Публика сидела очарованная и безмолвная. Кто-то закашлялся, и тут же на него обернулись десятки возмущенных глаз, но большая часть так и не могла оторваться от сцены.

А маленькая женщина все играла, не глядя в зал и не обращая ни на кого внимания. Неожиданно тон ее голоса сменился, и вместо пения раздались почти стоны. Теперь она предупреждала об опасности, о том, что все в природе можно нарушить и погубить. Она пела о том, что красоту можно уничтожить и можно опорочить невинность. И в голосе ее, казалось, звенели тревожные барабаны судьбы.

Внезапно жонглер поймал себя на том, что хочет утешить артистку, сказать ей, что не все еще потеряно, но в этот момент ее пальцы замерли, и голос зазвучал новой болью, болью погибшего сердца. Аккорды раздавались все глуше и глуше в притихшем ошеломленном зале, и к сцене потянулись робкие просители, чтобы лютнистка не прекращала игры. Однако женщина все же, в последний раз пробежавшись пальцами по струнам, остановилась и замолчала. Еще какое-то время в оглушительной тишине зала звенела нота ее умирающего голоса, но скоро исчезла и она.

Зал по-прежнему сидел в молчании, никто не двигался. Жонглер с удивлением почувствовал, что по щекам у него текут слезы, и рука не поднимается, чтобы их вытереть. И бродяга позволил им течь дальше, как, впрочем, и многие в зале.

Он думал, что на этом все и кончится, но ошибся еще раз. Снова раздались тихие аккорды лютни под, казалось бы, неподвижными пальцами. Лютня словно пела сама, и ее песня высушивала слезы, дарила улыбки. И вновь женщина запела о ком-то последнем, оставшемся среди руин. Новые слезы хлынули из глаз бродячего жонглера, ибо эта песня, казалось, написана именно про него. Но вот раздался финальный аккорд, чистый и ясный, как звук колокола, и он дал всем одно решение, одно слово, одну судьбу — надежду.

А потом все закончилось. Лютнистка поглядела в зал и встала.

Толпа наконец прорвала молчание и вздохнула, как один живой организм, ропот удивления утонул в овациях. На сцену летел шквал монет, и сам не помня как, жонглер уже стоял у сцены и вываливал содержимое своего лотка в лоток девочки.

Она повела глазами, и их нежный лиловый свет упал на жонглера. Женщина смотрела растерянно и почти жалко, прижимая к груди лютню и почти закрываясь от криков и денег.

Неожиданно в дверях харчевни произошла какая-то заминка, и в зал ворвался взъерошенный человек:

— У Брукстона горит! — закричал он, не помня себя. — Сад в огне!

Толпа ахнула.

Но жонглер, казалось, не слышал ничего, не в силах оторвать взгляда от странной лютнистки; он сидел на краю арены. Пожар его не касался.

Женщина осторожно приблизилась к нему и стала медленно падать на колени, пока глаза ее не оказались на уровне его глаз:

— Ты нужен мне, Эррил из Стендая…

Огненные языки лизали горизонт за спиной Елены. Дым, чернее, чем ночь, надвигался на них через ряды яблонь, и жаркое дыхание огня обжигало спины. Она пыталась пустить Мист в галоп, но лошадь и так уже была вся в пене от этой бешеной скачки.

— Ей надо передохнуть, Эл! — крикнул сзади Джоах. — Так она долго не продержится!

— Но огонь!

— Мы в безопасности, ветер уже гасит пламя, — из-за ее спины Джоах дернул поводья. Мист перешла на шаг.

Юноша слез с лошади и, взяв поводья в руку, повел кобылу сам. Подковы Мист гулко звучали в ночи, ноздри раздувались, а глаза испуганно косили. Дым и рев пожара заставляли ее дрожать и рваться дальше.

Елена погладила шею лошади и тоже спрыгнула на землю. Джоах прав, — Мист будет мчаться, пока не упадет замертво. Она приняла поводья у брата и пошла еще медленней.

Джоах провел рукой по влажному крупу лошади:

— Она вся в мыле. Дальше мы ехать не сможем. Но для начала неплохо.

