1

Чрезвычайно осторожно — как никогда — он вел машину, направляясь к Моррисон — парку. Никаких признаков рассвета, несмотря на то, что часы уже показывают шесть. Как всегда невпопад, синоптики твердят о «сокращении количества осадков». Снегопад, напротив, только усилился, хлопья липнут к ветровому стеклу. Тяжелые серые облака — словно гигантские надувные шары, готовые вот-вот разорваться, чтобы обрушить новую порцию.

Въезд в парк. Даже заядлые бегуны вряд ли отважатся вылезти в такую погоду. На трассе его обогнала полиция, но, включив мигалку, пронеслась мимо. Должно быть, на вызов. Да и с какой стати копам его останавливать? Кому взбредет в голову проверять его багажник? ... где под кучей сумок и запасной шиной, в пластиковом мешке для мусора сейчас лежит шестядисятилетняя Этель Ламбстон, та самая известная писательница. Точнее сказать, то, что от нее осталось ...

Он свернул с автострады на стоянку. Почти пустая, как он и надеялся. Лишь несколько засыпанных снегом машин. «Какие-то чокнутые туристы, — предположил он. — Не хватало еще на них нарваться».

Прежде, чем вылезти из машины, он внимательно осмотрелся. Никого. Снег валит, не переставая. Когда он уберется, снег закроет все: и его следы, и то место, которое станет ее последним пристанищем. Если повезет, то к тому времени, как тело будет обнаружено, от него вообще мало что останется.

Сначала он проделал весь путь налегке, пытаясь уловить обострившимся слухом посторонние звуки в завывании ветра и шуме деревьев. Дорожка круто пошла вверх. По обеим сторонам ее громоздились здоровенные камни. Сюда немногие рисковали карабкаться. А для всадников это вообще запретная территория — кому из тренеров охота, чтобы провинциальные домохозяйки, составляющие большинство их клиентов, сломали себе шею.

В прошлом году ему вдруг вздумалось залезть на эту скалу, но остановившись перевести дух на огромном валуне, он потерял равновесие и упал, откинувшись назад. Углубление, куда он скатился, напоминало раззинутый рот. Еще тогда ему подумалось, что в случае надобности это может послужить идеальным тайником.

То и дело соскальзывая, он все-таки взобрался наверх по ледяному насту. Все было так, как он запомнил, только сама впадина казалась сейчас немного меньше, но тем не менее вполне глубокая, чтобы втиснуть туда тело. Дальше предстояло самое сложное. Он отправился назад, к машине. Теперь надо быть предельно осмотрительным. Не дай Бог, его кто-нибудь заметит. Машину он припарковал под углом на случай, если кто-нибудь вдруг проедет мимо. Так не будет видно, что именно он тащит из багажника. Хотя обычный черный мешок для мусора не должен привлечь внимания.

При жизни Этель производила впечатление достаточно хрупкой дамы, но запеленатое в пластиковый мешок тело, которое он попытался взвалить себе на плечи, было почти неподъемным. Он подумал, что все ее дорогие туалеты маскировали довольно тяжелый скелет. Наверное, она уже начала коченеть; даже и мертвая, она не упустит случая сделать ему гадость. Мешок все время сползал и никак не удавалось удобно за него ухватиться. То приподнимая, то таща его волоком, он карабкался вверх. Наконец, совершенно разъяренный и став от этой ярости сильнее, он рывком подтянул мешок к пещерообразной впадине.

По первоначальному замыслу он должен был оставить тело в мешке, но в последнюю минуту передумал. Все эти эксперты сейчас стали такими умными, черт бы их побрал, еще разнюхают чего — ниточки от ковра или одежды, или волосок, — то, что никак не заметишь невооруженным глазом. Не обращая внимания на порывистый ветер, обжигающий лицо, на снег, который превращался на щеках и подбородке в ледяную корку, он втиснул мешок во впадину и попытался развязать узел. Узел не поддавался. Снова разозлившись, он собрал все силы, дернул его и, невольно отпрянув, сморщился, когда показалось тело Этель.

