Были попытки улучшить ситуацию: в марте 2002 года приняты девять приоритетных направлений научно-технического развития, открывающих стране перспективу вхождения в глобальную экономику на основе научных и технических достижений и переориентации ее экономики с сырьевой на научно-технологическую. Среди этих девяти приоритетных направлений не было ни одной науки об обществе. Наиболее приближенной к ним среди включенных в число приоритетных направлений стала экология. Один из физиков радостно заявил, что наконец-то у никчемных гуманитариев заберут деньги для настоящей науки. Другой представитель естественных наук дал интервью из Англии, что социально-гуманитарные науки — это что-то вроде «блошиного рынка», на котором ищут нечто особенное. Такое направление в социально-гуманитарных науках действительно существует. Это утонченное, эстетически окрашенное, часто связанное с постмодернизмом исследование социальных, антропологических нюансов, весьма самоценное и развивающее научную рефлексию. Но им не исчерпываются задачи социально-гуманитарных наук — как познавательные, так и мировоззренческие и иновационно-проектные, что уже показано выше.
 
      Научное сообщество и научные результаты
      В 90-е многие представители социально-гуманитарных наук уехали на Запад. В отношении оставшихся в России, если они не были связаны с ельцинской властью и не стали ее идеологами, в 90-е годы, когда репутация обусловливалась исключительно политической ориентацией, царило безразличие. Многое было тогда издано, но, войди в залы ученых советов Алексей Хомяков или Иван Киреевский, Сергей Булгаков или даже Владимир Соловьев, которому сегодня ставят памятник рядом с Институтом философии РАН, многие бы отвернулись от них с революционным презрением. Власти до ученых не было дела, но это создало и известную свободу для их самостоятельного творческого развития. Многое сказанное в ту пору известными российскими теоретиками и историками способно внести вклад в науку любой страны. Достаточно в качестве примеров назвать здесь Александра Ахиезера, рассмотревшего антиномии российской культуры и тенденцию к архаике и демодернизации в посткоммунистическом развитии; Абдусалама Гусейнова, исследующего этику и толерантность; Анатолия Дмитриева, осуществившего социологический анализ конфликтов российского общества; Леокадию Дробижеву, рассмотревшую соотношение этнической и национальной идентичностей; Игоря Клямкина и Андраника Миграняна, предсказавших авторитарные сдвиги как реакцию на радикально неолиберальные требования; социологические организации — Леваду-Центр, ФОМ и др., давшие как эмпирический, так и концептуальный анализ российского общества; Николая Лапина и Людмилу Беляеву, проанализировавших ценности россиян; Михаила Горшкова и Наталью Тихонову, изучивших своеобразие российского среднего класса; Вадима Межуева, Юрия Плетникова, Ирину Сиземскую и др., показавших значимость социалистических идей и социалистического опыта, марксистской теории, а также культуры в ходе реформирования; Лидию Новикову (часто совместно с Сиземской), издавшую онтологии российской философской классики и труды по философии истории; Алексея Кара-Мурзу, исследовавшего российские либеральные традиции; Александра Неклессу, увидевшего новые тенденции и бифуркации в развитии; Игоря Пантина, написавшего серьезные труды по проблемам российских реформ и революций; Владимира Пантина, раскрывшего место и значимость циклов в модернизационных процессах; Владимира Пустернакова, давшего анализ российских политических течений; Александра Панарина с его меняющимся видением, критическим пересмотром собственных позиций; Юрия Пивоварова, Андрея Фурсова, совместно предложивших концепцию «русской системы» и отдельно рассмотренные Фурсовым последствия для капитализма распада социалистической системы как иной формы индустриализма; Алексея Руткевича с его исследованиями, переводами, изданиями и работой по либеральному консерватизму; Вячеслава Степина, анализировавшего антропологические факторы и концепции техногенного развития; Анатолия Уткина, рассмотревшего историю российско-западных отношений, «вызов» Запада и российский «ответ», а также написавшего футурологические работы о мировом порядке будущего; Александра Ципко, поднявшего национальные проблемы; Сергея Земляного, сделавшего блистательные переводы Георга Лукача; Марию Федорову, анализирующую историю политических учений в Европе; Вадима Цымбурского с его геополитическими работами и многих-многих других известных людей. В экономике большую роль играют связанные с социальными исследованиями труды Владимира Автономова, Григория Клейнера, Дмитрия Сорокина. Нельзя не упомянуть журнал Виталия Третьякова «Политический класс», который стал экспериментальной площадкой новых идей и концепций.