Елена тоскливо оглянулась, вспоминая пламя, пожравшее сначала ее дом, потом конюшню, а затем перекинувшееся на сад. Вся земля в саду была устлана сухими опавшими листьями, и потому огонь распространялся со сверхъестественной скоростью.

Там, у нее за спиной, лежал ее мир, обращенный в пепел ею самой. Она бессознательно зажгла его, вероятно, этой запятнанной рукой.

Брат заметил слезы, снова покатившиеся по ее щекам, но понял их неверно:

— Мы уйдем от них, Эл! Клянусь тебе.

Девочка покачала головой и махнула на гудящее вдали пламя:

— Это я убила их. Я, — и снова перед ее глазами встали родители… и дом в огне.

— Нет, — остановил ее брат и положил свою руку на ее. — Это не ты. Ты только спасла их от более мучительной смерти.

— Может быть, они выжили бы…

— У них не было шансов, — жестко ответил Джоах и опустил голову. — Я видел, как быстро эти твари сожрали Тракера. И даже если бы они чудом и выжили… Нет, я не думаю. Не думаю, что это было бы хорошо, .

Елена молчала, но брат ласково приподнял ее лицо за подбородок:

— Тебе нечего винить себя, сестра.

Но она отдернула лицо и отвернулась:

— Ты не понимаешь… Я… Я… — Язык отказывался произнести ужасные слова. — Я хочу уйти… уйти, — она кивнула в сторону пылающего сада. — Я ненавидела это место… ненавижу! И теперь оно горит от моей руки.

Джоах привлек ее к себе и долго прижимал к себе сотрясающееся в рыданиях тело:

— Я тоже хотел и хочу этого, Эл. Ты сама знаешь. И ты все равно не виновата.

— Но кто же тогда виноват, Джоах? — спросила, уткнувшись ему в грудь, девушка. — Кто? Кто сделал все это? — Она высвободилась из объятий брата и подняла правую руку, сжатую в кулак. — Почему это произошло именно со мной?!

— На этот вопрос придется ответить как-нибудь в другой раз, а сейчас нам во что бы то ни стало надо добраться до Милден Крик. — Джоах посмотрел назад, где длинные языки пожара тянулись прямо к луне. — Если сумеем перебраться через реку, считай, что мы спасены. А тогда можно будет подумать и над твоими вопросами.

Елена прикусила губу, вдруг ясно представив себе, какими могут быть эти ответы. Девушка вздохнула и вытерла слезы. Испуганная Мист так и вздрагивала рядом, и Елена осторожно провела рукой по ее трепещущим ноздрям:

— Ш-ш-ш, моя хорошая, все будет хорошо, — шептала она, но неожиданно кобыла дернулась, едва не вырвав поводья из ослабевших рук, и девочка буквально повисла в воздухе, когда животное взвилось на дыбы. А потом Мист пошла скорым галопом, таща так и не успевшую встать на ноги Елену.

— Стой, Мист, стоять! — кричала она, пытаясь нащупать ногами опору, но кусты и камни мешали ей.

— Пусти ее, Елена!

Но девушке слишком трудно было выпустить из рук последнее, что связывало ее с родным домом, навеки исчезнувшим в черной ночи, и она, наоборот, ухватилась за поводья еще крепче.

Наконец ей удалось упереться ногой в валун и натянуть поводья так, что лошадь волей-неволей остановилась. Тогда Елена намотала поводья на первую попавшуюся яблоню, моля лишь о том, чтобы ствол выдержал. К счастью, он выдержал, и Мист потихоньку пришла в себя.

— Что случилось? — спросил, задыхаясь, подбежавший Джоах.

— Ш-ш-ш!

И оба они сквозь рев пожара вдруг отчетливо услышали еще какой-то нарастающий шум. Начавшись как шепот, он становился все явственней, и уже можно было различить хлопанье тяжких крыльев, словно где-то выбивали большой ковер. И звук этот стремительно приближался.