Белый шерстяной костюм заляпан кровью. В воротнике блузки видна рана на горле. Один глаз слегка приоткрыт и смотрит вниз, что придает лицу задумчивый вид. При жизни рот Этель не закрывался ни на минуту. И сейчас ее губы были сложены так, как будто она готовится изречь что-то, как всегда, не терпящее возражений. "Последнее ее высказывание было, конечно, роковой ошибкой, " — подумал он мрачно и не без удовлетворения.

Даже в перчатках ему было противно к ней прикасаться. Она была мертва уже почти четырнадцать часов. От тела исходил слабый сладковатый запах. Или это ему только казалось? С внезапным омерзением он оттолкнул труп и принялся закидывать его камнями. Все же пещерка оказалась достаточно глубокой, и камни, аккуратно падая, скрывали тело полностью. Даже, если кого-то и занесет сюда, то камни не рассыпятся под ногами.

Работа была завершена. Снег тоже сделал свое дело — его следы сюда уже занесены, а через 10 минут, как он уедет, будут уничтожены и его следы обратно, и отпечатки колес машины.

Он скомкал разорванный пакет и заторопился назад. Единственное, что он сейчас желал, это поскорее убраться отсюда, пока никто не встретился.

Подойдя к стоянке, он задержался и осмотрелся. Те же машины стояли в снегу, больше никого.

Спустя 5 минут он уже ехал в обратном направлении. Окровавленный разорванный мешок, послуживший саваном для Этель, был засунут под запасную шину в багажнике. Там же лежали два ее чемодана, дорожный саквояж и сумка.

Дорога теперь обледенела. Как всегда в эти утренние часы, на ней было. Через несколько часов он вернется в Нью-Йорк, в привычный реальный мир. Последнюю остановку он сделал у озера, чтобы избавиться от багажа. Озеро находилось недалеко от автострады и было так загрязнено, что рыбаки давно уже перестали ездить сюда. Сейчас это была просто свалка, куда сбрасывали даже автомобили. Самое подходящее место для сумок и чемоданов Этель. Тяжелые, они сразу пойдут на дно и затеряются в грудах мусора.

Размахнувшись, он как можно дальше закидывал вещи и наблюдал, как они исчезали в темной воде. Теперь осталось только избавиться от пластикового мешка, на нем должны остаться следы крови. Для этого лучше остановится у мусорного бака, когда Вест-Сайд хайвей будет позади. Завтра утром увезут мусор и вместе с ним эту последнюю улику.

Дорога обратно в город заняла 3 часа. Трасса становилась все более и более оживленной и ему приходилось проявлять осторожность, чтобы держаться на расстоянии от других машин. Не хватало еще вляпаться в какую-нибудь аварию.

Никто ни при каких обстоятельствах не должен его запомнить.

Все шло по плану. На несколько секунд он затормозил на Девятой Авеню, чтобы избавиться от мешка.

В восемь часов он вернул машину на заправку на Десятой авеню, которая в целях дополнительного дохода сдавала в аренду старые автомобили. Только наличные. Он также знал, что никаких записей они не ведут.

В десять часов, переодетый после душа, он глотал виски, стараясь унять внезапную нервную дрожь. Мысли его постоянно крутились вокруг то одного, то другого эпизода, начиная с того момента, как он стоял в квартире Этель и выслушивал ее насмешки и издевательства.

Его терпение лопнуло. Старинный ножик с ее стола в его руке. Ее лицо, искаженное страхом. Попытка увернуться.

Невыразимое наслаждение перерезать это горло, наблюдать, как она пятиться назад, в кухню и в конце концов падает на покрытый керамической плиткой пол.

Он до сих пор изумляется своему спокойствию тогда. Он запер дверь, чтобы не помешала какая-нибудь нелепость, например, случайное появление хозяина дома или знакомого, у которого оказался бы ключ. Если кто-то и обнаружит, что дверь заперта изнутри, то, конечно же, решит, что Этель предпочитает сейчас, чтобы ей не докучали. Ее чудаковатость была всем хорошо известна...

