А Крым между тем уже не российский! Если помните, в начале 1990-х лощеные московские политологи немало кричали о том, что, по сути, Черное море является «бутылкой с запаянной горловиной», что материальная база ЧФ — ниже всякой критики, что России давно пора покинуть рыжий волошинский Коктебель и использовать Крым исключительно в качестве курортной зоны. Они так кричали. А между тем неотвратимый Молох тотальной автономизации постсоветского пространства (вот она, истинная восточнославянская лихость: приватизировать — так до последней пуговицы на кальсонах; что там условные административные границы!) с неотвратимостью центрифуги вытолкнул Украину в стан геополитических оппонентов РФ. А Россия все тянется и тянется в Западную Европу. Как тянется? Быть может, я и ошибаюсь, но мне кажется, что в сложившихся условиях Россия с неизбежностью окажется вовлечена в Балканский кризис и вообще станет одним из игроков на средиземноморском политическом пространстве. А что же Украина? А вот с Украиной будут происходить удивительные метаморфозы!
Прежде всего вполне очевидно, что с избранием Сочи местом проведения Олимпиады-2014 туристическое значение Крыма будет неуклонно снижаться. И в самом деле: если и сегодня зажиточные россияне предпочитают курортам Крыма пляжи турецкой Анатолии, то что же случится, когда совсем рядом, на берегу того же Черного моря, вырастет новая туристическая база мирового класса? Понятно, что доходы от крымского туризма, и без того капающие сегодня в киевскую казну без году неделя, со временем превратятся в ручеек, образно описанный в известной песне Владимира Высоцкого. Доходы и Киева, и крымчаков упадут. А вот значение Крыма как стратегической базы ВМФ, наоборот, будет возрастать. Да, в соответствии с имеющимися соглашениями к 2017 году ЧФ РФ должен переместится из Крыма в Новороссийск. При этом ЧФ, безусловно, останется второй по мощи (после турецкого флота) военно-морской группировкой в этом регионе.
И даже вполне умозрительная сегодня перспектива вступления Грузии и Украины в НАТО (то есть объединение в рамках НАТО флотов Украины, Грузии и Турции, что само по себе выглядит историческим нонсенсом) вряд ли способна оказать радикальное влияние на сложившийся к настоящему моменту баланс сил.
А вообще на территории Украины сегодня происходит интереснейшая геополитическая игра. С обретением Украиной государственной независимости так называемая пограничная зона — зона военно-политической игры и потенциальных военных конфликтов — объективно переместилась на ее территорию. Но с точки зрения чистой геополитики (если, конечно, бывает такая) Украина сегодня — как Средняя Азия в эпоху борьбы с басмачеством. И дело здесь в следующем.
С перемещением геоэкономических интересов РФ в Южную Европу (конкретно — с заключением соглашения по «Южному потоку») Украина как бы выпала из сферы непосредственной экономической востребованности российского бизнеса. И в самом деле, что современная Украина способна предложить на российском рынке? Конфеты киевского объединения «Конти» (бывший владелец Борис Колесников)? Замечательную украинскую водку? Бархатное пиво «Сармат»? Металлолом Рината Ахметова (при этом очевидно, что после присоединения Украины к ВТО эти груды хлынут рыжим потоком на Запад)? Донецкий уголь (более калорийный и несравнимо более дорогой, чем кузбасский)? Украинских проституток и гастарбайтеров? Украина никогда не избавится от энергетической зависимости от России. Это — непреложный факт. Украина всегда будет пребывать в зоне российского культурного влияния. Причем несмотря на самые грозные указы киевских властей и ангажированного «западенцами» украинского Минкульта!
Для России сегодня основная игра начинается на Балканах. И объективно, в силу навязанной Киеву роли «пограничной зоны» между европейской и евразийской геополитическими платформами, Украина может оказаться заложницей в этой игре.
