1

Город лежал на груди пустыни подобно сияющему самоцвету. Когда-то ему были ведомы перемены, но теперь время обтекало его. Ночи и дни проносились над ликом пустыни, но на улицах Диаспара, никогда не видавших темноты, царил вечный полдень. Последняя влага, оставшаяся в разреженном воздухе Земли, могла бы в долгие зимние ночи запорошить пустыню инеем, но город не знал ни зноя, ни стужи. Он не общался с внешним миром; он сам по себе был Вселенной.

Люди строили города и раньше — но не такие. Одни из этих городов простояли века, иные — тысячелетия, пока даже имена их не были сметены Временем. Один лишь Диаспар бросил вызов Вечности, защищая себя и все заключенное в себе от подтачивающего бега веков, опустошающего распада, разъедающего тления.

Исчезли океаны Земли, и пустыни расползлись по планете за время, прошедшее после постройки города. Ветры и дожди перемололи в пыль последние горы, а новых слишком усталый мир уже не мог породить. Но городу было все равно. Даже если б раскрошилась сама Земля, Диаспар все равно бы защищал потомков своих создателей, унося в потоке времени невредимыми их самих и их сокровища.

Многое забыв, жители Диаспара не подозревали об этом. Они так же безупречно подходили к своему окружению, как и оно к ним — ибо были задуманы вместе с ним. За стенами города их не затрагивало ничто: все по ту сторону было совершенно отринуто их сознанием. Диаспар заключал в себе все действительное, все необходимое, все представимое. Да, некогда Человек владел звездами, но это ничего не значило.

И все же иногда древние мифы пробуждались и преследовали их; и они беспокойно вспоминали легенды об Империи, когда Диаспар был молод и черпал жизненные силы в общении со многими светилами. Они и не мечтали, однако, о возврате к былым дням, будучи удовлетворены своей вечной осенью. Слава Империи принадлежала прошлому и могла покоиться там и дальше. Ведь они помнили, как Империя нашла свой конец, и при мысли о Пришельцах холод, воистину космический, пробирал их до костей.

Тогда они снова погружались в жизнь города, в его тепло, в долгий золотой век, начало которого было уже позабыто, а ощущение грядущего конца не наступало. Издавна люди мечтали о золотом веке, но наступил он лишь для обитателей Диаспара.

Они жили все в том же городе, ходили по тем же удивительно неизменным улицам, а между тем число лет, пронесшихся над ними, превысило миллиард…

Чтобы пробиться к выходу из Пещеры Белых Червей, пришлось потратить много часов. Даже теперь они не могли быть уверены в том, что все бледные чудовища остались позади. Между тем запасы энергии в их оружии были почти на исходе. А впереди по-прежнему маячила парящая световая стрелка — их загадочный проводник в лабиринтах Хрустальной Горы. Оставалось лишь следовать за ней, хотя, как случалось уже не раз, она могла завлечь к еще более страшным опасностям.

Элвин оглянулся, чтобы проверить, здесь ли все его спутники. Сразу за ним шла Алистра, неся шар, заполненный холодным, немеркнущим светом, озарившим с начала путешествия уже столько всего удивительного и ужасного. Бледное свечение заливало узкий коридор и расплескивалось по блестящим стенам. Пока хватало энергии, путь был виден, и видимых угроз удавалось избегать. Но, как слишком хорошо знал Элвин, в этих пещерах самые грозные опасности отнюдь не обязательно были видимыми.

За Алистрой, сгибаясь под тяжестью своих излучателей, брели Нарриллиан и Флоранус. На мгновение Элвин отвлекся и подумал: почему бы не снабдить излучатели нейтрализаторами гравитации. Он всегда задумывался над подобными вещами даже среди самых отчаянных приключений. И когда такие мысли посещали его сознание, окружающая действительность, дрогнув, куда-то исчезала, и за миром своих чувств он ощущал дыхание другого, совершенно отличного мира…

Коридор уперся в глухую стену. Не подвела ли стрела их опять? Но нет, не успели они приблизиться, как камень начал крошиться. Стену пронзило вращающееся металлическое копье; оно быстро расширилось в огромный винт. Элвин с друзьями отошли, ожидая, пока машина проложит себе путь в пещеру. Раздался оглушительный скрежет металла о камень. Он разнесся по недрам Горы и, без сомнения, пробудил всех кошмарных тварей. Подземоход проломил стену и замер. Открылась массивная дверь, появился Каллистрон, призывая их поторопиться. («Почему Каллистрон? — удивился Элвин. — Он-то что тут делает? «). Секундой позже они были уже в безопасности. Покачиваясь, машина двинулась вперед сквозь глубины земли.

Приключение заканчивалось. Скоро они, как всегда, окажутся дома, и все чудеса, ужасы и переживания будут в прошлом. Они были усталы и удовлетворены.

По наклону пола Элвин понял, что подземоход углубляется в землю. Наверное, Каллистрон знал, что делает, и именно этот путь и вел к дому. И все же жаль, однако…

— Каллистрон, — внезапно сказал он, — а почему бы нам не подняться? Ведь никто не знает, как в действительности выглядит Хрустальная Гора. Разве не замечательно было бы выйти где-нибудь на ее склоне, увидеть небо и всю землю вокруг. Мы пробыли под землей достаточно долго.

Не успев произнести эти слова, он ощутил их неуместность. Алистра сдавленно вскрикнула. По внутренним стенкам подземохода, как по воде, пошли волны, и за окружающими его металлическими панелями Элвин опять увидел тот, второй мир. Оба мира столкнулись; в их борьбе верх одерживал то один, то другой. И вдруг все кончилось. Чувство разрыва, разлома — и сон прекратился. Элвин снова был в Диаспаре, в своей собственной комнате, лежа в воздухе в полуметре от пола. Гравитационное поле защищало его от жесткого столкновения с грубой материей.

Он окончательно пришел в себя. Это и была реальность,

— и он отлично знал, что теперь последует.

Первой появилась Алистра. Она была скорее потрясена, чем раздражена, потому что очень любила Элвина.

— Элвин! — причитала она, глядя на него из стены, в которой зрительно материализовалась. — Это было такое восхитительное приключение! Зачем ты его испортил!

— Я сожалею. Я не хотел… я просто подумал, что было бы интересно…

Его прервало одновременное прибытие Каллистрона и Флорануса.

— Послушай, Элвин, — начал Каллистрон. — Ты уже в третий раз портишь сагу. Вчера ты поломал ход событий, пожелав выбраться из Долины Радуг. А позавчера ты все провалил, пытаясь вернуться к Началу в той временной линии, которую мы исследовали. Если ты не будешь соблюдать правил, то дальше путешествуй сам по себе.

Полный негодования, он исчез, забрав с собой Флорануса. Нарриллиан вообще не появлялся; наверное, был сыт по горло всей историей. Осталось только изображение Алистры, печально глядящей сверху вниз на Элвина.

Элвин наклонил гравитационное поле, встал на ноги и подошел к материализовавшемуся столику. На нем появилась чаша с экзотическими фруктами. Это была отнюдь не та пища, которую он намеревался вызвать, — сказывалось его смятенное состояние. Не желая выдавать ошибку, он взял наименее опасно выглядевший плод и осторожно надкусил его.

— Ну, — сказала Алистра наконец, — и как ты собираешься поступить?

— Я ничего не могу поделать, — ответил он угрюмо. — Я думаю, что эти правила — дурацкие. И как я могу помнить о них, живя в саге? Я просто поступаю так, как кажется естественным. А тебе разве не хотелось взглянуть на гору?

Глаза Алистры расширились от ужаса.

— Это же означало бы выйти наружу! — выдохнула она.

Элвин знал, что бессмысленно убеждать ее дальше. Здесь лежал барьер, разделявший его и всех прочих людей его мира, могущий обречь его на жизнь, полную тщетных надежд. Ему всегда хотелось выйти наружу — и во сне, и наяву. А в Диаспаре слово «наружу» для всех звучало невыразимым кошмаром. Его по возможности старались даже не произносить; это было нечто грязное и вредоносное. И даже Джезерак, наставник Элвина, не объяснял ему причину этого.

Изумленные, но ласковые глаза Алистры все еще следили за Элвином.

— Ты несчастлив, Элвин, — сказала она. — В Диаспаре не должно быть несчастливых. Разреши мне придти и побеседовать с тобой.

Элвин невежливо мотнул головой. Он знал, к чему это приведет; сейчас же он хотел быть один. Алистра исчезла из виду, вдвойне разочарованная.

«В городе, где живет десять миллионов человек, не с кем поговорить понастоящему» — подумал Элвин. Конечно, Эристон и Этания по-своему любили его. Но теперь срок их опекунства заканчивался, и они были рады предоставить ему самому устраивать свою жизнь и свои занятия. В последние годы, когда его расхождение с обыденностью становилось все более очевидным, он часто ощущал досаду своих родителей. Не на него — это бы он, вероятно, перенес и поборол, — а на судьбу, пославшую из миллионов горожан именно их встретить Элвина двадцать лет назад при выходе из Зала Творения.

Двадцать лет. Он помнил первый миг и первые услышанные им слова: «Добро пожаловать, Элвин. Я — Эристон, избранный твоим отцом. Вот Этания, твоя мать». Слова эти тогда ничего не означали, но в сознании отложились с безупречной четкостью. Он помнил также, как оглядел тогда свое тело. Теперь оно было выше на несколько сантиметров, но в остальном с момента рождения почти не изменилось. Почти взрослым вступил он в мир и практически таким же, не считая изменений в росте, останется еще тысячу лет, пока не придет время уйти из мира.

Этим первым воспоминаниям предшествовала пустота. Когда-нибудь, возможно, небытие настанет опять, но пока слишком рано было размышлять об этом. Его беспокоило другое.

Он вновь обратился мыслями к тайне своего рождения. Элвину не казалось странным, что он был создан в единый миг теми силами, которые овеществляли все остальное в его обыденной жизни. Нет, не это было тайной. Загадка, которую он не был в состоянии разрешить, которой никто ему не объяснял, заключалась в его необычности.

Особенный. Уникум. Слово было странным, печальным — и сознавать свою уникальность было странно и печально. Когда так говорили о нем — а ему часто доводилось слышать за своей спиной это слово — оно приобретало еще более зловещие оттенки.

Родители, наставник, все знакомые старались защитить его от правды, словно стремясь сохранить невинность его долгого детства. Но этому скоро придет конец: через несколько дней Элвин станет полноправным гражданином Диаспара, и все, что он только пожелает узнать, будет непременно сообщено ему.

Почему, к примеру, он не вписывается в саги? Среди тысяч форм развлечения, существовавших в городе, саги были особенно популярны. Вход в сагу не делал из его пассивным наблюдателем, как в несовершенных действах прежних времен, которые Элвин иногда смотрел. Он был активным участником, обладающим — по крайней мере так казалось — свободой выбора. События и сцены, служившие исходным материалом для приключений, могли быть подготовлены заранее давно забытыми художниками, но оказывались достаточно гибкими, допускали всяческие изменения. В эти призрачные миры в поисках отсутствующих в Диаспаре приключений можно было отправляться и со своими друзьями. И, пока длился сон, его нельзя было отличить от реальности. Кто, впрочем, мог быть уверен, что и сам Диаспар — не сон?

Саги, задуманные и записанные со времени основания города, были неисчерпаемы. Они затрагивали все чувства, обладали бесконечно изменчивыми тонкостями. Одни, популярные среди самых юных, были несложными повествованиями о приключениях и открытиях, другие — исследованиями психологических состояний, иные же — упражнениями в логике и математике, способными доставить изысканные наслаждения изощренным умам.

И тем не менее, вполне удовлетворяя друзей Элвина, у него самого саги оставляли чувство незавершенности. В них чего-то недоставало, несмотря на всю их многокрасочность, увлекательность, разнообразие тематики и мест действия.