Мист рвалась с коновязи, хрипя и выкатывая от ужаса побелевшие глаза, а Елена, не помня себя, стала зачем-то приседать все ниже. Джоах заполз далеко в гущу яблоневых ветвей.

Все трое, не отрываясь, смотрели на небо. Дым заволакивал звезды, но даже он расселся под ударами крыльев огромных чудовищ, размах крыльев которых был никак не меньше роста двух взрослых мужчин. На какое-то мгновение среди клубов дыма мелькнул кончик такого крыла — костистого, в красных перепончатых складках — и снова исчез в хаосе пожара.

Кровь у Елены застыла — это не обитатели долины, это нечто страшное, выпестованное далеко, вдалеке от добрых людей. Чудовища летели прямо через огонь.

Когда шум затих, Джоах вылез из-под дерева и тихо спросил:

— Что это было?

— Не знаю, — покачала головой Елена. — Но теперь нам надо спешить вдвойне.

Держа факел как можно дальше от себя, Рокингем, тем не менее, усиленно зажимал платком и рот, и нос. В горле першило от жара и дыма. Кое-как он ткнул факелом в колючий кустарник, росший по опушке сада, тот мгновенно вспыхнул, и успокоенный Рокингем помчался обратно на ферму.

Там посреди двора стоял Дизмарум, устало опираясь на посох и подняв вверх руку, пробуя ветер.

— Еще, — приказал он, не глядя на Рокингема, и махнул в сторону собранных опавших листьев на краю поля.

— Я запалил достаточно, — ответил Рокингем и вытер перепачканные в копоти ладони о брюки. Лицо его почернело от пепла. — Весь склон в огне.

— Еще, — словно не слыша, сурово потребовал провидец и снова указал на кучи листьев. Его темная ряса, обугленная по краям, развевалась и билась по ветру.

«Пусть будут прокляты эти слепые глаза!» — подумал Рокингем и остался на месте.

— Огонь полыхает так, что застигнет детей, где бы они ни были — на склоне или в долине. Жечь всю окрестность совсем незачем.

— Пусть хоть вся долина превратится в прах и пепел, главное — поймать девчонку.

Рокингем вытер лицо все тем же платком:

— Сад — единственный кормилец для всей долины. Если эти фермеры только пронюхают, кто виновник пожара…

— Главное — девчонка, — в опаловых глазах Дизмарума плясали отблески зарева.

— Но горожане, они…

— Они-то и станут ловушкой. Огонь заставит их искать прибежища в Винтерфелле.

— И ты думаешь, горожане бросятся ее ловить, как только увидят? Да если они только подумают, что это она подожгла сад, от нее живого места не останется через секунду.

— Во второй раз она не должна ускользнуть, — Дизмарум снова указал посохом на мертвые листья.

Рокингем проворчал что-то и взял новый факел. Запалив его от огня, все еще тлеющего на развалинах конюшни, он пошел к кучам, погрузил факел в первую из них как можно глубже и не успел отскочить, как сухие листья вспыхнули, точно порох, и запылали, треща и требуя новой пищи.

Закашлявшись от густого дыма, поднимавшегося от листьев, Рокингем даже не понял, в какой момент порыв ветра бросил на него сноп горящих листьев, закружившихся вокруг, как рой обозленных ос.

Дорогой дорожный плащ вспыхнул сразу в нескольких местах, и, срывая его и затаптывая огонь каблуками, Рокингем не выдержал:

— Хватит! С меня довольно! Я возвращаюсь в город!

Глаза слезились от дыма, обожженный нос почернел, и, махая обеими руками, чтобы разогнать черный смрад, воин крикнул:

— Дизмарум! Слышишь?

Но ответа не последовало.

Старик, вероятно, уже отошел к дороге. По каким-то обгорелым остаткам дома Рокингем почти ощупью пересек двор, кашляя и поминутно падая в грязь и пепел. Наконец воин наткнулся на что-то мягкое и, наклонившись, обнаружил, что это Дизмарум. Старик стоял на коленях неподалеку от угла исчезнувшего дома и погружал свой посох в податливую разогретую землю все глубже. В мутных глазах провидца сверкала ненависть, но обращена она была не на подошедшего, а куда-то за него.

