Как и ожидали, она окончила восьмой класс лучше всех. И вот тогда-то, во время летних каникул перед старшими классами, в ней произошла испугавшая ее физиологическая перемена, и она стала уязвимой, трудной и второй раз в жизни замкнулась в себе. (В то лето Джейн и Дейв рассказали ей, что она не родная их дочь, и думали, что именно этим прежде всего и вызвана ее замкнутость.)
      Весь этот год ее мучило ощущение, что природа обошлась с ней несправедливо, против ее воли неведомо как заточила ее в незнакомое и немилое тело. Порой ее пронзало острое чувство неловкости, не из-за какого-то неверного шага, но просто оттого, что она существует на свете, и случалось это в самые неподходящие минуты, например, когда, стоя за партой, она отвечала урок. И всякий раз при этом казалось, будто совсем рядом, за гранью сознания, открывается дорога, которая уведет от всего, что ее гнетет.
      Искусство свое, которое так много обещало в школе и так восхищало всех вокруг, она забросила, честолюбие ее дремало. Она ждала, предчувствуя, что освобождение придет через большее знание, а обострившееся внутреннее чутье укажет путь; и в один прекрасный день, когда она вполне созреет, ей будет многое дано… но время еще не настало. Рассеянно переворачивала она страницы книг, скучала на уроках. Она то ли мечтала, то ли фантазировала, что вот она станет… станет пилотом, или исследователем, или игроком, или автогонщиком, или еще кем-нибудь в этом роде — все из протеста против этого бессильного женского тела. (Дейв как-то пошутил: «В старших классах девушке уже пора знать, кем она хочет быть». И Бетти-Энн, искренне озабоченная, ответила: «Я бы очень хотела знать. Очень».)
      Время тянулось медленно, раздражающе уныло. А потом однажды в конце ноября Билл Нортуэй, который на уроках естествознания сидел в соседнем с ней ряду, пригласил ее на рождественский бал (за целый месяц!), и она прибежала домой веселая и радостно объявила:
      — Мне надо научиться танцевать!
      Дейв сделал вид, что удивлен, высоко поднял брови, и в первое мгновенье она испугалась, что он откажет. Но он кивнул и сказал серьезно, очень серьезно:
      — Придется подумать.
      Но она знала, что это означает согласие.
      В следующую субботу она к трем часам отправилась в танцевальный класс Зоубела. Класс оказался всего-навсего комнатой над баром у самой площади, и музыка была не бог весть какая — на маленьком патефоне прокручивали старые, заигранные фокстроты. Минутами фокстрот бывал еле слышен — так ревела внизу пианола-автомат. Бетти-Энн всегда была гибкой и подвижной, она быстро усвоила сдержанную манеру мистера Зоубела, и после двух уроков загодя, каким-то чутьем угадывала каждый шаг партнера и танцевала так же легко и непринужденно, как ходила. После рождественского бала она вновь почувствовала себя счастливой, примирилась со своим телом, и оно уже не казалось ей чужим и непривычным.
      Начальный курс политической экономии был первым предметом, который пробудил ее интерес; с начала второго семестра она стала жадно читать первую полосу газеты, засыпала Дейва недоуменными вопросами, и он по мере сил старался отвечать на них как можно вразумительней. Если какие-либо сообщения слишком ее огорчали, он успокаивал ее всегда одними и теми же словами:
      — В конце концов, детка, мы ведь живем отнюдь не в лучшем из миров, просто ничего лучше у нас нет.
      В школьной библиотеке она отыскала две книги по политической экономии, и библиотекарша мисс Стими спросила:
      — А не слишком ли это серьезное чтение для тебя, Бетти-Энн? Может быть, возьмешь лучше какую-нибудь приключенческую книжку?
      — Если вы не возражаете, я бы предпочла эти, мисс Стими, — ответила Бетти-Энн.
      И мисс Стими — старый друг их семьи, она была очень привязана к девочке — сказала в ответ:
      — Ну конечно, детка, раз тебе хочется, возьми.
