— Где ты узнал о китайском обычае низко кланяться?

— Подожди, пока увидишь Гонконг.

— Что это значит, парень?

— Мы будем на месте через несколько часов. Ты сможешь увидеть все своими глазами. — Голос Кулума зазвенел: — Пожалуйста, отец, вскрой письмо!

— Это известие подождет. Винифред умирала, когда ты уезжал. Ты ждешь чуда?

— Я надеюсь на него, да. Я молил о нем Господа.

— Пойдемте вниз, — пригласил их Струан.

Аккуратные ряды серебряных слитков таинственно посверкивали в полумраке трюма, отражая свет покачивающегося фонаря. Воздух здесь был сперт и насыщен сладковатым дурманящим запахом сырого опиума. Кругом кишели тараканы.

— Это невозможно, — прошептал Робб, касаясь серебра рукой.

— Я и не знал, что в каком-то одном месте на земле может оказаться столько серебра, — произнес Кулум, потрясенный увиденным не меньше своего дяди.

— Оно все здесь, можешь не сомневаться, — сказал Струан.

Робб дрожащей рукой взял один слиток, чтобы увериться, что это не сон. — Невероятно.

Струан рассказал им, как он подучил это серебро. Он передал им все, что говорил Дзин-куа, не упомянув лишь о печати, четырех половинках монеты, о пяти лаках, которые предстояло вложить в землю на Гонконге, о пяти лаках, которые нельзя было трогать, а также об одном лаке для Гордона Чена. Он описал им морское сражение с Броком. Но ни словом не обмолвился о Мэй-мэй.

— Ах он проклятый пират! — негодовал Кулум. — Лонгстафф прикажет повесить Брока и Горта, когда услышит об этом.

— С какой стати? — поинтересовался Струан. — Брок виноват в этом не больше меня. Он просто случайно столкнулся со мной в темноте.

— Но это не ложь. Ты можешь доказать, что он…

— Я не могу и не стану ничего доказывать. Брок сделал попытку, она не удалась, вот и все. Это дело касается только его и меня, и никого больше.

— Мне это не нравится, — угрюмо сказал Кулум. — Закон предписывает по-иному смотреть на преднамеренное пиратство.

— Все счеты будут сведены. Когда я сам решу, что время пришло.

— Господи, помоги нам, мы спасены, — чуть слышно пробормотал Робб, голос его дрожал. — Теперь мы без помех осуществим все наши международные финансовые планы. Мы станем самой богатой компанией на Востоке. Благослови тебя Бог, Дирк. Ты совершил невозможное. — Теперь наше будущее обеспечено, восторженно думал Робб. Теперь денег хватит, чтобы удовлетворить самые экстравагантные вкусы Сары. Тетерь я могу немедленно отправляться домой. Может быть, Дирк еще передумает и никогда не уедет отсюда, никогда не будет жить в Англии, забудет про парламент. Все наши тревоги позади. Теперь я смогу купить замок и зажить в мире и спокойствии, как какой-нибудь лорд. Сыновья женятся, дочери выйдут замуж, я смогу обеспечить им безбедное существование, и еще детям их детей останется. Родди сможет закончить университет. Он станет банкиром и никогда не узнает, что такое Восток. — Благослови тебя Бог, Дирк!

Кулум тоже пребывал в экстазе. Это не просто деньги, кричал ему мозг, это власть! Возможность покупать оружие, покупать голоса, чтобы диктовать свою волю парламенту. Здесь, передо мной, решение всех проблем чартистов и чартистского движения. Как Тай-Пэн я смогу использовать власть этого богатства — а потом и еще большего богатства — для достижения благородной цели. Благодарю тебя, Боже, истово молился он, что Ты не оставил нас в трудный час, в час испытаний.

