Струан проплавал на «Блуждающей Звезде» два года. Потом как-то ночью судно наскочило на риф в Малаккском проливе и пошло ко дну. Струан выплыл на берег и добрался до Сингапура Позже он узнал, что Брок тоже остался в живых, и эта новость сделала его счастливым. Он жаждал мести, но хотел сам выбрать способ и время.

Струан нанялся на другой корабль. К тому времени Ост-Индская Компания выдала тайные лицензии на торговлю опиумом уже многим независимым торговцам, тщательно отобранным среди капитанов собственных кораблей, и продолжала продавать им только бенгальский опиум по самой сходной цене. Компания стала получать гигантскую прибыль и сосредоточила в своих руках огромные запасы серебра. Китайские купцы и мандарины закрывали глаза на эту незаконную торговлю, поскольку и их доходы резко возросли. И, будучи тайными, эти доходы не учитывались при исчислении обязательной мзды, регулярно выплачиваемой императору.

Опиум стал основным ввозимым в Китай товаром. Ост-Индская Компания быстро прибрала к рукам все его мировые запасы за пределами провинции Юньнань и Оттоманской империи. За двадцать лет количество серебра, вырученного за контрабанду опиума, сравнялось с долгом за чай и шелка.

Баланс торговли был наконец восстановлен. Затем стрелка весов наклонилась в другую сторону, потому что потребителей опиума в Китае оказалось в двадцать раз больше, чем потребителей чая в Западной Европе, и серебро хлынуло в карманы европейцев таким мощным потоком, что это встревожило даже китайских купцов. Компания вновь предложила другие товары, чтобы стабилизировать торговлю. Но император остался непреклонен: за чай — только серебро.

К двадцати годам Струан уже являлся капитаном собственного судна, на котором перевозил опиум. Брок был его основным конкурентом. Они беспощадно соперничали друг с другом Через шесть лет Струан и Брок стали главными фигурами в Китайской торговле.

Тех, кто занимался контрабандой опиума, стали называть Китайскими торговцами. Это была группа неустрашимых, жестких, предприимчивых индивидуалистов, командовавших собственными кораблями — англичан, шотландцев, нескольких американцев. Они с легким сердцем направляли свои крошечные суда в незнакомые воды навстречу неведомым опасностям Другой жизни они не знали и не хотели. В море они уходили, чтобы мирно торговать… это были купцы, а не завоеватели. Но если море становилось враждебным, если на них нападали, мирные суда превращались в боевые корабли. И если они дрались плохо, корабли бесследно исчезали, и о них быстро забывали.

Китайские торговцы очень скоро поняли, что в то время как на их долю приходится весь риск, на долю Компании приходится львиная часть прибыли И, кроме этого, их не допускали к законной — и баснословно прибыльной — торговле чаем и шелками. Поэтому, продолжая жестокую конкуренцию между собой, они, следуя увещеваниями Струана, начали совместную борьбу против Компании с целью лишить ее монополии на торговлю с Азией. Без этой монополии торговцы могли бы превращать опиум в серебро, серебро — в чай, затем доставлять чай в Европу на своих кораблях и продавать его непосредственно на рынки всего мира. В этом случае Китайские торговцы самостоятельно контролировали бы всю мировую торговлю чаем, и их доходы превысили бы всякое воображение.

Местом, где разгорелась эта борьба, оказался парламент. Парламент предоставил Компании исключительные торговые привилегии два столетия назад, и только парламент мог их теперь отобрать. И вот Китайские торговцы начали выделять огромные суммы, покупая голоса, поддерживая тех членов парламента, которые верили в свободное соперничество и свободную торговлю, обращаясь в газеты и к членам правительства. Они были настроены решительно, и растущее богатство придавало их словам все больший и больший вес. Они были терпеливы, настойчивы и неукротимы — такими их взрастило море, и в упорстве при достижении намеченной цели они не знали себе равных.

