла бы сделать, – это выказать хоть какое-то уважение, даже если она не в силах проливать искренние слезы сочувствия.
      Элевайз уже собиралась расспросить Жосса о том, какое впечатление произвела на него семья Гунноры и что происходит в поместье, но тут она вспомнила о более срочном деле.
      – Я бы не хотела прерывать вас, сэр Жосс, но я вызвала сюда Элверу, чтобы вы могли с ней поговорить.
      Несколько секунд Жосс смотрел на нее непонимающе, а затем воскликнул:
      – Ну конечно же! Новенькая юница, одна из подруг Гунноры.
      – Вы обмолвились как-то, что хотели бы ее увидеть.
      – Да, действительно. – Он улыбнулся. – Благодарю вас, аббатиса.
      – Но до ее прихода я должна сообщить вам, что последнее время Элвера ведет себя странно.
      – Странно?
      – Она подавлена, очень бледна, глаза воспалены, будто она совсем не спит.
      – Да, я и сам заметил, глаза у нее красные.
      «В самом деле? – подумала Элевайз. – Никогда, ни на одно мгновение я не должна забывать, как вы наблюдательны, Жосс Аквинский».
      – Думаете, она огорчена из-за подруги? – спросил он.
      – Возможно. Я сказала себе, что это наиболее вероятное объяснение.
      – И тем не менее себя вы не убедили. – Снова улыбка. – Почему же, аббатиса?
      – Потому что ее переживания, сэр Жосс, начались лишь после того, как здесь появились вы.
      Их взгляды встретились, и аббатиса поняла, что они думают об одном и том же.
      – Значит, не убийство так опечалило ее, а его расследование, – тихо проговорил Жосс.
      – Именно так.
      В этот момент послышался звук приближающихся шагов, и тут же в дверь постучали.
      – Войдите, – сказала Элевайз.
      Дверь приоткрылась. В проеме появилась голова сестры Анны.
      – Элвера здесь, – сказала она, отступив в сторону и пропуская свою подопечную. – Проходи, проходи, девица. Она тебя не съест!
      Элевайз заметила, что Жосс отодвинулся назад, чтобы его не было видно за открывшейся дверью. Для сестры Анны и особенно для Элверы все выглядело так, будто Элевайз была одна.
      Элвера шагнула в комнату. Сестра Анна последовала за ней.
      – Благодарю вас, сестра Анна, – произнесла Элевайз.
      – Ох! Но… – пока Анна придумывала предлог, чтобы остаться, Элевайз добавила: – Я уверена, что ваши обязанности требуют вашего неустанного внимания.
      Сестра Анна одарила Элверу прощальным взглядом, затем повернулась и вышла, с преувеличенным старанием закрыв за собой дверь.
      Элвера стояла перед Элевайз. Несколько секунд аббатиса изучала ее побелевшее лицо и застывшую в напряжении фигуру. Да, определенно, с девушкой что-то не так. Может, она нездорова? Или у нее что-то болит? Но в таком случае разве она не пожаловалась бы на недомогание?
      Существовал только один способ выяснить причину этой перемены.
      Продолжая смотреть в глаза девушке, Элевайз произнесла:
      – Элвера, здесь присутствует человек, который хотел тебя видеть. Перед тобой Жосс Аквинский, он прибыл непосредственно от нашего нового короля. Его светлость приказал ему расследовать убийство Гунноры.
      Первое, что сделала Элвера: она зажмурилась и замотала головой, словно надеясь, что, отрицая присутствие Жосса, тем самым заставит его исчезнуть. Затем ее глаза медленно открылись, и Элвера повернулась, чтобы оказаться лицом к лицу с Жоссом.
      «Смелости ей не занимать», – подумала про себя Элевайз, а вслух сказала:
      – Элвера, как подруга Гунноры ты, вероятно, сможешь помочь сэру Жоссу, рассказав ему обо всем, что ты заметила в последние дни жизни Гунноры. Например, беспокоило ли ее что-нибудь. Или, быть может, она посвятила тебя в какие-нибудь свои тайные опасения.
      – Или тайные надежды, – вставил Жосс. Элевайз заметила, что он ласково посмотрел на девушку. – Не волнуйтесь, Элвера, я прекрасно понимаю, что вы, должно быть, очень расстроены потерей вашей хорошей подруги, тем более при таких обстоятельствах, однако…
      – Она не была моей подругой! – Элвера разрыдалась. Она судорожно стиснула руками свое черное платье в том месте, где оно свободно ниспадало на округлившиеся груди. Черный головной убор из плотной шерстяной ткани, который сделал бы невзрачной любую другую девушку, не мог скрыть очарования лица Элверы, прелестного даже в ее теперешнем состоянии. – Я едва знала ее! Я была здесь только неделю, когда она умерла! Мы вовсе не были близки!
      – Конечно, Элвера, все правильно. – Ничего правильного здесь не было, но Элевайз знала, что они вряд ли добьются от девушки чего-нибудь путного, если немедленно не прекратят ее истерику. – Я обращаюсь к тебе просто как к члену нашей общины – можешь ты чем-нибудь помочь?
      – Почему вы спрашиваете меня? – Девушка снова вспыхнула. – Все эти старые монахини уже давно сплетничают обо мне, все говорят: не странно ли, что Гуннора и я были так близки? Наверняка они знали друг друга раньше! Видели бы вы, как они выпучили глаза, когда сестра Анна понеслась через свой капустный огород, чтобы вызвать меня сюда! – Она замолкла, чтобы сделать передышку, а затем добавила дрожащим голосом: – Ни за кем из них не послали, чтобы королевский следователь мог задать им свои ужасные вопросы! – На ее мертвенно-бледном лице выступили капли пота.
      Теперь Элевайз точно знала, что творилось с Элверой: девушка была смертельно напугана.
      Впрочем, страх там или не страх, однако новенькой было не позволительно говорить с аббатисой таким тоном.
      – Элвера, ты забываешься, – холодно проговорила Элевайз. – Не тебе ставить под сомнение мои действия. Ты приняла на себя обязательство быть послушной.
      – Я… – В душе Элверы продолжалась отчаянная борьба. Было видно, что она очень хотела бросить в лицо аббатисе дерзкий отказ, но что-то остановило ее. Опустив глаза, Элвера поборола свой порыв и с учтивой скромностью сказала:
      – Да, аббатиса.
      Ее поведение было столь явно фальшивым, что все это казалось почти забавным.
      Встав со стула, Жосс обошел стол и встал рядом с Элевайз.
      – Были вы подругами или нет, – сказал он спокойно, – однако несколько сестер заметили, что вы с Гуннорой хорошо поладили. Вы смеялись вместе. Порой она искала вас, и…
      – Она не искала меня!
      – Элвера, мы знаем, что искала, – мягко возразила Элевайз. – Вы обе искали друг друга. Это факт. Бессмысленно отрицать вещи, которые привлекли к себе внимание и стали предметом разговоров нескольких человек.
      – Ну и что?! Не моя вина, если она искала меня. – В голосе Элверы послышались торжествующие нотки. – Разве не так?
      – Так, – согласился Жосс. – Полагаю, что так
      – Она ни с кем не подружилась, пока была здесь, – продолжала Элвера с видом человека, нашедшего выход и помчавшегося к нему со всех ног. – Она была одинока. А ко мне она приставала потому… – Внезапно угрюмая хмурость омрачила юное лицо, но затем так же быстро Элвера просветлела. – Потому что я была новенькой! – закончила она.
      – Ты и была новенькой, – эхом отозвалась Элевайз.
      – Да! Новенькой и не настроенной против нее, как все остальные!
      – Ты не можешь оскорблять сестер подобным образом, – возразила Элевайз. – Никто не был настроен против Гунноры. То, что она ушла в себя, было ее собственным выбором.
      «Боже мой! Я сужу ее, – подумала аббатиса. – И, что еще хуже, выношу ей приговор перед этим испуганным ребенком».
      Словно поняв, почему Элевайз внезапно умолкла, Жосс заговорил:
      – Элвера, посмотрите на все это с другой стороны. Гуннора верила, что вы ее подруга, ей нравилась ваша компания, ваша веселая беззаботность. Возможно, вас утешит мысль, что вы сделали ее последние дни счастливыми, и…
      – Нет!
      Одно-единственное слово вырвалось из уст Элверы, но так, словно и оно причинило ей невыразимое мучение. Элевайз и Жосс увидели, как девушка снова закрыла глаза. Только сейчас две слезинки навернулись из-под век и скользнули вниз по бледным щекам.
      Жосс выглядел растерянным. Он не знал, как продолжить разговор. Элевайз чувствовала себя не более уверенно, но в ее собственной комнате и в ее собственном аббатстве именно ей следовало что-либо предпринять.
      – Элвера, я понимаю вашу боль, но вы должны рассказать нам все, что могло бы помочь делу, – сказала она мягко. – Постарайтесь сосредоточиться и вспомнить тот последний день. Кое-кто слышал, как вы и Гуннора смеялись возле больничного покоя, и сестра Евфимия…
      – Она в ярости выскочила из больницы и дала нам хороший нагоняй, – мрачно проговорила Элвера. – Особенно Гунноре, потому, что та была старше меня. Но мне тоже досталось. От сестры Евфимии. Она заявила, что я дитя и что мне надо еще подрасти.
      – Не будем об этом сейчас, – сказала Элевайз. – Ты еще встречалась с Гуннорой в тот день?
      – Конечно. В трапезной, во время служб, да и в других местах аббатства.
      – Я имела в виду, встречалась ли ты с ней наедине?
      Вне всякого сомнения, девушка сразу же поняла, о чем идет речь!
      – Нет. – Элвера подняла голову и посмотрела Элевайз прямо в глаза. На ее лице появилось выражение странного самодовольства. – Вы же сказали ей, что мы не должны встречаться. Разве не так?
      – Это было в другой день! – воскликнула Элевайз. Элвера хорошо знала и это. Ох, кажется, разговор пошел по кругу! – Мы уважаем твои чувства, Элвера, и знаем, каково тебе приходится сейчас, но…
      – Нет, не знаете. – Элвера говорила так тихо, что Элевайз еле слышала ее. – Вы не можете этого знать.
      – Мы хотим помочь вам, – сказал Жосс. – Мы должны найти убийцу, Элвера. Он должен предстать перед судом и быть наказанным за это преступление.
      Элевайз хорошо понимала, что Жосс пытался успокоить девушку, приободрить ее – только так, соединив усилия, они могли изобличить убийцу.
      Но когда Элвера снова подняла голову, она не выглядела ни успокоенной, ни ободренной. Неожиданно девушка стала на десять лет старше.
      – Я знаю, – тусклым голосом произнесла она.
      А затем, не дожидаясь разрешения, повернулась и тихо вышла из комнаты.
      Элевайз сидела, уставившись на закрытую дверь. Она услышала, как Жосс, стоявший рядом, шевельнулся и направился к своему стулу.
      – Что вы думаете обо всем этом? – спросил он.
      – Она напугана.
      – Да, несомненно.
      – Она знает намного больше, чем сказала нам.
      – Она ничего нам не сказала!
      Элевайз почувствовала его разочарование.
      – Мне очень жаль, сэр Жосс. Как мы убедились, встреча с ней оказалась исключительно бесполезной.
      – Эта девушка сообразительна, – сказал он задумчиво. – Не так сообразительна, как считает она сама, но и не из тех, кого можно вынудить раскрыть свои секреты только потому, что кто-то, облаченный властью, приказывает это сделать.
      – Я сделала все, что могла, – кротко молвила Элевайз.
      Жосс улыбнулся.
      – Да, конечно. И я благодарен вам, аббатиса. – Он снова нахмурил свои густые брови. – Но почему она отрицает их дружбу? Вы верите этому удобному объяснению, что все попытки сближения шли от Гунноры, а Элвера просто не противилась им?
      – Ни на секунду не верю. Во-первых, такого просто не было – если уж на то пошло, я видела собственными глазами, что зачинщицей была Элвера. А во-вторых, Гуннора не принадлежала к тому типу женщин, которые добиваются расположения кого бы то ни было.
      – Хм… Зачем же лгать?
      – Она ужаснулась, когда увидела, что вы прячетесь за дверью, – заметила Элевайз.
      – При моем появлении многие ведут себя точно так же. – На лице Жосса появилась веселая улыбка. – Впрочем, говорят, в юности я был хорошеньким.
      Как ни абсурдно, даже непристойно было желание рассмеяться, но Элевайз еле подавила его в себе. Сосредоточившись, она произнесла:
      – Вы заметили выражение лица Элверы, когда предположили, что она сделала счастливыми последние дни Гунноры? И как она посмотрела, когда вы заговорили об убийце Гунноры?
      Жосс кивнул.
      – Да, продолжайте.
      У Элевайз возникло ощущение, что Жосс уже знает, какими будут ее следующие слова, и тем не менее она закончила свою мысль:
      – Полагаю, сэр Жосс, что наша маленькая Элвера несет бремя вины.
      Еще раз кивнув, он добавил:
      – И необычайно тяжелое бремя.
      Между Повечерием и Утреней, когда большинство сестер спали первым сном, тем сном, лишенным всяких сновидений, который влекут за собой утомительная дневная работа и чистая совесть, одной из них в спальне не было.
      Как и Гуннора в ночь своей смерти, она проскользнула к выходу и спустилась по лестнице, осторожно перешагнув третью ступеньку. Стараясь держаться в тени деревьев, она пробралась к задним воротам, отодвинула засов и очутилась на тропинке.
      Тонкая, изящная девушка откинула уродливое головное покрывало, и на упругих, волнистых волосах, еще не плененных вимплом и барбеттой, заиграл нежный лунный свет. Ступая по невысокой траве, она вдыхала полной грудью, словно была счастлива от ощущения свободы, от того, что вырвалась из заточения монастырских стен и хотя бы на короткое время оказалась вне поля зрения вечно подглядывающих, сплетничающих монахинь.
      В том, как она выбирала дорогу, не было неуверенности. Случайный наблюдатель наверняка подумал бы, что она приходила сюда и раньше, и оказался бы прав. Для любого в аббатстве, кто хотел встретиться с чужаком наедине, тайно, ночью, вне монастырских стен, это был единственный путь. А она ждала таких встреч. О, как она их ждала! Она жаждала их. Почему? Для этого были тысячи причин.
      Приближаясь к месту встречи – небольшой полянке, хорошо спрятавшейся среди подлеска в стороне от тропинки, – она перешла на бег. Только бы он пришел! Он должен! Ведь сегодня – день недели, в который он всегда ждет.
      Она свернула с тропинки и стала пробираться через кустарник. Остановилась. Нежно произнесла его имя и прислушалась.
      Ни звука.
      Пройдя в заросли еще дальше, она позвала снова.
      Некоторое время она стояла, насторожив слух, и наконец различила звук шагов.
      Она обернулась. Ее лицо озарила улыбка облегчения и любви.
      Когда он приблизился, она шагнула в его объятия.

      Жоссу предложили кров в том домике в долине, где останавливались приходившие к источнику пилигримы. Как он и ожидал, здесь не было особенно уютно, но пол недавно подметали, и солома в его тюфяке оказалась вполне свежей.
      То ли из-за распространившихся слухов о недавнем убийстве, то ли в силу каких-то иных причин, но сейчас Святыню никто не посещал. За все долгие летние дни сюда явилось лишь несколько пилигримов, чтобы набрать чудесной воды. И, разумеется, никто не изъявил желания остаться на ночь.
      Жосс испытывал едва ли не раздражение при мысли о том, что какой-нибудь мужчина (да пусть даже женщина) позволил вздорному, суеверному страху встать между ним и возможным исцелением от досаждающих ему болезней и напастей. Какая чушь! Даже последний идиот в королевстве мог бы понять, что это преступление не было случайной вспышкой насилия. Кто бы ни расправился с Гуннорой, он каким-то неведомым образом был вовлечен в ее тайную запутанную жизнь.
      Нет, поправил себя Жосс. Конечно, сторонние люди не в состоянии понять этого. Ведь его догадки не мог бы разделить никто, кроме аббатисы, а она – в этом Жосс не сомневался ни минуты – не стала бы сообщать о них кому-либо еще.
      Нет. Для внешнего мира это убийство оставалось тем же, чем оно казалось с самого начала. Случайным злодеянием, совершенным отпущенным на волю преступником.
      Мысленно подстегивая себя, Жосс поклялся удесятерить усилия и доказать обратное, раз и навсегда.
      Стараясь расположиться как можно удобнее в своем убогом прибежище, он закрыл глаза и заставил себя расслабиться.
      Спал он плохо. Ему не давали покоя картины насилия, встававшие перед его мысленным взором, и убежденность в том, что внутри его тюфяка обитают живые существа. Существа, которые, помимо всего прочего, решили поживиться его кровью. Поэтому Жосс почувствовал облегчение, когда тусклый сероватый рассвет окрасил на востоке небо.
      Он встал, почесываясь, вышел во двор и зашагал в расположенную неподалеку уборную, скрытую за забором из штакетника. Делая свое дело, он задержал дыхание. По-видимому, с тех пор, как здесь вырыли эту яму, прошло довольно много времени, и ее содержимое уже приближалось к самому верху. Затем он подошел к корыту с водой, стоявшему возле задней стены жилища. Окунув голову, Жосс прополоскал свои коротко остриженные волосы, затем плеснул воды на шею. Это помогло ему окончательно проснуться, хотя он не почувствовал, что стал намного чище. Он заметил на запястьях несколько неровных кругов, состоявших из мелких красных точек. Этих следов от укусов, по его глубокому убеждению, не было, когда он ложился спать.
      Что-то я становлюсь неженкой, укорил себя Жосс, разглядывая открывшийся перед ним пейзаж, детали которого постепенно прояснялись в свете начинающегося дня. Вытряхивая воду из ушей, он подумал: блохи, вши, жесткий тюфяк, постоянный запах дерьма – какое это имеет значение для бывшего вояки? Я слишком избалован роскошью двора, слишком долго наслаждался чистотой и сладкими ароматами аквитанских дам. Нужно привыкать к здешним обстоятельствам.
      Жосс все больше убеждался в том, что за пределами тесного мира женского монастыря англичане пахли довольно дурно.
      Ход его мыслей прервался, потому что взгляду открылся какой-то предмет, лежавший на тропинке. Той, что была поуже и вела к пруду.
      На той самой тропинке, где нашли Гуннору.
      Не тратя времени, чтобы поднять тревогу, Жосс бросился туда. Он бежал со всех ног, и все равно какое-то глубокое внутреннее чувство подсказывало ему – слишком поздно.
      Она лежала ничком на берегу пруда, и ее лицо и плечи были под водой. Просунув руки под мышки, он оттащил тело от берега, потом перевернул на спину и приник щекой к полураскрытому рту.
      Никаких признаков дыхания.
      Ее лицо было мертвенно-бледным, губы посинели. Чуть высунувшийся язык выглядел распухшим. Перевернув ее на грудь, он с силой надавил руками на спину в области легких. Как-то раз он видел, как одного утопленника спасли именно таким образом: сдавливание выжало воду из тела и увело несчастного от гибели, мужчина начал кашлять, извергнул ил из гортани и вдохнул живительный воздух…
      Но тот человек провел под водой лишь две – три минуты, а эта девушка, эта несчастная девушка лежала в пруду – Жосс вынужден был посмотреть фактам в лицо – уже несколько часов.
      Вне всякого сомнения, она была мертва.
      Жосс сел на корточки, вглядываясь в знакомые черты. Он почувствовал, как по его щекам побежали слезы, и смахнул их рукой. Рассеянно подумал, что у ее волос рыжеватый оттенок. Они такие вьющиеся, упругие… Было бы печально в назначенный день коротко остричь их, чтобы надеть барбетту и вимпл. Жосс не заметил этого вчера… Ну конечно, не заметил. Вчера на ней было черное головное покрывало будущей монахини.
      Он снял с себя тунику и накрыл ею голову и верхнюю часть тела девушки. А затем, полуобнаженный, отправился к аббатисе Элевайз с вестью о том, что Элвера утонула.
      Если аббатиса и была удивлена, что какой-то раздетый мужчина срочно хочет видеть ее перед Заутреней, она не подала вида.
      Когда Жосс добрался до монастыря, он нашел одну из сестер, дежуривших ночью в больнице, и кратко рассказал ей о сути своего неотложного дела. Вскоре из спальни сестер вышла Элевайз. Безукоризненно одетая, она спустилась по лестнице, принеся с собой едва уловимый аромат лаванды.
      «Поистине, аббатиса – исключение из общего правила, – отвлеченно подумал Жосс. – Она благоухает, как аквитанская дама».
      – День добрый, сэр Жосс, – приветствовала она его. – Как мне сказала сестра Беата, это вы нашли ее?
      – Да, леди.
      – Она утонула?
      – Да. Утонула.
      Аббатису охватила та же ужасная мысль; Жосс мог прочитать это в ее глазах. Она обернулась, но сестра Беата уже скрылась в больнице, всем своим видом показывая, что утонувшие новенькие – не ее забота, во всяком случае, не тогда, когда на ее попечении находятся больные и страждущие.
      – Вы думаете, она сама совершила это над собой? – тихо спросила Элевайз.
      Жосс пожал плечами.
      – Не знаю. Возможно.
      Аббатиса медленно склонила голову.
      – Мы оба отметили вчера ее душевное состояние, – произнесла она все тем же спокойным, сдержанным тоном. Но Жосс видел, как дрожат ее руки, как нервно сжимает она свои сильные пальцы.
      Будто осознав это, она сложила руки, спрятав кисти в рукавах.
      – Мне следовало побыть с ней, успокоить ее, – проговорила Элевайз. – Если она оборвала свою собственную жизнь, в этом виновата я.
      Жоссу захотелось встряхнуть ее. Сказать, что, в конце концов, каждый мужчина и каждая женщина на этой Божьей земле сами отвечают за себя. Что если душа настойчиво стремится к саморазрушению, это ее собственный выбор.
      Но вместо этого он только произнес:
      – Если Элвера оборвала свою собственную жизнь, аббатиса, значит, ее жизнь пошла столь ужасно вкось, что она сама посчитала недостойным продолжать земной путь. А за это, согласитесь, вы не можете винить себя.
      Некоторое время Элевайз не отвечала. Затем, едва слышно вздохнув, она произнесла:
      – Нужно, чтобы ее тело принесли в аббатство.
      – Не сейчас. – Жосс словно со стороны услышал в своем голосе настойчивые нотки. – Я лишь мельком осмотрел ее. Давайте вернемся туда вместе. Возможно, там найдется что-то, о чем нам следовало бы знать.
      Аббатиса пристально смотрела на Жосса. Казалось, она не слышала его, и Жосс подумал, что Элевайз не в себе. Но вдруг она резко встряхнулась и сказала:
      – Конечно. Показывайте дорогу.
      Аббатиса свернула с тропинки, прошла к жилищу братьев-мирян, и Жосс расслышал, как она сообщила одному из них о новой смерти.
      – Немного погодите и следуйте за нами, – сказала она. – И захватите что-нибудь, на чем можно перенести тело.
      Брат бросил взгляд на Жосса, тихо произнес несколько слов и исчез внутри помещения. Вскоре он появился снова, держа в руках коричневую накидку, и кивнул в сторону Жосса.
      Аббатиса подошла к Жоссу и передала ему накидку.
      – От брата Савла с наилучшими чувствами, – сказала она.
      – Простите, что предстал перед вами в таком виде, – запоздало извинился Жосс, одеваясь. – Я прикрыл своей туникой ее лицо.
      Аббатиса кивнула. И затем в молчании они направились к Элвере.
      Именно аббатиса Элевайз заметила пятна на горле Элверы, и только лишь потому, что Жосс из деликатности предоставил ей развязать ворот накидки и обнажить мягкую, молочного цвета кожу.
      Жосс внимательно осмотрел руки девушки. Правая, которая подверглась воздействию воды, была безжизненно белой и сморщенной, но левая в воду не попала, она оставалась на сухой земле, и что-то здесь смущало Жосса. Он хотел было поделиться своими соображениями с аббатисой, как вдруг увидел, что Элевайз чем-то поражена.
      – Что? – спросил он. – Что такое?
      Элевайз указала рукой.
      У Элверы была длинная, тонкая, изящная шея. На горле, на небольшом расстоянии друг от друга, ясно вырисовывались два отпечатка больших пальцев. А на нежной коже позади и чуть ниже каждого уха – по два ряда других пальцевых следов.
      Элевайз наложила свои пальцы на эти отпечатки. Кто бы ни совершил преступление, его руки были гораздо больше.
      – Ее задушили, – тихо произнес Жосс. – И я бы сказал, что сделал это мужчина.
      Аббатиса гладила поврежденную шею так нежно, будто пыталась утишить причиненную девушке боль.
      – Задушили, – повторила она. Затем, подняв глаза, встретила взгляд Жосса. – Да поможет мне Господь, но я очень, очень рада. Я так боялась, что она убила себя, – быстро сказала Элевайз.
      Жосс понял, что она имела в виду. Но он также знал и другое (даже недолгого общения с аббатисой было достаточно, чтобы это предположить): очень скоро она осознает смысл только что произнесенных ею слов.
      Ему не пришлось долго ждать. У аббатисы перехватило горло. Она замерла, затем прижала руки к лицу и сквозь них прошептала:
      – Что я говорю?! О Господь мой Всевышний, прости меня!
      Он смотрел на нее, полный сочувствия, и не знал, что делать; казалось, самое лучшее – не делать ничего, притвориться, будто ничего не заметил. Жосс с горечью усмехнулся – едва ли это возможно.
      Через некоторое время он заговорил:
      – Аббатиса, я не хочу мешать вам, но брат Савл…
      Она опустила руки. Ее лицо было мертвенно-бледным, а в глазах была такая боль, что у Жосса сжалось сердце.
      – Благодарю вас за напоминание, – очень тихо сказала она.
      С видимым усилием Элевайз овладела собой. Она склонилась над телом Элверы и, словно заботясь о спящем ребенке, поправила тунику Жосса на голове девушки. Затем, поднявшись, обернулась, чтобы взглянуть на тропинку, ведущую к святыне.
      – Брат Савл уже идет сюда, – сказала она почти обычным голосом.
      Жосс тоже обернулся.
      – Да, вижу.
      Вдруг он вспомнил о великом множестве следов на том месте, где была найдена Гуннора, следов, уничтоживших все признаки, которые мог оставить убегающий убийца. Жосс быстро подошел к Савлу и коротко переговорил с ним. Затем, чувствуя на себе взгляды Савла и аббатисы, начал медленно продвигаться по тропинке в обратном направлении.
      Низкая трава на тропинке высохла, земля окаменела, и шансов найти здесь хоть что-нибудь было немного. Но Жосс заметил, что высокая трава между тропинкой и прудом примята – словно чья-то нога, оступившись, скользнула вбок, на более рыхлую землю у воды.
      Едва смея надеяться, Жосс опустился на колени и двинулся дальше на четвереньках.
      Очень осторожно он раздвинул высокую траву. И увидел совершенно отчетливые следы ног. Кем бы ни был убийца, он оставил на мягкой земле три… четыре… пять следов. Возможно, он оглядывался, не в силах отвести глаза от того, что оставалось позади него, и не заметил, что бежит не по тропинке. Но он определенно бежал, в этом не было никаких сомнений. Пятки не оставили следов, зато мысы глубоко впечатались в рыхлую почву, как будто человек отталкивался от земли изо всех сил.
      Жосс внимательно осмотрел следы.
      И постепенно разрозненные части головоломки начали соединяться в цельную картину.
      Он встал и пошел к аббатисе, махнув рукой Савлу: теперь брат мог подойти к ним. Пусть сколько угодно людей месят здесь землю – лишь бы они не затоптали следы, найденные Жоссом на берегу пруда. По крайней мере, до тех пор, пока он не придумает способ запечатлеть их форму.
      Элевайз поднималась по склону к аббатству позади Жосса и Савла, которые тащили Элверу на носилках. Казалось, ни для того, ни для другого их печальная ноша не была слишком тяжелой. «Может, это те же носилки, на которых принесли Гуннору?» – рассеянно думала Элевайз. Мужчины – Савл держал носилки возле головы Элверы, Жосс возле ног – были погружены в горестные размышления.
      Они миновали ворота. Брат Савл повернулся к Элевайз.
      – В больницу, аббатиса?
      Она кивнула.
      – Да, в больницу. Но подождите, Савл, я спрошу сестру Евфимию, где именно мы положим ее.
      Аббатиса обогнала мужчин, и тут же сестра Евфимия вышла ей навстречу. Энергичным кивком – Элевайз хорошо знала, что Евфимия всегда справлялась с горем, прибегая к нарочито показной деловитости, – сестра показала на крохотную боковую нишу, не более чем углубление в стене, отгороженное занавесками.
      – Туда, пожалуйста, – распорядилась она.
      В этой же нише сестра Евфимия обряжала Гуннору.
      Мужчины внесли тело Элверы и положили на узкую лежанку. Они уже повернулись, чтобы уйти, когда Элевайз сняла с трупа тунику Жосса и молча вернула ему. Несколько мгновений Жосс внимательно смотрел на аббатису, но она не смогла прочитать выражение его лица. Затем, со своим обычным коротким поклоном, Жосс вышел.
      «Я не заслужила его почтения, – подумала Элевайз. – Во всяком случае, сегодня утром – уж точно».
      В ней все еще гнездилось сильное чувство вины. Аббатиса испытывала острую необходимость выполнить какую-нибудь неприятную работу, заставить себя, милости ради, сделать что-нибудь такое, что она ненавидела.
      Глубоко вздохнув, она обратилась к Евфимии:
      – Несправедливо, сестра, что вы одна должны нести это бремя – обряжать еще одну юную жертву. Если разрешите, я помогу вам.
      Распахнутые глаза сестры Евфимии выдали ее изумление.
      – О, аббатиса, но ведь вы… – Евфимия внезапно умолкла.
      Она не привыкла подвергать сомнению слова настоятельницы, хотя и знала о брезгливости Элевайз.
      – Очень хорошо, – наконец сказала она. – Сначала нужно снять с несчастной девочки одежду – она вся мокрая почти до пояса. Для похорон мы наденем на нее сухую.
      Аббатиса заставила свои непослушные руки взяться за работу. Евфимия приподняла мертвую девушку, а Элевайз распустила завязки на черном платье и стала стягивать его с остывшего тела. Пятна на шее Элверы приняли синевато – серый оттенок, они четко вырисовывались на сухой коже. Когда обнажилась грудь, Евфимия тихонько вскрикнула.
      – Что такое? – спросила Элевайз.
      Евфимия не ответила. Вместо этого она обеими руками ухватилась за ворот платья, быстро – гораздо быстрее, чем это делала Элевайз – спустила его к ногам девушки, затем развязала нижнюю рубашку и сняла ее тоже.
      Положив свои руки на живот девушки над лонной костью, Евфимия нахмурилась, задумалась на мгновение, а затем начала оглаживать низ живота.
      – Аббатиса, – обратилась она к Элевайз, – я должна провести внутреннее обследование. Извините, но это необходимо.
      Элевайз уже открыла рот, чтоб возразить, но осеклась, кивнула в знак согласия и отвернулась. Она не могла заставить себя смотреть на это.
      Спустя некоторое время раздался голос Евфимии:
      – Можете открыть глаза, я закончила.
      Элевайз с облегчением увидела, что Евфимия накрыла Элверу от плеч до бедер куском ткани. Не глядя на Элевайз, сестра заговорила:
      – Элвера была беременна. Месяца три как, может, немного больше. Я подумала об этом, когда увидела ее грудь. Потемневшие соски – верный знак. У юных девушек они обычно нежно-розовые, особенно у рыжеволосых, как она. Но когда я ощупала ее живот, я поняла, что это так и есть. Я знаю, что такое увеличившаяся матка.
      Элевайз, потрясенная до глубины души, молча взирала на Евфимию.
      Неправильно истолковав ее взгляд, Евфимия добавила:
      – Аббатиса, я совершенно уверена. Нет никаких сомнений.
      – В вас я нисколько не сомневаюсь, – с трудом проговорила Элевайз. Внезапно у нее пересохло во рту. – Три месяца, вы сказали?
      – Может, больше. Матка возвысилась над лонной костью.