И Россия, и Европа сегодня заинтересованы в бесперебойном транзите углеводородов без украинских посредников, то есть по дну Черного моря. Надводную часть этого газопровода и призван, по сути, охранять российский Черноморский флот. А вот стратегически… Стратегически Россия уперлась в проблему Косово. И это действительно ключевая и очень болезненная для РФ проблема. Дело в том, что Косово является идеальной базой для нанесения ударов по целям на Ближнем Востоке. Ударная группировка США (а по некоторым экспертным оценкам, после передислокации войск из Афганистана и Ирака ее численность может достигнуть
300 тысяч человек) оказывается задействованной на всех южных путях поставок энергоресурсов в Европу, идущих как с Ближнего Востока и Закавказья через Турцию и Суэцкий канал, так и проходящих через Болгарию и Балканы из России. То есть в случае, если энергопоставки с Ближнего Востока не удастся полностью разрушить на выходе, то их всегда можно будет добить на входе в Европу. А заодно и энергопоставки из России. С точки зрения геоэкономики это — очень крупный куш. Такой куш, ради которого Штаты легко переступят не только через международное право и пойдут на риски возрождения унылого сепаратизма в Бретани, Шотландии, Ирландии, Каталонии, Сицилии, на Корсике, в Северной Италии, Фландрии и пр., но и через груды трупов косовских сербов и албанцев.
Что Россия может противопоставить экспансионистским планам США? Очевидно, что один из возможных вариантов — поддержка сепаратистских движений на постсоветском пространстве: в Донбассе, Крыму, Абхазии, Северной Осетии, Приднестровье. И как кажется, движение в указанном направлении уже началось. Между тем самое неприятное, что у России есть стратегическое оправдание такой политики. Сегодня оранжевая Украина заявляет о необходимости вступления в НАТО. Пожалуйста, посмотрите еще раз на карту! От Приштины до Киева — всего час лету, а танковые колонны, дислоцированные в Приднепровье, фактически невозможно остановить вплоть до начала зоны лесостепи. Таким образом, сама идея вступления Украины в НАТО (а нынешние оранжевые украинские власти обосновывают ее необходимостью укрыться под «натовским зонтиком») представляет собой прямую и непосредственную угрозу национальной безопасности РФ. Когда над человеком заносят заточенную финку, он получает и юридическое, и моральное право двинуть оппонента коленом под дых. Геополитически, ментально, исторически Россия, конечно, не вправе поддерживать сепаратистские движения на Украине. Но выбор сегодня делает не Россия. Выбор остается за президентами Украины и Грузии. А что же в этой ситуации может сделать Россия? На самом деле очень и очень немного: на начальных этапах все туже и туже затягивать углеводородный вентиль, а в предельной, критической ситуации… Вы помните, что совсем недавно российский атомоход сумел запустить баллистическую ракету с немыслимой географической точки — Северного полюса? Так вот в период недавнего кризиса в Персидском заливе американские средства ПВО так и не сумели обеспечить полную безопасность Израиля даже от примитивных арабских «чемоданов». А вы, кстати, не помните, как называется ракетный комплекс, только что поступивший на вооружение ВС РФ?
В общем, на то и Бог, чтобы не все человеческие планы сбывались. Но хочется сказать и еще об одном. С тех пор как США остались единственной мировой супердержавой, они не устают удивлять мировое сообщество несуразностью своих политических и стратегических решений. Иракская, афганская авантюры, балканский кризис, американская политика на постсоветском пространстве — быть может, очень скоро все это покажется мелкими шалостями на фоне разрушения послевоенного устройства мира — фактической денонсации Хельсинкских соглашений. Давайте мысленно представим исторические процессы, протекающие в Европе и России, в виде умозрительного графика в декартовой системе координат. Что получится? Все верно: две синусоиды. Причем присмотритесь: пик разрушения евразийского геополитического пространства уже преодолен.
А кто на очереди? Уж не Европа ли? Появление маленьких и мельчайших марионеточных режимов в Восточной и Южной Европе. Всплеск политического сепаратизма в подавляющем большинстве стран мира — от Англии и Уэльса до Индии и Бирмы. А «мусульманская дуга»? Кто будет противостоять давлению исламистов, если США сумеют подорвать военно-политическое значение Черноморского флота РФ? Шестой флот США? Группировка американских войск в Косово? Ребята, вы сами понимаете, что творите? Что ждет Европу в третьем тысячелетии? Что ожидает малышей — мальчиков и девочек, которые сегодня только пришли в первый класс общеобразовательных школ?