Теперь Кулум по-другому смотрел на отца. За последние недели он много размышлял над словами Струана о богатстве власти, о их назначении и о том, что они дают человеку. Постоянно общаясь с Глессингом, прикоснувшись к той огромной власти, которой обладал на Востоке Лонгстафф, ловя сочувственные улыбки или наблюдая открытую радость по поводу гибели «Благородного Дома», он понял: человек без титула или богатства — сам по себе — беззащитен в этом мире. Струан почувствовал алчность, овладевшую Роббом и Кулумом. Да, сказал он себе. Но будь честен. Деньги, такие деньги способны совратить любого. Посмотри на себя. Ты убил восемь, десять человек, чтобы сохранить их. И убил бы еще сотню. Посмотри, что они заставляют тебя делать с собственным сыном и собственным братом.

— Есть одна вещь, и я хочу, чтобы вы ее очень хорошо усвоили, — заговорил он. — Эти деньги даны мне в долг. Под мое слово. Я отвечаю за них перед Дзин-куа. Я. Не «Благородный Дом».

— Я не понимаю тебя, Дирк, — поднял голову Робб.

— Что ты сказал, отец? Струан достал Библию.

— Сначала поклянитесь на Священном Писании, что все, что я скажу, останется нашей тайной, тайной трех человек.

— Неужели нужно клясться? — удивленно произнес Робб. — Разумеется, я и так никогда ничего не скажу.

— Так ты клянешься, Робб?

— Конечно.

Он и Кулум поклялись, коснувшись рукой Библии.

Струан положил книгу на серебряные слитки.

— Эти деньги будут использованы для спасения «Благородного Дома» только при том условии, что если кто-либо из вас станет Тай-Пэном, он согласится: во-первых, целиком посвятить нашу компанию поддержке Гонконга и торговли с Китаем; во-вторых, навсегда сделать Гонконг тем местом, где будет располагаться главная контора компании; в-третьих, принять на себя выполнение всех обещаний, данных мною Дзин-куа, и держать мое слово перед ним и его наследниками; в-четвертых, взять с преемника, которого он выберет Тай-Пэном себе на смену, клятву, что тот будет делать то же самое; и в-последних, — Струан показал рукой на Библию, — обещайте сейчас, что сколько бы лет ни просуществовал наш торговый дом, только христианин, наш родич, сможет стать его Тай-Пэном. Поклянитесь в этом на Священном Писании, так же как вы заставите поклясться на Священном Писании своего преемника в соблюдении этих условий, прежде чем передадите ему власть.

Наступило молчание. Затем Робб. хорошо зная своего брата, спросил:

— Нам известны все условия, которые поставил Дзин-куа?

— Нет.

— Каковы же остальные?

— Я назову их после того, как вы поклянетесь. Можете доверять мне или не доверять, дело ваше.

— Получается не очень-то честно.

— То, что это серебро здесь, не очень-то честно, Робб. Я не могу рисковать. Это не детская игра. И в данный момент я не думаю о вас как о своих родственниках. Ставка делается на столетие. На два столетия вперед. — В неверном свете раскачивающегося фонаря глаза Струана горели зеленым огнем. — Отныне для «Благородного Дома» время будет идти по-китайски. С вами или без вас обоих.

Воздух в трюме сгустился почти ощутимо. Робб почувствовал, как взмокли его спина и плечи. Кулум ошеломленно смотрел на своего отца.

— Что для тебя означают слова «целиком посвятить компанию поддержке Гонконга»?

— Развивать и охранять его, сделать остров постоянной базой для всех торговых операций. А торговля имеет целью открыть Китай для остального мира. Весь Китай. Он должен войти в семью народов.

— Это невозможно, — покачал головой Робб. — Невозможно!

— Что ж, может быть. Но именно этому «Благородный Дом» посвятит все свои усилия.

— Ты хочешь сказать, поможет Китаю стать мировой державой? — спросил Кулум.

— Именно.

— Это опасно! — вскричал Робб. — Это сумасшествие! На земле и без того хватает забот, чтобы помогать еще и бесчисленным толпам язычников! Они же поглотят нас, как болотная трясина. Всех нас. Всю Европу!

— Сейчас каждый четвертый человек на земле — китаец, Робб. Нам выпала редкая возможность помочь им. Обучить нашим обычаям. Британским обычаям. Дать им закон, порядок, справедливость. Христианство. Ибо рано или поздно настанет день, когда они ринутся из своих пределов — сами по себе. Я говорю, что мы должны направить их по нашему пути.