      Элевайз рассеянно кивнула. Две недели в ту или иную сторону не играли большой роли. Решающим фактом – во всяком случае, для Элевайз – было то, что Элвера переступила порог монастыря уже беременной. И беременности этой было, по меньшей мере, два месяца.
      – Она… Она знала? – спросила она.
      – О да. – Евфимия с чувством кивнула. – Не могла не знать, если только не была совсем уж наивной, в чем я сильно сомневаюсь. – Она с нежностью взглянула на тело. – Ах ты, маленькая болтушка… Да, такой уж она была. Мне не раз приходилось выговаривать ей за беспечность, пусть даже она пробыла у нас всего ничего. Но я бы не сказала, что она была затворницей, ничего не знающей о жизни. Женских дел у нее уже не было месяца два или три, грудь побаливала, мочилась она куда чаще, чем обычно. Вероятно, не раз и не два она чувствовала сильное недомогание, ее тошнило, порой накатывалась усталость…
      Элевайз прекрасно помнила симптомы раннего этапа беременности.
      – Да, все бывает именно так…
      Она напряженно вспоминала, пытаясь воссоздать в малейших подробностях мотивы, которыми Элвера объясняла свой приход в монастырь. Как теперь понимала Элевайз, эти мотивы были насквозь фальшивыми. Хотя некоторые детали ускользали, две врезались в память прочно: Элверу не интересовали мужчины – девушка сама подчеркнула это, повторив свои слова, – и она даже вообразить не могла, что когда-нибудь у нее будут дети.
      Эти два утверждения, в свете нового открытия, оказались чистейшей ложью.

      Жоссу не терпелось поговорить с Элевайз, но он сознавал, что из уважения к ней не должен отрывать аббатису от обряжания покойной. Это дело, как он отчетливо видел, было ей совсем не по душе, однако Жосс хорошо понимал, почему она делает это. Понимал ее чувство вины. Разве он, тот, который расчесывал блошиные укусы и беспокойно вертелся во сне в сотне шагов от места, где нашли Элверу, не испытывал такую же жгучую боль?
      Чтобы занять чем-нибудь время, он вернулся к жилищу в долине, где снова надел свою тунику. Возвращая накидку брату Савлу, Жосс поблагодарил его и спросил, не найдется ли здесь чего-нибудь, чтобы сделать слепок.
      – Слепок? – с сомнением в голосе переспросил Савл.
      Жосс объяснил. Лицо Савла просветлело, и, коснувшись рукава Жосса, он объявил:
      – Идите за мной.
      Савл подвел Жосса к маленькому сараю, пристроенному к задней стене домика. Здесь было много всякой всячины: битая посуда, лавки, ожидающие починки, оставленные посетителями вещи. И – свечи. Длинные обетные свечи. А в корзине на полу – сотни свечных огарков.
      – Брат Савл, вы умнейший человек! – воскликнул Жосс. Схватив корзину, он готов был нестись сломя голову вниз по тропинке, когда Савл снова коснулся его рукава. На сей раз, не сказав ни слова, лишь едва заметно улыбнувшись, он вручил Жоссу кремень.
      Жосс обнаружил, что сделать удовлетворительный слепок – совсем не легкая задача. Оказалось, что это чертовски сложная работа, требующая немалого количества расплавленного воска даже для того, чтобы заполнить хотя бы переднюю половину отпечатка. В конце концов, ему даже пришлось разжечь небольшой костер на сухой земле. Наконец слепок был готов. Тщательно затоптав костер и оставив не использованные огарки в сарае, Жосс направился в аббатство, чтобы доложить обо всем Элевайз.
      К этому времени аббатиса уже покинула больницу. По словам сестры Евфимии, она уединилась в своей комнате. Бережно неся слепок, аккуратно завернутый в кусок ткани, Жосс направился к ней.
      Элевайз сидела за своим столом, облокотившись на его хорошо отполированную поверхность. От побледневшей, потрясенной женщины, которая, закрыв лицо руками, стояла на коленях перед мертвой девушкой, не осталось и следа. Аббатиса выглядела как всегда. Спокойная, сдержанная, чуть-чуть чопорная. Готовая к любым сюрпризам, которые может преподнести день. Но Жосса, который видел ее в минуты страдания, не могло обмануть внешнее спокойствие Элевайз. И он поймал себя на том, что аббатиса, с ее слабостями, нравится ему еще больше.
      – Итак, аббатиса, вы и сестра Евфимия обрядили Элверу – сказал он, с поклоном принимая ее приглашение сесть. Жосс почувствовал, что смертельно устал, хотя день едва успел начаться.
      – Да. Сестра Евфимия полностью поддерживает предположение, что Элвера умерла в результате удушения руками, – произнесла аббатиса бесцветным голосом.
      Жосс колебался. Сообщить ли ей то, что занимало его больше всего? Он встретил взгляд Элевайз. Ему показалось, она читает его мысли. Неожиданно аббатиса отвернулась, устремив взор в какую-то точку слева от себя. Это будет нелегко, подумал Жосс, когда, последовав за ее взглядом, обнаружил, что единственное, что там можно было увидеть, – это голую каменную стену.
      «Несмотря ни на что, я должен рассказать ей все, что знаю, – решил Жосс. – Даже если у аббатисы нет желания обсуждать подобные вещи».
      – Она не убивала себя, – медленно начал он. – Аббатиса, нет никаких сомнений: это не наши действия довели ее до смерти. Мы в любом случае обязаны были поговорить с ней, у нас не было выбора. Она дружила с Гуннорой, а мы по-прежнему…
      – Как вы можете говорить такое? – процедила Элевайз сквозь зубы. – Что это не мы довели ее до смерти? Хорошо, она не опускала голову в воду и не топила себя, это я допускаю! Но неужели вы думаете, что она глубокой ночью, одна, покинула бы наш безопасный монастырь и с риском для жизни отправилась в кромешной тьме в уединенное место, если бы мы не заставили ее сделать это?
      – Это не мы заставили ее! – Голос Жосса зазвучал громче. – Аббатиса, подумайте сами! Если она была невиновна и чиста совестью, почему, ради всего святого, наши безобидные вопросы так огорчили ее? А они были безобидными, и вы знаете это так же хорошо, как и я. Никто из нас не запугивал бедного ребенка.
      – Но мы… я… я знала, что она уже была чем-то встревожена! Я должна была воспрепятствовать этой беседе! Тогда она осталась бы в безопасности, в спальне, и этот второй убийца лишился бы своей жертвы!
      Жосс вскочил.
      – Второй убийца? Нет, аббатиса, не похоже на то! Две монахини из одной и той же общины жестоко убиты в течение нескольких недель, и вы утверждаете, что здесь нет никакой связи?
      – Связь, конечно, есть, но я не верю, что они были убиты одной и той же рукой. – Голос аббатисы звучал неуверенно, она выглядела так, словно ее собственное заключение удивляло ее.
      – Но ведь… – Жосс не верил своим ушам. Проглотив раздражение, он произнес: – Вы можете пояснить свои слова?
      – Я сомневаюсь, что убийцей был один и тот же человек, – проговорила Элевайз и умолкла. Затем с заметным усилием продолжила: – Сэр Жосс, обратите внимание на то, как были совершены убийства. Гуннору держали сзади, пока второй нападающий перерезал ей горло. Очень точно и аккуратно. Потом Гуннору положили на землю, задрали юбки к талии, симметрично развели руки и ноги. Ее бедра они испачкали ее же собственной кровью, чтобы преступление легко было спутать с актом насилия. С другой стороны, Элверу задушили. Голыми руками. Мы оба видели отпечатки больших и указательных пальцев, мы знаем, что этот человек не воспользовался каким-либо оружием. – Брови аббатисы поползли вверх, словно что-то неожиданно пришло ей в голову. – Возможно, – робко добавила она, – тот факт… что он не принес с собой никакого оружия, означает… что убийство не было преднамеренным.
      – Вы хотите сказать, что ее задушили в порыве исступленной ярости? – задумался Жосс. – Да, может быть. Однако нет никаких причин считать, что преступник не был тем же человеком, который убил Гуннору. Поверьте, аббатиса, это должен быть один человек.
      Как заставить ее отказаться от столь нелогичной цепочки умозаключений?
      – Давайте предположим, что Элвера была каким-то образом причастна к гибели Гунноры. Это кажется весьма правдоподобным, ведь и вы и я заметили подавленность Элверы, когда я начал ее расспрашивать. Она пришла на свидание со своим приятелем-сообщником и выплеснула на него весь свой страх и весь ужас от того, что королевский следователь задает ей вопросы. Могу представить, как она говорит ему: «Тебе хорошо, ты не отсюда, здесь никто не знает о твоем присутствии. О тебе не сплетничают, тебя не осуждают, тебе не нужно сдерживать себя, отвечая на вопросы людей, которые знают об этом деле гораздо больше, чем тебе хотелось бы!» В истерике она кричит, что еще чуть-чуть, и она не выдержит. «Ты убил ее, – восклицает она, – а проходить через все это приходится мне!»
      Разгоряченный своим красочным описанием, Жосс подался вперед, и маленький стульчик под ним зловеще скрипнул. Жосс не обратил на это внимания.
      – Она сказала ему, что должна сознаться, – продолжал он с жаром. – Сказала, что любое наказание лучше, чем эта пугающая неизвестность. Она плачет, громко сетует, а ему страшно, что в любую минуту ее кто-нибудь услышит. «Ш-ш!» – предостерегает он. Она не обращает внимания. «Замолчи!» – шипит он и набрасывается на нее. Она борется, открывает рот, чтобы закричать, и тут он хватает ее за горло. Он еще не понимает, что произошло, а Элвера уже мертва. Она выскальзывает из его рук, падает, ее голова оказывается под водой. На его совести уже две смерти. Он поражен ужасом, теперь его очередь паниковать. Он убегает прочь, остановившись лишь для того, чтобы бросить быстрый взгляд через плечо. Затем исчезает.
      Элевайз помедлила с ответом, чтобы удостовериться, что Жосс больше ничего не хочет добавить. Затем глубоко вздохнула и произнесла:
      – Правдоподобно. Весьма. Но чем вы можете это доказать?
      – Первое. Следы на ее шее. Их симметрия. Чтобы наложить руки так аккуратно, требуется такой же острый глаз, как и в случае с Гуннорой. Я имею в виду расположение ее тела.
      Лицо аббатисы приобрело скептическое выражение, поэтому Жосс поспешно добавил:
      – Второе. Я нашел следы. – Он снял кусок ткани с воскового слепка и осторожно положил его на стол.
      Аббатиса внимательно осмотрела появившийся перед ней предмет.
      – Это мыс башмака, – заметила она.
      – Я нашел с полдюжины таких следов, они идут один за другим, на довольно большом расстоянии друг от друга.
      Она кивнула.
      – Отсюда ваш вывод о человеке, поспешно убегающем прочь?
      – Да, и еще…
      Нет. Слишком рано. Он должен представить ей все факты и то, как он их обнаружил.
      – Аббатиса, я полагаю, Элвера представилась здесь, в Хокенли, как незамужняя девушка?
      Глаза аббатисы широко раскрылись. Вопрос удивил ее.
      – Да, хотя… Да. А что?
      – Она не была ею. Ну, о том, что она не была девственницей, я могу только догадываться. Но я знаю, что она была замужем. На ее левой руке, у основания третьего пальца, – отчетливый след. Совсем недавно она носила обручальное кольцо.
      Жосс ожидал, что новость поразит аббатису. Ничего подобного. Вместо этого она проговорила:
      – Замужем? Значит, один вопрос разрешен, но вместе с тем появилось много других.
      – Вы подозревали об этом?
      Она подняла на него глаза.
      – Элвера была беременна, – сказала она. – Сестра Евфимия говорит, уже три месяца как. Естественно, я размышляла об обстоятельствах зачатия. Думала: почему она выбрала столь странный для себя путь – уход в монастырь, – если знала о том, что зачала? По крайней мере, теперь известно, что отцом был ее муж. Хотя едва ли это может нам как-то помочь, ведь у нас нет ни малейшего представления о его личности.
      Жосс спокойно возразил:
      – Такое представление у нас есть.
      Когда ее брови вопросительно поползли вверх, он дотронулся до воскового слепка.
      – Как вы можете это знать? – спросила Элевайз.
      Жосс провел рукой по удлиненному мысу отпечатка.
      – Знать, возможно, и не знаю, но могу выдвинуть вполне вероятное предположение. Потому что я видел человека, который носит подобные башмаки. Они – обычное явление в модных кругах Лондона, но, полагаю, здесь люди не следуют придворному стилю.
      – Действительно, это так, – признала Элевайз. Она все еще хмурилась, как будто не могла полностью согласиться с ним. – Допустим, этот след был оставлен тем башмаком, который вы видели. И кто же, по вашему мнению, его владелец?
      – Его зовут Милон Арсийский, – произнес Жосс. – И я предположу также, что знаю личность девушки, которая лежит сейчас мертвая в вашей больнице. Я уверен, что это его жена. Эланора, племянница Аларда из Уинноулендз, кузина Гунноры.
      – Ох, это уже слишком! – воскликнула аббатиса. – Часть отпечатка ноги – даже не целый отпечаток! – плюс палец, на котором, как вы утверждаете, недавно носили обручальное кольцо, – и вы представляете мне сразу и убийцу, и его жертву! Сэр Жосс, я очень хотела бы поверить вам, но не могу!
      Тогда, подумал он, я должен вас заставить. Но как?
      – Аббатиса, могу я получить ваше разрешение на то, чтобы осмотреть личные вещи Элверы? – попросил он. – Не пройдете ли вы со мной к ее постели в спальне?
      – У монахинь мало личных вещей, – ответила Элевайз. – Умоляю, скажите, что вы надеетесь там найти?
      Две вещи, мог бы ответить Жосс. Но промолчал. Вместо этого он уклончиво произнес:
      – Все, что может помочь.
      Она внимательно посмотрела на него. И затем сказала:
      – Хорошо. Идемте.
      Кровать Элверы располагалась примерно в середине спальни. Жосс вновь увидел аккуратно сложенные покрывала, подвязанные кверху тонкие занавески. Как аббатиса и говорила, здесь мало что свидетельствовало о личных вещах.
      Жосс наклонился и заглянул под кровать, больше похожую на тонкую доску. Пусто, даже не так много пыли. Монахини содержали свое жилище в чистоте. Он поднялся, просунул руку под тонкий соломенный тюфяк. Опять ничего. Жосс уже начал думать, что Элвера спрятала их где-нибудь еще. Но ведь она должна была…
      Его рука наткнулась на маленький сверток Что-то тяжелое, завернутое в кусок полотна. Жосс вытащил сверток и положил на кровать. Развернул ткань. Перед ним, слабо мерцая в утреннем свете, лежали обручальное кольцо и крест с драгоценными камнями.
      Вернувшись в комнату Элевайз, они сравнили крест Элверы с крестом Гунноры и с тем, который был найден возле ее тела. Три креста были одинаковыми на вид, за исключением того, что рубины на кресте Гунноры и том, который был найден возле нее, были больше, чем рубины на кресте Элверы. Этого и следовало ожидать, подумал Жосс, раз Гуннора была дочерью Аларда из Уинноулендз, а Элвера – Эланора – всего лишь его племянницей.
      – Элвера назвалась вам ложным именем и сообщила ложную биографию, – сказал он Элевайз, которая держала крест Элверы в руках. – На самом деле она была Эланорой, женой Милона. Этот крест подарил ей дядя, заодно с теми, которые он подарил дочерям.
      В его голове, подобно эху, звучали слова Матильды: «Сэр Алард любит Эланору, да, любит. Ее трудно не любить. Такая славная малышка, красивая, веселая…» У него промелькнула тревожная мысль: кому поручат сообщить умирающему старику, что, после гибели обеих дочерей, его очаровательная и жизнерадостная племянница тоже мертва?
      «Боже правый, не мне! – взмолился он мысленно. – Прошу Тебя, ради Твоего милосердия, не мне!»
      Элевайз положила крест, взяла в руки обручальное кольцо и попыталась надеть его на средний палец.
      – Слишком маленькое для меня, – заметила она. – Может, попробовать надеть его на палец мертвой девушки, как вы думаете?
      – Если вам угодно, – ответил Жосс. – Хотя, мне кажется, в этом нет смысла.
      Аббатиса положила кольцо рядом с тремя крестами.
      – Этот – Гунноры, – сказала она, показывая на один из них. – Этот – Элверы. Точнее, Эланоры. А этот? – она указала на крест, который был найден неподалеку от тела Гунноры.
      – Он может принадлежать только ее сестре, Диллиан, – ответил Жосс. – Хотя одному только Богу известно, как он очутился там, где его нашли.
      Элевайз посмотрела на Жосса. Полный решимости взгляд ее серых глаз заставил его смутиться.
      – Богу это, безусловно, известно, – спокойно сказала она. – Но выяснить все должны именно мы.
      Жосс попытался собраться с мыслями, расположить факты, роившиеся в его голове, хоть в каком-нибудь порядке. Порядке, который позволил бы понять их сущность.
      Через некоторое время он заговорил:
      – Отец Гунноры умирает. У него есть две дочери, одна из них ушла в монастырь и, вероятно, будет лишена права унаследовать хоть что-нибудь из его бесспорного состояния. Ее сестра, Диллиан, вышла замуж за человека, выбранного Алардом из всех прочих претендентов как исключительно подходящего для одной из его девочек. Диллиан должна унаследовать большую часть, но вдруг она умирает, не оставив детей, а ее муж, кажется, приложил руку к ее гибели, хотя и косвенно. Итак, кому Алард может оставить свое состояние? Вероятнее всего, Гунноре, ведь теперь она – единственная, кто у него остался. Но есть еще племянница, которую, как мы поняли, щедрость дяди никогда не обходила стороной. Она даже получила крест, который был всего лишь немногим меньше тех, что он подарил собственным дочерям.
      Увлекшись ходом своих мыслей, Жосс оперся руками о стол Элевайз и наклонился над ней.
      – Аббатиса, а если предположить следующее? Племянница понимает, что вполне может стать наследницей, и вдруг этот юный щеголь, ее муж, нанося визит дяде жены, чтобы проверить, насколько этот дядя близок к смерти, обнаруживает, что он подумывает об изменении завещания? Подумывает о том, чтобы восстановить в правах дочь, которая отвергла его и обратилась к Господу? Как бы в этом случае поступил алчный и неразборчивый в средствах молодой человек?
      – Пока это только предположение, что он алчный и неразборчивый в средствах, – уточнила аббатиса.
      – Да, возможно. Но разве не у него величайший в мире мотив разделаться с Гуннорой? Чтобы его жена, племянница Эланора, унаследовала все?
      – Возможно.
      – Аббатиса, есть два главных мотива для убийства – вожделение и жажда денег. Кажется, никто не питал страсти к Гунноре. Помните, вы сами сказали, что ее не смущал обет целомудрия, к тому же мы точно знаем, что она не была изнасилована, и она никогда… – Жосс умолк, пытаясь найти более деликатный способ выразить свою мысль. – Никогда не вкушала плодов любви. – Он заметил, как губы аббатисы судорожно дернулись. – Она умерла девой, – невозмутимо продолжил Жосс. – Значит, если вожделение можно отбросить, остаются только деньги.
      – Вы слишком упрощаете! – запротестовала Элевайз. – И как бы убедительно ни выглядело ваше объяснение на первый взгляд, что вы скажете о деталях?
      – Каких, например? – спросил он.
      – Ну, скажем, как он уговорил Гуннору покинуть монастырь той ночью? И почему она не узнала в Элвере свою кузину Эланору?
      – Кто говорит, что не узнала? – возразил Жосс. – Ведь Элвера сама жаловалась – и не где-нибудь, а именно здесь, в этой комнате, – на сплетни монахинь: якобы она и Гуннора больно уж хорошо меж собой поладили – любой подумает, что девушки знали друг друга раньше. Так это и неудивительно. Они действительно знали друг друга раньше.
      – Почему же Гуннора не сообщила, что Элвера замужем? – спросила Элевайз.
      – Ох…
      «В самом деле, почему?» – задумался Жосс.
      Вдруг он услышал слова Матильды: «…этому ее никчемному новому мужу». Элвера была беременна всего три месяца. Впрочем, столь малый срок вряд ли может служить неоспоримым доказательством, и все же… Пылкий юный муж наверняка не пропускал ни одной ночи, немудрено, что Элвера понесла вскоре после свадьбы…
      Жосс торжественно объявил:
      – Потому что Гуннора ничего не знала. Элвера и Милон поженились после того, как она ушла в монастырь. И к тому же Элвера сняла обручальное кольцо.
      Элевайз медленно кивнула.
      – Как вы узнали о кресте? – внезапно спросила она.
      – Элвера должна была спрятать его где-то здесь. На ней не было креста, когда она умерла.
      В голосе аббатисы послышалось нетерпеливое раздражение.
      – Как вы узнали, что у нее был крест?
      – Если она действительно была Эланорой, у нее непременно должен был иметься крест. И я знал, что он у нее был, – я видел.
      – Видели?!
      – Ну, не совсем. Скорее, предположил. Помните, когда мы говорили с ней, она сжимала ткань своего платья. Вот так. – Жосс показал. – Тогда я думал, что это всего лишь волнение. Только позже мне пришло в голову, что, возможно, она стискивала свой талисман, спрятанный под одеждой.
      Выражение лица Элевайз стало отстраненным, будто она напряженно размышляла.
      – Вы очень убедительны, сэр рыцарь, – сказала она наконец. – Но я опять же требую доказательств. О нет, не подтверждения личности Элверы – полагаю, нам следует признать, что вы правы.
      – Мы можем это проверить, – с готовностью отозвался Жосс. – Я могу вернуться к моей всеведущей знакомой в поместье сэра Брайса и расспросить об Эланоре. Или съездить в поместье Милона к родственникам, с которыми, как мне сказали, она живет.
      – А что если вы найдете ее целой и невредимой?
      – Тогда я буду вынужден признать, что ошибался.
      – Вы не ошибаетесь, – тихо сказала Элевайз. – Боюсь, вы не найдете никакой Эланоры. Это Элвера, и она лежит, мертвая, в моей больнице. – Аббатиса нахмурилась. – Но одних этих установленных фактов мало, чтобы доказать, кто убил моих монахинь, сэр Жосс. И я не знаю, где нам искать доказательства.
      – Я найду Милона, – просто ответил он. – Я поеду прямо сейчас в его поместье. Если его там нет, – Жосс был почти уверен, что молодой человек будет находиться где угодно, только не дома, – тогда я поищу его где-нибудь еще.
      Аббатиса взглянула на него с недоумением.
      – Англия – большая страна, – проговорила она. – В ней великое множество пустынных и уединенных мест, где может скрыться беглец.
      – Пока еще он не убежал, – ответил Жосс.
      И раньше чем аббатиса успела спросить, почему Жосс так уверен в этом, он откланялся и пошел за своим конем.

      По дороге в Родербридж Жосс решил, что ему следует нанести визит сэру Аларду. Он хотел получить от старика подтверждение что тот действительно подарил драгоценные кресты дочерям и племяннице. Может, это не так уж необходимо, размышлял Жосс, приближаясь к поместью Уинноулендз, но все же он не должен упускать доказательства, добыть которые не составляет особого труда. Если, конечно, он намерен убедительно разрешить все дело, подкрепив фактами теорию, существующую пока только в его голове.
      Однако, приехав в Уинноулендз, он узнал, что сэр Алард накануне скончался. Пока Жосс, страдая от жары, медленно возвращался в аббатство Хоккенли, Алард из Уинноулендз проиграл свою затяжную битву со смертью.
      Жосс понял это. Понял еще до того как ему сообщили о кончине. Здесь все изменилось. Владения сэра Аларда и прежде не были приветливым краем. Но если раньше несколько крестьян, которых видел Жосс, выглядели лишь понурыми и огорченными, теперь перед ним открылись признаки трагической безысходности. Рядом с какой-то лачугой неподвижно сидел мужчина; он разглядывал свои большие, бесполезно свесившиеся между коленей руки, с необычайным вниманием, словно обстоятельства стали такими ужасными, что все, свойственное нормальной жизни, внезапно прервалось. Из другого жилища, с виду находившегося в лучшем состоянии, до Жосса донесся плач женщины, настолько исступленный, что ему показалось, она была близка к истерике.
      С точки зрения установленных обычаев наследования, здесь был простой случай, выражающийся девизом «король мертв, да здравствует король!»: когда новый лорд наследует своему отцу, жизнь тех, кто зависит от поместья, не подвергается особым изменениям, ну разве что самым незначительным. Но вот если нового лорда нет…
      Услышав приближение Жосса, во двор вышел Уилл и сообщил печальную новость.
      – Он умер, – глухо произнес он. Даже не уточнив, о ком говорит. – Прошлым вечером это было, перед ужином, а он так хотел отведать пирога…
      На глазах Уилла блеснули слезы, но он быстро сморгнул их. Жосс, которому и прежде доводилось наблюдать, как часто незначительные, досадные мелочи усиливают горечь утраты, мягко произнес несколько сочувственных слов.
      – Он начал кашлять, потом хлынула кровь, – стал рассказывать Уилл. – Она шла, не останавливаясь. Хозяин вроде как задыхался, не мог вдохнуть. Что ж, это ясно как день, ему просто нечем было вдыхать, вся его грудь прогнила. – Он засопел, вытер нос тыльной стороной ладони и тихо продолжил: – Я поддерживал его, пока он не ушел. Приподнимал, как всегда делал, пока он уже не мог больше дышать. Потом я взял его за руку. Вскоре я понял, что он умер. Я оставил его там на всю ночь. Укутал, получше устроил на кровати. Очаг пылал вовсю, свеча тоже горела, я не стал ничего гасить… Потом, утром, я послал весть. Священник уже приходил, – добавил он деловито.
      Жосс кивнул. Он заметил, что Уилл и сам выглядит плохо. Осунулся, кожа пожелтела, нездоровый взгляд. Похоже, он провел слишком много времени у постели больного господина и сильно надышался зараженным воздухом. Молясь о том, чтобы преданный слуга сам не стал жертвой губительной болезни, Жосс спрыгнул с коня и неловко похлопал несчастного по плечу.
      – Я уверен, ты сделал все возможное, чтобы он ушел как можно более спокойно, – сказал он, надеясь, что его слова утешат беднягу. – Ни об одном человеке не заботились лучше, Уилл, в этом я не сомневаюсь.
      – Я делал это не ради того, чтобы получить от него что-то! И плевать, что там на этот счет говорят! – неожиданно взорвался Уилл. – Делал ради него, – добавил он уже спокойнее. – Ради наших старых времен. Мы с моим господином прошли долгий путь.
      – Да, Уилл.
      Стараясь говорить так, словно он просто поддерживает учтивую беседу, Жосс поинтересовался:
      – Он ведь оставил тебе немного, правда? Это справедливая награда за твою преданность.
      Слуга бросил на него быстрый оценивающий взгляд.
      – Да, он оставил мне прилично, благодарю вас, сэр, – ответил Уилл натянуто, и Жосс уловил невысказанное продолжение: «если это вас касается».
      – Священник был здесь первым сегодня утром, как я уже сказал вам. Он пришел вместе с той сестрой хозяина. У них уже было завещание, и они прочитали его.
      – Правда? – Жосс притворился, что занят распутыванием гривы своего коня.
      – Да. Все пошло племяннице, кроме нескольких маленьких сумм туда и сюда, так, как они и ожидали. Мать девицы была очень довольна, могу вам сказать.
      – А юный господин Милон Арсийский? Как он воспринял это?
      Еще один подозрительный взгляд. Жосс слишком поздно осознал, что не должен был называть молодого человека по имени.
      – Странно, что вы помните, как его зовут, – обронил Уилл небрежно, что, однако, не обмануло Жосса ни на мгновение. – Ну, сэр рыцарь, он это вообще никак не воспринял, потому что его здесь не было.
      – Не было? Это просто удивительно, ведь он, казалось бы, так стремился разузнать о намерениях дяди своей жены.
      Уилл пожал плечами.
      – Может, и так. Хотя мать девушки приехала почти сразу, как я уже сказал. Думаю, она успела рассказать новость дочке.
      Жосс сомневался в этом. Но он имел преимущество перед Уиллом: слуге неоткуда было узнать, что Элвера мертва, а Милон, если Жосс был прав на его счет, затаился где-то в лесу неподалеку от Хокенли.
      – Я должен ехать, – сказал он слуге. – Сожалею по поводу смерти твоего хозяина, Уилл. – Их взгляды встретились. Во всяком случае, эти слова, сказанные на прощание, были глубоко искренними.
      – Благодарю вас, сэр, – ответил Уилл.
      – Я собираюсь нанести еще один визит в Родербридж, – добавил Жосс, разворачивая коня. – Возможно, на этот раз я найду сэра Брайса дома. Всего доброго, Уилл.
      – До свиданья, сэр.
      Выезжая со двора, Жосс чувствовал на своей спине тяжелый взгляд Уилла, брошенный из-под набухших век. И это не было приятным ощущением.
      По дороге в Родербриджу реки Родер, в том месте, где мелкая вода стремительно неслась над каменистым дном, Жосс заметил коня и спешившегося всадника. Конь был превосходным, а элегантная туника мужчины и его туфли из мягкой кожи свидетельствовали, что он был весьма состоятельным человеком. Голова мужчины была обнажена, и по его темным волосам от левого виска бежала седая прядь, сходящая за ухом на нет. Жосс как раз подумал о том, что именно в этом изгибе реки должен отлично ловиться лосось, когда вдруг до него донеслись всхлипывания.
      Мужчина прижимался лбом к шее коня, пальцы его сильных рук впивались в гриву.
      Вся его фигура красноречиво говорила об отчаянии, плечи мужчины содрогались от безысходности страданий. Он не мог видеть Жосса, находившегося выше на дороге.
      Жосс почувствовал себя виноватым, будто он появился здесь намеренно, чтобы полюбопытствовать насчет чужого горя. Этот человек специально выбрал безлюдное место. Конечно же, ему сильно не повезло, что кто-то оказался на пустынной дороге, нарушив его уединение.
      Не желая, чтобы человек испытал неловкость, обнаружив, что за ним следят, Жосс поспешил проехать мимо, пока мужчина не поднял взгляд.
      Как и в прошлый раз, Матильда вышла из дома в Родербридже, чтобы встретить Жосса.
      – Хозяин вернулся, но дома его нет, – доложила она.
      – Да? А скоро ли он вернется?
      – Может, и скоро. – Матильда бросила на него оценивающий взгляд. – Пошел покататься. Хочет побыть один, так он сказал. Тоскует по госпоже. Как и подобает доброму христианину, он совершил покаяние, но, кажется, этого мало. – Она глубоко, порывисто вздохнула. – Конечно, он оправится, но, похоже, тут нужно время.
      Рыдающий человек у реки. Да, подумал Жосс, разумеется, это был Брайс. Бедняга.
      – Я хотел бы знать, где находится Милон Арсийский.
      – Да, вы спрашивали и раньше, в тот раз, когда были здесь.
      Кажется, Матильда не слишком торопилась поделиться информацией.
      Но сейчас у Жосса было наготове объяснение.
      – Я прибыл из Уинноулендз, – начал он, – где…
      – Он помер наконец, – перебила она его. – Да не оставит Господь его душу.
      – Аминь, – отозвался Жосс.
      В этих местах новости путешествуют быстро, подумал он.
      – А как ты узнала?
      Она пожала плечами.
      – Жена Уилла рассказала все матери Осси. Сказала, что Уилл совсем расстроился, не хотел оставлять тело старика. – Она бросила на Жосса проницательный взгляд. – Могу себе представить, скоро у него будет куда больше причин для расстройства. У него и у всего народа, оставшегося в Уинноулендз. Вам уже сказали, да? О том, что теперь произойдет?
      – Да. Уилл сообщил мне, что сэр Алард оставил все племяннице, и что мать девушки сразу оказалась там, чтобы послушать условия завещания.
      Кажется, Матильда сумела справиться со своей скрытностью, и теперь ей явно хотелось поболтать. Сплетничание о смерти и завещании соседа, очевидно, привлекало ее гораздо больше, чем выслушивание рассуждений Жосса.
