Андрей Кивинов

Чарующие сны

ПРОЛОГ

Министру внутренних дел.

Лично.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Довожу до вашего сведения ставшие известными мне факты и прошу принять меры по существу моего заявления.

Я проживаю в городе-герое Санкт-Петербурге, в отдельной квартире, вместе с женой, тещей и восьмилетним сыном. 26 января сего года я отмечал свое тридцатилетие. После празднования я с женой и двумя своими товарищами по двору вышел подышать свежим воздухом и пройтись по проспекту Стачек. Было это около двадцати трех часов. Мирно беседуя, мы шли по улице, никого не трогая и ни к кому не приставая. Вдруг из остановившейся «иномарки» с тонированными стеклами, номер которой я не запомнил, выскочили трое парней в кожаных куртках и зверски избили меня и моих друзей, не назвав при этом каких-либо причин. Затем меня бесцеремонно затолкали в машину и повезли на мою квартиру, адрес которой, как оказалось, парням известен. Дома, в присутствии ребенка и тещи они оскорбляли меня нецензурной бранью, подчеркивая мое рабочее происхождение, а если конкретно, обзывали козлом. После этого один из них начал осматривать квартиру и оценивать мое имущество – мебель, телевизор, видеомагнитофон и вес остальное. При этом он приговаривал, что все этой пойдет в уплату какого-то долга, о котором я лично не имею ни малейшего понятия.

В конце концов, достаточно наиздевавшись, они ушли, пригрозив напоследок, что еще вернутся. На другой день мне позвонил мужчина и, представившись работником милиции, в грубой форме потребовал явиться в 85 отделение милиции. Я, как законопослушный гражданин, подчинился требованию.

В отделении оперуполномоченный уголовного розыска по фамилии, кажется, Соловьев завел меня в свой кабинет. Так и не объяснив цели вызова, он стал запугивать меня тюрьмой, зоной и просто расправой. Все его угрозы сводились к тому, что я должен написать расписку на 400 000 (четыреста тысяч) рублей, что я обязуюсь отдать ему наличными вышеуказанную сумму. Во время разговора в кабинет зашел один из парней, избивших меня и моих друзей накануне. Он передал Соловьеву конверт, сквозь который, как я успел заметить, про– свечивал характерный рисунок долларовых банкнот. (Полагаю, это была взятка.) Соловьев положил конверт в ящик стола, где уже лежало несколько таких конвертов. Затем он произнес: «Как в прошлый раз». Парень в ответ кивнул и вышел. Подозреваю, что Соловьев получает деньги за то, что предоставляет бандитам необходимую им информацию.

Будучи чрезвычайно напуган угрозами о расправе, а также беспокоясь за свою семью, я вынужден был написать расписку, которую он от меня требовал, после чего меня отпустили домой.

Ставя вас в известность о случившемся со мной, я убедительно прошу принять самые решительные меры по отношению к окопавшимся в рядах нашей славной милиции бандитским прихвостням, наживающимся на простых людях, вроде меня, и изобличить банду вымогателей во главе с Соловьевым, работающим под личиной оперуполномоченного 85 отделения милиции. Также прошу аннулировать расписку на 400 000 (четыреста тысяч) рублей, как написанную мной под угрозой расправы.

В заключение сообщаю приметы Соловьева: на вид – около 25 лет, низенького роста, плотного телосложения, имеет лобные залысины, глаза – хитрые. Одет в пиджак кирпичного цвета с потертыми локтями. На шее – широкий короткий галстук в полоску. Других примет не помню. Примет парней, избивших меня и моих друзей также, к сожалению, не помню.

Надеюсь на помощь и сочувствие. С глубоким уважением приемщик стеклотары магазина ј 105, простой рабочий человек Чернохвостов Петр Сергеевич.

Число. Подпись.

Резолюция: Начальнику ГУВД г. Санкт-Петербурга. Срочно проверить указанные в заялении факты и принять меры!

Зам министра внутренних дел Иванов.

Подпись.

Резолюция: Начальнику отдела внутренних расследований при ГУВД г. Санкт-Петербурга. Прошу исполнить и доложить.

Начальник ГУВД г. Санкт-Петербурга Комаров.

Подпись.