Потом он разделся и, оставшись в одном белье, натянул перчатки. Этель планировала уехать, чтобы поработать над книгой. Если ему удастся убрать ее отсюда, люди так и подумают. За ней водилось исчезать на недели, а то и месяцы.

Сделав еще большой глоток виски, он вспомнил, как отбирал одежду из ее гардероба, снимал окровавленный халат, натягивал колготки, засовывал ее руки в рукава блузки и жакета, застегивал юбку, надевал украшения, обувал ее. Он содрогнулся при воспоминании о том, как он поворачивал тело таким образом, чтобы кровь пролилась на блузку и костюм. Сделать это было необходимо, чтобы создать иллюзию, что в момент смерти она была одета именно так. Он даже позаботился о том, чтобы срезать все ярлыки с одежды — так будет сложнее установить личность. Потом разыскал длинный пластиковый мешок в шкафу, скорее всего, от вечернего платья, которое вернули из химчистки, и засунул ее туда. Следующим делом он застирал те места на восточном ковре, куда попала кровь, и вымыл с хлоркой керамическую плитку на кухне; потом уложил в чемодан одежду и бижутерию, проделывая все это в невероятной спешке...

Он снова до краев наполнил стакан виски, вспоминая, как зазвонил телефон. Включился автоответчик с записью голоса Этель: «Оставьте сообщение. Я отвечу, если меня оно заинтересует». От неожиданности он вскрикнул. Когда звонивший повесил трубку, он отключил автоответчик. Ни к чему сохранять сообщения: потом звонившие припомнят, что сорвались назначенные встречи.

Квартира Этель находилась на первом этаже роскошного четырехэтажного особняка. У нее был свой отдельный вход слева от крыльца общего входа, и со стороны улицы ее дверь не была видна. Опасным представлялся лишь путь в дюжину шагов от этой двери до тротуара.

Внутри квартиры он чувствовал себя относительно спокойно. Гораздо сложнее было выйти из нее. Засунув тщательно завернутое тело Этель, а также собранные им вещи под кровать, он открыл наружную дверь. Воздух был промозглым, вот-вот, похоже, должен был пойти снег. Ледяная струя ветра прошлась по квартире. Он поспешил захлопнуть дверь. Только начало седьмого — улицы еще полны людей, возвращающихся с работы. Он выждал еще около двух часов, после чего выскользнул из квартиры, заперев замок на два оборота ключа и отправился на поиски дешевой машины напрокат. Удача не покидала его; вернувшись, ему удалось припарковать автомобиль почти прямо напротив особняка. Уже стемнело и улицы опустели.

В два захода он перенес чемоданы и сумки в багажник. Теперь предстояло вынести тело. Он поднял воротник пальто, натянул чью-то старую кепку, которую нашел на полу в машине и вынес пластиковый мешок из квартиры. Захлопывая багажник, он наконец почувствовал, что, кажется, спасен.

Чертовски страшно было возвращаться назад в квартиру, чтобы убедиться, что не осталось ни следов крови, ни вообще следов его пребывания здесь. Все внутри него умоляло его добраться до ближайшего парка и поскорее избавиться от тела, утопив его, но он отдавал себе отчет, что это было бы безумием. Полиция вполне может обратить внимание на человека ночью в парке. Вместо этого он отогнал машину за шесть кварталов; не нарушая привычного распорядка, сделал свои дела, а в пять часов утра уже влился в поток водителей, спешащих на работу.

Все проделано чисто, уговаривал он сам себя. Пронесло!

Но делая последний согревающий глоток виски, его вдруг как током пронзило. Он понял, какую ужасную ошибку допустил, и также понял, кто наверняка мог из-за этой оплошности указать на него.

Нив Керни.

2

Радио включилось в 6.30. Нив дотянулась правой рукой, нащупывая ручку настройки, чтобы убрать назойливо сладкий голос диктора, но задержалась, начиная понимать серьезность сообщения по мере того, как оно, вытесняя сон, входило в ее сознание. За ночь выпало восемь инчей снега. Не садиться за руль без крайней необходимости. Временно запрещено парковать автомобили на проезжей части. Школы закрыты до специального объявления. Снегопад предположительно продлиться до вечера.