      …За лето увлечение общественными науками угасло. А к началу следующего года она загорелась новой идеей. Она станет доктором, а если не сумеет — медицинской сестрой. Решение свое она обсудила с Дейвом. Он согласился, что дело это стоящее и благородное.
      — Но у тебя впереди еще много времени, успеешь все решить, — сказал он, и ей показалось, что этим он отказывается от своих прежних слов.
      Джейн видела, что Бетти-Энн растет идеалисткой, понемногу ее поощряла, но, как и Дейв, весьма сдержанно. Оба они не хотели, чтобы идеализм этот чересчур разросся — ведь тогда грубая и беспощадная жизнь неизбежно его сокрушит; не стоит Бетти-Энн слишком многого ждать от мира — разочарование ожесточит ее.
      — Столько всего можно сделать! — восклицала Бетти-Энн. — Столько есть дел, которые просто необходимо сделать!
      А Дейв говорил:
      — Общество — штука сложная. И многое, что на первый взгляд просто, на самом деле совсем не просто.
      — Быть доктором просто, — возражала Бетти-Энн.
      — Это зависит от того, что ты за человек, — говорила Джейн.
      Она опять начала рисовать, работала старательно, кропотливо, по большей части пером, но рисунки получались абстрактные, понятные только ей самой, для всех остальных они были лишены смысла, и, едва закончив рисунок, она его сжигала. Она чувствовала, что мастерство ее растет, что она все лучше владеет линией, перспективой, и придет время, когда она сумеет писать картины, которые будут понятны и другим, скажут им что-то важное, такое, что пока только еще зарождается в ней. Впервые она попыталась читать стихи (больше всех ей понравилась Эмили Дикинсон) и открыла для себя «взрослые» рассказы О.Генри. Казалось, рассказы эти многое раскрывают в жизни, но пересказать своими словами, что именно, ей, пожалуй, не удалось бы. Да, общество и в самом деле штука сложная, это она уже начала понимать, и снова ходила потерянная, сбитая с толку.
      «Глупая, мечтательная девчонка!» — говорила она себе, когда ей удавалось взять себя в руки и подумать о чем-нибудь, кроме сегодняшних дел и забот. Она увидела фотографию Великой пирамиды, и величие людских трудов, печальный и дерзкий вызов всеми забытого человека ошеломили, потрясли ее, ей захотелось написать стихи о великом падении и взлете человеческом, что-нибудь вроде сэндберговского: «Люди — да!». (Она читала отрывок оттуда, и название книги преследовало ее, а позднее, узнав, что Гамильтон назвал человека зверем, она все равно твердила про себя: а все-таки люди — да!)
      В самом начале весны, после каникул, на общешкольном собрании директор совершенно для нее неожиданно (она в это время перешептывалась со своим соседом Биллом Нортуэем) объявил, что преподаватели признали ее лучшей ученицей и в следующую пятницу она поедет в столицу штата Джефферсон-Сити, причем все расходы берет на себя Объединенный женский клуб.
      Пятница не заставила себя ждать. И вот Бетти-Энн в Джефферсон-Сити восторженно разглядывает фрески Томаса Харта Бентона и карфагенский мрамор. Она пьет чай в резиденции губернатора и даже несколько минут беседует с глазу на глаз с женой губернатора, этакой робкой пичужкой, которая, кажется, польщена, что Бетти-Энн ее заметила и заговорила с ней.
      …А потом как-то вдруг кончился учебный год, и, одолев нерешительное сопротивление Джейн, Бетти-Энн пошла работать в универмаг стандартных цен Скотта — там она почти три месяца обслуживала жителей своего города и при этом знакомилась с ними. Она узнала их всех — тут были мелочные и жадные, щедрые в пустяках, напористые, застенчивые, самоуверенные, робкие — и поняла, что люди бесконечно разнообразны и неизменно у них, пожалуй, только выражение, затаившееся в глубине глаз, и только одно о них можно сказать наверняка: все одержимы множеством стремлений, надежд, страхов, желаний.