      Я говорю только о практически значимых для применения социальных концепциях, которые сегодня стали называть парадигмальным знанием. Не в прежнем значении знания, имеющего образцы в прошлом, а в новом значении — знания, пригодного к применению, подлежащего учету в практических проектах. И оставляю в стороне выдающиеся труды по истории философии, социальной философии, теории познания, эпистемологии, эстетике, философии техники, антропологии, весьма развитой у нас экономике, филологии, культурологии, истории, психологии и другим дисциплинам. Лично я, давшая анализ модернизационных теорий, предложившая рассмотреть социальный порядок 90-х как анархический, конца 90-х — начала 2000-х — как апатический, концепцию национальной модели модернизации в условиях появления нового мегатренда — глобализации, представившая читателям концепцию «третьего пути» с указанием того, как она воплощалась на Западе, написавшая книгу «Хорошее общество» о социальном конструировании, давшая анализ двух волн азиатского вызова — Японии и «азиатских тигров» в 1970-е и стран БРИК (Бразилии, России, Индии и Китая) — в 2000-е, проанализировавшая роль китайского фактора для будущего развития и сценарии развития, связанные с новым подъемом Азии, глобальный капитализм и его великие трансформации, не могу похвастаться восприимчивостью тех, кого это могло бы заинтересовать на практике, к своим работам, хотя мое имя относительно известно.
      Российские научные традиции признаны в мире, хотя с признанием ученых в своей среде на родине не все обстоит гладко. Достаточно вспомнить, сколько знаменитых ученых стали таковыми, лишь работая за границей, скольким пришлось в России вытерпеть непризнание, часто идущее от своих же коллег — как в активной форме, так и в форме замалчивания. Сколько ученых, сделавших больше, чем их институты, не получают в них и в системе РАН адекватного статуса. Возьмем хотя бы нашумевший пример с математиком Перельманом в дисциплине, где результат более прозрачен, чем в социальных науках, и не имеет идеологических оппонентов, пример, весьма постыдный как для его коллег, так и для нашей страны. Международная или посмертная слава спасает положение для многих. Однажды на собрании Института философии РАН, где я работаю, коллега Владимир Порус сказал: «Если бы мы относились друг к другу, как Поппер и Лакатос, мы давно бы сами стали попперами и лакатосами». Речь шла о выдающихся западных коллегах Карле Поппере и Имре Лакатосе. Вопрос был поставлен правильно, ибо научная среда весьма конкурентна и доброе слово о другом воспринимается как обида себе. Наши научные сообщества, несомненно, нуждаются в большей солидарности и в большей ориентации на результат, чем на командную и административную игру.
      Социология представила убедительные доказательства социально-культурной обусловленности науки, зависимости тех или иных теорий от общественного контекста и институционального запроса на исследования. Что касается философских теорий, можно назвать, пожалуй, среди немногих исследователей проблемы Рейнолда Коллинза. В отличие от социологии науки он назвал свое исследование «социологией философий» и использовал новые методы — анализ философских сообществ, или философских сетей. По мнению Коллинза, «у нас нет способа узнать, о ком (если о ком-либо вообще) будут помнить как о выдающейся или второстепенной фигуре. Такова уж природа пространства интеллектуального внимания. Оно внутренне образовано потоком конфликтов и перегруппировок через поколения, а наша значимость как мельчайших человеческих узелков в этой долговременной сети производится не нами самими, но процессами резонанса, превращающими некоторые имена в символы того, что произошло в памятных поворотных пунктах данного потока». Чтобы понять, что идеальные научные сообщества практически отсутствуют и наше не составляет исключения, напомним, что современники Макс Вебер и Эмиль Дюркгейм игнорировали друг друга.
