«Вор на воре, - думал Потемкин. - Но каковы искусники? У тебя украдут и тебе же продадут за двойную цену. За всем тем и магарыч с тебя получат, и благодарность востребуют, и щеку для поцелуя подставят, понеже твоими благодетелями мнят себя». Князь, однако, ошибся. Как вскоре выяснилось, приобретенный им в Петербурге гарнитур работы Буля, известный любителям под названием «Прекрасная маркиза», или «Золотые стрелы Амура», по-прежнему украшал одну из комнат Таврического дворца. Его никто не похищал и даже не пытался похитить, а тем паче переправить в Москву. Просто гарнитур «Золотые стрелы Амура», оказавшись в России, вспомнил, что некогда он принадлежал известной колдунье мадам Монвуазен, и… раздвоился, превратившись в два совершенно одинаковых гарнитура-близнеца.
      Вот оно, колдовство!
      Василий Петрович немного помолчал, чтобы дать мне возможность освоить столь необычный, не лезущий ни в какие ворота факт, а затем продолжал:
      - Не каждый, конечно, может поверить в подобные чудеса. А князь Таврический, насколько мне известно, был по натуре прагматиком и рационалистом, любившим во всём ясность. Он не верил в чудеса, но зато безоговорочно верил в жуликов. Раз оказалось два гарнитура, рассуждал он, то один из них подлинный, а другой - нет.
      И в Петербург дворецкому князя Феоктисту Феоктистовичу Голошубову было отправлено из Бендер письмо с требованием безотлагательно и безволокитно освидетельствовать на предмет установления подлинности приобретенный князем мебельный гарнитур.
      Феоктист Феоктистович был человеком исполнительным. И тотчас же отыскал в окружении будущего короля Франции графа д'Артуа, который тогда скромно проживал в Петербурге, отдыхая от бурных событий на своей родине, подходящую кандидатуру. Де Беркес, как заверили Феоктиста Феоктистовича, знал толк в мебели. Кроме того, ему привелось у потомков некогда сожженной на костре мадам Монвуазен дважды или трижды собственными глазами видеть знаменитый гарнитур. И не только видеть, но и ощупывать руками.
      Де Беркес рвался оказать услугу князю Потемкину Таврическому. И Феоктист Феоктистович почтительно проводил эксперта в комнату, где стоял гарнитур.
      - Прошу-с.
      Француз поскреб ногтем полировку, посидел в кресле, в котором у каждого, по преданию, возникали мысли, достойные кардинала Ришелье и Монтеня, опустился на упругий пуф, награждающий самых неуклюжих кавалеров изяществом и элегантностью, полюбовался собою в зеркале и заявил, что он тут же, на месте, проткнёт шпагой каждого, кто позволит себе усомниться в подлинности этой мебели.
      Вопрос можно было бы считать исчерпанным, если бы через день в Таврический дворец не прибыл подарок Потемкину от графа Шереметева - кусковский мебельный гарнитур. Феоктист Феоктистович опять пригласил де Беркеса. Тот вновь поскреб ногтем полировку, посидел в кресле, на пуфе, глянул в зеркало и вновь заявил, что готов проткнуть шпагой каждого, кто усомнится в подлинности этой мебели…
      Феоктист Феоктистович почесал в затылке. Будучи дворецким князя Таврического, он, как и положено хорошему дворецкому, усвоил не только привычки, но и взгляды своего господина. Поэтому, точно так же как и Потемкин, Голошубов был уверен, что из двух мебельных гарнитуров «Золотые стрелы Амура» один - подделка. Но попробуй сказать об этом! Проклятый француз так бешено вращал глазищами и хватался за эфес своей шпаги, что Феоктист Феоктистович счёл за благо в спор с ним не вступать. Чего спорить? Пырнет шпагой - и был таков.
      И через неделю в той же комнате вокруг выставленных там мебельных гарнитуров собрались самые уважаемые петербургские краснодеревщики. Был среди них и крепостной графа Шереметева Никодим Егорович Беспалов, который, находясь на оброке, содержал в столице мебельное заведение. Беспаловские кресла, стулья, столы да комоды отличались деликатностью работы, красотой и изяществом. Таких мебелей и в Европах поискать!