"Ужасно, " — подумала Нив, потягиваясь и кутаясь в одеяло. Она терпеть не могла пропускать свою обычную утреннюю пробежку. Потом встрепенулась, вспомнив о своих планах на сегодня. Две швеи живут в Нью-Джерси и, следовательно, вряд ли смогут приехать по такой погоде. Это значит, что ей лучше бы прийти пораньше и подумать, как можно переиграть расписание Бетти, которой придется поработать одной. Бетти живет на углу 82 и 2 улиц, она сможет пробежать шесть кварталов до магазина, несмотря на погоду.

С сожалением оставляя уютное тепло постели, она откинула одеяло, торопливо пересекла комнату и подойдя к шкафу, достала оттуда старый махровый халат, который ее отец называл не иначе, как «наследием крестоносцев». «Если бы женщины, которые тратят огромные деньги, чтобы купить у тебя наряды, видели тебя в этой тряпке, они бы снова вернулись к Клейну».

«Во-первых, Клейн уже двадцать лет, как отошел от бизнеса, а во-вторых, увидев меня, они сказали бы, что я эксцентрична, — отвечала она. — Это только прибавило бы мне загадочности».

Она завязала пояс, в очередной раз испытывая мимолетное сожаление о том, что унаследовала хрупкость матери, а не сухощавую фигуру с прямыми плечами, которая могла бы ей достаться со стороны отца и его кельтских предков; затем прошлась щеткой по черным, как уголь, вьющимся волосам, тоже представляющими собой «фирменный знак» рода Россетти. И широко расставленные вишневого цвета глаза со зрачками с темной каемочкой, опушенные чернющими ресницами тоже были «от Росетти». Но кожа ее была молочно-белая — кельтская, с едва заметными веснушками на прямом носике. Большой рот и крепкие зубы — это все тоже было от Майлса Керни.

Шесть лет назад, когда она закончила колледж и убедила Майлса, что не собирается никуда уезжать, он настоял, чтобы Нив обустроила свою спальню по-новому. Охотясь на аукционах Сотбис и Кристис, она насобирала кучу разных несочетаемых на первый взгляд вещей: кровать с медными спинками и старинное зеркало, Бомбейский сундук и кресло Викторианской эпохи, а также старый персидский ковер, переливающийся всеми цветами радуги. Стеганому покрывалу и подушкам с пропылившимися оборками была возвращена первоначальная белизна. Кресло стояло, заново обтянутое лазурным бархатом. Такого же цвета каймой был отделан ковер на полу. Белоснежные стены стали прекрасным фоном для красивых картин и копий, доставшихся в наследство от семьи матери. Журнал «Вуменс веар дэйли» фотографировал Нив в ее спальне, называя комнату изысканно элегантной, «носящей неповторимый отпечаток руки Нив Керни».

Нив засунула ноги в пушистые тапочки, которые Майлс, посмеиваясь, именовал ее ценным трофеем, и отдернула штору. Она подумала, что сеноптикам не нужна сейчас особая проницательность, чтобы предсказать снегопад. Окна ее комнаты в Швабхаус на 74-ой улице и Риверсайд-драйв выходили прямо на Гудзон, но сейчас она едва могла разглядеть дома по ту сторону реки, в Нью-Джерси. Хенри Гудзон-парквей был совершенно заснежен и уже полон машин. Люди из пригородов стремились попасть сегодня в город пораньше.

Майлс был уже в кухне и варил кофе. Нив чмокнула его в щеку, стараясь не замечать его уставшего вида. Это означало, что он снова плохо спал.

«Если только, сдавшись, не принял в очередной раз снотворное», — подумала она. «Как наша Легенда?», — спросила Нив. С тех пор, как он в прошлом году ушел на пенсию, газеты именовали его не иначе, как «Легендарным Комиссаром Нью-Йорка». Он этого терпеть не мог.