— Это невозможно. Их не переделать. Никогда. Такая попытка заранее обречена на неудачу.

— Таковы условия. Через пять месяцев ты — Тай-Пэн. В свое время Кулум придет тебе на смену — если окажется достоин.

— Господи на небесах! — взорвался Робб. — Так вот к чему ты стремился все эти годы?

— Да.

— Я всегда знал, что у тебя есть какая-то непонятная мечта, Дирк. Но это… это уже слишком. Не берусь судить, чудовищно это или удивительно. Мне просто не дано тебя понять.

— Может быть, — ответил Струан, и в голосе его зазвучал металл. — Но это условие твоего выживания, Робби, твоего и твоей семьи, и залог их будущего. Ты станешь Тай-Пэном через пять месяцев. И будешь им по крайней мере один год.

— Я уже заметил тебе однажды, что, по-моему, это еще одно неразумное решение, — горячо заговорил Робб, и лицо его исказилось. — У меня нет ни твоих знаний, ни твоей хитрости, чтобы вертеть Лонгстаффом или удерживать «Благородный Дом» на первом месте во всей этой кутерьме с войнами, перемириями, новыми войнами. Или справляться с китайцами.

— Знаю. Я знаю, на какой риск иду. Но Гонконг теперь наш. Эта война закончится так же быстро, как и предыдущая. — Струан махнул рукой в сторону серебра. — Вот это — скала, которая не скоро рассыплется по песчинкам. Отныне все будет решать торговля. А торговать ты умеешь.

— Нет, тут дело не только в торговле. Есть еще корабли, которыми нужно управлять, пираты, с которыми нужно драться. Брок, которого нужно держать в узде, и тысячи других проблем.

— За пять месяцев мы сумеем решить основные. Со всеми остальными ты справишься.

— Справлюсь ли?

— Справишься. Потому что благодаря этим деньгам, мы теперь стоим более трех миллионов. Уезжая, я заберу с собой один. И двадцать процентов прибыли пожизненно. Ты сделаешь то же самое. — Он взглянул на Кулума. — К концу твоего срока мы будем стоить десять миллионов, потому что я смогу защитить вас и «Благородный Дом» из парламента и сделаю компанию баснословно богатой. Нам больше не нужно будет полагаться на сэра Чарльза Кросса, Дональда Макдональда. Макфи, Смита, Росса и всех, кого мы поддерживаем, чтобы они отстаивали наши интересы. Я буду делать это сам. И я буду постоянно приезжать на Гонконг, так что тебе не о чем беспокоиться.

— Мне нужно лишь достаточно денег, чтобы спокойно засыпать ночью и мирно просыпаться утром, — сказал Робб. — В Шотландии. Не на Востоке. Я не хочу умереть здесь. Я уезжаю со следующим кораблем.

— Год и пять месяцев, о которых я прошу, это не много.

— Это требование, Дирк, а не просьба.

— Я тебя ни к чему не принуждаю. Месяц назад, Робб, ты был готов принять пятьдесят тысяч и удалиться на покой. Прекрасно. Это предложение остается в силе. Если же ты хочешь получить то, что по праву принадлежит тебе, — более миллиона фунтов, — ты получишь их не позже, чем через два года. — Струан повернулся к Кулуму: — От тебя, парень, мне нужно два года твоей жизни, Если ты станешь Тай-Пэном — еще три года. Всего — пять лет.

— Если я не соглашусь на эти условия, тогда мне придется уехать? — спросил Кулум, чувствуя, как у него заныло сердце и пересохло в горле.

— Нет. Ты по-прежнему останешься партнером, хотя и младшим. Но ты никогда не будешь Тай-Пэном. Никогда, Мне придется найти и подготовить кого-то другого. Год — как раз тот срок, который справедливо попросить — или, как он говорит, потребовать — у Робба. Он уже одиннадцать лет в деле. — Струан взял в руки слиток серебра. — Тебе еще предстоит доказать, что ты достоин занять его место, Кулум, даже если ты сейчас согласишься. Ты будешь лишь предполагаемым преемником, не более того. Я не дам тебе жиреть на моем поте или поте Робба. Это закон клана и хороший закон жизни вообще. Каждый человек должен стоять на своих собственных ногах. Конечно, я буду помогать тебе всем, что в моих силах — пока я жив, но ты сам должен показать, на что способен. Только настоящий мужчина имеет право стоять на самом верху.