Саги, в сущности, никуда не вели, — подумал он. Они всегда замыкались в узких рамках. В них отсутствовали широкие перспективы, просторные ландшафты, по которым тосковала его душа. И, главное, там никогда не было и намека на безмерность, в которой действительно развертывались деяния древнего человека

— на светоносную бездну между звездами и планетами. Художники, готовившие саги, были поражены той же странной фобией, что царила среди прочих обитателей Диаспара. Даже эти подставные приключения обязаны были происходить в уютных помещениях, в глубоких подземельях или в изящных маленьких долинах, скрытых горами от остального мира.

Тому было только одно объяснение. Когда-то давным-давно, может быть, еще до основания Диаспара, произошло нечто, не только подорвавшее любопытство и честолюбие Человека, но и изгнавшее его со звезд обратно, домой, под прикрытие крошечного замкнутого мирка в последнем городе Земли. Человек отказался от Вселенной и вернулся в искусственное чрево Диаспара. Жгучее, непобедимое стремление, некогда мчавшее его по Галактике и к туманным островам за ее пределами, полностью угасло. В течение бессчетных эпох ни один корабль не появлялся в Солнечной системе. Может быть, где-то среди звезд потомки Человека еще воздвигали империи и крушили солнца — Земле это было неизвестно и неинтересно.

Земле. Но не Элвину.

2

Комната была затемнена. Лишь одна из стен сияла наплывами и потоками цветов, переливавшимися в согласии с бурными грезами Элвина. Отчасти образ удовлетворил его — он просто влюбился в парящие горные цепи, вздымающиеся над морем. В этих возносящихся линиях были мощь и величие. Он долго разглядывал их и наконец загрузил в блок памяти визуализатора, чтобы сохранить на время работы над остальной частью картины. Тем не менее нечто неясное все время ускользало от него. Вновь и вновь он пытался заполнить пустые места. Прибор считывал сменяющиеся образы из его сознания и воплощал их на стене. Ничего путного не выходило. Контуры были расплывчатые и неуверенные, цвета грязные и унылые. Но, разумеется, и самый волшебный инструмент не был в состоянии помочь в поисках цели, неясной самому творцу.

Бросив свои труды, Элвин мрачно уставился на прямоугольник, который он старался заполнить прекрасными образами. Тот был на три четверти пуст. Поддавшись внезапному импульсу, он удвоил размеры уже созданного наброска и сместил его к центру картины. Но нет — это было бы слишком легким решением. Вся соразмерность исчезла. Хуже того — изменение масштаба выявило дефекты конструкции, отсутствие уверенности в этих на первый взгляд смело очерченных контурах. Все надо было начинать сначала.

— Все стереть, — приказал он машине.

Потухла голубизна моря, горы рассеялись подобно туману, и осталась лишь чистая стена. Словно и не было их никогда, словно они ушли в то забвение, что поглотило все моря и горы Земли еще за века до рождения Элвина.

Комнату вновь залил свет, и сияющий прямоугольник, на котором отображались видения Элвина, слился со своим окружением, превратившись в одну из стен. Но действительно ли это были стены? Любому, не знакомому с такими местами, это помещение показалось бы странным. Оно было абсолютно пустым, полностью свободным от мебели. Казалось, что Элвин стоит в центре сферы. Стены не отделялись от пола и потолка каким-либо заметным образом. Глазу не на чем было задержаться; зрение не могло подсказать, простирается ли окружающее Элвина пространство на метры или на километры. Возникало трудно преодолимое желание идти вперед с вытянутыми руками, чтобы нащупать реальные границы этого необычайного помещения.

Но именно такие комнаты и были домом для большей части человечества на протяжении значительного отрезка его истории. Элвину было достаточно сформулировать соответствующую мысль, чтобы стены превратились в окна с видом на любую точку города. Еще пожелание — и вечно скрытые машины заполнили бы комнату спроецированными изображениями любой необходимой мебели. И за последний миллиард лет вряд ли кто интересовался, реальны ли эти изображения. Уж во всяком случае они были не менее реальны, чем так называемое твердое вещество. А когда нужда в них отпадала, они снова возвращались в призрачный мир Банков Памяти города. Как и все прочее в Диаспаре, они никогда не изнашивались — и оставались бы вечно неизменными, если только хранимые образы не уничтожались сознательно. Элвин как раз частично перестраивал свою комнату, когда в его ушах раздался звук колокольчиков. Он сформулировал в уме сигнал разрешения, и стена, на которой он только что рисовал, вновь растворилась. Как он и ожидал, за стеной стояли родители, а чуть поодаль — Джезерак. Присутствие наставника указывало, что это не обычный семейный визит. Но и об этом он знал заранее.

Иллюзия была идеальной и не исчезла, когда Эристон заговорил. Элвину было хорошо, что в действительности Эристон, Этания и Джезерак разделены многими километрами. Строители города покорили пространство так же, как они подчинили время. Элвин даже не знал точно, где среди бесчисленных башенок и запутанных лабиринтов Диаспара живут его родители. Со времени его последнего «всамделишного» визита, оба успели переехать.

— Элвин, — начал Эристон, — исполнилось ровно двадцать лет с тех пор, как твоя мать и я впервые встретили тебя. Тебе известно, что это означает. Наше опекунство окончилось, и ты свободен делать все, что хочешь.

В голосе Эристона был след — но только след — печали. Значительно больше в нем было облегчения. Наверное, Эристон был доволен, что существовавшее на деле положение вещей приобретало законную основу. Элвин предвкушал свою свободу уже давно.

— Я понимаю все, — ответил он. — Я благодарен вам за заботу и я буду помнить о вас все мои жизни.

Это был формальный ответ. Он слышал эти слова так часто, что все их значение выдохлось, превратив их лишь в набор звуков без особого смысла. И все же выражение «все мои жизни», если призадуматься, было достаточно странным. Ему было более или менее известно, что за этим скрывается; теперь настало время знать точно. В Диаспаре было много непонятных вещей; многое следовало выяснить за предстоящие ему столетия.

На миг показалось, что Этания хочет заговорить. Она приподняла руку, потревожив радужную паутину своего платья, но потом, опустив ее, беспомощно обернулась к Джезераку. До Элвина наконец дошло, что его родители чем-то встревожены. Он быстро перебрал в памяти происшествия последних недель. Нет, в его недавних поступках не было ничего, могущего вызывать эту неуверенность, это чувство неясной тревоги, словно окутывающее Эристона и Этанию.

Джезерак, впрочем, отлично ориентировался в ситуации. Он вопросительно взглянул на Эристона и Этанию, с явным удовлетворением увидел, что им нечего больше сказать, и начал речь, которую подготовил уже годы назад.

— Элвин, — сказал он, — в течение двадцати лет ты был моим учеником. Я, как мог, старался научить тебя обычаям города и посвятить в принадлежащее и тебе наследие. Ты задавал мне много вопросов. Не на все у меня находился ответ. О некоторых вещах ты не был готов узнать, а многого я не знаю и сам. Теперь твоему младенчеству настал конец, детство же твое едва началось. Моим долгом остается направлять тебя, если тебе потребуется помощь. Лет за двести, Элвин, ты, может быть, и узнаешь кое-что о городе и его истории. Даже я, приближаясь к концу этой жизни, повидал менее чем четверть Диаспара и, вероятно, менее чем тысячную часть его сокровищ.

Во всем этом для Элвина не было ничего неизвестного, но Джезерака нельзя было торопить. Старик мог взирать на него, опираясь на всю разделявшую их пропасть веков. Его слова были отягощены безмерной мудростью, почерпнутой из долгого общения с людьми и машинами.

— Скажи мне, Элвин, — произнес он, — задавался ли ты когда-либо вопросом, где ты был перед своим рождением — перед тем, как увидел себя перед Этанией и Эристоном в Зале Творения?

— Я полагал, что был нигде — что я был лишь образом внутри разума города в ожидании своего явления на свет — вот как это.

Небольшая кушетка замерцала позади Элвина и сгустилась, став реальностью. Он присел на нее в ожидании дальнейших слов Джезерака.

— Конечно, ты прав, — последовал ответ. — Но это лишь часть истины, — и в действительности очень малая часть. До сих пор ты общался лишь с детьми своего же возраста, и они тоже не ведали правды. Скоро они ее вспомнят, ты же — нет. И мы должны подготовить тебя к этому. Уже более миллиарда лет, Элвин, человеческая раса живет в этом городе. С тех пор, как рухнула Галактическая Империя, и Пришельцы вернулись к звездам, он стал нашим миром. За стенами Диаспара нет ничего, кроме пустыни, о которой рассказывают наши легенды. О наших первобытных предках мы знаем мало. Они были короткоживущими существами и, как это ни странно, могли воспроизводить себе подобных без помощи банков памяти и организаторов материи. В сложном и, по-видимому, неконтролируемом процессе основные формы каждого человека попадали на хранение в микроскопические клеточные структуры, создаваемые внутри тела. Если ты этим заинтересуешься, биологи расскажут тебе подробнее. Впрочем, метод этот сейчас не представляет интереса, ибо оставлен на заре истории. Человеческое существо, как и любой другой объект, определяется своей структурой — своим образом. Образ человека, и тем более образ, определяющий сознание человека, невероятно сложен. Но Природа смогла поместить этот образ в крошечную, невидимую глазом клетку. То, что смогла осуществить Природа, смог и Человек — правда, по-своему. Мы не знаем, сколько для этого потребовалось времени. Может быть, миллион лет, — но что с того? Наши предки наконец научились анализировать и сохранять информацию, определяющую каждого конкретного человека и использовать эту информацию для воссоздания оригинала — подобно тому, как ты только что воплотил кушетку. Я полагаю, что такие вещи интересны тебе, Элвин, но описать, как именно это делается, я не смогу. Способ хранения информации не имеет значения: важна информация сама по себе. Она может быть в виде слов, записанных на бумаге, в виде череды магнитных полей, в виде картины электрических зарядов. Люди использовали все эти и многие другие методы хранения. Достаточно сказать, что уже очень давно они научились хранить сами себя — или, точнее, те бестелесные образы, из которых они могли бы воссоздаваться. Итак, это тебе уже известно. Таким образом, наши предки даровали нам практическое бессмертие, избежав проблем, связанных с упразднением смерти. Тысячу лет пребывания в одном теле достаточно для человека; к концу этого срока его сознание обременено воспоминаниями, и он желает лишь покоя — или нового начала. Уже скоро, Элвин, я начну готовиться к уходу из этой жизни. Я переберу мои воспоминания, выправлю их и отброшу те, которые не пожелаю сохранить. Затем я отправлюсь в Зал Творения, но через ту его дверь, которой ты не видел никогда. Старое тело прекратит существование, а вместе с ним исчезнет и сознание. От Джезерака останется лишь галактика электронов, замороженных в глубинах кристалла. Я буду спать без сновидений, Элвин. И однажды, может быть, через сто тысяч лет, я обнаружу себя в новом теле и встречусь с теми, кто будет избран моими опекунами. Они будут смотреть за мной, подобно тому как Эристон и Этания направляли тебя. Ибо сначала я ничего не буду знать о Диаспаре, и не буду помнить, кем был раньше. Воспоминания, однако, медленно возвратятся к концу моего младенчества и, опираясь на них, я двинусь через новый цикл моего бытия. Таков образ нашей жизни, Элвин. Все мы многократно были здесь прежде. Но поскольку интервалы небытия меняются, судя по всему, по случайным законам, теперешний состав населения никогда не повторится. Новый Джезерак будет иметь новых друзей, новые интересы, но и старый Джезерак — в той степени, в которой я пожелаю его сохранить, — все еще будет существовать. Это не все. В любое время, Элвин, лишь сотая часть граждан Диаспара живет и ходит по его улицам. Подавляющее большинство дремлет в Банках Памяти, ожидая нового призыва к активному бытию. Тем самым мы поддерживаем неразрывность и обновление, обладаем бессмертием — но не застоем. Я знаю, чему ты удивляешься, Элвин. Ты хочешь знать, когда же ты обретешь воспоминания о былых жизнях, как это ныне происходит с твоими друзьями. Таких воспоминаний у тебя нет, ибо ты уникален. Мы старались по возможности скрыть это от тебя, чтобы никакая тень не омрачала твоего детства. Впрочем, думаю, что часть правды ты уже угадал. Еще лет пять назад мы и сами ничего не подозревали, но теперь все сомнения отпали. Ты, Элвин, есть нечто, случавшееся в Диаспаре лишь раз десять, считая с самого основания города. Может быть, все эти века ты лежал спящим в Банках Памяти, но возможно и другое: ты был создан как раз двадцать лет назад в виде некоей случайной комбинации. Нам неизвестно: был ли ты с самого начала задуман создателями города, или же ты — феномен наших дней, не имеющий особой цели. Но вот что мы знаем: ты, Элвин — единственный из всего человечества, никогда не живший раньше. Говоря буквально, ты — первый ребенок, родившийся на Земле по меньшей мере за последние десять миллионов лет.