      Много она увидела такого, чего не забудешь. «Свистун» Ред, сморщенный человечек (бывший фермер, бывший подпольный торговец спиртным, бывший католический священник, перешедший в другую веру; о его темном прошлом ходило немало легенд), всегда и всюду тихонько посвистывал, не пропускал ни одних похорон, всегда плакал при этом и утирал слезы большим носовым платком. «Я ради музыки хожу», — признался он Бетти-Энн. Или Эд Барнетон вывалился из окна четвертого этажа гостиницы Дрейка, встал и пошел как ни в чем не бывало — синяка, и то не осталось. А Уильям Сейнер — каждый понедельник он брился наголо, перхоти боялся. А мисс Леонард — говорят, она до того взбеленилась, когда сестра ее вышла замуж, что с досады двадцать лет не вставала с постели. Эта чопорная старая дева с блестящими карими глазами, хихикая и подмигивая, говорила Бетти-Энн: «Заведи себе мужчину, крошка, непременно заведи мужчину!»
      Да, были «Свистун» Ред, Эд Барнет, Уильям Сейнер и мисс Леонард и еще сотни других, и ей было тепло и радостно. Билл Нортуэй несколько раз приглашал ее в кино, один раз на каток и дважды в бассейн. Бывали у нее свидания и с другими мальчиками, и один из них как-то вечером с томным видом читал ей стихи человека по имени Суинберн, и не будь она так хорошо воспитана, она непременно бы рассмеялась.
      В предпоследнем классе им задали написать чтонибудь самостоятельное. Первое свое сочинение она написала в совершенно новой, на ее взгляд, манере. Но, разбирая ее работу, учитель сказал, что кое-где у нее слишком усложненный стиль, а это мешает понять мысль, вот, например: «Крадущийся лунный свет, корчась, преклонял колени пред тенями, что отбрасывали газовые фонари». И Бетти-Энн с ним согласилась. Всегда при всяком новом повороте в живописи, в прозе, в беседе сталкиваешься с непониманием.
      — Выгляни во двор и скажи, что ты видишь, — попросила она Билла, когда они вдвоем сидели на качелях на ее тихой веранде.
      — Что ж, поглядим, — сказал он с серьезным видом, как бывало нередко, хотя она знала — он вовсе не принимает ее всерьез. — Вижу траву. Да, вот она. И лунный свет, разумеется. И тень от старого дуба, и еще асфальтовая дорожка в трещинах, и живая изгородь…
      Бетти-Энн хотела объяснить, что можно видеть не только самые предметы, но и связь между ними или какую-то одну из многих связей, благодаря которым образуется особый стройный порядок вещей.
      — Прежде всего существует одушевленность и неодушевленность, — сказала она. — Погляди, как они уравновешивают друг друга. Смотри, как податлива одушевленность и как жестка неодушевленность. Взгляни — трава и дуб одушевлены, а асфальтовая дорожка и тени — нет. Смотри, листья, кажется, так и впивают лунный свет, а кора дерева никак его на воспринимает.
      — Гм, — промычал Билл, еще словно бы всерьез, а потом, уже не притворяясь, обернулся к ней и заразительно рассмеялся.
      — Твоя хорошенькая головка полна звезд.
      «Не понял», — подумала Бетти-Энн. Или, точнее, пожалуй, он услышал ее слова, понял их смысл, но не почувствовал, как чувствует она, их глубинную суть, их верность и правду. Но он не отмахнулся от нее, смеялся не холодно, а дружески, значит, все хорошо.
      В последнее школьное лето Билл уехал на Восток повидаться с матерью, она была в разводе с его отцом и жила в Нью-Йорке, а когда в начале осени Бетти-Энн снова встретилась с ним, она увидела, что за эту поездку он повзрослел и поумнел, и с удовольствием поняла, что ждала его.
      Начался последний школьный год, и они ходили вдвоем в кино, и бродили по тихим улицам, и пили кока-колу в аптеке Грей-Рейнолуа, и хохотали на переменах, И худое лицо Билла было красиво.
      Но ему скоро предстояло идти в армию, и оттого всякий раз, как руки их соприкасались, неопределенность кружила им головы и еще теснее сближала, хотя и грозила оторвать их друг от друга.