Компания была взбешена этим наступлением и не хотела расставаться со своими привилегиями. Но она отчаянно нуждалась в Китайских торговцах для пополнения запасов серебра, шедшего в уплату за чай, и к этому времени уже попала в зависимость от тех огромных доходов, которые приносила ей продажа бенгальского опиума. Поэтому она осторожно и очень тщательно организовала в парламенте отпор посягательствам на свои интересы. Парламент, в свою очередь, оказался между двух огней. Он открыто порицал торговлю опиумом, но нуждался в доходах от продажи чая и торговли с Индией. Парламент старался прислушиваться и к Китайским торговцам, и к Компании и в результате не удовлетворил ни тех, ни других.

Тогда Компания решила примерно наказать Струана и Брока, своих основных противников. Она отобрала у них лицензии на торговлю опиумом и разорила их.

У Брока остался его корабль, у Струана не осталось ничего. Брок вступил в тайное партнерство с другим Китайским торговцем и продолжил борьбу против Ост-Индской Компании. Струан и его команда напали на логово пиратов к югу от Макао, сожгли его и захватили самую быстроходную лорку. Затем Струан стал тайно перевозить опиум для других торговцев, беспрестанно захватывая все новые и новые пиратские суда и неуклонно увеличивая свое состояние. Вместе с остальными Китайскими торговцами он тратил все большие суммы, покупая новые голоса, сея недоверие и возмущение до тех пор, пока парламент не начал открыто требовать полного уничтожения Компании. Семь лет назад парламент принял акт, лишавший Ост-Индскую Компанию монополии на торговлю с Азией и открывавший эту часть света для свободной торговли. Однако этим же актом за Компанией сохранялось исключительное право на торговлю с Британской Индией, что означало мировую монополию на опиум. Парламент единодушно осудил торговлю опиумом. Компания не хотела его продавать. Сами Китайские торговцы предпочли бы другой — но не менее выгодный — товар. Однако при этом все понимали, что без установившегося баланса чай — серебро — опиум империю ждет крах. Это был факт мировой торговли, который приходилось принимать.

Обретя долгожданную свободу, Струан и Брок быстро превратились в торговых принцев крови. Их вооруженные флоты росли и становились все мощнее. И соперничество в торговле еще больше отточило их давнюю вражду.

Чтобы заполнить политический вакуум, образовавшийся в Азии, когда Ост-Индская Компания лишилась там своей власти и торговля стала свободной, британское правительство назначило туда своего дипломата, достопочтенного Уильяма Лонгстаффа, сделав его капитан-суперинтендантом торговли и вменив ему в обязанность защиту интересов Короны. Эти интересы сводились к неуклонному расширению товарооборота — для увеличения отчисляемых в государственную казну сумм — и строгому недопущению к торговле с Азией всех остальных европейских держав. Лонгстафф отвечал также за безопасность торговли и британских подданных. Однако его мандат был сформулирован весьма расплывчато, и какой-то реальной власти для определения политики в регионе он не получил.

Бедный малыш Уилли, беззлобно подумал Струан. Даже после семи лет моих терпеливых разъяснений наше «высокое» превосходительство капитан-суперинтендант торговли все еще не в состоянии видеть дальше собственного носа.

Струан посмотрел на берег как раз в тот момент, когда солнце появилось над горой и залило неожиданным светом собравшихся там людей: друзей, врагов — в обоих случаях соперников. Он повернулся к Роббу.

— Взгляни-ка на них. Ни дать ни взять дружная компания, вышедшая, чтобы тепло нас встретить. — Годы, проведенные вдали от родины, не стерли окончательно его шотландского выговора.

Робб Струан коротко хохотнул и еще круче посадил на ухо свою фетровую шляпу.

— По-моему, они все молятся, чтобы мы сейчас, у них на глазах, пошли ко дну, Дирк.

Роббу было тридцать три. Темные волосы, чисто выбритое лицо с глубоко посаженными глазами, тонкий нос и пышные бакенбарды. Он был одет во все черное, за исключением плаща из темно-зеленого бархата, белой рубашки с оборками и белого галстука. Запонками и пуговицами на рубашке служили рубины.