 
      Российские социальные
      теории и Запад
      Обозначенная в подзаголовке проблема сводится к вопросу, справедлив ли упрек в том, что российская социальная наука идет в фарватере западных теорий и не производит ничего нового, оригинального и национально-особенного, в том числе и того, что может заинтересовать Запад.
      Замечу сразу, что Питирим Сорокин был выслан Владимиром Лениным из послереволюционной России и стал в США крупнейшим социологом мирового уровня, открывшим главные закономерности капиталистического общества — социальную стратификацию, вертикальную и горизонтальную мобильность. Этот новый взгляд оказал огромное влияние не только на развитие социологии в Америке, но и на практическую политику в отношении динамичных социальных слоев и социальных групп. Сорокин был и остается американо-российским выдающимся социологом. Михаил Бахтин, Николай Кондратьев, Александр Чаянов известны во всем мире.
      Выше я уже показала, что качественные и оригинальные российские социальные теории производятся. Но они плохо востребованы из-за атмосферы во многих научных сообществах, из-за неадекватного отношения власти к задачам социальной науки или вульгарного применения ее проектных возможностей (например, при шоковой терапии), из-за иллюзий ясности общественных проблем и упрощения, вызванного апелляцией к обыденному сознанию и игнорированием фундаментальных достижений социальных наук.
      Запад, особенно США, чрезвычайно эффективно используют социальные науки. В рассекреченном докладе американского разведывательного сообщества «Контуры мирового будущего», подготовленном учеными во главе с Джозефом Наем и представляющем собой прогноз мирового развития до 2020 года, предлагается сценарий-тренд, комбинированный со сценарием-идеологией американского и мирового будущего.
      В докладе говорится: «Линейный анализ позволит нам получить значительно видоизмененную гусеницу, но никак не бабочку — для этого нужен скачок воображения. Мы надеемся, что данный проект позволит нам совершить такой скачок — не предсказать, каким будет мир в 2020 году (это явно лежит за пределами наших возможностей), а тщательно подготовиться к разнообразным трудностям, которые могут ожидать нас на нашем пути».
      Мнение о подчиненности идей российских теоретиков в области социальных наук западным концепциям нередко высказывается, поскольку российские ученые и философы часто цитируют западных коллег. Однако все понимают, что социальные науки — экономика, политология, социология — возникли на Западе и для анализа самого Запада. Они стали распространяться в другие страны по мере модернизации этих стран и появления в них социальных структур, соизмеримых с западными. Рассмотрим это на примере социологии. Согласно Мартину Олброу, социология проходила следующие стадии развития.
      Во-первых, универсализм. Это — классическая фаза социологии, при которой доминирует стремление к получению общезначимого знания о человечестве и для человечества (Огюст Конт, Герберт Спенсер).
      Во-вторых, национальные социологии. Формирование социологии на профессиональной основе, продолжение ее классического периода, но в пределах национально-государственных границ (Вебер, Дюркгейм). Социологические школы возникли в Германии, Франции, США, Британии, Италии, России и других странах, в том числе и незападных. Производимые идеи не утрачивали универсального характера, но контакты между социологами разных стран были недостаточно развиты.
      В-третьих, интернационализм. Он являлся ответом на разрушение национальных идеологий и на мировые войны. Представлял собой двусторонний процесс — распространение в незападные страны как западной рациональности и теории модернизации, так и идей социализма. Усилились контакты между учеными, возникла Международная социологическая ассоциация в 1949 году, стали проводиться международные конференции. Западным ученым именно в этот период стали более известны концепция больших циклов Николая Кондратьева, идеи неформальной экономики Александра Чаянова, диалогическая теория Михаила Бахтина.