      Как хотелось Бетти-Энн, чтобы предстоящая разлука оказалась лишь страшным сном. Как хотелось, — впрочем, она понимала, что даже мечтать об этом глупо, — как-нибудь заменить его, или пусть бы он ненадолго заболел, и она сама его выходит… Но были и другие мечты — тихие, покойные, полные почти материнской нежности, и ей верилось, что, если они будут вместе изо дня в день, он непременно научится ее понимать, ведь ей это так нужно.
      Но вот снова настала весна, день отъезда Билла приближался, и жизнь их становилась все мучительней, все безнадежней, и однажды вечером Бетти-Энн вдруг каким-то шестым чувством поняла, что мечты ее разбиты. Билл смотрел на нее отчужденно, сердито, а ей было больно, она всем сердцем отчаянно тянулась к нему, и потом ей надолго запомнилось, как по-детски глупо она себя вела и этим только еще дальше его отталкивала. В конце концов она, к своему стыду, расплакалась и горько и несправедливо его упрекнула:
      — Тебе нужна женщина с двумя руками, да?
      И вот уже мечта ее рассыпалась в прах, и ничего нельзя поправить; и даже в ту горькую минуту, когда она в отчаяньи бросила ему эти слова, она знала, что впервые в жизни попыталась воспользоваться своей слабостью как оружием и больше никогда уже не повторит этой ошибки. А когда он ушел, она в слезах осталась на веранде — оскорбленная, униженная, горько раскаиваясь в своих словах.
      Потом пришла печаль; ей уже никогда больше не узнать счастья, да, она смирилась, никогда она не будет счастлива. Так она сидела в темноте, смотрела на звезды, и волна за волной ее захлестывала тоска.
      Мир вокруг был тих, покойно печален, и покойно печален воздух, и листья тоже источали покойную печаль, и сама жизнь была исполнена печали.
      Первая неделя тянулась бесконечно; в душе непрестанно звучала чуть слышная печальная, тоскливая, грустная мелодия, оттеняя каждый ее шаг, каждый самый обыденный разговор.
      Еще через две недели — ровно через три недели после того, как Билл исчез, исчез, хотя каждый день в школе она видела его отчужденное лицо, — Дейв подозвал ее и без предисловий сказал:
      — Хочешь поступить осенью в колледж Смита?
      В первую минуту Бетти-Энн была ошеломлена. Тогда Дейв объяснил, что Ли Стими, бывшая питомица этого колледжа, уже несколько лет старалась добиться для нее стипендии, и вот благодаря выдающимся успехам Бетти-Энн в старших классах и стараниям мисс Стими стипендия обеспечена.
      Первая мысль Бетти-Энн была о Дейве и Джейн, и она, запинаясь, заговорила о том, что это несправедливо, они уже и так сделали для нее слишком много; нельзя ей учиться на Востоке, это будет стоить им больших денег. Но Дейв спокойно стоял на своем — она должна ехать, а потом Джейн сказала: «Нам удалось кое-что отложить на этот случай», и в конце концов Бетти-Энн согласилась поехать, если только ей дадут стипендию; она вышла из комнаты гордая, веселая и счастливая и лишь минут через пятнадцать вспомнила, что жизнь печальна.
      Бетти-Энн ехала поездом из Канзас-Сити (туда она прилетела из Бостона); неторопливый состав этот останавливался, кажется, у каждой фермы, и ей никак не удавалось заснуть. Примирившись с мыслью, что придется бодрствовать всю ночь, она смотрела в окно и постепенно начинала понимать, до какой степени переменился ее взгляд на мир за короткое время — меньше одного семестра, что она провела в колледже Смита. Когда поезд с лязгом остановился на крошечной станции, она невольно ощутила одиночество, безжизненность, замкнутость станционного здания и сонной главной улицы.
      Позади, на Востоке, лежит иной мир. Она его еще не понимает — он слишком для нее нов, но богат обещанием, как утренняя заря. Ей уже успели приоткрыться новые горизонты. Новые представления — самые неожиданные, обо всем на свете — были точно ключи, что отворяют двери в неведомые, но заманчивые дали, и она чувствовала себя маленькой и растерянной.