      Никодим был еще несмышленышем, когда граф послал его вместе с тремя другими своими краснодеревщиками во Францию учиться мебельному делу. Пять лет без малого провёл там Беспалов. И во многом преуспел, постигая секреты хитрого мастерства. Поговаривали даже, что король французский самолично его работу отметил и повелел в королевские столяры зачислить да только граф Шереметев на то своего согласия не дал.
      Много во Франции видел Беспалов всяческих мебелей, видел и работу знаменитого Буля, потому Феоктист Феоктистович и возлагал на него особые надежды. Уж кому-кому, а Беспалову и карты в руки.
      Уважительно поглядывали на Беспалова и другие мастера, что, дескать, скажет Никодим Егорович, так тому и быть. Кто лучше его во французских мебелях смыслит?!
      Беспалов осмотрел дотошно один мебельный гарнитур, потом так же дотошно другой.
      С ответом он не спешил, медлил.
      - Что скажешь, Никодим Егорыч? - спросил дворецкий.
      Беспалов помолчал, а потом решительно указал на мебельный гарнитур, привезенный в Петербург из усадьбы Шереметева.
      - Буль. Подлинный, понеже лучше разве что сам господь сотворит.
      - Дивная работа, - согласились краснодеревщики.
      Итак, один гарнитур оказался подлинным, а другой искусной подделкой. Всё стало на свои места.
      Но в тот самый момент, когда дворецкий Потемкина, с облегчением вздохнув, подумал, что теперь может обо всем отписать князю, из толпы мастеров робко выдвинулся лысенький хлипкий старичок и, шамкая, спросил дозволения понюхать мебель.
      - Чего-чего? - переспросил ошарашенный дворецкий.
      - Понюхать, - повторил старичок.
      - Нюхай, коли желание такое имеешь, - пожал плечами Феоктист Феоктистович, который привык всегда и во всем уважать старость.
      Старичок понюхал столик, за которым герцогиня Орлеанская съела, по преданию, пятьдесят семь пирожных, пуфы, делающие элегантными недотеп-кавалеров. Словно идущий по следу охотничий пес, поочередно обнюхал козетки, зеркала, канапе, кресла.
      «Спятил, совсем спятил», - шептал про себя Феоктист Феоктистович, в ужасе прижимая к груди руки.
      Наконец старичок будто бы притомился. Разогнулся, держась за поясницу, промакнул большим пестрым платком вспотевший лоб. Отвечая на вопросительные взгляды краснодеревщиков, кивнул головой и удовлетворенно улыбнулся провалом беззубого рта.
      - Припахивает, припахивает, - прошамкал он. - Чешночком да рыбкой припахивает.
      - Врёшь! - вскинулся Беспалов.
      - В молодошти во врунах не ходил, а в штарошти оно и пождно.
      - Всё одно врешь! Не может быть того!
      - Вот-те крешт! - схватился старичок за шнур нательного крестика. - Не веришь - шам нюхни.
      - И нюхну, - сказал Никодим Егорович.
      - И нюхни! - петухом выгнул тощую шею старик.
      Когда сам Беспалов стал обнюхивать мебель, Феоктист Феоктистович окончательно потерял дар речи. Старость, она, известно, не радость. Со старого да с малого какой спрос? Но чтоб всеми уважаемый мастер до такого безобразия дошел - это никак не укладывалось в голове дворецкого. Светопреставление!
      - Што теперя, Никодим Егорович, шкажешь? - спросил старик у Беспалова, когда гот наконец-то закончил со своим странным занятием и отошел от гарнитура.
      Беспалов только руками развел сконфуженно, дескать, а что тут скажешь? Всё верно: и чесночком, и рыбкой припахивает…
      - Ну и что из того, что пахнет чесноком и рыбой? - спросил ничего не понимающий дворецкий.