Рокингем замер, пораженный неприятным чувством, будто его спину буравит чей-то ледяной взгляд.

Он резко обернулся, и то, что предстало его взору, заставило воина вскрикнуть и рухнуть на колени рядом со стариком.

Над горящими кучами возвышалась тварь с широко распростертыми крыльями и глазами, красными, как кровь. Будучи в два раза выше Рокингема и в два раза тоньше, чудовище обладало прозрачной кожей, сквозь которую просвечивали его кости и внутренности. Было видно, как в груди сокращаются четыре черных сердца, гоня по телу потоки черной же крови. Багровый свет пожарища позволял не менее отчетливо видеть и все другие отвратительные движения в его организме. Рокингем задохнулся в рвотном спазме, и, несмотря на бушующий вокруг жар, холодный пот выступил у него на лбу. Тварь вдруг ударила крыльями, распространяя вокруг тошнотворный запах горящей кости, но неожиданно быстро сложила их за костлявыми узкими плечами и заковыляла по двору, проваливаясь в разогретую землю когтистыми лапами. Из черного рта на лысой и сморщенной голове высовывались желтоватые клыки, а высокие стоячие уши вдруг качнулись в сторону Рокингема. К нему потянулась длинная рука, заканчивающаяся мясистыми пальцами с когтями, с которых капала зеленая маслянистая жидкость.

И Рокингем узнал этот яд и понял, кто это. Сам он никогда не видел их, но глухие упорные толки о страшных чудовищах постоянно ходили среди всех обитателей Блекхолла. Это были скалтумы, лейтенанты самого Черного Лорда.

Чудовище раскрыло пасть, чтобы произнести что-то, длинный черный язык длиной в человеческую руку зашевелился среди обнажившихся зубов:

— Где… шссс… дитя? Где… шссс… дитя, которого ищет верховный… шссс… хозяин? — голос скалтума оказался невероятно высоким и шипящим.

Дизмарум поднял голову, упорно избегая взгляда чудовища:

— Она полна силой… — он махнул рукой в сторону бушевавшего в саду пожара. — И сжигает за собой следы. Она убежала через сад.

Скалтум угрожающе опустил голову к самому лицу Дизмарума и когтем поднял его к огню. Рокингем видел, как старик тянет шею, чтобы острый коготь не пропорол ему морщинистую кожу.

— Так она… шссс… ссспассслась? Почему не сссообщили… шссс… хозяину?

Ответ старика прошелестел, как дуновенье ветра:

— Мы приготовили для нее ловушку, и она будет наша еще до восхода солнца.

— Великий и ссславный желает ее… шссс… немедленно! — разозленный скалтум исходил слюной, и ее капли шипели на земле, как живые. — Не надо рассссстраивать хозяина… шссс!

— Она заперта в этой долине, и мы не упустим ее.

Скалтум склонился еще ниже и кончиком языка дотронулся до носа Дизмарума:

— Или поссстрадаете за сссвой провал… шссс! — он презрительно оттолкнул старика.

Дизмарум уронил голову на грудь:

— Темный Лорд мудро поступил, послав тебя. С твоей помощью нам будет сопутствовать удача.

Однако Рокингем не услышал уверенности в словах провидца.

Лейтенант склонил голову набок и посмотрел на старика в некой задумчивости, как птица рассматривает червя перед тем, как клюнуть:

— Я тебя знаю, ссстарик, а?

Рокингем заметил, как по телу Дизмарума прошла дрожь, но от страха или гнева, сказать не мог.

— А вот и ты, сссвеженький. Тебя… шссс… тоже помню, — красные глаза скалтума загорелись недоверием.

О чем он говорил, Рокингем так и не понял, поскольку если бы он хоть раз в жизни увидел такую тварь, то не забыл бы никогда.

Но скалтум уже упер коготь ему в грудь, и волна омерзения и ужаса прошла по телу Рокингема. Склонившись ниже, тварь постучала когтем ему по голове и прижала черные губы прямо к его рту!