3

После того, как Джезерак и родители исчезли из виду, Элвин долго лежал, стараясь ни о чем не думать. Чтобы никто не мог прервать его транс, он замкнул комнату вокруг себя.

Он не спал: он никогда не испытывал потребности в сне. Сон принадлежал миру ночи и дня, здесь же был только день. Его транс был ближайшим возможным приближением к этому позабытому состоянию, способным — он знал это — помочь собраться с мыслями.

Он узнал не так уж много нового для себя: почти обо всем, сообщенном Джезераком, он так или иначе успел догадаться заранее. Но одно дело догадываться, совсем другое — получить неопровержимое подтверждение догадок.

Как отразится это на его жизни и отразится ли вообще? Элвин не был уверен ни в чем, а неуверенность для него была вещью необычной. Возможно, никакой разницы не будет: если он не сможет полностью приспособиться к Диаспару в этой жизни, он сделает это в следующей — или в какой-либо из дальнейших.

Но не успев додумать эту мысль, разум Элвина отверг ее. Пусть Диаспар достаточен для всего остального человечества. Для него — нет. Да, он не сомневался, что и за тысячу жизней не исчерпать всех чудес города, не испробовать всех возможных путей бытия. Он мог бы заняться этим, но никогда не получит удовлетворения, пока не совершит нечто более значительное.

Оставался лишь один вопрос: что же именно следует совершить?

Этот вопрос без ответа вывел его из состояния дремотной мечты. В таком беспокойном настроении он, однако, не мог оставаться дома. В городе было лишь одно место, способное дать покой уму.

Когда он шагнул в коридор, часть стены замерцала и исчезла; ее поляризовавшиеся молекулы отозвались на лице дуновением, подобным слабому ветерку. Он мог добраться до цели многими путями и без всяких усилий, но предпочел идти пешком. Комната его находилась почти на основном уровне города, и через короткий проход он попал на спиральный спуск, ведущий на улицу. Игнорируя движущуюся дорогу, он пошел по боковому тротуару. Это было достаточно эксцентрично — ведь идти предстояло несколько километров. Но ходьба, успокаивая нервы, нравилась Элвину. Да и кроме того, по пути можно было увидеть столько всего, что казалось глупым, имея впереди вечность, мчаться мимо самых свежих чудес Диаспара.

Дело было в том, что для художников города — а в Диаспаре каждый был в каком-то смысле художником — стало традицией демонстрировать последние творения вдоль краев движущихся дорог, чтобы прохожие могли восхищаться их трудами. Таким образом, за несколько дней все население обычно успевало критически оценить каждое заслуживающее внимания произведение и высказать мнение о нем. Конечный вердикт, автоматически записанный специальными устройствами, которые пока никому не удалось подкупить или обмануть (а таких попыток делалось немало), решал судьбу шедевра. Если голосов набиралось достаточно, его матрица поступала в память города, так что любой желающий в любое время мог стать обладателем репродукции, совершенно неотличимой от оригинала.

Менее удачные вещи либо разлагались обратно на составляющие элементы, либо находили пристанище в домах друзей художника.

Во время прогулки лишь одно произведение искусства показалось Элвину привлекательным. Оно было сотворено просто из света и отдаленно напоминало распускающийся цветок. Медленно вырастая из крошечного цветного зернышка, цветок раскрывался сложными спиралями и драпировками, затем внезапно сжимался и цикл повторялся вновь. Но точность повторения не была абсолютной: ни один цикл не был идентичен предыдущему. Элвин проследил несколько пульсаций, и все они, несмотря на единый основной образ, различались трудноопределимыми подробностями.

Он понимал, чем его привлек этот образец бесплотной скульптуры. Его расширяющийся ритм создавал впечатление пространства и даже прорыва. По этой же причине он вряд ли понравился бы многим соотечественникам Элвина. Он запомнил имя художника, решив связаться с ним при первой же возможности.

Все дороги, подвижные и замершие, оканчивались при подходе к парку — зеленому сердцу города. Здесь, внутри круга в три с лишним километра в поперечнике, сохранялась память о том, чем была Земля в дни, когда пустыня еще не поглотила все за исключением Диаспара. Вначале шел широкий пояс травы, затем невысокие деревья, становившиеся все гуще по мере продвижения вперед. Дорога постепенно шла вниз, так что при выходе из неширокой полосы леса за деревьями исчезали все следы города.

Широкий поток, преградивший Элвину путь, назывался просто Рекой. Он не не имел какого-либо иного имени и не нуждался в нем. Местами реку пересекали узкие мостики. Она обтекала парк по замкнутому кругу, кое-где расширяясь и превращаясь в небольшие заводи. Элвину не казалось необычным, что быстро текущий поток может замыкаться сам на себя, пробежав менее шести километров. В сущности, он даже не задумывался над тем, не течет ли где-то на некоторых участках своего круга Река вверх по склону. В Диаспаре встречались вещи куда более странные.

Дюжина молодых людей купалась в одном из небольших заливов, и Элвин остановился взглянуть на них. Многих он знал в лицо, а то и по имени, и на секунду даже подумал присоединиться к их развлечениям. Но отягощенный грузом мыслей, Элвин в конце концов отказался от этого намерения, и ограничился ролью зрителя.

Внешне нельзя было определить, кто из этих молодых горожан вышел из Зала Творения в этом году, а кто прожил в Диаспаре столько же, сколько и Элвин. Значительные колебания в росте и весе не были связаны с возрастом. Люди просто рождались такими. Вообще говоря, кто был выше, тот был и старше, но с достоверностью это правило можно было применять, лишь говоря о столетиях.

Лицо служило более надежным показателем. Некоторые из новорожденных были выше Элвина, но их взгляд отличался незрелостью, отражая чувство изумления внезапно открывшимся им миром. В их сознании все еще удивительным образом дремали бесконечные вереницы жизней, о которых им вскоре предстояло вспомнить. Элвин завидовал новорожденным, но не был уверен в том, что они действительно заслуживают зависти. Перворожденность была драгоценным даром, который никогда не повторится. Как это замечательно — впервые, словно в рассветной свежести, наблюдать жизнь. Если б только мог он разделить мысли и чувства с себе подобными!

Тем не менее физически он был вылеплен по тому же образцу, что и дети, плескавшиеся в воде. За миллиард лет, начиная с основания Диаспара, человеческое тело не менялось: ведь типовой облик был навечно заморожен в Банках Памяти города. Однако оно существенно изменилось, по сравнению с несовершенной исходной моделью; впрочем, большинство переделок были незаметны глазу. За свою долгую историю человек перестраивал себя неоднократно, стремясь уничтожить болезни, унаследованные телом.

Исчезли такие необязательные принадлежности, как ногти и зубы. Волосы остались только на голове, на теле же — отсутствовали. Но более всего человека Рассветных Веков поразило бы наверное, исчезновение пупка; его необъяснимое отсутствие дало бы много пищи для размышлений. Неразрешимой на первый взгляд могла бы оказаться проблема различения мужчины и женщины. Тем не менее было бы несправедливо считать, что разницы между полами больше нет. При соответствующих обстоятельствах мужественность любого мужчины в Диаспаре была бы вне сомнения; просто его снаряжение, пока оно не требовалось, было теперь более тщательно упаковано — внутренняя укладка была серьезным улучшением изначально созданного Природой неэлегантного и, по сути, рискованного устройства.

Правда, воспроизводство уже не было задачей тела: оно являлось слишком важным делом, чтобы оставить его на долю азартных игр с хромосомами вместо игральных костей. Все же, несмотря на то, что о зачатии и рождении не сохранилось даже воспоминаний, секс оставался. Ведь даже в древности с воспроизводством была связана едва ли сотая часть сексуальной активности. Исчезновение даже этой ничтожной части изменило характер человеческого общества, равно как и смысл слов «отец» и «мать» — но желание сохранилось, несмотря на то, что его утоление значило теперь не больше, чем любое другое телесное удовольствие.

Покинув резвых одногодок, Элвин продолжил путь к центру парка. Заросли низкого кустарника беспрестанно пересекались едва заметными тропинками, иногда нырявшими в тесные расселины между огромными замшелыми валунами. Навстречу попалась парившая среди ветвей машина в виде многогранника, размером не больше головы человека. В Диаспаре было множество разнообразных роботов; они держались незаметно и занимались при этом своими делами так эффективно, что увидеть хотя бы одного было редкостью.

Снова начался подъем: Элвин приближался к небольшому холмику точно в центре парка и, следовательно, всего города. Здесь препятствий и обходных путей стало меньше. Он ясно различал теперь вершину холма с венчающим ее простым зданием. Достигнув цели, слегка запыхавшийся Элвин прислонился к одной из розовых колонн, чтобы отдохнуть и окинуть взглядом пройденный путь.

Существуют архитектурные формы, которые никогда не изменятся, ибо достигли совершенства. Гробница Ярлана Зея могла бы быть творением создателей храмов самых ранних цивилизаций, хотя те не смогли бы даже вообразить, из какого материала она была сделана. Крыша была открыта небу, а единственное помещение

— выложено огромными блоками, лишь на первый взгляд напоминавшими настоящий камень. В течение целых геологических эпох многие миллиарды ног исходили этот пол вдоль и поперек, не оставив и следа на его непостижимо неподатливом веществе.

Взгляд создателя грандиозного парка и, как говорили некоторые, самого Диаспара был устремлен чуть вниз — словно он изучал планы, разложенные на коленях. На лице было странно ускользающее выражение, ставившее втупик столь многие поколения. Одни находили его не более чем досужим капризом скульптора, другим же казалось, что Ярлан Зей улыбается какой-то тайной шутке.

Загадочным было и все здание, поскольку в исторических хрониках города о нем ничего не говорилось. Элвин не вполне понимал смысл самого слова «Гробница». Вероятно, Джезерак мог бы разъяснить его: он любил коллекционировать позабытые слова и пересыпать ими свою речь, смущая собеседников.

С этой наблюдательной точки в центре взгляд Элвина, пересекая парк поверх деревьев, достигал города. Ближайшие здания находились почти в трех километрах отсюда, образуя невысокий пояс, полностью окружавший парк. За ними, ряд за рядом, располагались башни и террасы, составлявшие основной массив города. Они простирались на километры, все выше вздымаясь к небу, становясь все изощреннее, монументальнее, эффектнее. Диаспар был задуман как единое целое; он был одним могучим механизмом. И хотя его внешний облик подавлял своей сложностью, он был лишь намеком на скрытые чудеса технологии, без которых все эти грандиозные здания были бы безжизненными могильниками.

Элвин обозревал пределы своего мира. В пятнадцати-двадцати километрах отсюда, плохо различимые на таком расстоянии, лежали внешние обводы города, на которых, казалось, покоился небесный свод. Далее не было ничего — кроме гнетущей незаполненности пустыни, от которой человек очень скоро потерял бы рассудок.

Так почему же пустота эта притягивала его как никого другого из всех известных ему людей? Элвин не знал этого. Он глядел на разноцветные шпили и зубцы — нынешние границы владений человечества — словно ища ответа.

Он не находил его. Но в момент, когда сердце тосковало по недосягаемому, он сделал свой выбор.

Теперь он знал, как собирается поступить со своей жизнью.

4

От Джезерака помощи было мало, хотя его готовность к сотрудничеству превзошла тайные ожидания Элвина. За долгую карьеру наставника Джезераку не раз задавали подобные вопросы, и он не верил, что даже уникум вроде Элвина способен создать излишние неожиданности или поставить перед ним неразрешимые проблемы.

По правде говоря, в поведении Элвина начала проявляться некоторая эксцентричность, могущая впоследствии потребовать исправления. Он не столь полно, как следовало бы, погружался в невероятно изощренную социальную жизнь города или в фантастические миры своих друзей. Он не проявлял большого интереса к высшим мысленным сферам, хотя, вообще-то в его возрасте это было не удивительно. Более примечательной была его неопределенная любовная жизнь. От человека его возраста по крайней мере еще лет сто нельзя было ждать установления относительно постоянного партнерства, — и все же мимолетность его любовных связей уже успела принести ему известность. Они были интенсивными

— но ни одна из них не протянулась более нескольких недель. Элвин, казалось, не способен был по-настоящему интересоваться двумя вещами зараз. Бывали времена, когда он самозабвенно присоединялся к эротическим забавам своих сверстников или исчезал на несколько дней с партнершей по собственному выбору. Но это настроение проходило и наступали длительные периоды, во время которых он как будто полностью терял интерес к тому, что в его возрасте должно было быть основным занятием. Это, вероятно, было плохо для него, и уж точно — для брошенных возлюбленных, потерянно бродивших по городу и находивших другие утешения спустя необычно долгое время. Алистра, как казалось Джезераку, как раз достигла этого горестного состояния.

Не то чтоб Элвин был бессердечен или неосмотрителен. В любви, как и во всем прочем он словно искал цель, которую не мог найти в Диаспаре.

Но ни одна из этих особых черт не беспокоила Джезерака. От единственного в своем роде следовало ожидать подобного поведения. В надлежащее время Элвин впишется в общую картину города. Любая, сколь угодно эксцентричная или блестящая индивидуальность не сможет повлиять на гигантскую инерцию общества, остающегося практически неизменным более миллиарда лет. Джезерак не просто верил в стабильность — он попросту не мог представить себе ничего иного.

— Проблема, беспокоящая тебя, очень старая, — сказал он Элвину, — но ты будешь удивлен, узнав, для сколь многих, принимающих все наше окружение как должное, она не только не представляет интереса, но даже как бы не существует. Действительно, некогда человечество занимало пространство, бесконечно превосходящее этот город. Ты видел кое-что из прежнего облика Земли — того, который он имела до пришествия пустынь и исчезновения океанов. Записи, которые тебе так нравится просматривать — древнейшее из всего, чем мы располагаем. Только в них показано, какой была Земля до появления Пришельцев. Полагаю, что немногие видели их: эти бескрайние, открытые пространства нам трудно созерцать. И даже Земля была, конечно, лишь песчинкой в Галактической Империи. Но провалы между звездами — это кошмар, которого человек в здравом рассудке представить не может. Наши предки пересекали их, отправившись на заре истории возводить Империю. Они пересекли межзвездные бездны в последний раз, когда Пришельцы загнали их обратно на Землю. Легенда гласит — но это лишь легенда — что мы заключили договор с Пришельцами. Они могли владеть Вселенной, раз уж так нуждались в ней, мы же удовлетворились миром, в котором родились. Мы соблюдали этот договор, позабыв пустые мечты нашего детства. И ты, Элвин, тоже позабудешь их. Люди, построившие этот город и задумавшие населяющее его общество, владычествовали не только над веществом, но и над сознанием. Они поместили в эти пределы все, что только могло когда-нибудь понадобиться человеческому роду — и были уверены, что мы никогда не покинем их. Физические препоны наименее важны! Возможно, существуют пути, ведущие из города, но я думаю, ты не пройдешь по ним слишком далеко, если даже и обнаружишь их. А если б тебе и удалась эта попытка — каков был бы результат? Твое тело не выдержит условий пустыни, где город больше не сможет защищать и оберегать его.

— Если выход из города существует, — медленно произнес Элвин, — что же помешает мне покинуть его?

— Это глупый вопрос, — сказал Джезерак. — Полагаю, ответ тебе уже известен.

Джезерак был прав, но в ином, не предусмотренном им самим смысле. Элвин действительно уже знал — или, точнее, он догадался. Ответ он получил от своих друзей: и в жизни, и в грезах, в приключениях, по ту сторону реальности, которые он разделял с ними. Они никогда не сумеют покинуть Диаспар; но Джезерак не подозревал, что принуждение, управлявшее их жизнями, не имело власти над Элвином. Элвин не знал, является ли его уникальность делом случая или же результатом какого-то древнего плана; но так или иначе, данное свойство его сознания было следствием именно этой уникальности. Интересно было бы узнать, сколько других способностей предстояло ему еще открыть в себе.

В Диаспаре никто не спешил, и это правило редко нарушалось даже Элвином. В течение нескольких недель он тщательно обдумывал проблему и провел немало времени в поисках самых ранних записей в исторических хрониках города. Потом, поддерживаемый невидимыми руками антигравитационного поля, он часами лежал, пока гипнопроектор раскрывал прошлое его сознанию. По окончании записи машинка расплывалась и исчезала, но Элвин еще долго покоился, глядя в никуда, прежде чем сквозь века вновь обратиться к реальности. Вновь и вновь перед его мысленным взором проходили бесконечные, более обширные, чем сами континенты, просторы бирюзовой воды, волны, накатывающиеся на золотистые берега. В ушах гремел прибой, застывший миллиард лет назад. Он вспоминал леса, степи и удивительных животных, некогда деливших с Человеком этот мир.

Этих древних записей сохранилось очень мало; обычно считалось (хотя никто и не знал, по какой причине), что некогда, между появлением Пришельцев и строительством Диаспара, все воспоминания о первобытной жизни были утрачены. Забвение было столь полным, что в его случайность верилось с трудом. За исключением нескольких хроник — возможно, чисто легендарных, человечество лишилось своего прошлого. Диаспару предшествовали просто века Рассвета. В это понятие были неразрывно вплетены первые люди, укротившие огонь, и первые, освободившие энергию атома, первые, построившие из бревна каноэ, и первые, достигшие звезд. По ту сторону провала времени все они были соседями. … Это путешествие Элвин намеревался повторить в одиночестве, но уединение в Диаспаре удавалось обеспечить не всегда. Только он собрался покинуть свою комнату, как натолкнулся на Алистру, даже не пытавшуюся притвориться, что она появилась здесь случайно.

До Элвина никогда не доходило, что Алистра прекрасна, ибо он никогда не видел человеческого уродства. Когда красота становится всеобщей, она теряет способность трогать сердца, и эмоциональное впечатление может произвести лишь ее отсутствие.

На миг Элвин был раздражен встречей, напомнившей о более не владевших им страстях. Он был еще слишком молод и самонадеян, чтобы чувствовать потребность в продолжительных отношениях, да и в более зрелом возрасте, ему было бы непросто установить их. Даже в самые интимные моменты барьер его уникальности вставал между ним и его возлюбленной. Несмотря на полностью сформированное тело, он был все еще ребенком и продолжал бы им оставаться в течение десятилетий, в то время как его друзья один за другим восстанавливали память о прошлых жизнях, оставляя его далеко позади. Ему уже приходилось наблюдать это, и потому он остерегался отдавать себя полностью, без оглядки, кому бы то ни было. Даже Алистра, казавшаяся сейчас такой наивной и безыскусной, скоро должна была обрести комплекс воспоминаний и талантов, превосходивших его воображение.

Впрочем, его легкое недовольство сразу прошло. Если Алистра пожелала его увидеть, то не было причины, чтоб помешать ей это сделать. Он не был эгоистом и не собирался, подобно скряге, скрывать от прочих обнаруженное только что ощущение. Напротив, из ее реакций он даже мог почерпнуть кое-что для себя.

Пока дорога-экспресс мчала их прочь из людного городского центра, Алистра — что было необычно — не задавала вопросов. Вдвоем они быстро протолкались к средней скоростной секции, даже не оглядываясь на чудеса вокруг, тем более — на лежащие под ногами. Инженер древности постепенно сошел бы с ума, пытаясь постигнуть, как твердая на вид дорога может по краям оставаться неподвижной и в то же время, по мере приближения к середине, двигаться со все возрастающей скоростью. Но для Элвина и Алистры существование веществ, имеющих в одном направлении свойства твердого тела, а в другом

— жидкости, казалось совершенно естественным.

Дома вокруг них становились все выше, как будто город наращивал бастионы против внешнего мира. Насколько непривычно было бы, подумал Элвин, если б вдруг стало возможно увидеть жизнь за этими громоздящимися стенами, будь они прозрачны. В окружающем его пространстве были разбросаны друзья, которых он знал, друзья, которых ему предстоит узнать, незнакомцы, которых он никогда не встретит. Последних, однако, будет очень мало — за свою жизнь он познакомится почти со всеми людьми Диаспара. Большинство из всех них окажутся сидящими в своих отдельных комнатах, но они не будут одиноки. Достаточно только захотеть, чтобы по желанию оказаться в обществе любого (исключая, конечно, физическое присутствие). Имея доступ ко всему, происходившему в воображаемых или реальных мирах со времени создания города, они могли не скучать. Для людей, чей рассудок был устроен таким образом, подобное существование являлось совершенно удовлетворительным. То, что оно было также абсолютно бесполезным, даже Элвин еще не уразумел.

С удалениям Элвина и Алистры от сердца города число людей на улицах медленно убывало. Когда они плавно остановились у длинной платформы из мрамора ярких расцветок, вокруг было совсем пусто. Они переступили через застывший водоворот вещества, где субстанция движущейся дороги возвращалась к своему истоку, и оказались перед стеной, пронизанной ярко освещенными туннелями. Элвин без колебания выбрал один из них и ступил внутрь, Алистра — за ним. Перистальтическое поле сразу же подхватило их и понесло вперед. С удобством откинувшись, они рассматривали окружающее.

Трудно было поверить, что они находятся в подземном туннеле. Искусство, использовавшее весь Диаспар под свои холсты, здесь было занято вовсю. Небеса над ними казались открытыми всем ветрам. Вокруг повсюду сверкали на солнце шпили города. Но это был не известный Элвину город, а Диаспар куда более ранних веков. Хотя большинство крупных строений были знакомыми, небольшие различия добавляли интереса всей сцене. Элвину хотелось задержаться, но никак не удавалось отыскать способ замедлить продвижение по туннелю.

Вскоре они плавно опустились в просторном эллиптическом зале, с окнами по всем сторонам. В них виделись дразнящие картины садов, усыпанных сверкающими цветами. Сады в Диаспаре все еще были, но эти существовали только в сознании задумавшего их художника. В теперешнем мире цветов, подобных этим, конечно, быть не могло.

Алистра была зачарована их красотой и явно полагала, что именно это и хотел показать ей Элвин. Он наблюдал за тем, как Алистра радостно перебегала от сцены к сцене, восторгаясь при каждом новом открытии. В полупустынных зданиях на периферии Диаспара были сотни подобных мест. Скрытые силы поддерживали в них все в полном порядке. Возможно, когда-нибудь жизненный прилив снова затопит их, — пока что же этот старинный сад был секретом, которым владели только они вдвоем.

— Нам надо идти дальше, — сказал наконец Элвин. — Это только начало. Он вошел в одно из окон, и иллюзия рухнула. За стеклом был не сад, а круглый туннель, резко загибавшийся кверху. В нескольких шагах позади он все еще видел Алистру, несмотря на то, что сам он не был ей виден. Она, нисколько не колеблясь, секундой позже оказалась в проходе рядом с ним.

Пол под их ногами медленно начал ползти вперед, словно жаждал вести их к цели. Они сделали несколько шагов, пока их скорость не стала такой большой, что дальнейшие усилия были бы напрасны.

Коридор все еще клонился вверх и на тридцати метрах изогнулся под прямым углом. Но это можно было постигнуть лишь логикой; для всех чувств ощущение соответствовало быстрой ходьбе по совершенно прямому коридору. То, что на деле они двигались прямо вверх в вертикальной шахте глубиной в сотни метров, не создавало у них никакого опасения: отказ поляризующего поля был непредставим.

Теперь коридор снова начал наклоняться «вниз» до тех пор, пока снова не согнулся под прямым углом. Бег пола неощутимо замедлялся и, наконец, остановился в длинном зале, увешанном зеркалами. Элвин знал, что здесь торопить Алистру бессмысленно. Дело было не только в том, что определенные женские черты остались неизменными со времен Евы; перед очарованием этого места не удержался бы никто. Насколько знал Элвин, нигде в Диаспаре не было ничего подобного. По прихоти художника только некоторые из зеркал отражали обстановку, какой она была в действительности — и даже они изменяли свое расположение, как был уверен в том Элвин. Прочие же, конечно, отражали что-то, но видеть себя расхаживающим среди вечно изменчивого, совершенно воображаемого окружения было несколько ошарашивающе.

Иногда в мире за зеркалом были бродящие туда-сюда люди, и не раз Элвину попадались знакомые лица. Впрочем, он хорошо понимал, что видит не известных ему в этом существовании друзей. Сквозь сознание неизвестного мастера он смотрел в прошлое, наблюдая предыдущие воплощения людей, существующих в сегодняшнем мире. Напоминая о собственной уникальности, его огорчала мысль, что сколько бы он не ждал перед этими меняющимися видами, он никогда не встретит древнее эхо себя самого.

— Знаешь ли ты, где мы находимся? — спросил Элвин у Алистры, когда она завершила обход зеркал.

Алистра покачала головой.

— Где-то у края города, я полагаю, — ответила она беззаботно. — Мы, видно, проделали большой путь, но я не представляю, насколько мы удалились.

— Мы в Башне Лоранна, — пояснил Элвин. — Это одна из высочайших точек Диаспара. Пойдем, я покажу тебе…

Он взял Алистру за руку и повел ее из зала. Здесь не было заметных глазу выходов, но в некоторых местах узор на полу указывал на боковые коридоры. При подходе к зеркалам в этих точках отражения как бы расплывались в светящуюся арку, через которую можно было ступить в другой коридор.

Алистра окончательно потеряла счет всем изгибам и поворотам, когда они наконец вышли в длинный, совершенной прямой туннель, продуваемый холодным постоянным ветром. Он простирался горизонтально на сотню метров в обе стороны, и у его дальних концов виднелись крошечные круги света.

— Мне здесь не нравится, — пожаловалась Алистра. — Холодно.

Вероятно, она никогда не испытывала настоящего холода в своей жизни. Элвин почувствовал себя виноватым. Ему следовало предупредить, чтобы она взяла с собой плащ — и хороший, ибо вся одежда в Диаспаре служила чистым украшением и как защита от холода никуда не годилась. Поскольку ее дискомфорт был полностью его виной, он протянул ей свой плащ, не сказав ни слова. В этом не было и следа галантности: равенство полов было полным слишком долго для того, чтобы выжили подобные условности. Будь ситуация обратной, Алистра отдала бы свой плащ Элвину, и он машинально принял бы его.

Идти вдоль потока ветра было не столь уж неприятно, и они быстро достигли края туннеля. Изящная каменная решетка с широкими прорезями не давала пройти дальше, да это и не было нужно: они стояли у края пропасти. Огромный воздухопровод выходил на отвесный край башни, и под ними был вертикальный обрыв метров в четыреста. Они были высоко над внешними обводами города, и немногие в этом мире имели возможность так видеть простиравшийся перед ними Диаспар.

Вид был обратный тому, что Элвин наблюдал из центра парка. Внизу простирались концентрические волны камня и металла, опускавшиеся километровыми шагами к сердцевине города. Вдалеке, частично скрытые башнями, виднелись поля, деревья, вечно текущая по кругу река. А еще дальше вновь громоздились, поднимаясь к небу, бастионы Диаспара.

Стоя рядом с ним, Алистра рассматривала панораму с удовольствием, но без особого удивления. Она видела город бессчетное число раз с других, почти столь же выгодно расположенных точек — и со значительно большим комфортом.

— Вот наш мир, весь, целиком, — сказал Элвин. — Теперь я хочу показать тебе кое-что еще.

Отойдя от решетки, он направился к удаленному световому кругу в дальнем конце туннеля. Ветер обдавал холодом его его легко одетое тело, но Элвин едва замечал это неудобство, продираясь через поток воздуха.

Он прошел лишь немного и понял, что Алистра даже не пытается идти за ним. Она стояла и смотрела ему вслед. Ее позаимствованный плащ бился на ветру, одна рука слегка прикрывала лицо. Элвин увидел, как дрогнули ее губы, но слова не долетали до него. Сперва он оглянулся с изумлениям, затем с нетерпением, смешанным с жалостью. То, что говорил Джезерак, было правдой. Она не могла последовать за ним. Она поняла смысл этого удаленного светового пятна, сквозь которое в Диаспар врывался ветер. Позади Алистры был знакомый мир, полный чудес, но свободный от неожиданностей, плывущий по реке времени, подобно сверкающему, но плотно закрытому пузырьку. Впереди, отстоя от нее не более чем на несколько шагов, была голая пустыня — необитаемый мир — мир Пришельцев.

Элвин вернулся к ней и с удивлением обнаружил, что она вся дрожит.

— Чего ты боишься? — спросил он. — Мы по-прежнему в Диаспаре, в полной безопасности. Ты же выглянула из того окна позади нас, — значит, можешь выглянуть и из этого тоже!

Алистра уставилась на него, словно он был неким монстром. В сущности, по ее меркам он был им.

— Я не могу этого сделать, — сказала она наконец. — Даже при одной мысли об этом мне становится холоднее, чем от ветра. Не ходи дальше, Элвин!

— В этом нет никакой логики! — безжалостно настаивал Элвин. — Ну чем тебе повредит, если ты дойдешь до конца этого коридора и посмотришь наружу? Там необычно и одиноко, но ничего страшного нет. Наоборот, чем дольше я смотрю, тем более прекрасным мне…

Алистра не дослушала его. Она повернулась на каблуках и бросилась вниз по тому скату, что доставил их в этот туннель. Элвин не пытался остановить ее. Навязывать другому свою волю было плохим тоном. Убеждения же, как он видел, были совершенно бесполезны. Он знал, что Алистра не остановится, пока не вернется к своим друзьям. Ей не грозила опасность затеряться в лабиринтах города: она без труда могла найти обратный путь. Инстинктивное умение выпутываться из самых мудреных закоулков было лишь одним из многих достижений Человека, начавшего жить в городах. Давно исчезнувшие крысы вынуждены были приобрести подобные же навыки, когда покинув поля, связали свою судьбу с человечеством.

Элвин помедлил секунду, словно в надежде на возвращение Алистры. Он не был удивлен ее реакцией — но лишь проявившейся неистовостью и иррациональностью. Искренне сожалея о ее бегстве он, однако, предпочел бы, чтоб она не позабыла при этом оставить плащ. Дело было не только в холоде. Непросто было пробиваться сквозь ветер, вдыхаемый легкими города. Элвин боролся и с потоком воздуха, и с той силой, что поддерживала его движение. Лишь достигнув каменной решетки и вцепившись в нее руками, он позволил себе расслабиться. Места едва хватало, чтобы просунуть голову в отверстие, и даже при этом поле зрения несколько ограничивалось, так как вход в туннель был несколько углублен в городскую стену.

И все же он видел достаточно. В сотнях метров под ним солнечный свет покидал пустыню. Лучи почти горизонтально пронизывали решетку, покрывая стены туннеля причудливой картиной из золотых бликов и теней. Прикрыв глаза от солнечного блеска, Элвин пристально рассматривал страну, где уже бесконечно многие века не ступала нога человека.

Он смотрел как бы на вечно застывшее море. Уходя на запад, километр за километром змеились песчаные дюны. Косое освещение резко выделяло их очертания. Тут и там капризы ветра выдули в песке причудливые водовороты и овражки. Иногда трудно было поверить, что эти скульптуры не созданы разумом. На очень большом расстоянии, так далеко, что его нельзя было даже оценить, виднелась гряда плавных, округлых холмов. Они разочаровали Элвина: он бы многое дал, чтобы воочию увидеть поднимающиеся ввысь горы старинных записей и собственных грез.

Солнце опустилось к краю холмов. Его покрасневший свет был смягчен пройденными в атмосфере сотнями километров. На его диске были видны два огромных черных пятна. Элвин знал из своих изысканий о существовании подобного явления; но был удивлен тем, что столь легко может наблюдать их. Они выглядели словно пара глаз, уставившихся на него, согнувшегося в своей смотровой щели; а ветер беспрестанно свистел в ушах.

Сумерек не было. С заходом солнца озера тени, лежавшие среди песчаных дюн, стремительно слились в одно громадное море тьмы. Цвета покидали небо; теплые красные и золотые тона вытекли прочь, оставив антарктически-синий, постепенно сгустившийся в ночь. Задержав дыхание, Элвин ждал момента, ведомого из всего человечества лишь ему — момента, когда оживет и затрепещет первая звезда.

С тех пор как он последний раз побывал в этом месте, прошло много недель, и он знал, что картина ночного небосвода должна была измениться. Но он не был готов впервые увидеть Семь Солнц.

Они не могли называться иначе: непрошенная фраза сама сорвалась с его губ. На последних следах закатного сияния они составляли крошечную, тесную и поразительно симметричную группу. Шесть из них были расположены в виде слегка сплющенного эллипса, который, как был уверен Элвин, на деле был точным кругом, слегка наклоненным к лучу зрения. Каждая из звезд имела свой цвет: он различил красную, голубую, золотую и зеленую, прочие оттенки ускользали от глаза. Точно в центре этого построения покоился одинокий белый гигант — ярчайшая звезда на всем доступном взору небе. Вся группа выглядела в точности как ювелирное изделие. Казалось невероятным, выходившим за все пределы законов случайности, чтобы природа могла измыслить столь идеальный образ.

Когда его глаза постепенно освоились с темнотой, Элвин различил огромную туманную вуаль, некогда именовавшуюся Млечным Путем. Она простиралась от зенита до горизонта, и ее складки окутывали Семь Солнц. Теперь, бросая им вызов, появились и другие звезды, но их случайные группировки только подчеркивали загадку этой идеальной симметрии. Как будто некая сила, сознательно противопоставив себя беспорядку природной Вселенной, поместила свой знак среди звезд.

Не более десяти раз Галактика обернулась вокруг своей оси с тех пор, как Человек впервые прошел по Земле. По ее собственным меркам это был лишь миг. Но за этот краткий период она изменилась полностью — изменилась намного больше, чем должна была бы при следовании естественному ходу событий. Грандиозные солнца, некогда пылавшие в расцвете молодости столь яростно, теперь чадили, доживая свою судьбу. Но Элвин никогда не видел небеса в их древней славе и не подозревал об утерянном.

Холод, пронизывающий до костей, погнал его обратно в город. Он оторвался от решетки и потер руки, разминаясь. Впереди, снизу туннеля, исходящий от Диаспара свет был столь ярок, что на секунду он был вынужден отвести взгляд. За пределами города были такие вещи, как день и ночь, — внутри же царил лишь вечный день. Когда Солнце покидало небосклон над Диаспаром, город заливал свет, так что никто даже не замечал исчезновения естественного освещения. Еще до того, как люди потеряли нужду во сне, они изгоняли тьму из своих городов. Единственной ночью, приходившей иногда в Диаспар, была редкая и непредсказуемая тьма, иногда опускавшаяся на парк и превращавшая его в место загадок и тайн.

Элвин медленно возвращался через зеркальный зал, разум его все еще был полон ночью и звездами. Он чувствовал воодушевление и подавленность одновременно. Казалось, нет способа когда-нибудь ускользнуть в эту огромную пустоту — и нет также рациональной причины сделать это. Джезерак заявил, что человек в пустыне скоро погибнет, и Элвин вполне мог верить ему. Возможно, однажды он и найдет путь покинуть Диаспар, но если он это и сделает, то заранее будет знать о скором возвращении. Достигнуть пустыни было бы замечательным развлечением, не более. Эту забаву ему не с кем было разделить, и она никуда бы его не привела. Но это, по крайней мере, стоило совершить, чтобы утолить душевную тоску.

Словно в нежелании возвращаться в обычный мир, Элвин задержался среди отражений прошлого. Стоя перед одним из огромных зеркал, он наблюдал за сценами, появлявшимися и исчезавшими в его глубинах. Какой бы механизм ни создавал эти образы, он управлялся его присутствием и, до некоторой степени, и его мыслями. Когда он впервые входил в помещение, зеркала всегда были пусты, но стоило пройтись перед ними, как они заполнялись действием.

Он будто бы стоял посреди широкой открытой площади, которую он в действительности никогда не видел, но, вероятно, существовавшей где-то в Диаспаре. Она была необычно людной; происходило что-то вроде митинга. Двое мужчин на приподнятой платформе вежливо дискутировали, а их сторонники стояли вокруг, вмешиваясь время от времени. Полное молчание добавляло очарования происходящему, ибо воображение немедленно вступало в работу, снабжая сцену соответствующими звуками. Что они обсуждали? Элвин замечтался. Возможно, это была не реальная сцена из прошлого, а чисто придуманный эпизод. Тщательно выверенное расположение фигур, их слегка церемонные жесты делали ее чуть-чуть слишком изящной для обычной действительности.

Он рассматривал лица в толпе, разыскивая кого-нибудь знакомого. Здесь не было никого из его друзей, но, может быть, он смотрел на товарищей, которых встретит лишь в будущих веках. Как много возможных вариантов человеческого облика вообще могло существовать? Число было огромным, но все же конечным, особенно если исключить все неэстетичные комбинации. Люди в зеркале продолжали свои давно позабытые дебаты, игнорируя изображение Элвина, стоявшего среди них неподвижно. Моментами было очень трудно отделаться от мысли, что он и сам является частью сцены

— настолько безупречной была иллюзия. Когда кто-нибудь из призраков в зеркале проходил за Элвином, то исчезал из виду в точности как настоящий; если же кто-либо заходил вперед, то в свою очередь закрывал Элвина.

Он уже собрался уходить, когда заметил необычно одетого человека, стоящего чуть поодаль от основной группы. Его поведение, одежда, словом, все в нем выглядело несколько не на своем месте в этом собрании. Он искажал картину: как и Элвин, он был анахронизмом.

Он представлял из себя, однако, нечто гораздо большее. Он был реален и с несколько загадочной усмешкой смотрел на Элвина.

5

За свою короткую жизнь Элвин повстречал лишь ничтожную часть обитателей Диаспара. Поэтому он не был удивлен, увидев перед собой незнакомца. Удивился же он скорее самой возможности столкнуться с кем-либо реальным в этой покинутой башне, у самой границы неведомого.

Он повернулся спиной к зеркалу и уставился на человека, нарушившего его уединение. Опередив его, тот сам обратился к нему:

— Ты, я полагаю, Элвин. Обнаружив, что кто-то приходит сюда, я сразу должен был сообразить, что это ты.

Этими словами он явно не собирался обидеть Элвина: он просто констатировал факт, и Элвин правильно понял его. Элвин не удивился и тому, что его узнали: нравилось это ему или нет, но его особенность и связанные с ней нераскрытые потенции сделали его известным всему городу.

— Я Хедрон, — продолжал незнакомец, словно это все объясняло. — Меня называют Шутом.

Элвин выглядел смущенно, и Хедрон пожал плечами в притворном огорчении.

— Ах, вот она, слава! Впрочем, ты молод, и за время твоей жизни шуток не происходило. Твое невежество простительно.

В Хедроне было нечто живительно необычное. Элвин покопался в памяти, стараясь прояснить смысл странного слова «Шут». Оно пробуждало какие-то отдаленные и малопонятные ассоциации. В сложной социальной структуре города было много подобных титулов, и чтобы изучить их, понадобилась бы целая жизнь.

— А ты часто приходишь сюда? — ревниво спросил Элвин.

Он привык рассматривать Башню Лоранна как свою личную собственность и слегка досадовал, что ее чудеса известны кому-то еще. Интересно знать, однако, смотрел ли Хедрон хоть раз на пустыню, видел ли тонущие на Западе звезды?

— Нет, — сказал Хедрон, словно отвечая на его невысказанные вслух мысли. — Я никогда раньше здесь не был. Но узнавать о необычных происшествиях в городе — мое развлечение, а с тех пор, как Башню Лоранна посещали в последний раз, прошло уже очень много времени.

Элвина слегка удивило, каким образом Хедрон узнал о его прежних визитах. Но он тут же перестал думать об этом. Диаспар был полон глаз, ушей и других, более тонких органов чувств, информировавших город обо всем происходящем в нем самом. Кто угодно, проявив достаточную заинтересованность, мог без труда найти способ подключиться к этим каналам.

— Если даже в самом деле войти сюда — это необычный поступок, — сказал Элвин, продолжая словесную пикировку, — почему ты должен этим интересоваться?

— Потому что в Диаспаре, — ответил Хедрон, — необычное является моей прерогативой. Я давно выделил тебя; я знал, что мы однажды встретимся. Я тоже уникален: в своем роде. О нет, не так как ты: это не первая моя жизнь. Тысячи раз я выходил из Зала Творения. Но где-то там, в начале, я был избран Шутом, а в Диаспаре бывает не более одного Шута. Впрочем, большинство людей находит, что и одного много.

В речах Хедрона была ирония, по-прежнему вызывавшая у Элвина растерянность. Задавать в упор вопросы личного характера не считалось признаком хорошего тона, но ведь Хедрон, в конце концов, сам затронул эту тему.

— Я сожалею о своем невежестве, — сказал Элвин. — Но кто такой Шут, и что он делает?

— Ты спрашиваешь «что», — ответил Хедрон, — поэтому я начну с того, что расскажу тебе — «зачем». Это длинная история, но, думаю, тебе будет интересно.

— Мне все интересно, — сказал Элвин сущую правду.

— Очень хорошо. Люди — если только это были люди, в чем я иногда сомневаюсь, — задумавшие Диаспар, должны были разрешить невероятно сложную проблему. Диаспар — это не просто машина; как тебе известно, это живой и к тому же бессмертный организм. Мы так пообвыклись в нашем обществе, что не можем осознать, насколько странным оно представлялось нашим первым предкам. Мы видим здесь крошечный, замкнутый мир, неизменный во всем, кроме мелочей, — и тем не менее век за веком он сохраняет идеальную стабильность. Время его существования, вероятно, превысило длительность всей прежней истории человечества. Однако в той истории были — по крайней мере так принято считать — многие тысячи самостоятельных культур и цивилизаций, продержавшихся какое-то время, а затем исчезнувших. Как Диаспар достиг свой необычайной стабильности?

Элвин был озадачен тем, что можно спрашивать о таких элементарных вещах, и его надежда узнать что-то новое начала таять.

— С помощью Банков Памяти, естественно, — ответил он. — Диаспар всегда состоит из одних и тех же людей, пусть даже состав населения меняется, когда их тела конструируются или разрушаются.

Хедрон покачал головой.

— Это ничтожно малая часть истины. Из тех же самых людей можно построить много разнообразных видов общества. Я не могу этого доказать или привести прямые свидетельства, но я убежден в этом. Творцы города не просто ограничили численность его населения; они ограничили также законы, управляющие поведением людей. Мы редко осознаем существование этих законов, но подчиняемся им. Диаспар — это замороженная культура, способная изменяться лишь в узких пределах. Банки Памяти хранят, помимо наших тел и личностей, еще много других вещей. Они хранят образ самого города, удерживая на своем месте каждый атом, оберегая его от перемен, вносимых временем. Взгляни на эту мостовую: она уложена миллионы лет назад, и по ней прошло бессчетное множество ног. Видишь ли ты хоть малейший признак износа? Незащищенное вещество, хотя бы и алмазной твердости, уже давным-давно было бы истерто в пыль. Но пока будет доставать энергии на работу Банков Памяти, пока содержащиеся в них матрицы будут контролировать образ города, физическая структура Диаспара не изменится.

— Но ведь какие-то изменения были, — запротестовал Элвин.

— Многие здания со времен постройки города были разобраны, вместо них воздвигнуты новые.

— Конечно. Но только путем сброса информации, хранящейся в Банках Памяти, и установки затем новых образов. В общем, я упомянул обо всем этом только для того, чтобы продемонстрировать, как город сохраняет себя физически. Вся суть в том, что в Диаспаре есть аналогичные машины, сохраняющие нашу социальную структуру. Они следят за всеми изменениями и корректируют их прежде, чем те станут слишком заметными. Как они это делают? Я не знаю. Может быть, они отбирают тех, кто появляется из Зала Творения. Может быть, они подправляют образы наших личностей: мы-то думаем, что обладаем свободой воли, но как можно быть в этом уверенным? Так или иначе, проблема была решена. Диаспар выжил и невредимым прошел сквозь века, подобно огромному кораблю, несущему в качестве груза все, что уцелело от человеческого рода. Это — грандиозный успех социальной инженерии. Другой вопрос — стоило ли все это затевать? Но одной стабильности недостаточно. Она слишком легко ведет к застою, а затем и к упадку. Конструкторы города предприняли тщательно рассчитанные шаги, чтобы избежать этого. Правда, опустевшие дома вокруг нас указывают, что они преуспели не полностью. Я, Шут Хедрон, есть часть этого плана. Возможно, лишь крошечная часть. Мне нравится думать иначе, но удостовериться в обоснованности своей мечты я никогда не смогу.

— И что собой представляет твоя часть? — спросил Элвин, все еще не до конца понимая собеседника и начиная слегка раздражаться.

— Ну, скажем, я вношу в город рассчитанное количество беспорядка. Если б я попытался объяснить свои действия, то разрушил бы всю их эффективность. Суди по мне по моим деяниям, хотя бы и немногим, а не по моим словам, хотя бы и многим.

Элвин никогда не встречался с кем-либо, напоминавшим Хедрона. Шут был настоящей личностью — человеком действия, на голову превосходящим уровень общего единообразия, типичный для Диаспара. И хотя надежда разобраться, в чем именно заключались его обязанности и как он их выполнял, рассеялась, это было не столь важно. Главное заключалось в том, почувствовал Элвин, что появился кто-то, с кем он может поговорить (когда тот сделает перерыв в монологе), и кто способен дать ответы на самые насущные, давно назревшие вопросы.

Они вместе направились обратно по коридорам Башни Лоранна и вышли наружу близ опустевшей движущейся дороги. Только теперь Элвин сообразил, что Хедрон ни разу не поинтересовался: что же он делал там, на краю неизвестности. Он подозревал, что Хедрон уже знал это и был заинтригован, но не удивлен. Интуиция подсказала Элвину, что удивить Хедрона будет очень непросто.

Они обменялись индексами, чтобы иметь возможность при желании связаться друг с другом. Элвин в нетерпении ожидал новой встречи с Шутом, одновременно слегка опасаясь, что его общество окажется утомительным при слишком длительном контакте. К тому же он хотел предварительно узнать, что могут рассказать о Хедроне его друзья и, в частности, Джезерак.

— До следующей встречи, — сказал Хедрон и попросту исчез.

Элвин был несколько обескуражен. Встречаясь с кем-либо не во плоти, а в виде спроецированного изображения, житель Диаспара, следуя правилам хорошего тона, предупреждал собеседника об этом с самого начала — иначе тот, ничего не подозревая, мог попасть в весьма невыгодное положение. Вероятно, Хедрон все время спокойно сидел дома — где бы его дом ни находился. Номер, который он дал Элвину, гарантировал лишь, что все сообщения достигнут его, но не содержал информации о его местожительстве. Это, по крайней мере, соответствовало обычаям. С индексными номерами можно было вести себя достаточно свободно; фактический же адрес открывали лишь самым близким друзьям.

Возвращаясь в город, Элвин раздумывал над всем услышанным от Хедрона о Диаспаре и его социальном устройстве. Примечательно, что он никогда не встречал недовольных своим образом жизни. Диаспар и его обитатели были задуманы как части единого генерального плана; они составляли идеальный симбиоз. На протяжении своих долгих жизней диаспарцы никогда не скучали. Хотя их город был по меркам прежних веков очень мал, его сложность превосходила всякую меру, а количество сокровищ и всяких диковин было беспредельным. Здесь Человек собрал все плоды своего гения, все, что удалось спасти из руин прошлого. Говорили, что все некогда существовавшие города сыграли свою роль в становлении Диаспара; до появления Пришельцев его название уже было известно во всех мирах, утерянных позднее человеком. В строительство Диаспара был вложен весь опыт, все искусство Империи. Когда же великие дни подошли к концу, гении прошлого реформировали город и поручили его машинам, сделав Диаспар бессмертным. Если даже все уйдет в небытие — Диаспар будет жить и нести потомков Человека невредимыми по течению времени.

Люди в Диаспаре не достигли ничего, кроме возможности выжить, и были удовлетворены. Они могли заняться миллионом вещей, чтобы заполнить промежуток времени от момента выхода почти взрослых тел из Зала Творения, до часа возвращения лишь слегка постаревших организмов в Банки Памяти города. В мире, где все мужчины и женщины обладали разумом, некогда осенявшим лишь гениев, не было опасности заскучать. Наслаждений, доставляемых беседой и аргументацией, тончайших формальностей в области социальных контактов — этого уже было достаточно, чтобы занять немалую часть жизни. А помимо этого, бывали еще большие формальные дебаты, когда весь город зачарованно внимал проницательнейшим умам, сталкивавшимся в поединке или дерзавшим штурмовать такие вершины философии, которые никогда не покорятся, но и вызов, брошенный ими, никогда не потускнеет.

Не было мужчины или женщины без какого-нибудь всепоглощающего интеллектуального занятия. Эристон, к примеру, проводил немалую часть времени в длительных диалогах с Центральным Компьютером. Последний, фактически управляя городом, имел тем не менее досуг для десятков одновременных дискуссий со всеми осмелившимися померяться с ним разумом. Уже триста лет Эристон пытался построить логический парадокс, который машина не смогла бы разрешить. Впрочем, на серьезный прогресс в этом занятии он рассчитывал только спустя несколько жизней.

Интересы Этании были скорее эстетического рода. Она сперва набрасывала, а затем с помощью организаторов материи конструировала трехмерные переплетенные фигуры такой красоты и сложности, что они представляли собой, в сущности, исключительно серьезные топологические проблемы. Ее работы можно было видеть по всему Диаспару, а некоторые из них были вделаны в пол больших хореографических залов и использовались в качестве основы для создания новых балетных произведений и танцевальных мотивов.

Человеку, лишенному интеллекта, достаточного для постижения всех тонкостей подобного времяпрепровождения, оно показалось бы сухим и бесплодным. Но в Диаспаре любой был способен понять хотя бы что-нибудь из того, что пытались делать Эристон и Этания; более того — любой житель Диаспара имел собственное, столь же увлекательное и всепоглощающее занятие.

Атлетика и разнообразные другие виды спорта, включая те, что появились после овладения гравитацией, украшали жизнь молодежи в течение первых столетий. В сфере приключений и тренировки воображения все, чего только можно было пожелать, обеспечивали саги. Они были неизбежным финалом той борьбы за реалистичность, которая началась в пору, когда люди стали воспроизводить движущиеся картинки и записывать звуки, а затем использовать эти методы для воплощения сцен из подлинной или выдуманной жизни. Безупречная иллюзия в сагах достигалась тем, что все чувственные впечатления поступали непосредственно в сознание, а любые противоречившие им ощущения отбрасывались. Погрузившись в транс, зритель на все время приключения абстрагировался от действительности; поистине он жил во сне, будучи убежден, что бодрствует.

В мире порядка и стабильности, в мире, основные черты которого оставались неизменными миллиард лет, неудивителен был, наверное, всепоглощающий интерес к играм, основанным на случайности. Издавна человечество было зачаровано тайной падающих костей, раскладки карт, вращения рулетки. В своей низшей стадии интерес этот основывался на чистой алчности; в мире же, где каждый мог располагать всем, чувство алчности, конечно же, абсолютно отсутствовало. Но даже без этого случайность сохранила чисто интеллектуальное очарование, служа успокоением для самых изощренных умов. Машины, ведущие себя совершенно случайным образом, события, результат которых никогда нельзя предсказать независимо от объема имеющейся информации — от всего этого философ и игрок получали равное наслаждение.

И, наконец, для всех людей оставались еще объединенные вместе миры любви и искусства. Объединенные — ибо любовь без искусства есть просто утоление желания, а искусством нельзя наслаждаться, если подходить к нему без любви.

Люди искали красоту во многих формах — в последовательностях звуков, в линиях на бумаге, в поверхностях камня, в движениях человеческого тела, в оттенках, размещенных в пространстве. В Диаспаре продолжали жить все эти средства, равно как и другие, добавившиеся к ним за века. Но кто бы мог знать с уверенностью — открыты ли уже все возможности искусства? имеет ли оно какой-нибудь смысл вне человеческого сознания?

И то же было справедливо для любви.

6

Джезерак неподвижно сидел, окруженный хороводом цифр. Первая тысяча простых чисел в двоичной системе, используемой для арифметических вычислений со времени изобретения электронных компьютеров, по порядку проходила перед ним. Проползали бесконечные шеренги нулей и единиц, разворачивая перед глазами Джезерака полный набор всех чисел, не имевших других делителей, кроме единицы и их самих. В простых числах была тайна, вечно привлекавшая Человека, и они недаром удерживали его внимание.

Джезерак не был математиком, хотя иногда ему хотелось верить в обратное. Все, что он мог делать — это отыскивать в бесконечной веренице простых чисел особые связи и правила, которые усилиями более одаренных людей могли быть потом обращены в общие законы. Он мог подметить, как именно ведут себя числа, но был не в состоянии объяснить — почему. Продираться через арифметические джунгли было для него развлечением, и иногда ему удавалось обнаружить занятные подробности, ускользнувшие от более опытных исследователей.

Он составил матрицу всех возможных целых и пустил свой компьютер нанизывать на ее поверхность простые числа, подобно бусинкам в узлах сети. Джезерак делал это уже сотни раз и ничего нового пока не извлек. Но ему нравилось смотреть, как изучаемые им числа разлетаются по всему спектру целых, не подчиняясь каким-либо видимым закономерностям. Он знал все уже открытые законы их распределения, но постоянно надеялся обнаружить новые. … Ему не стоило жаловаться, что его отвлекли. Для того, чтоб этого не случилось, достаточно было соответствующим образом настроить оповеститель. В его ушах послышался нежный звон, стена чисел задрожала, цифры слились вместе, и Джезерак вернулся в мир грубой действительности.

Он сразу же узнал Хедрона и не был особенно рад ему. Джезерак не хотел отвлекаться от своего размеренного образа жизни, а Хедрон являлся олицетворением непредсказуемости. Тем не менее Джезерак достаточно вежливо приветствовал гостя, стараясь не выказывать некоторой обеспокоенности.

В Диаспаре, при первой встрече — или даже при сотой — прежде чем перейти к делу, полагалось час или около того провести в обмене любезностями. Хедрон несколько расстроил Джезерака, проскочив эти формальности минут за пятнадцать, а затем заявил прямо, без обиняков:

— Я хотел бы поговорить с тобой об Элвине. Ты был его наставником, я полагаю.

— Совершенно верно, — ответил Джезерак. — Я еще встречаюсь с ним несколько раз в неделю — так часто, как он сам этого желает.

— Можешь ли ты утверждать, что он был способным учеником?

Джезерак тщательно обдумал этот непростой вопрос. Взаимосвязь «учитель

— ученик» была исключительно важной и являлась, в сущности, одной из фундаментальных основ диаспарской жизни. Каждый год в городе появлялось в среднем десять тысяч новых сознаний. Их прежние воспоминания были скрыты, и в течение первых двадцати лет все вокруг было для них новым и непонятным. Их следовало обучить правилам обращения с множеством машин и устройств, служивших опорой в повседневной жизни. И они должны были ясно представить свое место в наиболее сложно устроенном обществе из всех, когда-либо созданных Человеком.

Частично обучение осуществлялось парами, избранными в качестве родителей новых граждан. Отбор был случайным, а обязанности — не слишком обременительными. Эристон и Этания посвятили воспитанию Элвина не более трети своего времени, сделав все, что от них ожидали.

Обязанности Джезерака состояли в воспитании Элвина в более формальном смысле. Считалось, что родители обучат его, как вести себя в обществе и введут в непрестанно расширяющийся круг друзей; они были ответственны за характер Элвина, тогда как Джезерак — за его разум.

— Я нахожу, что ответить на твой вопрос весьма трудно, — произнес Джезерак. — В интеллекте Элвина, конечно, нет каких-либо недостатков, но ему безразлично многое из того, что, вообще говоря, должно было бы его интересовать. С другой стороны, он проявляет болезненное любопытство по отношению к темам, которых мы обычно не обсуждаем.

— К миру вне Диаспара, например?

— Да, но откуда ты знаешь об этом?

Хедрон секунду колебался, раздумывая, насколько он может доверять Джезераку. Он знал, что Джезерак добр и благонамерен, но знал также, что он связан общими для всех жителей Диаспара запретами — один лишь Элвин был от них свободен.

— Я догадался, — сказал он наконец.

Джезерак устроился поудобнее в глубинах только что созданного им кресла. Ситуация становилась интересной, и он хотел проанализировать ее по возможности полнее. Но вряд ли он сможет многое узнать, если только Хедрон не проявит желания сотрудничать.

Он должен был предвидеть, что Элвин когда-нибудь повстречает Шута — и последствия этой встречи будут непредсказуемыми. Шут был единственным человеком в городе, которого тоже можно было назвать эксцентричным — но даже его эксцентричность была запланирована творцами Диаспара. Очень давно было обнаружено, что без некоторой доли преступлений или беспорядков Утопия скоро сделается невыносимо унылой. Преступность, однако, по самой природе вещей не могла гарантированно сохраняться на оптимальном уровне, требуемом социальным равновесием. Если она разрешалась и регулировалась, то переставала быть преступностью.

Должность Шута и была решением, — на первый взгляд наивным, на деле же глубоко утонченным — найденным создателями города. Во всей истории Диаспара не нашлось и двухсот человек, наследственность которых делала их подходящими для этой необычной роли. Они имели определенные привилегии, защищавшие их от последствий их же деяний. Правда, были Шуты, переступившие черту и понесшие единственное наказание, которое Диаспар мог наложить — быть изгнанными в будущее еще до конца их текущего воплощения.

Изредка Шут неожиданно переворачивал весь город кверху дном какой-нибудь шалостью, которая могла быть не просто тщательно спланированной шуткой, но рассчитанной атакой на какие-либо общепринятые в данное время взгляды или образ жизни. С учетом всего этого, прозвище «Шут» казалось наиболее подходящим. В дни, когда еще существовали короли и дворы, при них состояли люди с очень похожими обязанностями, действовавшие в условиях подобной же безнаказанности.

— Будет лучше, — сказал Джезерак, — если мы будем откровенны друг с другом. Мы оба знаем, что Элвин — Единственный, что он никогда прежде не жил в Диаспаре. Возможно, ты лучше меня понимаешь, что под этим кроется. Я сомневаюсь, что в городе может произойти что-либо незапланированное, так что в его появлении должна быть некая цель. Достигнет ли он этой цели — в чем бы она ни заключалась — я не знаю. Не знаю я также, хороша она или плоха. Я не могу догадаться о ее сути.

— Предположим, что она касается чего-то вне города.

Джезерак понимающе улыбнулся: Шут, как и следовало ожидать, немного пошутил.

— Я объяснил ему, что там находится; он знает, что за пределами Диаспара нет ничего, кроме пустыни. Отведи его туда, если ты в состоянии: возможно, ты знаешь дорогу. Стоит ему увидеть действительность, и странности его рассудка, быть может, будут излечены.

— Я думаю, что он уже видел ее, — тихо произнес Хедрон.

Но это он сказал себе, а не Джезераку.

— Я не верю в то, что Элвин счастлив, — продолжал Джезерак. — У него не появилось подлинных привязанностей, и трудно ожидать, что они появятся, пока он страдает этой манией. Но, в конце концов, он очень молод. Он может перерасти это состояние и включиться в городскую жизнь.

Джезерак говорил так, убеждая сам себя; Хедрон сомневался в том, что он верит в свои слова.

— Скажи мне, Джезерак, — резко спросил Хедрон, — знает ли Элвин, что он не первый Уникум?

Джезерак опешил, потом принял слегка вызывающий вид.

— Я должен был сообразить, — сказал он гневно, — что это тебе может быть известно. Сколько Уникумов было за всю историю Диаспара? Не менее десятка?

— Четырнадцать, — ответил Хедрон без малейшей запинки. — Не считая Элвина.

— У тебя лучшие источники информации, чем те, которыми я располагаю, — сухо продолжал Джезерак. — Может быть, ты расскажешь мне, что стало с этими Уникумами?

— Они исчезли.

— Спасибо; об этом я уже знал. Вот почему я как можно меньше говорил Элвину о его предшественниках: это вряд ли помогло бы ему в его теперешнем настроении. Могу я положиться на тебя в этом вопросе?

— В настоящее время — да. Я хочу сам изучить его; тайны всегда привлекали меня, а в Диаспаре их слишком мало. Кроме того, я думаю, что Судьба может разыграть с нами шутку, по сравнению с которой все мои усилия будут выглядеть очень скромно. В случае, если это действительно произойдет, я хотел бы увериться, что присутствую в самой гуще событий.

— Тебе очень нравится изъясняться загадками, — мрачно сказал Джезерак. — Но чего именно ты ожидаешь?

— Сомневаюсь, чтобы мои догадки были ближе к истине, чем твои. Но я уверен вот в чем — ни ты, ни я и никто другой в Диаспаре не смогут остановить Элвина, когда тот решится действовать. Нам предстоят очень интересные столетия.

Когда изображение Хедрона скрылось из виду, Джезерак долго сидел неподвижно, позабыв свою математику. Над ним нависало небывалое ощущение чего-то угрожающего. На миг он даже решил затребовать аудиенции в Совете — но не будет ли это смешной возней вокруг пустяка? Возможно, вся эта история — лишь очередная сложная и непонятная шутка Хедрона, хотя и трудно было представить, почему именно он был избран ее целью.

Джезерак тщательно обдумывал это дело, рассматривая проблему со всех точек зрения. Примерно через час он пришел к весьма характерному решению.

Он подождет и посмотрит.

Элвин, не теряя времени, выяснял о Хедроне все, что мог. Джезерак, как обычно, явился основным источником информации. Старый наставник дал подробный отчет о своей встрече с Шутом и добавил немногое, известное ему об образе жизни Хедрона. В той мере, в какой это было осуществимо в Диаспаре, Хедрон был отшельником: никто не знал, где он жил и чем, в сущности, занимался. Последняя его выходка была вполне ребяческой затеей, и заключалась в том, что движущиеся дороги вдруг остановились, охваченные параличом. Это было пятьдесят лет назад; столетием раньше он выпустил на свободу на редкость отталкивающего дракона, который бродил по городу, пожирая все попадавшиеся работы наиболее популярного в ту пору скульптора. Когда однобокость гастрономических интересов зверя стала очевидной, автор скульптур в страхе скрылся и не появлялся до тех пор, пока чудовище не исчезло столь же загадочно, как и возникло.

Из этих рассказов ясно вырисовывалось одно — Хедрон должен был обладать глубокими познаниями относительно тех сил и механизмов, которые управляли городом. Он мог заставить их подчиниться своей воле в большей мере, чем это было доступно другим. Следовало предположить, что существовал контроль еще более высокого порядка, чтобы не позволить слишком амбициозным Шутам нанести постоянный и невосполнимый ущерб сложной структуре Диаспара.

Элвин принял всю эту информацию к сведению, но не сделал попыток связаться с Хедроном. Несмотря на обилие вопросов, которые Элвин мог задать Шуту, его упрямая независимость — возможно, наиболее уникальное из всех его качеств — заставляла Элвина пытаться выяснить все, что возможно, за счет своих собственных усилий. Он принялся осуществлять программу, которая могла занять целые годы. Но до тех пор, пока Элвин сознавал, что продвигается у цели, он был счастлив.

Как некий древний путешественник в незнакомой стране, он начал систематическое исследование Диаспара. Он проводил дни и недели, бродя по безлюдным башням на краю города в надежде отыскать где-нибудь выход во внешний мир. В ходе своих поисков он обнаружил дюжину огромных вентиляционных люков, открывавшихся высоко над пустыней, но все они были перегорожены. Впрочем, перспектива отвесного падения с почти километровой высоты сама по себе выглядела достаточно внушительным препятствием.

Он не нашел других выходов, хотя изучил тысячу коридоров и десять тысяч пустых помещений. Все эти здания были в том безупречном состоянии, которое населением Диаспара воспринималось как должное, как часть нормального порядка вещей. Иногда Элвину попадался бредущий робот, видимо, совершающий обход; в таких случаях он всегда пытался расспросить машину. Но расспросы были безрезультатны, поскольку ни одна из встреченных Элвином машин не была настроена на восприятие человеческой речи или мысли. Несмотря на то, что роботы знали о его присутствии, ибо вежливо отступали в сторону, давая проход, разговора не получалось.

Временами Элвин по нескольку суток не видел людей. Чувствуя голод, он заходил в какое-либо из жилых помещений и заказывал еду. Удивительные машины, о существовании которых он почти не думал, пробуждались к жизни после бесконечно долгой спячки. Хранимые в их памяти образы начинали мерцать, переходя грань действительного мира, управляя организацией вещества. И вот пища, приготовленная шеф-поваром сто миллионов лет назад, вновь становилась реальностью, дабы усладить вкус или просто насытить аппетит.

Заброшенность этого покинутого мира — пустой оболочки, окружающей живое сердце города — не тяготила Элвина. Он привык к одиночеству, даже находясь среди тех, кого называл своими друзьями. Эти рьяные поиски, поглощая всю энергию и все интересы, заставили его позабыть на время тайну своего происхождения и аномалии, отрезавшие его от себе подобных.

Изучив не более сотой части городских окраин, Элвин пришел к выводу, что зря тратит время. Это решение не было результатом нетерпения, а скорее свою роль сыграл здравый смысл. Элвин был готов в случае необходимости вернуться и завершить свою задачу, даже если б на это ушел весь остаток жизни. Он, однако, увидел достаточно, чтобы убедиться: если выход из Диаспара и существует, его найти нелегко. В бесплодных поисках он может зря истратить столетия, если не прибегнет к помощи более мудрых людей.

Джезерак недвусмысленно объяснил ему, что выхода из Диаспара он не знает и сомневается в его существовании. Опрошенные Элвином информационные машины тщетно рылись в своей почти неисчерпаемой памяти. Они могли рассказать ему все подробности истории города вплоть до начала ее регистрации — до барьера, за которым, навеки скрытые, лежали Века Рассвета. Но они не могли ответить Элвину на его простой вопрос — или же какая-то высшая сила запрещала им сделать это.

Ему придется снова повидать Хедрона.

7

— Ты не торопился, — сказал Хедрон, — но я знал, что рано или поздно ты свяжешься со мной.

Эта откровенность обеспокоила Элвина: столь точная предсказуемость поведения была ему не по душе. Не следил ли Шут за его бесплодными поисками, точно зная, что он делает?

— Я стараюсь найти выход из города, — сказал Элвин прямо.

— Он должен существовать и, думаю, ты можешь помочь мне в поисках.

Хедрон молчал. Пожелай он — и еще есть время свернуть с пути, направленного в будущее, предвидеть которое он не в силах. Сомнений быть не могло: ни один человек в городе, имей он даже возможность, не осмелился бы потревожить призраки прошлого, мертвого уже миллионы веков. Возможно, опасности и не было. Возможно, ничто не в состоянии поколебать вечную неизменность Диаспара. Но если есть риск впустить в мир что-то новое, незнакомое, то это, быть может, последний шанс оградиться от него.

Хедрон был доволен текущим порядком вещей. Да, время от времени он мог нарушить этот порядок — но лишь слегка. Он был критик, а не революционер. На поверхности безмятежно текущей реки времени он хотел разве что поднимать рябь; мысль о возможной смене направления течения заставляла его ежиться. Жажда любых приключений, кроме умственных, была изъята из него так же осторожно и тщательно, как и из прочих граждан Диаспара.

И все же он обладал той, пусть почти потухшей, искоркой любопытства, которая некогда была величайшим дарованием Человека. Он все еще был готов рисковать.

Он взглянул на Элвина и попытался припомнить свою собственную юность, свои мечты пятисотлетней давности. Любой миг его прошлого, стоило лишь обратиться к памяти, был ясен и понятен. Все его жизни были нанизаны на века, словно бусины на нити: любую из них он мог взять и рассмотреть. Большинство прежних Хедронов были теперь для него незнакомцами; несмотря на схожесть основных черт, груз жизненного опыта навсегда отделял их от него. Если б он пожелал, то, при возвращении в Зал Творения, чтобы заснуть в ожидании нового призыва, мог бы стереть из своего сознания все более ранние воплощения. Но это была бы своего рода смерть, и он еще не был готов к этому. Он еще старался собирать все, что могла предложить ему жизнь, подобно тому как моллюск в раковине терпеливо добавляет новые клетки к медленно растущей спирали.

В молодости он не отличался от сверстников. Лишь когда он повзрослел, и скрытые воспоминания о предшествующих жизнях хлынули потоком, он принял роль, на которую давным-давно был обречен. Иногда он негодовал, что умы, со столь бесконечным умением соорудившие Диаспар, сейчас, спустя все эти века, все еще управляли им как куклой на сцене. И вот, возможно, представился шанс наконец отомстить. Появился новый актер, способный опустить занавес в конце представления, занявшего уже слишком много актов.

Симпатия к тому, чье одиночество должно было превосходить его собственное; скука, вызванная веками монотонности; скрытые в глубине души бесенята прошлого — таковы были разноречивые воздействия, побудившие Хедрона к поступкам.