      – Как я уже сказала, это их расстроит, точно расстроит, – произнесла она, кивая в подтверждение своих слов.
      – Ты имеешь в виду, что поместье перейдет к племяннице сэра Аларда?
      – Не к ней. Она, вообще говоря, неплохая девушка. Конечно, взбалмошная, очень любит всякие удобства и слишком уж готова перелезть через головы других, чтобы получить то, что хочет. Но это не так уж необычно в наши дни, верно?
      – Да, верно, – признал Жосс.
      – Нет, все неприятности будут из-за Милона Арсийского, – мрачно напророчила Матильда. – Между ушами у него воздух и ничего более. Не думает ни о чем, кроме последней моды, лучших вин и самых изысканных блюд. – Она покачала головой, крайне довольная своей оценкой. – Вы считаете, у него хватит мозгов управлять таким огромным поместьем, как Уинноулендз? Да у него нет ни знаний, ни ума, чтобы хотя бы спросить совета у тех, у кого есть и то и другое. Для большинства это будет просто крах. – Она снизу вверх взглянула на Жосса, сузив проницательные глазки. – Помяните мои слова, сэр, народ в Уинноулендз не зря беспокоится.
      – Да, – пробормотал Жосс. – Бедный Уилл.
      – И все же, – продолжала Матильда с еще более важным видом, – можно посмотреть на дело и со светлой стороны, вот что я вам скажу! Когда юная Эланора узнает о завещании, она будет вне себя от счастья. Ах, что за новость сообщат этому юному созданию, а?
      – А она все еще не дома? – обронил Жосс.
      – Сколь я знаю, еще не дома. Вообще, они живут за следующим холмом, то есть Эланора и эта мелкая светлость Милон. Опрятная усадьба, небольшая, но довольно изящная. Имейте в виду, это сразу после моста. Правда, я слышала, никого из семьи там сейчас нет. Думаю, Эланора все еще у своей новой гастингской родни. А он… Что ж, может, он туда к ней и уехал.
      – Значит, у родни. И эта родня живет в…
      Матильда сообщила Жоссу, где их найти, излагая сведения столь кратко, что он вынужден был попросить ее объяснить подробнее. Было совершенно ясно, что ей не терпится поскорее вернуться к любимой теме о том, как восхитительно для девушки, еще не достигшей двадцати лет, унаследовать целое состояние. О, если бы только все это досталось ей, Матильде, и будь ей двадцать, как бы она распорядилась богатством! Боже, у нее были бы драгоценности и чудесные наряды, ей не пришлось бы чистить и готовить, и она не проводила бы свою жизнь, прислуживая другим людям, это уж точно.
      – Ну конечно, не проводила бы, – поддакнул Жосс, сомневаясь, однако, что она его услышала. Постаравшись удалиться как можно быстрее – что ему, впрочем, удалось не сразу, – он направился к воротам. Неожиданно Матильда очнулась от своего сна наяву и крикнула:
      – Вы скажете им, сэр рыцарь?
      – Скажу им что? – спросил он, хотя знал, каким будет ее ответ.
      – О наследстве, конечно! И о смерти несчастного старика, – добавила она, тщетно пытаясь принять подобающее случаю скорбное выражение.
      Жосс заколебался. Потом сказал:
      – О нет. Не думаю, что это будет уместно. Я для них посторонний, вряд ли мне пристало сообщать такие новости.
      Матильда странно посмотрела на него. Опасаясь, что она вот-вот спросит, почему, будучи посторонним, он так далеко зашел в семейные дела, Жосс опередил ее. Быстро попрощавшись, он пришпорил коня и направился на поиски дома мужниной родни Элверы-Эланоры.
      Ее там не было.
      Кто бы ни выдумал историю о затянувшемся визите Эланоры к родственникам мужа, он никак не предвидел, что найдется человек, который явится с проверкой. Слуга, вышедший навстречу Жоссу, сначала объявил, что Эланоры здесь нет, а затем сказал, что должен пойти спросить хозяйку, так как, вполне возможно, она назначила визит, но не сообщила прислуге. Когда он вернулся, с ним была не только хозяйка, но также сам хозяин и три или четыре домочадца. Родня Милона, отвлеченно заметил Жосс, была создана по иной выкройке, чем Милон. Трудно было поверить, что это флегматичное, закованное в броню благоразумия семейство произвело на свет такого утонченного желтоволосого юношу.
      Мало того, что здесь не было Эланоры, так никто ничего и не знал о каком-нибудь ее предполагаемом визите. Хозяин и хозяйка, в недоумении обменявшись сердитыми взглядами, повторили это несколько раз. Насколько им было известно, Эланора Арсийская была совершенно счастлива, живя дома с мужем, и собиралась там и остаться.
      Жосс понимал, что оказался в глупом положении – несколько членов семьи поглядывали на него так, словно перед ними стоял едва ли не полный идиот, – и к тому же он испытывал неприятное чувство вины: ему было неловко слушать, как они радостно говорят о живой Эланоре, когда он знал, что она мертва. Жосс сказал, что сожалеет о своей ошибке, извинился за причиненное всем беспокойство и откланялся. Затем поспешил прочь и отправился в долгий обратный путь.
      Он вернулся в Хокенли, когда сумерки уже превращались в ночь. Ему было жарко, его одежду покрывала грязь, он зверски проголодался и был измотан до предела; сейчас он ни на что не годился, только бы поесть да поспать. Брат Савл участливо взял на себя заботы о Жоссе. Он не стал задавать никаких вопросов, лишь коротко поведал о том, что произошло в Хокенли после отъезда Жосса.
      – Бедная девочка лежит в том же склепе, куда положили сестру Гуннору, – сказал он, поставив перед Жоссом большую деревянную тарелку, доверху наполненную дымящейся ароматной тушенкой. – Аббатиса просидела с ней весь день.
      Жосс услышал озабоченность в его голосе.
      – Она тяжело переживает это, – заметил он.
      Брат Савл горестно покачал головой.
      – Как и все мы, сэр. Как и все мы. – Нахмурив брови, он посмотрел в сторону Святыни. – К тому же все эти печальные события отбивают у людей желание приходить за водой. Это неправильно. Многие, страдающие от недугов, нуждаются в исцелении, а сейчас эти ужасные смерти отпугивают их.
      Столь печальное следствие совершенных убийств огорчает брата Савла больше всего, подумал Жосс. Взглянув на него, он заметил, что доброе честное лицо брата покрылось от горя морщинками.
      – Мы найдем человека, ответственного за все это, Савл, – сказал Жосс мягко, – и заставим его предстать перед правосудием. Это я тебе обещаю.
      Савл обернулся, посмотрел на Жосса, и на какой-то миг улыбка смягчила его черты.
      – Да, сэр. Я знаю, что так и будет.
      Жосс почувствовал, как от мысли, что в него так верят, в его душе разгорается теплый огонек удовольствия.
      И в этот огонек Савл подлил еще немного масла, сказав:
      – Аббатиса тоже знает это.
      Жосс спал десять часов и проснулся, чувствуя себя намного бодрее. Должно быть, во сне его мозг напряженно работал: проснувшись, он точно знал, что делать дальше.
      После завтрака, приготовленного Савлом, Жосс спустился по тропинке туда, где были найдены две монахини. Сначала он постоял на одном месте, потом на другом, медленно обошел полный круг, внимательно изучая все, что было поблизости от этих мест. Затем, придя к определенному решению, Жосс начал очень тщательно осматривать рощицу рядом с тропинкой.
      С тех пор, как выяснилось, что Милон, по крайней мере, два раза, а возможно, и больше, приходил по ночам в тихую долину, Жосс считал вполне вероятным: молодой человек должен был иметь укрытие. Возможно, не так много людей приходило сюда по ночам; скорее всего, думал Жосс, здесь вовсе никого не бывало. И все же вряд ли человек с недобрыми намерениями был настолько самонадеян, чтобы стоять на открытом месте.
      Очень медленно Жосс прошел по тропинке, напряженно вглядываясь в каждый ярд. Его глаза искали малейшие признаки того, что здесь ступала чья-то нога. Ничего… Ничего! Раздосадованный и разочарованный, Жосс готов был вернуться, когда совсем рядом с тем местом, где низкий кустарник начинал густеть, он кое-что увидел.
      Мне следовало поискать это раньше, подумал он. Молодой человек был сообразителен: он выбрал путь через гибкий кустарник. Но не настолько сообразителен, чтобы проверить, не оставил ли он следов.
      Пробираясь через густую листву, Жосс отклонился в сторону, чтобы не задеть две маленькие, обломанные ветки – единственный знак того, что здесь прошел Милон. Возможно, их придется предъявить как доказательство его теории.
      Когда молодой человек сошел с тропинки, он стал менее осторожным, и обнаружить его следы оказалось легче. Пройдя с пятнадцать шагов, Жосс вышел на крошечную полянку, окруженную кустарником. Низкая трава здесь была вытоптана, и кто-то соорудил простенькое укрытие из сломанных ветвей. Наверно, одно из своих ночных бодрствований Милон провел под дождем.
      Какой-то предмет привлек взгляд Жосса. Что-то маленькое, почти спрятавшееся под опавшими листьями. Опустившись на колени, Жосс расчистил это место и увидел две створки устричной раковины, соединенные вместе. Приподняв верхнюю створку, он увидел под ней крошечную жемчужину.
      Что-то подобное он видел и раньше. Порывшись в памяти, Жосс вдруг увидел свою старую няню, читающую молитву после женитьбы младшего брата Жосса. Она молилась за плодовитость четы и, когда закончила, вложила в устричную раковину одну жемчужинку. Это сработало. Первенец – сын невестки Жосса – пришел в мир одиннадцать месяцев спустя, а вскоре последовали две девочки и еще один мальчуган.
      Те двое, молодожены, встречались здесь-часто, думал теперь Жосс. Пробираясь в темноте, рука об руку, они ложились на голую землю и занимались любовью. Кто из них принес сюда жемчужину? Милон, с нетерпением ожидавший ребенка, чтобы унаследовать состояние, на которое он надеялся, или Эланора, страстно влюбленная в своего молодого мужа и желающая угодить ему своей беременностью?
      Как и с невесткой Жосса, амулет сработал.
      Неожиданно Жосса охватила глубокая печаль. Он положил устричную раковину обратно в тайник. Над маленькой лесной полянкой витал дух тех двух юных влюбленных, и впервые Жосс почувствовал отчетливое неприятие того, что должен был сделать.
      Но если мои доводы верны, Эланору убил Милон, напомнил он себе. И они оба были настолько алчными и завистливыми, что замыслили убийство Гунноры.
      Твердо решив сочувствовать лишь тем, кто этого заслуживает, Жосс снова вышел на тропинку.
      Он нашел спокойное место у пруда, в каких-нибудь пятидесяти шагах от обнаруженного им тайного укрытия, и сел на берег, чтобы подумать. Им владело стойкое убеждение, что Милон все еще где-то поблизости; он должен быть здесь, ведь у него срочное дело в аббатстве.
      Как заключил Жосс, только одна вещь со всей определенностью связывала Милона с убийством Эланоры и, следовательно, Гунноры. И она – хотя Милон не мог знать об этом – лежала в полной безопасности в комнате аббатисы Элевайз. А где эта вещь могла находиться, по мнению Милона? Вне всякого сомнения, то был ужасный для него миг, когда он понял, что ее нет на теле жены. А в самом деле, почему ее там не было? – промелькнула у Жосса мысль. Он был уверен, что за день до смерти, когда он задавал Эланоре свои вопросы, она носила талисман под платьем. Почему же она сняла его той ночью? Аккуратно завернула вместе с обручальным кольцом, спрятала под матрас…
      Впрочем, сейчас это не столь важно.
      Итак, Милон обнаружил пропажу. Понял: Эланора оставила крест в монастыре. И, скорее всего, предположил, что она спрятала его в том единственном месте, которое монахиня может расценивать как личную территорию, – в своем спальном уголке.
      Милон должен вернуться за ним! Конечно! И быстро, до того как кровать Эланоры будет отдана другой новенькой, которая может обнаружить то, что там спрятано. Будь я на его месте, я бы не мешкал ни минуты, подумал Жосс. Ведь крест раскрывает подлинную личность Элверы, и как только становится известно, что она – Эланора Арсийская, Милон сразу же оказывается вовлеченным во все это дело.
      Жосс вспомнил о двух других крестах, принадлежавших Гунноре и Диллиан. Наверняка Милон каким-то образом заполучил крест Диллиан. Может быть, после смерти Диллиан крест остался у ее тети, тещи Милона? Похоже, что так, ведь эта женщина была единственной оставшейся в живых родственницей Диллиан, не считая Эланоры, у которой уже был ее собственный крест. Как бы то ни было, каким бы путем он ни заполучил его, Милон хорошо знал, что с ним делать. Оставить возле тела Гунноры, как будто его уронил убегающий в панике грабитель, и все это для того, чтобы те, кто найдет ее, подумали, что монахиня убита при ограблении.
      Но они так не подумали. Потому что аббатиса Элевайз знала: этот крест не мог принадлежать Гунноре – и тогда, и сейчас крест девушки находился у аббатисы.
      У Жосса начали путаться мысли. Мне нужно что-нибудь предпринять, решил он. Что-нибудь положительное и, хорошо бы, полезное, чтобы заполнить предстоящий день.
      После недолгих раздумий он решил отправиться в Тонбридж. Может быть, задав несколько вопросов, он узнает что-нибудь о Милоне. Молодого человека, с его изысканным нарядом и бросающейся в глаза стрижкой, не так-то легко не заметить. Казалось маловероятным, что Милон рискнул остановиться в городе на постоялом дворе, но, с другой стороны, ему нужно что-то есть. А в Уилденском лесу что-то не видать заведений, торгующих снедью.
      Поскачу в Тонбридж, подумал Жосс. Угощу себя хорошим обедом и несколькими кружками превосходного эля Матушки Энни.
      А вечером, когда начнет темнеть, вернусь сюда и дождусь Милона.

      В Тонбридже было полно народу. Жосс понял, что сегодня базарный день.
      Вся торговая жизнь маленького городка сосредоточилась вокруг церкви. Подняв глаза, Жосс заметил, что в недалеком прошлом она была надстроена – явное свидетельство растущего благосостояния города. С трех сторон церковь окружали прилавки; создавалось впечатление, что их владельцы и продавцы прижались к стенам из песчаника, уповая на высшее покровительство. Слышались болтовня и смех, покупатели торговались с продавцами и сплетничали друг с другом; обменяться новостями было не менее важно, чем приобрести новые товары и домашнюю скотину.
      Интересно, говорят ли здесь об убийствах в аббатстве? – подумал Жосс.
      Конечно, говорят! Он ни минуты не сомневался в том, что эти преступления стали главной темой пересудов. А все, о чем говорилось здесь, с большой вероятностью будет повторено в более влиятельных лондонских кругах.
      Пообещав себе, что он представит королю исчерпывающее объяснение, как только сможет это сделать, Жосс быстро зашагал через рынок
      Во многих палатках продавалась местная продукция, включая домашний скот, который был выставлен поодаль. Было немало палаток ремесленников, где Жосс, если бы пожелал, мог купить себе новый пояс или красивую деревянную скамеечку для дойки. Вдобавок, по причине близости города к главному торговому пути из Гастингса и Уинчелси в Лондон, в нескольких палатках продавались более экзотические товары. Тончайшие ткани, пряности, сверкающие драгоценные изделия с бриллиантами, которые, Жосс был уверен, не пройдет и месяца, потеряют свой блеск.
      Уловив какой-то острый аромат, тотчас перенесший его в Лангедок, Жосс решительно повернулся спиной к соблазнам базара, и, работая локтями, двинулся через толпу к мосту.
      Гостиница тоже была битком набита. Матушка Энни занималась своим тяжелым ремеслом – подавала еду и напитки.
      Она встретила Жосса так, словно он был постоянным посетителем, который по каким-то неведомым причинам давно не заглядывал.
      – А вот и вы, сэр! – воскликнула она. – Ну и как вы теперь? Хорошо, я надеюсь? Кружку эля в такой жаркий день? Вот! Отличная мысль!
      Жоссу было интересно, не с таким ли самозабвенным энтузиазмом приветствовала она своих клиентов, когда в поте лица занималась своим прежним ремеслом? Если так, его ничуть не удивляло, что она заработала достаточно денег, чтобы открыть гостиницу.
      – Все хорошо, благодарю вас, госпожа моя, – сказал он, как только смог вставить слово. – И спасибо за превосходный эль. Между прочим, я проголодался за десятерых.
      – Что желаете? – Спрашивая, она уже наливала эль следующему посетителю. – Сегодня у меня огромный выбор, как всегда бывает по базарным дням.
      – Да, вижу.
      Жосс посмотрел на большие деревянные тарелки соседей: карп под соусом, угорь, тушеная баранина, зайчатина, что-то очень похожее на пирог с дичью… Судя по окружающим, пироги шли особенно хорошо.
      – Порцию пирога, пожалуйста.
      Энни нагрузила пирогом тарелку, проворно отрезала ломоть хлеба, положила его сверху на поджаристую корочку пирога и затем с грохотом поставила блюдо перед Жоссом.
      – Ешьте, – сказала она, разглядывая его с ног до головы. – Мужчина с таким красивым и мощным телосложением, как у вас, регулярно нуждается в хорошем угощении. – Она наклонила голову, устремив на Жосса многозначительный взгляд. – Это если не говорить о других аппетитах.
      Ему только показалось, или она действительно вопросительно подняла бровь?
      Что ж, если и так, если даже он и впрямь не прочь быстренько с ней перепихнуться, сейчас было не время. Она все еще смотрела на него. Какую бы плату ни взыскало с Энни бывшее ремесло, едва ли оно неблагоприятно повлияло на нее. Ее кожа все еще была свежа; она сохранила большинство своих зубов, и у нее действительно была прекрасная грудь…
      Когда Энни удалилась – движения ее округлых бедер, казалось, говорили: «Ты не знаешь, чего лишился!» – Жосс огляделся, чтобы понять, нет ли здесь кого-нибудь, кого он встречал раньше. Ему показалось, что в дальнем углу он увидел Мэтью. Покончив с едой, Жосс направился туда, чтобы побеседовать с ним.
      Перед ним действительно был Мэтью.
      – Доброе утро, незнакомец! – приветствовал он Жосса. – Пришел, чтобы купить чего-нибудь на базаре? Или чтобы продать своих птичек?
      Мэтью расплылся в улыбке. Он шутил – одеждой Жосс совсем не походил на куровода.
      – Пришел, чтобы найти кое-кого, – ответил Жосс.
      – И кого же?
      Разве может повредить делу, если он спросит кое-кого из посетителей, не видели ли они Милона? Пусть даже молодой человек узнает, что Жосс идет по его следу, – вряд ли это станет для него сюрпризом. Если, конечно, Жосс прав насчет его вины.
      А у Жосса не было ни малейших сомнений на этот счет.
      – Молодой человек, совсем еще юнец. Стройный, одет по последней моде, желтые волосы, стриженные челкой, на лбу – локон.
      Мэтью пробормотал что-то вроде: «чертовски хорошенький паренек». Затем его бровь изогнулась от напряженной сосредоточенности, и он заговорил:
      – Знакомая внешность, да, точно знакомая. Думается, я и вправду видел похожего парня, но это было уже сколько-то времени назад.
      – Точно?
      – Гм… Точно. Он проскакал верхом мимо меня по дороге на Касл-Хилл. Парень направлялся к вершине холма.
      Каслхиллская гряда, вспомнил Жосс. Между Тонбриджем и Хокенли. Если память Мэтью не подводит, это действительно стоящая новость.
      – Конечно, я дал весьма смутное описание, – заметил Жосс, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно. – Наверное, под него подошел бы десяток молодых людей. Прибывшие в замок гости из Лондона, проезжие торговцы…
      – Парень, о котором я думаю, вовсе не торговец и не гость в замке, – ответил Мэтью со всей определенностью.
      – Почему вы так уверены?
      – Потому что он не появлялся вблизи замка, да и на рынке тоже. – Мэтью вздохнул, будто спрашивая: «Ну разве это не очевидно?» – Как я сказал, он скакал по дороге в холмах. Тогда он попался мне на глаза в первый раз. А во второй раз он крался по задворкам дома пекаря. Тогда я подумал, что он голодный.
      – Значит, вы видели его дважды.
      – Ну, дважды. – Мэтью взболтал остававшийся в кружке эль – его там было на полпальца. – Иссушающая это работенка – вспоминать разные разности, – заметил он.
      Жосс перехватил взгляд парня за стойкой. Отпив из принесенной кружки, Мэтью продолжил:
      – Еще несколько местных видели его, этого вашего хорошенького юнца. Мы славно посмеялись. – Вспомнив о чем-то, он захихикал.
      Даже ради собственного спасения Жосс не смог бы догадаться, что они нашли такого забавного.
      – Над чем?
      – Над его туфлями! – захохотал Мэтью. – Ему приходится вдевать эти дурацкие мысы в стремена точно так же, как добрая хозяйка вдевает нитку в иголку!
      Стараясь, чтобы голос не выдал его волнение, Жосс спросил:
      – И как давно это было?
      Бровь Мэтью опять изогнулась.
      – Гм… Надо поразмыслить. Это был не последний базарный день и не предпоследний. Или все-таки последний? – Жосс ждал. – Это было две недели назад, – наконец решительно объявил Мэтью. – День туда, день сюда.
      – Так туда или сюда?
      – Гм… Ну, туда. Или сюда. В общем, день или два.
      Давить на него дальше было бессмысленно.
      В любом случае, подумал Жосс, я получил сведения, в которых нуждался. В момент убийства Гунноры Милон Арсийский находился где-то поблизости.
      – Я полагаю, вы узнали бы парня, если бы увидели его снова? – спросил Жосс с безразличием в голосе. Вполне вероятно, ему понадобится свидетель присутствия Милона в Тонбридже.
      – Ну это зависит…
      – От чего?
      Напустив самодовольный вид, говорящий о том, что он не хотел бы быть обвиненным в беспечном обращении с истиной, Мэтью произнес:
      – Во-первых, от стрижки. Я обратил на нее больше внимания, чем на его лицо. И от туфель, о них я уже говорил. И еще от туники. Чистая морозилка для задницы, вот что такое его туника. – Он ухмыльнулся. – В общем, если юнец заявится сюда в том самом виде, я узнаю его. Но опять же, если он наденет старый плащ и накинет капюшон, так и знайте – он может весь вечер носить мне эль, и я его не узнаю. Понимаете, к чему я клоню? – напористо спросил Мэтью, словно отчаявшись доказать свою честность. – С этими чужаками все очень не просто.
      – Конечно, не просто. – Жосс вынужден был согласиться, что доводы Мэтью не лишены смысла. – Что ж, спасибо, что уделили мне время. – Незаметно для окружающих Жосс положил на стол несколько монет. – Это на тот случай, если вы не будете уверены в третий раз, – заметил он.
      – Да, да, такая вероятность есть всегда. – Грязная лапа Мэтью выскользнула, как крыса из мусорной кучи, и монеты исчезли. – Премного благодарен, сэр.
      Уверенный, что сделал все возможное, чтобы обеспечить будущее сотрудничество Мэтью – если в нем возникнет необходимость, – Жосс расплатился по счету и вышел.
      Он вернулся на базар. Прокладывая путь мимо рядов палаток, он не увидел никого, хотя бы отдаленно похожего на Милона, пусть даже переодетого в плащ с капюшоном. Прекратив свои попытки и с облегчением повернувшись спиной к колышущимся, толкающимся толпам, Жосс отправился обратно в Хокенли.
      Он остановился на вершине холма. День был жаркий, солнце нещадно палило с ясного голубого неба, а на долгом утомительном пути к аббатству было не так много тенистых мест. Позволив коню свободно пастись в прохладе на зеленой лужайке под дубом, Жосс расслабился в седле и окинул взглядом путь, который уже проделал.
      С высоты хорошо просматривались очертания местности. В эти вечерние часы видимость была хорошей. Далеко на севере Жосс смог различить линию холмов. Его взгляд скользнул с запада на восток, по течению реки Медуэй, и спустился вниз, в долину. Несколько секунд он разглядывал величественный замок, возвышающийся над мостом. Городок Тонбридж, изнутри казавшийся многолюдным и оживленным, отсюда, с этой вершины, выглядел маленьким и незначительным. Всем своим существованием он был обязан тому, что в этом месте река пересекалась с главной дорогой.
      Со всех сторон вокруг города на четко выделяющемся пространстве, ограниченном с внешней стороны лесом, были сельскохозяйственные владения; сейчас, в середине лета, наносные земли давали обильный урожай зерна, фруктов и хмеля.
      «Ничего удивительного, что на базаре столько народу», – подумал Жосс, натягивая поводья и поворачивая коня на дорогу.
      Ему нужно было как-нибудь убить время. Дорога на Хокенли огибала огромный выступ Уилденского леса. Внезапно приняв решение, Жосс нашел место, где подлесок был более редким – возможно, здесь пролегла тропа барсука или оленя, – и поехал туда, наклоняясь под деревьями.
      Даже теплым июльским вечером под пологом ветвей было прохладно и сумрачно. Жосс легко мог понять, откуда пошла зловещая репутация леса. Пробираясь через чащу, которая становилась все более и более непроходимой, он боролся с настойчивым желанием оглянуться.
      Здесь преобладали дубы, смешанные с березами и буками. Жосс предположил, что некоторые из этих исполинов простояли столетия. Их массивные стволы были непомерно широки в обхвате, а ветви, соединяясь высоко над землей, образовывали плотный купол, не пропускавший солнечный свет. Многие деревья были увиты густым плющом, который внизу, у земли, смешивался с ежевикой, орешником, остролистом, боярышником, и все это превращалось в сплошные заросли.
      Кое-где Жосс видел следы хорошо проложенных дорог. Возможно, некоторые из них, судя по высоте обочин, были такими же древними, как старые дубы. Были ли это останки дорог, сотворенных римлянами, – прямых, основательных, проложенных на века? Или это то, что осталось от путей железной старины, протоптанных людьми еще до того, как началась история? Людьми, которые знали лес как брата, понимали его природу и могли проникать в самое его сердце; людьми, поклонявшимися дубу как богу, именем которого они творили неописуемое насилие.
      А если верить некоторым рассказам, они творили его и по сей день…
      Жосс, уже и так исполненный тревоги, решил, что сейчас – не самый подходящий момент, чтобы позволить воображению разгуляться.
      Выехав на опушку, он натянул поводья и огляделся по сторонам. Впервые с тех пор, как Жосс оставил солнечный свет внешнего мира, ему попались свидетельства присутствия человека. Не то чтобы их было много – всего лишь горстка убогих, примитивно построенных лачуг, не более чем каркасы из жердей, покрытые ветками и дерном. От дождя в них еще можно спрятаться, а на большее они не годились. Когда-то здесь жгли древесный уголь, но с тех пор прошло изрядно времени: участки земли, на которых разводили костры, уже не были голыми, они покрылись маленькими зелеными ростками – природа начала брать свое.
      Жосс спешился, привязал коня и приблизился к самой большой из лачуг. Наклонив голову, он вошел внутрь. Недавно здесь горел костер. Положив руку на угли, Жосс почувствовал слабое тепло. На земляной насыпи лежал тюфяк, набитый папоротником. Причем срезанным совсем недавно.
      Это мог быть кто угодно, уверял себя Жосс, садясь на коня. Всякие беглецы и скитальцы знали о старых лачугах. Скорее всего, это лишь простое совпадение, что кто-то пришел сюда и залег на несколько дней, пока тепло, обдумывая свой дальнейший маршрут.
      Не обязательно это был Милон Арсийский.
      Но, выезжая во внешний мир – трудно сыскать более привлекательную перспективу, сказал себе Жосс, – он не мог удержаться от мысли, что это явно был Милон.
      Жосс рассказал аббатисе о том, что задумал. Он заметил, как Элевайз восприняла его слова, еще до того, как она сумела скрыть свои чувства: аббатиса не хотела, чтобы он это делал.
      – Не беспокойтесь, – тихо проговорил он. Не дерзко ли с его стороны предполагать, что она волнуется? – Я смогу справиться с мастером Милоном. А он, вполне вероятно, даже не явится! – Жосс попытался рассмеяться.
      – Он убийца, – возразила Элевайз так же тихо. Казалось, никто из них не хотел говорить о подобных вещах вслух в священных стенах монастыря. – Он прибегнул к убийству – если, конечно, вы правы. А совершив такое однажды, думаю, он не затруднится совершить это снова.
      Жосс удивился ее проницательности: перед ним была монахиня, жизненный опыт которой позволял ей проникнуть в сознание убийцы.
      – И в самом деле, аббатиса, часто наблюдалось, что после первого раза убивать становится легче. – Внезапно он осознал, о чем они говорят. – Но мы говорим только об одном убийстве, а ведь их было два!
      – Да, были две смерти. – Аббатиса посмотрела на него. – Но мы пока не знаем, что обе жертвы погибли от одной и той же руки.
      «Нет, знаем!» – хотелось ему закричать. Жосс сдержал свой порыв.
      – Убил он обеих или нет, аббатиса, я твердо решил, что надо предпринять, – заявил он.
      – Я знаю. – Она слабо улыбнулась. – И могу понять. Но, сэр Жосс, разрешите мне, по крайней мере, послать с вами несколько братьев-мирян?
      – Нет, – тотчас ответил он. Жосс любил действовать в одиночку. – Вы очень добры, аббатиса, но в нашем случае главное – соблюдать тишину. Малейший намек на то, что его ждут, – и Милон удерет.
      Элевайз раздраженно фыркнула.
      – Я не предлагаю вам отряд сплетничающих монахов, жалующихся на свои больные кости и ноющих, что их вытащили из кроватей, хотя, возможно, некоторым из них не помешало бы принести такую жертву. Нет. Я предлагаю, чтобы вы приняли помощь брата Савла и, может быть, еще одного человека по его выбору. Не сомневайтесь, он знает, кто может подойти.
      – Уверен, что так и есть. – Жосс высоко ценил брата Савла. – Но… – Он уже готов был отказаться, когда вдруг ему пришло в голову, что в словах аббатисы есть резон. Милон, испуганный тем, что будет обличен как убийца Гунноры, без колебаний убил во второй раз. Несмотря на то, что женщина, которую он должен был устранить ради своей безопасности, была его собственной женой. При таких обстоятельствах может ли навредить, если во время бодрствования Жосса рядом с ним будет Савл? Нет, Жоссу и впрямь понравилась эта идея.
      – Благодарю вас, аббатиса, – сказал он. – Могу я спросить брата Савла, согласен ли он?
      Жосс подумал, что сейчас Элевайз снова заговорит о втором брате. Но, словно поняв, что она добилась от Жосса всех возможных уступок, аббатиса просто кивнула и ответила:
      – Я сообщу брату Савлу. А сейчас, сэр Жосс, вы должны поесть. Я уже распорядилась, чтобы вам приготовили. По крайней мере, я должна быть уверена, что вы отправились на вашу ночную работу не на пустой желудок.
      Милон Арсийский, сын заботливых родителей, баловень матери, которая потворствовала ему больше, чем другим, более достойным сыновьям, пребывал в кошмарном сне.
      Этот кошмар не имел ничего общего со страхом перед величественным и зловещим Уилденским лесом, в котором Милон прятался и который грозил свести его с ума – по крайней мере, молодой человек пытался убедить в этом самого себя. И он не имел никакого отношения к необходимости, вставшей перед беглецом: выживать за счет хитрости. Буханка хлеба, украденная там, жирный жареный цыпленок, украденный здесь, яблоко, сорванное, когда никто не смотрел в его сторону, и оказавшееся гнилым лишь наполовину, – все эти ловкачества были для Милона маленькими триумфами, о которых ему нравилось вспоминать.
      Довольно часто ему удавалось уверить себя, что он вполне сносно заботится о собственной персоне.
      Порой он забывал об истинном кошмаре. Однажды целое утро Милон был счастлив. Лежа на животе над ручьем на краю леса, всматриваясь в чистую прозрачную воду и пытаясь поймать пальцами ускользающую серебряную рыбку, он мысленно вернулся в ту жизнь, к которой привык. А когда встал и очистил свою промокшую, испачканную и сильно изношенную тунику, он уже почти с радостью подумал о том, что будет в обед на столе.