Игнорируя вопрос, он бросил взгляд на дочь и изобразил крайнее удивление.

«Не хочешь ли ты сказать, что пропустила пробежку по Центральному Парку? — воскликнул он, — Что значит какой-то фут снега для отважной Нив?»

В течении нескольких лет они вместе совершали эти пробежки. Сейчас ему запретили бегать, но он всегда волновался за нее, когда она это делала рано утром одна. Она подозревала, что это у него просто вошло в привычку — волноваться за нее.

Нив достала из холодильника кувшин с апельсиновым соком. Не спрашивая, наполнила высокий стакан для Майлса, маленький — для себя, и стала готовить тосты. Майлс был любителем плотных завтраков, но сейчас яичница с беконом была полностью исключена из его рациона. Остались сыр и ветчина — по его словам, «закуска, после которой должна следовать нормальная еда». Обширный инфаркт, который он перенес, положил начало диете и конец его карьере.

Они завтракали, привычно погрузившись в утреннюю «Таймс», разделив ее на две части, но, подняв глаза, Нив заметила, что Майлс не читает, а сидит, не шевелясь, вперив неподвижный взгляд в газетный лист. Тост и сок стояли нетронутыми, он лишь отпил кофе. Нив отложила свою половину газеты.

«Ну-ка, дай мне, — сказала она. — Что там могло так подействовать на тебя? Тебе ли впадать в такое оцепенение; ты уж столько всего насмотрелся».

«Нет, я в порядке, — ответил Майлс. — По крайней мере если ты имеешь в виду мое сердце, то оно не болит». Он бросил газету на пол и потянулся за своим кофе. «Никки Сепетти сегодня выходит из тюрьмы».

Нив от удивления приоткрыла рот: «Но я думала, что ему отказали в условном освобождении еще в прошлом году».

«В прошлом году он подавал в четвертый раз. Выторговывался буквально каждый день приговора, в основном напирали на его отличное поведение. Этой ночью он будет в Нью-Йорке». От ненависти его лицо окаменело.

«Пап, посмотри на себя в зеркало. Еще немножко, и у тебя снова будет инфаркт». Нив заметила, что у нее и самой дрожат руки. Она вцепилась в край стола, надеясь, что Майлс ничего не заметил и не подумал, что она боится. "Меня не волнует Сепетти и его угрозы во время вынесения приговора. Ты потратил годы, чтобы установить его причастность... — Она смешалась и умолкла, затем продолжила:

— Ни одной крошечной зацепки против него. И, ради Бога, не надо тут же начинать паниковать, только потому что он снова замаячил на горизонте".

Ее отец был прокурором, который засадил за решетку всю мафиозную семью Никки Сепетти. На вынесении приговора Никки спросили, хочет ли он взять слово. Тот указал на Майлса. «Как я понимаю, работенку я тебе задал неплохую, они даже сделали тебя комиссаром. По-здрав-ля-ю. Прекрасная статья о тебе и твоей семье в „Пост“. Позаботься хорошенько о своей жене и ребенке, им понадобится сейчас твоя защита».

Две недели спустя Майлс присягнул на звание комиссара полиции. А еще через месяц тело его молодой жены, матери Нив, 34-летней Ренаты Росетти Керни, было найдено в Центральном парке с перерезанным горлом. Преступление так и осталось нераскрытым.

Нив не стала спорить, когда Майлс настоял на том, чтобы вызвать ей такси до работы. «Невозможно идти в такой снег», — сказал он ей.

« Это не из-за снега, и мы оба это знаем», — возразила она. Целуя его на прощание, она потянулась к нему и обняла. «Майлс, единственное, о чем стоит сейчас волноваться — это твое здоровье. Вряд ли Никки Сепетти снова собирается в тюрьму. И, если он вообще умеет молиться, то, могу поспорить, он просит Бога, чтобы со мной еще долго ничего не случилось. Все в Нью-Йорке, кроме тебя, считают, что какой-то мерзавец напал на маму и убил ее, в то время, когда она не отдавала ему свой кошелек. Она, возможно, начала кричать по-итальянски, и он запаниковал. Поэтому, пожалуйста, забудь о Никки Сепетти, и оставь Богу судить того, кто отнял у нас нашу маму. Ладно? Обещаешь?»