      - А то, - ответили ему, - что все эти мебеля - и те, что Григорий Александрович Потемкин князь Таврический в Петербурге изволили купить, и те, что им из Кускова граф Шереметев прислали, - самой что ни на есть русской, а не парижской или еще какой работы. И смастерили их не сто лет назад, к примеру, а никак не больше ста дней, Да и того много.
      - Выходит, фальшь? - схватился за голову дворецкий.
      - Фальшь, Феоктист Феоктистович.
      - И то фальшь, и это?
      - И то и это, Феоктист Феоктистович, - вздохнул Беспалов. - Промашку дал я, не без того. Ведь и на старуху проруха бывает. Все тут русской работы, хотя до удивительности с прославленным мебельным гарнитуром французского великого мастера Буля сходство имеет. Так мыслю, что на глаз и сам Буль не отличил бы, в великое затруднение пришел бы сей мастер.
      - Верно, - согласились другие краснодеревщики.
      - А как же вы, так сказать, всю подноготную суть этих мебелей унюхали? - заинтересовался дворецкий.
      Оказалось, что отличить русскую мебельную работу от иноземной, ежели работа не очень давняя, на нюх порой легче, чем на глаз. И секрет тут не в чем ином, как в клее. Самый лучший клей - это рыбный клей карлук. Ни во Франции, ни в Голландии, ни в Англии, ни у немцев этого клея не делают. А варят его только в России из осетровых пузырей, плавников да хрящей. Клей карлук, или, как его еще именуют, курлук, вид собой имеет почти что прозрачный и отсвечивает перламутром.
      Будет он покрепче и мездрового клея, и костяного, и кёльнского. Даже клею из бобровой стружки с ним не тягаться. Всех клеев царь. Всё он скрепляет намертво, особо ежели размочить и разварить его в русской, хорошо очищенной водке и сколько положено добавить ядреного чесночного сока - такого, чтоб за версту в нос шибал. Вот по запаху чесночка, покуда он, понятно, не выветрится начисто, опытный мастер и определит - православный делал художественные мебеля с маркетри или мастерили их в иноземных странах. Это уж точно, без ошибки.
      Феоктист Феоктистович почесал по стародавней привычке в затылке и для верности спросил:
      - Но ведь карлук-то небось в продажу и за моря возят?
      Оказалось, что в заморских странах русского карлука почти что и нет вовсе, так как еще в XVII веке был издан специальный царский указ, предписывающий русским купцам за границу «того клея с сего года никому не продавать, к городу Архангельску тайно не провозить и не торговать… чтобы того клея в продаже у иноземцев не было».
      А ежели к иноземному мебельному мастеру и попадал какими неведомыми путями карлук, то иноземец, не зная русского секрета, пускал его в дело без водки и чеснока, в первородном виде.
      - Буль-то карлуком пользовался? - спросил Феоктист Феоктистович.
      - Нет, - ответил Никодим Егорович Беспалов. - Не имелось у Буля карлука. Буль клеил свои мебеля костяным клеем, а наборное дерево - или же тем же костяным, или же клеем из бобровой стружки.
      Вслед за тем краснодеревщики вновь осмотрели стоявшие в комнате мебельные гарнитуры и отыскали в них многие иные несообразности.
      Оказалось, например, к вящему удивлению Феоктиста Феоктистовича, что позолота в некоторых местах вовсе и не позолота, а краска «щучье золото», сделанная по древнему русскому рецепту, помещенному в рукописной книге «Чин мастерству».
      Выяснилось также, что гондурасовой первого разбора черепаховой кости в осматриваемых вещах и в помине не было, что её везде заменял подделанный под черепаху обыкновенный рог. Феоктисту Феоктистовичу объяснили, что для таких подделок рог покрывают воском, счищают его в тех местах, где хотят окрасить, и делают там бурые пятна смесью сурика, поташа да извести, а затем всё окрашивают фернамбуковым деревом.
      И занзибарское эбеновое дерево, и мадагаскарское, и манильское, и ост-индское саппановое, коему положено пахнуть фиалками, было подменено вываренным в краске обычным грушевым.