— Боже милостивый, да это никак капитан Глессинг? — спросил он, вглядываясь в собравшихся на берегу.

— Он самый и есть, — ответил Струан. — Я подумал, что именно ему следует зачитать постановление.

— А что сказал Лонгстафф, когда ты предложил его кандидатуру?

— «Чес-с-слово, Дирк, ну хорошо, пусть будет он, если вы полагаете это разумным». — Струан улыбнулся. — Мы далеко продвинулись с тех пор, как начали, клянусь Господом Богом!

— Ты продвинулся, Дирк. Когда я сюда приехал, все уже было готово.

— Ты наш мозг, Робб. Я всего лишь твердая рука.

— Да, Тай-Пэн, конечно. Всего лишь твердая рука. — Робб прекрасно понимал, что его сводный брат был тем, кем был — Тай-Пэном и что в торговом доме «Струан и компания» и во всей Азии Дирк Струан единственный имел право на этот титул. — Чудесный сегодня денек для поднятия флага, не правда ли?

— Да.

Робб продолжал наблюдать за братом, когда тот опять повернулся к берегу. Дирк казался ему таким огромным, стоя там, на носу баркаса — выше скал и, как они, несокрушимый. Как бы я хотел быть похожим на него, подумал Робб.

Робб участвовал в контрабандном рейсе лишь однажды, вскоре после своего приезда на Восток. На их корабль напали китайские пираты, и Робб едва не лишился рассудка от ужаса. Его до сих пор мучил стыд, хотя Струан и сказал ему тогда: «В этом нет никакой беды, парень. Первый раз в сражении всегда трудно». Но Робб раз и навсегда понял, что он не боец. Ему не хватало храбрости. Он нашел другие способы помогать брату. Покупал чай, шелка и опиум. Договаривался о займах и присматривал за серебром. Вникал в современный механизм мировой торговли и финансирования, становившийся день ото дня все более сложным. Охранял брата, и компанию, и их флот, обеспечивал их безопасность. Продавал чай в Англии. Вел бухгалтерские книги. Словом, делал все, что позволяет современной компании успешно работать. Да, все это верно, говорил себе Робб, но без Дирка ты ничто.

Струан рассматривал людей на берегу. До них оставалось не менее двухсот ярдов, но он уже отчетливо видел лица. Большинство из них были обращены к баркасу. Струан улыбнулся про себя.

Да, подумал он, мы все собрались здесь в этот день, назначенный судьбой.

Морской офицер капитан Глессинг терпеливо ждал, когда можно будет начать церемонию поднятия флага. Ему исполнилось двадцать шесть лет. Сын вице-адмирала, он сам являлся капитаном линейного корабля, и служба в Королевском Флоте была у него в крови. С восходом солнца на берегу быстро становилось светло; далеко на востоке, у самого горизонта, небо рассекали нити облаков.

Через несколько дней будет шторм, подумал Глессинг, пробуя ветер. Он отвел взгляд от Струана и по привычке проверил расположение своего корабля, двадцатидвухпушечного фрегата. Сегодняшний день стал вехой в его жизни. Не часто именем королевы провозглашали присоединение к Империи новых земель, и то, что ему выпала честь зачитать этот документ, было большой удачей в его карьере. Во флоте было немало капитанов старше Глессинга. Но он знал, что выбор пал на него потому, что он дольше всех пробыл в этих водах и его корабль, фрегат Ее Величества «Русалка», принимал самое деятельное участие во всей кампании от начала до конца. Даже и не кампании вовсе, презрительно подумал он. Так, скорее, небольшом инциденте. Все можно было бы уладить еще два года назад, найдись у этого идиота Лонгстаффа хоть капля мужества. Ну конечно. Стоило ему только разрешить мне появиться со своим фрегатом у ворот Кантона. Черт побери, потопил же я потом целый флот этих дурацких боевых джонок, расчищая себе дорогу. Я мог бы обстрелять Кантон из своих пушек, захватить это дьяволово отродье наместника Линя и вздернуть его на нок-рее.