      В-четвертых, индигенизация социологии. Это фаза появления местных, локальных социологических концепций. Проявилась с 1970-х годов. Индигенизация стала формой сопротивления господству западных теорий. Подчеркивалась эвристическая значимость собственных культурных традиций как стимулов для появления новых направлений в социологии. Хантингтон так характеризует это умонастроение: «То, что является универсализмом для Запада, для всех остальных выступает как империализм». В некоторой степени индигенизация социологии, по мнению Олброу, произошла и на Западе: социологические исследования в США, Франции, Британии, Германии и особенно в Канаде (движение канадизации социологии) становятся более специфическими. Источник этого — не враждебность к каким-то теориям, а интерес к своим особенностям.
      В-пятых, глобализация социологии. Это — продукт объединения национальных и интернациональных социологических традиций, индигенизации и универсализма, то есть всех четырех прежних стадий.
      Из сказанного вытекают основные дилеммы между универсальностью, воспринимаемой как принадлежность теорий Западу, индигенизацией как сопротивлением этому и глобализацией социологии, пытающейся учесть оба опыта. Сказанное в отношении социологии проливает свет на все социально-гуманитарные науки и дает ответ на вопрос о том, в какой мере российские исследования должны быть связаны с западными, а в какой — являться самостоятельными.
      Сопротивление западному типу дискурса и есть индигенизация. Так, в Латинской Америке предполагают необходимым включить в латиноамериканский социальный дискурс местное знание, проблемы участия, власти, исследования коллективов, отношения настоящего к прошлому, использования традиции для мобилизации масс, признания ценностей народной культуры, легитимности отрицания западных ценностей, критики эксплуатации, нужды и несправедливости, трансфера латиноамериканского социального знания в другие страны, и прежде всего на Запад.
      Вопрос о возможности японской социологии прямо ставится в литературе. В Японии имеются два основных направления в социологическом знании: использование западных теорий как универсальных и индигенизация — попытка построить социологическую концепцию исходя из японской уникальности. Джон Ли высказывает неудовлетворенность обоими подходами: «Аргументы уникальности и генерализации являются двумя сторонами одной и той же теоретической медали. Тщательное и придирчивое описание основных институтов или групп можно осуществить без стремления выяснить их специфичность или универсальность. Универсальная теоретическая модель, по контрасту, просто предлагает место для Японии в ее концептуальной схеме. Но оно очень мало и толкает Японию к поискам аналитических инструментов, имеющих смысл для анализа японского общества».
      Легко видеть, что знание об обществе в России имеет также бинарную оппозицию — освоенной западной социальной науки и местных попыток описать национальный характер, российскую многонациональность, мультикультурализм и мультиконфессионализм, коллективизм, отсутствие серединной культуры, неформальность экономики, предпочтение воли свободе. Ставятся вопросы об учете этой специфики западными социологами при попытке объяснять российские процессы, но этого пока добиться не удается, хотя имеются богатые традициями и результатами русские школы в социально-гуманитарных науках.
      Предложены три попытки преодоления несоизмеримости социальных теорий в странах с различной социальной реальностью и возможности достижения ими глобальной универсальности.
      Первая из них принадлежит Петру Штомпке. Он полагает возможным сблизить западные и незападные концепции посредством увеличения арсенала «мягких методов» — феноменологии, этнометодологии, герменевтики, коммуникативной социологии, что увеличивает способность понимать «чужие» — незападные — общества и быть соизмеримыми с их собственными представлениями о себе.
      Вторая попытка связана с японским опытом. Джон Ли показал, что «мечта об универсальном теоретизировании трудноосуществима, если ни невозможна, на уровне Японии, даже если японское общество будет определено как политическая или культурная единица». Это — локальная единица, не способная произвести универсальный продукт. Но ведь Запад делал это, почему же Япония не может? География культурных универсалий включает отдельные страны, которые производят нечто, принятое всеми народами. Именно на этом пути Запад и создал универсальные формы социального знания. Япония не стала в отличие от Запада центром мирового развития, определившим его направленность. Она играет большую, но сегодня уже не ведущую роль в своем регионе, и развитие в ней построено на заимствовании западных технологий и использовании уникальных местных особенностей. Перспектива развития ее социальных наук состоит в осмыслении собственного включения в транснациональные связи. Гораздо большие притязания на универсальность сегодня могут выдвинуть страны БРИК. Хотя это и виртуальное сообщество, но его реальность — в однотипности развития.