      Древность резьбы подделали с помощью пережжённого сахара, воды и бурой сажи, а самый обычный перламутр превратили в черный, подкрашивая его раствором хлористого серебра в нашатырном спирте и держа затем на солнце.
      Много интересных, но печальных вещей узнал тогда Феоктист Феоктистович.
      А закончили свой разбор мастера единодушным и совсем неожиданным для Феоктиста Феоктистовича выводом: радоваться надобно Григорию Александровичу Потемкину, пресветлому князю Таврическому. Уж так ему повезло, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
      Феоктиста Феоктистовича чуть удар не хватил.
      - Везенье-то, везенье-то в чем?! - закричал он.
      - В мебелях, - ответили ему.
      - В каких таких мебелях?!
      - А в тех, что здеся стоят.
      - За дурака держите?
      - Нет, - говорят, - за умного, потому и втолковываем.
      - Чему ж князю радоваться, ежели не Буль?
      - А тому радоваться, что деликатнейшей и дивной работы сии мебеля, что таких не только что в России, но и за пределами оной не сыщешь, что мастер из мастеров их делал, такой умелец, что, может, и самого Буля разве что в подмастерья к себе бы взял, да и то подумавши.
      Феоктист Феоктистович руками всплеснул.
      - Но фальшь ведь?!
      - А это с какой стороны глянуть - спереди, сзади али сбоку. Да и фальшь фальши рознь. За одну - батоги положены, а за другую - рублики. И немалые. За иную фальшь сколько ни заплати - все мало будет.
 
      - Вон как, голубчик вы мой, мастера рассуждали, - многозначительно сказал Василий Петрович и даже поднял вверх указательный палец правой руки. - И я их понимаю. Да, да, понимаю.
      Мошенничеству, как известно, столько же лет, а верней, тысячелетий, сколько и мастерству.
      Но можно ли именовать мошенничеством то, что имеет с этим явлением лишь внешнее сходство, чисто формальное?
      Вы меня понимаете? Нет? Тогда я вам расскажу забавный эпизод из жизни достаточно известного французского ученого XIX века Мишеля Шаля. Автор многочисленных научных работ, переведенных на все европейские языки, Шаль был действительным членом Парижской академии наук, Петербургской академии, Берлинской, Римской, Брюссельской. Библиотека Шаля, из которой он черпал материалы для своих исследований, была уникальной. В ней насчитывалось свыше четырех тысяч томов и около 27 тысяч ценнейших и редчайших автографов, среди которых имелись неизвестные сонеты Шекспира, предмет жестокой зависти всех коллег Шаля и в Лондоне и в Париже, письма великого Данте и сладкозвучного Петрарки, Рабле, Овидия, Апулея. Говорили, и не без основания, что у академика за семью замками хранятся ещё нигде не опубликованные трактаты и записки Сократа, Платона, Пифагора, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Спинозы и Коперника, что у него имеются письма Александра Македонского, Клеопатры, Нерона, Юлия Цезаря, Аттилы, Жанны д'Арк, Ричарда Львиное Сердце и Колумба.
      Наиболее осведомленные знали, что все эти уникумы приобретены Шалем за громадную сумму через посредника у потомка графа Буажурдена. Наверное, имя посредника и по сей день осталось бы для всех тайной, если бы академик, основываясь на приобретенных им письмах Ньютона и Паскаля, не пришел к выводу, что в мире произошла вопиющая несправедливость. И когда он зачитал некоторые из этих писем на заседании академии, то все сразу же поняли, что слава открытия закона всемирного тяготения должна по праву принадлежать не Ньютону, а Паскалю.
      А затем выясняется, что к приобретенным Шалем автографам ни Шекспир, ни Сократ абсолютно никакого отношения не имели. Оказались ни при чем и целомудренная Жанна д'Арк, и грубиян Аттила, и воспетый Вальтером Скоттом Ричард Львиное Сердце, и Ньютон, и Паскаль, и Рабле…
      Все автографы собственноручно создал тот, кого академик Мишель Шаль принимал за скромного посредника, - сын ничем не примечательного подёнщика, человек без образования, но с поразительным талантом, несравненный Врэи-Люка, имя которого вскоре стало известно не только во Франции…
      Можно такого человека назвать мошенником?
