25. Сближение

Мария и Катя Герасимовы всегда путешествовали с максимальным комфортом, как и надлежит ближайшим родственникам члена Политбюро. На машине КГБ их отвезли из восьмикомнатной квартиры на Кутузовском проспекте, находящейся под круглосуточной охраной, в аэропорт Внуково, используемый главным образом для внутренних авиалиний, и провели в удобную гостиную, предназначенную для высокопоставленных лиц. Здесь находилось больше персонала, чем требовалось для обслуживания даже многочисленных делегаций, а этим утром остальные избранные, находившиеся здесь, старались держаться в стороне. Один служитель помог им снять пальто и шляпки, другой провел к роскошному дивану, тогда как третий спросил, что им принести. Обе женщины заказали только по чашке кофе. Обслуживающий персонал — особенно женщины — с завистью поглядывали на их одежду. В гардеробной служительница провела рукой по шелковистой глади мехов, и ей неожиданно пришло в голову, что в прошлом ее предки, наверно, с такой же завистью, какую она испытывала по отношению к этим двоим, разглядывали царскую знать.

Мать и дочь сидели отдельно от всех остальных подобно королевам, рядом находились только телохранители. Они пили кофе, глядя через огромные окна на стоящие поблизости авиалайнеры.

Мария Ивановна Герасимова, хотя и родилась в Эстонии пятьдесят лет назад, не была эстонкой. Все ее предки были русскими, поскольку это маленькое балтийское государство составляло часть Российской империи, управляемой царем, и испытало всего лишь кратковременное «освобождение» — так называли этот период смутьяны — между двумя мировыми войнами. В течение этого периода эстонские националисты приложили немало усилий, чтобы сделать жизнь для этнических русских, проживавших в Эстонии, не слишком приятной. Ее детские воспоминания о жизни в Таллинне были полны горечи, но она, подобно всем детям, имела там друзей, которые остались друзьями навечно. Эта дружба выдержала даже ее замужество, когда она вышла за молодого партийного чиновника, ставшего, ко всеобщему изумлению — и больше всех оказалась изумленной именно она, — во главе самой ненавистной организации советского правительства. Но что еще хуже, он сделал карьеру на подавлении диссидентов. То, что детская дружба выдержала такие испытания, явилось наглядным доказательством ее интеллекта. Несколько человек были спасены от трудовых лагерей, а несколько — переведены из тюрем строгого режима в обычные колонии благодаря ее заступничеству. Мария Ивановна помогла детям ее друзей поступить в университеты. Хуже пришлось тем, кто в детстве насмехался над ее русским именем, хотя и в этом случае она помогла одному из насмешников, проявив тем самым еще и милосердие. В результате она все еще оставалась частицей небольшого пригорода столицы Эстонии, хотя уже давно переехала в Москву. Немалое значение имело и то, что ее муж только один раз сопровождал жену на родину, в дом, где она провела детство — Она не была злопамятной и представляла собой человека, привыкшего к уважению, являющемуся следствием власти, подобно принцессе в былые времена, вела себя деспотично, но не обижая окружающих. На лице ее застыла маска высокомерия, что соответствовало образу. Прелестная девушка двадцать пять лет назад, она и сейчас оставалась красивой, хотя и казалась слишком серьезной. В свете официального положения, которое занимал ее муж, она вынуждена была играть свою роль в этой игре — не в такой степени как жена западного политического деятеля, разумеется, но ее поведение по крайней мере должно было быть выше подозрений. Теперь у нее накопился немалый опыт. Те, кто следил за ней, никогда не смогли бы догадаться, о чем она думает.

Мария Ивановна не могла понять, что происходит. Ей было ясно лишь одно — все это исключительно серьезно. Муж попросил ее быть в определенном месте в определенное время, не задавать ему никаких вопросов и только пообещать, что она поступит в точности, как ей скажут, невзирая на последствия. Эти слова, произнесенные спокойным, бесстрастным тоном на фоне шума воды, текущей из крана на кухне их квартиры, напугали ее не меньше, чем грохот немецких танков на мостовых Таллинна в 1941 году. Но пребывание в немецкой оккупации научило ее одному — она поняла, насколько важно выжить.