— Нет! — Но крик Рокингема был заглушен черным языком, вошедшим ему между зубов. Язык проникал все дальше и дальше, и горло несчастного свела судорога. Сердце стучало в ушах, и он готов был потерять сознание. Но тут скалтум вытащил язык и даже сделал шаг назад. Рокингем рухнул на четвереньки, отплевываясь и кашляя.

— Да, я почувссствовал ее ссслед в тебе, — одобрительно произнес скалтум, и Рокингема вырвало в пепел и грязь.

Жонглер вошел в отведенную ему комнату. Что ж, за шестнадцать монет хорошего не жди. Вокруг стояла тьма, но горничная засветила лампу, правда, настолько жалкую, что она не могла осветить всего пространства. Однако бродяга увидел, что стены давно нуждаются в покраске, а единственной мебелью была кровать, с которой на свет лампы ринулись полчища моли. Затем, повернув голову, он обнаружил старый шкаф из кедра.

Шагнув к нему, жонглер потянул на себя кособокие дверцы — шкаф оказался пуст.

В комнате было душно, пахло старым свечным воском и немытым телом. Но рамы единственного узкого окна, выходящего на двор харчевни, оказались наглухо заколочены, хотя и пропускали звуки подков, доносившихся со двора сюда, на четвертый этаж. Известие о пожаре в саду до сих продолжало волновать горожан.

Но к бродяге этот пожар не имел никакого отношения.

Жонглер подождал, пока горничная выйдет после того, как он положил ей в ладонь медную монетку, запер дверь изнутри и еще подождал, слушая ее удаляющиеся шаги. Больше ничего не было слышно, и только тогда он обернулся и посмотрел на свою спутницу. Лютнистка стояла посереди комнаты, поставив футляр с инструментом у кровати, а потом, не выпуская из рук лютни, тихо вздохнула и опустилась на измятое покрывало. Она сидела, чуть отвернувшись, и густая волна светлых волос заслоняла от жонглера ее лицо.

— Ты сказала — Эррил, — начал он, торопясь добраться до разгадки тайны. — Почему ты назвала меня так?

— А разве ты не тот, кого так зовут? — ответила вопросом на вопрос маленькая женщина, кладя лютню на колени.

— А кто же ты сама? — тоже вопросом на вопрос ответил жонглер.

— Я Нилен из Локайхиры, — мягко ответила та и подняла к нему глаза, словно надеясь, что он немедленно узнает ее.

Локайхира? Что такое? Какие-то смутные воспоминания пронеслись в мозгу жонглера, но он бывал слишком во многих городах и весях, чтобы запомнить какую-то Локайхиру.

— Где это?

Женщина подалась к нему всем телом, лютня соскользнула с колен, и снова блеск этого красного дерева что-то напомнил жонглеру.

— Как ты забывчив, Эррил из Стендая, — прошептала женщина, обращаясь почему-то к своей лютне.

— Никто не звал меня этим именем уже сотни зим, — тоже вздохнул жонглер, начиная чувствовать, как ноет после выступления все тело. — И тот человек давно умер. — Он подошел к окну и отодвинул грязные занавески. Во дворе толпились люди с факелами, кто-то тащил багры и корзины с песком. Потом появилась повозка, груженная бочками с водой, люди закричали, и вся процессия направилась к дороге. На западе, в долине у края гор, блестели оранжевые зарева.

Внезапно Эррил вздрогнул, вспомнив, когда и при каких обстоятельствах он сам стоял в последний раз посреди этой долины. Тогда он тоже смотрел из окна харчевни на далекие огни у подножья холмов.

— Зачем ты искала меня? — не оборачиваясь, спросил он. В темном отражении окна бродяга увидел, как женщина медленно опустила голову и коснулась пальцами лютни.

Несколько одиноких нот печально огласили грязную комнату.

— Потому что мы последние, Эррил.

И эти слова снова унесли его далеко-далеко, в давно забытые места:

— Последние в чем? — сурово потребовал он, наконец повернувшись к своей гостье.

— В отзвуке силы далекого прошлого, в Чи.