Лицо Кулума вспыхнуло.

Робб в упор смотрел на Струана, ненавидя его.

— Тебе не нужен Тай-Пэн через пять месяцев. Тебе просто нужна нянька на год, не в этом ли все дело?

— Обещай мне остаться здесь на пять лет, и ты сможешь сам выбрать, кого захочешь.

— Значит, я могу прямо сейчас устранить Кулума в обмен на обещание отдать тебе еще пять лет?

— Да, — не задумываясь ответил Струан. — Я думаю, из мальчика вышел бы толк, но окончательное решение осталось бы за тобой. Да.

— Видишь, что власть делает с человеком, Кулум? — сказал Робб натянутым голосом.

— Нынешний вариант «Благородного Дома» мертв без этих денег, — сказал Струан безо всякой злобы. — Я изложил вам свои условия. Решайте.

— Я понимаю, почему тебя ненавидят в этих морях, — произнес Кулум.

— Понимаешь ли, дружок?

— Да.

— Ты никогда не знаешь этого, не узнаешь по-настоящему, пока не истекут твои пять лет.

— Значит, у меня нет выбора, отец. Либо пять лет, либо ничего?

— Либо ничего, либо все, Кулум. Если тебя устраивает быть в жизни вторым, отправляйся сейчас на палубу. Я хочу, чтобы ты понял одно: стать Тай-Пэном «Благородного Дома» означает, что ты должен приготовиться к тому, чтобы жить в одиночестве, быть ненавидимым многими, иметь некую цель, высокую и бессмертную, и без колебаний приносить в жертву любого, в ком ты не уверен. Поскольку ты мой сын, я сегодня предлагаю тебе, безо всякого испытания, возможность получить верховную власть в Азии. То есть власть делать почти все на свете. Я не предлагаю этого с легким сердцем. Я знаю, что это такое — быть Тай-Пэном. Выбирай же, клянусь Богом!

Кулум не мог оторвать взгляд от Библии. И от серебра. Я не хочу быть вторым, сказал он себе. Теперь я это знаю. Тот, кто остается вторым, никогда не сможет сделать ничего достойного. У меня впереди бесконечно много времени, чтобы поразмыслить об этих условиях, о Дзин-куа и китайцах и заняться решением мировых проблем. Возможно, мне даже не придется переживать, стану я Тай-Пэном или нет… может быть, Робб решит, что я не подхожу для этого. О Господи, сделай так, чтобы я оказался достойным, пусть я стану Тай-Пэном, чтобы обратить эту власть на пользу добру. Пусть она явится средством для достижения Твоей цели. Хартия должна победить. И это единственный путь.

Его лоб покрылся капельками пота. Он взял Библию.

— Я клянусь господом Богом соблюдать эти условия. Если и когда я стану Тай-Пэном. Да поможет мне Бог. — Его пальцы дрожали, когда он клал Библию на место.

— Робб? — спросил Струан, не поднимая глаз.

— Пять лет как Тай-Пэн, и я могу отослать Кулума назад в Шотландию? Прямо сейчас? Смогу менять и переделывать все, что сочту нужным?

— Да, клянусь Господом. Неужели мне нужно повторять что-то дважды? Через пять месяцев ты будешь делать, что захочешь. Если согласишься на другие условия. Да.

В трюме наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь нескончаемой крысиной возней в темноте.

— Почему вы хотите от меня отделаться, дядя? — спросил Кулум.

— Чтобы заставить страдать твоего отца. Ты последний в его роду.

— Верно, Робб. Так оно и есть.

— Но то, что вы говорите, ужасно! Чудовищно, — воскликнул пораженный Кулум. — Ведь мы же родственники. Родственники.

— Да, сказал Робб с мукой в голосе. — Но сегодня у нас откровенный разговор Твой отец готов принести в жертву меня, тебя, моих детей, чтобы достичь своей цели. Почему мне не поступить точно так же?

— Может быть, ты так и поступишь, Робб, может быть, ты так и поступишь, — произнес Струан, кивая головой.

— Ты знаешь, что я никогда не сделаю ничего, что причинит тебе боль. Господи милостивый, иже есть на небесах, что же с нами происходит? Мы всего лишь раздобыли денег, а нас вдруг обуяла алчность и Бог знает что еще. Прошу тебя, отпусти меня. Через пять месяцев. Прошу тебя, Дирк.

— Я должен уехать. Только в парламенте я смогу по-настоящему управлять Лонгегаффом и теми, кто придет ему на смену. — как это будешь делать ты, когда покинешь Азию. Только там мы сможем осуществить наш план. Но Кулуму нужно многому научиться. Ты пробудешь Тай-Пэном год и уедешь.

— Как можно обучить его за такой короткий срок?

— Через пять месяцев я увижу, может он быть Тай-Пэном или нет. Если нет, я сделаю другие распоряжения.

— Какие распоряжения?

— Смерть господня! Ты согласен, Робб, или ты отказываешься? Что это будет: один год или пять? Или ни одного?

Крепчающий ветер еще больше накренил корабль, и Робб перенес вес тела с одной ноги на другую. Все его существо восставало против этой клятвы. Но он знал, что должен ее принести. Должен ради своей семьи. Он взял в руки Библию, книга показалась ему отлитой из свинца. — Несмотря на то, что я ненавижу Восток и все, что он олицетворяет, я клянусь господом Богом соблюдать эти условия в полную меру своих сил и способностей. Да поможет мне Бог. — Он протянул Библию Струану. — Я думаю, ты пожалеешь, что заставил меня остаться и стать Тай-Пэном — на один год.

— Может быть. Но об этом не пожалеет Гонконг. — Струан открыл Библию и показал им четыре половинки монет, которые он воском прилепил изнутри к переплету. Он перечислил им все условия Дзин-куа, умолчав лишь об одном лаке для Гордона Чена. Это мое дело, сказал себе Струан и на секунду задумался, как отнесется Кулум к своему сводному брату — и к Мэй-мэй, — когда узнает о них. Робб знал о Мэй-мэй, хотя никогда и не видел ее. Интересно, спрашивал себя Струан, мои враги уже успели шепнуть Кулуму о Гордоне и Мэй-мэй?..

— Я считаю, ты был прав, что заставил нас поклясться, — сказал Робб. — Одному Богу известно, какой дьявольский трюк кроется за этими монетами.

Когда они вернулись в каюту, Струан подошел к столу и сломал печать на письме. Он прочел первые несколько строк и вскричал, задыхаясь от радости:

— Она жива! Винифред жива, клянусь Господом. Она поправилась!

Робб схватил письмо. Струан, вне себя от счастья, крепко обнял Кулума и начал отплясывать джигу, джига перешла в рил, он сомкнул руки с Кулумом, они вытащили в круг Робба, и вся их ненависть и недоверие друг к другу исчезли в один миг.

Потом Струан всей своей невероятной силой остановил их голова к голове.

— А теперь все вместе! Раз, два, три, — и они во всю силу легких прокричали латинский боевой клич клана:

— Feri! — Рази без промаха!

Потом он еще раз крепко обнял их и прогремел:

— Стюард!

Матрос со всех ног бросился на зов.

— Да, сэр-р?

— Всей команде по двойной чарке. Волынщики на ют! Принеси бутылку шампанского и еще один чайник с чаем, клянусь Богом!

— Есть, так точно, сэр-р!

Так они помирились между собой. Но в глубине души каждый понимал, что их отношение друг к другу уже никогда не будет прежним. Слишком много было сказано. Скоро каждый из них пойдет своей собственной дорогой. Один.

— Слава Богу, что ты вскрыл письмо потом, Дирк, — сказал Робб. — Слава Богу, что оно пришло. Я чувствовал себя ужасно. Ужасно.

— Я тоже, — добавил Кулум. — Прочти его вслух, отец.

Струан опустился в глубокое кожаное морское кресло и начал читать. Письмо было написано по-гэльски четыре месяца назад — через месяц после того, как Кулум отплыл из Глазго.

Парлан Струан писал, что жизнь Винифред две недели висела на волоске, а потом девочка начала поправляться. Доктора ничего не могли понять, они лишь пожимали плечами и говорили: «Воля Божья». Сейчас она жила со стариком на небольшом участке земли, который Струан приобрел для него когда-то много лет назад.

— Ей там будет хорошо, — сказал Кулум. — Вот только поговорить там не с кем, одни козы да охотники. Куда она станет ходить в школу?

— Пусть сначала окончательно поправится, окрепнет. Тогда подумаем и об этом, — сказал Робб. — Что там дальше, Дирк?

Дальше в письме шли семейные новости. У Парлана Струана было два брата и три сестры, и все. давным-давно обзавелись своими семьями, а теперь переженились и их дети и народили им внуков. Были семьи и у его собственных детей: Дирка и Флоры — от первого брака и Робба, Ютинии и Сьюзан — от второго.

Многие из его потомков эмигрировали: в канадские колонии, в Соединенные Штаты Америки. Несколько человек были разбросаны по Индиям и испанской Южной Америке.

Парлан Струан писал, что Алистер МакКлауд, муж сестры Робба Сьюзан, вернулся из Лондона со своим сыном Гектором и поселился в Шотландии — потеря Сьюзан и их дочери Клер, скончавшихся от холеры, тяжелым камнем легла ему на сердце и почти доконала его. Он писал также, что получил письмо от Кернов: Флора, родная сестра Дирка, вышла замуж за Фаррана Керна, и в прошлом году они уехали в Норфолк, штат Вирджиния. Добрались они благополучно, и плаванье прошло хорошо; Керны и их трое детей были здоровы и счастливы.

Дальше в письме говорилось: "Передай Роббу, что Родди вчера уехал в университет. Я посадил его на дилижанс до Эдинбурга с шестью шиллингами в кармане и запасом еды на четыре дня. Твой кузен Дугалл Струан написал мне, что будет забирать его на каникулы к себе и станет его опекуном, покуда Робб не вернется домой. Я взял на себя смелость послать с ним вексель, выданный от имени Робба, на пятьдесят гиней в уплату за комнат у и стол на год вперед и для выдачи одного шиллинга еженедельно на карманные расходы. Я также дал ему Библию и предупредил против продажных женщин, пьянства и азартных игр, и прочитал в напутствие отрывок из «Гамлета» Уилла Шекспира, где говорится про то, чтобы «в долг не брать и денег не давать», и заставил парня перепи сать его на листок бумаги и хранить его в Священном Писании. У мальчика хороший почерк.

Твоя дорогая Рональда и дети похоронены в одной из чумных ям. Прости, Дирк, мой мальчик, но закон требовал, чтобы всех умерших хоронили именно так — сжигали, а потом посыпали известью — ради безопасности живых. Но похороны были освящены в соответствии с нашей верой, и участок земли с могилами сделали священным местом. Да упокоит Господь их души.

За Винни не беспркойся. Девочка сейчас прямо красавица, и здесь, у Лох Ломонд, где на землю ступала нога Господа, она вырастет в добрую богобоязненную женщину. Теперь хочу предупредить тебя: не дай языческим варварам в Индийском Китае украсть твою душу и тщательно закрывай дверь от всякого зла, которое плодится в тех проклятых краях. Не сможешь ли ты вскоре приехать? Здоровье у меня прекрасное, милостивый Господь хранит меня. Только семь лет осталось мне до семи десятков, которые Бог обещал нам, но лишь один на четыре сотни видит в наше злое время. Я чувствую себя очень хорошо. В газетах пишут, что в Глазго, Бирмингеме и Эдинбурге были большие беспорядки. Опять поднялись чартисты. Фабричные рабочие требуют большей платы за свой труд. Два дня назад в Глазго состоялось публичное повешение за кражу овец. Черт побери англичан! В каком же мире мы живем, когда доброго шотландца вешают только за то, что он украл английскую овцу, да еще приговор выносит судья-шотландец. Ужасно. На той же сессии сотни людей выслали на австралийскую землю Ван Димена за участие в бунтах, забастовках и за то, что сожгли фабрику. Друга Кулума Бартоломью Ангуса приговорили к десяти годам ссылки в Новый Южный Уэльс за то, что он возглавлял чартистский мятеж в Эдинбурге Народ…"

— О Боже! — выдохнул Кулум.

— Кто этот Бартоломью, Кулум? — спросил Струан.

— Мы жили с ним в одной комнате в университете Бедный старина Барт.

— Ты знал, что он чартист? — резко проговорил Струан.

— Конечно. — Кулум подошел к окну и устремил взгляд в море.

— Ты тоже чартист, Кулум?

— Ты сам говорил, что Хартия — справедливый документ.

— Да. Но я также высказал тебе и свои взгляды на неповиновение. Ты активный сторонник движения?

— Я был бы им, если бы остался дома. Большинство студентов университета поддерживают Хартию.

— Тогда, клянусь Богом, я рад, что ты здесь. Если Бартоломью стоял во главе бунта, он заслужил эти десять лет. У нас хорошие законы и лучшая парламентская система в мире. Неповиновение, бунты и забастовки — не способ добиваться перемен.

— О чем еще говориться в письме, отец?

Струан несколько секунд наблюдал спину своего сына, уловив в его голосе хорошо ему знакомую интонацию Рональды. Он мысленно решил внимательнее разобраться в действиях чартистов. Потом вернулся к письму:

"Народ ежедневно прибывает в Глазго с севера, где лорды продолжают огораживать клановую землю, лишая своих родичей исконного права на нее. Граф Струан, этот дьявол с черным, сердцем, да поразит его Господь скорой смертью, собирает теперь свой полк, чтобы сражаться в индийских колониях. Люди стекаются под его знамя отовсюду, привлеченные обещаниями богатой добычи и земли. Ходят слухи, что нам опять придется воевать с проклятыми американцами из-за канадских колоний, и еще рассказывают о войне между этими дьяволами французами и русскими из-за оттоманских турок. Черт бы побрал этих французов. Словно мало мы натерпелись от их архидьявола Бонапарта.

В печальные времена живем мы, мальчик мой. Да, забыл упомянуть, что появился план построить за пять лет железную дорогу от Глазго до Эдинбурга. То-то будет здорово? Тогда, быть может, мы, шотландцы, сможем объединиться, и выбросим вон англичан, и выберем своего короля. Обнимаю тебя и твоего брата и обними за меня Кулума. С уважением, твой отец Парлан Струан".

Струан с усмешкой поднял глаза.

— Кровожаден, как всегда.

— Если граф набирает полк в Индию, вполне может так получиться, что они окажутся здесь.

— Верно. Я подумал о том же. Что ж, парень, если он когда-либо доберется до владений «Благородного Дома», полк вернется домой без командира, да поможет мне Бог.

— Да поможет мне Бог, — эхом откликнулся Кулум. Раздался стук в дверь, и в каюту торопливо вошел стюард, неся шампанское, бокалы и чай.

— Капитан Орлов благодарит вас от имени команды, сэр-р.

— Попроси его и Вольфганга присоединиться к нам в конце вахты.

— Есть, так точно, сэр-р.

После того как было разлито вино и чай, Струан поднял бокал.

— Тост. За Винифред, воскресшую из мертвых! Они выпили, и Робб сказал:

— Еще один тост. Я пью за «Благородный Дом». Пусть никогда во веки мы не замыслим и не сделаем зла друг другу.

— Да.

Они выпили снова.

— Робб, когда мы придем на Гонконг, напиши нашим агентам. Пусть выяснят, кто являлся директорами нашего банка и кто был виновен в превышении кредита.

— Хорошо, Дирк.

— А потом, отец? — спросил Кулум.

— Потом мы пустим по миру всех виновных, — ответил Струан. — Вместе с их семьями.

У Кулума побежали мурашки по коже от неумолимой окончательности этого приговора.

— Почему же и семьи тоже?

— А что их жадность сделала с нашими семьями? С нами? С нашим будущим? Нам еще много лет предстоит расплачиваться за их тупую ненасытность. Поэтому они заплатят той же монетой. Все до единого.

Кулум встал и направился к двери.

— Что тебе нужно, парень?

— Туалет. То есть, я хочу сказать, «гальюн». Дверь закрылась за ним.

— Жаль, что пришлось говорить ему такие вещи, — вздохнул Струан. — Но по-другому нельзя.

— Знаю. Мне тоже жаль. Но ты прав насчет парламента. Он будет прибирать к рукам все большую и большую власть. Там и станут заключаться самые крупные торговые сделки. Я присмотрю за деньгами, и вместе мы сможем направлять Кулума и помогать ему. Как чудесно все получилось с Винифред, а?

— Да, слава Богу.

— У Кулума, похоже, вполне определенный взгляд на некоторые вещи?

— Он очень молод. Рональда воспитывала детей… Ну, она понимала Писание слишком буквально, как тебе известно. Когда-нибудь Кулуму придется повзрослеть.

— Что ты намерен делать в отношении Гордона Чена?

— Ты имеешь в виду его и Кулума? — Струан наблюдал за полетом морских чаек. — С этим придется разбираться сразу же, как только мы вернемся на Гонконг.

— Бедный Кулум. Взросление ведь дается нелегко, не так ли?

— Взросление никогда не бывает легким, — покачал головой Струан.

После короткой паузы Робб спросил:

— Помнишь мою Мин Су?

— Да.

— Я часто думаю, что сталось с ней и ребенком.

— Денег, которые ты дал ей, хватит на то, чтобы она могла жить как принцесса и нашла себе замечательного мужа, Робб. Она сейчас наверняка жена какого-нибудь мандарина. Не стоит за них переживать.

— Маленькой Изабель теперь должно быть десять. — Робб позволил себе скользнуть в ласковые объятия воспоминаний, где звенел ее смех и жила радость, которую Мин Су дарила ему. Так много радости, подумал он. Мин Су за один день давала ему больше любви, доброты, нежности и сочувствия, чем Сара за все годы их брака. — Тебе нужно жениться еще раз, Дирк.

— У меня еще будет время подумать об этом. — Струан рассеянно взглянул на барометр. Прибор показывал 30, 1 дюйма, ясно. — Робб, когда станешь Тай-Пэном, Кулуму спуску не давай.

— Не волнуйся, не дам, — ответил Робб.

Когда Кулум поднялся на палубу, клипер перевалился на другой борт и вырвался из пролива, который образовывал с Гонконгом крошечный прибрежный остров Тун Ку Чай. Корабль быстро выскользнул из горловины пролива, зажатого меж высокими скалами, в открытое море и взял курс на юго-восток. Другой остров, покрупнее, Поклью Чау лежал в двух милях по левому борту. Свежий северный муссон срывал пену с волн, над морем висело серое покрывало облаков.

Кулум стал пробираться вперед, тщательно обходя аккуратные бухты канатов и тросов. Он прошел мимо рядов пушек, тускло отсвечивавших начищенными боками, и подивился чистоте и порядку на всем корабле. На Гонконге он поднимался на борт других торговых судов и везде видел грязь.

Левый гальюн оказался занят двумя матросами, поэтому он осторожно перебрался через борт в правый. Уцепившись за веревки, он с большим трудом спустил штаны и опасливо присел над сеткой.

Подошел молодой рыжеволосый матрос, ловко перемахнул через фальшборт в гальюн и снял штаны. Он был босиком и, присев, не стал держаться за веревки.

— С чудесным вас утречком, сэр, — поприветствовал он Кулума.

— И тебя также, — ответил Кулум, угрюмо держась за веревки.

Матрос управился быстро. Он потянулся вперед к фальшборту, взял из коробки квадратик газетной бумаги и подтерся, потом аккуратно бросил бумагу вниз и подвязал штаны на поясе.

— Что это ты делаешь? — спросил Кулум.

— Что? А, вы это про бумагу, сэр-р? Разрази меня гром, если я знаю, сэр.