      - Конечно, - опрометчиво откликнулся я и, взглянув на Василия Петровича, тут же пожалел о сказанном.
      - Считаете Врэн-Люка мошенником?
      - Как вам сказать? - замялся я. - Разумеется, он человек не без способностей…
      - «Не без способностей»? - перебил меня Василий Петрович. - Нет, голубчик, Врэн-Люка из породы талантов. Человек, способный писать сонеты, ничем не уступающие поэтическим шедеврам таких гениев, как Шекспир и Петрарка, создавать трактаты, достойные интеллекта Платона, Спинозы, Коперника и Леонардо да Винчи, воссоздавать на бумаге мысли и переживания Жанны д'Арк, Ричарда Львиное Сердце, Сократа, Колумба и Александра Македонского, убедить академиков одной из самых блестящих в Европе академий в том, что Ньютон имеет весьма отдаленное отношение к закону всемирного тяготения, который в действительности был открыт вовсе не им, а Паскалем, достоин лаврового венка.
      Если вы напишете роман, не уступающий по своим достоинствам «Евгению Онегину», и поэмы, в которых раскроете новые грани гения Пушкина, у меня лично никогда не повернется язык оскорбить вас даже в том случае, ежели вы припишете свои творения Пушкину, преследуя, скажем так, не совсем благовидные цели.
      Мошенник всегда мелок и бесталанен. Таково мое убеждение. Не знаю, совместимы ли гений и злодейство, но талантливость и мошенничество наверняка нет. Поэтому мастера, заявившие Феоктисту Феоктистовичу, что Потемкину следует радоваться фальшивым мебельным гарнитурам, были полностью правы. Они вполне обоснованно считали освидетельствованную ими мебель не мошенничеством, а искусством, торжеством мастерства. Они понимали: главное везде и во всём - талант. А мебельные гарнитуры, которые Феоктист Феоктистович представил им на заключение, были созданы талантом. Большим талантом, который работал в значительно более сложных условиях, чем прославленный Буль. Ведь у него не было ни ценных пород дерева, ни черепаховой кости, ни слоновой кости. А вышел из положения. Да ещё как вышел! Таким гордиться надо, радоваться делу его золотых рук.
      Как вы сами догадываетесь, Феоктист Феоктистович особо не мудрил. Отписал князю обо всём, что произошло. Обстоятельно отписал. И через месяц-другой получил ответ. Князь требовал во что бы то ни стало отыскать безымянного мастера и немедля доставить к нему. Как это ни печально, но думаю, что Потемкин стремился найти этого человека не для того, чтобы пожать ему руку и поблагодарить за доставленное удовольствие…
      Увы! Похоже, князь разделял не мою точку зрения, а вашу и считал автора двух мебельных гарнитуров не великим мастером, а продувной бестией, достойной самого строгого наказания.
      Но князь, к счастью, не преуспел в розыске. А 5 октября 1791 года на пути из Ясс в Николаев он умер.
      Таврический дворец князя в Петербурге отошел вместе со всей обстановкой в казну.
      Дворецкий Потемкина Феоктист Феоктистович Голошубов очень переживал кончину хозяина и, видимо, для того чтобы подсластить горечь потери, покидая дворец, захватил на память некоторые картины, статуи и кое-что из мебели, в том числе и один из гарнитуров, вокруг которых разгорелись такие страсти. Зачем казне два мебельных гарнитура «Прекрасная маркиза», чтобы вновь затеять спор об их подлинности? А ему, Феоктисту Феоктистовичу, эта мебель пригодится. На такую мебель всегда покупатель найдётся. Попросту говоря, Феоктист Феоктистович совершил кражу. Но так уж получилось, что последствия этой кражи оказались самыми благотворными. Без происшедшего вряд ли бы нам удалось установить фамилию мебельного мастера да и вообще узнать что-либо про эту историю.