      И в тот же миг память проснулась – это было мучительно больно.
      Его мозг все чаще отстранялся от боли. Милон ощущал, что не помнить становится все легче и легче. Как приятно – продолжать в мыслях жить на этой чудесной земле, где всегда вот-вот наступит обеденное время и Эланора ждет его.
      Эланора.
      Рыжие волосы – сильные, непокорные, полные жизни… Как и она сама – страстная, энергичная… Ее любовная пылкость и его любовный жар так совпадали, что вся семья и друзья говорили: какая они прекрасная пара, как подходят друг другу. И тогда они отворачивались и хихикали.
      Этот их взаимный физический голод они обнаружили сразу. Но были и другие совпадения, которым понадобилось чуть больше времени, чтобы выйти на поверхность. Например, их общее представление о том, что им должно принадлежать. И если это «что» не преподносилось им на блюдечке, они оба готовы были протянуть руки, чтобы схватить.
      Какой ясный ум был у его Эланоры! Какой прекрасной она была сообщницей! Как веселились они вместе! Пока…
      Нет.
      На этом его мозг переставал работать. Отказывался продолжать воспоминания.
      Когда такое случалось, Милон возвращался к своему ручью и занимался чем-нибудь полезным, например, чистил и точил свой нож. Или пробирался в свое укромное место. Но там ему зачастую приходилось переживать новую атаку ужаса.
      Однажды ночью, вскоре после того, как он впервые пришел сюда, той ночью, с ясным небом и бриллиантовым светом луны, он увидел поблизости человека. Он подумал, что увидел человека, постоянно поправлял себя Милон. Человека в длинном белом одеянии, который держал в руке нож в виде серпа. Человека, который разговаривал с деревьями.
      Прижавшись к стене своего убогого убежища, дрожа, побелев от страха, Милон наблюдал за человеком, мелодично и монотонно говорившим что-то, обходя опушку.
      Когда человек наконец приблизился к лачугам, Милон зажмурил глаза. От ужаса все внутри него перевернулось. Он обхватил голову руками.
      А когда, по прошествии нескольких минут, показавшихся вечностью, Милон собрал крохотные остатки мужества и поднял глаза, человека уже не было.
      Это был сон, сказал он себе тогда – и говорил себе много раз позже. Всего лишь сон.
      Но иногда, когда Милон был особенно изнурен и подавлен, когда лунный свет лился сквозь листву ветвей, чернеющих на фоне ночного неба, ему казалось, что он видит человека снова.
      И каждый раз эта жуть длилась немного дольше.
      Пока Милону удавалось побеждать ужас. Если он сосредоточивал свои мысли на прошлом, в котором сияло солнце, и люди были добры к нему, он еще мог прогнать ужас прочь.
      Порой Милон вскакивал на ноги и спрашивал себя, что он тут делает. Да, здесь довольно мило, в этом даже есть небольшое приключение – пожить какое-то время одному в собственном лесном лагере, но почему бы не отправиться домой? Почему бы не вернуться к Эланоре, ждущей его в своей постели, к Эланоре, с ее белоснежной грудью и гладкими, округлыми бедрами, столь же готовой к любви, как и он сам, с влажными губами, томно разведенными ногами и руками, зовущими его…
      Но, конечно, Эланора не ждала его. Ни в постели, ни где бы то ни было еще.
      И он не мог идти домой. Было что-то, что он должен сделать, что-то важное.
      С неимоверным усилием, сосредоточившись, Милон заставлял себя вспомнить, что именно.
      Но каждый раз сделать это становилось все труднее и труднее. Сегодня, лежа возле потока, когда несколько солнечных лучиков, сумевших проникнуть через листву деревьев, согревали его спину, он вообще не смог сосредоточиться. Вода была такой холодной, такой чарующей, стремительно несущейся над дном, что…
      Думай!
      Нет.
      Да! ДУМАЙ!
      Неохотно, со стоном, Милон напряг мысли. Но когда сумел вспомнить – тут же взмолился, чтобы ему больше не удавалось это никогда.
      И все-таки он должен сделать это – прежде чем нашептывающая ужас темнота и волшебный, призрачный, чудесный мир, в котором он привык находить от нее спасение, станут его единственной реальностью.
      Он должен сделать это немедленно.
      Сегодня ночью.
      Тогда он сможет пойти домой, и Эланора примет его в своей постели.
      Когда Милон пришел, Жосс и брат Савл прятались в рощице уже большую часть ночи.
      Была очередь Жосса караулить. Заметив тонкую фигуру, осторожно приближающуюся по тропинке к пруду, Жосс сначала подумал, что ему опять мерещится. Такое уже случалось в эти долгие часы. Но то не было игрой света. То был Милон.
      Он хорошо двигается, отвлеченно подумал Жосс, – плавно, молча, используя все возможные прикрытия, держась самой глубокой тени. И к тому же он выбрал пасмурную ночь. Жосс подивился умелости молодого человека – когда он увидел его впервые, Милон, с его остроносыми туфлями и причудливым нарядом, произвел впечатление пустого, беспомощного дурачка. В голове Жосса промелькнула мысль каким же должно быть отчаяние, чтобы развить подобные навыки выживания! Навыки, которые включают последнее, страшное средство спасения – убийство, если кто-то преграждает путь.
      Жосс бесшумно вернулся к маленькой опушке и поманил Савла, который лежал на земле. Во всяком случае, когда Жосс позвал его, Савл не спал. Он встал, вопросительно приподняв брови. Жосс кивнул, показывая на тропинку, и пошел назад к рощице, чувствуя, как Савл неслышно идет за ним.
      Они стояли бок о бок у тропинки, скрытые глубокой тенью огромного дуба.
      Милон, решивший использовать ту же тень как еще один темный участок пути, шагнул прямо на них.
      Когда руки Жосса сомкнулись вокруг него, молодой человек издал вопль ужаса. Сдерживая его сопротивление – Милон пытался дотянуться до пояса, где у него несомненно был нож, – Жосс почувствовал к нему минутную жалость. Красться в одиночестве, в страхе – и вдруг кто-то хватает тебя! Неудивительно – юное сердце колотилось так сильно, что Жосс ощущал его биение.
      Должно быть, Савл увидел оружие Милона – он внезапно выбросил вперед руку. Жосс понял, что Милон и Савл схватились не на шутку, они рычали от усилий, и вскоре Савл поднял что-то в воздух.
      Это был нож. С длинным, довольно широким и зловеще сужающимся к концу лезвием.
      Нож был обоюдоострый и заточенный – Савл испытал его на волосках своего предплечья – до губительного предела.
      У Жосса не было сомнений, что он смотрит на то самое оружие, которое рассекло горло Гунноры. В тот же миг жалость к молодому человеку исчезла, будто ее никогда и не было.
      – Милон Арсийский, если я не ошибаюсь, – мрачно произнес Жосс, заведя руки юноши за спину и крепко схватив его запястья. – И что же вы делаете здесь глубокой ночью?
      – У вас нет права задерживать меня! – закричал Милон тонким от страха голосом. – Я возвращаюсь в свой лагерь. Я не сделал ничего плохого!
      – Ничего плохого? – в ту же секунду Жосс почувствовал такую ярость, что резко вывернул кисти юноши, заставив его закричать.
      Брат Савл проговорил:
      – Ну же, ну же, полегче.
      Жосс немного ослабил хватку.
      – И где этот лагерь? – спросил он.
      – Там, в лесу, – ответил Милон. – Где жгут уголь.
      – Да, я знаю это место. И что же там делаете вы?
      – Я пришел в эти места, чтобы встретить друга, – ответил Милон с удивительным достоинством. К нему возвращалось мужество. – А вы, кем бы вы ни были, – он попытался повернуться, чтобы взглянуть на Жосса, – не имеете права удерживать меня.
      – У меня есть все права, – сказал Жосс. – Брат Савл и я находимся здесь по просьбе аббатисы Хокенли. Еще четверть мили, мой милейший юноша, и вы перелезли бы через стену монастыря.
      – Я? – Попытка Милона изобразить невиновность была явно неубедительной.
      – Да, вы. И вы это хорошо знаете. – Жосс поколебался, но лишь на мгновение. Затем проговорил: – Наверное, это было тяжело – представлять себе прекрасную юную новобрачную, укрывшуюся внутри этих стен и притворяющуюся, что хочет стать монахиней.
      Все еще удерживая Милона, он почувствовал его мгновенное напряжение. Но Милон оказался лучшим актером, чем Жосс мог предположить. Он кротко ответил:
      – Чтобы жена – моя жена – стала монахиней? Я полагаю, вы ошибаетесь, сэр. Моя жена не сделала бы такой глупости, особенно сейчас, когда она действительно моя жена. – В его голосе нельзя было не услышать намека на их любовную близость. Почувствовав себя более уверенно, Милон добавил: – Если бы вам, сэр, было известно, кто я такой, вы, скорее всего, искали бы меня в моем собственном доме. И я совершенно убежден, вам сказали бы, что моя жена гостит у моих родственников, неподалеку от…
      – Неподалеку от Гастингса. Да, именно это там мне и сказали.
      Милон театрально вздохнул, словно вопрошая: «Что же еще вам нужно?»
      – Раз так, могу я продолжить свой путь?
      – Я ездил к вашей родне в Гастингс, – ответил Жосс бесстрастно. – Они ничего не знают о визите. Эланоры Арсийской там нет, и ее там никто не ожидает.
      – Вы заехали не туда! – закричал Милон. – Дурак! – Он снова начал вырываться. – Езжайте назад, сэр! Я укажу вам правильное место, и тогда вы сможете поехать и проверить! Она будет там, моя малышка Эланора. Она будет сидеть на солнце во дворе и ждать моего возвращения. Она сама прекрасна, как солнечный день. Знайте – ни у одного мужчины на свете не было более прелестной жены. – Извернувшись, он приблизил лицо к Жоссу. – А в нашей постели, сэр, когда свечи погашены… Скажу вам только одно – мы не смыкали глаз ни одной ночи с того момента, как поженились. Теперь, уверен, вам не понадобятся дальнейшие подробности, чтобы вы составили свою собственную картину!
      Он бредит? Жосс почувствовал странное беспокойство, словно рядом с ним был не только злодей, но и сумасшедший.
      – Хватит, Милон! – приказал он. – Это не принесет вам пользы. Ваша жена, Эланора Арсийская, пришла в монастырь, чтобы стать послушницей. Она рассказала о себе вымышленную историю и назвалась Элверой. Там она словно бы случайно встретила свою кузину Гуннору, которая, раз Диллиан мертва, стояла между ней и состоянием Аларда из Уинноулендз.
      – Нет! – запротестовал Милон. – О нет!
      – Вы оба, действуя заодно, – неумолимо продолжал Жосс, – замыслили жестокое убийство Гунноры и совершили его. Когда я прибыл сюда, Эланора испугалась, и из страха, что она выдаст вас, вы задушили ее.
      Находясь в тесной близости с человеком, который безжалостно погубил двух беззащитных женщин, Жосс внезапно пришел в ярость. Тряся Милона, как терьер крысу, он закричал:
      – Ты ублюдок! Ты вонючий ублюдок и убийца!
      Вопя от боли в скрученных за спиной руках, Милон извивался, как рыба на крючке. Внезапно он освободился от хватки Жосса, повернул к нему взбешенное лицо и завизжал:
      – Не называй меня так!
      После чего рухнул на землю и горько зарыдал.

      Несколько секунд Жосс и брат Савл просто смотрели на него. Потом Савл сказал:
      – Полагаю, нам лучше доставить его в аббатство, сэр. Здесь, в долине, нам негде держать преступника взаперти.
      «Преступника». Да, подумал Жосс, он и есть преступник, отныне и навсегда.
      – Поможем ему подняться, – сказал он, и они с Савлом взяли Милона за руки. Когда они поднимали его, Жосс услышал, как затрещала тонкая шелковая ткань рубашки. Снова Жосса захлестнула мучительная смесь чувств: ведь Милон когда-то так гордился своей внешностью, был так внимателен к модным нарядам. А теперь – только посмотрите на него! В бледной предрассветной мгле он являл собой жалкую фигуру – грязную, отвратительно пахнущую. Его вызывающе укороченная туника была покрыта травяными пятнами, рукава рубашки почти оторваны…
      Рассердившись на себя – ведь перед ним был дважды убийца! – Жосс в очередной раз решил, что должен побороть свою жалость.
      Милон сник, он больше не сопротивлялся и двигался, словно во сне. Крепко держа его, Жосс и Савл направились в аббатство.
      Когда они закрыли за Милоном дверь, уже начало светать. Савл предложил поместить его в крайнюю келью подвала под больницей – пустующую, но с надежным замком.
      Пока они спускались по ступенькам в подвал, молодой человек хранил молчание. Но когда влажная тьма окутала их, он испустил тонкий пронзительный визг. Ужасный звук! Жосс почувствовал, как волосы на его голове встают дыбом.
      – Зажгите свет, брат Савл, – скомандовал он хрипло. – Мы не можем запереть его в кромешной тьме, как скотину.
      Савл зажег факел и вставил его в железную скобу на стене коридора.
      На двери кельи, в которую поместили Милона, было лишь маленькое решетчатое окошко на уровне глаз. Немного тепла и утешающего света могло к нему проникнуть.
      – Там чисто? – спросил Жосс Савла, поворачивая тяжелый ключ.
      – Да, сэр. Конечно, сэр, – ответил Савл, и в его голосе прозвучал легкий упрек. – Аббатиса Элевайз не позволяет убираться кое-как. Ни в одном помещении в пределах аббатства.
      Жосс коснулся его руки, безмолвно извинившись и за предположение, что келья могла быть грязной, и за вытекающее отсюда обвинение, что брат Савл в этом случае поместил бы туда узника.
      Узник.
      Это слово крутилось у него в голове.
      – Если я больше ничем не могу быть вам полезен, сэр, – сказал Савл, тщетно пытаясь побороть зевоту, когда они вышли из подвала, – может быть, я пойду и прикорну несколько часов?
      – Что? – Его слова заставили Жосса очнуться от беспокойных раздумий. – Да, брат Савл, конечно. И спасибо за компанию и за вашу помощь сегодня ночью.
      Савл наклонил голову.
      – Не скажу, что это было приятно, сэр, но всегда пожалуйста. – Он замолчал, однако Жосс был уверен, что брат Савл хотел сказать что-то еще. – Он виновен, сэр Жосс? Без тени сомнения?
      – Не мне судить его, Савл, – тихо ответил Жосс. – Он предстанет перед судом. Что до меня, то никаких сомнений у меня нет.
      Брат Савл кивнул. Затем печально произнес
      – Этого я и боялся. Его повесят.
      – Он – и это почти наверняка – убил двух юных женщин! Монахинь, которые не сделали ему ничего плохого. Они всего лишь мешали ему получить наследство!
      – Я знаю, сэр, – с достоинством произнес Савл. – Только вот…
      Он не закончил. Вздохнув, как будто все это было за пределами его понимания, он поднял руку в знак прощания и направился к жилищам в долине. А Жосс, после минутного колебания, вошел в галерею и опустился на пол, намереваясь дождаться аббатисы.
      Как он хорошо понимал, ему предстояло ждать долго. Но никакого другого занятия он просто не мог придумать.
      Элевайз увидела его, когда шла к себе после Заутрени.
      Он устало сидел в углу, образованном двумя стенами галереи. Ему было страшно неудобно, тем не менее он крепко спал.
      Его худое лицо было бледным, от носа к уголкам рта бежали глубокие морщины. Густые брови нахмурены, будто даже во сне он был обеспокоен и рассержен. Бедняга, подумала аббатиса. Какую ночь ему пришлось пережить!
      Когда она входила в церковь на службу, ей уже сообщили, что Милон Арсийский схвачен. Брат Савл поговорил с братом Фирмином, и тот сразу передал новость аббатисе.
      Потребовалось почти все ее самообладание, чтобы не покинуть церковную службу, хотя другая, земная часть ее существа – не такая уж маленькая часть – настаивала, чтобы Элевайз шла прямо в подвал и требовала от убийцы ответа.
      Однако сейчас аббатиса была рада, что заставила себя молиться. Величие, мощь и сама атмосфера церкви аббатства трогали ее в большей степени ранним утром, и утешение и силы, которые она черпала тогда, тоже были наибольшими. Возможно, поэтому на Часе первом, на Заутрене, она чувствовала себя ближе всего к Богу. Она часто думала, что в эти утренние часы все было так, словно Господь наслаждался невинностью мира, когда новый день только-только начинается. Может быть. Он, как и аббатиса – если такое сравнение не слишком кощунственно, – стремился отпраздновать непорочность утра до того, как те, кто населяет их владения, такие огромные у Бога и такие маленькие у нее, получат возможность запятнать его.
      Чувствуя духовный подъем, чистый и сильный от общения с Богом, она прошла галереей, приблизилась к Жоссу и мягко тронула его за плечо.
      Жосс моментально проснулся, его рука дернулась туда, где он, несомненно, обычно носил меч. Он гневно вскинул глаза.
      Увидев, кто перед ним, Жосс расслабился.
      – Доброе утро, аббатиса.
      – Доброе утро, сэр Жосс.
      – Вам уже сказали. – Это было утверждение, а не вопрос.
      – Да, сказали. Вы и брат Савл хорошо потрудились. Поздравляю с точностью вашего предсказания. Вы говорили, что Милон вернется за крестом, и он вернулся.
      – Мы не знаем точно, зачем он пришел. – Говоря это, Жосс широко зевнул, запоздало вспомнив, что надо бы прикрыть рот рукой.
      – Простите, аббатиса.
      – Все в порядке. Когда мы поговорим с ним?
      Жосс встал, почесал отросшую за день щетину.
      – Может быть, прямо сейчас?
      Аббатиса не сознавала, что ждет ответа, затаив дыхание. С великим облегчением – она не думала, что могла бы вынести промедление – Элевайз ответила:
      – Очень хорошо.
      Когда они спускались по ступенькам в подвал, аббатиса почувствовала, что Жосс снова напрягся. Она уже была готова заговорить, как вдруг поняла, что слышит какой-то шум.
      Может быть, он встревожил Жосса? Аббатиса не удивилась бы. Это был ужасный звук. Такой издает животное, попавшее в капкан, страдающее от боли и еще сильнее – от отчаяния.
      Словно бы тоже нуждаясь в дополнительном источнике света в этом, неожиданно ставшим ужасным месте, Жосс вынул факел из крепления в стене и, держа его в левой руке, открыл дверь временной тюрьмы, после чего он и Элевайз вступили в келью.
      Аббатиса увидела его сразу. Он сидел, съежившись, в дальнему углу. Когда свет факела пал на молодого человека, его лицо смягчилось в улыбке, но только лишь на мгновение. Увидев, кто стоит рядом с аббатисой, он тихо застонал и прижался к стене, словно пытался спрятаться.
      Обернувшись, Элевайз заметила, что Жосс встал спиной к закрывшейся двери кельи. Его поза говорила о готовности дать отпор, если узник решится на враждебные действия. В свете факела лицо Жосса было суровым; сейчас аббатиса видела перед собой воина, посланника короля, призванного сделать все необходимое, чтобы подозреваемый в убийстве не смог совершить побег.
      Молодой человек – как она знала, Милон Арсийский – сидел, прижав колени к груди и уронив голову. Шагнув вперед, Жосс сказал с мягкостью, чрезвычайно удивившей аббатису:
      – Милон, встаньте. Здесь аббатиса Элевайз. Вы должны выказать ей уважение.
      Юноша медленно встал, как ему было велено. Впервые Элевайз встретилась лицом к лицу с мужем покойной Эланоры Арсийской, известной в общине как Элвера.
      Она не ожидала увидеть столь исхудавшего бледного молодого человека. Его изысканная и модная одежда была покрыта грязью и порвана, а в глазах застыло выражение, которое, хотя аббатиса и не могла прочитать его, вселяло ужас.
      И этот человек, совершенно очевидно, недавно плакал.
      Не придумав ничего лучше для начала, Элевайз спросила:
      – Вы убили вашу жену, Милон?
      Она услышала за своей спиной короткий возглас – видимо, Жосс не одобрял такие прямолинейные методы ведения допроса, – но после напряженной паузы Милон медленно кивнул.
      – И почему это случилось? – продолжила она все тем же спокойным тоном.
      – Я не хотел, – прошептал Милон. Он всхлипнул, вздохнул и вытер рукавом мокрый нос. Подняв на Элевайз глаза с расширившимися от тусклого освещения зрачками, он быстро заговорил:
      – Она пришла ко мне, понимаете, той ночью, в наше секретное место. Она всегда приходила туда по средам. В такие ночи я обычно ждал ее в постели, которую сам сделал для нас в зарослях, расчистив кустарник. Мы лежали вместе до самых первых лучей, потом она бежала обратно в спальню и притворялась спящей, когда колокол звал на Утреню.
      – На Заутреню, – машинально поправила Элевайз.
      – Правда? – неожиданно для этой страшной кельи он улыбнулся. – Эланора называла это Утреней.
      – Просто она была еще непривычна к жизни в монастыре.
      «Боже Всемогущий, как же это трудно!» – подумала аббатиса.
      – Итак, Милон, она пришла к вам той ночью. И вы… Какое-то время вы провели вместе.
      – Мы занимались любовью, – ответил Милон. – Мы занимались любовью много раз, с тех пор как поженились. – На его лице снова появился отсвет улыбки. – А до того – всего один раз. Только мы никому ничего не сказали. А потом – много-много раз, потому что мы стали мужем и женой и нам было можно. Она была беременна. – В голосе Милона отчетливо послышалась гордость. – Вы знаете это, аббатиса?
      Элевайз кивнула.
      – Да, Милон. Знаю.
      – Носить ребенка так скоро после замужества – это было великолепно, правда ведь? – поспешно продолжил он. – Конечно, она ничего не сказала Гунноре. Даже не сказала, что мы женаты. Поэтому, кроме меня, здесь не было никого, с кем Эланора могла бы поболтать о том, как она счастлива, как взволнована. – Милон нахмурился. – Это было грустно. Эланора хотела рассказать все людям. Она любит делиться с кем-нибудь, если случается что-то хорошее. Вот почему ей так трудно живется… так трудно жилось в аббатстве. – Он оглянулся, будто внезапно вспомнив, где находится. – Жилось здесь, – добавил он шепотом.
      Элевайз подумала: заметил ли Жосс путаницу в голове Милона между прошлым и настоящим? Обернувшись, чтобы взглянуть на него, она увидела, что суровое выражение на лице Жосса смягчилось. К ярости и гневу примешалась жалость.
      Да, мысленно вздохнула аббатиса. Он тоже заметил. Как и я, он разрывается между осуждением юноши за то, что он сделал, и жалостью к его пошатнувшемуся умственному состоянию. Но сейчас нельзя позволить жалости побороть справедливость.
      – Ребенок – ваш и Эланоры – был бы богатым? – продолжила аббатиса. – Он – или она? – родился бы состоятельным?
      Милон снова закивал.
      – Да! Да! Он родился бы в сорочке, это уж точно! Вот в чем все дело, понимаете? – Он нетерпеливо переводил взгляд с Элевайз на Жосса, будто призывая их понять. – Сначала мы думали о нас, не буду это отрицать, думали, как несправедливо получилось, что, когда Диллиан умерла, старый дурак надумал изменить завещание и оставить все Гунноре. А она не хотела этого! – Милон широко развел руки, словно восклицая: «Подумать только!» – Вот в чем глупость-то! Она презирала богатство и все, что с ним связано! Поэтому Гуннора и пришла сюда – это было частью ее замысла. Она собиралась…
      В этот момент Жосс прервал его.
      – Для вас была невыносима мысль, что состояние дяди жены в конце концов перейдет к аббатству Хокенли, разве не так? Поэтому вы и убили ее.
      – Нет! – Вопль, сорвавшийся с уст Милона, был наполнен такой болью, что Элевайз начала осознавать: все это время была права все-таки она.
      – Нет никакого смысла продолжать говорить «нет», когда мы… – в бешенстве начал Жосс, но Элевайз перебила его:
      – Сэр Жосс, вы позволите?
      С видимым усилием он заставил себя замолчать.
      Аббатиса повернулась к Милону.
      – Значит, Эланора назвала себя Элверой, поселилась в монастыре и встретилась с кузиной. Как она объяснила ей свое появление?
      Милон улыбнулся.
      – Она сказала Гунноре, что это – пари. Будто я поставил золотую монету, что ей не удастся одурачить всех и каждого, заставив поверить, что она всерьез захотела стать монахиней. А она утверждала, что сможет и, более того, докажет это мне. Конечно, она сказала, что это не продлится слишком долго, что вскоре она притворится, будто передумала, и уйдет. И уж, ясное дело, до того, как они начнут обстригать ее волосы!
      «Его смех – задорный, счастливый, словно в целом мире у него нет никаких забот – почти так же страшен, как его стоны», – подумала Элевайз.
      Доверчиво заглянув ей в глаза, Милон добавил:
      – У нее восхитительные волосы, правда?
      К счастью для Элевайз, которая уже не в силах была продолжать, в разговор вмешался Жосс.
      – И Гуннора поверила в эту глупую шутку? – В его голосе звучало недоверие. – Разве это не задело ее как глубочайшее неуважение к аббатству? Ведь она сама уже готовилась дать первый из своих постоянных обетов.
      «Гуннора не собиралась делать этого», – подумала Элевайз. И она начала понимать, почему.
      – Да, поверила, – сказала аббатиса со вздохом. – Гуннора приняла эту историю за чистую монету. Она верила всему, что ей говорила Эланора. Правда, Милон?
      – Правда, – ухмыльнулся он. – Так и было. Честно говоря, она тоже, как и Эланора, думала, что это забавно.
      – Все время, пока Эланора была здесь, она преследовала гораздо более темные цели, – заявил Жосс. – Вы и ваша жена с самого начала хотели убить Гуннору.
      – Говорю вам, все было не так! – закричал Милон. – Мы хотели всего лишь подружиться с ней, хотели ей понравиться, чтобы, получив деньги отца, она отдала бы их нам, а не в аббатство.
      – Вы полагали, что нуждаетесь в них в большей степени? – спросила Элевайз с сарказмом в голосе.
      Милон повернулся к ней.
      – Нет. – Он выглядел задетым. – Не из-за этого.
      – Тогда почему? – спросил Жосс.
      И опять Милон по очереди посмотрел на них. Встретив взгляд его измученных потемневших глаз, Элевайз подумала, что так же смотрят дикие животные, загнанные охотниками.
      Затем, неожиданно обнаружив в себе остатки гордости, Милон встал и расправил плечи. Подняв подбородок, он со спокойным достоинством произнес:
      – Потому что я – его сын.
      В холодном маленьком помещении воцарилось мертвое молчание.
      Спустя вечность Жосс повторил:
      – Его сын…
      В голове Элевайз внезапно родилась одна важная мысль. Глупость, конечно, подумала она, слишком уж много поставлено на карту.
      – Ваш брак незаконен, если сэр Алард и в самом деле ваш отец, – сказала она. – При двоюродном родстве браки запрещены.
      Милон опустил глаза.
      – Я знаю. Но Эланора… она не догадывалась, что я сын Аларда. Я не хотел огорчать ее, ведь мы так сильно любили друг друга. Наш брак был единственным выходом. Понимаете, нам никогда не разрешили бы быть вместе, если бы мы не поженились. Поэтому я никогда не говорил ей, кто я в действительности.
      – Но сэр Алард-то ведь должен был сказать! – запротестовал Жосс. – Боже великий на небесах, тебе следовало быть более ответственным, ты не должен был позволить такой союз, как бы сильно эти двое ни хотели соединиться!
      Милон подождал, пока буря утихнет («Жосс доведен до крайности, если уж он решился на богохульство, – отметила про себя Элевайз, – хотя причина его недовольства вполне понятна»), и затем ответил:
      – Алард не мог сказать ей, поскольку сам ничего не знал.
      – Тогда как же вы можете быть столь уверены? – мягко спросила Элевайз.
      – Мне сказала моя матушка, – объяснил Милон. – Когда она умирала, я был единственным, кого она хотела видеть рядом. – По его лицу скользнула быстрая ироничная улыбка. – Это не очень понравилось моим братьям, но они и без того всегда завидовали мне. Понимаете, я был другой. Если уж на то пошло, я и выглядел иначе. И я всегда был любимцем моей матушки. Даже когда они все сговаривались против меня, она неизменно была на моей стороне. – Милон глубоко вздохнул, затем, словно вернувшись в настоящее, продолжил: – Ей недолго оставалось жить, все так говорили, поэтому я сделал как она просила и поднялся в ее комнату. – Его нос сморщился. – Там плохо пахло. Она плохо пахла. Мне там не понравилось, и я хотел уже вернуться к Эланоре, когда матушка прошептала, что я должен пойти и отыскать моего отца. Я сказал: «Хорошо, я приведу его», – но она схватила меня за руку и объяснила, что не имеет в виду его. Она имела в виду моего настоящего отца.
      – Должно быть, для вас это было страшным потрясением, – сказала Элевайз ровным голосом.
      – О да! – согласился Милон. – Конечно, хотя, когда это дошло до меня, я все понял. Я сообразил, что это объясняет многое из того, что происходило в моем детстве. Потом мне стало интересно, и я попросил матушку рассказать мне о нем. О моем отце.
      Элевайз представила эту картину. Умирающая женщина, спешащая открыть любимому сыну столь долго таимый секрет. И сын, внимающий не из-за любви, а потому что ему стало «интересно».
      Милон продолжал:
      – Она сказала: «Иди и найди его. И получи от него свое наследство». Знаете, она была очень опечалена. Она всегда была печальной, но я не знал, почему – до того самого момента. Из того, что она рассказала – а для женщины, которой вот-вот предстоит умереть, она рассказала много, поверьте, – я понял: она вообразила, что если родит ребенка от богатого человека, пусть даже они и не женаты, это хоть как-то укрепит ее в жизни. А когда этот ребенок оказался сыном, что ж, надежда переросла в уверенность, ведь у старика до тех пор были одни дочери. Только у матушки ничего не получилось. Ей так и не удалось рассказать Аларду обо мне. Он возвращал ее письма нераскрытыми. Матушка рассудила: он не хочет, чтобы его жена, леди Маргарет, узнала, что он спал с другой женщиной. Она, то бишь матушка, не стала настаивать. Она сказала мне, что не рискнула поднять большой шум – ее муж мог обо всем узнать. А она переспала с Алардом всего один раз!
      «Что за история, – думала Элевайз. – Боже Всевышний, что за история алчности и бесчестия!» Но эта история была рассказана еще не до конца.
      – Значит, ваша мать поручила вам забрать то, что, как она полагала, принадлежало вам по праву, – предположила аббатиса. – Рассказав, куда вы должны направиться, она предоставила вам открыться самому. И убедить сэра Аларда, что вы его сын.
      – Да, все так. – Милон едва заметно улыбнулся. – Страшновато, правда? Я имею в виду, если, как сказала матушка, он лишь однажды лег с ней в постель, то помнил ли он об этом? Думаю, вряд ли. И если бы я сказал ему, а он отказался поверить, что тогда? Я бы упустил свой шанс, и он наверняка вышвырнул бы меня и приказал своему проклятому слуге, чтобы я никогда больше не переступал порог его дома. У меня не было доказательств, понимаете?
      – Да, конечно, да, – пробормотала Элевайз.
      – Оставалась только одна возможность – жениться на Эланоре. Это было лучшее, до чего я додумался, – продолжал Милон. – Либо она, либо вообще ничего, так я рассудил. Гуннора никогда не смотрела на мужчин, Диллиан погибла по вине Брайса, вот я и стал искать пути к племяннице моего отца.
      Он умолк. Молчание длилось несколько минут. Затем Милон заговорил снова:
      – Но, понимаете, я влюбился в нее. Дело было теперь не в деньгах, или не только в деньгах. – Его взгляд встретился со взглядом Элевайз. – Я всей душой полюбил ее.
      Для Жосса это было уже чересчур.
      – Полюбил так сильно, что наложил руки на ее шею и задушил! – взорвался он. – Хорошенькая любовь!