Вы помните 1934 год? А 1939-й?
Нет. Стоп. Умолкаю. Слова — это очень опасная стихия. Слова способны овеществляться в действиях. А это сегодня — предельно опасно! История — это судьба миллионов. Политика во многом — это судьбы, которые не сбываются. Так вот умолкаю. И пусть эта чаша минует Европу. Молча, как «Летучий голландец», увиденный в подзорную трубу капитана Флинта.
А мы тем временем констатируем главное: Россия тысячелетиями протягивает руку Европе. Европейцы, не упустите свою судьбу.
(Автор: Роман Манекин)
The highlights of the July edition of Politichesky Klass
The Chronicle of Political Thought covers a period of June 2 — July 9, 2008. Four major subjects
attracted the attention of political experts within this period. The first one is a problem of corruption which has been recently taken under control of the president. The second is a problem of grasping the views
of the new president and characterizing his political standing. The third is the interconnection of football and relative success of the Russian team
on the European championship with high politics. Finally, the fourth theme for discussion is the future
of liberal idea in Russia and Russian type of democracy.
The main body of the journal opens with
an article by Askar Akayev, former president of Kyrgyzstan, who writes about the specific features
of knowledge-based development in poor countries. He uses the Kondratieff theory of major (50-year) business cycles to determine optimal periods for such development, spotlighting the social component of the innovation policy in the poor
countries. He believes, with good reason, that only
a balanced social policy can help bridge the gap dividing them from industrialised countries.
Political analyst Alexei Mazur has proposed a way to eradicate corruption in Russia. This method
is not new and was applied in many countries before: each official must know that punishment for corruption will be unavoidable and severe. Mazur thinks the Russian bureaucracy should be divided into two groups, the "commissars" and the "clerks." The former will
control the latter and in general act as befits the true commissars of the past 20th century. He also suggests different forms of punishment, their severity depending on the social and political demand.
Philosopher Vladimir Mozhegov matches high
spiritual values (religion, culture and other existential roots of human existence) against the state and authorities, actually denying the latter»s right
to subjective existence. Individual oases of high
sense and undying values (i.e., icon painter Andrei Rublev and poet Alexander Pushkin) are keeping
the country and the nation from drowning in the maelstrom of chaos. However, they sometimes fail to live up to their mission because of society»s existential weariness, thereby opening the gate to yet another revolt.
Political analyst Roman Manekin outlines
the main landmarks of Russia»s geopolitics,
which he views as a striving to become part
of Greater Europe dating back to the era of the
East Slavs of the Transdniester. That cultural
and ethnic drive to the West was mostly made across the Baltic and Black Seas (in the latter case, with a view to moving on to the Mediterranean).
Manekin writes that for centuries Russia has held out
a hand towards Europe, which it ignored or pushed back. The process has not stopped, but has become
messianic now that America wants to gain a firm foothold in Europe, even though this may cost some countries in the zone of its interests their sovereignty and territorial integrity.
Philosopher Valentina Fedotova contributed a serious but disputable article about the place of Russian social sciences in Russian society. Her goal
is to vindicate humanitarian sciences, which are blamed for things they cannot be held responsible for,
namely the practical application of their theories.
Historian Anatoly Utkin writes about the era
of tolerance as the only possible form of great powers» coexistence.
Philosopher Grigory Khakimov responds to a series of articles about capitalism, published in Politichesky Klass by his colleagues Valentina Fedotova and Vladimir Kolpakov. Using historical digressions that cover a long period from antiquity
to modern history, he analyses capitalism in its
relation to democracy. This couple, Khakimov writes, badly needs an arbiter capable of playing the role initially played by the national state.
The issue ends with the traditional ratings of Russia»s top politicians today and ten years ago.