      В 1796 году на русский престол вступил Павел I. Чего только не было запрещено бедному обывателю в царствование нового императора!
      Ему запрещалось носить бакенбарды и под страхом наказания - танцевать вальс, аплодировать и употреблять крамольные слова «свобода», «клуб», «гражданин», «общество», «отечество». Повсюду были расклеены объявления, запрещающие носить круглые шляпы, жилеты, башмаки с бантами, фраки с отложными воротниками, а также «увертывать шею безмерно платками».
      Император был одержим административным зудом. Ежедневно он подписывал десятки «указаний» и «предписаний», большинство которых было призвано стереть всякую память о предыдущем царствовании, в том числе память о фаворитах Екатерины, прежде всего о Потемкине.
      В Херсон было направлено распоряжение об останках князя Таврического: «Захоронить без дальнейшей огласки в самом же том месте, в особо вырытую яму, а погреб засыпать и загладить землёю, как бы его никогда не было».
      Павел расправился не только с трупом Потемкина, но и с принадлежавшим ему при жизни имуществом. Таврический дворец, где после смерти Потемкина одно время жила Екатерина, отвели под казармы лейб-гвардии конного полка. А зал, в котором стояла интересующая нас мебель, был превращен в конный манеж.
      Так что не будем слишком строго осуждать Феоктиста Феоктистовича. Как знать, может быть, он просто никогда не заблуждался относительно привычек и характера наследника престола и взял к себе мебель только для того, чтобы сохранить её для потомства? Правда, в это не очень верится, но всё может быть.
      Итак, художественная мебель мало интересовала нового императора. Зато она не оставляла равнодушными его фаворитов и фавориток, которыми, как корабль ракушками, обрастает каждый монарх тотчас же после коронации.
      Подыскивая покупателя для вывезенного им из Таврического дворца гарнитура (второй гарнитур, как и следовало ожидать, бесследно исчез), Феоктист Феоктистович решил воспользоваться услугами уже известного нам француза, который, как вы помните, обещал проткнуть шпагой каждого, кто усомнится в подлинности показанного ему гарнитура, а вернее, двух гарнитуров-близнецов.
      Разыскать его особого труда не составило. За годы, прошедшие на чужбине, де Беркес потускнел, потолстел и облысел. Встретил он бывшего дворецкого Потемкина хорошо и охотно согласился навестить его, но, выслушав предложение Феоктиста Феоктистовича, тотчас же схватился за шпагу, пообещав проткнуть ею каждого, кто попытается втянуть его в тёмные дела.
      Слегка растерявшийся Феоктист Феоктистович объяснил, что от де Беркеса требуется лишь засвидетельствовать подлинность гарнитура Буля. А поскольку де Беркес в этом уверен…
      - Я в сием уверенности не имею, - оборвал его француз. - Я имею уверенность только в том, что мебель подделана, а вы есть мошенник и ракалья… Вы не знаете, как дорого высокородный французский дворянин ценит свою незапятнанную честь.
      Но в последнем де Беркес явно ошибался. Феоктист Феоктистович хорошо знал цены на честь, в том числе и на незапятнанную.
      Поэтому безо всякой спешки он достал из кармана кошелек, послюнявив указательный палец, отсчитал несколько ассигнаций и положил их на инкрустированный столик черного дерева. Точно за таким же столиком Буля герцогиня Орлеанская, как гласила легенда, съела пятьдесят семь пирожных. Видимо, столик работы неизвестного мастера в отличие от оригинала не только способствовал аппетиту, но и обладал другими волшебными свойствами. Во всяком случае, едва Феоктист Феоктистович успел положить на него деньги, как они тотчас же исчезли. Растворились в воздухе, что ли? Чудеса, да и только!
      Француз подкрутил усики, хмыкнул и развалился в кресле, которое в гарнитуре Буля дарило всех сидящих в нем мыслями, достойными Монтеня.
