Глава 4

ЛАЗАРЕТ

Лазаретом именовалась часть нижней палубы возле кормового иллюминатора, отделенная переборкой от помещения для солдат. Попросту говоря, это была искусственно созданная кормовая каюта. В случае необходимости туда можно было втиснуть человек двенадцать.

Хотя жара там была не столь угнетающей, как в арестантской, все же воздух был тяжел и удушлив, и когда девушка остановилась и прислушалась к неясному гулу разговора, доносившемуся с солдатских коек за переборкой, у нее внезапно закружилась голова, и ей стало плохо. Однако она преодолела это ощущение и протянула руку человеку, вынырнувшему из царства теней, отбрасываемых равномерно покачивающимся фонарем. Это был молодой солдат, который в тот день нес караул у трапа, ведущего в арестантскую.

– Я здесь, мисс, – сказал он. – Видите, жду вас.

– Ты славный парень, Майлс. Но ведь меня стоит ждать?

– Конечно, мисс! – сказал он, широко улыбнувшись. Сначала Сара Пэрфой нахмурилась, а потом улыбнулась в ответ.

– Подойди ближе, Майлс, я что-то тебе принесла. Майлс подошел, улыбнувшись еще шире. Девушка вынула из кармана небольшую фляжку.

Если бы миссис Викерс увидела ее, она бы очень рассердилась: это была фляжка с бренди, принадлежащая самому капитану Викерсу.

– Выпей, – сказала она. – Это пьют господа наверху, и тебе не повредит.

Парень не заставил себя уговаривать. Осушив одним глотком половину фляги, он глубоко вздохнул и устремил свой взор на девушку.

– Бренди что надо!

– Еще бы!

Сара с явным неодобрением смотрела, как он пил.

– Бренди – это единственное, в чем вы, мужчины, знаете толк.

Майлс подошел к ней вплотную, тяжело дыша, и в его маленьких поросячьих глазках заиграли веселые огоньки.

– Будьте уверены, мисс, я еще кое в чем разбираюсь.

Этот намек напомнил ей о цели ее прихода. Сара рассмеялась, но не слишком громко, как подобало в данной ситуации, и коснулась его руки. Этот юнец – в сущности, то был самый настоящий желторотый юнец, один из тех неотесанных крестьянских пареньков, которые бросили свой плуг, сменив его на ружье, чтобы за шиллинг в день познать блеск и превратности победных битв, – покраснел до корней своих коротко подстриженных волос.

– Погоди, Майлс. Ты ведь простой солдат, и ты не должен требовать от меня ничего такого.

– Как «ничего такого»? Тогда зачем же вы сами назначили мне здесь свидание?

Она вновь расхохоталась.

– Ты уж сразу хочешь воспользоваться случаем! А быть может, просто хотела тебе что-то сказать?

Майлс не спускал с нее глаз.

– Конечно, трудно быть женой солдата, – сказал он, и в том, как он выговорил слово «солдат», прозвучала гордость новобранца. – Но бывает и хуже, мисс, а я, клянусь, буду вам рабом на веки вечные.

Она посмотрела на него с любопытством и удовольствием. Хотя время было ей дорого, она все же не могла устоять против соблазна выслушать его признания.

– Я знаю, мисс Сара, что я ниже вас. Вы – барышня, но, клянусь, я вас люблю, а вы мучаете меня своими штучками.

– Какими штучками?

– Вы еще спрашиваете! Мучаете – и все. Для чего же вы меня раздразнили, а потом стали переглядываться с другими мужчинами?

– С какими другими? – Ну, с господами из офицерской рубки: со шкипером, священником и с этим Фрером. Я видел, как вы по ночам прогуливались с ним по палубе. Пусть он катится ко всем чертям! Я так бы и размозжил его рыжую башку.

– Тс-с! Майлс, голубчик, тебя могут услышать! Лицо Сары пылало, ее тонкие ноздри подергивались.

Она, несомненно, была красива, но в этот момент в ее лице было что-то тигриное.

Придя в восторг от слова «голубчик», Майлс обхватил рукой ее тонкую талию, и Сара не оттолкнула его. – Тс-с! – шепнула она, хорошо разыграв изумление. – Я слышала шум!

И когда солдат от нее отпрянул, она как ни в чем не бывало разгладила свое платье.