– Леночка, милочка. Ты не польешь настурцию? А то вянет же. Я лежу все время, никак не могу, когда надо, полить.

– Конечно, Мария Александровна.

– Ковшик на кухне.

– Я знаю, не волнуйтесь.

Девушка поднялась со стула, сходила на кухню, принесла воды и полила цветок.

– Спасибо, Леночка. Ты теперь во вторник придешь?

– Да.

– А пораньше не заглянешь? Ну, хотя бы в воскресенье?

– Не могу, Мария Александровна. Сессия скоро, готовиться надо. Да и уколы надо делать строго по расписанию. Но если плохо будет, звоните, телефон есть.

– А ты ко мне просто так не заглянешь, а? Посидели б, чайку выпили… Мне скучно одной, тем более все время лежать приходиться.

– Зайду, конечно. Вот с «хвостами» разберусь и загляну.

–Хорошая ты девушка, добрая. Не то что другие – придут, укол сделают и уходят. Думают, сами старыми никогда не станут. Хотя я в молодости тоже так думала, был грех.

– Да вы, Марь Александровна, еще не старуха.

– Старуха, не старуха, а восьмой десяток уж.

– Ничего, еще нас переживете, – приободрила старушку Леночка.

– Ты мне во вторник занавесочки новые не повесишь? К празднику. А то пылятся уж полгода как. Мне сестра-покойница подарила, когда еще жива была. Они поярче, все повеселей будет.

– Хорошо, повешу. Вы извините, Мария Александровна, мне пора. За сегодня еще троих больных посетить надо.

– Конечно, конечно. Ступай с Богом. Не забудь, проведай старуху. Ты в Бога-то, наверно, не веришь? А я вот верю. Чувствую Господа. Вот ты с душой ко мне, мне и легче. Вон, Наталья, без души женщина, так мне после ее уколов только хуже становится. А от твоих так хорошо. Я сплю, как девочка трехлетняя. И сны такие чарующие. Все время летаю, словно в детстве… А все почему? Потому что ты с душой человек, вот Господь твою душу мне и передает. Ты не смейся над моей болтовней.

– Я не смеюсь, Мария Александровна, – ответила Леночка, собирая в небольшую медицинскую сумочку шприцы и лекарства. – Я понимаю.

– Ну, ступай, голубушка. Дверь на собачку поставь, замок сам захлопнется. Ну, ты знаешь.

– У вас продукты-то есть еще?

– Есть, есть. Соседка хлебца купит да молока. Мне много и не надо.

Леночка вышла в прихожую, надела пальто, подошла к старому зеркалу, висевшему на стене, и стала поправлять загнувшийся меховой воротник. Потом она надела вязаную шапочку и еще раз погляделась в зеркало.

Там отразилось молодое симпатичное женское личико с пухлыми губками и длинной черной челкой. Но если б зеркало могло снять с лица эту маску и отразить душу медсестры, то вместо красивой мордашки в нем бы проявился оскал смерти…

ГЛАВА 1

– Послушайте, гражданин, нельзя ли поосторожнее, вы не в такси.

– Не ори, курица, нечего в трамвае с тележками ездить.

– Вас забыла спросить. А накануне 8 марта могли бы быть и повежливее.

– Перебьешься. Вот 8 марта буду вежливым, а сегодня перебьешься.

Кивинов не стал дожидаться завершения этой трамвайной мизансцены, потому как трамвай подъезжал к его остановке. Кивинов пробился к выходу, выпрыгнул и зашагал в отделение. Сегодня с четырех часов вечера и до утра он дежурил, так что всю дорогу он упорно уверял себя в том, что ночь пройдет спокойно, без каких-либо серьезных заморочек и конфликтов. Хотя предпраздничные вечера без происшествий не обходятся. Этим днем, как раз перед ним, дежурил Миша Петров, а он парень добросовестный, долгов на вечер не оставляет, разбирается до упора, потому будет просто отлично, если после шестнадцати ноль-ноль ничего больше не случится. Но лучше не загадывать.