      Что делать мне с этим печальным и забавным миром, как найти в нем себе место? Что нужно мне понять, чтобы и меня понимали? И когда придет понимание, что должна я делать дальше, в чем мой долг? Если бы только знать, если бы знать…
      И ответ был близко — вот он, почти совсем уже тут, на краю сознания. В какой-то миг безмерного одиночества (за окном медленно ползущего поезда тянулись плоские, в пятнах талого снега поля) ей больше всего захотелось, чтобы ее поняли до конца, словно это и был ответ. Но ведь чтобы понимать друг друга, два человека должны быть неотличимо одинаковыми, подумалось ей вслед за тем. Нет, неверно, только один-единственный человек может понять меня до конца — я сама.
      Как мне найти место в этой печальной и забавной жизни, какова моя роль, что могу я делать лучше всего? Ответ будет сложный, столь же многогранный, как сама жизнь, которая тоже, кажется, не поддается простому определению. Ясно одно: люди-все люди, такие ей близкие и такие чуждые, — потребуют, чтобы она отдала им все лучшее в ней, лучший свой дар — и тогда взамен они дадут ей то, что ей всего нужней. Но чего они ждут от нее? И чего она ждет от них? (Если бы знать, если бы знать!)
      А роль? Даже этого еще недостаточно. Тут кроется что-то еще; вероятно, этим занимается какое-то неведомое ей направление философии. А быть может, все проще, и жизнь и смерть лишены смысла, но, навязанные людям, повторяясь опять и опять, обретают смысл, и в основе всего лежит простая необходимость. Из сложности — жизнеспособность, из жизнеспособности — сложная необходимость; когда кончается необходимость, кончается жизнь — сон, покой, скука, смерть. Быть может, роль — это все. А может быть, мне этого мало, и я всегда буду искать, потому что иначе не могу, и никогда не найду, потому что это мне не дано?
      Ответ, не самый главный ответ, дрожал, трепетал на краю сознания — как найти себе место в этом печальном и забавном мире? Еще рано.
      «Время придет, время придет», — стучали колеса.
      «И скоро, — просвистел свисток, — скоро».
      Дейв встретил ее на станции, помог выйти из вагона, взял единственный ее чемодан, выло свежо, ветрено, но на присыпанной гравием дорожке, по которой они шли к машине, снег растаял.
      Они поздоровались, а потом Дейв умолк, и, объятая внезапным страхом, чувствуя возникшую между ними отчужденность, Бетти-Энн воскликнула:
      — Что-то не так!
      Усаживая ее в машину, Дейв спросил:
      — С чего ты взяла?
      — Ты такой… — она запнулась, подыскивая слово, которое выразило бы ее мысль, стараясь определить не только для него, но и для себя, откуда вдруг возникла эта уверенность. От того, как передернулись его губы, как прозвучал голос, когда он с ней здоровался, от сдержанности, которая почудилась ей в его взгляде? Нет, не то, что-то еще. Казалось, в первое же мгновенье она услыхала его тайную мысль, а теперь не могла ее вспомнить.
      — Как мама? С ней ничего не случилось?
      — Конечно, нет, — ответил Дейв. Он захлопнул дверцу машины с ее стороны и обошел машину кругом. Садясь за руль, спросил:
      — Как тебя кормили? Вид у тебя здоровый, но все-таки тебе там всего хватало?
      Бетти-Энн засмеялась.
      — Вполне!
      — Я ведь учился в государственном университете. И боялся, что в частной школе тебя будут плохо кормить. Но я рад тебя видеть. Ты хорошо выглядишь… Приятно, что ты опять дома.
      — Я соскучилась, — призналась Бетти-Энн.
      — Надолго тебя отпустили? — спросил Дейв, включая зажигание.
      — На десять дней.
      — Не так уж много. Но тебе в самом деле там нравится? Ну, и каково это — учиться в большом колледже на Востоке? Что там за девочки? Тебе легко с ними ладить? А как…
      — Господи! Не все сразу, па. У нас же целых десять дней. Если я все выложу тебе сейчас, завтра мне уже не о чем будет рассказывать. И тогда я буду точно какой-нибудь забуревший фермер: «Да, холодновато нынче. Похоже, опять снег пойдет. Как бы озимые не померзли».