Он лишь едва заметно кивнул в ответ на ее слова. "Тебе пора, — сказал он. — Такси ждет, счетчик работает, а мне пора к телевизору — уже начинается моя игра ".

Снегоочистители старались вовсю, но от их, по выражению Майлса, «немощных потуг» проку было немного. Пока машина с Нив, затертая другими, пробиралась по скользким улицам, выворачивала на пересекающую парк с запада на восток 81-ую улицу, Нив поймала себя на том, что в голову навязчиво лезут бесполезные «если». Если бы был найден убийца мамы, Майлсу со временем удалось бы смириться с этой потерей, как смирилась сама Нив. А так для него это постоянно открытая болезненная рана. Он все время винит себя за то, что не уберег Ренату. Все эти годы он сходил с ума от мысли, что не принял всеръез угрозу, что при огромных возможностях, которыми располагала полиция Нью-Йорка под его же руководством, ему не удалось найти того, кто выполнял — а в этом он был убежден — заказ Сепетти.

Найти убийцу, рассчитаться с ним и с Сепетти за смерть Ренаты стало для Майлса нереализованной потребностью.

Нив поежилась. В машине было холодно. Водитель, должно быть, взглянул в это время в зеркало, потому что обронил: «Простите, мисс, обогреватель неважно работает».

«Не беспокойтесь», — она повернулась к окну, не желая быть втянутой в разговор. Она никак не могла перестать размышлять, используя глаголы в условном наклонении. Если бы убийца был найден и наказан сразу, Майлс мог бы еще как-то устроить свою личную жизнь. Несмотря на свои шестьдесят восемь лет, он все еще привлекательный мужчина, и даже сейчас находится немало женщин, посылающих многозначительные улыбки худощавому широкоплечему комиссару с густыми, рано поседевшими волосами, живыми синими глазами и неожиданно мягкой улыбкой.

Она была так глубоко погружена в свои мысли, что не заметила, как такси остановилось перед магазином. «Нив Плейс» — затейливым росчерком было написано на кремово-голубом навесе. Сквозь две мокрые от снега витрины, выходящие на 84-ую улицу и на Мэдисон Авеню, видны были манекены, стоящие в томных позах, одетые в легкие шелковые, прекрасно пошитые платья. Зонты от дождя напоминали легкие солнечные зонтики. Это была идея Нив. А плащики, тонкие и разноцветные, были наброшены манекенам на плечи. Нив шутила, говоря, что единственная цель этих плащиков — сделать женщину заметной в серой пелене дождя, но они тем не менее имели бешеный успех.

«Вы здесь работаете? — спросил таксист, пока Нив расплачивалась. — Похоже, дорогой магазин».

Нив неопределенно кивнула, а сама подумала: «Это мой магазин, дружочек».

Это было реальностью, в которую она до сих пор не могла поверить. Шесть лет назад магазин, что стоял на этом месте, обанкротился. Хозяином был старинный друг ее отца, известный дизайнер Энтони делла Сальва. Он-то и заставил ее выкупить магазин. «Ты молодая, тебе и карты в руки, — говорил он с сильным итальянским акцентом, который стал теперь неотъемлемой частью его имиджа. — Кроме того, ты работаешь в моде еще со школьной скамьи. Но самое главное, у тебя, кроме знаний, есть интуиция. Я одолжу тебе денег для начала. Если ничего не выйдет, я спишу это со счетов, но все получится. Ты сможешь дать делу толк. А мне надо подыскать другое место для своих моделей». Это как раз было последнее, в чем нуждался Сал, и они оба знали это, но Нив была ему признательна.

Майлс решительно восстал против того, чтобы она брала у Сала в долг. Но Нив все же рискнула. Кроме волос и глаз Нив унаследовала от матери еще кое-что — это было в высшей степени развитый вкус к одежде. В прошлом году она возвратила Салу долг, включая проценты согласно условиям денежного рынка, на выплате которых сама настояла.