Несмотря на всенародный праздник, 85-е отделение милиции выглядело вполне буднично. Никто не удосужился в честь женщин поправить покосившуюся вывеску над входом, вымыть грязный линолеум в коридоре или хотя бы освежить воздух в отделенческом туалете. Туалетный аромат столь гармонично смешивался с коридорным запахом, что эта смесь, не уступающая по своей вонючести лучшим французским дезодорантам, достигала самых отдаленных уголков отделения. Люди, привычно толпящиеся у паспортного стола, слегка морщились, но не уходили, потому как ради получения российского паспорта можно было немножко и потерпеть.

Единственным напоминанием о грядущих празднествах была скромная открытка, приколотая на стенд для объявлений, в которой говорилось, что «мужской коллектив 85 отделения от всей души поздравляет коллектив женский».

Кивинов, зайдя в отделение, сначала направился к себе, повесил на крючок куртку и сумку с бутербродами, прибрался на столе, сложив в одну кучу раскиданные бумаги, после чего пошел по кабинетам разнюхать отделенческие новости. До четырех было еще пятнадцать минут, и он мог потратить их в свое удовольствие.

Опера сидели в кабинете инспектора Дукалиса и оживленно трепались. Судя по блеску глаз и хохоту, некоторые уже сполна поздравили женщин – и не только открыткой. Кивинов поздоровался и плюхнулся на свободное место дука-лиского дивана.

– Над чем ржем? – поинтересовался он.

Но его вопрос игнорировали, а детский инспектор Волков увлеченно продолжал:

– Я у ихнего зама-то спрашиваю: «Что это за грохот? Ремонт, что ли?» А он: «Не, это наши бойцы в футбол играют». Я – ему: «Какой футбол? Настольный, что ли?» А он смеется: «Напольный. Сегодня Мамеда поймали, ну, черного, за квартирную кражу. Охрана с поличным взяла. А он всякую ерунду городит -мол, шел, увидел кучу вещей на улице, решил подойти посмотреть, вот в это-то время его, мол, и поймали. Правда, он уже дубленку успел надеть, но все равно, врет очень убедительно. Вот наши ребята с ним в футбол и играют. Один на воротах, второй пенальти бьет, а Мамеда заместо мячика взяли. Во, слышишь, кажется, гол забили. Я думаю, после третьего гола он все вспомнит».

– Волков поправил галстук. – Во как люди работают, не то что мы.

– Наше оружие – доброта и слово Божье, – сказал Дукалис.

– Ну, ну, рассказывай, а вмятину в стене ты зачем шкафом загородил?

– Так тот мужик пьяный был, сам на стенку упал, вот вмятина и осталась. Я его пальцем не трогал. Я виноват, что стены у нас такие хилые? Ладно, хватит о грустном, скоро праздник. Повторим?

– Давай. Кивиныч, будешь?

– Не, я до утра сегодня.

– Как хочешь.

Волков подошел к шкафу, поколдовал внутри и через секунду уже держал в одной руке рюмку, а в другой – кусок детского мыла «Теремок». Произнеся тост в честь женского дня, он опрокинул рюмку, занюхал «Теремком» и убрал на-борчик в шкаф. Затем крякнул от удовольствия и сел на место.

– Как тут у нас, спокойно? – обратился Кивинов к сидящему рядом Петрову.

– Относительно. Пара краж «глухих» и одна «мокруха».

– Что за «мокруха»?

– Твой знакомец Воробьев начудил. Зря ты с ним возился, давно надо было за наркоту сажать.

– Воробей? Не может быть! Да он еле ходит от ширева своего.

– Ходит, не ходит, а бабу придушил. Повезло, с поличным взяли, а то бы «глухарем» зависло. Правда, Воробей пока в отказе, но там с доказательствами порядок. Воробью уже сотку выписали, перспектива на арест. Следак прокурорский 102-ю возбудил.

– Ну-ка, расскажи поподробней.

– Да хватит вам о работе, – прогорланил изрядно захмелевший Волков. – Слушайте лучше анекдот. Трахаются мужик с бабой…

– Пошли ко мне, – сказал Кивинов Петрову. Миша поднялся с дивана, одернул свой кирпичный пиджак и вышел вслед за Кивиновым.