      Машина развернулась и покатила прочь от станции.
      Бетти-Энн поуютней устроилась на сиденье.
      — Там очень интересно, — сказала она. — Но совсем не так, как я себе представляла. — Она помедлила, подбирая, в какие слова облечь основные свои впечатления от колледжа, и почти тотчас ощутила, что молчание становится тягостным. Недоумевая, она выглянула из окна и сказала:
      — А здание суда стало чище.
      — Разве Джейн тебе не писала? В сентябре его чистили песком. Как раз после твоего отъезда.
      — Нет, не писала… наверно, забыла… А что это со скобяной лавкой Кларка? Там, вроде, новая витрина?
      — Он продал лавку… А в южном конце города в прошлом месяце был пожар. И сгорел Замок.
      — Про пожар мама писала.
      Дейв свернул на Пятую улицу, к казармам. Бетти-Энн снова поглядела на него. Как же преодолеть эту вдруг выросшую между ними преграду? Главное — не молчать. И она сказала:
      — Он как будто стал меньше, наш город. Будто сжался… Дома не такие, как в Новой Англии. Там они такие старые. В них живут так давно, что кажется, частица жизни передалась и им. Наши дома совсем другие.
      А ведь Дейв может подумать, что после трех месяцев на Востоке она стала смотреть на их город свысока… И Бетти-Энн поспешно прибавила:
      — Но, наверно, если поехать на Запад, там дома тоже другие. По фотографиям мне показалось, что они какие-то обособленные, враждебные… — В досаде она закусила губу: кажется, эти слова только усилили впечатление, которое ей хотелось рассеять. И она умолкла.
      Дейв доехал до Кленовой улицы, свернул налево.
      Нет, что-то неладно; это ощущение лишало Бетти-Энн уверенности в себе. Она не решалась заговорить — вдруг от какого-то нечаянного слова станет еще хуже…
      — Может, я что-то сделала не так или, может, чего-то не сделала? — спросила она.
      — О чем ты, малышка? Чего ты не сделала?
      — Я ведь знаю, тебя что-то грызет. Я чувствую. Я что-нибудь не так сделала? Мое ученье в колледже стоит слишком дорого? Если дело в этом…
      — Да нет же. Просто… — Дейв надул щеки. Бетти-Энн знала: это означает, что он недоволен собой.
      — Ну ладно, — сказал он нехотя. — Раз уж ты такая проницательная, что видишь меня насквозь, я, пожалуй… Только я обещал Джейн, что не скажу тебе.
      — О господи! — воскликнула Бетти-Энн. — Уж наверно все не так страшно. Не понимаю, что могло случиться, чтоб надо было делать из этого такой секрет.
      Теперь, когда преграда рушилась, Дейву явно полегчало.
      — Вероятно, это вовсе не страшно. Просто Джейн хотела сказать тебе об этом попозже, когда ты будешь уезжать. У нас был один человек, он хотел тебя видеть. Он сам из Бостона или еще откуда-то с Востока. Джейн боялась, как бы он не испортил тебе праздники, и она так тебя ждала. Ну, и она попросила его, если можно, подождать, когда ты вернешься в колледж, а уж там пускай он с тобой повидается!
      Дейв рывком свернул во двор, резко затормозил перед домом. И выключил зажигание.
      Бетти-Энн была и озадачена и обрадована. И сама не могла понять, откуда это волнение.
      — А что ему от меня нужно? — спросила она и удивилась: так напряженно прозвучал ее голос.
      — Я возьму чемодан, — сказал Дейв. — Не говори Джейн, что я тебе рассказал. Лучше я сперва сам ей скажу. Этот человек хотел рассказать тебе… у него есть какие-то сведения о… он что-то знает о твоих… о твоих настоящих родителях. Нам-то он мало что сказал.
      У Бетти-Энн сильно заколотилось сердце.
      — Ничего не говори Джейн, пока я сам ей не скажу, — повторил Дейв.
      И Бетти-Энн побежала к веранде, где ее ждала Джейн. Джейн, смеясь, обняла ее, и Бетти-Энн закричала:
      — Мама, мамочка, до чего хорошо дома!