      Скорее всего, Жосс не видел, что Милон плачет. А Элевайз видела.
      – Вы можете рассказать, что случилось? – мягко спросила она. – В ночь, когда умерла Эланора?
      Милон обратил к ней свое залитое слезами лицо.
      – Как я уже говорил, мы занимались любовью. Осторожно, потому что она была беременна. Но все равно это было, как всегда, прекрасно. Затем, уже после, она стала рассказывать мне об этом человеке. О сэре Жоссе. – Казалось, Милон забыл, что Жосс находится в келье. – Она боялась его, боялась вопросов о Гунноре, она хотела, чтобы я позволил ей уйти со мной, прямо оттуда, из леса. Но я сказал: нет, если бы она ушла со мной, было бы только хуже, единственное спасение – держаться до конца и все отрицать. Тогда Эланора сказала, что она больше не может, что она устала и измучилась, что она нуждается во мне, а я рассердился, потому что мы были уже у цели, мы почти добились своего, мой отец должен был вот-вот умереть, она унаследовала бы его состояние, и мы могли бы уехать и жить счастливо всю жизнь!
      «Жить счастливо всю жизнь, – подумала Элевайз. – Как в волшебной сказке. Ничего удивительного – этот юный муж и его жена действительно были детьми».
      – Итак, вы рассердились на Эланору, – молвила она. – И потеряли самообладание.
      – Когда она сказала, что хочет рассказать ему все, я испугался! Ну подумайте, как бы это выглядело! Он никогда не поверил бы, что я не убивал ее, и ни один из вас не поверил бы!
      – Но вы действительно убили Эланору, – ледяным голосом произнес Жосс. – Вы задушили ее.
      Милон безысходно вздохнул.
      – Да, я знаю! Я не хотел, это все моя горячность. Я только пытался остановить ее громкий плач. Но я имею в виду не Эланору. Я говорю не об Эланоре!
      Элевайз услышала в себе слабый – очень слабый – голосок торжества. Я знала это! – подумала она. Знала! Интересно, о чем думает сейчас Жосс?
      – Эланора, – пробормотал Милон, улыбаясь своим мыслям. – Вы знаете, она моя жена, – произнес он, обращаясь к келье. – Моя любящая, умная, очаровательная жена. У нас будет ребенок. Скоро, очень скоро я пойду к ней домой, она возьмет меня в постель, и мне снова будет тепло. Она зажжет все свечи и прогонит мрак. И ночного человека тоже.
      Элевайз заставила себя не слышать его.
      «Понял ли Жосс? – думала она. – Знает ли он, пока я еще не спросила Милона, каким будет его ответ?»
      – Милон, – мягко заговорила она. – Милон, послушайте меня. Если вы говорили не об Эланоре, то что вы имели в виду?
      – Что я имел в виду? – переспросил Милон, словно разговаривая с неразумными детьми. – То, что я не убивал Гуннору.
      Элевайз отошла в сторону, предоставив Жоссу задавать вопросы.
      «У меня не хватит для этого душевных сил, – думала она, слушая поток жестоких слов, обрушившийся на человека, который и так был уже сломлен. – К тому же я знаю, что, даже если сэр Жосс будет задавать свои вопросы до самого Рождества, Милон не изменит свой рассказ. Потому что он говорит правду. Нам придется поискать убийцу Гунноры где-нибудь еще».
      – Вы предлагаете нам поверить, – говорил Жосс с беспощадным сарказмом, – что, хотя вы и признали, что вместе с Эланорой задумали отлучить Гуннору от ее наследства, вы тем не менее невиновны в ее убийстве? В то время как мы знаем, что в момент ее смерти вы были поблизости. Она была убита в нескольких ярдах от вашего укромного уголка. И на руках Гунноры остались следы в тех местах, где Эланора держала ее, и горло ей перерезали именно вы, вашим проклятым ножом! Милон, не делайте из нас глупцов!
      – Это правда! – закричал Милон в четвертый раз. – Когда мы нашли ее, она была уже мертва!
      – Вы хотите сказать, что вы и ваша жена, ее кузина, черт побери, нашли Гуннору лежащую с перерезанным горлом, и ничего для нее не сделали?
      – Она была мертва! Что мы могли сделать?
      – Вы могли сбегать за помощью! Найти живущих при Святыне братьев! Прийти в аббатство и предупредить аббатису! Хотя бы прикрыть бедную девушку! Да все что угодно!
      – Но вы бы подумали, что мы убили ее! – запротестовал Милон.
      Внезапно Элевайз вспомнила, как выглядело тело Гунноры, когда ее нашли. Уж очень аккуратно были подвернуты юбки. Не раздумывая, она сказала:
      – Это Эланора поправила одежду. Она подвернула юбки Гунноры точно так, как монахиню приучают застилать постель, а потом испачкала кровью ее бедра. Правильно?
      Милон повернулся к ней. Его лицо стало пепельно-серым. В глазах застыл ужас.
      – Да, аббатиса, – ответил он. – Ей стало плохо от всего этого. Нам обоим стало плохо. Но Эланора сказала, что если мы изобразим, будто Гуннору изнасиловали, тогда, даже если кто-нибудь подумает на нас, ну, якобы это мы убили ее, то он откажется от такой мысли, потому что мы хотели только ее денег. Ведь если ее изнасиловали и затем убили, то уж, конечно, это сделали не мы.
      Элевайз задумчиво кивнула.
      – Благодарю вас, Милон, я понимаю.
      Жосс с недоверием покачал головой.
      – Эланора сделала это? – он спросил недоверчиво. – Кузина Гунноры? Подвернула юбки несчастной и обрызгала Гуннору ее же собственной кровью? Боже милостивый, что за девушка она была?
      – Девушка, доведенная до отчаяния, – проговорила Элевайз.
      Девушка, которая, вспомнив инструкции, полученные в монастыре – «всегда застилайте постель именно так, откиньте край покрывала, откиньте еще раз, вот, теперь хорошо», – попыталась умиротворить в смерти свою кузину, аккуратно подвернув ее одежду.
      – А крест? – спросил Жосс. – Он не принадлежал Гунноре, но он не принадлежал и Эланоре. Крест Эланоры был поменьше. Вы бросили его рядом с телом?
      – Да.
      – Вы принесли его с собой? А откуда, скажите на милость, он у вас взялся?
      – Я не приносил его! Это был крест Гунноры! Это должен был быть ее крест. Она носила его на шее. Эланора сказала, что возьмет его себе, потому что рубины на нем были лучше, чем на ее кресте, но я не разрешил. Ну, после моих слов она сразу поняла, что это было бы глупо. Если бы Эланора показалась с крестом Гунноры, это привело бы людей прямо к нам. Поэтому мы просто бросили его… – Милон усмехнулся. – Вот за крестом я и вернулся. За крестом Эланоры. Его не было на ней, когда я… Она не надела его той ночью, а если надела, то я не нашел его. Я собирался поискать еще раз возле нашего секретного места, а затем пройти по тропинке до спальни. Не то чтобы я очень надеялся найти его там. Я собирался прийти в аббатство и попытаться проникнуть в спальню, чтобы взглянуть на ее постель. – Внезапно Милон сник. – Я должен был забрать его, – продолжил он усталым голосом. – Если бы крест Эланоры попал вам в руки, вы сразу узнали бы, кем она была. А затем пришли бы прямо ко мне.
      Жосс отвернулся от Милона, затем подошел к двери кельи, встал рядом, скрестив на груди руки, прислонился к стене и принялся разглядывать грязный пол.
      Элевайз, не отрываясь, смотрела на Милона. Казалось, он был удивлен неожиданным прекращением допроса. Взглянув сначала на аббатису, затем на Жосса, Милон спросил:
      – Что теперь со мной будет?
      Элевайз бросила взгляд на Жосса, но, похоже, он не собирался отвечать. Поэтому она сказала:
      – Вы останетесь здесь до прибытия шерифа и его людей. Затем вас под стражей переведут в городскую тюрьму и в установленном порядке будут судить за убийство.
      – Это не было убийством, – сказал Милон почти шепотом. – Я не хотел убивать ее. Я любил ее. Она носила нашего ребенка.
      И он снова зарыдал.

      Жосс и аббатиса направились в ее комнату. Казалось, никто не хотел первым нарушить молчание.
      «Испытывает ли аббатиса те же чувства, что и я?», – думал Жосс. Взглянув на ее лицо и опущенные плечи – признак слабости, столь не свойственной Элевайз, – он предположил, что так оно и есть. Жосс ощущал… Ему не удавалось подобрать слово, чтобы определить пылающее в нем чувство. Это была смесь поистине не сочетающихся друг с другом элементов. Гнева – да, гнев по-прежнему душил его. Но еще и досадной, с каждой минутой растущей жалости. И – мучительной вины. Несмотря на то, что Жосс сопротивлялся этому последнему чувству, снова и снова вызывая в памяти печальные картины мертвых тел, он никак не мог избавиться от непрошеной мысли, что, награждая Милона тычками и грубо бросая его в келью, он вел себя как громила.
      А все из-за рыданий. Ах, как жалобно он плакал, черт побери! В сущности, это и плачем нельзя было назвать – Жосс никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так плакал. Тихий, высокий, пронзительный звук – такой издает ветер, проносясь через тонкий тростник.
      И хотя келья и подвал остались далеко позади, Жоссу казалось, что он все еще слышит плач Милона.
      Когда они приблизились к комнате аббатисы, Жосс, скорее для того, чтобы заглушить в себе отзвук рыданий, сказал:
      – Я по-прежнему думаю, что он сделал и то, и другое. Я имею в виду, убил Гуннору, а затем Эланору Что бы он ни говорил.
      Он услышал, как аббатиса недовольно хмыкнула.
      – Нет, – категорично возразила она. – Хотя я первая соглашусь, что, если бы он был повинен в обеих смертях, это решило бы все дело, тем не менее это не так.
      – Как вы можете быть настолько уверены? – раздраженно спросил Жосс.
      «Бог мой! Какая упрямая женщина!»
      – Я… – Аббатиса медленно обошла вокруг своего стола, так же медленно села и жестом пригласила Жосса сделать то же самое. У него возникло подозрение, что она использует время, чтобы собрать свои доводы воедино, и это его насторожило.
      – Все неправильно, – произнесла она наконец. – Я могу представить, как он обхватил руками шею Эланоры и слишком сильно сжал пальцы. Он испуган, назовем это так, и он в отчаянии, потому что его хитроумный замысел разваливается на глазах. К тому же, по его собственному признанию, он злится на Эланору. Он не владеет собой. Только что они занимались любовью, а это делает людей чувственно уязвимыми, особенно молодых.
      Жосс удивился, сколь непринужденно аббатиса рассуждает на эту тему. И столь же удивился ее точности в выборе слов.
      Он почувствовал, что она наблюдает за ним. В ее больших глазах появился оттенок иронии. Словно она прекрасно знала, о чем он подумал.
      – Однако, – продолжала она, – как я ни стараюсь, я не могу поверить, что он хладнокровно провел ножом по горлу Гунноры и оставил этот ужасный разрез.
      – А я могу! – запальчиво возразил Жосс.
      Так ли это? Теперь, когда аббатиса заставила его реально взглянуть на вещи, Жосс начал сомневаться, действительно ли он верит в виновность Милона или ему просто удобно, что юноша убил обеих женщин? Ведь это избавило бы Жосса от необходимости искать второго убийцу.
      Прервав его размышления, аббатиса поинтересовалась:
      – Не желаете подкрепиться, сэр Жосс? Сейчас время завтрака.
      Он взглянул на нее.
      – А вы?
      Ее ясные серые глаза встретили его взгляд.
      – Нет, но я намереваюсь заставить себя поесть. – На мгновение она нахмурила свой высокий лоб. – И вам, и мне нужны силы, а без пищи их у нас не прибавится. – Аббатиса едва слышно вздохнула. – Это дело еще не закончено.
      После завтрака Жосс вернулся в жилище в долине и, растянувшись на своей жесткой постели, почти мгновенно заснул. Он пробудился от того, что кто-то похлопал его по плечу. Над ним возвышался брат Савл, а рядом, весь расхристанный и покрытый дорожной грязью, стоял Осси.
      – Мне не хотелось беспокоить вас, сэр Жосс, – сказал Савл, – но этот посланник говорит, что дело срочное.
      Жосс сел, потирая глаза. У него было ощущение, словно кто-то бросил в них горсть мелкого сухого песка.
      – Благодарю вас, Савл, – ответил он, неловко поднимаясь на ноги. – Доброе утро, Осси.
      – Утро, сэр, – буркнул паренек, и, сорвав с головы слишком большую для него шапку, начал вертеть ее в руках.
      – У тебя есть для меня сообщение, – напомнил Жосс.
      Осси сосредоточенно нахмурился и произнес:
      – Мой господин Брайс Родербриджский передает послание сэру Жоссу Аквинскому временно проживающему с сестрами-монахинями в Хокенли.
      Он сделал паузу, затем продолжил:
      – Мой господин говорит, что сэр Жосс наносил ему визиты дважды, когда моего господина не было дома. Не угодно ли будет сэру Жоссу попытаться в третий раз, когда мой господин здесь? – Осси нахмурился еще сильнее. – Когда мой господин там, у себя дома, – поправился он.
      Жосс улыбнулся пареньку.
      – Спасибо, Осси. Ты очень хорошо передал сообщение. Да, я приеду.
      Осси улыбнулся.
      – Я побегу и передам хозяину, – сказал он, поворачиваясь, чтобы уйти.
      – Я поеду следом, – крикнул Жосс ему вдогонку.
      Савл все еще пребывал в нерешительности, в его глазах зажегся огонек любопытства.
      – Брат Савл, не принесете ли вы мне воды, чтобы я мог умыться и побриться? – попросил Жосс. – Кажется, я должен совершить еще одно путешествие.
      Он довольно быстро проделал уже знакомый ему путь до Родербриджа. Погода переменилась, стало немного прохладнее. Для прогулки верхом утро было просто чудесное.
      Пересекая реку, где Жосс тактично отвернулся от горевавшего Брайса, он задумался – как несчастный поживает сейчас? Смирился ли он с жестокой смертью жены? Начал ли верить, что для искренне покаявшегося всегда есть прощение? Жосс всей душой надеялся на это. Виды на то, чтобы оказаться в гостях у человека, пребывающего в столь бедственном состоянии духа, в каком Брайс был в тот день, представлялись не очень радостными.
      Жосс достиг поместья Родербридж и въехал во двор. На этот раз его встретила не Матильда, а неизвестный темноволосый мужчина. Он был хорошо одет – простая, но явно приличного качества туника, добротные шоссы, крепкие башмаки. Мужчина походил на Брайса, но если на голове Брайса отчетливо выделялась белая прядь, волосы этого человека были сплошь темными.
      «Это, наверное, его брат. Как же его зовут? Ах, да, точно так».
      – Добрый день, мой господин Оливар, – заговорил Жосс. – Я прибыл по приглашению вашего брата Брайса. Я – Жосс Аквинский. Он послал за мной в аббатство Хокенли, где я проживаю с монахами в долине, и…
      Темноволосый человек улыбнулся.
      – Я знаю, кто вы, – перебил он. – Пожалуйста, сэр Жосс, входите. Осси присмотрит за вашим конем. Осси!
      У паренька было тяжелое утро, подумал Жосс. Осси появился из конюшни с метлой в руках, кивнул Жоссу и увел его коня. Темноволосый мужчина подождал, пока с этим будет покончено, затем повернулся к Жоссу.
      – Заходите. После дороги вам нужно освежиться.
      Он поднялся по ступеням в залу и, поведя рукой, указал на кресло, где Жосс сидел раньше, когда говорил с Матильдой. Служанки нигде не было видно. Скорее всего, с возвращением домой хозяина и его брата у нее прибавилось дел на кухне.
      – Имеете ли вы какое-нибудь представление, мой господин Оливар, почему ваш брат хотел меня видеть? – спросил Жосс, скорее для того, чтобы поддержать разговор, чем из желания что-либо узнать. И так ясно, что, раз Брайс послал за Жоссом, он, вне всякого сомнения, вот-вот появится и все объяснит лично.
      Темноволосый мужчина снова улыбнулся, будто развеселившись от какой-то известной только ему шутки. Предложив Жоссу кружку эля, он сказал:
      – Я думаю, сэр Жосс, что должен развеять заблуждение, в котором вы каким-то образом очутились. – Мужчина поднял кружку, сделал глоток и пояснил: – Я не Оливар, я – Брайс.
      В ту же секунду у Жосса возникло глупое желание возразить: нет, неправда, не может быть, я видел Брайса у реки, он был в глубочайшей печали после смерти своей юной жены!
      Жосс сдержался. Совершенно ясно, что он совершил ошибку. Пришел к поспешным выводам, исходя из чисто случайного наблюдения. Глупец!
      Но если перед ним действительно Брайс, то кем же был тот рыдающий человек? Жоссу бросилось в глаза их несомненное сходство. Вполне вероятно, что они братья.
      – Примите мои извинения, мой господин Брайс.
      Брайс покачал головой, все еще улыбаясь.
      Жосс продолжил:
      – Если вы не сочтете это дерзостью, могу я спросить, похож ли на вас ваш брат Оливар?
      – Все говорят, что похож, хотя, признаться, сам я этого не вижу. Но, как бы там ни было, мы оба темноволосые. Только у него седая прядь, вот здесь. – Брайс провел рукой над левым ухом. – Она появилась, когда ему было пятнадцать лет. Мы с ним охотились, и он неудачно упал с лошади. Лекарь говорил, что седина – результат нервного потрясения, но я всегда сомневался в этом. Нужно нечто большее, чем падение с лошади, чтобы потрясти нервы моего брата, сэр Жосс.
      – Ах… Ох… Да, понимаю… – Жосс напряженно размышлял, стараясь, чтобы его междометия и реплики не звучали невпопад. Человек, который легко переносит встряски? Возможно, да, если речь идет о физической выносливости. Но мужчина, которого Жосс видел у реки, несомненно, был потрясен. Он горевал так сильно, что, казалось, никогда не найдет утешения.
      Похоже, сердце Оливара Родербриджского разрывалось от тайного горя, о котором не знал даже его старший брат.
      – Я попросил вас нанести мне визит, – сказал Брайс, – в связи с тем, что я хотел бы сделать пожертвование аббатству Хокенли.
      – Вы? – с некоторым усилием Жосс собрался с мыслями.
      – Да. Я собирался нанести визит аббатисе Элевайз, но здесь, в Родербридже, есть дела, требующие моего присутствия, а я и так уже отсутствовал некоторое время.
      – Понимаю.
      – Я был у святых братьев в Кентербери, – продолжал Брайс. – На меня наложили епитимью.
      – Да, я знаю. – Жосс почувствовал необходимость признать это. Не было смысла заставлять этого человека и дальше наказывать себя, сообщая подробности постороннему.
      Но, оказалось, Брайс хотел рассказать о себе.
      – Я действительно любил Диллиан, – произнес он, подавшись вперед и устремив на Жосса взгляд карих глаз. – У нас были трудности, как бывает, вне всякого сомнения, у каждой вступившей в брак пары. Вы женаты? – Жосс покачал головой. – Порой Диллиан была своенравной и слишком легкомысленной, она не обращала внимания на действительно важные вещи. Но я тоже виноват. Осмелюсь сказать, что я был слишком стар и серьезен для нее, да пребудет с ней Господь, и признаюсь, что я не всегда был к ней добр.
      Он рассказывает свою историю, подумал Жосс, с легкостью, которая предполагает признание вины. Если так, эти рукоприкладствующие монахи делают свою работу хорошо.
      – Как мне говорили, она умерла от несчастного случая, – заметил Жосс.
      – Да, от несчастного случая. Я знаю. Но именно мой опрометчивый и поспешный гнев довел ее до этого. Я исповедался и принял епитимью. – Брайс мрачно улыбнулся, словно вспомнил что-то неприятное. – Знающие люди сказали мне, что посыпать и дальше голову пеплом – все равно что потакать собственным слабостям. Поэтому мне следует только носить власяницу по воскресеньям.
      На этот раз его улыбка была открытой и непринужденной. Может быть, Брайс намеренно старался очаровать собеседника, подумал Жосс, хотя он не мог не признать, что Брайс пришелся ему по душе. К тому же, если лорд Родербриджский добыл прощение самого Господа за то, что послужил причиной трагической смерти жены, то кто такой Жосс, чтобы продолжать осуждать его?
      – Вы говорили о даре аббатству, – напомнил он.
      – Да. Я объяснял, почему я попросил вас приехать ко мне. Я действительно не в состоянии отправиться в Хокенли, но вряд ли это достаточный мотив для того, чтобы я мог просить аббатису прибыть сюда. Поэтому, сэр Жосс, я и обратился к вам.
      Это было разумно.
      – У меня нет никаких возражений, – ответил
      – Хорошо. В этом случае давайте перейдем к делу. Покойная сестра моей жены, Гуннора из Уинноулендз, получила бы большую часть состояния ее отца, если бы она и старик прожили немного дольше. Он лишил ее наследства, когда она ушла в Хокенли. Алард хотел, чтобы Гуннора вышла замуж за меня – это был бы удачный союз, обе семьи видели в нем выгоду, и я не был против. Но она не приняла меня, сэр Жосс. Каждому, кто был готов ее выслушать, она кричала, что для нее жизнь монахини предпочтительнее брака со мной. В каком-то смысле она очернила мое имя. По крайней мере, я воспринял это именно так. Но у нее были на то свои причины.
      Брайс говорил легко, и Жосс не заметил ни малейшего намека на обиду или возмущение.
      – Именно этим она объяснила свой уход в монастырь, – пробормотал он, обращаясь отчасти к самому себе. – Видит Бог, она могла придумать что-нибудь поосновательнее. Алард сделал своей наследницей Диллиан, – теперь он снова обращался к Жоссу, – но когда Диллиан погибла, Аларду пришлось опять задуматься о завещании. Сначала он назначил наследниками племянницу Эланору и ее глупого мальчишку-мужа, но мне сказали, что Алард готовился переменить это решение. Думаю, вполне вероятно, что даже после смерти Гунноры он передал бы часть своего состояния Хокенли. Однако вмешалась смерть, и его неисправленное завещание осталось в силе. Все унаследует Эланора. Хорошие новости ожидают ее по ее возвращении из гостей!
      Здесь, в Родербридже, еще не знали о смерти Эланоры. Да и на самом деле, как они могли бы узнать, если для всего мира второй жертвой в Хокенли была новенькая по имени Элвера? Кто же, подумал Жосс, унаследует состояние Аларда? Милон, коль скоро он был мужем Эланоры? Но разве уже утратил силу древний закон, дошедший до нас из далекого прошлого, что преступник не может извлечь выгоду из своего преступления?
      Ответ на вопрос о наследстве пока оставался делом будущего.
      – Я хочу, – говорил Брайс, – сделать дар аббатству, чтобы хоть в какой-то степени возместить то, что оно получило бы от отца моей покойной жены, проживи он на день или два дольше. Я делаю этот дар по собственной свободной воле, хотя, должен сознаться, добрые братья из Кентербери раз-другой намекнули мне об этом.
      – Уверен, что так и было, – пробормотал Жосс.
      Брайс протянул руку к небольшой кожаной сумке, висевшей у него на поясе.
      – Пожалуйста, сэр Жосс, передайте это аббатисе. С наилучшими пожеланиями от Брайса Родербриджского, во имя сестры Гунноры.
      – С радостью. – Жосс протянул руку, и Брайс опустил в нее сумку. Она была очень тяжелой.
      – Есть ли новости в деле поимки ее убийцы? – спросил Брайс, вновь усаживаясь и поднимая свою кружку. – Вы, как я слышал, назначены расследовать это убийство нашим новым королем?
      – Да, это так.
      – Я все недоумевал, почему Ричард Плантагенет озаботился этим деревенским убийством, и наконец заметил связь, – продолжал Брайс. – Как я подозреваю, ваша задача – просто убедить нас всех, что Гуннора не была убита кем-то из отпущенных преступников, которых вышвырнули из тюрем графства.
      – Никто из них не убивал ее, – подтвердил Жосс. – Я знал это с самого начала.
      – Именно так. И я не могу представить, чтобы кто-нибудь, обладающий хоть толикой здравого ума, поверил бы в обратное. Местные преступники могут быть мерзавцами и закоренелыми негодяями, но вряд ли они убийцы.
      Жосс улыбнулся.
      – Верно. Однако беда в том, сэр Брайс, что рядовой обыватель, пропивающий с трудом заработанные деньги в местной пивной, не обладает этой толикой.
      Брайс рассмеялся.
      – Итак, вы остаетесь здесь, чтобы удовлетворить собственное любопытство?
      – Именно.
      «И я все еще так далек от этого», – устало подумал Жосс.
      Он осушил свою кружку, думая, что ему, пожалуй, пора подниматься и ехать обратно в Хокенли, – не хотелось оказаться на темной дороге с кошельком, набитым золотом, за пазухой, – как вдруг ему в голову пришла одна мысль. Возможно, он так и не догадался бы спросить об этом, если бы в течение часа, а то и двух они с Брайсом не наслаждались неторопливой беседой об окончании дней Генриха Второго и не обсуждали вероятность хорошей жизни в правление его сына. Жосс подумал, что это вывело их на новый уровень близости. Или, быть может, дело было в эле и превосходном обеде, который приготовила Матильда.
      В любом случае, он пошел напролом.
      – Ваш брат Оливар… – начал он.
      – Мой брат… – Брайс вздохнул, вытянул ноги вперед и стал разглядывать свои туфли. Словно тоже почувствовав расположенность к разговору на более личные темы, он добавил: – Мой бедный, страдающий брат.
      Так, значит, он знал о горе Оливара?!
      – Страдающий? – невинно поинтересовался Жосс.
      – Именно. Он оплакивает ее каждую минуту своего бодрствования. Рухнули все его надежды, рухнуло все, чего он ждал и о чем молился три года, а то и больше. – Брайс опять вздохнул. – Я виню ее, хотя знаю – неправильно говорить плохо о мертвых. Но она всегда была холодной как лед. Всегда все рассчитывала, причем до такой степени, что никто никогда не знал, насколько честны ее действия. Что касается меня… мне грустно признать это, но я обычно подозревал обратное. О, она была себе на уме. Не могу понять, в чем была ее привлекательность, но она действительно была привлекательной женщиной, это уж точно. Он обожал ее.
      – Рухнули его надежды? – Жосс не имел ни малейшего представления, о чем говорит Брайс. Оливар лелеял в душе тайную любовь к Диллиан? Мечтал – хотя, конечно, безнадежно, – что когда-нибудь добьется ее? Да нет же, все совсем не так – никто бы не назвал Диллиан холодной как лед; как раз наоборот. И если бы Брайс говорил о своей покойной жене, разве мог он быть таким непочтительным?
      – Да. – Брайс нахмурился. – Я думал, вы знали. Думал, вам все рассказали. – Он стал еще мрачнее. – Нет, конечно, они не могли рассказать вам. Они не знали. Никто не знал, за исключением нас троих.
      – Троих…
      «Брайс, Оливар и…»
      – Они держали это в секрете от всех, – продолжал Брайс. – Я сам узнал только потому, что Оливар доверился мне. Думаю, он испытывал неловкость, ведь она отвергла меня. Не то чтобы я возражал! – Он отрывисто рассмеялся. – Была задета лишь моя гордость. Как я рассказывал раньше, меня готовили ей в мужья, но, откровенно говоря, я никогда по-настоящему не любил ее.
      – Троих… – опять повторил Жосс.
      Если бы он не выпил столько эля! Именно в тот момент, когда мозги были нужны ему сильнее всего, в них плавал туман.
      – Ну да. – Темные глаза Брайса опять вперились в него. – Мой брат. Естественно, я. И она.
      Словно у Жосса могли еще оставаться сомнения, он пояснил:
      – Гуннора.

      Полностью отдавая себе отчет, что новая тема заставит его гостя сидеть и слушать достаточно долго, Брайс поднялся и в очередной раз наполнил кружку Жосса.
      – До нашей встречи, – обратился он к гостю, – сложилось ли у вас какое-нибудь впечатление о Гунноре из Уинноулендз?
      Жосс, аккуратно и, как он надеялся, незаметно отодвинув полную кружку за пределы своей досягаемости, задумался.
      – Отчасти да, – ответил он. – Из того, что мне рассказали, я смог заключить, что она была замкнутой, недружелюбной и своекорыстной.
      – Как проницательно, – пробормотал Брайс. – В ней все это и было. Я знал ее с раннего детства. Земли моего отца граничили с землями Аларда, и две семьи неизбежно существовали в условиях некоторой близости. Гуннора была на несколько лет моложе меня, и тем не менее именно с ней я учился танцевать, именно ей я подпевал, когда нас приглашали спеть родителям наши детские песенки.
      – Вам она не нравилась, – предположил Жосс.
      – Не очень. Я уважал ее, потому что она была умна и, когда направляла свой ум на дело, искусна. Но… – Густые брови Брайса поползли вниз, на его лице появилось выражение напряженного раздумья. – Она всегда излучала какое-то высокомерие, будто в глубине души думала: «Я лучше, чем вы, но присоединяюсь к вашим бессмысленным занятиям только потому, что как раз сейчас мне нравится это делать».
      Брайс взглянул на Жосса.
      – Она могла быть жестокой. Одна из женщин нашего дома, служанка ее отца, влюбилась в конюха – красивого, но безмозглого парня, который был на несколько лет моложе, – и он отверг ее. Гуннора, притворяясь, что утешает бедную, униженную женщину, сказала, что особе в ее летах и с ее внешностью лучше привлекать внимание мужчин своего возраста.
      – Без сомнения, разумный совет, – заметил Жосс.
      Брайс мрачно улыбнулся.
      – Верно. Если не считать того, что она не удовольствовалась этим. Она стала предлагать служанке подходящего, по ее мнению, мужчину – полуслепого старого дурака, жирного и вонючего, законченного бездельника. Сказала, что за ним нужно ухаживать, но Кэт – служанку звали Кэтрин – вполне справится с этой работой.
      – Немного бессердечно.
      – Более чем! Если бы вы видели этих двух мужчин: один – сама привлекательность, второй – сама мерзость. Гуннора ясно дала понять Кэт – она считает, что Кэтрин выглядит так же, как тот мерзкий старик.
      – Я начинаю понимать, что вы имеете в виду, – произнес Жосс. Это было похоже на ничем не оправданное злобствование. – А Гуннора? Она была красивой? – Жосс видел ее после смерти, и ее черты казались достаточно правильными. Но мертвое лицо не может подсказать, каким оно было в жизни, когда его оживляли десятки самых разных чувств.
      – Она могла бы быть очень красивой, – ответил Брайс. – Густые темные волосы, безупречная кожа, большие темно-синие глаза, как и у ее сестры. Но подбородок слишком маленький. Само по себе это вряд ли уменьшало ее привлекательность, но в сочетании с поджатыми губами эффект был слишком сильным, чтобы его не заметить.
      – Вы хорошо ее изучили, – заметил Жосс.
      И снова мимолетная улыбка.
      – Подразумевалось, что она станет моей женой.
      – Однако она любила вашего брата и не любила вас.
      Брайс задумался.
      – Мой брат определенно любил ее. А вот что касается Гунноры… – Казалось, он не мог подобрать слова.
      – Когда все это началось? – пришел ему на помощь Жосс. Ему часто доводилось наблюдать, что люди рассказывают истории лучше, если побудить их начать сначала.
      – Ну что ж, когда ей исполнилось восемнадцать, отец объявил ей, что наступило время официально объявить о нашей помолвке. К тому времени мой покойный отец уже давно убедил меня, что этот брак в моих интересах: коль скоро я унаследую Родербридж, союз с Гуннорой объединит наше поместье с Уинноулендз. Это была здравая мысль, и я все прекрасно понимал. Что касается женитьбы на Гунноре – у меня все равно не было каких-то особенных чувств к кому бы то ни было. Не было никакой другой женщины, которую я бы любил, но даже если бы и была, это не сыграло бы существенной роли. И, как я уже говорил, Гуннора была умна, привлекательна и сообразительна. – Он искоса взглянул на Жосса. – Что еще мужчина может ждать от своей жены?