Глессинг раздраженно пнул песок под ногой. Мне, собственно, наплевать на то, что язычники украли весь наш опиум, черт бы его побрал. Здесь они правы… с контрабандой пора кончать. Это оскорбляет флаг. Но подумать только, эти варвары осмелились требовать выкуп за жизнь английских подданных. Лонгстафф должен был разрешить мне принять надлежащие меры. Но куда там! Он отступил, поджав хвое г, пересадил всех на торговые суда, а потом меня спутал по рукам и ногам. Меня, клянусь Господом, который должен был защищать наших торговцев и их семьи. Черт бы побрал этого слепца! И будь проклят Струан, который водит его за нос.

Ну да ладно, добавил он, обращаясь к самому себе, как бы то ни было, тебе повезло, что ты здесь. Это единственная война, которую мы ведем в данный момент. По крайней мере, единственная война на море. Все остальное — не более чем инциденты… скучное покорение индусских княжеств — клянусь Господом, эти язычники молятся коровам, сжигают вдов и поклоняются идолам! — да еще афганские войны. И он почувствовал прилив гордости, оттого что был частью величайшего флота в мире. Хвала Господу, что он родился англичанином!

Неожиданно он заметил приближающегося к нему Брока и с облегчением увидел, как того перехватил по дороге толстый, совсем без шеи коротышка тридцати с небольшим лет с огромным животом, вываливавшимся из брюк. Это был Морли Скиннер, владелец «Ориентал Тайме» — самой влиятельной английской газеты на Востоке. Глессинг внимательно знакомился с каждым выпуском и считал, что Скиннер знал свое дело. Очень важно иметь приличную газету, подумал он. Очень важно, чтобы все кампании освещались должным образом ко славе Англии. Но сам Скиннер — отвратительный человек. Да и все остальные тоже. Впрочем нет, не все. Уж никак не Аристотель Квэнс.

Он взглянул на уродливого человечка, в одиночестве сидевшего на невысоком холмике, откуда был виден весь пляж. Человечек сидел на табурете, перед ним стоял мольберт с картиной, над которой он с очевидным увлечением работал. Глессинг усмехнулся про себя, вспомнив те добрые вечера, которые он проводил с художником в Макао.

Кроме Квэнса, ему не нравился ни один человек из собравшихся на пляже, за исключением Горацио Синклера. Горацио был одних с ним лег, и за два года, что Глессинг провел на Востоке, они сошлись довольно бчизко. Тем более что Горацио оыл помощником Лонгстаффа, его переводчиком и секретарем — единственным европейцем на Востоке, который мог свободно говорить и писать по-китайски, — и им приходилось много работать вместе.

Глессинг окинул взглядом берег, и лицо его исказила гримаса отвращения… Горацио стоял у самой воды и беседовал с австрийцем Вольфгангом Мауссом, человеком, которого Гпессинг презирал всей душой. Его преподобие Вольфганг Маусс был единственным, кроме Синклера, европейцем, способным писать и изъясняться по-китайски. Этот огромный чернобородый священник-ренегат исполнял обязанности переводчика у Струана и вместе с ним торговал опиумом. За поясом у нею торчали Пистолеты, полы сюртука покрылись белесой плесенью. Красный нос бесформенной картофелиной сидел на обрюзгшем лице, черные с проседью волосы спутались и выглядели дико, так же как и борода. Несколько уцелевших зубов обломились и стали коричневыми. Главное место на этом крупном лице занимали яркие глаза.

Такой контраст в сравнении с Горацио, подумал Глессинг. Горацио был светловолосым, хрупким, чистым, как адмирал Нельсон, в честь которого он получил свое имя — память о Трафальгаре и о дяде, которого он там потерял.

В беседе принимал участие третий: высокий стройный евразиец — молодой человек, которого Глессинг знал только в лицо. Гордон Чен, незаконнорожденный сын Струана.