– Там ничего необычного, – произнес он, закуривая «Беломор». – Позвонила женщина по «02». Говорит, возле квартиры напротив соседка лежит, а над ней – парень молодой, по карманам шарит. Тетка в глазок все это узрела. Мы быстренько прилетели, тем более, здесь недалеко, и на выходе Воробья тормознули. Это он оказался. При нем колечки и деньги. Поднялись наверх, а девчонка уже готова. Шарфом задушена.

– О черт! – выдохнул Кивинов.

– Колечки девчонки этой оказались. Воробья – в цугундер. Опознание провели. Соседка Воробья узнала. А у него ломка началась, кричал только, что не убивал. Но мы даже в футбол с ним не играли, незачем было. Хотя, конечно, не мешало бы ему морду за такие подвиги начистить. Девчонке всего двадцать лет было. Поганец. «Пятнаха» у него в кармане, а может, уже и лоб зеленкой намазан. Сейчас, наверно, уже отошел, ему укол вкололи. Через пару часов в ИВС увезут.

– Так что он говорит?

– Говорит, что не душил. Колечки – да, снял, деньги – прихватил, а бабу не убивал. Мол, она уже лежала. Но это и понятно, кто же под «мокрое» подпишется? Так – кража, а так – убийство. Разница есть.

– А потерпевшая кто?

– Да, обычная девчонка. Студентка с медицинского, четвертый курс.

– С 1-го медицинского?

– Нет, с Сан-Гига. Живет в предками. Обычная семья. Жалко ее, конечно. Из-за таких говнюков в двадцать лет умирать. Ну, ладно, мы продолжим, а ты давай, заступай. Ни пуха.

– Соловец где?

– Материалы в РУВД повез подписывать. Скоро должен быть.

– Вы там поосторожней. И Волкову скажи, чтобы не ржал на весь коридор. Даже здесь слышно.

Миша вышел. Кивинов открыл тумбочку, достал свой гроссбух с подучетными, открыл его на букве «В» и прочитал: «Воробьев Геннадий Сергеевич, 1973 года рождения, уроженец Ленинграда, адрес. Не работает, не судим. Наркоман. Данные родителей. Задержания». Фото. Кивинов взял фломастер, перечеркнул записи и вывел: «Статья 102. Сидит. 1994 год».

К восьми вечера в отделении не осталось никого, кроме дежурного наряда. Ничего удивительного, работа – работой, но праздники тоже забывать нельзя. У всех жены, матери, сестры, дочки. Надо покупать подарки, цветы, продукты. Кивинова который год ставили дежурить накануне женского дня. Не потому, что ему вообще некого было поздравлять, а потому, что он не был женат и вроде как мог обойтись без предпраздничной суеты.

Воробьева еще не увезли, и он заседал в камере.

Заявлений пока не было. Кивинов поставил чайник и достал бутерброды. Радио передавало концерт по заявкам женщин-ветеранов. В основном, песни строевых лет. Кивинов убавил звук и снял трубку местного телефона.

– Игорь, там Воробьев подает признаки жизни? Проснулся? Я заберу его сейчас, поговорить хочу.

Повесив трубку, он сходил в дежурную часть и повел к себе Воробьева. Добирались они до кабинета добрых пять минут. Вороьбев еле-еле тащился, Кивинову даже пришлось напомнить ему, что они не на экскурсии в Эрмитаже, на что Воробей и глазом не моргнул. Абстинентный синдром. Ломка. Хорошо бы выжить.

– Ну что, Гена? Доигрались, – констатировал факт Кивинов, усадив задержанного на стул. – До «Мокрухи» приехали.

– Я не убивал, – выдавил из себя Воробьев, поплотнее запахнул куртку и съежился на стуле.

– Ты чего? Не боись, бить не буду, ты и так еле живой.

– Холодно.

– Серьезно? А девке той уже не холодно. И не жарко. Ей все равно.

– Я не убивал. Андрей Васильевич, вы же меня знаете, я никого пальцем не трону. Воровать – да, было. Но убивать… Тем более, Ленку.

– Ты что, знал ее?

– Да, знал, – со стоном ответил Воробьев, – одноклассница моя.

– Чего стонешь?

– Плохо.

– То тебе холодно, то плохо. Ширяться меньше надо, и не будет плохо.

– У меня воли нет. Не завязать.