      Посидев таким образом минуту-другую, он вопросительно посмотрел на бывшего дворецкого Потемкина, и Феоктист Феоктистович прочел в его глазах мысль, которой Монтень явно бы устыдился…
      Может, ошибся? Да нет, не ошибся.
      - Мало, - сказал де Беркес.
      - Чего-чего?!
      - Мало, - повторил француз, но на этот раз уже с меньшей уверенностью.
      Феоктист Феоктистович старательно сложил из трех пальцев некую фигуру и поднес её к носу своего гостя.
      - А кукиш не хошь?
      - Нет, - со всей искренностью сказал француз, - кукиш не хочу. Хочу денег.
      - А деньги, господин хороший, задарма не дают. Деньги, господин хороший, за дела дают. Деньги заработать надо допрежь. Понял?
      - Нет, - сказал француз.
      - А ты пойми, коли прибыток иметь хошь.
      И Феоктист Феоктистович растолковал де Беркесу, что сейчас он получил только за свою незапятнанную честь. Товар этот, дескать, не ходовой, лежалый. Другой бы на его месте за такой товар и ломаного гроша не дал. А вот после успешной продажи «булевской» мебели будет уже другой разговор. Тогда де Беркес получит двадцать процентов от суммы сделки, а такие деньги… ба-альшие деньги!
      Де Беркес даже с кресла вскочил.
      - Слово дворянина?!
      - А мы не дворяне, - хмыкнул Феоктист Феоктистович, - мы из крестьян. Слова нам ни к чему, мы свою совесть и без слов блюдем, ежели какая возможность для оного имеется.
      - Свинья! - благодушно сказал француз.
      - Боров! - не менее благодушно откликнулся Феоктист Феоктистович. И каждый из них подумал, что лучшего компаньона ему днём с огнём не сыскать.
      Довольные друг другом, они стали обсуждать возможных покупателей, и Феоктист Феоктистович вспомнил про адмирала де Рибаса, коему некогда покровительствовал его покойный хозяин.
      Потемкину нравились энергия и распорядительность предприимчивого неаполитанца, который, взяв штурмом крепость Хаджибей, за считанные месяцы превратил её в порт, получивший наименование Одессы. Замечу в скобках, что де Рибас настолько много сделал для нового города, что благодарные одесситы назвали в его честь главную улицу Дерибасовской.
      После восшествия на престол Павла I де Рибас превратился в заметную фигуру при дворе и достаточно богатого человека. Во всяком случае, в центре Петербурга строился великолепный дом адмирала, для которого де Рибас закупал обстановку.
      Почему бы, спрашивается, не приобрести неаполитанцу «булевскую» мебель?
      Если к этому делу подойти с толком, то из адмирала, стремящегося превзойти екатерининских вельмож своим образом жизни, можно выкачать немало. Говорили, что, благодетельствуя Одессе, де Рибас не забывал и себя. Некий злой шутник даже утверждал, что адмирал относится к новому городу «по-братски», честно деля с ним все деньги, отпущенные казной на его устройство.
      Мысль Феоктиста Феоктистовича де Беркесу понравилась.
      Де Беркес немного знал адмирала, так как был представлен ему года полтора назад и несколько раз встречался с ним. Почему же не попробовать?
      Правда, де Рибас считался порядочным пройдохой. Но, во-первых, каждый пройдоха уверен, что уж его-то никто не сможет провести, что всегда кстати, а во-вторых, какой уважающий себя француз отступит перед итальянцем, каким бы пройдохой тот ни был?
      Оказавшись - «совершенно случайно», разумеется, - с неаполитанцем за карточным столом, де Беркес вскользь упомянул о «Прекрасной маркизе» и отметил, как вспыхнули глаза адмирала. Затем разговор был продолжен в буфете.
      Француз рассказал де Рибасу, как он за неимоверные деньги купил мебель работы Буля у наследника некоего судебного чиновника, которому она досталась после того, как проклятая колдунья мадам Монвуазен сгорела на костре и пепел ее был развеян ветром. Владелец запросил с него в пять, нет, в десять раз больше положенного, но французский дворянин не скаредный буржуа, не купец и не торговец, французский дворянин не трясется над деньгами, когда хочет что-либо приобрести.