Эррил осклабился. Зачем она называла имя того бога, что оставил Аласию на растерзание Гульготе?

— У меня нет никакой силы.

Она опустила голову еще ниже, и волосы окончательно скрыли от жонглера ее лицо:

— Ты сомневаешься в своей силе, прожив на свете полтысячи лет?

— Это мой брат. Он сделал для меня все это.

— Шоркан, — дуновением ветра над водой прошептала она. При упоминании имени брата Эррил вздрогнул и сделал шаг навстречу загадочной лютнистке:

— Откуда ты столько обо мне знаешь?

— Я изучала древние сказания, — пальцем она отвела с лица волосы и глянула на жонглера блестящим фиалковым глазом. — И древние слова: трое станут одним, и будет создана Книга.

— Это всего лишь старые слова забытых времен.

Лютнистка прищурилась:

— Значит, ты уже не тот человек, о котором говорится в сказаниях. Тот человек спас и защитил Книгу, он бродил по городам и пытался поднять восстания против Гульготы и ее лордов — и имя его все еще живет в памяти этой страны.

— Старая история, не больше.

— Нет, история жива. Она длится и по сей день. — Волосы снова закрыли ее лицо.

— Но как ты узнала меня? — Эррил устало присел на подоконник.

Покачав лютню на коленях и еще раз пробежавшись по струнам, женщина тихо ответила:

— Это все музыка.

— То есть? Какое отношение к этому имеет лютня?

Женщина нежно провела кончиком пальца по красному дереву:

— Там, в глубине Западных гор, до сих пор находятся древние заросли деревьев коакона. Ты должен помнить их — деревья коакона, деревья духа. Или ты забыл и их?

— Я помню только одно, что росло в центре Алоа Глен. — И перед мысленным взором жонглера возникло солнце, медленно заходящее в усталых ветвях единственного дерева коакона. И бродяга вновь увидел сапфировые цветы, мерцавшие на ветвях в неверном свете заката. — Оно было выше любого шпиля в городе. — Нилен выпрямилась на жалкой постели и в первый раз полностью откинула волосы с лица.

— И оно все еще цветет? — спросила женщина, и в голосе ее прозвучали тоска и боль.

— Нет. Когда я видел его в последний раз, соли моря подточили его корни. — Эти слова словно ударили лютнистку в самое сердце, и как можно мягче Эррил закончил: — Теперь, вероятно, оно совсем погибло.

По щекам женщины покатились слезы:

— А та роща и называлась Локайхира, сердце леса, и… — рыданья не дали ей закончить.

Эррил спрыгнул с подоконника, неожиданно все вспомнив. Локайхира! Память вернулась к нему, как река, вдруг вышедшая из берегов и разлившаяся половодьем. Он вспомнил отца, курившего за кухонным столом трубку и потиравшего круглый живот. От ясной пронзительности этого воспоминания колени у него ослабли. Старый бродяга увидел и сеть красных жилок на носу отца, и то, с каким свистом вылетало дыхание из его крупных губ, и как скрипело кресло под его грузным телом…

— Отец… — прошептал он. — Когда-то отец рассказал мне, как в юности он попал в Локайхиру, но я всегда думал, что это сказки. А ведь он говорил о нимфах, обрученных с деревьями, о волках, высоких, как люди, и о деревьях в дом толщиной…

— Локайхира не сказка — это моя родина.

А перед глазами Эррила уже вставал его родной дом. Воспоминание об отце вызвало к жизни ещё тысячи образов, которые он так долго пытался забыть: вот они с братом играют в полях в прятки, вот он в первый раз целует девушку на празднике урожая, а вот дорога в полях, уходящая вдаль…

— Прости, — пробормотал он. — Что же стало с твоей родиной?

Плечи ее опустились:

— Это долгая история, происшедшая еще задолго до того, как твой народ пришел на эту землю. На наши деревья было наложено проклятье странным народом, называемым эльфами. — Лицо лютнистки стало отсутствующим, словно она целиком ушла в далекое прошлое, и Эррил почувствовал старую боль, от которой все еще ныло ее нежное сердце.