Черт побери, думал Глессинг, как только у англичанина может достать стыда, чтобы выставлять вот так, всем напоказ, своею ублюдка-полукровку? А этот к тому же и одет, как все проклятые язычники, в длинную рубашку, и за спиной болтается эта их чертова косичка. Гром господень! Если бы не его голубые глаза и светлая кожа, никто бы в жизни не подумал, что в его жилах течет хоть капля английской крови. Почему этот чертенок не подстрижет свои волосы как приличествует мужчине? Отвратительно!

Глессинг отвернулся. Полагаю, в том, что он полукровка, нет ничего страшного, продолжал он разговор с самим собой, это не его вина. Но этот дьявол Маусс — плохая компания. Плохая для Горацио и для его милой сестры Мэри. Вот уж поистине юная леди, достойная внимания! Клянусь всеми святыми, из нее выйдет прекрасная жена.

Глессинг в нерешительности замедлил шаг. Впервые он серьезно подумал о Мэри как о возможной подруге жизни.

А почему бы и нет, спрашивал он себя. Ты знаком с ней вот уже два года. Она первая красавица Макао. Содержит дом Горацио в безукоризненном порядке и обращается с братом, как с принцем. У них лучший стол в городе, а как умело она управляет слугами. Божественно играет на клавесине и поет как ангел, клянусь Создателем. Ты ей явно нравишься — почему же еще ты получаешь открытое приглашение на обед всякий раз, когда оказываешься вместе с Горацио в Макао? Так чем же не жена? С другой стороны, она никогда не бывала в Англии. Вся ее жизнь прошла среди язычников. У нее нет никаких доходов. Родители умерли. Но какое это, спрашивается, имеет значение? Преподобного Синклера уважали во всей Азии, а Мэри прекрасна, и ей всего двадцать. У меня отличные перспективы. Я получаю пятьсот фунтов в год и со временем унаследую родовое поместье и земли. Ей-Богу, может быть, она назначена мне судьбой. Мы могли бы обвенчаться в английской церкви в Макао и снять там дом, пока не истечет срок моего назначения здесь, а потом мы уедем домой. Решено. Когда момент созреет, я скажу Горацио: «Горацио, старина, я хочу поговорить с тобой кое о чем…»

— Что за задержка, капитан Глессинг? — прервал его мечтания грубый голос Брока. — Восемь склянок было время поднятия флага, уже целый час прошел.

Глессинг круто обернулся. Он не собирался сносить воинственный тон ни от кого рангом ниже вице-адмирала.

— Флаг будет поднят, мистер Брок, не раньше, чем его превосходительство прибудет на берег или с флагмана будет дан сигнал пушечным выстрелом.

— И когда же это произойдет?

— Если не ошибаюсь, вы еще не полностью представлены здесь.

— Вы имеете в виду Струана?

— Ну, разумеется. Разве он не Тай-Пэн «Благородного Дома»? — Глессин! сказал это сознательно, зная, что тем самым разозлит Брока. Затем он добавил: — Я предлагаю вам вооружиться терпением. Никто не приказывал вам, торгашам, высаживаться сегодня на берегу.

Брок покраснел от гнева.

— Вам лучше научиться отличать торговцев от торгашей. — Он передвинул языком за щеку кусок жевательного табака и сплюнул на камни под ноги Глессингу. Несколько капелек слюны попали на безукоризненно вычищенные туфли с серебряными пряжками. — Прошу прощения, — обронил Брок с издевательским смирением и отошел в сторону.

Лицо Глессинга словно окаменело. Не будь этого «прошу прощения», он вызвал бы Брока на дуэль. Гнусное отребье, подумал он, кипя от возмущения.

— Виноват, прошу прощения, сэр, — обратился к нему главный старшина корабельной полиции, отдавая честь. — Сигнал с флагмана.