      Он пришел через два дня после ее возвращения в колледж. Она ждала его час от часу тревожней, и когда дежурная по пансиону постучалась к ней в дверь и сказала: «Бетти-Энн, вас спрашивает молодой человек. Его зовут Дон Тэлли, он ждет внизу», — сердце ее так и подпрыгнуло.
      — Дон… Тэлли, — медленно произнесла она, словно бы пробуя на зуб это странное имя. Нельзя сказать, чтобы оно ей понравилось. Она ждала чего-то совсем иного… Какое же может быть лицо у человека с таким именем? — Спасибо, миссис Ривс. Скажите, что я сейчас спущусь.
      Когда шаги миссис Ривс затихли на лестнице, подружка, делившая с ней комнату, спросила:
      — Он из Эмхерста?
      Бетти-Энн неопределенно покачала головой.
      — Из колледжа Эггиса? Или из Уильямса?
      — Я… нет, не думаю.
      — Ну хорошо, — разочарованно сказала подружка. — Но он хотя бы красивый?
      — Понятия не имею.
      У подружки от удивления вытянулось лицо.
      — Ну хоть интересный, по крайней мере? Это-то ты можешь сказать?
      — Я никогда его не видела…
      — И он никогда не видел тебя?
      Бетти-Энн покачала головой. Подружка задумалась. Прищурила глаза.
      — Вот что значит женская привлекательность. А ведь в тебе это есть.
      Бетти-Энн слабо улыбнулась.
      — Ха, вот бы мне… — продолжала та. — Ну, что же ты стоишь. Иди вниз. Не заставляй его ждать. А то еще кто-нибудь постарается его обворожить.
      — Да-да… сейчас, — сказала Бетти-Энн.
      — И спроси, нет ли у него дружка в Эмхерсте или… ой, как ты побледнела. Что с тобой? Ты боишься?
      — Нет… а может… может, и боюсь немножко.
      — Что-нибудь случилось? Я не могу тебе помочь? Может, я что-то могу сделать?
      — Нет, ничего. Пожалуй, надо идти.
      Она вышла из комнаты, тихо прикрыла за собой дверь. И стала спускаться по широкой лестнице.
      Мелодично позвякивала хрустальная люстра. Она колебалась от ветра всякий раз, как кто-нибудь отворял высокие белые двери, ведущие на веранду.
      Бетти-Энн сошла с лестницы и остановилась.
      — Это тот молодой человек, что разговаривает с Милдред, — сказала миссис Ривс, увидав, что она озирается по сторонам. — Похоже, очень приятный молодой человек.
      — Да, — сказала Бетти-Энн. — Благодарю вас.
      Она пересекла комнату и подошла к камину, перед которым сидел гость. Через стол на него с интересом поглядывала кареглазая улыбающаяся Милдред. Руки ее покорно лежали на коленях, губы — полураскрыты.
      Едва подошла Бетти-Энн, он встал, и ей вдруг почудилось в нем что-то знакомое. Необъяснимое и пугающее ощущение это нахлынуло откуда-то извне.
      — Я Бетти-Энн, мистер Тэлли, — сказала она.
      — Бетти-Энн… э-э… Селдон?
      — Да… да…
      Милдред подалась вперед, в глазах ее был вызов.
      — Не хочешь ли посидеть с нами? Дон как раз говорил мне, что он с Запада.
      Огонь отбросил на его лицо алый отблеск. Оно было еще румяное с мороза, классически красивое, уверенное, спокойное. На пальто блестели снежинки.
      — Дон, — Милдред поднялась и подошла к нему совсем близко. — Давайте-ка я возьму ваше пальто, Дон, — по-хозяйски сказала она.
      — Нет… пожалуйста, не беспокойтесь…
      — Я не хочу, чтоб вы подумали, будто у нас негостеприимный дом. Дайте я помогу вам спять пальто. — И она затеребила его воротник. — Мне хочется, чтобы вы чувствовали себя у нас совсем как дома.
      — Право, не надо, благодарю вас, — в голосе его прозвучала нотка досады.