– Никого же нет! – воскликнул он.

– Нет? Стало быть, я ошиблась. Подойди поближе, Майлс.

Майлс повиновался.

– Кто здесь лежит в лазарете?

– Не знаю.

– Допустим, но я хочу туда пройти. Майлс почесал голову и ухмыльнулся.

– Это запрещено!

– Но ты же раньше пропускал меня.

– Я нарушал приказ доктора. Теперь он не велел никого пускать, кроме него самого.

– Вздор!

– Нет, не вздор. Сегодня вечером сюда поместили арестанта. И к нему подпускать, никого не велено.

– Арестанта? – спросила она с интересом. – А что с ним?

– Не знаю. До прихода доктора Пайна приказано его не тревожить.

– Майлс, пропусти меня, – сказала она повелительным тоном.

– Не просите, мисс. Я не могу нарушить приказ.

– Нарушить приказ! Ты ведь только что хвастался, что тебе все нипочем.

Задетый за живое, Майлс разозлился:

– Хвастался – не хвастался, а приказ есть приказ. Она отвернулась.

– Что ж, хорошо. Если это вся твоя благодарность за то, что я теряю здесь время с тобой, то я сейчас же поднимусь на палубу. Там немало сговорчивых людей.

Майлс заволновался.

– Меня пропустит мистер Фрер, если я его попрошу, – сказала она.

Майлс тихонечко чертыхнулся:

– Сдался вам мистер Фрер! Ну ладно, проходите, коли вам хочется, но запомните, что это я вам удружил.

Она остановилась у трапа.

– Ты добрый малый. Я знала, что ты не откажешь мне. – И, улыбнувшись одураченному парню, она прошла в лазарет.

Там было темно, и только тусклый, туманный свет проникал сквозь наполовину задраенные кормовые иллюминаторы. Монотонный плеск воды от покачивания корабля на ленивых волнах служил как бы грустным аккомпанементом тяжелому дыханию больного, заполнявшему, казалось, все пространство каюты. Легкий скрип отворившейся двери разбудил его; приподнявшись на локте, он начал что-то бормотать. Сара Пэрфой остановилась в дверях и прислушалась, но никак не могла уловить смысл этого тихого, но беспокойного бормотания. Сделав знак рукой – а белый рукав ее платья отчетливо вырисовывался в полумраке, – она подозвала к себе Майлса.

– Фонарь, – шепнула она, – принеси фонарь!

Он снял с каната фонарь и посветил ей. В эту минуту больной резко поднялся на нарах и повернулся к свету.

– Сара! – пронзительно крикнул он. – Сара! – и стал шарить во мраке исхудалой рукой, словно желая поймать девушку.

С быстротой пантеры Сара выхватила фонарь из рук своего поклонника и в мгновенье ока снова оказалась у изголовья койки. Арестанту было около двадцати четырех лет. Небольшие мягкие руки сейчас конвульсивно сжимали одеяло, на небритом подбородке пробивалась густая борода. Черные глаза дико блуждали – в них был болезненный блеск горячки. Он тяжело дышал, пот бисеринками выступал на его смуглом лбу.

Вид у больного был страшный, и Майлс шарахнулся в сторону, вполне разделяя ужас горничной миссис Викерс. Сара застыла посреди каюты с фонарем в руке, впиваясь глазами в лицо арестанта, рот ее был полуоткрыт, лицо выражало страдание.

– Господи, на кого он похож! – выговорил Майлс. – Уходите, мисс, и закройте дверь. Говорю вам – он бредит!

Звук его голоса отрезвил девушку. Она поставила фонарь и бросилась к койке.

– Дурак, неужто ты не видишь, что он задыхается? Воды! Принеси воды! – И, обхватив голову больного, она прижала ее к груди, раскачиваясь в каком-то исступлении.

Покорный ее приказанию, Майлс окунул жестяную кружку в небольшой открытый бачок, закрепленный бугелем в углу, и дал ее Саре. Не поблагодарив его, девушка поднесла кружку к губам арестанта. Тот стал жадно пить и, закрыв глаза, облегченно вздохнул.

В этот момент чуткий слух Майлса уловил позвякивание оружия.

– Идет доктор, мисс! – воскликнул он. – Я слышу звон оружия, должно быть, часовой отдает ему честь. Уходите скорее!