Она не удивилась, застав Бетти в швейной мастерской за работой. Голова Бетти была склонена, как всегда ее лицо выражало крайнюю сосредоточенность благодаря постоянно нахмуренным бровям. Тонкие морщинистые руки владели иглой с виртуозностью хирурга. Она подрубала затейливо расшитую бисером блузку. Крашеные в медный цвет волосы лишь подчеркивали пергаментную тонкость ее кожи. Нив отгоняла от себя мысль о том, что Бетти уже за семьдесят. Она просто отказывалась думать о том дне, когда та надумает уйти на пенсию.

«Я тороплюсь поскорее это закончить, — объявила Бетти. — На сегодня жуткое количество заказов».

Нив стянула перчатки и размотала шарф. «Мне ли не знать. И Этель Ламбстон настаивала, чтобы все было готово ко второй половине дня».

«Я знаю. Я возьмусь за ее вещи сразу после этого, чтобы потом не выслушивать ее сварливые замечания, если не все тряпки будут готовы».

«Но если бы все клиенты были такими, как она...» — заметила Нив мягко.

Бетти кивнула. «Я тоже так считаю. И, кстати, я хотела вам сказать, хорошо, что вы подсказали миссис Ятс купить именно это платье. То, которое она меряла вначале, шло ей как корове седло».

«Кроме всего прочего, оно на полторы тысячи долларов дороже. Но как я могла допустить, чтобы она его купила. Рано или поздно она посмотрелась бы в зеркало повнимательнее. Ей достаточно обтягивающего лифа, а юбка должна быть свободной и длинной».

Удивительно, какое количество посетителей отважно игнорировали снег и скользкие тротуары, чтобы прийти в магазин. Две продавщицы не справлялись с обслуживанием, поэтому Нив весь день провела в торговом зале. Эту часть своей работы она любила больше всего, но за последний год заставила себя ограничиться обслуживанием лишь нескольких личных клиентов.

В полдень она зашла в свой кабинет в задней части магазина перехватить, как обычно, сандвич и кофе и позвонила домой.

Майлс был очень оживлен. «Я бы мог выиграть тысячу четыреста долларов и автомобиль в „Колесе фортуны“, — объявил он. — Я отгадал так много, что мог бы даже забрать фарфорового далматина за 600 долларов, которого они выставили в качестве приза».

"Таким ты мне нравишься намного больше, " — заметила Нив.

« Я говорил со своими мальчиками. Они направили толковых ребят присматривать за Сепетти. И еще они говорят, что он очень болен и уже не так агрессивен». В голосе Майлса звучало удовлетворение.

«А они не напомнили тебе, что не считают Сепетти причастным к смерти мамы? — Нив не стала ждать ответа. — Было бы здорово, если бы ты приготовил на ужин макароны. В холодильнике куча всяких соусов. Сделаешь, хорошо?»

Нив повесила трубку, чувствуя себя спокойнее. Она проглотила последний кусочек бутерброда с холодной индейкой, допила кофе и вернулась в торговый зал. Три из шести примерочных были заняты. Наметанным глазом она замечала все, что происходит в магазине.

Вход со стороны Мэдисон Авеню вел в отдел украшений и аксессуаров. Нив знала, что одна из составляющих ее успеха — это возможность купить бижутерию, сумочки, обувь, шляпки, шарфы; таким образом женщины, покупая платья или костюмы, не должны были разыскивать подходящие к ним аксессуары в других магазинах. Интерьер магазина был выдержан в кремовых тонах и на этом фоне красиво смотрелась ярко-розовая обивка диванов и кресел. Спортивная одежда, а также вешалки с юбками, блузками и брюками были расположены в просторных нишах двумя ступеньками выше подиумов для демонстрации моделей. Не считая манекенов в роскошных платьях, другой одежды видно не было. Посетительницу усаживали в кресло, и продавец выносил, предлагая, костюмы, платья и вечерние туалеты.