Ее дочь не знала, что происходит. На ее поведение нельзя положиться. Катя — их единственный ребенок — никогда не сталкивалась в своей жизни с опасностью, только с редкими неприятностями. Она училась на первом курсе МГУ, на экономическом факультете, а досуг проводила в кругу отпрысков таких же сановных родителей, как и ее. Она уже была членом партии — восемнадцати лет достаточно для приема в ее ряды — и тоже играла уже выделенную ей роль. Прошлой осенью вместе с однокашниками она трудилась на полевых работах по уборке урожая — главным образом ради фотографии на второй странице «Комсомольской правды». Нельзя сказать, что ей это особенно нравилось, но в соответствии с новыми веяниями детям могущественных родителей «советовали» по крайней мере делать вид, что они трудятся наравне с другими. Ну что ж, могло быть и куда хуже. После испытания уборочной страдой она вернулась с новым приятелем, и ее мать не покидало подозрение, что между ними существуют интимные отношения. Или все-таки молодого человека сумели отпугнуть телохранители и то, кем является ее отец? А может быть, он увидел в этом шанс стать сотрудником КГБ и сделать там быструю карьеру? Или он принадлежал к новому поколению, которому просто на все наплевать? Ее дочь являлась одним из его представителей. В партию вступали, чтобы укрепить свое положение в обществе, а высокий пост отца давал ей широкие возможности при выборе интересной и хорошо оплачиваемой работы. Сейчас она сидела рядом с матерью, листая западногерманский журнал мод, который продавали теперь в Советском Союзе, и думала о том, каким туалетом поразить однокурсников по возвращении из Таллинна. Ей придется многому научиться, думала мать, вспоминая, что в восемнадцать лет мир представляет собой место, где горизонт может быть очень близок, а может быть и очень далек — в зависимости от настроения.

Едва они успели выпить кофе, как объявили о начале посадки на самолет. Но мать и дочь не спешили. Без них самолет не взлетит. Наконец, когда было объявлено о том, что посадка закончена, один служитель принес их пальто и шляпки, а другой вместе с телохранителями проводил к ожидающему у входа автомобилю. Остальных пассажиров доставили к самолету на автобусе — у русских еще не всюду установлены пассажирские коридоры, к которым подают самолеты. Когда машина остановилась у трапа, мать и дочь поднялись прямо в передний салон. Стюардесса проводила их к креслам первого класса. Сам салон не назывался, разумеется, первым классом, но кресла здесь были шире, расстояние между ними больше и места зарезервированы заранее. Авиалайнер взлетел в десять утра по московскому времени, совершил промежуточную посадку в Ленинграде и полетел в Таллинн, где и приземлился чуть позже часа дня.

— Итак, полковник, у вас готово резюме о деятельности вашего подследственного? — небрежно спросил Герасимов. Кажется, он думает о чем-то другом, тут же отметил Ватутин. Можно было предположить, что председатель КГБ проявит больше интереса к этому материалу, особенно если учесть, что до начала заседания Политбюро остается один час.

— Об этом будут писать книги, товарищ председатель. Филитов имел доступ ко всем нашим оборонным тайнам. Более того, он принимал участие в создании нашей оборонной политики. Мне понадобилось тридцать страниц машинописного текста лишь для того, чтобы составить краткое описание его преступной деятельности. Для полного расследования понадобится несколько месяцев.

— Тщательность важнее, чем быстрота, — небрежно заметил Герасимов.

Ватутин даже не моргнул.

— Как вам угодно, товарищ председатель.

— А теперь извините меня, сегодня утром заседание Политбюро.

Полковник Ватутин вытянулся, сделал поворот кругом и вышел из кабинета, В приемной он столкнулся с Головко. Они были знакомы, хотя и недостаточно близко, закончили академию КГБ почти в одно время — с разницей в один год, — и карьеры их продвигались более или менее схоже.

— Полковник Головко, — раздался голос секретаря. — Председатель вынужден ехать и просит вас зайти к нему завтра в десять.

— Но...

— Он уже уезжает, — повторил секретарь,

— Слушаюсь, — ответил Головко и встал. Вместе с Ватутиным они вышли в коридор.

— Председатель занят, — заметил Ватутин.