— Эти эльфы, о которых ты говоришь, — осторожно начал он, стараясь не спугнуть ее тишины. — Я слышал о них. Я слышал истории и о среброкудрых существах, но тоже считал их мифами.

— Время все превращает в мифы, — женщина быстро глянула в лицо жонглера. — Но только ты один, Эррил из Стендая, можешь знать это. К тому же теперь ты и сам миф и легенда.

Эррил молчал.

— Прошли годы, и мы все искали способ остановить умирание наших деревьев, — продолжала Нилен. — Но Блайт — древнее проклятие эльфов — не исчезал: листья превращались под нашими пальцами в пыль, ветви ломались, подточенные насекомыми. Наша роща стала простой кучей деревьев, но и те были обречены на смерть, пока не появились ваши маги и не сохранили остатки коакона именем Чи. Но когда его власть покинула страну, Блайт вернулся, и наши деревья — наши дома — . снова стали медленно гибнуть. Молодые деревца зацветали слишком рано и гибли, старые падали, не давая семян. И со смертью деревьев стали умирать и мы.

— Твой народ?

— Мои сестры и наши души. Мы связаны с деревьями так же, как и ты со своей душой, и не можем жить друг без друга.

— Так ты…

Нилен убрала с лица волосы:

— Я нюмфая.

— Ты хочешь сказать, нимфа?

— Так нас зовут люди, — печально усмехнулась она.

— Но отец говорил, что вы не можете отходить от своих деревьев дальше, чем на сотню шагов. Как же ты здесь, в чужом мире?

— Твой отец ошибался, — Нилен положила руку на лютню. — Мы должны быть рядом со своей душой, но не с деревом. Мастер с Западных гор вырезал эту лютню из последнего умирающего дерева… моего дерева, и душа моя покоится в ней. И ее музыка есть песня былых времен, взвывающая к тем, кто еще помнит древнюю магию.

— Но зачем? Времена магии давно миновали.

— Она просто притягивает к себе тех, в ком осталась лишь малая толика прошлого, как магнит притягивает к себе любое железо. Я брожу по стране и играю на лютне, сзывая тех, кто обладает забытой силой. Музыка позволяет мне заглянуть в души слушающих, и так я увидела, что вспомнил ты: перед глазами у тебя встали башни Алоа Глен и родные поля Стендая. И я поняла, кто ты.

— Но чего от меня хочешь ты?

— Исцеления.

— Кому?

— Локайхире. Я осталась одна, последняя, и с моей смертью умрет мой народ и его душа. Я должна не допустить этого.

— И чем я могу помочь тебе?

— На это у меня нет ответа. Но перед смертью нашей старейшине было дано виденье.

Эррил вздохнул и провел рукой по глазам, словно стараясь избавиться от чего-то:

— Меня уже тошнит от всех этих видений и пророчеств — посмотри, к чему они привели нас!

— Они привели меня к тебе, Эррил из Стендая, — твердо ответила Нилен, и в голосе ее зазвенела надежда.

— Ты придаешь слишком много значения простой случайности.

— Нет, в мире нет случайностей.

— Но ты не сказала о видении.

— Она видела Локайхиру, восстающую снова зеленой и свежей из огня — из огня, рожденного магией, — она указала на отблеск пожара за окном. — Видишь, огонь. И ты, создание магии, ты здесь.

— Я не создание магии, а всего лишь человек и могу быть искалечен, как любой другой, — он кивнул на свой обрубок. — Могу быть убит, если дар долголетия будет у меня отобран. А магия сильнее этого дара.

— Остановись, замолчи, — твердо прервала его женщина. — Ночь приносит нам огонь и магию. — Глаза ее вспыхнули сапфировым отблеском цветов последнего дерева коакона, оставшегося в потерянном ими Алоа Глене. — И все начинается снова.

Свист чудовищных крыльев прорезал воздух, как топор мясника, оно явно искало их в этой бесконечной ночи. С криком, звеневшим в ее собственных ушах, Елена тащила Мист в узкую Расселину долины.

— Наш запах! — сквозь стиснутые зубы проскрипел Джоах, тоже тащивший лошадь. — Надо оставить Мист и бежать.