      — Но…
      — Я предпочитаю остаться в пальто.
      Лицо Милдред вытянулось и на миг стало совсем детским. Наверно, печальное детство было у нее, подумала Бетти-Энн, но тотчас Милдред вновь обрела свой хрупкий защитный панцирь и, стараясь не выдать голосом обиду, беспечно защебетала:
      — Я… ну… ну, ладно. Я вижу, вы хотите поговорить наедине.
      — Если вы не возражаете, — сказал Дон.
      — Нисколько, — любезно и холодно ответила Милдред. И, чуть помедлив, прибавила: — Мне завтра предстоит жуткий тест по литературе, так что все равно пора заниматься.
      Когда она ушла, Дон сказал:
      — Она подошла и села напротив меня и стала раскладывать на столике пасьянс. Я ни слова не сказал, а она посмотрела на меня и говорит: «Я на последнем курсе по социологии». Я опять молчу. Тогда она говорит: «А вы откуда?» Я сказал — с Запада. Наверно, она узнала мое имя вот от той женщины.
      Бетти-Энн посмотрела на него с недоумением.
      — Мне казалось, вы говорили моим родителям, что вы откуда-то из здешних мест, — серьезно сказала она.
      Он кивнул, глядя в огонь.
      — Так было удобнее. — Потом обернулся к ней. — Вы можете сейчас выйти из этого дома?
      — Д… да… наверно, если захочу…
      Только теперь она заметила, что у него какой-то особенный, правда, едва ощутимый выговор, такого она, кажется, ни у кого прежде не слыхала.
      — Наденьте пальто. Я хочу, чтоб вы пошли со мной.
      Он сказал это сухо, повелительно, и ей захотелось резко ответить «Нет», Но она сдержалась, было что-то в его лице, какая-то смутная напряженность, может быть, даже печаль — что-то такое, что притягивало к нему, заставляло прощать странную грубость.
      — Посмотрите на меня, — сказал он. — Я должен рассказать вам кое-что о вас самой. Посмотрите на меня. Вы пойдете со мной?
      Она посмотрела ему в глаза. И от их выражения сердце ее забилось чаще.
      — Пойду. — Она коснулась его руки. — Это о моих родителях?
      — И не только об этом, Бетти-Энн. Мне надо очень многое вам рассказать.
      — Я надену пальто.
      — Пожалуйста.
      Когда она снова сошла вниз, он ждал у дверей.
      Миссис Ривс кивнула ей и ласково сказала:
      — Не забудьте, милочка. Не позже одиннадцати.
      Дон безмолвно распахнул дверь, и из тепла и света они вышли в холодную тьму.
      — Куда мы идем?
      — В отель Дрейпера.
      Смутные чувства вызвал он в Бетти-Энн. Не то, чтобы он ей нравился. И, наверно, не следовало бы так уж безоглядно ему доверять. Но, однако, что-то странно связывает их, и нельзя понять, что же это за родство.
      — Мне не позволят подняться в номера, — сказала она.
      — Идите мимо конторки как ни в чем не бывало. Все будет в порядке.
      Она подставила лицо снегу. Наверно, надо бы опасаться, а ей не страшно. Или нет, пожалуй, страшно — только не его самого, но вдруг он расскажет что-то такое, чего ей лучше бы о себе не знать. Они миновали церковь (снег поскрипывал под ногами). Вышли за пределы белого студенческого городка. Свернули на главную улицу, и вот уже перед ними лежит деловая часть Нортхемптона.
      У Бетти-Энн застучали зубы, она взялась за его руку.
      В свете неоновых огней падающий снег становился оранжевым, дыхание превращалось в морозный пар, из какого-то бара послышался смех. Они шли. А город нагружался в сон.
      Перед гостиницей Дрейпера они потопали ногами, отряхнули прилипший к подошвам снег.
      — Идемте. Никто не обратит на вас внимания.
      Они поднялись на крыльцо, прошли мимо конторки; сонный портье равнодушно посмотрел сквозь Бетти-Энн, словно ее тут и не было, она взглянула на Дона — лицо у него стало спокойное и ненапряженное.