      – И в самом деле, – пробормотал Жосс.
      – Однако Гуннора не согласилась. Она вела себя так, будто для нее вся эта помолвка – невероятный сюрприз, чего на самом деле просто не могло быть. Она заявила, что не желает выходить за меня замуж, а когда от нее потребовали объяснений, ответствовала, что как муж я ей совершенно не нравлюсь. Для Аларда этого оказалось недостаточно. Он начал целую кампанию, чтобы заставить ее изменить решение. Алард запирал ее в комнате, угрожал поколотить, отнимал ее восхитительные наряды и оставлял вместо них негодное старье, но все это она принимала с каким-то восторгом самоистязания, подобно мученице, перед которой выкладывают орудия пыток. Гуннора была достаточно смышленой, чтобы понять: если она будет вести себя так, словно наказания удовлетворяют ее извращенное упрямство, вместо того чтобы заставить повиноваться, тогда они, скорее всего, быстро прекратятся. Что и произошло. Алард был простой человек, бедный дурачок, не чета его старшей дочери.
      – И вы думаете, что все это время настоящей причиной отказа была ее любовь к вашему брату?
      Брайс озадачился.
      – Не знаю. Похоже на то, если посмотреть. То есть, понятно, ее разговоры о нежелании стать женой и игрушкой богатого человека – да, я был богатым человеком, к тому времени мой отец уже умер – ничего не значили. Было что-то еще. Она изучила меня достаточно хорошо, чтобы понимать: я не стану превращать ее в игрушку! – неожиданно воскликнул он. – Возможно, я не любил Гуннору, но я уважал ее. И жизнь богатого человека, уверяю вас, лучше, чем что-либо другое.
      – Вам не нужно убеждать меня, – ответил Жосс. – Почему же она не сказала, что хочет выйти замуж за Оливара? Если он, конечно, просил ее об этом?
      – Он просил, бессчетное число раз. Но Гуннора каждый раз заявляла, что отец не согласится с этим, так как ее мужем должен стать либо старший сын-наследник, либо – никто.
      – Так и было?
      Брайс пожал плечами.
      – Не знаю. Думаю, да. В любом случае, мне надоела вся эта неприятная история. Однажды летним вечером я пригласил Диллиан на прогулку под луной. Это случилось после семейного праздника, где все мы выпили слишком много, чтобы оставаться благоразумными. Она выглядела так прелестно, левкои источали такой сладкий аромат… И соловьи пели только для нас… – Неожиданно Брайс умолк. При этом воспоминании на его лице появилась улыбка. – Я еще не понял, что происходит, а мы уже целовались. Думаю, это была в основном ее инициатива, хотя, наверное, не по-рыцарски так говорить. – Улыбка снова осветила его лицо. – Она была чудесной девушкой, сэр Жосс, я не смог устоять. Не скажу, что очень старался. Наша женитьба казалась счастливым разрешением, и мы поженились. Остальное вы знаете.
      Улыбка внезапно погасла. Брайс повернулся к очагу, чтобы подкинуть дров. Заметив, как ссутулились его широкие плечи, Жосс почувствовал, что было бы слишком жестоко настаивать на продолжении этой части истории.
      Выждав, по его мнению, достаточное время, он спросил:
      – И затем Гуннора пришла в Хокенли?
      – Нет, – сказал Брайс со вздохом. – Она ушла раньше. По ее словам, это был единственный способ прекратить нападки отца. «Я собираюсь стать монахиней, – сказала она ему. – Тогда я не буду отвечать ни перед кем!» Алард заметил, что в таком случае ей придется отвечать перед Богом и аббатисой, но Гуннора заявила, что уж насчет этого она позаботится.
      – А что почувствовал Оливар, когда женщина, которую он любил, захотела стать монахиней?
      – Он сказал мне, что она делает все лишь затем, чтобы избежать брака со мной, – ответил Брайс. – Право, когда оглядываешься назад, все это выглядит довольно глупо. Если бы она немного подождала, у нее не было бы причин беспокоиться, потому что я женился на ее сестре. В любом случае, ее замысел был таков: остаться в Хокенли на год, а затем, когда придет время первого из постоянных обетов, заявить, что она передумала. Она решила начать свою жизнь в обители как монахиня, полная набожности и энтузиазма, а затем мало-помалу становиться все менее дружелюбной и все менее послушной. Она была совершенно уверена, что если будет действовать таким образом, аббатство крайне обрадуется, увидев ее спину
      Да, подумал Жосс, она в этом преуспела. Причем блестяще.
      – Затем она собиралась вернуться и найти Оливара?
      – Таков был замысел. Она догадывалась, что произойдет здесь в ее отсутствие. Понимала, что я, наверное, женюсь на Диллиан. Может быть, она даже знала, что Диллиан весьма нравится эта идея. Вероятно, она придумала приключение с монастырем для самой себя, решив, что ничего не теряет.
      Жосс откинулся на спинку кресла. Боже милосердный, думал он, Гуннора действительно была своекорыстной! Как много человеческих жизней было вовлечено – причем глубоко вовлечено – в ее интриги? Ее отец, сестра, Брайс, Оливар. Не говоря уже об аббатисе Элевайз и монахинях, которые радушно приняли Гуннору, поверили в ее призвание и делали все возможное, чтобы помочь ей привыкнуть к религиозной жизни.
      Не так уж удивительно, вдруг подумал Жосс, что кто-то перерезал ей горло.
      – А сейчас она мертва, – продолжал Брайс, – и мой брат баюкает свое разбитое сердце.
      – Ваш брат дома?
      – Был. Он ездил со мной в Кентербери, знаете ли, и был надежной опорой во время моих разнообразных суровых испытаний. Потом Оливар проводил меня домой. Но до конца он так и не умиротворился. Думаю, во время нашего пребывания в Кентербери он нашел так же много утешения, как и я, возможно, даже больше. Новая часовня Святого Томаса выглядит очень трогательно – вы видели ее?
      – Пока нет.
      – Рекомендую побывать там, особенно тем, кто в печали. Как бы там ни было, Оливар сказал, что должен вернуться. Я одобрил его решение – человек должен искать утешения везде, где он может найти его.
      – Аминь, – отозвался Жосс.
      Наступило недолгое, задумчивое молчание. Размышляя над услышанным – насколько это позволяли выпитые кружки эля, – Жосс твердо знал, что должен спросить что-то еще. Что же?
      Он заставил себя ни о чем не думать, сейчас это было совсем нетрудно. И – образ вспыхнул в его сознании. Да! Он вспомнил!
      – У вашей жены был крест, украшенный рубинами? – спросил Жосс.
      – Да. Алард подарил такие им обеим, почти одинаковые. И меньшего размера – кузине Эланоре.
      – Могу я взглянуть на крест Диллиан?
      Брайс удивился.
      – Если хотите. Пойдемте со мной.
      Он прошел к лестнице в конце залы и отдернул гобелен, который висел над входом. Спиральная лестница, вырубленная глубоко в стене, вела на верхний этаж. Последовав за Брайсом в сводчатый проем, Жосс оказался, по всей видимости, в спальне хозяйки, просто, но уютно обставленной. Кажется, здесь убирали не слишком старательно. Покрывало, лежавшее поверх шерстяного матраса, было разглаженным и выровненным, но в углу валялись две маленькие туфельки из мягкой кожи; одна из них стояла как полагается, зато вторая лежала на боку. Деревянный сундук был чуть-чуть приоткрыт, и из него выглядывала яркая шелковая ткань с узорчатой каймой, возможно, шаль. Казалось, комната была покинута совсем недавно и ожидала возвращения госпожи.
      Это производило странное щемящее впечатление.
      – Она держала свои драгоценности здесь. – Брайс поднял потертую бархатную коробочку обшитую стеклянными бусинами. – Безвкусная вещица, но для Диллиан она была дорога. Диллиан говорила, что это подарок ее старой няни. Я купил ей вот что. – Брайс показал на вместительную, красиво отделанную серебряную шкатулку, стоящую на полу позади сундука. – Она очень мило поблагодарила меня и сказала, что будет держать там перчатки.
      Улыбаясь, он открыл бархатную коробочку.
      Внутри было жемчужное ожерелье, брошка с сапфирами, янтарные бусы, четыре или пять колечек, а также золотой венец, который украшали два сердечка, выполненные крошечными жемчужинами.
      – Я подарил ей это на свадьбу, – объяснил Брайс, коснувшись пальцем венца.
      Кажется, он уже забыл, зачем они с Жоссом пришли сюда.
      Но Жосс помнил. И для него не было никакого сюрприза в том, что креста в коробке не оказалось. Жосс прекрасно знал, где эта вещь находится сейчас.
      – Креста нет, – заметил он.
      Брайс вздрогнул.
      – Что? Боже, вы правы!
      Он принялся копаться в драгоценностях, словно крест мог быть спрятан под ними. Затем отшвырнул коробку, схватил серебряную шкатулку, выбросил перчатки, перевернул и начал трясти.
      – Не волнуйтесь, мой господин Брайс, – поспешил сказать Жосс. Серебряная шкатулка не была предназначена для такого обращения. – Я убежден, что знаю, где находится крест с рубинами.
      Брайс с взбешенным лицом повернулся к нему
      – Так почему вы заставили меня подниматься за ним сюда?
      – Приношу свои извинения. До сего момента я не был уверен в этом до конца. – Ложь, но Брайсу совсем не обязательно было знать об этом. – Крест нашли рядом с телом Гунноры, и мы – аббатиса Элевайз и я – считаем, что это тот самый крест, который принадлежал вашей покойной жене.
      – Но у Гунноры был свой, такой же, я говорил вам! Разумеется, ее крест лежал рядом с ней!
      – Нет, свой она отдала аббатисе на хранение.
      Брайс задумчиво качал головой.
      – Крест Диллиан? Диллиан? Найден рядом с Гуннорой? Это какая-то бессмыслица!
      Жосс так не думал.
      – Кто еще знал, где она хранила свои драгоценности?
      – О, любой, кто был знаком с ней достаточно хорошо. Ее сестра. Служанка. Я, конечно.
      – А кузина? – Жосс едва осмелился спросить.
      – Эланора? Пожалуй, да. Полагаю, что так. Она довольно часто приезжала в Родербридж, и они с Диллиан часами сидели здесь, в этой комнате. – Брайс поднял золотой венец и принялся вертеть его в руках. – Она носила его поверх покрывала. Она была такой прелестной… Такой страстной…
      Жосс узнал все, что ему было необходимо. Теперь его настойчивым желанием было как можно быстрее вернуться в Хокенли. Он и так задержался здесь дольше, чем следовало. Нужно было поторопиться, чтобы успеть в аббатство до наступления темноты.
      Брайс все еще был погружен в воспоминания. Жосс почувствовал себя виноватым – ведь именно его присутствие стало причиной грустной задумчивости Брайса, именно его вопросы вновь причинили ему боль недавнего прошлого.
      – Мой господин Брайс, – сказал Жосс, – сожалею, но должен покинуть вас. До Хокенли долгий путь, а с вашим даром я хотел бы прибыть туда засветло.
      Брайс обернулся.
      – С даром? О да. Конечно.
      Затем, вспомнив о привитых в детстве манерах, он предложил:
      – Позвольте мне проводить вас к вашему коню. Могу я предложить вам что-либо освежающее, чтобы поддержать вас в вашей поездке?
      Я и так принял больше, чем нужно, подумал Жосс. Хотя его голова была удивительно ясной.
      – Благодарю вас, но все-таки нет.
      Сев на коня, он наклонился и протянул Брайсу руку.
      – Благодарю вас, мой господин. Я прослежу, чтобы крест вашей покойной жены вернулся к вам.
      Брайс кивнул.
      – И я благодарю вас.
      Когда Жосс уже развернул коня, Брайс крикнул:
      – Вы найдете человека, который убил Гуннору?
      И Жосс ответил:
      – Думаю, я уже сделал это.
      Всю дорогу до Хокенли Жосс думал: «Это должен быть он! Как я и говорил, Гуннору убил Милон. Все сходится! Он с самого начала знал, что должен будет представить убийство кражей или насилием, или и тем и другим вместе, а потому поручил Эланоре добыть крест Гунноры, чтобы потом бросить его возле тела. Но Эланора пошла еще дальше – может быть, она думала, что завладеть крестом Гунноры в Хокенли очень сложно, – и украла крест Диллиан, перед тем как покинуть дом. Наверное, это было довольно легко – посетить комнату ее покойной кузины».
      Проклятье! Жосс вспомнил, что должен был спросить Брайса, приезжала ли к нему Эланора после смерти Диллиан.
      Конечно, приезжала, решил Жосс. Как иначе могло случиться, что крест Диллиан оказался рядом с трупом ее убитой сестры?
      Эти двое были умнее, чем я думал, заключил Жосс. Может быть, Милон и Эланора и походили на детей, которые обожгли руки, заигравшись с огнем мира взрослых, но они устроили целое представление! Как тщательно они подготовили первое убийство! И какое жестокое! Отвернулась ли Эланора, когда Милон перерезал горло ее кузине? Повлиял ли ужас пролитой крови на хватку, сжимавшую кисти Гунноры? Не ослабли ли руки, когда Эланора зашаталась, едва теряя сознание?
      Он никогда не узнает этого.
      Обратив мысли к вещам практическим – как ему убедить аббатису, что его версия происшедшего верна? – Жосс пришпорил коня и галопом поскакал в Хокенли.

      Элевайз присела внутри Святыни в долине, пристально вглядываясь в изображение Девы Марии.
      Она все еще чувствовала последствия нервного потрясения. Сестра Евфимия пыталась оставить ее в больничной постели, пока Элевайз не окрепнет, но аббатиса решительно ответила, что предпочитает пойти помолиться.
      Лекарка полагала, будто Элевайз имеет в виду церковь аббатства – то есть она будет поблизости, и в случае необходимости сестра сможет помочь ей, – однако Евфимия ошибалась.
      Элевайз не могла сосредоточиться на молитве. Она чувствовала себя как-то странно. Голова была столь легкой, что, казалось, аббатиса могла без всяких усилий подняться к потолку, или, вылетев через дверной проем, проплыть над деревьями. И ее все еще сильно подташнивало.
      – Очень неприятный порез, – говорила Евфимия, промывая указательный палец на правой руке Элевайз. – Что же вы делали, аббатиса, милая?
      – Я проверяла, насколько острое лезвие, – ответила Элевайз, что в точности соответствовало действительности.
      – Ох, Господи! Ох, Господи Боже мой! – Евфимия считала, что аббатисе следовало быть более разумной, и с этим нельзя было не согласиться. Просто все случилось так неожиданно…
      – В следующий раз, аббатиса, проверяйте ножи на том, что не чувствует боли! – посоветовала Евфимия.
      Элевайз чувствовала боль, это уж точно. Очень сильную боль. Евфимии не без труда удалось остановить кровотечение – подушечка пальца Элевайз была рассечена надвое. Аббатисе пришлось сидеть несколько минут, подняв руку над головой, чтобы остановилась кровь, пока сестра Евфимия соединяла края разреза. Потом сестра наложила лечебную мазь из конской мяты, которая жгла, как адское пламя, и туго перевязала всю кисть, наказав Элевайз не забывать держать ее повыше, на левом плече.
      Помнить об этом и впрямь не составляло никакого труда: как только рука опускалась, кровь в ране начинала пульсировать так неистово, что боль усиливалась десятикратно.
      Именно из-за потери крови аббатиса чувствовала сильную слабость, – во всяком случае, так объясняла Евфимия.
      – Слабость, – бормотала Элевайз. – Слабость…
      Эта слабость осложняла все дело. Возможно, Евфимия права и мне следует лечь? Не на больничную койку, я бы не смогла это вынести, – но на мою кровать в собственной спальне? О нет! Аббатисы не позволяют себе поступать так, даже с рассеченным надвое пальцем. Аббатисы держат спину ровно, с достоинством сохраняя спокойствие и авторитет. Лежать на кровати? Еще чего!
      Ее взгляд остановился на статуе Девы, и она приказала себе не быть такой немощной. Аббатисе показалось, что Святая Дева слегка наклонила голову – неужели она смотрит на меня?! – но, приглядевшись получше, Элевайз поняла, что ошибается. Она подумала, не начались ли у нее видения.
      – Аве Мария… – приступила она к молитве.
      Но слова, которые аббатиса произнесла, наверное, много тысяч раз, отказывались приходить. Как и утешение, которое она находила в них.
      Зажав порезанный палец другой рукой, она прикрыла глаза и стала ждать в покойной тишине пустой Святыни возвращения Жосса.
      Спустя какое-то время она услышала, как он входит в Святыню. Услышала звук шагов на ступеньках. Это должен быть Жосс, ведь монахи и братья-миряне носят мягкие сандалии.
      – Вы вернулись, – сказала она и услышала несколько невнятных слов, выражающих согласие.
      Она открыла глаза и начала поворачиваться, чтобы взглянуть на Жосса, но от этого движения почувствовала такую тошноту, что тотчас остановилась. Ей показалось, что стены Святыни кружатся вокруг нее, как волчок. Она опять закрыла глаза.
      Аббатиса услышала, что Жосс приблизился и сел рядом с ней на узкую скамью.
      К ее смутному удивлению – она обнаружила, что сейчас все ее чувства были смутными, – какое-то время она не могла вспомнить, куда он ездил. Потом в ее памяти всплыл образ посыльного. Да. Верно. Прибежал какой-то мальчик, он задыхался от спешки, его слова путались. Мальчик объявил, что должен увидеть сэра Жосса Аквинского. Он принес сообщение – Брайс Родербриджский приглашал сэра Жосса навестить его. Интересно, что все это значило?
      – Вы нашли лорда Брайса в добром здравии? – спросила она.
      Какое-то время Жосс не отвечал. Затем голосом, который она никогда раньше не слышала, сказал:
      – Да, Брайс снова стал прежним. Он исповедался, принял суровое наказание и получил прощение.
      В этих словах было такое отчаяние, что сердце аббатисы наполнилось жалостью.
      Открыв глаза, Элевайз очень осторожно повернула голову влево.
      Судя по гладкой коже лица, этому мужчине не было и тридцати, но он выглядел намного, намного старше. Не только из-за бросающейся в глаза седой пряди, переплетавшейся с темными волосами. И не из-за тяжелой осанки усталого, сдавшегося человека. Старыми были его глаза. Темные глаза с невидящим взглядом, набухшими веками и мрачными кругами, будто покрытыми грязной черной пылью.
      Неудивительно, что об исцелении Брайса он говорил с такой безнадежной завистью. Аббатиса не сомневалась, что перед ней – человек, страдающий так сильно, переносящий такие адские муки, что радость прощения должна казаться ему столь же недостижимой, как луна.
      Кто он? Очевидно, кто-то, знакомый с Брайсом Родербриджским. Но все по порядку.
      Очень спокойно и очень тихо она сказала:
      – Вы пришли, чтобы помолиться, мой друг?
      Обращение аббатисы зажгло огонек надежды в глазах мужчины, но, едва появившись, огонек тут же исчез.
      – Я не могу молиться, – ответил он глухо. – Я пытался. Другие тоже пытались молиться со мной. Монахи самой священной обители в Англии делали для меня все, что было в их силах. Бесполезно. Для меня недоступно спасение.
      – Нет человека, для которого недоступна любовь Господа, – продолжала аббатиса все тем же тихим голосом. – Таково послание нам Христа: искренне раскаявшись, мы можем быть прощены.
      Наступило молчание.
      Казалось, он не собирался нарушить его. Аббатиса продолжила:
      – Не помолитесь ли вы со мной? Наша Пресвятая Дева здесь – видите? – услышит вас.
      Это помогало многим, даже в самой нижней точке их падения. Там, наверху, в аббатстве и здесь, внизу, в Святыне, Элевайз сталкивалась, казалось бы, с безнадежными случаями. Она спокойно беседовала с падшими, внимательно выслушивала потоки слов о жизни, которая пошла вкривь и вкось, признания в одном плохом поступке, который с ужасающей неизбежностью вел к следующим, пока уходящая вниз спираль грехов не выходила из-под контроля, а затем, когда все слова были исчерпаны, слышались рыдания, и аббатиса начинала помогать падшим в их долгом и трудном пути наверх.
      Да. Ей доводилось видеть мужчин и женщин, которые оказались далеко за пределами любви Господа и тем не менее возвращались в лоно Церкви.
      Она изучала темноволосого мужчину. Он медленно поднял голову, и его печальные глаза остановились на статуе Девы. Едва заметная улыбка на мгновение оживила его красивые черты, но затем исчезла. Лицо мужчины потемнело, и он хрипло сказал:
      – Здесь, в этом самом месте, как нигде больше, я не могу молиться. Она… Святая Дева… смотрит на меня, как той ночью. Она знает, что произошло. Она знает, что без меня Гуннора все еще была бы жива.
      Он повернулся к Элевайз. Его руки неожиданно схватили аббатису за плечи с поразительной силой.
      – Она пообещала мне! – закричал он. – Пообещала! Это было в ту самую ночь. После всех этих лет ожидания она сказала мне… Я не торопил ее, не отговаривал от того, чтобы она ушла к вам, и все-таки чувствовал, что это было неправильно. Вы радушно приняли ее, правда ведь? Верили, что у нее действительно есть призвание, хотели, чтобы она стала хорошей монахиней! А все это время монастырь был для нее всего лишь местом, где она могла бы спрятаться, пока все не уляжется и Брайс не женится счастливо.
      В голове Элевайз крутились десятки вопросов, но сейчас, когда эта страдающая душа была готова вылить всю свою боль, время было неподходящее.
      Она ответила:
      – Да, мы радушно приняли ее.
      Мужчина уронил руки.
      – Я знаю. Я с самого начала это понял. Вы хорошая женщина, слишком хорошая для…
      Слишком хорошая для Гунноры? Мужчина резко замолчал, судорожно удерживая себя от этого предательства.
      – Нам нужно было рассказать им всем. Я имею в виду, дома, в самом начале, – продолжил он. – Нет, это было бы нелегко, ведь отец заставлял ее выйти замуж за Брайса, но я верю, что мы смогли бы уговорить его. Он сам считал себя добрым отцом. Не думаю, что он упорно настаивал бы на своем, когда все остальные хотели, чтобы все было иначе. Но Гунноре не надо было отступать! – Мужчина взглянул на Элевайз. – Какое-то время, в начале, я очень волновался. Я боялся, что ей и в самом деле понравится быть монахиней, и я был в ужасе, что она решит остаться в Хокенли. Ведь тогда я потерял бы ее…
      Элевайз заметила, что, говоря, он перебирал пальцами край своей туники – сжимал, растягивал, теребил с такой силой, что в некоторых местах ткань уже пришла в негодность. Эти непрестанные движения выдавали его глубокое волнение.
      В первый раз аббатисе стало страшно.
      Не думай о себе, приказала она своей дрожавшей душе, думай о нем.
      Это помогло.
      – Она знала, как сильно вы любили ее? – спросила Элевайз. Мужчина не говорил о любви, но она была совершенно уверена, что имеет полное право предположить это.
      – Конечно! Я говорил ей снова и снова!
      – А она отвечала на вашу любовь?
      – Да! Да! – Затем после паузы: – Думаю, да. Однажды она сказала: ей кажется, будто она любит меня. Но ее чувство могло усилиться! – Мужчина говорил очень быстро, словно хотел защититься от возражений, выдвинуть которые у Элевайз не было никакой возможности. – Было достаточно, что она начинала любить меня! Разве нет?
      – Конечно. – Это был единственно возможный ответ.
      – Мой брат сказал, что я глупец, – продолжал он. – Брайса нисколько не задевало, что Гуннора не хотела выходить за него. Он никогда не мог понять, почему я так сильно люблю ее. Но ведь мы выросли вместе. Как и все остальные, я считал, что она выйдет замуж за Брайса, но всегда надеялся – вдруг что-нибудь случится… Да простит меня Господь, но как-то раз я поймал себя на том, что жду его смерти, ведь тогда она вышла бы за меня. Смерти моего родного брата! – Из его глаз полились слезы.
      – Порой у всех у нас бывают дурные мысли, – сказала Элевайз, – но в действительности мы не имеем в виду ничего подобного, разве не так? Ведь вы никогда не хотели, чтобы ваша мимолетная тайная надежда на смерть брата стала реальностью, правда? И если бы он действительно умер, вы были бы глубоко и искренне опечалены.
      – Да! Да! Конечно, да.
      – Ну что ж, – Элевайз улыбнулась ему, надеясь ободрить, – Бог смотрит в наши сердца, и вы знаете об этом. Воздайте ему за это хвалу.
      Мужчина медленно кивнул.
      – Да, то же мне говорили монахи в Кентербери. – На долю секунды лицо мужчины просветлело, но затем им снова овладела какая-то страшная мысль, и он печально возразил: – Нет, Христос и его Святая Мать не поймут, как все получилось с Гуннорой.
      Вознеся краткую молитву, Элевайз глубоко вздохнула и ответила:
      – Я думаю, что я это уже поняла. Почему же не довериться Им – вдруг Они поймут тоже?
      В аббатстве Жоссу сказали, что аббатиса Элевайз молится. Не найдя ее в церкви, он поспешил вниз, в долину, и по какой-то неведомой причине приблизился к Святыне очень тихо.
      Дверь была приоткрыта. Подойдя, он заглянул внутрь.
      Внизу, у подножия лестницы, на скамье, стоявшей на единственном ровном здесь месте, сидели Элевайз и Оливар.
      Инстинктивно он хотел броситься к ним, так как какое-то неясное чувство – он не стал копаться в нем – подсказывало, что аббатиса в опасности.
      Жосс заставил себя остановиться. Он стоял совершенно неподвижно, прислушиваясь.
      Элевайз возложила туго перевязанную руку на кисти Оливара. Она наклонилась к нему, и Жосс услышал конец ее фразы: «…довериться Им – вдруг Они поймут тоже?»
      Несколько мгновений Оливар не отвечал, и во время этой краткой паузы Жосс с тревогой подумал: что этот человек делает здесь? Он пришел, чтобы оплакать Гуннору в самом близком к месту убийства святилище? Или – ужасная мысль! – Оливар каким-то образом узнал, что Милон виновен в смерти его возлюбленной, и пришел, чтобы найти его и отомстить?
      Элевайз – какая же умная женщина! – кажется, успокоила его. Оливар расслабился, и Жосс подумал, что, быть может, аббатиса убедила его – молитва за душу Гунноры лучше, чем охота за ее убийцей, и…
      Оливар снова заговорил. Жосс начал вслушиваться.
      – Мы условились встретиться здесь, в Святыне, в час перед рассветом, – сказал он. – Она должна была присутствовать с сестрами на Утрене, а потом вернуться в спальню. Как только она поняла бы, что все заснули, она поднялась бы и выскользнула. Я сказал ей, что буду ждать с полуночи – совершенно не важно, сколько мне предстояло ждать до ее прихода, я просто не хотел, чтобы она пришла первой. Я пробрался сюда, пока вы были на вашей службе.
      – Должно быть, вы долго бодрствовали, – сказала Элевайз мягко.
      – Да, но я был так счастлив при мысли, что увижу ее опять, что не обратил на это никакого внимания. Прошли уже месяцы с тех пор, как мы виделись последний раз. Мы смогли увидеться здесь лишь после того, как ее глупая кузина забавы ради тоже ушла в монастырь. Понимаете, я дал Эланоре письмо для Гунноры. Я много написал там, рассказал о своей любви. Наверно, я написал даже слишком много. Но не думаю, что это имело значение, – письмо было только для глаз Гунноры. Эланора не умела читать. Как, впрочем, и Гуннора. По крайней мере, она читала не бегло. Я полагал, что зря потратил время. – В его голосе послышались едва различимые веселые нотки. – Затем она – Гуннора – сделала так, как я ей посоветовал, и оставила для меня короткий ответ, спрятав его в щели вон в той стене. – Он махнул рукой по направлению к выходу.
      Жосс, опасаясь, что кто-нибудь из них может обернуться, быстро подался назад.
      – И из этой записки вы узнали, что она придет, – проговорила Элевайз.
      – Да. В своем письме я написал, что год заканчивается, настало время осуществить наш замысел и объявить, что она покидает монастырь. Я надеялся, что она назначит точную дату, чтобы я мог ждать ее за воротами аббатства. Мы могли бы сразу же найти священника и попросить его поженить нас. Тайная встреча здесь, глубокой ночью… – это было совсем не то, чего я ожидал. Я не хотел, чтобы встреча была такой секретной. Будто мы стыдимся чего-то.
      – Итак, вы ждали, и наконец она пришла? – спросила аббатиса.
      – Да. – В его глухом голосе зазвучало волнение, и Оливар поспешно продолжил:
      – О, я не могу вам передать, как чудесно было видеть ее снова! Я обвил ее руками, прижал к себе, пытался поцеловать.
      Наступило короткое молчание.
      – Пытались?
      Жосс подумал, что именно это спросил бы и он сам.
      – Она не разрешила мне. Ну, по крайней мере, в губы. – Оливар отрывисто рассмеялся. – Гуннора сказала, что она все еще монахиня, что я должен выказать должное уважение и только лишь по-братски поцеловать ее в щеку. Это было смешно, потому что она не слишком походила на монахиню – на ней, правда, было головное покрывало, но оно было плохо укреплено, а вимпл, вместо того чтобы закрывать горло, был заткнут за ворот рясы. Я сделал вид, что нахожу это забавным, то, что она не целует меня, но на самом деле я так не думал. То есть, не то чтобы мы были – ну, вы понимаете – близки ранее, но мы обменивались поцелуями. Очень страстными, трепетными поцелуями.
      Жоссу, который знал теперь о Гунноре гораздо больше, было трудно в это поверить. Страсть в женщине, подобной этой? Возможно, она хорошо умела притворяться.
      – В любом случае, это было неважно, – говорил Оливар. – Потому что очень скоро мы стали бы мужем и женой и могли бы и целоваться, и заниматься всю ночь любовью, если бы пожелали. Поэтому… – Его голос прервали всхлипывания. Быстро взяв себя в руки, он заговорил снова: – Поэтому я спросил: «Как скоро это случится? Когда ты уйдешь из монастыря?» И тогда она сказала мне… Сказала, что передумала насчет замужества… Сказала, что вообще не настроена быть чьей-то женой…
      Элевайз прошептала несколько слов, но Жосс не смог их разобрать.
      – Да, я знаю. – Теперь Оливар рыдал. – Я не мог поверить, вы правы. Я сказал: «Возлюбленная, это я, Оливар! Ты не должна становиться женой Брайса. Он женился на твоей сестре, помнишь?» Я не сказал ей, что произошло с Диллиан, я знаю, это было нехорошо, но я не осмелился. Гуннора могла рассудить, что это еще одна причина остаться здесь – в конце концов, она могла подумать, что они опять будут заставлять ее выйти замуж за Брайса, раз он стал вдовцом. «Это мы должны пожениться, – сказал я, – ты и я, как мы и задумали!» И… – Голос его опять прервался. – Она стояла вон там, на верхней ступеньке. – Оливар махнул рукой, показывая назад. – Она заявила, что решила остаться в аббатстве подольше. Или же, если это не удастся, она уйдет отсюда и заставит отца восстановить ее в правах, а потом поселится в Уинноулендз в одиночестве. Потом она повернулась ко мне спиной и сделала изящный маленький реверанс перед статуей Девы.
      Оливар остановился, собираясь с духом, чтобы закончить свой мрачный рассказ.
      – Я стоял позади Гунноры и пытался повернуть ее лицом ко мне. Не знаю почему, но я подумал, что если бы я смог заставить ее поцеловать меня – не настойчиво, поймите, я не хотел принуждать ее, – тогда она хоть чуточку возбудится и вспомнит, как чудесно все было для нас раньше, когда мы обнимались.
      Наивный бедняга, подумал Жосс. Какая призрачная надежда!
      – И вот… И вот… Я дотронулся до ее плеча и сказал: «Гуннора, единственная любовь моя, ты не хочешь обнять меня? Умоляю!» Она вырвалась из моих рук и ответила: «Нет, Оливар, не хочу. Я собираюсь помолиться». Потом, – его рыдания стали громче, каждый стон словно разрывал его на части, – потом она начала спускаться по ступенькам, почти танцуя, словно хотела сказать: «Видишь, как я счастлива? Видишь, как мне нравится быть монахиней, молиться перед Святой Матерью?»