– Кончай эти разговоры. У всех воли на это нет. Воровать да убивать зато воля есть.

– Я не убивал, – в третий раз сказал Воробьев.

– Послушай. Я не собираюсь тебя колоть и выяснять, убивал ты, не убивал. Хочешь, колись, не хочешь, не колись – дело твое. Я тебе одно могу сказать. Тебе вменят эту «Мокруху», что бы ты ни говорил. Понимаешь? Вменят! И ни один адвокат не спасет. Слишком все очевидно. А твои запи-ранья будут рассматриваться только с одной точки зрения – стремление избежать ответственности. А по «непризнанке» тебя максимум ждет, потому как это убийство. А какой у нас максимум, ты и сам прекрасно знаешь. Это я тебе не как опер говорю, ты сам сказал, что я тебя давно знаю, так что вот тебе дружеский совет – явка с повинной. Тогда есть шанс выжить. В противном случае – стенка.

– Да не убивал я Ленку, Андрей Васильевич, – зарыдал Воробей. – Не убивал! Она уже лежала, когда я поднялся на этаж. Ну как мне это доказать? Как?

– Тебе не надо ничего доказывать. Это нам надо доказывать, что ты убил. А доказательства уже есть. Но хорошо. Я не слышал твоей официальной версии и хочу послушать. Валяй, Воробышек.

Воробьев поморщился, выпрямился на стуле и попросил закурить.

– Я не курю, а в дежурке не дадут. Потому что злятся на тебя очень.

Воробьев вздохнул.

– Мне с утра долбануться надо было очень. Ломало страшно. Я проблевался и к Ленке пошел. Она меня выручала иногда.

– Во сколько пошел?

– Не знаю, часов в двенадцать, наверное.

– А что значит выручала? Наркотой, что ли?

– Да нет. Она в медицинском учится, вернее, училась, а по вечерам халтурила процедурной сестрой на дому – банки там ставила, уколы делала, не знаю, что еще.

– Понятно. Дальше.

– У нее колеса оставались, лекарства в ампулах всякие. Вот она мне их по дешевке и отдавала. А если предков дома не было, то сама и колола.

– Погоди, наркотические лекарства на строгом учете. Откуда они у нее?

– Я не знаю. Может лишнее оставалось. Да и не наркотики это вовсе, так, успокоительное.

– Откуда ты знаешь? Она сама говорила?

– Она не говорила, просто колола. Мне легче становилось.

– Она за деньги колола?

– Да, но по дешевке и в долг.

– А отдавал чем?

– Когда как. Иногда деньгами, иногда вещами.

– Ворованными?

– Да. Но там заяв нет.

– Почему?

– Я осторожно воровал. Приду в гости к кому-нибудь и стащу золотишко. Но золотишко было тоже ворованное, поэтому и заяв нет.

– Ладно, об этом после. Что дальше было?

– В общем, сегодня я к Ленке снова пошел. Она иногда утром дома бывает. Решил опять в долг. В подъезд захожу, на этаж поднимаюсь, а она перед дверью лежит. Я сначала думал, плохо ей, трясти стал, а она никакая. Ну, готова, одним словом. А у меня опять блевота подкатывает, сам сейчас, думаю, загнусь. Что делать? Я позвонил в квартиру – двери никто не открыл. Ну я и решил – Ленке все равно не помочь, а мне зачем пропадать? Гляжу – у нее на пальце «гайка» моя, ну, не моя, конечно, а за ширево ей отданная. Паленая «гайка». Я ее снял и второе колечко с пальца помыл. В кармане деньгу нашел, но немного там было. Решил к метро сходить, там «рыжье» на дозу обменять. Из подъезда вышел и прямо на ментов нарвался. Честное слово, так все и было. А зачем мне Ленку мочить? Зачем?

– Не знаю. Но ведь может и по-другому было? Пришел ты к ней, а она тебя послала подальше, вот ты в наркотическом угаре ее и придушил, а теперь обставляешься. Свидетелей-то нет.

– Не было такого! Если бы она дома была, то в халате бы вышла и в тапочках. А она в верхней одежде была и в сапогах. И сумка ее рядом валялась.

– Ну, может, ты ее в подъезде караулил. Кстати, и время смерти совпадает. Тик в тик. Так что плохи твои дела, Гена.