      Третья попытка — это путь мультипликации западной и незападных социологий до уровня новой универсальности предложен американским социологом Эдвардом Тирикьяном. Это путь построения интернациональной социологии. Тирикьян разработал некоторые методы на уровне обучения студентов в университете Дюк в США. Он предлагает студентам, являющимся американцами в третьем поколении, рассказать, из каких стран прибыли их предки и в какое время, охарактеризовать те общества, из которых они прибыли, в том числе и их нынешнее состояние (политический режим, экономику, социальную стратификацию и т.д.), описать те изменения в США, которые произошли с момента прибытия в страну их родственников. Для студентов, чьи семьи живут в США дольше, чем три поколения, предполагается изучение социальной истории. Это — пример попытки двустороннего трансфера социальных знаний, который жаждут получить ученые большинства незападных стран, сопротивляясь одностороннему потоку научных моделей с Запада и отсутствию встречного потока даже при выработке программ развития той или иной незападной страны. Вот этого трансфера из незападных стран в западные катастрофически не хватает по вине Запада. Это толкает к индигенизации социальных теоретиков незападных стран, не включенных в модернизационные процессы или недостаточно прошедших их. Россия не относится к их числу, и требование российской самобытности без учета западных идей — это снова призыв к необразованности, к Америке 1840 года. Равным образом объяснение российских реалий и их оценка с точки зрения западных теорий неадекватны состоянию нашего общества.
      Индекс цитирования российских ученых (характеризующий упомянутый Коллинзом резонанс их деятельности за пределами сообщества) остается за рубежом низким. На всех международных конференциях российские социальные теоретики выглядят вполне достойно, но их труды мало переводятся на иностранные языки, не принимаются в ведущие журналы Запада из-за неадекватной научной политики Запада в отношении посткоммунистических стран, закрытия западного рынка идей для нас, разочаровывающего невнимания к достижениям ученых незападных стран и их теоретической деятельности. Запад способствовал освоению западной науки и философии в посткоммунистических странах, посткоммунистической деидеологизации, к налаживанию контактов между российскими и западными учеными, но сохранил односторонность этих связей. Надо сказать, что такие фонды, как, например, Фонд Фулбрайта, работали с советских времен и ставили вполне согласованные с советской идеологией и сегодняшним пониманием задачи освоения западного опыта российскими социальными теоретиками. И эти задачи выполнены. На Западе много своих ученых, которые имеют интерес к незападному миру. Это Джованни Арриги, Ульрих Бек, Иммануил Валлерстайн, Шмуэль Айзенштадт, Сэмюэль Хантингтон и другие. Нет сомнения, что знакомство с российскими исследованиями было бы интересно им. Если Запад не печатает нас, не открывает возможности для публикаций российских и восточноевропейских ученых, мы сами должны обеспечить свой выход на Запад российскими публикациями на английском языке и понять, что отсутствие влияния нашей социальной науки — это политика Запада.
      Таким образом, социальная наука в России находится в нелегких условиях, но имеет большой задел достойных исследований, которые теоретически самостоятельны и усваивают мировой опыт. Они могут быть применены на практике, могут быть мировоззренчески ценными. Я надеюсь, что сняла упреки, с перечисления которых начиналась статья, как несостоятельные, кроме одного — мы не влились в мировую науку и не влияем на западных ученых из-за политики Запада. Но что говорить о политике Запада, когда и в своей стране мы недостаточно востребованы.
 
      (Автор: Валентина Федотова)

Биография писателя-пророка. Сараскина Л.И. Александр Солженицын. М.: Молодая гвардия, 2008. 935 с. (Жизнь замечательных людей: Биография продолжается). Тираж 5000 экз.

Девяносто лет нашей истории. Барсенков А.С., Вдовин А.И. История России. 1917-2007. 2-е изд., доп. и перераб. М.: Аспект Пресс, 2008. 832 с. Тираж 3000 экз.

Анатомия Смуты. Русская история как экзистенциальная драма