— А мы не заняты? — бросил Головко, закрывая дверь. — Мне казалось, что он хочет поговорить со мной. Я приехал сюда в четыре часа утра, чтобы подготовить этот проклятый отчет! Ну что ж, пойду позавтракаю. Как дела в «Двойке», Климентий Владимирович?

— Заняты с утра до вечера — мы не расходуем народные деньги на безделье. — Ватутин тоже приехал на Лубянку очень рано, чтобы окончательно оформить отчет, и при воспоминании о завтраке его желудок сжался в болезненном спазме.

— Вы, наверно, тоже проголодались. Пошли вместе?

Ватутин кивнул, и оба полковника направились в столовую. Для старших офицеров — полковников и выше по званию — имелся отдельный зал, где их обслуживали официанты в белом. Зал никогда не пустовал. КГБ работал круглые сутки, а необычные рабочие часы влекут за собой беспорядочное посещение столовой. К тому же здесь хорошо кормили, особенно в зале для старших офицеров. Тут царила тишина. Всякие разговоры — даже о футболе — велись шепотом.

— Разве вы не в составе делегации по переговорам о сокращении вооружений? — спросил Ватутин, отпивая глоток чая.

— В составе — присматриваю за дипломатами. Американцы считают, что я из ГРУ, — ухмыльнулся Головко, изумленно подняв брови — отчасти, чтобы показать, насколько глупы эти американцы, а отчасти — чтобы продемонстрировать своему коллеге, насколько важной является его легенда.

— Вот как? — удивился Ватутин. — Мне казалось, что они лучше информированы — по крайней мере... — Он пожал плечами, показывая, что не имеет права продолжать. И у меня есть секреты, которые я не могу обсуждать с посторонними, Сергей Николаевич, сказал он себе.

— Думаю, председатель занят предстоящим заседанием Политбюро. Ходят слухи...

— Он еще не готов к этому, — перебил его Ватутин со спокойной уверенностью человека, посвященного в дворцовые тайны.

— Вы уверены?

— Совершенно.

— Вы на чьей стороне? — спросил Головко.

— А вы на чьей? — ответил Ватутин. Они обменялись улыбками, и тут же Головко стал серьезным.

— Нармонову нужно представить возможность проявить себя. Соглашение об ограничении вооружений — если дипломаты когда-нибудь доведут его до конца — благоприятно повлияет на его авторитет,

— Вы действительно так считаете? — Ватутин не думал о результатах переговоров.

— Да, конечно. Мне пришлось стать экспертом по оружию, которым владеют обе стороны. Мне известно, что есть у нас, и я знаю, что есть у них. Достаточно у обеих сторон. После того как человек мертв, нет смысла стрелять в него еще несколько раз. Существуют более оптимальные способы траты денег. Нужно изменить создавшееся положение.

— Говорите об этом поосторожней, — предостерег Ватутин. По его мнению, Головко слишком часто ездил за границу. Он повидал Запад, а многие офицеры КГБ, возвращаясь оттуда, начинают вести разговоры о том, что, вот если бы Советский Союз сделал то-то, или то-то, или еще что-нибудь... Ватутин инстинктивно чувствовал справедливость этих высказываний, но по своей природе был куда более осторожным. К тому же он являлся сотрудником «Двойки», в задачи которой входило искать нарушения и опасные проступки, тогда как Головко, относящийся к ПГУ — Первому главному управлению, внешней разведке, искал благоприятные возможности.

— Но разве мы не стражи? Если мы не можем говорить, то кто может? — спросил Головко и тут же добавил, чтобы создать правильное впечатление: — Осторожно, разумеется, всегда под руководством партии — но сейчас даже партия стремится к переменам. — В этом у них не было разногласий. Каждая советская газета печатала призывы к новым подходам, и каждый такой призыв должен был предварительно получить чье-то высочайшее одобрение, исходящее от человека безукоризненной партийной чистоты, главным образом идеологической. Оба знали, что партия не может ошибаться, но за последнее время ее коллективное мировоззрение, несомненно, заметно изменилось.

— Жаль, что партия не понимает необходимости предоставления отдыха своим стражам. Усталые люди совершают ошибки, Сергей Николаевич.