Воробей снова заплакал.

– Ну что же, что мне делать? Все наркота проклятая. Как чувствовал, не надо было к Ленке идти.

– Вряд ли ты что чувствовал. Ты об одном думал – где бы ширнуться. Все, кончай реветь. Если тебе больше нечего сказать, пошли в камеру. Между прочим, мне из-за тебя тоже по голове надают. Я ведь тебя в первый твой влет отмазал, думал, за ум возьмешься, а ты за «Мокрухи» взялся.

– Да не убивал я! О, Господи! Что же мне делать?

– Ты сам-то себе веришь? Что, святой дух спустился и у тебя под носом девицу задушил? – не выдержав, гаркнул Кивинов. – Будь хоть здесь мужиком! Я с тобой без протоколов беседую! Самому легче станет!

Воробей вдруг перестал рыдать, а потом серьезно произнес, глядя в глаза Кивинову:

– Нет, не святой дух. Вспомнил. Я ведь в подъезде с мужиком столкнулся. Он бегом вниз бежал, я еще удивился, ведь лифт в доме есть.

– А, вот и мужик появился! Думаю, через час ты про какой-нибудь топор или пистолет у него в руке вспомнишь. Кончай версии строить. Даже если и бежал там мужик, это ие значит, что он Ленку убил.

– Вы не верите?

– Не знаю.

– Конечно, вам проще все на меня повесить. Явку с повинной пиши. А действительно помочь никто не хочет.

– Ладно, черт с тобой. Что там за мужик был?

– Я плохо запомнил, мне не до него было. Ростом с меня, то есть метр семьдесят где-то. Лет двадцать пять – тридцать, крепкий. Одет, кажется, в черную куртку. Лица не видел, в подъезде темно.

– Так и куртка, может, не черная?

– Черная. Он когда со второго этажа сбегал, я увидел. Там окно.

– Это все?

– Да, все. Больше ничего не запомнил.

– Маловато. Вернее, совсем ничего.

– Мать твою, что же мне делать? А, погодите. Он когда меня толкнул, я его мудаком обозвал. Другой бы среагировал, а этот даже не обернулся. А когда он дверь открывал, я у него на спине крест вышитый увидел. Кажется, эмблема клуба хоккейного, я раньше такие видал.

– А поточнее?

– Не знаю я. Крест кривой и надпись в нем.

– Понятно. Я не очень в хоккее волоку, но, кажется, это «Лос-Анджелес Кингс». У них такая эмблема.

– Наверно.

– Вообще-то это тоже примета не фонтан. Таких курток сейчас много. Так что ничего хорошего я обещать тебе не моту.

Зазвонил местный телефон.

– Андрюха, давай Воробьева назад. Машина пришла, отправляем.

ГЛАВА 2

Окна кафе выходили на Садовую. Но не фешенебельную ее часть, расположенную в центре, а на ту, что пролегала ближе к окраинам, недалеко от площади Репина.

Из-за близкого расположения к проезжей части окна постоянно подвергались обстрелу брызг и льдинок, вылетавших из-под колес машин. Расстояния в тротуар явно не хватало чтобы уберечь стекла, так что два раза в день кто-нибудь из персонала вынужден был их мыть. Кафе было небольшое полугосударственное, но ближе к частному, со всей полагающейся таким заведениям атрибутикой: парой цветных фонарей, негромкой музыкой, табачным дымом и продажей спирт-ного в разлив. Мелкоаморальная публика его не жаловала по причине высоких цен на алкоголь, поэтому посетителей там было немного.

Она сидела за дальним столиком, грела пальцы о чашку с кофе и смотрела в забрызганное окно. Часики на руке показывали четыре часа дня. Она постоянно приходила сюда в это время. Во-первых, не хотелось сразу после занятий идти в снимаемую по дешевке убогую комнатенку, а во-вторых, ее в этом кафе уже хорошо знали, и иногда она могла здесь перекусить в долг, заплатив все потом, когда появлялись деньги. Вся стипендия уходила на оплату квартиры, а присылаемые родителями копейки шли на еду, хозяйственные нужды и крайне редкие удовольствия типа кино и дешевенькой дискотеки. Помимо всего, здесь она могла отдохнуть от институтской суеты, посидев с полчасика просто так, задумчиво глядя в окно.