(Автор: без автора)
Горизонты ожиданий — горизонты осуществлений. Роль социальных наук в обществе сложнее, чем кажется
В этой статье мне хотелось бы ответить на некоторые обвинения, которые можно нередко слышать в отношении российской социальной науки. Во многих из них заложены неадекватные представления о задачах наук об обществе и философии. Поэтому данная статья содержит как теоретические соображения о роли социальных наук в обществе, в политической жизни, так и анализ причин неадекватной репутации российской социальной науки. Среди обвинений и подозрений, на которые мы пытаемся ответить, — неэффективность, отставание от западной науки и преимущественное следование ее идеям, отсутствие собственных идей и влияния на западную социальную науку, оторванность от жизни и слабость социально-инновационного внедренческого компонента. При этом некоторые адекватные критические оценки всецело адресуются ученым и институту науки, хотя дело не только в состоянии науки, но также и в том, как общество, элиты, политики воспринимают научное знание и готовы ли они работать с ним. Президиум РАН вернулся к признанию значимости фундаментальных исследований в России, признал неверность политики ориентации науки только на экономику, подчеркнул важность новых фундаментальных разработок и высоких технологий. Однако в речах журналистов и политиков все еще преобладает оценка научных результатов как утилитарных рекомендаций, которые сами ученые должны сделать.
1990-е: «совки» и «лохи»
социально-гуманитарных наук
В 1990-е от незнания жизни наши люди пережили страшное самоунижение, ставшее закономерной реакцией на прежнее самовозвеличивание. Изобретенные в народе термины «совки» и «лохи», которыми пытались характеризовать доверчивого, наивного и непредприимчивого советского человека, сегодня исчезли. И остались только одни «совки» и «лохи» в России — воспринимаемые так ученые социально-гуманитарных наук, те, кого ругают, обвиняют, считают не выполнившими свою задачу. Кому придет в голову критически относиться к физикам, биологам, химикам? Ведь для этого надо быть специалистом. Общество — всем доступный объект, и большинство людей имеет по его поводу свои мнения и оценки. Повседневное знание людей дает им основание для ориентации в обществе и для оценок происходящего. Оно, несомненно, имеет значение и для ученых. Но в обществе отсутствует представление о том, что ученые могут увидеть нечто большее за гранью повседневности.
Социальные науки сыграли большую роль в западных странах. Послевоенное «немецкое чудо» было результатом политики Людвига Эрхарда, базировавшейся на ордолиберализме. Послевоенное «японское чудо» — продукт проекта японских социологов, предложивших к конце 50-х годов перейти от либеральной реформы, осуществлявшейся под руководством американских оккупационных властей, к поддержке коллективных структур, хорошо проводящих государственные цели (прежде милитаристские), изменив сами эти цели. Наши неудачи 90-х — следствие неграмотного социального проекта, который не учел фактора культуры и мотивации поведения людей, возможного преобладания жадности над рациональным экономическим интересом. «Третий путь» (политика Тони Блэра, Герхарда Шредера) в Европе — частично успешный, частично неудачный — явился воплощением концепции социолога Энтони Гидденса. Следовательно, социальные науки повсюду играют роль в преобразовании общества, предлагая социальные проекты или их основу, стремясь предвидеть негативные последствия или риски тех или иных решений. Для того чтобы проекты были удачными, нужны рынок идей, независимые экспертизы, планирование рисков и ответы на них, отсутствие приватизации знания, свободная дискуссия, обеспечение механизмов ознакомления власти с реакциями на выдвигаемые предложения.
Встав на путь посткоммунистического развития, Россия оказалась перед задачей перехода от догоняющего, неорганически-мобилизационного развития к развитию органически-инновационному. Для этого важно было не просто поощрять инновации, а формировать институты инноваций, к коим относятся наука, рынок, образование. Сосредоточившись на рынке, далеко несовершенном, пытаясь что-то сделать в образовании, власть в 90-е годы весьма пренебрежительно относилась к науке, в том числе и социальной.