Головко уставился на свою яичницу невидящим взглядом, затем произнес еще более тихим, почти неслышным голосом:

— Климентий, предположим на мгновение, мне известно, что старший офицер КГБ встречается со старшим офицером ЦРУ.

— Что значит — старший офицер КГБ? Насколько старший?

— Занимающий должность выше начальника Главного управления, — ответил Головко, безошибочно давая понять Ватутину, о ком идет речь, причем не называя ни имени, ни должности. — Предположим, что я организовал эти встречи, а затем этот старший офицер говорит мне, что я не должен знать, о чем там идет речь. Наконец, давай предположим, что этот старший офицер ведет себя... как-то странно. Что, по-твоему, я должен предпринять?

— Ты должен написать доклад и отправить его во Второе главное управление, разумеется.

Головко едва не подавился своим завтраком.

— Блестящая мысль. И сразу после этого перерезать себе горло бритвой, чтобы избавить всех от усилий, затраченных на мой допрос, и сберечь время. Некоторые люди выше подозрения — или обладают такой властью, что никто не решается подозревать их.

— Сергей, если я что-то узнал за последние несколько недель, так это то, что такого понятия, как быть «выше подозрений», не существует. Мы занимались делом предателя, занимавшего такой высокий пост в министерстве обороны... ты не поверишь. Я и сам не совсем верю. — Ватутин сделал знак официанту, чтобы тот принес еще один чайник. Образовалась пауза, и Головко получил возможность подумать. Он был детально знаком с этим министерством из-за своей работы на переговорах по ограничению стратегических вооружений. Кто может быть этим человеком? В Министерстве обороны не так уж много людей, кого КГБ не в состоянии подозревать, потому что оно относилось к этому министерству с крайним подозрением. Но...

— Филитов?

Ватутин побледнел и тут же допустил ошибку:

— От кого ты узнал это?

— Господи, в прошлом году он инструктировал меня по ракетному оружию средней дальности. Я слышал, что он заболел. Скажи, Климентий, ты не шутишь?

— В этом деле не до шуток. Я не имею права вдаваться в подробности и прошу тебя, это не должно выйти за пределы этого стола, но... Да, Филитов работал на... другую страну. Он полностью признался, и первая фаза допросов завершена.

— Но ведь ему все известно! Нужно немедленно сообщить об этом делегации, принимающей участие в переговорах! Это меняет всю основу переговоров, — произнес Головко.

Ватутин не задумывался над этим — в его обязанности не входило принятие политических решений. В конце концов, он был всего лишь полицейским с конкретным кругом обязанностей. Головко, возможно, и прав в своей оценке случившегося, но правила есть правила.

— Пока эта информация является совершенно секретной, Сергей Николаевич. Не забывай этого.

— Разграничение сфер, допускающих ознакомление с информацией, может работать как в нашу пользу, так и против нас, Климентий, — предостерег его Головко, думая о том, следует ли ему предупредить участников переговоров.

— Это верно, — согласился Ватутин.

— Когда был произведен арест? — спросил Головко, Ватутин ответил. Расчет времени... Головко вздохнул и выбросил из головы мысли о переговорах. — Председатель встретился со старшим офицером ЦРУ по крайней мере дважды...

— Когда и с кем?

— Вечером в воскресенье и вчера утром. Имя сотрудника ЦРУ — Райан. В американской делегации он занимает такое же положение, как и я — в советской, но он разведчик, а не оперативник, которым я был когда-то. Тебе это что-то говорит?

— Ты уверен, что он не оперативник?

— Абсолютно. Могу даже сообщить тебе, в какой комнате он работает. Здесь не может быть никаких сомнений. Он — аналитик, один из лучших, проводит время за письменным столом. Является специальным помощником заместителя директора ЦРУ по разведке, а до этого был офицером связи, осуществляемой на высоком уровне, в Лондоне. Никогда не действовал в поле.

Ватутин допил чай и налил новую чашку, затем намазал маслом кусок хлеба. У него была отличная возможность отложить ответ на этот вопрос, но...

— Пока все, что мы видим, — необычная активность. Может быть, председатель занят чем-то настолько секретным...

— Да — или пытается создать такое впечатление, — заметил Головко.