Напротив тормознула серебристая «иномарка», вышел водитель, обежал машину и галантно открыл дверь пассажиру. Изнутри выпорхнула девица лет восемнадцати в короткой кожаной куртке и такой же юбке, максимально открывающей стройные ножки. Девушка подняла капюшон с меховой отделкой, взяла под руку спутника, уже успевшего закрыть машину, и оба они направились в проходной двор.

Она поежилась, опять на мгновение обхватила ладонями чашку, но затем, взглянув на ноги, резко одернула свое байковое пальто. Ее вздоха никто не расслышал из-за музыки. Она достала из сумки-портфеля, набитого конспектами, небольшое зеркальце и стала внимательно изучать свое лицо. Человек, умеющий читать мысли, увидел бы сейчас отразившуюся на ее личике обиду. Обиду на то, что кто-то, обладая полученной от природы – то есть на халяву – привлекательной внешностью, может неплохо пристроиться в жизни, не прилагая особых усилий. Другие же должны добиваться всего путем огромных духовных затрат и отступлений, хотя в итоге все равно ничего у них не выходит. Еще один вздох был поглощен музыкой. Она спрятала зеркальце и опять взглянула в окно.

Он зашел в кафе, расстегнул на ходу длинное драповое пальто, стряхнул с модно уложенной прически капли мгновенно растаявшего снега и, остановившись у стойки, начал изучать меню. Заказав наконец кофе и бокал некрепкого вина, он осмотрелся и направился к дальнему столику.

– У вас свободно?

Вопрос удивил ее. Три ближайших стола пустовали. Но она согласно кивнула, скорей, от неожиданности.

Он поставил чашку и бокал на столик, снял пальто и повесил на стоявшую рядом вешалку. Серый клубный пиджак был сшит строго по фигуре и сидел на нем как влитой.

Он был красив, по крайней мере, с ее точки зрения. Красив как мужчина, то есть мужественной красотой голливудских кинозвезд. Она видела его здесь впервые и в общем-то удивилась его приходу именно сюда. Она считала, что избранные для посещения заведения общепита должны соответствовать внешнему облику проголодавшегося.

Как бы угадав се мысли, он неожиданно спросил:

– Вам нравится здесь?

Она сначала подумала, что вопрос был обращен не к ней, поэтому опять немного рассеянно кивнула головой.

– Странно. По-моему, здесь не очень удобно. Ваше здоровье. – Он отпил немного вина.

Она не знала, как себя вести. В такую ситуацию она попала впервые, потому как до него никто из мужчин не заводил без причины разговора с ней. Она уставилась в полупустую чашку с кофе и боялась поднять голову.

– Вы не здешняя?

Она промолчала.

– Вы извините, что я глупые вопросы задаю. У меня не приятности кое-какие, хочется немного отвлечься. Вот, спря-тался сюда. Хотите выпить?

Она покачала головой.

– Как хотите. Вино неплохое. Давайте за женский день.

Она снова покачала головой.

– Вы всегда так молчаливы?

Она опять проигнорировала его вопрос, искоса взгляну на него.

Ей вдруг захотелось уйти. Ведь он не мог подойти к не как к женщине. Она была некрасива. Зачем тогда нужно за тевать всякие разговоры? Но что-то удержало ее. Может по-тому, что она впервые почувствовала себя женщиной. Как чарующих снах про прекрасных принцев, снившихся ей поч-ти каждую ночь. И ей так не хотелось просыпаться.

Он улыбнулся.

– Альберт, – протянул он руку.

– Инга, – ответила она.

– Прекрасное имя. Знаете, Инга, у вас ведь тоже, наверное, куча проблем или неприятностей. Забудьте о них, всего лишь на полчаса. Давайте поболтаем, как старые знакомые, которые не виделись много лет. Вы удивлены моему предложению? Напрасно. Многие известные психологи утверждают, что проще всего найти общий язык с едва знакомым человеком и рассказать о своих сокровенных тайнах ему, нежели какому-нибудь старому приятелю. Я, конечно, не прошу вас раскрывать свою душу, а предлагаю просто поболтать.