      Казалось невероятным, чтобы он смог продолжать.
      Но ему не пришлось. Рассказ продолжил тихий голос Элевайз.
      – Она танцевала на этих скользких ступеньках и оступилась, правда? – Жосс увидел, как молодой человек кивнул. – Это так просто, – сказала Элевайз. – Испарения от источника. Влага оседает на камнях и делает их опасными, как лед.
      Наступило долгое молчание. Жосс начал думать, закончит ли кто-нибудь из них эту историю – хотя была ли в этом нужда, если они оба, казалось, прекрасно знали, что случилось дальше? – но тут Элевайз снова заговорила.
      – Вы пытались удержать ее, не так ли? – Еще один кивок. – Я знала. Мы видели маленькие синяки на ее руках. Мы подумали сначала, что кто-то держал ее, пока другой человек…, впрочем, неважно. Кто-то действительно удерживал ее, но эти следы остались от ваших рук, пытавшихся уберечь ее от падения.
      – Да. – В его односложном ответе было столько надломленности и боли, что Жосс готов был заплакать. – Но это не помогло. Она уже споткнулась, и я не смог удержать ее. Она выскользнула из моих объятий, пролетела по воздуху а затем… затем…
      – Ударилась о статую, – закончила Элевайз за него. – По ужасной, роковой случайности край основания пришелся на ее горло. Ведь так?
      – Да. – Оливар тер глаза, как наказанный ребенок, плачущий от несправедливости. – Я прыгнул вниз, посмотреть, не ранена ли она. Не знаю, чего я ожидал. Она лежала совершенно неподвижно. Я подумал, что она ударилась головой и потеряла сознание. Затем я перевернул ее и увидел…
      Элевайз обвила Оливара рукой, и он оперся на нее. Его большое тело сотрясалось от рыданий.
      – Там было так много крови! – всхлипывал Оливар. – Она была повсюду – на этом ужасном основании статуи, на полу под ней. Кровь намочила черное платье Гунноры, и я не знал, что делать. Помню, я подумал, что не должен оставлять ее здесь, нельзя, чтобы кровь ее жизни стекала в воду святого источника, поэтому я поднял Гуннору и понес наверх. Кажется, я хотел отнести ее к сестрам, но не уверен… Все было так смутно, и еще это лезвие, убившее ее… Гуннора становилась все тяжелее. Я почувствовал страшную слабость и положил тело на тропинке, но там было грязно. Я подумал, что будет очень плохо, если в рану на ее бедной шейке попадет грязь. Поэтому я понес Гуннору по менее протоптанной тропинке, там было чище, а по краям была влажная трава, вот в траву я и положил ее. Я принес для нее крест ее сестры, это был подарок к нашему обручению – я знал, что у Гунноры больше нет креста, она собиралась отдать его аббатству. Не думаю, что Диллиан возражала бы – насколько я знаю, она в любом случае оставила бы его Гунноре. Я знал, где она хранила свой крест, в той старой шкатулке, я поднялся в ее комнату и взял его. Прошло совсем немного времени после ее смерти – все были в ужасном состоянии, и, как я и надеялся, никто не заметил, что я сделал. В ту ночь я принес его с собой. Когда я пришел, чтобы встретиться с Гуннорой.
      Оливар умолк. Жосс понял – в своих воспоминаниях он вернулся к тому времени, когда эта ужасная смерть еще не случилась, и теперь не хотел продолжать рассказ. Наконец он заговорил снова.
      – После того как она… В общем, потом я вернулся к Святыне и вытер всю кровь. Это священное место, и я знал, что нельзя осквернять его. Ох как долго все это длилось! Я снял рубашку и использовал ее как тряпку, но мне приходилось вновь и вновь зачерпывать воду, чтобы намочить ее. Было очень мало света, горело лишь несколько свечей, и я не мог понять, хорошо ли я все сделал. В конце концов, мне оставалось просто уйти. Я хотел вернуться к ней. Там, в темноте, она была совсем одна.
      Элевайз сказала что-то ласковым, успокаивающим голосом. Жосс видел, как Оливар быстро кивнул.
      – Я сказал: «Я вернулся, Гуннора», расстегнул цепочку и надел крест на ее шею, – тихо продолжил он. – Он так чудесно выглядел на черном фоне ее платья. Я опустился возле нее на колени и долго стоял так, просто смотрел и смотрел. Потом я убежал.
      Элевайз покачивала его, еле слышно напевая что-то, будто успокаивала ребенка, проснувшегося от ночного кошмара.
      – Все, все, – звучал ее тихий голос. – Вот вы и высказались. Все уже позади. Все позади, все…
      Они долго молчали.
      Оливар спросил:
      – Ее похоронили?
      – Да, – ответила Элевайз. – Она уютно лежит в своем гробу, где уже ничто не причинит ей вреда.
      – Она уже у Бога?
      Жосс уловил замешательство Элевайз. Заметил ли его Оливар?
      – Я думаю, что скоро она там будет, – ответила Элевайз. – Мы молились за ее душу и продолжим служить по ней мессы. Мы сделаем все возможное, чтобы она недолго оставалась в чистилище.
      – Она была хорошая! – возразил Оливар. – У нее не много грехов, пятнающих ее душу, аббатиса. Скоро она будет на небесах.
      – Аминь, – прошептала Элевайз.
      Затем, склонившись над темноволосой головой, лежавшей на ее плече, она начала громко молиться о покойной сестре аббатства – Гунноре из Уинноулендз.

      Когда Элевайз закончила молиться о Гунноре, Оливар встал и огляделся вокруг с таким видом, словно не очень хорошо понимал, где находится. Затем, вспомнив, медленно опустился на землю и закрыл лицо руками. Послышался его голос, от звука которого сердца Элевайз и Жосса готовы были разорваться.
      – Она ушла, – прошептал он. – Что же здесь осталось для меня?
      Силы окончательно покинули его. Жосс и Элевайз, не зная, что предпринять, полудовели, полудотащили Оливара до аббатства и препоручили сестре Евфимии. Увидев крайнее отчаяние несчастного, она дала ему глоток маковой настойки с толикой драгоценного корня мандрагоры.
      – Ему лучше всего поспать, – сказала она. – Во всяком случае, сейчас. Боюсь, единственное, что в моих силах, – это дать ему немного блаженного забвения. – На ее круглом озабоченном лице появились морщинки. – Помните, это лишь временное решение, – добавила она серьезно. – Когда он проснется, в его бедной душе ничего не изменится к лучшему.
      Сестра Евфимия отвела для Оливара уголок в покое, где он мог лежать за тонкими занавесками, хоть немного отгороженный от звуков и запахов других больных. Одна из сестер-сиделок поставила у его изголовья плоскую чашу с расцветшими розами, и вскоре их сильный аромат распространился в воздухе.
      – Розы хороши от печали, – заметила сестра Евфимия, одобрительно кивнув. Когда Оливар погрузился в расслабляющий сон, она несколько минут стояла рядом, а затем, ласково коснувшись рукой его плеча, удалилась.
      Чуть раньше в покой пришел брат Фирмин и объявил, что пришел помочь больному, хотя сестра Евфимия не просила о помощи. Он принес чашу воды из источника. Брат Фирмин выждал, пока Оливара уложат в постель, а потом, заметив, что он уснул, послал одну из сестер принести скамейку, которую поставил в ногах кровати.
      – Я останусь здесь, – объявил он сестре Евфимии. – Да, сестра, я очень хорошо понимаю, что молодой человек уснул. Но, мне кажется, ему хоть немного поможет, если кто-то будет возле него.
      Потом, аккуратно поставив чашу целебной воды рядом с розами, он сел, закрыл глаза и приготовился к бодрствованию. Его губы зашевелились в безмолвной молитве.
      Жосс отыскал брата Савла и попросил его отправиться в Родербридж. Нужно было известить Брайса, а, по мнению Жосса, на сей раз ситуация позволяла, чтобы такое поручение выполнил кто-нибудь другой. Как Жосс догадывался, для аббатисы Элевайз было предпочтительнее, чтобы он остался в аббатстве. Смущаясь, он попытался внушить это брату Савлу, но тот, коснувшись руки Жосса, остановил его:
      – Не нужно объяснений. Я понимаю.
      Аббатиса Элевайз, сестра Евфимия, брат Фирмин, брат Савл, неизвестная ему сестра, которая принесла розы, – все они были полны сочувствия и готовности помочь, все предлагали свои умелые руки и быстрые ноги, все спешили выполнить любую просьбу, зачастую еще до того, как эта просьба была произнесена вслух.
      В первый раз Жоссу пришло в голову, какое это хорошее место – аббатство Хокенли.
      – Как вы узнали обо всем? – спросил Жосс аббатису.
      Они снова были в ее комнате. Элевайз сидела, выпрямившись, на своем месте, но Жосс подозревал, что выглядеть как обычно стоило ей огромных усилий. Она повернулась и взглянула на него. Подняла перевязанную руку помахала ею, затем, скривившись, опустила на колено.
      Жосс недоверчиво покачал головой.
      – Вы поранили палец о край основания статуи? Желая убедиться, что он достаточно острый, чтобы рассечь чье-то горло?
      – Да.
      – Аббатиса Элевайз, как же это безрассудно!
      – Хотя бы вы не начинайте! Я уже получила выговор за свою безответственность от сестры Евфимии, премного благодарна.
      Она была тронута и возмущена одновременно. Сейчас, уже лучше понимая ее, Жосс видел, что эта трогательность не была намеренной; он решил, что сочувствие вызывало само сочетание бледного, но решительного лица с этим проклятым мотком ткани на руке.
      – Болит? – мягко спросил он.
      – Да.
      Могу себе представить, подумал он. Ее рука сильно болела еще до того, как мы тащили сюда полубессознательного мужчину. Одному Богу известно, как наше маленькое приключение может повлиять на нее.
      Он вспомнил первый заданный им вопрос.
      – На самом деле, я имел в виду не это. – Лучше сменить тему, подумал он, и поговорить об Оливаре и Гунноре, чем рисковать подорвать ее мужество жалостью. Вместе с тем он не мог не замечать ее состояния: лицо Элевайз побледнело, на высоком лбу под накрахмаленным белым полотном головного покрывала выступили капельки пота. – Я действительно хочу знать, что заставило вас подозревать иное, когда я делал все возможное, чтобы убедить вас в виновности Милона. Когда я настаивал, что Милон бесстыдно лжет и что убил Гуннору именно он.
      – Я спустилась вниз, чтобы поговорить с братом Фирмином о возобновлении нашей помощи пилигримам, – начала она. – О богослужениях, о раздаче целебной воды. Понимаете, жизнь должна идти своим ходом, но с тех пор как произошли эти убийства, у нас было очень мало посетителей. Пока мы не откроем наши двери нуждающимся, бессмысленные страдания будут продолжаться. Когда я спустилась в долину, то подумала, что сейчас – самое подходящее время посетить Святыню. Я провинилась, позволив мирским заботам препятствовать моим молитвам, – строго закончила она.
      Жосс был готов уверить ее, что Бог, несомненно, простит это, но что-то в выражении лица Элевайз заставило его передумать.
      – Да-да, конечно, – пробормотал он.
      Аббатиса взглянула на Жосса так, будто его вежливая реплика прозвучала не слишком убедительно. К счастью, она не стала развивать разговор в этом направлении.
      – Я вошла в Святыню и встала на колени, чтобы помолиться перед статуей Божьей Матери. Я заметила, что основание сияет так, словно кто-то недавно надраил его. – Элевайз наклонила голову. – Я знаю, что должна была сосредоточиться на моих молитвах Пресвятой Деве, но, как я упоминала, в последнее время я стала очень невнимательной.
      – Такое можно понять, – заметил Жосс. – Разве может быть иначе после двух подозрительных смертей ваших монахинь?
      – Это – самое время для аббатисы еще усерднее молиться о помощи!
      – Боже мой! Она не была расположена к взаимопониманию. И, возможно, не хотела, чтобы кто-то освободил ее от собственных обвинений.
      – Продолжайте, – сказал он. – Вы подумали о том, как сильно блестит основание статуи.
      – Да. Я встала, вгляделась и заметила под ним какие-то пятна, прямо в том месте, где основание соединяется со стеной. Я дотронулась до одного из пятен. Оно было сухим и напоминало коросту. Я окунула кончик пальца в святую воду и потерла это место. Мой палец окрасился – я была почти уверена в этом – кровью. Я потерла еще раз, уже более основательно, и у меня не осталось никаких сомнений.
      – То есть, вы начали догадываться о том, что, скорее всего, там произошло?
      – Да. Я думала о ступеньках, об очень скользких ступеньках, и перед моим мысленным взором предстала ужасная рана на шее Гунноры. Я вспомнила тот совершенно симметричный порез. Он с самого начала приводил меня в недоумение. А вас?
      – И меня тоже.
      – Я хочу сказать, если кто-то наносит такой удар, пусть даже сообщник удерживает жертву он вряд ли сможет сделать столь совершенный разрез.
      – Наверняка не сможет, – сказал Жосс. – Рана возникла в результате падения на круглый край основания. Ведь достаточно острый, правда?
      – О да, – сказала аббатиса с чувством. – Я легонько провела по нему пальцем и почти отсекла подушечку. Мы обязаны проследить за этим. Я должна пойти и сказать брату Савлу, чтобы Святыню закрыли до тех пор, пока мы все не исправим, а ему следует немедленно отправиться к кузнецу.
      Аббатиса привстала, словно собралась сию же минуту бежать в долину.
      – Я сам прослежу за этим, – поспешно пообещал Жосс. – Даю слово, аббатиса.
      Кажется, она продолжала сомневаться.
      – Мое слово, – повторил он.
      Элевайз наклонила голову в знак согласия и поглубже уселась в своем кресле.
      – Понимаете, эта кромка основания острее любого лезвия, – сказала она. – По каким-то причинам мастер обрезал серебряное покрытие так, чтобы оно выступало за край деревянной платформы. Всего лишь чуть-чуть. Но этого оказалось достаточно, чтобы рассечь плоть и сухожилия.
      – При падении Гунноры само движение набрало значительную силу, – добавил Жосс. – Ступеньки достаточно высокие, а она упала с самого верха. Прямо на этот опасно острый круг металла. – Он вздрогнул.
      Наверное, Элевайз заметила это.
      – Невыносимо думать о такой кончине, вы согласны? И только представьте этого несчастного Оливара, пытающегося отмыть кровь. Обвиняющего себя в смерти женщины, которую он так преданно любил.
      – Единственное логическое объяснение его чувства вины – в том, что именно он просил Гуннору о свидании в Святыне, – сказал Жосс.
      – Не думаю, что было именно так. Когда мы разговаривали с ним в Святыне, Оливар сказал, что их тайное свидание проходило не так, как он хотел. «Я не хотел, чтобы встреча была такой секретной», – вот что он сказал. У меня сложилось впечатление, что они условились о ней еще до того, как Гуннора пришла в Хокенли, – договорились, что в один прекрасный день они встретятся и Гуннора покинет обитель. Только, думается мне, Оливар представлял себе, как он приедет за ней к главным воротам и церемонно возьмет ее руку в свою. Я почти уверена, что встреча у Святыни – ее предложение.
      – Почему же она изменила решение? – спросил Жосс, хотя на самом деле особенно и не ждал ответа. – Оливар – красивый мужчина, состоятельный, что, вероятно, еще более важно, и Гуннора нисколько не сомневалась в его любви.
      Элевайз посмотрела на него, иронически изогнув бровь.
      – Разве вы не помните, что я сказана вам во время нашей самой первой встречи?
      Сказанное ею тогда, по большей части, было просто честными ответами на вопросы, и ответов этих было довольно много. И тут Жосс, кажется, понял, что аббатиса имеет в виду.
      – Вы сказали, что Гуннору, по-видимому, не слишком беспокоит обет целомудрия.
      – Именно. – Элевайз подалась вперед, словно горячо ожидая его понимания. – Я замечала это и раньше в юных женщинах – и не только в юных, – которые приходят в монастырь. В миру они не ставят под сомнение устои мира; они знают, в чем заключается долг женщины как жены. И не важно, нравится им это или нет. Но здесь, когда они надевают покрывало послушницы, все неожиданно меняется. Некоторые женщины, в тот самый день, когда они присоединяются к нам, осознают, что отныне всегда будут спать в одиночестве, и, уверяю вас, для них это становится огромным облегчением. Гуннора, я подозреваю, испытала именно такое чувство. Она не хотела быть чьей-либо женой. Ни женой Брайса, которого она никогда не любила, ни, как она обнаружила, женой Оливара.
      – Кого же она любила? – спросил Жосс. От слов аббатисы у него голова пошла кругом. Интересно, говорила бы она так же свободно, если бы не страдала от последствий потрясения.
      – Кого она любила? – Элевайз откинулась на спинку кресла. – А любила ли она вообще? Я не уверена в этом. Я задала тот же вопрос этому несчастному юноше, и он сказал, что в ответ на его многочисленные признания она один раз – всего один! – сказала, будто думает, что любит его.
      Более чем глупо – так упорно добиваться любви, промелькнуло в голове у Жосса. Но вслух он этого не сказал.
      – Ее смерть была несчастным случаем. Это просто и понятно, – решительно произнес он после недолгого молчания. – Не думаю, что Оливара нужно подвергать аресту и что он должен предстать перед судом, поскольку вижу, что вопроса о его ответственности за эту смерть просто не возникает. Кроме того, учитывая пятна крови под основанием, мы сможем доказать, что там произошло на самом деле. Вы согласны, аббатиса?
      – Да, Жосс. Конечно, да.
      Он рассеянно отметил, что аббатиса впервые назвала его просто по имени.
      – Полагаю, нам нужно будет представить отчеты об этих двух смертях церковным и светским властям, – продолжала она, – но, как и вы, я чувствую, что Оливар невиновен. Он не виноват в смерти Гунноры. – Нахмурившись, аббатиса на секунду умолкла. – Но можем ли мы надеяться, что когда-нибудь убедим его в этом?
      – Мы должны! – воскликнул Жосс в ужасе. – Жизнь бедняги не будет достойной продолжения, если мы не сделаем этого!
      Спокойные серые глаза смотрели на него с грустным сожалением.
      – Вы думаете, он когда-нибудь найдет ее достойной продолжения – без Гунноры?
      – Конечно! Он молод, а она не заслуживает того, чтобы по ней горевать! Она…
      – Каждый заслуживает того, чтобы его оплакивали, – тихо сказала аббатиса. – Да, я знаю, что вы думаете о ней, хотя вы даже ни разу не видели ее. – В словах Элевайз не было порицания. – Я чувствую то же самое. Она была холодной и расчетливой, она использовала людей и не была достойна ни любви, ни преданности Оливара. Но он думает иначе. Он ждал Гуннору несколько лет, и его любовь стала еще сильнее, несмотря на отсутствие какого-либо поощрения с ее стороны. Подумайте, он даже не видел ее до той самой ночи – год, а то и больше! – пока она была с нами.
      – Я не могу этого понять, – признался Жосс. Он посмотрел на аббатису. – А вы?
      – Я тоже… – Она подперла голову здоровой рукой и стала растирать пальцами висок. -…Не совсем. Но это не имеет значения.
      – Голова болит? – с сочувствием спросил Жосс.
      – Немного.
      Жосс встал, обошел вокруг стола.
      – Почему бы вам не лечь? – предложил он. – Вы потеряли много крови, вы раскрыли убийство, которого не было, вы страдаете от боли в пораненном пальце и в голове. Не думаете ли вы, моя дорогая аббатиса Элевайз, что сейчас самое время признать: вы – всего лишь человек и нуждаетесь в хорошем, продолжительном сне.
      Она подняла голову, и Жосс подумал, что аббатиса собирается отчитать его за дерзость. Но, к его изумлению, она рассмеялась.
      – Не понимаю, что здесь смешного, – сказал он немного обиженно. – Я только старался помочь.
      – О Жосс, я знаю! – К Элевайз вернулась серьезность. – Не думаю, что вы и эта старая курица Евфимия оставите мне хоть малейший шанс остаться сегодня на посту. Поэтому сдаюсь. Должна признать, что мысль спокойно прилечь где-нибудь, в приятной прохладе и с холодной повязкой на лбу, смоченной настоем лаванды из запасов сестры Евфимии, все более и более притягательна… – Она встала, но слишком быстро, и… начала падать. Жосс подхватил ее.
      – Я же говорил вам, – сказал он прямо в ухо, скрытое вимплом и покрывалом.
      – Мне следует притвориться, что я не слышала, – ответила аббатиса, наваливаясь на него всем своим весом – только сейчас Жосс заметил, какая она высокая и широкоплечая, – и он помог ей дойти до больницы.

      Коронация Ричарда Плантагенета, второго из оставшихся в живых сыновей Генриха II и Алиеноры Аквитанской, состоялась в Вестминстерском аббатстве третьего сентября 1189 года.
      Новый король Англии Ричард I через пять дней должен был отпраздновать свое тридцатидвухлетие.
      Он находился в стране всего две недели, но даже в день необычайно пышной и длительной церемонии его одаренный ум была занят, главным образом, мыслями о том, когда он сможет уехать снова.
      Двумя годами ранее мусульманский правитель Саладин отвоевал у франков Иерусалим и Акру. Ги де Лузиньян, король Иерусалима, намеревался вернуть отнятые земли, но было ясно, что возвращение Гроба Господня – не та задача, с которой он мог справиться в одиночку. Ричард Плантагенет был готов – более чем готов – прийти на помощь и начал собираться в крестовый поход. Однако история, составлявшая свое расписание событий в заморских краях, сделала это без учета надобностей Плантагенетов: вражда и бесконечные интриги между Ричардом, его отцом и братьями помешали Ричарду отправиться в крестовый поход на восток.
      И вот теперь, когда он стал королем, все это осталось позади. Еще прежде чем надеть на голову корону, он потребовал провести смотр кораблей. А по другую сторону пролива его ждал собрат по оружию, друг и союзник Филипп Август Французский.
      Тридцать пять лет пребывания Генриха II на троне сделали Англию сильным королевством. В отличие от своего сына и наследника он всесторонне разобрался в вопросах хорошего управления страной и сумел достичь выдающихся успехов в процессе объединения земель уже потому, что имел умных и знающих помощников. Небольшая группа управляющих всецело разделяла задачу сделать страну более мощной. И платежеспособной. Когда Генрих умер, он оставил в Казначействе значительную сумму – ходили слухи, что там было около ста тысяч марок.
      Великолепная коронация Ричарда откусила изрядный кусок от этого пирога. И тем не менее то, что осталось, множество королей сочло бы более чем приличным наследством.
      Королей, которые не грызут удила от нетерпения отправиться на войну.
      Увеличение доходов было единственной целью Ричарда. Его новое королевство, которое он едва знал, было для него не более чем огромным банком, в котором, по счастью, на его счету оказалась хорошая сумма. Так или иначе, его требования были приемлемыми для подданных, а разделяло ли большинство из них фанатичное убеждение короля, что Святая земля должна быть вырвана из рук неверных, было ему глубоко безразлично. Важнейшим делом для него было добыть как можно больше денег, и как можно быстрее; однажды он пошутил, что продал бы Лондон, если бы нашел покупателя.
      Многие не поняли, что это шутка.
      В эти лихорадочные дни нового правления создавалось впечатление, что все выставлено на продажу. Даже цвет страны – знающие и преданные советники Генриха – не был освобожден от поборов, их заставили платить, и очень немалые деньги, за сомнительную привилегию испытывать на себе благосклонность нового короля. Должностных лиц, находившихся ниже на социальной лестнице, сбрасывали с постов, расчищая место для тех, кто заплатит за свое назначение. В стране с иронией поговаривали, что все, для кого деньги были тяжелым бременем, теперь освобождены от него. На этом невероятном, раскинувшемся по всей стране рынке было вполне возможно приобрести привилегии, титулы лордов, графов и шерифов, замки и даже города. Такова человеческая природа: появилось множество людей, более чем готовых быстро подняться, опираясь на свое богатство, вместо того чтобы идти благородным, но трудным путем, опираясь на свое достоинство.
      Ричард осуществил свою ближайшую цель: деньги текли на нужды крестового похода, как великая Темза – через новую столицу.
      Но какой ценой?
      Жосс Аквинский по всем правилам доложил королю о смертях в аббатстве Хокенли, хотя король, по вполне понятным причинам, похоже, не помнил, кто такой Жосс и о чем он говорит. Жосс застал его в середине августа, когда, только что прибыв в свое королевство, Ричард вновь знакомился со страной и людьми, которых не видел с раннего детства.
      – Хокенли? – переспросил он, когда Жосс наконец сумел протиснуться через толпу людей, жаждущих внимания короля. – Хокенли? Мертвая монахиня?
      Жосс напомнил ему некоторые наиболее важные факты. Он говорил, опустившись на колено, склонив голову в знак уважения, и… – его слова потонули в гуле голосов, раздававшихся повсюду. Странствующий двор Ричарда обустраивался в своем новом обиталище с обычной шумной суматохой.
      Жосс почувствовал, как сильные руки схватили его за плечи. Король рывком поднял его на ноги.
      – Встань, муж мой, и говори так, чтобы я мог тебя слышать! – зарычал он нетерпеливо. – Что там еще насчет освобожденных из тюрем убийц?
      Жосс пересказал все сначала, и на этот раз до короля дошло.
      – Ах, да, полное женщин аббатство, где был найден чудодейственный источник! – воскликнул он. – В самом деле, сэр Джон…
      – Жосс, – пробормотал Жосс.
      – …Кажется, припоминаю, что… – Ричард грозно воззрился на Жосса, словно пытаясь выудить из него побольше информации.
      Как раз в этот момент главный советник Ричарда Уильям де Лоншан проскользнул к королю и, стоя на цыпочках, так как был на добрую голову ниже своего повелителя, начал настойчиво и тихо говорить что-то ему на ухо.
      Жосс ждал, что король прогонит Лоншана, посоветовав дождаться своей очереди. Двор уже роптал насчет привилегированного положения Лоншана, которого, как говорили, король хочет назначить лордом-канцлером. А ведь этот человек был сыном беглых крепостных!
      Однако Ричард не прогнал его. Вместо этого взмахом царственной руки он прогнал Жосса.
      Уходя прочь, слишком раздраженный, чтобы выказывать подобающее уважение, Жосс удивился, когда, уже у выхода, почувствовал на своем плече чью-то руку.
      Перед ним стоял Уильям де Лоншан.
      – Я знаю, по какому делу вы здесь находитесь, Жосс Аквинский, – сказал он негромко. – Я прослежу, чтобы король услышал о вашем успехе.
      Жосс намеревался ответить, что справится сам, без чьей-либо помощи, но внезапно передумал.
      В самом деле, разве от него убудет, если он получит поддержку человека, который вскоре станет лордом-канцлером? Нет! Едва ли!
      Ну и что из того, что этот человек не отличался благородным происхождением? Глядя на него сверху вниз, Жосс должен был признать, что Лоншан не выглядел как достойный кандидат на столь высокую должность. Тем не менее, справедливо рассудил он, если любой человек проследит свою родословную достаточно далеко, он вполне может найти крестьянские корни.
      Это относилось и к королю. Разве его прославленный предок, Вильгельм Завоеватель, не был внебрачным сыном дочки дубильщика?
      – Благодарю вас, сэр, – ответил он, отвешивая Лоншану учтивый поклон. Он поколебался – следует ли рассказать Лоншану о результатах расследования? И решил, что следует.
      – Я все время чувствовал, что первая смерть так или иначе была внутрисемейным делом, – начал он, – но…
      Лоншан поднял руку:
      – Сэр Жосс, в этом нет необходимости. – Он почти незаметно улыбнулся. – Мне уже известна эта история.
      – Откуда? – спросил Жосс.
      Казалось, Лоншан вдруг стал выше ростом; не намного, конечно, но при его размерах любая малость была кстати.
      – Мне рассказала моя леди королева.
      – Королева Алиенора?
      – У нас есть другая королева? – поинтересовался Лоншан с кривоватой улыбкой.
      – Ох, нет, конечно, нет.
      Королева Алиенора? Неужели она, да благословит ее Господь, взяла на себя труд следить за событиями в Хокенли? Со всем, что должно быть сейчас у нее в голове, она еще помнила и об этом мелком провинциальном деле, конечно, незначительном, раз стало ясно, что преступником не был заключенный, отпущенный милостью ее сына.
      Да. Должно быть, так
      – Я в долгу у ее величества, – произнес он, кланяясь так низко, как будто сама Алиенора стояла перед ним.
      – Как и все мы, – пробормотал Лоншан, – как и все мы.
      Затем, учтиво кивнув примерно в сторону Жосса, он засеменил обратно к королю.
      Жосс уже не ожидал услышать что-нибудь от Лоншана или от короля. Но он ошибался.
      Вскоре Жосса известили, что он приглашен на коронацию нового короля.
      Впоследствии Жосс любил говорить, что в коронации Ричарда I с самого начала были заметны некоторые странности. Не то чтобы Жосс был знатоком коронаций, – эта была единственной, на которой он присутствовал за всю свою долгую жизнь, – но в любом случае фраза о странностях служила хорошим началом рассказа, которому суждено было повторяться вновь и вновь.
      Первой случившейся тогда странностью было то, что, несмотря на ясный день, люди видели, как в Вестминстерское аббатство, размахивая крыльями, влетела летучая мышь. Дерзкая – как вам это понравится! – она не удовольствовалась облетом самых темных уголков огромного здания, а устремилась прямо в главный неф собора. Она быстро нашла то священное место, где с горделивой осанкой восседал избранный король, облаченный в роскошное одеяние, с мистическими символами монархии в руках, и стала кружить вокруг благородного чела, пока один из присутствовавших прелатов, очнувшись от изумления, не замахал на мышь широкими рукавами с такой силой, что та едва не обронила малоаппетитное свидетельство испуга, и наконец не прогнал ее прочь.
      – Летучая мышь! – ужасались зрители, шушукаясь вокруг Жосса ничуть не хуже женщин, сплетничающих у колодца. – Это знак! Зловещий знак!
      Против собственной воли – черт побери, летучая мышь была всего лишь диким животным, ни хорошим и ни плохим! – Жосс поймал себя на том, что вспоминает слова из Ветхого Завета: «Все животные пресмыкающиеся, крылатые, ходящие на четырех ногах, скверны для вас» [Лев. XI, 20]. Бог сказал так об одном из Его собственных созданий! Творение ночи, темноты, тайных мест и – «скверна»…
      В аббатстве послышалось нестройное приглушенное бормотание, оно становилось все громче, по мере того как люди повсюду пытались приуменьшить силу зловещего предзнаменования, читая «Отче наш».
      Несмотря на все стремление мыслить разумно, Жосс присоединился к ним.
      На долгой церемонии в Вестминстерском аббатстве для королевы Алиеноры не было отведено специального места; она не пошла туда. И это, подумал Жосс, было еще одной странностью коронации короля Ричарда.
      Говорили, она отказалась присутствовать, потому что была в трауре по мужу, покойному королю Генриху
      В трауре?
      Формально так и было, должен был признать Жосс, Генрих умер лишь несколько месяцев назад. Но каждый знал, как королева относилась к нему! Еще бы, он посадил ее под замок – в течение последних шестнадцати лет Алиенора была узницей в собственном доме! Они ненавидели друг друга, и уж она-то наверняка была счастлива избавиться от его присутствия.
      К тому же Алиенора неустанно работала на благо своего сына. Говорили, что последние несколько недель у нее не было ни дня отдыха – настолько она старалась всеми возможными способами заставить Англию радостно встретить нового короля. Разве не было, по меньшей мере, неожиданным ее отсутствие в тот самый момент, когда ее сын надевает корону?
      Но, какими бы ни были истинные причины, Алиеноры там не было.
      Оглядывая собравшуюся толпу, Жосс с растущим изумлением отметил, что здесь вообще не было ни одной женщины.
      На коронации Ричарда присутствовали только мужчины.