— Для сотрудника ПГУ у тебя самостоятельный образ мышления, Сергей. Ну хорошо. При обычных обстоятельствах — такой случай отнюдь не относится к такому разряду, но ты понимаешь, что я хочу сказать: мы собираем сведения и передаем их начальнику Второго главного управления. У председателя есть телохранители. Их опросят по-одному. Но делать это нужно осторожно, крайне осторожно. Моему начальнику придется обратиться — к кому? — задал риторический вопрос Ватутин. — К члену Политбюро, пожалуй, или к секретарю Центрального Комитета, но... дело Филитова расследуется в обстановке крайней секретности. Мне представляется, что председатель намеревается использовать его для политического шантажа против министра обороны и Ванеева...

— Кого?

— Дочь Ванеева действовала как член шпионской организации, работавшей на Запад. Мы сломали ее, и...

— Но почему это не стало известно?

— По приказу председателя она вернулась на прежнее место работы, — ответил Ватутин.

— Климентий, ты имеешь представление о том, что здесь происходит?

— Нет, теперь все смешалось. Я предполагал, что председатель старался укрепить свое политическое положение, но встречи с офицером ЦРУ... скажи, ты уверен в этом?

— Я сам организовывал эти встречи, — повторил Головко. — Первая была обговорена еще до прибытия американцев в Москву, и я занимался лишь деталями. Затем Райан потребовал второй встречи. Он передал мне записку — с искусством новичка, обучающегося в школе КГБ. Они встретились вчера утром в кинотеатре «Баррикады» — я ведь говорил тебе об этом. Климентий, происходит что-то очень странное.

— Да, мне тоже так кажется — Но у нас нет никаких доказательств...

— Что ты хочешь этим сказать?

— Сергей, моя профессия — расследование. В нашем распоряжении всего лишь отрывочные куски информации, которые могут иметь очень простое объяснение. Ничто не приносит такого вреда следствию, как попытка действовать слишком быстро. Перед тем как приступить к делу, нужно собрать воедино все, что у нас есть, и проанализировать. Затем пойдем к моему начальнику, и он даст разрешение на дальнейшие действия. Неужели ты считаешь, что два полковника могут начать такое расследование, не заручившись поддержкой более высокого начальства? Ты должен написать все, что стало тебе известно, и принести мне. Сколько времени тебе понадобится?

— Мне нужно присутствовать на переговорах в... — он взглянул на часы, — через два часа. Сессия будет длиться до четырех вечера, затем прием. Американцы улетают в десять вечера.

— Ты не мог бы отказаться от приема?

— Будет неловко, но придется.

— Тогда приходи ко мне в кабинет в половине пятого, — сказал Ватутин официально. Головко, который был старше по выслуге на год, впервые улыбнулся.

— Ваше приказание, товарищ полковник, будет исполнено.

— Маршал Язов, какова позиция министерства? — спросил Нармонов.

— Не меньше шести часов, — сказал министр обороны. — За это время мы сумеем скрыть наиболее секретные приборы и снаряжение. Как вам известно, мы предпочли бы, чтобы наши объекты совсем не подвергались инспекции, хотя осмотр американских объектов дает определенное преимущество — с точки зрения получения разведывательных материалов.

Министр иностранных дел кивнул.

— Американцы захотят более короткий срок, но, мне кажется, мы сумеем договориться о шести часах.

— Я не согласен. — Головы членов Политбюро повернулись в сторону кресла, где сидел Александров. Лицо главного идеолога партии покраснело от гнева. — Плохо уже то, что мы согласились на сокращение наших арсеналов, но позволить американцам осматривать военные заводы, вынюхивать наши тайны — это безумие!

— Михаил Петрович, мы уже обсуждали это, — терпеливо заметил генеральный секретарь. — Кто еще хочет выступить? — Нармонов обвел взглядом сидящих за столом. Все кивнули, соглашаясь с ним. Генеральный секретарь вычеркнул пункт из повестки дня и повернулся в сторону министра иностранных дел:

— Шесть часов, и не меньше.

Министр иностранных дел прошептал инструкции на ухо помощнику, который тут же вышел из комнаты, чтобы сообщить о принятом решении главе делегации на переговорах с американцами. Затем он наклонился вперед.