Сара схватила фонарь и, открыв задвижку, погасила его.

– Скажи, что он сам погас, и держи язык за зубами, – сурово шепнула она. – А я уж как-нибудь вывернусь.

Она склонилась над арестантом, как бы поправляя подушку, а затем выскользнула из помещения как раз в ту минуту, когда доктор Пайн спускался по трапу.

– Эй, кто там? – крикнул он, оступившись. – Где свет?

– Сейчас, сэр, – ответил Майлс, возясь с фонарем. – Все в порядке, сэр. Он просто погас, сэр.

– Погас? Зачем же ты, болван, дал ему погаснуть? – проворчал Пайн, ничего не подозревая. – Экие вы все тут олухи! Для чего же фонарь, если он не горит?

И он пошел вперед, вытянув перед собой руки, а Сара Пэрфой тем временем прошла как тень мимо него и поднялась на верхнюю палубу.

Глава 5

В АРЕСТАНТСКОЙ

В арестантской, находящейся между двумя палубами, царила темнота, наполненная гулом голосов. Караульный у входа был обязан «предотвращать всякий шум», но он свободно толковал этот параграф служебного устава, и пока арестанты не начинали кричать, горланить и драться, что с ними нередко случалось, – он их не трогал. Такая тактика в соблюдении тюремного распорядка диктовалась простым благоразумием – ведь не мог часовой в одиночку противостоять скопищу арестантов, а те, если на них оказывали давление, поднимали такой страшный галдеж, что в нем тонули все голоса, и это лишало начальство возможности наказать кого-либо в отдельности. Не мог же один солдат подвергнуть порке все сто восемьдесят человек, а зачинщиков скандала найти было невозможно. Поэтому арестанты пользовались негласным правом тихо разговаривать и прохаживаться внутри своей дубовой клетки.

Человеку, спустившемуся с верхней палубы, могло бы показаться, что здесь царила непроглядная ночь. Однако глаза арестантов, привыкшие к беспросветному мраку, свободно различали окружающие предметы.

Площадь тюрьмы была пятьдесят футов в длину и пятьдесят футов в ширину, а высота ее достигла примерно пяти футов и десяти дюймов, что составляло расстояние, отделявшее одну палубу от другой. В некоторых местах переборки были сделаны отверстия достаточно широкие, чтобы в них мог пройти ружейный ствол. В кормовой части, примыкавшей к помещению для солдат, находился люк, похожий на жерло кочегарской топки. Сначала могло показаться, что это сделано с гуманной целью – для вентиляции помещения, но это впечатление вскоре рассеивалось. Отверстие было ровно такой величины, чтобы в него можно было пропустить ствол маленькой гаубицы с нижней палубы. В случае бунта солдаты могли бы прочесать тюрьму шрапнельным огнем. Очень мало свежего воздуха проникало в помещение через стенные отверстия, а основной его приток шел через палубный люк. Но так как люк находился только в одном конце тюрьмы, то свежий воздух поглощался двадцатью или тридцатью счастливцами, лежавшими под люком, а до остальных ста пятидесяти человек он почти не доходил. Порты были все время открыты, но их почти целиком заслоняли нары, подходившие к ним вплотную, и воздух, поступающий через порты, являлся как бы собственностью тех, кто эти места занимал. Нар было двадцать восемь, на каждых – по шесть человек. Нары проходили двойным ярусом по двум сторонам тюрьмы – по десяти с каждой стороны и восемь у перед ней части, напротив дверей. Для одних нар отводилось пять квадратных футов и шесть дюймов. Однако последние были урезаны из-за недостатка места; но и при такой скученности двенадцать человек все же были вынуждены спать на полу.

Пайн не преувеличивал, когда говорил о скученности на арестантских кораблях, а так как он получал по полгинеи за каждого человека, доставленного живым в Хобарт-Таун, у него были все основания жаловаться.