Были попытки улучшить ситуацию: в марте 2002 года приняты девять приоритетных направлений научно-технического развития, открывающих стране перспективу вхождения в глобальную экономику на основе научных и технических достижений и переориентации ее экономики с сырьевой на научно-технологическую. Среди этих девяти приоритетных направлений не было ни одной науки об обществе. Наиболее приближенной к ним среди включенных в число приоритетных направлений стала экология. Один из физиков радостно заявил, что наконец-то у никчемных гуманитариев заберут деньги для настоящей науки. Другой представитель естественных наук дал интервью из Англии, что социально-гуманитарные науки — это что-то вроде «блошиного рынка», на котором ищут нечто особенное. Такое направление в социально-гуманитарных науках действительно существует. Это утонченное, эстетически окрашенное, часто связанное с постмодернизмом исследование социальных, антропологических нюансов, весьма самоценное и развивающее научную рефлексию. Но им не исчерпываются задачи социально-гуманитарных наук — как познавательные, так и мировоззренческие и иновационно-проектные, что уже показано выше.
Научное сообщество и научные результаты
В 90-е многие представители социально-гуманитарных наук уехали на Запад. В отношении оставшихся в России, если они не были связаны с ельцинской властью и не стали ее идеологами, в 90-е годы, когда репутация обусловливалась исключительно политической ориентацией, царило безразличие. Многое было тогда издано, но, войди в залы ученых советов Алексей Хомяков или Иван Киреевский, Сергей Булгаков или даже Владимир Соловьев, которому сегодня ставят памятник рядом с Институтом философии РАН, многие бы отвернулись от них с революционным презрением. Власти до ученых не было дела, но это создало и известную свободу для их самостоятельного творческого развития. Многое сказанное в ту пору известными российскими теоретиками и историками способно внести вклад в науку любой страны. Достаточно в качестве примеров назвать здесь Александра Ахиезера, рассмотревшего антиномии российской культуры и тенденцию к архаике и демодернизации в посткоммунистическом развитии; Абдусалама Гусейнова, исследующего этику и толерантность; Анатолия Дмитриева, осуществившего социологический анализ конфликтов российского общества; Леокадию Дробижеву, рассмотревшую соотношение этнической и национальной идентичностей; Игоря Клямкина и Андраника Миграняна, предсказавших авторитарные сдвиги как реакцию на радикально неолиберальные требования; социологические организации — Леваду-Центр, ФОМ и др., давшие как эмпирический, так и концептуальный анализ российского общества; Николая Лапина и Людмилу Беляеву, проанализировавших ценности россиян; Михаила Горшкова и Наталью Тихонову, изучивших своеобразие российского среднего класса; Вадима Межуева, Юрия Плетникова, Ирину Сиземскую и др., показавших значимость социалистических идей и социалистического опыта, марксистской теории, а также культуры в ходе реформирования; Лидию Новикову (часто совместно с Сиземской), издавшую онтологии российской философской классики и труды по философии истории; Алексея Кара-Мурзу, исследовавшего российские либеральные традиции; Александра Неклессу, увидевшего новые тенденции и бифуркации в развитии; Игоря Пантина, написавшего серьезные труды по проблемам российских реформ и революций; Владимира Пантина, раскрывшего место и значимость циклов в модернизационных процессах; Владимира Пустернакова, давшего анализ российских политических течений; Александра Панарина с его меняющимся видением, критическим пересмотром собственных позиций; Юрия Пивоварова, Андрея Фурсова, совместно предложивших концепцию «русской системы» и отдельно рассмотренные Фурсовым последствия для капитализма распада социалистической системы как иной формы индустриализма; Алексея Руткевича с его исследованиями, переводами, изданиями и работой по либеральному консерватизму; Вячеслава Степина, анализировавшего антропологические факторы и концепции техногенного развития; Анатолия Уткина, рассмотревшего историю российско-западных отношений, «вызов» Запада и российский «ответ», а также написавшего футурологические работы о мировом порядке будущего; Александра Ципко, поднявшего национальные проблемы; Сергея Земляного, сделавшего блистательные переводы Георга Лукача; Марию Федорову, анализирующую историю политических учений в Европе; Вадима Цымбурского с его геополитическими работами и многих-многих других известных людей. В экономике большую роль играют связанные с социальными исследованиями труды Владимира Автономова, Григория Клейнера, Дмитрия Сорокина. Нельзя не упомянуть журнал Виталия Третьякова «Политический класс», который стал экспериментальной площадкой новых идей и концепций.