— Нет! — зло огрызнулась девочка, скользя по влажному недавно высохшему руслу ручья. Задние копыта Мист увязали в раскисшей грязи, и каждый шаг давался измученному животному все трудней.

Елена огладила ее с ног до головы, ощущая под пальцами горячую шелковистую кожу. С воспаленных боков лошади капала исходящая паром в холодном воздухе пена.

— Пусть я виновата, Мист, — прошептала девочка. — Но теперь я ни за что не оставлю тебя!

И словно ободренная, лошадь сделала неимоверное усилие и вырвала из топи задние ноги.

— А теперь вперед, моя девочка! — Мист всхрапнула и наддала еще, обрызгав Елену с ног до головы грязью. Упав от рывка, Елена, тем не менее, увидела, как брат окончательно помог лошади выбраться из неожиданной ловушки.

Но тут вновь раздался звук хлопающих крыльев, эхом отозвавшийся вдоль подножья горы. На этот раз чудовище оказалось совсем близко.

— Поспеши, Эл! — поторопил ее брат.

Но она и не нуждалась в этом, ибо, быстро поднявшись, уже снова бежала едва пересохшим руслом.

— До Милбенд Крика осталось не больше лиги, — пригляделся к местности Джоах.

— Все равно надо спешить, — покачала головой Елена. — Эта тварь уже слишком близко. — Девушка взяла у брата поводья и вдруг направила лошадь совершенно в противоположную сторону — к огню.

— Что ты делаешь, Эл?!

— Дым прикроет нас и собьет охотника со следа. Быстрее, Джоах, я знаю, где мы можем спрятаться, пока все не кончится!

— Ну, если только мы сперва не зажаримся, — хмыкнул Джоах, неотрывно разглядывая горящий сад.

Не обратив внимания на это, Елена пошла по знакомым приметам, хотя дым и отчаянно колотившееся сердце мешали ей. Где же тот путь? Ей казалось, что она знает сад, как свои пять пальцев, но теперь путалась. Шаги девушки замедлились. Неужели здесь?

О да! Здесь! Вот он, этот старый камень в виде огромной медвежьей головы. Она не ошиблась и вышла туда, куда нужно.

Оглянувшись, Елена махнула Джоаху, и они оба побежали к расселине, но в этот момент дым рассеялся, открывая полное звезд небо, а над камнем прокатилось какое-то мощное движение воздуха, напомнившее эхо пушечного выстрела. Елена почти почувствовала его силу и прижавшую ее к земле тяжесть. Звук шел от ручья, откуда они только что ушли.

В глазах Джоаха отражалось зарево пожарища, и девушка с ужасом увидела в них тот же страх, что сжимал и ее сердце. Да, если бы они продолжали все так же идти к Милбенду, то уже стали бы жертвами чудовищного охотника. И Джоах, не раздумывая больше, направился прямо к огню.

Елена обогнала его, стараясь идти быстро, но тихо, и позволила себе лишь приглушенный вздох облегчения, когда они добрались до места.

Ведя Мист в поводу, она первая вступила на почти невидимую тропу, ведущую в глухой лес, чудом сохранившийся среди цивилизованного сада. Раздвигая густые заросли, брат и сестра стали медленно пробираться в самый низ лощины.

— Сладчайшая матерь! — воскликнул Джоах, увидев то, к чему привела его сестра. — Глазам своим не верю!

Перед ними стоял мертвый остов массивного дерева, так непохожий на стройные стволы яблонь. Это был древний гигант, выросший здесь еще задолго до того, как сюда ступила нога первого человека. Восемь человек, взявшись за руки, не смогли бы обхватить его могучего основания. Крона давно сломалась и сгнила, оставив лишь этот колоссальный остов с единственным суком, вонзающимся в небеса.

— Я нашла его, когда лазала по саду, — объяснила Елена шепотом, но не из боязни перед чудовищем, а из уважения к тому, кто стоял рядом. — Я назвала его Старцем.

Девушка подвела брата к узкой расщелине в коре: