8

Лишь только показался луг, где хоронили чумных, Рыжий Колен закричал:

– Ах ты богу в душу, и сюда зверье приходило!

Оставив лошадь, они бросились к куче свежеразрытой земли. Когда они почти поравнялись с ней, в воздух, оглушительно крича и хлопая крыльями, поднялось не меньше тридцати галок и ворон. Два тела были наполовину вытащены из земли и растерзаны.

– Это те, кого хоронил стражник, – сказала Антуанетта Брено. – Скотина, не мог яму поглубже вырыть. Не часто я встречала таких лодырей. Ночью сюда приходили волки, а проклятые птицы доделали остальное.

– Как же нам теперь быть? – спросил пастух.

– Положим их с теми, которых сейчас привезли, – ответила она. – Только яму придется большущую рыть. И поглубже, вот так-то!

Мужчины отмерили участок рядом со свежими холмиками и принялись копать. Почва была довольно рыхлая, но когда они сняли слой дерна, лопаты начали то и дело позвякивать, натыкаясь на камни. Антуанетта, опустившись на колени возле кучи земли, вытащила оттуда несколько корней. Матье подошел к ней.

– На кой тебе сдались корни чертополоха?

– Говоришь «чертополох» – ладно. Для тебя это чертополох. А мать моя звала его змеевик или драконов корень, понял? Она лечила им чуму, еще жгла дрок и мешала пепел с вином. Но за дроком надо идти много выше и брать его надо в цвету, так что тут ничего не выйдет.

– А я думал, ты считаешь, что с омелой тебе больше нечего бояться.

Антуанетта пристально и жестко посмотрела па него и, почти не разжимая узких губ, прошипела:

– Ее у меня покамест нет.

Возница вернулся к прерванному занятию, а Антуанетта к повозке, прятать свою добычу под сиденье.

Они копали уже часа два; утро было спокойное и серое, день медленно, незаметно прибывал, невидимо вползая на тут же таявших полосах тумана. Кругом застыл великий покой, нарушаемый лишь резким криком галок и угрюмым карканьем воронья. Далеко птицы не улетели. Рассевшись на деревьях, они то и дело возвращались, кружили над людьми, а иногда камнем падали вниз на могилы, точно проверяя, тут ли еще тела. Когда какая-нибудь из них, осмелев, садилась на повозку, Рыжий Колен поднимал ком земли и, ругаясь на чем свет стоит, швырял его на парусину. Всякий раз он повторял:

– Французы еще не ушли из моей деревни, а небо уже все как есть было черное. Эти сволочи чуют смерть за много-много лье.

К приходу священника яма была почти на две трети вырыта.

– Колен, – сказал он, – нужно ехать за больными. Мы с Гийоном закончим сами.

Пастух с удивлением посмотрел на отца Буасси.

– Вы будете копать? – спросил он.

– Да, – ответил священник, – а что в этом странного?

Тот не нашелся, что ответить. Он выбрался из ямы, вытер о штаны перепачканные землей руки и пошел своей подпрыгивающей походкой. Священник же соскочил в яму, где стоял Гийон, и взял в руки лопату. Гийон раскрыл было рот, но Антуанетта опередила его:

– Эта работа не для кюре.

– А разве обмывать мертвых – работа, подходящая для вас?

Она не ответила и, отойдя, принялась размахивать руками и кричать, чтобы прогнать птиц.

Священник не сказал ни слова, увидев два обезображенных трупа. Ничего он не сказал и тогда, когда нужно было опускать останки на дно рва. Втроем они вытащили покойников из повозки и положили в землю. Запах становился все сильнее, и мухи тысячами не умолкая жужжали вокруг них. Птицы, вероятно, тоже привлеченные запахом, который поднимался от трупов, пока их перетаскивали, во множестве кружили, спускаясь все ниже, и кричали настойчиво и оглушительно.

Антуанетта помогла мужчинам засыпать яму. За серой пеленой разгорался день. Горячий, душный свет залил землю, придавливая людей, утяжеляя их работу. По лицам струился пот. Они трудились в полном молчании, лишь кряхтя при каждом взмахе лопаты.

Отец Буасси подождал, покуда тела накроет достаточно плотный слой земли, затем надел епитрахиль и прочитал молитвы. Мухи, которые не могли уже добраться до мертвецов, напустились теперь на живых и облепили лошадь; она то и дело вздрагивала, храпела и била копытом. Пришлось распрячь ее, чтобы она не запуталась в упряжи, и пустить на луг, откуда она рысью понеслась к лесу.

В стаю галок ворвался ястреб и два сарыча, Разгорелась яростная драка – птицы ненадолго отлетели, но крупные хищники вскоре сдались, отступили перед многочисленным противником и ушли в светло-серые выси, а черные птицы вернулись, возбужденные пуще прежнего.

Женщина и двое мужчин закончили работу к середине дня и, обессиленные, уселись втроем на передке повозки, тесно прижатые друг к другу, обливаясь потом, мечтая хоть о капле воды.

Остаток дня показался Матье бесконечным: священник водил его с собой по всем баракам, где они вместе перекладывали больных, ухаживали за ними, обтирали. А больные, похоже, глазам своим не верили: надо же – человек, прибывший врачевать их души, заботится прежде всего о спасении жизней и облегчении страданий.

– Если бы больше думали о чистоте, – говорил священник, – я убежден: болезнь так бы не разыгралась.

Потом Гийон с Коленом отправились помогать толстухе Эрсилии чистить репу.

Юффель привез пять новых больных и, оказавшись с Матье наедине, поспешил сообщить:

– Я видал яблони. Брал больных неподалеку от того сада. Мне их привозят из Салена и передают как раз там. Я хорошо все рассмотрел: сорвать омелу – пара пустяков.

– И ты в нее веришь?

Колен оглянулся, проверяя, не слышит ли их кто, и принялся объяснять:

– В Альезе когда-то был один старик – кюре прогнал его из прихода. Сказал, что он – колдун. Старик жил в хижине, в самой чащобе Кротарского леса. Люди тайком приносили ему еду. А он все хвори лечил омелой. Называл ее животворным растением. Ну и я, сам понимаешь, мне бы хоть чуток этой омелы на шею повесить – все бы спокойней.

Больше они к этому не возвращались.

Вечером все поели вареной репы с хлебом да еще каждый получил по лепешке из ячменной муки с луком – Эрсилия долго над ними трудилась. Цирюльник утверждал, что лук прогоняет заразу и помогает сопротивляться болезни.

После ужина Рыжий Колен и Матье отправились в чулан, где хранились припасы, отнесли туда соломы и соорудили себе постель. Было по-прежнему безветренно, но вечер принес прохладу, она поползла над землей и добралась до их убежища. Матье слушал, как стонет ночь. Он знал, что Антуанетта придет за ними, и по мере того, как текло время, им все больше овладевал страх, но боялся он не опасностей, какие таило в себе ночное путешествие под самые городские стены. Да, он знал, что стражники несут караул совсем рядом с садом, знал, что другие стражники совершают обходы, выслеживая бродяг, которые грабят дома, опустошенные чумой, и все же боялся он не выстрела из аркебузы. Что-то необъяснимое настораживало его в Антуанетте: эта женщина, верно, знает много тайн; говорит, что верующая, а сама чурается иезуита, точно сатана.

Колен уже спал, и Матье на минуту позавидовал ему: живет себе, ни над чем не задумываясь, – прямо как ломовая лошадь. Потом он вспомнил о священнике. Ведь, сказать по правде, этот ясный, как родник, взгляд возникал перед его глазами, даже когда он пытался представить себе совсем других людей. Исполненный таинственных повелений, взгляд этот молчаливо присутствовал, одновременно успокаивая и тревожа Матье.

Прошло, наверно, не больше часа с тех пор, как они легли, когда послышались едва различимые шаги Антуанетты Брено. Небо, по-прежнему затянутое облаками, излучало не дающий тени тусклый свет, который, однако, явственно вычертил фигуру Антуанетты в проеме двери.

– Вы спите? – тихо спросила она.

– Погоди, – откликнулся Матье, – сейчас разбужу Колена.

Он растолкал бывшего пастуха, и тот приподнялся на локте.

– А, что такое?

– Тише ты, Антуанетта за нами пришла.

Колен некоторое время соображал, в чем дело. Тем не менее он встал, сунул ноги в сабо и вышел следом за Матье.

– В сабо ты не пойдешь, – сказала Антуанетта.

– Я-то? Да я сроду ни в чем другом не ходил…

– Я найду тебе туфли кого-нибудь из больных.

– Это еще зачем?

– Чтоб ты не так шумел и мог бежать, если придется.

– Не волнуйся. Ежели что, я их сниму. Но в другом ходить я не привычный.

Он снял сабо, взял их в руку, и, минуя дорогу, они направились прямиком к лесу.

Луна, должно быть, была в зените, скрытая огромной бесформенной тучей, светящимся шатром раскинувшейся от одного края земли до другого. Когда они отошли от бараков на достаточное расстояние, Матье спросил:

– По какой дороге пойдем?

– Ни по какой. Там сразу пулю заработаешь.

– А ежели где обрывы?

– Не бойся, они все по правую руку.

Она рассмеялась и добавила:

– Ты – возчик, ты само собой привык шагать по дорогам, а меня всю жизнь учили их обходить.

Матье не осмелился спросить, почему. Он боялся теперь узнавать что-либо новое об этой женщине. Он шел следом за ней, а Рыжий Колен, босиком, неслышно, словно птичья тень, скользил за ними. На ходу Матье разглядывал стройную фигуру Антуанетты, любовался ее легкой поступью, изящными бедрами и талией, и минутами ему казалось, что сейчас она вспорхнет и улетит далеко отсюда. Он вспоминал, как она управлялась с покойниками, и дивился, до чего просто она делает это, – будто шьет или прядет. Казалось, во владениях смерти она чувствовала себя так же естественно, как в мире живых.

Войдя под тень первых же деревьев, Колен надел сабо.

– Земля похолодала, – сказал он. – К снегу. Может, не завтра, но дня через два-три пойдет.

Лес этот, состоявший в основном из дубов и буковой поросли, все еще носил пышный рыжий убор, задерживавший свет. Расплывчатые тени тянулись, вздыбливались, подстраивали всевозможные ловушки. Но женщина шла быстро, без малейшего колебания.

Они достигли обрыва, и Антуанетта начала спускаться, забирая вкось, огибая нависавшую здесь скалу, под которой в лесу царила кромешная тьма. Дойдя до основания скалы, Антуанетта остановилась.

– Батюшки мои! – воскликнула она. – Французы-то опять в долине!

Матье обогнул скалу и сразу посмотрел вдаль – туда, где начиналась равнина. Там, очень далеко, он насчитал семь факелов, свет которых пробивался сквозь завесу тумана. И каждый этот огонек, дрожавший на невидимой равнине, должно быть, обозначал горящую деревню.

– Небось и Мушар горит, – сказала женщина.

– Ну нет, – возразил Матье, – быть этого не может. Там уж и гореть нечему, в Мушаре-то. Сама знаешь, два года там стоят одни развалины. Я был аккурат в Эгльпьере, когда французы его подожгли. Кажись, в последний раз грузили тогда уголь для солеварен. Я только было принялся его грузить. Сразу бросил повозку, распряг скотину, кинулись мы все в лес. Там, где мы прятались, слышны были выстрелы, пахло паленым. Мы там четыре дня отсиживались, нос в деревню боялись сунуть… Эти мерзавцы сожгли тогда больше сотни народу.

Матье попытался определить, где они находятся, но туман морем затопил подножия гор. Затянул все дороги, спутал расстояния.

– Может, это Паньоз, – сказал Матье. – Или Оней… Или Сертемери… А может, и Вилле-Фарлей, Экле, да и Моламбоз тоже…

По мере того как он перечислял названия деревень, они вставали перед его глазами, такие, какими он их знал, колеся по дорогам. Тут же вспомнились ему и имена, и лица людей, с которыми ему доводилось работать. Живы ли они еще, эти люди? Или как раз в эту минуту они истошно кричат, запертые в горящих домах? Сколько раз он проводил ночь со служанкой на постоялом дворе в Вилле-Фарлей. Такая крупная блондинка с красивой, чуть тяжеловатой грудью. Он представил себе ее обнаженную, в языках пламени, прикрывающую руками грудь, и этот образ настолько явственно предстал перед ним, что он пробормотал:

– Аннетта… господи боже мой, Аннетта.

– Ты чего? – спросила Антуанетта.

– Так, – ответил он. – Просто так. Думаю о тех людях. И все… И что мы стоим тут и смотрим, а сделать ничего не можем.

– Когда они убили мою мать, – сказала Антуанетта, – они тоже бросили ее тело в горящий дом!

Она всхлипнула, не сумев сдержаться, и они долго молчали, чуть ли не удивляясь тому, что не слышат потрескивания пламени и криков жертв.

Колен тоже смотрел на огни. Время от времени он издавал какой-то хриплый звук и бормотал сквозь зубы:

– Точно как у нас… Совсем так же… Совсем так же… Я-то знаю, как все бывает… Кто попробует спастись – бах! – тут же уложат!

Они прошли немного вправо, и в тумане, как раз под ними, появилось еще несколько огней.

– Глядите, – показал Рыжий Колен, – там внизу тоже горит.

– Нет, – сказала Антуанетта, – это ворота Салена. Стражники жгут там можжевельник, чтоб прогнать заразу.

Лицо Колена застыло от ужаса. Только губы дрожали. Капли пота застревали в густых бровях, потом падали на бороду, точно лунный жемчуг. Возможно, виной тому было освещение, но только в лоснящемся лице Колена появилось что-то нечеловеческое. Спутники, онемев, смотрели на него.

– Я… я не ходок с вами, – пробормотал он. – Вы их не знаете, французов-то… Я не ходок…

Голос прозвучал сдавленно, точно что-то душило его.

– Ты не уйдешь, – сказала Антуанетта. – Ты нам нужен.

– Плевать я хотел… Ты их не знаешь… Где тебе их знать… Пошли… Пошли… Не надо туда спускаться.

Антуанетта еще раз попробовала его успокоить.

– Ты же понимаешь, на Сален они не пойдут. Больно там крепкие стены… А потом, пойми ты: ежели они возьмут город, так и бараки тоже возьмут.

– Нет, бараки они никогда не трогают. Цирюльник говорил мне… Я из-за этого там и торчу. Меня-то ведь не назначали туда. Нет, к баракам они не пойдут. Они чумы боятся.

Казалось, он начал успокаиваться. Потом, мгновение поколебавшись, повернул и пошел назад, в гору. Антуанетта хотела было остановить его, но Матье взял ее за руку и удержал подле себя.

– Пусть идет, – сказал он. – Он так трясется – все может испортить.

И почувствовал, как напряженная рука Антуанетты обмякла под его ладонью. Он выпустил ее, но Антуанетта тотчас вцепилась ему в запястье и прошептала:

– Твоя правда… Не нужен он нам, этот бедолага. – Повернувшись, она крикнула вслед уходившему Колену. – Эй, попомни снять сабо, как будешь выходить из леса. Не то всех перебудишь!

– Попомню.

Они послушали, как затихает, удаляясь, звук его по-звериному шумного дыхания. И снова вернулась тишина, плотная, пронизанная холодом, который поднимался снизу, оттуда, где густеющий туман постепенно скрывал из виду зажженные войной пожары.

– Да, – сказала Антуанетта, – этот совсем как стражник: французов боится больше чумы!

9

По мере того как густел туман, молочный свет, в котором купалась ночь, казалось, все прибывал. И излучало его уже не небо, – он поднимался из затопленной туманом долины, просачивался между деревьями и медленно разливался по лесу. Антуанетта по-прежнему шла впереди, спускаясь зигзагами, обходя неустойчивые камни и время от времени останавливаясь, чтобы прислушаться.

Тишина. Светлая белизна обволакивала и точно закупоривала все кругом.

Наконец они достигли дороги, по которой Матье и священник поднимались на Белину, но прежде чем спуститься на нее с откоса, они долго стояли, пригнувшись, с бьющимся сердцем.

Туман здесь был значительно гуще и обладал другим запахом. Матье несколько раз вдохнул его, принюхался и прошептал:

– Видать, мы совсем недалеко от ворот. Пахнет можжевеловым дымом. Соображаешь, где мы?

– Еще бы. Не больше сотни шагов по дороге, и мы – в саду.

– А ежели пойдут караульные, мы их и не увидим.

– Нет, – прошептала она, почти касаясь губами уха Матье, – но зато услышим. Они ведь тоже в десяти шагах нас не разглядят… Давай, пошли. Лучшей погоды и желать нельзя.

Матье пошел за ней следом. Тепло ее дыхания у самой щеки, пока она говорила, взволновало его. Так же, как и прикосновение руки, которая сжала его локоть, и ему невольно подумалось – будто когти хищной птицы. Они шли вровень друг с другом, но чтобы не шуметь, ступали по траве, что росла по кромкам дороги, и поэтому дорога разделяла их всей своей шириной. Иногда Матье поворачивался влево и окидывал взглядом фигуру Антуанетты, преображенную призрачным освещением. Сама тишина, в которой они шли, доступный зрению кусочек пространства, двигавшийся вместе с ними и открывавший то один куст причудливых, пугающих очертаний, то другой, запах тумана, его едва заметное колыхание – все усугубляло таинственность и подстегивало страх.

И всякий раз, как Антуанетта, прислушиваясь, останавливалась и пригибалась к земле, Матье следовал ее примеру.

Мало-помалу в тишине стал нарастать шорох, нечто похожее на шум крыльев множества птиц. Сбитый было с толку, Матье, однако, довольно скоро сообразил, что это шум капель, падающих с деревьев и кустов на землю, покрытую опавшими листьями.

Вскоре Антуанетта знаком показала ему, что надо переходить дорогу. Он нагнал ее в два шага, и еле слышный скрежет его подкованных ботинок по камням дороги показался чудовищно громким. Они застыли на миг, но кругом было тихо, и они стали спускаться на раскинувшийся внизу луг, где корявые, кривые скелеты деревьев словно плыли в каком-то странном тягучем хороводе. Должно быть, где-то совсем неподалеку горел костер, потому что запах тумана стал более едким и порой до них доносилось потрескиванье пламени. Они приблизились к танцующим яблоням, с чьих рук и плечей свешивались огромные темные шары, из которых, чудилось Матье, вот-вот вылетят птицы смерти. Около первого дерева молодая женщина остановилась и, часто дыша, прошептала:

– Ежели сорвешь вон те два шара, и то на всех хватит.

Матье еще мгновенье вглядывался в белесый туман, потом подпрыгнул и зацепился за нижнюю ветку. Антуанетта поддержала ему ноги, помогая подтянуться. Матье перебрался на следующую ветвь, где он мог сесть, вытащил нож и вонзил его в основание шара – тот покачнулся, и на землю дождем полились звонкие капли. В тишине малейший звук отдавался так, что мороз по коже подирал. Матье удалось оторвать шар целиком. Он бросил его вниз, а молодая женщина бесшумно подобрала. Возница почувствовал, как пот струится у него по спине, и в то же время промозглая сырость пробирала до костей. Несколько раз он глубоко вздохнул, стараясь успокоиться, и, сидя верхом на ветке, стал подбираться к другому шару. Ему оставалось лишь достать нож и срезать омелу, как вдруг за спиной у него раздался треск, казалось, заполнивший всю долину, – словно пронесшись над городом, он разбился затем о скалы и дома. Ветка медленно осела, точно поддерживаемая туманом. Прежде чем она обломилась, Матье спрыгнул. Прокатился по земле, вскочил и прошептал:

– Бежим.

Антуанетта вцепилась ему в руку – в этот момент щелкнул мушкетный выстрел, за ним последовал другой. Эхо не успело еще обежать долину, как совсем рядом раздались крики:

– Стой! Стой!

Матье бросился было к дороге, но Антуанетта увлекла его в глубь сада и заставила лечь рядом с нею, прижавшись к изгороди. Теперь он слышал лишь биение крови в висках.

Раздалось еще несколько окриков, потом звук приближающихся по дороге шагов. Потом – испуганный вскрик и тяжелое хлопанье крыльев целой стаи птиц, поднявшихся, должно быть, из леса. Шаги и голоса звучали теперь с дороги, чуть выше тропинки, что вела к фруктовому саду.

И беглецы явственно услышали:

– Да ничего и не было, говорю тебе. Ровным счетом ничего. Тебе просто показалось.

Ответа они не расслышали, но шаги стали удаляться в сторону города. Они продолжали лежать неподвижно, и только тут возница заметил, что Антуанетта тесно прижалась к нему, а он левой рукой крепко ее обнимает.

– Пошли, – прошептала Антуанетта, коснувшись его губами. – Пока по этой стороне. Дорогу перейдем дальше.

Она медленно поднялась и, почувствовав, как рука Матье скользнула по ее телу, взяла эту руку, крепко сжала и уже больше не выпустила. Они сделали несколько шагов в сторону от дороги, затем Антуанетта вдруг опустилась на колени, просунула сквозь дыру в изгороди омелу, которую она все это время продолжала держать, и исчезла. Как только Матье нагнал ее, она снова взяла его за руку.

Они очутились на заболоченной, поросшей камышом пустоши. Земля была как губка, пропитанная водой. Вскоре, однако, поляна начала подниматься, и почва под ногами стала тверже. Камыш исчез, а из тумана постепенно выступили сначала кусты, потом деревья, с которых, шурша, падали капли.

Когда они вошли под защиту деревьев, Антуанетта остановилась.

– Здесь нам уже нечего бояться. А все же лучше чуток обождать, а уж после переходить. Вдруг они оставили кого-нибудь на дороге.

Матье хотел было сказать, что едва ли, но не смог. С той минуты, как он ощутил так близко теплое тело женщины, с ним произошло то же, что и вокруг – его тоже словно затопило призрачным, туманящим светом.

Антуанетта отдала ему шар омелы, и он нес его в правой руке, предоставив Антуанетте выбирать дорогу; левой же он сжимал руку молодой женщины, которая всякий раз, когда какая-нибудь капля шлепалась особенно громко, вонзала ногти ему в ладонь.

Несколько минут она шла так, будто перед ней была хорошо протоптанная тропинка, затем остановилась – внизу тянулась длинная осыпающаяся стена.

– Спускайся первый, – сказала молодая женщина, беря у него омелу.

Матье лег на камни и перебросил ноги. Спуститься оказалось совсем не трудно, так как стена была немногим выше него. Антуанетта, в свою очередь, села на край, и Матье, хоть она его об этом и не просила, встал перед ней и, приняв ее в объятия, не разжал их и после того, как она коснулась земли. А она и не пыталась высвободиться – закинула голову и подставила ему губы, в которые он жадно впился. Когда он наконец отпустил ее, она сказала:

– Пошли.

Она подняла омелу и повела Матье вдоль стены, возле которой они вскоре увидели пастушью хижину – ее каменный свод надежно укрывал от любой непогоды. Они нагнулись, прошли внутрь и легли на землю, покрытую толстым слоем сухих листьев. Торопливо, не говоря ни слова, Матье взял ее.

Никогда еще не обладал он таким нервным, таким ненасытным существом, как эта женщина. Все уже было кончено, а она не отпускала его. Он так и застыл надолго, без движения, потом он любил ее опять с неведомой дотоле страстью, которая принесла ему новое, глубокое наслаждение, в какие-то мгновенья почти болезненное, но наполнившее его ошеломляющим счастьем.

Они долго лежали, не разжимая объятий, слушая, как вокруг их пристанища стучит каплями ночь. Стоило одному слегка шевельнуться, – и потревоженные сухие листья отзывались громким шуршанием, которое в тесном помещении казалось оглушительным. Словно пожар – выбросит вверх огромный язык пламени и замрет, собираясь с силами, отыскивая себе новую жертву.

Матье чувствовал себя как объевшееся животное, которое, однако, готово есть еще и еще – из страха, что больше не будет. Рука его снова принялась ласкать Антуанетту, но та отстранилась.

– Нет, – прошептала она. – Надо идти… Хотя подожди-ка.

Она отломила веточку омелы, подошла ко входу, откуда проникал свет, и насадила ее на шнурок, который висел у нее на шее. Потом она вытащила из-за корсажа кусок тесемки и нанизала на него еще одну веточку.

– Пойди сюда, – позвала она. – Я надену ее тебе на шею.

Она повесила, поцеловала Матье и, впившись в него ногтями, проговорила так пылко, что Матье стало не по себе:

– Теперь чума тебе не страшна. Можешь не сомневаться. И меня ты уже не забудешь… Не забудешь… Никогда.

Она взяла шар омелы и уже без всяких предосторожностей побежала к дороге. Чувствуя, что у него отяжелели ноги и слегка гудит в голове, Матье пошел за ней в ночи, которая становилась все светлее по мере того, как они пробирались лесом все выше.

10

Две трети подъема были уже позади, когда туман вдруг кончился. Они вышли из него, точно из озера, подернутого легкой рябью, протянувшегося до края долины, где скалы и лесистые холмы принимали его в свои объятия. Небо было светлое, и луна стояла высоко в легком ореоле. Сквозь прозрачную дымку проглядывали крупные звезды. Сгустившийся в долине туман застил огни пожарищ. Великое спокойствие легло на мирно спящую страну.

Антуанетта и Матье остановились отдышаться. Взбираться по каменистому склону, продираясь сквозь затейливое переплетенье корней и колючего кустарника, было нелегко. Они задержались на минуту, залюбовавшись этим белым океаном, видневшимся сквозь деревья. Антуанетта прижалась к вознице, и он крепко обнял ее, положив руку ей на грудь и чувствуя, как под его ладонью устало бьется ее сердце. Она повернулась к нему и, глядя прямо в глаза, спросила:

– Ты как думаешь, сколько осталось времени до света?

– Не знаю… Часов пять.

– Ежели пять часов идти, мы будем уже далеко, когда они проснутся.

– Далеко?

Матье не был уверен, что правильно понял.

– Далеко отсюда… Ближе к Савойе или к кантону Во. Ты же – возчик. Небось знаешь все дороги наверху, в горах.

– Ты хочешь уйти?

Она не колебалась ни секунды.

– С тобой, – сказала она, – я б ушла.

Она сжала его запястье, впившись в него ногтями, и когда он заглянул ей в глаза, его вновь охватило уже знакомое тревожное чувство. Теперь, при лунном свете, в их черном омуте замелькали зеленоватые блики, похожие на те, что светятся в кошачьих глазах. Помолчав, Матье спросил:

– И ты думаешь, мы далеко уйдем – ведь мы тут же на солдат напоремся!

– Не могут же они быть всюду – французы и «серые»-то. Сам видел – они все внизу. А наверху одни только местные. Они уж нас никак не съедят, нет!

– Сейчас французы внизу, а завтра могут быть и в другом месте. И нежданно-негаданно нам на голову, глядишь, и свалятся.