Еще всего лишь час назад, когда Фрер заходил сюда, все арестанты лежали, укутанные одеялами. Сейчас все выглядело иначе, хотя при первом же лязге засовов все арестанты обычно кидались на свои нары и притворялись спящими. Как только глаза привыкли к густому тюремному сумраку, перед пришедшим открывалась необычная картина. Группы людей в самых невероятных позах лежали, стояли, сидели или расхаживали взад и вперед. Это было повторением сцены на кормовой палубе, только здесь эти озверевшие полулюди не боялись надзора стражников и чувствовали себя раскованней в своих движениях. Словами невозможно описать уродливую фантасмагорию тел и голов, копошащихся в тлетворном зловонии этой кошмарной тюрьмы. Калло[4] мог бы изобразить ее или Данте создать своей фантазией, но все иные попытки оказались бы бессильными. В человеческой природе есть непознаваемые глубины, подобные наполненным ядовитыми миазмами темным пещерам, проникнуть в которые никто не решится.

Старики, юноши, мальчики, матерые грабители, разбойники с больших дорог спали бок о бок с тщедушными карманниками и пронырливыми уличными воришками. Фальшивомонетчик разделял нары с похитителем трупов. Человек с образованием постигал неведомые ему тайны ремесла взломщика, а какой-нибудь хулиган из Сент-Джайлса брал уроки самообладания у профессионального мошенника. Проворовавшийся клерк и крупный светский авантюрист обменивались опытом. Рассказы контрабандистов об удачных операциях чередовались с воспоминаниями воров о том, как в туманные ночи они похищали у прохожих часы. Браконьер, погруженный в мрачные раздумья о больной жене и осиротевших детях, вздрагивал, когда забулдыга из ночлежки хлопал его по плечу и крепким словцом советовал ему взбодриться и «стать мужчиной». Непутевый рассыльный из лавки, доведенный до тюрьмы пристрастием к кутежам, отбросив первоначальный стыд, жадно внимал историям о подвигах на стезе порока, которые с таким смаком расписывали старшие.

Получить срок – не такое уж необычное дело для многих. Старики смеялись, покачивая седыми головами, вспоминая о веселых деньках в прошлом, а молодые, слушая их, надеялись, что им тоже когда-нибудь улыбнется счастье. Общество было их врагом, а судьи, тюремщики и священники – предметом их ненависти. Они считали, что только дураки ведут честную жизнь и только жалкие трусы могут благословлять карающие их розги и не думать, как отомстить этому благопристойному миру за нанесенные им обиды.

Каждый новый пришелец становился еще одним новобранцем в рядах этой армии преступников, он был уже не человеком, а арестантом, отбывающим срок в этом зловонном, позорном логове, давшим клятву ненависти к закону и к тем, кто на воле. Кем он был раньше, уже не имело значения. Теперь он был заключенный, брошенный в душную арестантскую, слившийся с самой порочной частью человечества, готовый ввергнуться в самые невероятные глубины кощунства и непристойности, ежеминутно представляющиеся его зрению и слуху. Он терял чувство собственного достоинства и становился тем, чем считали его тюремщики – диким зверем, посаженным за решетку, запертым на железные засовы, чтобы он не вырвался оттуда и не растерзал их на части.

Разговор шел о внезапном вызове четырех арестантов. Зачем они им понадобились в такой час?

– Говорю вам, наверху что-то случилось, – сказал чей-то голос, обращаясь к соседям. – Разве вы не слышите, какой там шум?

– Зачем они спустили шлюпки? Я слышал, как плеснули весла!

– Не знаю, дружище. Может, хоронят кого? – предположил низенький толстяк, и эта догадка показалась ему весьма забавной.

– Может, отдал концы какой-нибудь парень в кают-компании? – подхватил другой, и все грохнули от хохота.

– Ну, такого счастья вряд ли дождешься! Пока еще погоди опускать кливер в знак траура. Нет, пожалуй, это шкипер пошел рыбачить.

– Шкипер рыбу не ловит, дурак ты. На черта ему это надо? Да еще среди ночи!

– Подходящая работенка для старика Доври, а? – сказал пятый, кивая на седого человека, вторично осужденного за похищение трупов.

– Зачем им рыба? Они ведь «ловцы душ», – вставил молодой вор, имевший в Лондоне репутацию лучшего «ворона».[5] Ведь так говорит пастор.

Он комически изобразил гнусавого методистского проповедника, чем вызвал новый взрыв смеха.

В это время к двери ощупью пробирался маленький тщедушный воришка-кокни; он столкнулся с кем-то из говоривших, и на него обрушился град пинков и ругательств.

– Простите, джентльмены, – вскричал несчастный, – мне нужен воздух, мне душно.

– Так ты уже и о душе подумываешь? Ишь ты, прыткий! – посмеялся Ворон, окрыленный успехом, вызванным его предыдущей шуткой.

– О, сэр, спину ломит!

– Вставайте! – простонал кто-то в темноте, – О, господи, мне душно! Эй, часовой!

– Воды! – крикнул маленький кокни. – Дайте хоть капельку, бога ради! В глотке пересохло, с утра не было ни капли.

– А ты уже получил свою порцию, парень, полгаллона на день, – проворчал стоявший рядом матрос.

– И впрямь, где ж твоя порция? Как-никак целых полгаллона! – издевательски спросил Ворон.

– Утащили мою воду! – простонал бедняга.

– Да он ведь ее загнал! – крикнул кто-то. – Обменял на воскресный костюм. Ну и ловкач, парень! – И сказавший это нырнул с головой под одеяло, якобы смутившись.

В это время несчастный кокни – портной по профессии – ползал под ногами у Ворона и его дружков.

– Дайте мне выйти, господа! – умолял он. – Дайте мне выйти! Ох, умираю!

– Пропустите джентльмена на палубу! – засмеялся остряк на нарах. – Неужто вы не знаете, что его там дожидается карета, он в оперу торопится!

Шум голосов усилился, и с верхних нар свесилась голова, своей формой напоминающая дыню.

– Чего вы спать не даете? – проворчал грубый голос. – Клянусь, вот встану и вытрясу из вас последние мозги!

Очевидно, говоривший пользовался у всей братии почетом, так как шум мгновенно стих. В наступившей тишине раздался пронзительный крик несчастного портного.

– Помогите! Убивают! А-а-а-а-а!

– В чем дело? – заорал блюститель тишины и, спрыгнув с нар, расшвырял в разные стороны приятелей Ворона. – Пустите же человека!

– Воздуху! – вопил бедняга. – Возду-ху! Невмоготу мне…

И тут же застонал другой человек на нарах.

– Ах, черти вы окаянные! – зарычал детина и, схватив задыхающегося портного за шиворот, злобно посмотрел вокруг. – Вот так штука! Да никак у всех желторотых началась лихорадка!

Человек на нарах застонал еще громче.

– Кликните часового! – отозвался кто-то, видно, более мягкосердечный, чем остальные.

– А ну! – сказал шутник. – Выносите его. Одним будет меньше. На кой он нам сдался? А местечко его мы займем.

– Часовой, тут человеку плохо!

Но часовой знал свои обязанности и не отвечал. Этому молодому солдату уже были хорошо известны все уловки арестантов. Кроме того, капитан Викерс старательно внушал ему, что, «согласно Королевским предписаниям, солдату запрещается отвечать на вопросы или просьбы заключенных, а в случае, если к нему обратятся, он обязан вызвать дежурного офицера».

Солдат мог позвать на помощь, но ему не хотелось беспокоить других часовых из-за какого-то больного арестанта, и, зная, что через несколько минут на дежурство заступит третья смена, солдат решил подождать. Тем временем портному стало хуже, и он жалобно застонал.

– Эй, кто-нибудь! – в отчаянии крикнул его заступник. – Потерпи немного! Да что с тобой? Ну, помогите же кто-нибудь! – И несчастного подвели к двери. – Воды! – прошептал он, беспомощно царапая толстую дубовую панель. – Ради бога, воды, сэр!

Но вышколенный часовой молчал, пока корабельный колокол не предупредил его о смене караула. И только когда честный старина Пайн пришел осведомиться об арестантах, часовой сообщил ему, что еще одному стало плохо.

Пайн приказал немедленно открывать дверь и выпустить несчастного портного. Достаточно было взглянуть на его воспаленное, пышущее жаром лицо, чтобы сообразить, что с ним.

– Кто еще там стонет? – спросил Пайн.

Стонал человек, который час назад звал часового, и доктор тоже вызволил его из арестантской, к немалому удивлению всей братии.

– Отведите их обоих в лазарет, – распорядился Пайн. – Дженкинс, если кому-нибудь станет плохо, немедленно дайте мне знать. Я буду на палубе.

Часовые с тревогой переглянулись, но ничего не сказали, они больше думали о корабле, ярким пламенем пылающем на морской глади, нежели об опасности в ух шагах от них.

Поднявшись на палубу. Пайн встретил Бланта.

– На борту тиф.

– Боже милосердный! Вы это серьезно, Пайн? Доктор печально покачал седеющей головой.

– Это проклятый штиль вызвал заболевание. Впрочем, при такой перегрузке корабля я все время опасался вспышки эпидемии. Когда я плавал на «Гекубе»…

– А кто заболел?

Пайн засмеялся полуснисходительно, полусердито:

– Конечно, арестант, а кто же еще? У них там такое зловоние, как на Смитфилдском рынке. Сто восемьдесят человек, загнанных в клетку длиной в пятьдесят пять футов, где воздух горячей, чем в печке, – чего же еще можно ожидать?

Блант топнул ногой.

– Это не моя вина! – воскликнул он. – Даже солдатам приходится спать на палубе. Если правительство перегружает арестантские корабли, я ничего не могу поделать!

– Правительство! Ах! Правительство! Оно не спит на нарах по шестьдесят человек в ряд в помещении высотой всего лишь в шесть футов. Правительство не болеет тифом в тропиках, не так ли?

– Да, это так, но…

– Тогда о чем же думает наше правительство? Блант вытер вспотевший лоб.

– Кто заболел первым?

– Парень с места девяносто семь. Десятый по счету в нижнем ряду. Джон Рекс.

– Вы уверены, что это тиф?

– Абсолютно уверен. Голова пылает, как огненный шар, язык – словно его ободрали. Господи, да неужели же я не видел тифа! – И Пайн горько усмехнулся. – Я перевел больного в лазарет. Тоже мне, лазарет! Темно, как у волка в пасти. Я видел собачьи конуры намного удобнее вашего лазарета.

Блант указал глазами на зловещее облако дыма, вырвавшееся из красного зарева.

– А вдруг тот корабль так же перегружен, как и наш? Но так или иначе придется взять всех пострадавших на борт.

– Само собой разумеется, – мрачно отозвался Пайн. – И где-то надо будет их разместить. Тогда нам придется с первым же бризом податься к мысу Доброй Надежды. Это все, что я могу предложить. – И, отвернувшись, он погрузился в созерцание горящего корабля.

Глава 6

СУДЬБА «ГИДАСПА»

Тем временем две шлюпки продолжали идти к красному столбу огня, пылавшему подобно гигантскому факелу над молчаливым морем.

Блант был прав: горящий корабль находился в добрых двенадцати милях от «Малабара», и путь к нему был долгим и изнурительным. Отойдя на порядочное расстояние от корабля, до сих пор служившего им надежной защитой, смельчаки очутились в совершенно иной атмосфере. Теперь они шли по открытой воде, впервые ощутив под собой безмерные глубины океана. На борту арестантского корабля, хотя и лишенные многих удобств, оставленных на берегу, люди все же находились в привычном для них окружении и не так остро чувствовали свою оторванность от родной цивилизации. Светлая кают-компания, обычное оживление на баке, расстановка караула и смена часовых, даже наглухо закрытые двери мрачной тюрьмы – все это вместе взятое защищало их от капризов неведомой морской стихии. До сих пор неистовая стихия была милостива к ним. Хотя корабль одиноко шел по беспредельной океанской шири, люди были все вместе и знали, что все опасности могут быть преодолены сообща. Но сейчас, когда они удалялись от своего корабля и приближались туда, где царили отчаяние и ужас, к кораблю, пылавшему на черной глади океана, они ощутили свое ничтожество.

Это огромное чудовище «Малабар», во вместительном чреве которого жило и страдало столько людей, уменьшился теперь до размеров ореховой скорлупки, а ведь когда они спустились с него, то их судовые шлюпки казались им такими жалкими и хрупкими. Тогда возвышавшийся над ними черный корпус корабля представлялся незыблемой твердыней, способной противостоять самым свирепым бурям и ураганам; теперь же корабль превратился в щепку, болтающуюся над бездонной пучиной. Синий сигнальный огонь, первая вспышка которого окрасила весь небосвод своим ярким светом, заставив звезды померкнуть, казался всего лишь точечкой, отчетливой и блестящей, своим блеском лишь подчеркивающей эфемерность корабля. «Малабар» напоминал светлячка, упавшего на листок в воде, и его сигнальный огонь озарял мрак не более, чем фонарик в руках одинокого рудокопа в бездонной пропасти угольной шахты.

И все же «Малабар» вмещал две сотни человеческих существ, таких же точно, как они.

Шлюпки скользили по блестящей черной воде, которая вздымалась огромными валами, особенно страшными своей беззвучностью. Когда море шипит, оно разговаривает, и его речь ослабляет чувство страха, когда же оно бесшумно вздымает свои валы – оно молчит, словно замышляя недоброе. Океан в штиль похож на угрюмого исполина; его молчание пугает, в нем чудится какой-то коварный замысел. Кроме того, гневное море кажется намного меньше, чем море спокойное. Его бушующие волны приближают горизонт, и поэтому трудно охватить взором бесконечные мили водного пространства, на котором их взлеты повторяют друг друга. Чтобы ощутить всю безмерную ширь океана, ладо увидеть его в те часы, когда он спит.

Огромное безоблачное небо поднималось над безмолвной водяной гладью. Звезды низко висели в необъятной его ширине, как бы прожигая лиловый туман нижних слоев атмосферы. Там тоже царила полная беззвучность, и каждый всплеск весел эхом откликался в пространстве, словно гармоническое чередование нежных звуков. Когда лопасти весел ударяли по темной воде, под ними вспыхивали искры, и след обеих шлюпок походил на двух морских змей, молча, извивами плывущих по озеру ртути.

Это было чем-то вроде гонок, и гребцы, стиснув зубы, делали взмах за взмахом. И вдруг передняя шлюпка остановилась. Бест с веселым возгласом опередил ее, вырулив свою лодку на широкую малиновую полосу, простиравшуюся перед ними.

– Что у вас там? – окликнул он гребцов, но в ответ услышал только приглушенную брань Фрера, и его соперник снова рванулся вперед, стремясь догнать Беста.

В действительности же ничего не случилось – только один из арестантов, выбившись из сил, бросил весла.

– Какого черта! – воскликнул Фрер. – В чем дело? Опять этот Доуз? Ну, погоди, Доуз. Да что можно ожидать от такой шельмы? Но со мной этот номер не пройдет. Здесь тебе не палуба, где можно бездельничать. Нажимай на весла, скотина!

– Он, кажется, болен, сэр, – сочувственно проговорил второй гребец.

– Болен? Черта с два! Притворяется! А ну, поднажали!

Арестант снова взялся за весла, и лодка рванулась вперед. Однако, несмотря на понукания Фрера, гребцы уже не смогли нагнать упущенный темп, Бест первым вошел в гущу черного облака, повисшего над багряной водой, и подал сигнал лодке Фрера.

– Соблюдайте дистанцию! – крикнул он. – Если на корабле еще много людей, они нас потопят. А люди там должны быть, ведь мы не встретили ни единой шлюпки.

Измученная команда еще раз приналегла на весла, а Бест окликнул людей на горящем корабле.

Это было громадное, неуклюжее судно с широким корпусом и высокой кормовой палубой. Как ни странно, оно уже почти развалилось, хотя огонь стал виден лишь недавно. Корабль выглядел совершенно безлюдным. Пожар разыгрался в его центральной части, и нижняя палуба являла собой сплошное море огня. Тут и там в боковой обшивке зияли большие обугленные щели и бреши, и яркое пламя просвечивало сквозь них, как сквозь прутья каминной решетки. Грот-матча, упав на правый бок, потащила за собой в воду черный обломок, и все неуклюжее судно накренилось набок. Огонь бушевал, как ливень, из трюма вместе с пламенем вырывались огромные клочья дыма и плыли над морем низким черным облаком.

Лодка Фрера медленно обошла корму, и он несколько раз окликал людей на корабле.

Ответа не последовало, и хотя поток огня, окрашивавший воду в кроваво-красный цвет, отчетливо высвечивал каждый канат, каждую деталь рангоута, напряженный взгляд лейтенанта не смог разглядеть на палубе ни единого человека. Лодка подошла еще ближе, теперь можно было рассмотреть позолоченные буквы на борту корабля.

– Эй, что за корабль? – вскричал Фрер, и голос его почти потонул в реве пламени. – Кто разберет надпись?

Движимый каким-то внутренним импульсом, Руфус Доуз встал, заслонив ладонью глаза.