Глессинг прищурился от резкого ветра. Сигнальные флажки возвещали. «Всем капитанам прибыть на борт к четырем склянкам». Прошлой ночью Глессинг присутствовал на приватной беседе адмирала с Лонгстаффом. Адмирал категорически утверждал, что именно контрабанда опиума являлась причиной всех беспорядков в Азии. «Черт возьми, сэр, они утратили всякое чувство приличия, — громогласно возмущался он — Ни о чем не хотят думать, кроме денег. Запретите продавать опиум, и у нас, черт возьми, не будет никаких проблем ни с этими дьяволами-язычниками, ни с торговцами, черт бы их побрал. Флот Ее Величества проследит за выполнением вашего приказа, клянусь Господом Богом!» И Лонгстафф согласился с ним — и правильно сделал. Приказ, видимо, будет оглашен сегодня, думал Глессинг, с трудом сдерживая ликование. Хорошо. Самое время. Интересно, Лонгстафф уже сказал Струану о том, что отдает такой приказ?

Он оглянулся через плечо на лениво приближающийся к берегу баркас. Струан всегда поражал его. Он восхищался им и ненавидел его — непревзойденного морехода, который избороздил все океаны мира, уничтожая людей, компании и корабли ради процветания «Благородного Дома». Он так не похож на Робба, подумал Глессинг, Робб мне скорее нравится.

Он против воли содрогнулся. Может быть, и есть доля правды в тех сказках, которые шепотом пересказывают друг другу моряки на всех китайских морях, что Струан тайно поклоняется дьяволу и что дьявол за это дал ему власть на земле. Иначе как еще человек его лет мог бы выглядеть так молодо и сохранить свою силу, белые зубы, густые волосы и молниеносную реакцию, когда большинство людей в этом возрасте уже нетвердо держатся на ногах, ни на что не годны и выглядят полуживыми? И уж, конечно, на кого Струан наводил ужас, так это на китайцев. Они называли его «Старая Зеленоглазая Крыса-Дьявол» и назначили награду за его голову. Награды, правда, были назначены за голову каждого европейца, но голова Тай-Пэна оценивалась в сто тысяч серебряных тэйлов. Мертвого. Потому что никто не мог даже надеяться захватить его живым.

Глессинг с раздражением попытался пошевелить пальцами ног в туфлях с пряжками. Ноги ныли от холода, и он чувствовал себя неудобно в парадной форме с золотым позументом. Черт побери все эти проволочки! Черт побери этот остров, и эту гавань, и это растрачивание впустую добрых английских кораблей и добрых английских моряков. Ему вспомнились слова отца: «Разгрызи Господь этих штатских Все, о чем они пекутся, это деньги и власть. Им неведомо чувство чести — они просто не знают, что это такое. Когда тобой командует гражданский чин, смотри в оба, сынок. И не забывай, что даже Нельсон прикладывал подзорную трубу к слепому глазу, когда им помыкал какой-нибудь олух в партикулярном платье». Как может такой человек, как Лонгстафф, быть таким непроходимо глупым? Он ведь из хорошей семьи, получил прекрасное воспитание — его отец был дипломатом при испанском дворе. Или португальском?

И зачем Струану понадобилось убеждать Лонгстаффа прекратить военные действия? Конечно, мы получили гавань, которая способна вместить все флоты мира. Но что еще?

Глессинг поднял взгляд на суда в гавани. Двадцатидвух-пушечный корабль Струана «Китайское Облако»; «Белая Ведьма», тоже двадцать две пушки — гордость компании Брока; двадцатипушечный бриг Купера-Тиллмана «Принцесса Алабамы». Красавцы, все до единого. Н-да, подумал он, за них стоило бы подраться. Я знаю, что могу пустить ко дну американца. Брок? Трудная задача, но я лучше Брока. Струан?

Глессинг попробовал представить себе морскую схватку со Струаном и вдруг понял, что Струана он боится. Этот страх разозлил его и заставил до боли жалеть, что Брок, Струан, Купер и все остальные Китайские торговцы не пираты.