      Мебельный гарнитур обошелся ему не в одну сотню луидоров, но он никогда не жалел об этих деньгах. Любое золото тускнеет перед светом подлинного искусства. А Буль, как известно каждому, король мебельщиков и Рафаэль среди столяров. Все, что выходило из его рук, божественно, а «Прекрасная маркиза» - вершина его творчества. Ничего похожего нет ни во Франции, ни в России. Нет и не будет.
      Со слезами на глазах де Беркес рассказывал, как он с помощью своих верных слуг, а слуги бывают верными лишь во Франции и Неаполе, вывозил из охваченной пламенем революции страны знаменитый гарнитур, о том, как трое его слуг были схвачены и погибли на эшафоте, о том, какие бешеные деньги предлагали ему за мебель работы Буля в Австрии, где некий князь чуть было не валялся у него в ногах, умоляя расстаться с уникальным гарнитуром, о покойном Потемкине, который буквально засыпал его письмами, стремясь получить эту единственную в своем роде мебель, достойную украсить любой королевский дворец.
      Какие соблазны подстерегали повсюду де Беркеса! От каких только выгодных предложений он не отказывался, храня как зеницу ока эту гордость своей несчастной родины!
      Но что поделаешь, с судьбой не поспоришь!
      Печально, очень печально, но, видимо, пришло время расстаться со столь дорогой его сердцу мебелью.
      Ему, де Беркесу, теперь, как никогда, нужны деньги. Без них невозможно выручить из парижской тюрьмы единственного сына де Беркеса, продолжателя их славного рода.
      Де Рибас внимательно выслушал эту проникновенную, хватающую за душу историю, с готовностью посочувствовал де Беркесу и выразил желание осмотреть булевскую мебель.
      Эта возможность была ему предоставлена на следующий же день.
      Услышав о цене гарнитура - за эти деньги можно было купить, по меньшей мере, половину домов, составляющих Дерибасовскую улицу, - де Рнбас схватился сначала за голову, а затем за сердце. Но неаполитанец настолько был очарован необыкновенной мебелью, что де Беркес и Феоктист Феоктистович не сомневались - купит. Купит, даже если бы для этого потребовалось заложить всю столь любимую де Рнбасом Одессу, или, что более осуществимо, - оставить новорожденный город без набережной, красивых фигурных фонарей и приморского парка.
      Поторгуется - и купит. Если не через неделю, то через месяц. Не через месяц - так через два. Купит.
      Возможно, они не ошибались. В конце концов гарнитуру Буля предстояло украсить собой новый дом адмирала, а Одесса для этого совсем не годилась.
      Но тут произошли события, которых никто не мог предусмотреть.
      Один из главных руководителей заговора против Павла, адмирал де Рибас. вдруг превращается чуть ли не в любимца монарха. Царь делает его исполняющим обязанности морского министра, осыпает милостями, наградами.
      Всё это, естественно, настораживает остальных заговорщиков. А что, если хитрый неаполитанец воспользуется представившейся ему возможностью стать одним из первых людей в государстве и выдаст царю всех заговорщиков?
      И, как говорили, было решено немедленно убрать адмирала. Ходили слухи, что де Рибасу якобы подсунули вместо лекарства яд, от которого он благополучно и скончался. А другой руководитель заговора, Пален, всё время находился при умирающем, чтобы не дать ему возможности проговориться даже на исповеди. Так это было или не так, можно лишь гадать. Но бесспорно одно: основатель Одессы скончался, так и не успев купить приглянувшийся ему мебельный гарнитур, а среди оплакивающих его кончину, быть может, самыми искренними были бывший дворецкий князя Потемкина Таврического Феоктист Феоктистович Голошубов и доблестный французский дворянин эмигрант де Беркес, который превыше всего в жизни ценил свою незапятнанную честь, ежели она, разумеется, давала ему кое-какой доход…