      Что ж, думал он, вновь стараясь мыслить здраво, это мужчины, которые обладают в государстве определенной властью, так почему же Ричарду не пригласить их без жен? А возможно, король думает, что если его родная мать не склонна присутствовать на коронации, то и ни одной другой женщине в королевстве не следует даровать такую привилегию.
      Жосса очень интересовало – а что аббатиса Элевайз из Хокенли сказала бы обо всем этом?
      Примерно через неделю после коронации – столько времени потребовалось, чтобы справиться с похмельем; в пользу короля Ричарда можно было сказать, по меньшей мере, то, что он умел закатывать пиры, – Жосс отправился домой в Аквин.
      По возвращении в сельское захолустье после столь разнообразных приключений он неизбежно должно был ощутить спад душевных сил; Жосс предвидел это и заранее приготовился. Или думал, что приготовился. Хотя, когда он переправился через реку А и поскакал по аллее, ведущей к дому, он действительно стремился к тишине и покою.
      Вдали показались длинные низкие крыши огромного внутреннего двора, крытые шифером верхушки часовых башен на двух внешних углах, которые блестели в лучах заходящего солнца. На пастбищах по берегам реки паслись тучные коровы, в полном спокойствии шумно жующие свою жвачку. Крестьяне, бредущие домой в тяжелых башмаках, кивали ему; некоторые, узнав Жосса, почтительно дергали за клок волос. Родной дом.
      Жосс пришпорил коня, и он с неохотой пошел рысью. Жосс проехал через деревушку, раскинувшуюся возле огромного поместья. Миновал церковь, проехал по дороге, ведущей к воротам, и… вот он дома!
      Ворота были закрыты. Вполне естественно, ведь уже почта наступили сумерки, и никто не знал, что Жосс едет домой, тем не менее он ощутил легкое раздражение.
      Жосс наклонился и постучал кулаком по массивным дверям с железным засовом.
      – Откройте! Откройте, это я, Жосс Аквинский!
      После довольно продолжительного стука маленькое окошко рядом с воротами открылось, и он увидел рассерженное лицо старшего эконома.
      – Что вам надо? – буркнул он. Затем, увидев, кто перед ним, залился краской, пробормотал извинения и закрыл окошко; очень скоро главные ворота распахнулись. Между этими двумя действиями Жосс слышал, как дворецкий кричал, отнюдь не таким радостным голосом, как Жосс мог бы ожидать:
      – Это сэр Жосс! Хозяин приехал домой!
      Его братья, жены его братьев, его племянники и племянницы встретили Жосса достаточно тепло. Дети, по крайней мере те из них, которые уже достаточно подросли, радостно поздоровались с ним, а вот грудные малютки, конечно же, не обратили на него ни малейшего внимания. В доме не было наготове жирного теленка, поэтому Жосса накормили вкусной курятиной и дичью, а брат Ив раскупорил бочонок вина, припасенный, по его словам, именно для такого особенного случая.
      Домочадцы вежливо слушали, как Жосс рассказывал им о жизни с Ричардом Плантагенетом, в подходящие моменты издавая «ох!», «ах!» и «надо же!» Они должным образом ужаснулись, внимая рассказу об убийствах в аббатстве, и были дипломатично сдержанны, когда зашел разговор о намерении нового короля выкачать из королевства все – и даже больше, – чтобы как можно скорее ринуться в Святую землю и выдворить неверных.
      Но в тот самый момент, когда Жосс закончил свой волнующий рассказ об одном из ярких событий, он понял, что здесь все иначе. Он был бы счастлив, если бы ему задали хоть один вопрос, касающийся его жизни, прежде чем беседа перешла на другие темы. Об урожае. О поле в низине реки, которое всегда затопляется во время ливней. О слабом теленке пятнистой коровы. О намерениях хорошо поохотиться осенью. О сломанной лодыжке младшего брата, о сумасшедшей матери самой старшей невестки и – помилуй их, Господи! – о геморрое священника и нерегулярном стуле одного из младенцев.
      А две последние темы за ужином!
      Я забыл, уныло думал Жосс, ложась в постель на третью ночь своего пребывания дома, я забыл, какая здесь, в деревне, тихая жизнь и какие у всех мелкие заботы.
      Но затем, справедливости ради, он поправил себя. Может быть, и мелкие, однако не лишенные значения. Аквин был большим поместьем, и Жосс хорошо знал, что успешное ведение хозяйства требовало добросовестной работы всех его четверых братьев и было жизненно необходимо не только для благополучия и обогащения непосредственных владельцев поместья, но и для огромного числа крестьянских семей, зависевших от них.
      В конце концов, подумал Жосс, это я решил уехать. Никто не выгонял меня, это был мой собственный выбор – испытать судьбу при дворе Плантагенетов. И едва ли мою бедную семью можно винить в том, что жизнь здесь, в Аквине, не может сравниться с жизнью, полной разнообразия и приключений.
      Когда в ту спокойную ночь он наконец смог заснуть, Жоссу приснилось, что Ричард Плантагенет прислал ему огромный крест, украшенный рубинами, и приказал сопровождать королеву Алиенору в Фонтевро, где она сошла со своей лошади, надела белый головной убор и черное покрывало и превратилась в аббатису Элевайз. В ужасе от того, что ему придется сообщить Ричарду о превращении его матери в кого-то еще, Жосс погнал своего коня вниз по холму так быстро, что у коня выросли крылья, он сбросил Жосса, превратился в огромную летучую мышь и, замахав крыльями, улетел прочь.
      Жосс проснулся мокрым от пота. Его била сильная дрожь. И в этот момент в его голове начал рождаться новый замысел…
      Несколько месяцев он не приступал к его осуществлению. Оправдывая промедление, Жосс убеждал себя, что, если уж он нарушил спокойствие домочадцев своим возвращением, то было бы справедливо пожить здесь подольше и отблагодарить их за хлопоты. Дабы уменьшить чувство вины за то, что он оказался непрошеным гостем в собственном доме – хотя окружающие всеми силами старались уверить Жосса в обратном, – он брался за все, что, по его мнению, могло им помочь. Однако вскоре стало ясно, что его братья и их слуги гораздо лучше справлялись с задачами, которые требовала жизнь в большом загородном поместье.
      А то, что он владел мечом лучше, чем все они вместе взятые, едва ли могло принести существенную пользу.
      Впрочем, охота на кабана удалась на славу. И еще была хорошенькая вдова – свояченица одного из братьев, мужа которой оспа унесла слишком много лет назад, чтобы это могло по-прежнему причинять ей сильную боль, – и как-то ноябрьским вечером, когда занавеси колыхались от сквозняков и все потеснее уселись вокруг большого пылающего очага, она была очень даже не прочь кокетливо поболтать с Жоссом…
      Наступило и прошло Рождество.
      А затем, в феврале нового, 1190 года, когда Жосс уже приучил себя к мысли покинуть родной дом и вернуться ко двору нового короля, ему доставили сообщение.
      Брат Ив встретил уставшего и промокшего гонца и привел его к Жоссу.
      С глазами, круглыми от волнения и любопытства, Ив прошипел:
      – Он прибыл от самого короля!
      Жосс отвел посланника в сторону, и тот достал из-под туники свиток с печатью, удостоверяющий, что он действительно прибыл от Ричарда, который сейчас находится в Нормандии.
      Как следовало из послания, король желал видеть Жосса Аквинского, чтобы лично выразить ему благодарность за раскрытие убийств в аббатстве Хокенли.
      Жосс не без труда вернул на место отвисшую челюсть, вспомнил о хороших манерах и проводил посланника на кухню, приказав слугам накормить, напоить и обогреть его.
      Затем он поднялся в свою комнату и стал ломать голову – почему, после стольких месяцев, король вдруг захотел поблагодарить его.
      Он получил ответ неделей позже, как только объявили его имя, и он снова преклонил колено перед королем.
      Рядом, в кресле, лишь чуть менее изысканном, чем у Ричарда, грациозно сидела мать короля.
      Ранее Жосс видел ее всего несколько раз, и это было очень давно. Быстро прикинув в уме, он решил, что с тех пор прошло лет двадцать, а то и больше.
      Пожилая королева достойно несла свои годы. Должно быть, ей около семидесяти, подумал Жосс. Глаза Алиеноры были, как и раньше, живыми и ясными, а ее кожа, пусть несколько загрубевшая после многих лет, проведенных в путешествиях, все равно оставалась достаточно гладкой. Лицо сохраняло остатки прежней легендарной красоты, и было совсем нетрудно понять, почему безвестный германский школяр, растрогавшись, сочинил: «Если бы мир от моря до Рейна был моим, я отказался бы от него с радостью, лишь бы заключить в объятия королеву Англии…» [Кармина Бурана, песня 10]
      Королева была одета безукоризненно и в соответствии с последней модой: головное покрывало и маленькая корона крепились к красивой льняной барбетте, рукава платья из тяжелого шелка были такими длинными, что едва не подметали пол. День выдался холодный, поэтому на королеве был подбитый мехом плащ, складки которого, подобно одеялу, укутывали ее ноги.
      Польщенный, восхищенный и смущенный тем, что находится в присутствии женщины, которую боготворил всю жизнь, Жосс привстал, сделал шаг вправо и склонился перед ней, низко опустив голову.
      Он почувствовал, как кто-то легко коснулся его плеча. Подняв взгляд, Жосс увидел, что Алиенора, подавшись вперед, протянула ему правую руку, обтянутую перчаткой. Исполненный благоговения, он бережно взял руку королевы и поцеловал ее.
      – Моя мать попросила меня высказать тебе, Аквинский, личную благодарность за службу, которую ты сослужил нам прошлым летом, пока мы готовились к нашей коронации, – сказал Ричард.
      Жосс заметил, что Плантагенет испытывает трудности в выборе местоимений, словно еще не решив, использовать ему единственное число или множественное. Что ж, наверное, не так легко привыкнуть быть королем, снисходительно подумал Жосс.
      – Любая служба, которую я могу сослужить для вашего величества, сир, доставляет мне только радость, – ответил он.
      На привлекательном широком лице Ричарда появилась улыбка, которую король тут же согнал.
      – Аббатство Хокенли особенно дорого сердцу моей матери, – продолжал он, – из-за его сходства с материнской обителью в Фонтевро, куда моя мать желает в скором времени уйти на покой, дабы…
      – Я еще не ухожу на покой, – прервала его королева Алиенора. – И я очень хотела бы, Ричард, чтобы ты не говорил обо мне, как будто меня здесь нет.
      Она бросила взгляд на короля, и Жосс заметил в ее взоре смесь укора, снисходительности и нежности – так смотрят матери на своих любимых сыновей. В глазах Алиеноры, подумал он, даже такой король, как Ричард, не мог бы сделать ничего предосудительного.
      – Мой господин Аквинский, – обратилась к нему королева, – я слышала о твоем усердии в Хокенли и благодарна за твое участие в раскрытии преступления, грозившего расстроить добрый ход вещей в нашем аббатстве.
      – Я был не один, моя леди, – поспешил сказать Жосс, словно намекая на то, что похвалу следует воздавать тому, кто этого заслуживает. Ведь на самом деле не он, а Элевайз раскрыла убийство. Убийство, которое не было убийством.
      – Я знаю, – произнесла Алиенора, – и, поверь, я уже выразила мою признательность аббатисе Элевайз, высоко оценив ее действия. Она чудесная женщина, мой господин, не правда ли?
      – Чудесная женщина, – эхом откликнулся Жосс.
      Он пытался представить Элевайз накануне визита королевы. Волновалась ли она? Трудилась ли не покладая рук двадцать четыре часа в сутки, чтобы быть уверенной в совершенстве каждой малейшей детали?
      Нет. Это не было похоже на аббатису. Жосс слегка улыбнулся. Гораздо более вероятно, что Элевайз искренне сказала бы: «Аббатство настолько хорошо, насколько наши усилия позволяют это сделать. Мы не можем работать еще лучше. Пусть королева увидит нас такими, какие мы есть».
      – Ты улыбаешься, сэр Жосс?
      Может быть, ей почти семьдесят, подумал Жосс, но ее голос все еще обладает силой вызвать в мужчине трепет.
      – Простите меня, моя леди, – сказал он, – я думал об аббатисе Элевайз.
      – И твои мысли были таковы, что вызвали у тебя улыбку?
      Жосс заставил себя посмотреть королеве в глаза.
      – Самую малость, ваше величество. Хотя уверяю вас, леди, я не имел в виду ничего неуважительного.
      – Конечно, нет, – спокойно сказала Алиенора. – Возможно, тебе будет интересно узнать, что аббатиса также, говоря о тебе, не смогла сдержать улыбки.
      Королева знала – должна была знать! – что ему хотелось услышать, о чем говорили эти две сильные женщины. Почему упоминание о Жоссе Аквинском заставило Элевайз улыбнуться? Но Алиенора, по-прежнему полная озорства, лишь помахала перед носом Жосса этим лакомым кусочком и тут же убрала. Королева не собиралась ничего ему рассказывать.
      Ричарду, очевидно, наскучила их беседа о людях и событиях, о которых он не имел никакого представления. Он барабанил рукой по подлокотнику кресла, бубнил себе под нос какую-то песенку; наконец, не в силах больше сдерживать свою неутомимую энергию, король вскочил, потянулся и сказал:
      – Моя леди мать, почему просто не сказать ему?
      – Мой сын не очень любит сидеть и слушать, пока другие беседуют, – сказала Алиенора с легкой иронией. Она снова взглянула на Ричарда любящими глазами. – Особенно когда разговор не касается вооружений, боевых коней, кораблей или плаваний в заморские края.
      Ричард вспыхнул, потом – все-таки она была его матерью и, возможно, единственным человеком на свете, перед кем он сдерживал свою горячность, – произнес:
      – В нашем английском королевстве есть много домов и поместий, которые мы можем пожаловать нашим подданным, если они захотят заплатить справедливую цену. – Остановив взгляд на Жоссе, он вдруг отбросил заранее заготовленные фразы и перешел на более дружеский и неформальный тон: – Какого ты мнения об Англии, Жосс? Тебе она понравилась?
      – Сир, я видел лишь малую часть, – ответил Жосс. – И я был занят делом некоторой важности…
      – Да, да, да, я знаю все это. – Ричард нетерпеливо взмахнул рукой, словно отгоняя слова Жосса. – Но Англия красивая страна, не так ли? Во всех этих лесах хорошая охота, здесь неплохой климат.
      С языка Жосса готово было сорваться: «Неплохой климат? Должно быть, вам чертовски повезло, сир, в те несколько месяцев, что вы провели здесь!» – но он промолчал. Несмотря на свое дружелюбие, Ричард все же был королем.
      Все еще не понимая, зачем его вызвали, – хотя уже и начиная догадываться, – Жосс кротко ответил:
      – Мне очень понравилось то, что я увидел в Англии, сир. Воспоминания моего детства сослужили хорошую службу, а впечатления, полученные мной во время последнего посещения, тем более убедили меня, что это – страна, в которой я мог бы жить счастливо.
      Мудро ли это? Ведь всем известно, что король собирается в крестовый поход; может, было бы более дипломатично просить о разрешении отправиться вместе с ним?
      «Но я не хочу этого, – подумал Жосс. – Всемогущий Господь, я уже достаточно навоевался!»
      – Мой сын желает наградить тебя в знак нашей благодарности за твою помощь в разрешении хокенлийского дела, – вмешалась Алиенора. – Он желает…
      – Хочешь получить английскую усадьбу, Жосс? – спросил Ричард. – Есть несколько превосходных поместий – кстати, иные из них лежат не столь далеко от Хокенли, – которые я в полном праве дарить, пусть даже Клеры вцепились в те края, словно клещи в кошачью… – Он остановился, бросив взгляд на мать. – Э-э… в кошачье ухо. Что скажешь, а? Возможно, это будет скромное поместье, ведь ты у нас холостяк, но зато за разумную цену.
      – Ричард, – спокойно произнесла его мать. – Мы согласились, что это должен быть подарок, разве не так?
      Ее ударение на слове «подарок», подумал Жосс, лишний раз подчеркивает, насколько чуждо Ричарду это понятие.
      – Ну что ж, пусть будет подарок, Жосс, в виде небольшого поместья, – сказал Ричард. Благожелательное выражение на его лице сменилось более серьезным. – Полагаю, оно должно быть недалеко от Лондона, чтобы мне было легче тебя вызывать, когда я в Англии, или чтобы до тебя без труда могли добираться те люди, которые будут заниматься моими делами в мое отсутствие. Кто знает, – добавил он, театрально всплеснув руками, – вдруг случится какое-нибудь новое событие, которое поставит под угрозу мир в том уголке нашего королевства?…
      Ага, подумал Жосс, вот она, цена.
      Был ли он готов ее заплатить? Хотел ли он за драгоценное вознаграждение в виде поместья – пусть даже маленького поместья – стать человеком короля Ричарда? Человеком, на которого Ричард сможет положиться, который будет ждать его указаний и который, когда возникнет в том необходимость, ринется в бой ради короля?
      Ричард отправляется в Святую землю, подумал Жосс. Без сомнения, он намеревается остаться там и воевать до тех пор, пока Святой город не будет вырван из рук неверных и снова не окажется у христиан.
      Одному Богу известно, как долго все это продлится.
      «Он нуждается в таких людях, как я, – с неожиданной ясностью подумал Жосс. – А я недавно обнаружил, что больше не чувствую себя своим в моем собственном доме, и потому нуждаюсь в том, что он мне предлагает. Должен признать, я нуждаюсь в этом намного больше, чем он – во мне».
      Жосс почувствовал, что Ричард наблюдает за ним и ждет его ответа. Так же как и Алиенора.
      – Ну? – поторопил его Ричард. – Принимаешь ли ты эти условия, Жосс Аквинский?
      Их взгляды встретились.
      – Да, сир. С радостью и сердечной благодарностью.
      – Прими благодарность также и от нас, – тихо проговорила Алиенора.
      Но Ричард уже кричал, чтобы принесли вина, и, возможно, он не расслышал ее слова.

      Ранним туманным пасмурным утром, когда наступившая весна была больше похожа на середину зимы, из дома тихо вышел мужчина и направился по хорошо знакомой ему тропе. Он шел, не останавливаясь. Неподвижный влажный воздух, казалось, окутывал его ноги, словно пытаясь удержать. Человек медленно шел к тому месту, где он впервые в безысходном отчаянии оплакивал Ее.
      Это место он посещал столь много раз, что уже не мог сосчитать.
      Вокруг не было ни души. В этом году весна задержалась, и появление новой зелени все еще было далеким обещанием. Мир словно застрял в прошлом, замерев в своем круговом движении, и воздух был наполнен духом смерти. Канавы и ямы заполняли осенние листья; в полях высились старые сухие стебли прошлогоднего урожая. Голые ветки деревьев еще не покрылись первыми, робкими листиками. В домах, утешая домочадцев, по-прежнему горели очаги. Сила и власть прибывающего солнца, опаздывающего со своим приходом, не могли спасти от холода.
      Земля медленно приходила в себя после долгого зимнего сна. Скоро, скоро придет настоящая весна.
      Для мужчины время казалось безжалостно остановленным Ее смертью. Перед его глазами проходили недели и месяцы, но мозг не воспринимал то, что видели глаза. Всегда была и будет предрассветная серость июльского утра, когда он в ужасе бежал от того, что произошло с единственным существом в мире, которое он по-настоящему любил.
      За мужчиной преданно ухаживали круглолицая монахиня и старый монах. Сестра смотрела на него одновременно жалостно и сердито и обращалась с ним как с упрямым ребенком, который, прекрасно зная, что для него хорошо, все же отказывается это принять. Тщетно она умоляла его встать и выйти на прогулку в яркий солнечный день или съесть вкуснейшее, укрепляющее блюдо, – как же он может ждать, что ему станет лучше, если совсем не заботится о себе?
      Монах, которого, как узнал мужчина, звали брат Фирмин, верил не в хорошую еду и не в долгие прогулки, а в любовь к Господу. И в святую воду из источника, которую приносил пациенту каждое утро. Пациент выпивал ее больше для того, чтобы уважить старого монаха, чем из-за веры, что она хоть немного поможет.
      Аббатиса также не забывала его. Каждый день она уделяла ему время, приходила в больницу или же усаживалась рядом с ним перед вечерней трапезой, когда ее работа была окончена. Часто она просто тихо сидела возле него, либо читая молитвы, либо совсем молча. Или, если он приветствовал ее, хоть немного оживляясь, она разговаривала с ним. Не то чтобы ему приходилось отвечать; аббатиса просто кратко сообщала ему о тех событиях дня, которые, как она думала, могут вызвать у него интерес. Рассказывала о споре с неким капризным посетителем Святыни, о выздоровлении больного пациента, однажды поведала даже о мирной кончине самого старого монаха в доме для престарелых.
      И хотя мужчина редко произносил в ответ хоть слово, аббатиса не покидала его.
      Может быть, размышлял он, его случай безнадежен. Ни один из разнообразных методов лечения не принес ему никакой пользы. Впоследствии он подумал, что, возможно, пришел к своему решению еще до того, как эти добрые люди начали прилагать усилия, чтобы помочь ему. В конце концов, ему начало казаться бессердечием принимать их заботу, исполненную самых добрых намерений, в то время как он знал, что уже ничто не поможет ему. И однажды он объявил себя исцелившимся. Встал с кровати, сказав, что она нужна им для более тяжелых случаев. Вошел с ними последний раз в церковь, где брат Фирмин, в отличие от сестры Евфимии поверивший во внезапное исцеление, молился Всевышнему с сердечной благодарностью за благословенное чудо.
      Потом Оливар ушел.
      Но Элевайз знала. Аббатиса Элевайз знала. Когда он пришел к ней, чтобы сообщить, что покидает аббатство, аббатиса, слава Богу, не пыталась остановить его. Будто бы что-то в ней говорило: «Мы, мои монахи, мои монахини и я, сделали все, что могли. Если ты снова хочешь обрести себя, только Бог может помочь тебе. Теперь ты в Его руках».
      Он опустился перед ней на колени и шепотом попросил благословения. Аббатиса едва слышно вздохнула, словно прочла, что таилось в его сердце. Потом он почувствовал прикосновение ее пальца к своей голове. Она начертила крест на его лбу и сказала тихо: «Господь с тобой, Оливар».
      И отдала ему крест Гунноры.
      Он вернулся домой к Брайсу, так как это было единственное место, куда он мог направиться. Брайс все время старался развеселить его и заставить забыть о горе. Милый старина Брайс. Оливар улыбнулся при воспоминании о брате. Брайс был растерян. Он всегда терялся, столкнувшись с чувством, слишком глубоким для его понимания. Он даже предложил отправиться в паломничество. «Мы могли бы пойти в Сантьяго! Мы могли бы дойти даже до Священного города, если неверные впустят нас! – восклицал он. – Как тебе такая идея, Оливар? Разве это не прекрасно – уехать отсюда прочь, скакать вместе по дорогам, встречать новых людей, видеть восхитительные пейзажи? Мне этого очень хочется! Мне страстно хочется этого, правда! Я поеду куда угодно, если это поможет тебе».
      В аббатстве ему рассказали и о том, другом деле, с сумасбродной кузиной Гунноры Эланорой. Оливару было жалко их обоих, ее и глупого мальчишку мужа. Они были жадными, завистливыми, это верно, но кто бы ни вообразил, что они убили Гуннору, что Эланора держала ее, пока Милон орудовал ножом, он был не прав. Оливар не сомневался, что Милон не способен на убийство. Во всяком случае, на безжалостное и расчетливое убийство, хотя он и задушил Эланору в горячке яростной ссоры.
      За это Милон предстал перед судом.
      Аббатиса и тот высокий рыцарь, посланный расследовать эти смерти, дали показания. Не слишком охотно – так, по крайней мере, говорили в народе. Они не осуждали Милона, а лишь честно ответили на вопросы, которые им были заданы. И пытались, как могли, говорить в его пользу.
      Но правда была достаточно скверной, и Милона приговорили к повешению. За убийство. Он убил Эланору, свою прелестную, очаровательную юную жену. Он признал все, и приговор был вынесен. Милон взывал к Творцу, умолял о прощении, кричал, что он не хотел ее убивать, что ее смерть была ужасной случайностью, что он отдал бы все, свою собственную жизнь, лишь бы увидеть ее живой, смеющейся и танцующей с ним.
      Оливар сочувствовал ему. И хотя он вынужден был признать, что его возлюбленная Гуннора не была женщиной, склонной к веселью или танцам, – она не отличалась легкомыслием – однако он также без раздумий отдал бы свою собственную жизнь, лишь бы она снова была жива.
      Но законы природы здесь бессильны. И законы Бога – тоже.
      Когда Милона повесили и похоронили, Брайс решил оставить все эти горестные события позади.
      Несмотря на потерю жены, несмотря на гибель ее сестры в результате несчастного случая, гибель, которая опустошила душу его родного брата, несмотря на то, что этот ублюдок, кузен его жены, умер от руки палача за убийство собственной жены, Брайс вернулся к нормальной жизни, что многие называли недопустимой спешкой.
      Они не правы, думал Оливар. Они не знали Брайса. Не понимали его прямую, простую натуру. Пусть ему не хватает сентиментальности, пусть его можно считать поверхностным… Нет, поправил он себя, на самом деле Брайс не был поверхностным. Он был практичным, твердо стоящим на земле человеком с не слишком развитым воображением. Но он был хорошим человеком. Через какое-то время он мог бы снова жениться, хотя, конечно, никакая невеста не принесет ему то, что было бы у него, если бы Диллиан не умерла раньше своего отца. Не так много отцов владеют поместьями, подобными Уинноулендз.
      К короне перешло целое состояние. И ходил слух, что новый король Ричард собирался наградить частью имения и дома того высокого рыцаря…
      Так или не так, мне все равно, думал Оливар, приближаясь к реке. Пусть рыцарь извлечет из этого выгоду. В Уинноулендз никто не был по-настоящему счастлив. Во всяком случае, во времена Аларда. Пусть этот рыцарь, если сможет, добьется лучшего. Я уже… меня уже не интересуют подобные вещи.
      Он вышел к воде неподалеку от отмели, где по весне резвятся лососи, и сел на мокрую траву. Он и Гуннора часто приходили сюда, вот почему это стало его особенным местом.
      Оливар всегда думал, что Гуннора имела какие-то намерения в отношении его брата. Брайс, старший сын в Родербридже, должен был обручиться со старшей дочерью Аларда из Уинноулендз. Оливар, любивший ее все жизнь, сколько себя помнит, вынужден был смотреть, как Брайс и Гуннора сидят рядом за столом на праздниках или вместе танцуют. Затем, совершенно неожиданно, появился крошечный проблеск надежды. Незадолго до ее восемнадцатого дня рождения, во время которого, как все ожидали, должно было быть объявлено о помолвке, она стала искать общества Оливара.
      – Я не хочу выходить за твоего брата, – сказала она. Прямо здесь, у реки, на этом самом месте. – Я не люблю его. Я думаю, он не сделает меня счастливой.
      Оливар пытался прочитать выражение ее темно-синих глаз.
      Почему она говорит об этом ему? Почему она взяла на себя труд разыскать его здесь?
      Возможно ли… возможно ли, что она не любила его брата, потому что любила другого?
      Его?
      Он шагнул вперед. Он не коснулся ее – о нет, нет, это было не тогда, – и напряженное молчание продолжилось.
      Леди не должна говорить первой о таких вещах, он прекрасно знал это. Знал всегда. Поэтому его сердце колотилось, а во рту пересохло так, что он едва мог вымолвить слово. Вдруг он заговорил.
      Он сказал, просто, смущенно:
      – Леди, как вы думаете, можете ли вы полюбить меня?
      Она не ответила, просто скромно опустила глаза.
      – Я люблю вас, Гуннора, – поспешно продолжил он, – я всегда любил вас! Вы согласитесь выйти за меня?
      Она подняла голову. Встретила взгляд его полных отчаяния глаз. И на долю секунды в ее глазах он увидел странное чувство.
      Триумф.
      Но когда это прошло и он наконец с невыразимой радостью заключил ее в объятия, Оливар совершенно забыл об этом.
      Он согласился с ее замыслом без раздумий. Он помогал ей и одобрял ее на каждом шагу. Казалось, это был очень хитрый замысел! Она спрячется за крепкими стенами женского монастыря, пока Брайс благополучно не женится на ком-нибудь еще, и тогда появится для Оливара, который назовет ее своей невестой. Восхитительная идея! И очень правильная. Алард мог не разрешить Гунноре выбрать мужа, но вряд ли он оспорил бы набожное намерение своей дочери стать монахиней.
      Год, который Оливар должен был провести без нее, стал нескончаемой мукой. Раньше, хотя она была вне его досягаемости, он находил сомнительное утешение в том, что хотя бы регулярно видел ее. Разговаривал с ней, слышал ее голос, наблюдал за ее изящными манерами. Но, будучи награжденным величайшим призом – ее любовью, – потерять Гуннору за стенами Хокенли было невыносимо.
      В ту ночь, когда Оливар отправился на встречу с ней, он был взволнован и взбудоражен. Он не мог есть целую неделю, страх порождал головную боль, которая приходила без предупреждения и вонзалась сбоку в мозг подобно кинжалу. Пока боль не отпускала, он лежал в темноте возле кадки и поднимал голову, лишь когда рвота выворачивала его наизнанку.
      Наконец после долгого ожидания они встретились. Оливар держал ее за руки, думал поцеловать, думал – после года, прожитого врозь, она будет такой же пылкой и страстной, как он.
      Он уже все понял, когда она не захотела поцеловать его в губы. Понял, только не мог поверить в это.
      Она… нет, даже самому себе он не мог произнести эти слова: «предала его». Даже тогда, пребывая в ужасном, отчаянном разочаровании, он не мог заставить себя упрекнуть ее. Она ошибается, сказал он себе вместо этого. В эту ночь, увидев меня после столь долгой жизни с добрыми сестрами, она лишь думает, что не хочет видеть меня. Это просто нервное потрясение! Я не должен торопить ее. Мне следует проявить больше благоразумия. Больше терпения.
      Все будет хорошо. Скоро она вспомнит, как мы любим друг друга. И все будет так, как мы задумали.
      Но так – не получилось.
      Потому что она упала с этих ступенек и погибла. И вместо всех радостей и удовольствий, которые моя жизнь предлагала мне с той поры, я должен был умереть вместе с ней.
      Прошло довольно много времени. Оливар медленно поднялся. Развернул прочный мешок, который принес с собой, и положил на траву. Войдя в мелкую воду возле берега, выбрал несколько больших камней, самых тяжелых, какие только мог поднять. Наполнил ими мешок, встал и, стиснув зубы от усилия, потащил его по заросшему травой берегу.
      Здесь, невидимое с тропы, было место, где сильное стремительное течение вымыло дно, образовав глубокий черный омут. Оливар аккуратно затянул мешок, затем, использовав крепкую веревку, привязал его к своему запястью. Это отдалось болью в его худом теле, но вряд ли сейчас такие неудобства могли иметь значение. Он постоял немного, думая о Ней. О том, как Она улыбалась в те чудесные, бесконечные, солнечные дни долгого лета, когда будущее, совершенно неожиданно, так много пообещало ему. О ее губах, которые он целовал. О выпуклости ее упругой юной груди. О ее глазах, в которых, как теперь было понятно, он никогда не умел читать. О ее длинных темных волосах.
      Гуннора.
      Моя любовь. Моя утраченная любовь.
      Он надел на шею ее крест. Зажав его в руке, Оливар в последний раз взглянул на мир. На противоположном берегу на ветвях юной ивы появился едва заметный зеленый пушок. Кажется, после бесконечно долгого ожидания весна все-таки может прийти.
      Оливар задумчиво улыбнулся. Весна. Что ж, даже если бы она уже была здесь, для него это не имело бы никакого значения.
      Подняв глаза к безбрежному небу, устремив взор туда, где, как ему говорили, был рай небесный, он пробормотал последнюю молитву за Нее, а затем за самого себя.
      Господи, будь милосерден.
      Господи, прости.
      И, пожалуйста, дорогой мой Господь, дай надежду, что когда-нибудь мы с ней соединимся.
      С этой мыслью он прыгнул.
      Тяжелый мешок сделал свое дело.
      Через секунду вода сомкнулась над головой Оливара, и он исчез.