Я говорю только о практически значимых для применения социальных концепциях, которые сегодня стали называть парадигмальным знанием. Не в прежнем значении знания, имеющего образцы в прошлом, а в новом значении — знания, пригодного к применению, подлежащего учету в практических проектах. И оставляю в стороне выдающиеся труды по истории философии, социальной философии, теории познания, эпистемологии, эстетике, философии техники, антропологии, весьма развитой у нас экономике, филологии, культурологии, истории, психологии и другим дисциплинам. Лично я, давшая анализ модернизационных теорий, предложившая рассмотреть социальный порядок 90-х как анархический, конца 90-х — начала 2000-х — как апатический, концепцию национальной модели модернизации в условиях появления нового мегатренда — глобализации, представившая читателям концепцию «третьего пути» с указанием того, как она воплощалась на Западе, написавшая книгу «Хорошее общество» о социальном конструировании, давшая анализ двух волн азиатского вызова — Японии и «азиатских тигров» в 1970-е и стран БРИК (Бразилии, России, Индии и Китая) — в 2000-е, проанализировавшая роль китайского фактора для будущего развития и сценарии развития, связанные с новым подъемом Азии, глобальный капитализм и его великие трансформации, не могу похвастаться восприимчивостью тех, кого это могло бы заинтересовать на практике, к своим работам, хотя мое имя относительно известно.
Российские научные традиции признаны в мире, хотя с признанием ученых в своей среде на родине не все обстоит гладко. Достаточно вспомнить, сколько знаменитых ученых стали таковыми, лишь работая за границей, скольким пришлось в России вытерпеть непризнание, часто идущее от своих же коллег — как в активной форме, так и в форме замалчивания. Сколько ученых, сделавших больше, чем их институты, не получают в них и в системе РАН адекватного статуса. Возьмем хотя бы нашумевший пример с математиком Перельманом в дисциплине, где результат более прозрачен, чем в социальных науках, и не имеет идеологических оппонентов, пример, весьма постыдный как для его коллег, так и для нашей страны. Международная или посмертная слава спасает положение для многих. Однажды на собрании Института философии РАН, где я работаю, коллега Владимир Порус сказал: «Если бы мы относились друг к другу, как Поппер и Лакатос, мы давно бы сами стали попперами и лакатосами». Речь шла о выдающихся западных коллегах Карле Поппере и Имре Лакатосе. Вопрос был поставлен правильно, ибо научная среда весьма конкурентна и доброе слово о другом воспринимается как обида себе. Наши научные сообщества, несомненно, нуждаются в большей солидарности и в большей ориентации на результат, чем на командную и административную игру.
Социология представила убедительные доказательства социально-культурной обусловленности науки, зависимости тех или иных теорий от общественного контекста и институционального запроса на исследования. Что касается философских теорий, можно назвать, пожалуй, среди немногих исследователей проблемы Рейнолда Коллинза. В отличие от социологии науки он назвал свое исследование «социологией философий» и использовал новые методы — анализ философских сообществ, или философских сетей. По мнению Коллинза, «у нас нет способа узнать, о ком (если о ком-либо вообще) будут помнить как о выдающейся или второстепенной фигуре. Такова уж природа пространства интеллектуального внимания. Оно внутренне образовано потоком конфликтов и перегруппировок через поколения, а наша значимость как мельчайших человеческих узелков в этой долговременной сети производится не нами самими, но процессами резонанса, превращающими некоторые имена в символы того, что произошло в памятных поворотных пунктах данного потока». Чтобы понять, что идеальные научные сообщества практически отсутствуют и наше не составляет исключения, напомним, что современники Макс Вебер и Эмиль Дюркгейм игнорировали друг друга.