Она улыбнулась.

– Кто вы? – чуть погодя спросила она.

– Человек. В общих чертах. А в остальном – смотря что вас интересует. Если профессия – я коммерсант, если образ мысли – я поэт, если характер – нигилист. Хотя точнее – просто независим.

– Разве характер может быть независимым? Независимым может быть только положение.

– Вы не правы. Прежде всего независимый характер. Именно характер. Но оставим это на долю ученых-психологов. А кто вы?

– Человек.

Он усмехнулся.

– Достойный ответ,

– А помимо этого студентка.

– Кораблестроительный?

– Почему вы так решили?

– Он тут неподалеку.

– Нет, нет. Я просто живу здесь рядом. А учусь в 1-м медицинском.

– Вы врач?

– Пока нет. Но надеюсь им стать.

– Интересно. А специальность?

– Терапевт.

– Здорово. Первый раз общаюсь с медицинским работником в обыденной обстановке. А то как-то все в поликлиниках да в поликлиниках. «На что жалуетесь? Дышите-не-ды-шите, принимайте по таблетке три раза в день после еды, следующий».

Она опять улыбнулась.

– Простите, Инга, а вы по призванию, так сказать, или по каким другим соображениям?

– Я хотела быть врачом.

– Хорошо, когда сам с собой в согласии, виноват, банальность. В чем-то я завидую вам.

Он встал, сходил к стойке и вернулся с еще одним бокалом вина. Поставив бокал перед ней, он достал из пальто пачку сигарет, предложил Инге и прикурил сам.

– Знаете, что мне хочется сказать7 – заговорил он. – фильм помните, «Бриллиантовая рука»? За наше случайное знакомство! Шучу. Давайте выпьем за вас. За то, что вы есть, за то, что занимаетесь тем, чем хотите, за то, что вы сейчас разговариваете со мной, в общем, за то, что вы живете.

Она выпила. Ей все еще не верилось, что это происходит не во сне. Но, с другой стороны, ей никогда это кафе не снилось. Да нет, это не сон. Альберт, вино, музыка. Это все наяву. Но зачем она ему? Просто потому, что не с кем поговорить? Она не знала. Но ей не хотелось искать ответ на этот вопрос. Пусть все идет своим чередом, пусть этот сон наяву продолжается дальше.

Они разговаривали еще минут двадцать, вскоре даже перешли на «ты», хотя он был лет на десять старше ее. Наконец, допив вино, он поднялся, надел пальто и спросил:

– Ты не спешишь? Можем покататься по городу.

– На трамвае?

– Ну, если мой «БМВ» похож на трамвай, то тогда на трамвае.

Она не спешила. И ей очень хотелось покататься на машине.

– Но ты ведь выпил, – на всякий случай напомнила она.

– А, ерунда. Это легкое вино. Не бойся, не разобьемся. Хочешь, поедем куда-нибудь, в более подходящее место?

– Я вообще-то не одета. Сразу после занятий.

– Пустяки. Заедем к тебе, я подожду в машине.

– Честно говоря, мне неудобно. Как-то неожиданно.

– Ничего страшного. Чем больше неожиданностей, тем лучше. Иначе жизнь скучна. Я знаю один ресторанчик в центре. Там вполне достойно. Итак?

– Хорошо. Я живу вон за тем домом.

Он застегнул пальто, кивнул на прощание девушке за стойкой и распахнул дверь, пропуская вперед Ингу. Через минуту от кафе отъехала черная «иномарка», выбросив из-под колес очередную порцию грязи на многострадальные окна.

Кивинову открыла дверь женщина. Он на несколько секунд задержался у порога, тщательно вытирая ноги о коврик и никак не решаясь зайти.

– Я звонил вам, из милиции.

– Проходите.

Он по обыкновению прошел на кухню, чтобы не топтаться в комнатах. Сев на табурет, он огляделся.

– Похороны уже были?

– Да. Позавчера.

Мешки под глазами и краснота глаз хозяйки говорили о том, что последние дни выдались для нее крайне тяжелыми. Тем не менее, сейчас она держала себя в руках, и голос ее был вполне сдержан.

– Может я не вовремя?

– Ничего. Спрашивайте.