Бог свидетель, поклялся он, как только приказ Лонгстаффа будет объявлен официально, я поведу флотилию, которая разнесет их всех в пух и прах.

Аристотель Квэнс задумчиво сидел перед наполовину законченной картиной на мольберте. Это был крошечный человечек с черными седеющими волосами. Его одежда, в отношении которой он отличался почти болезненной щепетильностью, была сшита по последней моде: облегающие ногу серые брюки, белые шелковые носки, черные туфли с бантами, жемчужно-серый атласный жилет и сюртук из черной шерсти. Наряд довершали высокий воротник и галстук с жемчужной заколкой. Наполовину англичанин, наполовину ирландец, Квэнс в свои пятьдесят восемь лет был старейшим европейцем на Востоке.

Он снял очки в золотой оправе и принялся протирать их белоснежным платком, украшенным французскими кружевами. Я жалею, что дожил до этого дня, думал он. А все этот Дирк Струан, черт бы его побрал. Не будь его, не было бы и этого проклятого Гонконга.

Он чувствовал, что присутствует при конце эпохи. Гонконг означает конец Макао, думал он. Он перетянет сюда всю торговлю. Все английские и американские тай-пэны переедут сюда со своими главными конторами. Отныне они будут жить и строиться здесь. Вслед за ними сюда переберутся португальские клерки. И все китайцы, которые кормятся за счет европейцев и торговли с Западом. Ну и пусть. Я, по крайней мере, никогда здесь жить не буду, поклялся он. Время от времени придется приезжать сюда ненадолго, чтобы заработать на жизнь, но Макао навсегда останется моим домом.

Макао был его домом уже больше тридцати лет. Квэнс единственный изо всех европейцев думал о Востоке как о своем доме. Другие приезжали сюда на несколько лет. потом возвращались на родину Оставались только те, кто здесь умирал. Но даже и в этом случае, если это было им по карману, они писали в своих завещаниях, чтобы их тела отправили «домой».

Меня, благодарение Господу, похоронят в Макао, говорил себе старый художник. Какие славные времена я там знавал, знавали все мы. Теперь это в прошлом. Черт бы побрал китайского императора! Надо быть полным идиотом, чтобы разрушить здание, с таким умом построенное сто лет назад.

Все шло так замечательно, с горечью подумал Квэнс, и вот теперь всему пришел конец. Теперь Гонконг принадлежит нам. Мощь Англии утвердилась на Востоке, и торговцы вкусили власти, теперь они уже не ограничатся одним Гонконгом.

— Что же, — нечаянно произнес он вслух, — император пожнет то, что посеял.

— Почему так мрачно, мистер Квэнс? Квэнс надел очки. Прямо у подножья холмика, на котором он расположился, стоял Морли Скиннер.

— Не мрачно, молодой человек. Печально. Художник имеет особое право — даже обязанность — быть печальным. — Он отложил незаконченную картину в сторону и укрепил на мольберте чистый лист бумаги.

— Вполне, вполне с вами согласен. — Скиннер грузно поднялся к нему наверх. Его бледные карие глаза напоминали цветом прокисшие остатки пива в кружке. — Я, знаете ли, просто хотел услышать ваше мнение об этом великом дне. Мы готовим специальный выпуск. Без нескольких слов от нашего старейшего жителя номер был бы не полным.

— Совершенно верно, мистер Скиннер. Вы можете написать следующее: «Мистер Аристотель Квэнс, наш ведущий художник, бонвиван и обожаемый друг, отклонил предоставленную ему возможность высказаться со страниц газеты, находясь в процессе создания очередного шедевра». — Он взял щепоть табака и громоподобно чихнул. Затем платком смахнул табачные крошки с сюртука и брызги слюны с бумаги на мольберте. — Желаю вам всего хорошего, сэр. — Он сосредоточился на белоснежном листе. — Вы мешаете совершиться бессмертному творению.

— Я в точности знаю все, что вы сейчас чувствуете, — сказал Скиннер с довольным кивком. — В точности. Я и сам чувствую то же самое, когда мне предстоит написать нечто значительное. — Он повернулся и тяжело двинулся дальше.