Это Сал посоветовал ей действовать таким образом. "Иначе вся одежда будет сброшена с вешалок. С самого начала создавай репутацию дорогого эксклюзивного магазина, " — говорил он и был, как всегда, прав.

Сочетание кремового и розового в интерьере придумала сама Нив. «Когда женщина смотрится в зеркало, необходим фон, гармонирующий с тем, что я продаю», — объясняла она дизайнеру по интерьеру, который во что бы то ни стало рвался к исключительно ярким цветам и броским сочетаниям.

Послеобеденное время тянулось медленно, пришли только несколько клиенток. В три часа Бетти показалась из швейной мастерской. «Заказ для Ламбстон готов», — объявила она Нив.

Нив сама подбирала вещи для Этель Ламбстон, на этот раз в основном весеннюю одежду. Острая на язычок шестидесятилетняя Этель была свободным журналистом и писателем, в ее послужном списке значился один бестселлер. «Я пишу буквально обо всем, — с придыханием говорила она Нив на открытии магазина. — У меня свежий взгляд. Я стараюсь видеть вещи глазами разных женщин, ведь каждая смотрит под своим углом зрения. Я пишу о сексе и об отношениях между людьми, о животных и о том, как вести домашнее хозяйство, о различных организациях и о торговле недвижимостью, и о волонтерской работе, и о политических партиях, и ...» Она запнулась, чтобы перевести дыхание, ее темно-синие глаза сверкали, а светлые волосы взлетали при каждом взмахе головы. «Но вот в том, что я так много работаю и вся проблема. Просто ни минутки не остается на себя. Я запросто могу надеть коричневые туфли к черному платью. То, что в твоем магазине можно сразу все купить, просто замечательно. Ты будешь подбирать мне наряды сама».

Начиная с того дня, все шесть лет Этель Лабстон была постоянным и уважаемым клиентом. Она требовала, чтобы каждую купленную вещь Нив сопровождала соответствующими аксессуарами, а также списком, что к чему надевать. Нив бывала иногда в роскошном доме, где Этель снимала квартиру на первом этаже, чтобы помочь Этель решить, какую одежду оставить на следующий год, а от какой пора избавиться.

Последний раз Нив просматривала гардероб Этель три недели назад. На следующий день Этель явилась в магазин и заказала новые туалеты. «Я уже почти закончила ту статью о моде, где поместила интервью с тобой, — сказала она Нив. — Многим она придется не по вкусу, но тебе понравится, я сделала тебе неплохую рекламу».

Разобрав одежду, Этель и Нив не могли прийти к согласию лишь по поводу одного костюма, который Нив отложила. «Мне бы не хотелось, чтобы ты его носила. Это Гордон Стюбер. Я не выношу этого человека и отказалась впредь продавать что-либо из его вещей».

Этель внезапно рассмеялась. «Вот увидишь, что я написала о нем. Я разнесла его в пух и прах. Но этот костюм мне нравится, его одежда на мне всегда хорошо сидит».

Сейчас, тщательно упаковав заказ в плотный сверток, Нив почувствовала, как ее губы сжались, едва она бросила взгляд на одежду Стюбера. Шесть недель назад женщина, которая каждый день приходит убирать магазин, попросила Нив поговорить с ее приятелем, у которого были какие-то проблемы. Этот парень, мексиканец, рассказал Нив о том, как он работал в нелегальном цеху в Южном Бронксе. Условия там были совершенно невыносимы, и этот цех принадлежал Гордону Стюберу. «У нас нет вида на жительство. Он угрожает выставить нас. На прошлой неделе я был болен, так он уволил меня и мою дочь и не собирается платить нам то, что должен».

На вид девушке, с которой он пришел, можно было дать около тридцати. «Ваша дочь! — воскликнула Нив. — Сколько же ей лет?» — «Четырнадцать».

Нив отменила заказ, который она сделала Гордону Стюберу, и послала ему стихотворение Елизабет Барри Браунинг — поэтический вариант закона о детском труде в Англии, в котором подчеркнула строчку «И маленькие, маленькие дети, о мои братья, как они горько плачут!»