Социогуманитарная аннигиляция
Идеи
Валентина Федотова
Горизонты ожиданий — горизонты осуществлений
Роль социальных наук в обществе сложнее, чем кажется
В этой статье мне хотелось бы ответить на некоторые обвинения, которые можно нередко слышать в отношении российской социальной науки. Во многих из них заложены неадекватные представления о задачах наук об обществе и философии. Поэтому данная статья содержит как теоретические соображения о роли социальных наук в обществе, в политической жизни, так и анализ причин неадекватной репутации российской социальной науки. Среди обвинений и подозрений, на которые мы пытаемся ответить, — неэффективность, отставание от западной науки и преимущественное следование ее идеям, отсутствие собственных идей и влияния на западную социальную науку, оторванность от жизни и слабость социально-инновационного внедренческого компонента. При этом некоторые адекватные критические оценки всецело адресуются ученым и институту науки, хотя дело не только в состоянии науки, но также и в том, как общество, элиты, политики воспринимают научное знание и готовы ли они работать с ним. Президиум РАН вернулся к признанию значимости фундаментальных исследований в России, признал неверность политики ориентации науки только на экономику, подчеркнул важность новых фундаментальных разработок и высоких технологий. Однако в речах журналистов и политиков все еще преобладает оценка научных результатов как утилитарных рекомендаций, которые сами ученые должны сделать.
1990-е: «совки» и «лохи»
социально-гуманитарных наук
В 1990-е от незнания жизни наши люди пережили страшное самоунижение, ставшее закономерной реакцией на прежнее самовозвеличивание. Изобретенные в народе термины «совки» и «лохи», которыми пытались характеризовать доверчивого, наивного и непредприимчивого советского человека, сегодня исчезли. И остались только одни «совки» и «лохи» в России — воспринимаемые так ученые социально-гуманитарных наук, те, кого ругают, обвиняют, считают не выполнившими свою задачу. Кому придет в голову критически относиться к физикам, биологам, химикам? Ведь для этого надо быть специалистом. Общество — всем доступный объект, и большинство людей имеет по его поводу свои мнения и оценки. Повседневное знание людей дает им основание для ориентации в обществе и для оценок происходящего. Оно, несомненно, имеет значение и для ученых. Но в обществе отсутствует представление о том, что ученые могут увидеть нечто большее за гранью повседневности.
Социальные науки сыграли большую роль в западных странах. Послевоенное «немецкое чудо» было результатом политики Людвига Эрхарда, базировавшейся на ордолиберализме. Послевоенное «японское чудо» — продукт проекта японских социологов, предложивших к конце 50-х годов перейти от либеральной реформы, осуществлявшейся под руководством американских оккупационных властей, к поддержке коллективных структур, хорошо проводящих государственные цели (прежде милитаристские), изменив сами эти цели. Наши неудачи 90-х — следствие неграмотного социального проекта, который не учел фактора культуры и мотивации поведения людей, возможного преобладания жадности над рациональным экономическим интересом. «Третий путь» (политика Тони Блэра, Герхарда Шредера) в Европе — частично успешный, частично неудачный — явился воплощением концепции социолога Энтони Гидденса. Следовательно, социальные науки повсюду играют роль в преобразовании общества, предлагая социальные проекты или их основу, стремясь предвидеть негативные последствия или риски тех или иных решений. Для того чтобы проекты были удачными, нужны рынок идей, независимые экспертизы, планирование рисков и ответы на них, отсутствие приватизации знания, свободная дискуссия, обеспечение механизмов ознакомления власти с реакциями на выдвигаемые предложения.
Встав на путь посткоммунистического развития, Россия оказалась перед задачей перехода от догоняющего, неорганически-мобилизационного развития к развитию органически-инновационному. Для этого важно было не просто поощрять инновации, а формировать институты инноваций, к коим относятся наука, рынок, образование. Сосредоточившись на рынке, далеко несовершенном, пытаясь что-то сделать в образовании, власть в 90-е годы весьма пренебрежительно относилась к науке, в том числе и социальной.