Квэнс не доверял Скиннеру. Ему никто не доверял. По крайней мере никто из тех, чье прошлое хранило какие-то тайны, а таких здесь было большинство. Скиннер любил вытаскивать всякую всячину из тьмы лет на свет божий.

Прошлое. Квэнс вспомнил о своей жене и весь передернулся. Смерть, гром и молния! Как я мог быть таким глупцом, чтобы поверить, будто это ирландское чудище способно стать достойной подругой жизни? Благодарение Господу, она вернулась в свое мерзкое ирландское болото и больше не омрачит чистого неба над моей головой. Женщины — источник всех бед и страданий, выпадающих на долю мужчины на этом свете. Ну, осторожно добавил он, пожалуй, все-таки не все из них. Уж никак не моя милая, дорогая Мария Тань. Ах, вот лакомый кусочек, или я ничего не понимаю в женщинах. А уж если кому и дано оценить, какое чудо получается, когда португальская кровь смешивается с китайской, то это тебе, славный, мудрый старина Квэнс. Черт побери, все-таки я прожил удивительную жизнь!..

И он вдруг отчетливо осознал, что, наблюдая закат одной эпохи, он одновременно становится и частью другой. Здесь сейчас открывается первая страница новой истории, очевидцем которой ему предстояло стать и которую его кисть была призвана запечатлеть. Появятся новые лица, которые он нарисует, новые корабли, которые он напишет. Новый город, который он увековечит в своих картинах. И новые девушки, за которыми можно будет приволокнуться, новые попки, которые можно будет ущипнуть.

— Печальным! Да никогда в жизни! — проревел он. — За работу, Аристотель, старый ты пердун!

Те из собравшихся на пляже, кто услышали последнее восклицание Квэнса, весело переглянулись. Старый художник был жутко популярен, и его компании искали многие. И все знали о водившейся за ним привычке разговаривать вслух с самим собой.

— Сегодняшний день был бы совсем не тот без доброго старого Аристотеля, — с улыбкой заметил Горацио Синклер.

— Да. — Вольфганг Маусс раздавил вошь в своей борода. — Он так уродлив, что кажется мне почти красавчиком.

— Мистер Квэнс великий художник, — сказал Гордон Чен. — Следовательно, он прекрасен.

Маусс повернулся всем телом и в упор посмотрел на евразийца.

— Следует говорить «красив», мой мальчик. Неужели я так плохо учил тебя все эти годы, что ты не чувствуешь разницы между словами «прекрасный» и «красивый», а? И он не великий художник. Он пишет в отличном стиле, и он мой друг, но волшебства великого мастера у него нет.

— Я сказал «прекрасен» в художественном смысле, сэр.

Горацио заметил, как на лице Гордона Чена промелькнуло раздражение. Бедный Гордон, подумал он, от души жалея юношу. Чужой в равной степени и тому миру, и этому. Отчаянно пытающийся быть англичанином, но при этом не расстающийся со своим халатом и косичкой. Хотя все знали, что он сын Тай-Пэна, прижитый им от китайской наложницы, никто не признавал его открыто, даже отец.

— Я считаю, что его картины удивительны, — сказал Горацио, смягчая голос. — И сам он тоже. Странно, все его обожают, и все же мой отец презирал его.

— О, твой отец, — вздохнул Маусс. — Он был святым среди нас. Он сохранил в душе высокие христианские принципы, не то что мы, бедные грешники. Да упокоится душа его с миром.

Нет, подумал Горацио. Пусть душа его горит в аду во веки вечные. Преподобный Синклер прибыл и поселился в Макао с первой группой английских миссионеров тридцать с небольшим лет назад. Он помогал переводить Библию на китайский язык и был одним из учителей в английской школе, которую основала миссия. Всю жизнь его почитали как достойнейшего человека — исключение составлял лишь Тай-Пэн — и когда он умер семь лет назад, его похоронили как святого.