6

– Вы не станете возражать, если я перепродам ваше полотно?

На вид мужчине было лет пятьдесят. Весьма заурядная внешность, если не считать проницательных глаз. Фамилия его, равно как и положение в обществе мне были неизвестны. Он протянул визитную карточку, которую я едва удостоил вниманием.

– Я покупал не для продажи. Но когда она поселилась в моем доме, меня стали терзать опасения, что она проклянет меня. Я хотел попросить вашего разрешения продать ее, если мне вдруг станет страшно.

– Как вам угодно. Я не вправе за вас решать.

– Правда? Цепа, которую я за нее заплатил, не столь высока, и – видите ли, – продав картину, я получу весьма солидную выгоду.

– Очень надеюсь. Однако я допускаю и обратное.

– Исключено. Любой музей в Америке или Европе предложил бы за нее приличную цену.

– Это не моя забота.

– Понимаю. Человек улыбнулся.

Я взглянул на холст, где была запечатлена Акико.

Обнаженная на полотне была не столь живой, какой казалась в студии. Это уже не та картина, в которую я вылил всю свою душу, всю до капли.

– Картина не может никого проклясть.

– Если так, то я готов прожить с ней остаток дней. Похоже, мы договорились. Место, выбранное для портрета, мне показалось странным.

– Она переменилась с тех пор, как покинула мастерскую. И снова изменится, когда вы перевесите ее на другое место. Это полотно всегда будет таким.

Человек взглянул не на картину, а на меня. Я вздрогнул – столь проникновенным был его взгляд.

– Хорошо, – сказал он, внимательно меня изучая. – Я получил согласие автора.

До меня донесся голос Нацуэ, потом голос владельца галереи.

– Хотите попрощаться?

– Пройденный этап.

Затем я встал, и человек протянул мне на прощание руку. Немного помедлив в нерешительности, я пожал ее – не больше чем касание плоти о плоть.

Из галереи я вернулся в номер, который сняла для меня Нацуэ. Та молча шла рядом.

– Мы ее продали за семьдесят миллионов, – сказала моя спутница, когда мы оказались в номере. – Не знаю, много это или мало. У нашего покупателя вес в обществе и солидная репутация в кругу коллекционеров: он весьма разборчив. И все равно господин Йокояма колебался, продавать ли картину – не слишком ли мы поторопились.

У меня сложилось сходное впечатление. Йокояма – владелец галереи. Когда я вышел из тюрьмы, этот человек снабжал меня всем необходимым, чтобы я продолжал заниматься живописью.

– Господин Йокояма в этот раз не думал о торге. За картину предлагали сто миллионов.

– Раздевайся.

– Что?

– Меня не волнует картина. Я хочу увидеть тебя без одежды.

– Проснулось желание рисовать?

– Возможно. Не скажу наверняка, пока не встану перед холстом.

– Душ разрешишь принять?

Я кивнул. Нацуэ сняла деловой костюм. В ванную можно было пройти только через спальню, а спальню от гостиной отделяла дверь.

Не помню, сколько месяцев я не ходил по токийским улицам. Не было чувства, словно я прыгнул из горной хижины прямо в бурное море городского шума. Теперь для меня что улицы, что горные дороги – все стало едино.

Ярко светило солнце. Со вчерашнего дня я просидел в номере. На следующий день я должен был возвращаться к себе, в хижину. Этот распорядок продумала Нацуэ, но если бы я сказал, что хочу домой немедленно или десять дней спустя, возражать бы она не стала.

В гостиную вошла Нацуэ в махровом халате. Тело ее стало таким знакомым, куда более знакомым, чем Акико.

В тот вечер я вышел прогуляться один. Несколько минут ходьбы, и ты попадал на оживленные улицы Гиндзы. Тут были бары, пестрели витрины магазинов.

Улица была наводнена людьми. Они поражали числом, но больше в них ничего примечательного не было: обычная улица, по которой ходят обычные люди.

Я зашел в какой-то ресторан, сел за столик. Здесь подавали французскую кухню.

Пока я делал заказ, человек во фраке немного нервничал. Вино я выбрал двух видов: красное и белое.

Стол был накрыт, но блюда подавать не спешили. Перед едой я решил выпить хереса, но и его не торопились нести. Потеряв терпение, я окликнул официанта. Официант переговорил с человеком во фраке, два других «фрака» мигом удалились «за кулисы».

– Как вы намерены расплачиваться, любезный? – спросил первый «фрак», встав у моего столика.

– Как-нибудь.

– Боюсь, «как-нибудь» нас не устраивает.

В дверях появилась Нацуэ. Я предположил, что она шла по своим делам и случайно меня увидела.

– Идем отсюда.

– Почему же?

– Эти люди взглянули на твою обувь и сочли, что ты не в состоянии расплатиться по счетам. Вынесли о тебе свое суждение, как тебе это нравится?

– Это не так, мадам.

Лицо человека во фраке стало заливаться краской.

– Пошли. Есть заведения, где с клиентами куда более приветливы. Ноги моей здесь больше не будет.

– Приношу свои извинения, госпожа Косуги. Я немедленно позову управляющего.

– Нет надобности.

– Оставь это. Садись.

– Но как же…

– Мне хочется попробовать здешнюю кухню.

Хотя с человеком во фраке Нацуэ говорила весьма строго, она безропотно подошла к столу и села напротив меня.

– Не зовите управляющего, не нужно извинений. Если вы ставите под вопрос платежеспособность сэнсэя, позвоните в галерею Йокояма и назовите имя Масатаке Накати. Уверена, они примут за честь расплатиться по любым его счетам. Хотя зачем нам галерея Йокояма. Позвоните в любую галерею Гиндзы. Получите тот же ответ.

– Да что вы, у нас и в мыслях не было. Мы ведь не знали, что это ваш знакомый, госпожа Косуги.

– Вы имеете превратное представление о ситуации. Перед вами куда более важный человек, чем я. Это я должна просить позволения сидеть с ним рядом.

– Хватит трепаться. Заказывай, – прервал ее я. Нацуэ принялась молча созерцать меню.

– Мутон восемьдесят первого года? Его. должны откупорить и перелить в графин, – проговорила Нацуэ будто бы про себя. Вино, которое я заказал, было ей знакомо. – А почему ты не выбрал вино урожая 1982 года?

– Его час еще не пробил. Через несколько лет будет в самый раз.

– Вы слышали? Этот человек разбирается в винах, а не просто заказывает что подороже.

– Нам страшно неловко, мадам.

«Фрак» попеременно то заливался краской, то становился белее полотна.

– Нет резона на них срываться, – сказал я, когда «фрак» удалился из зала. – Заляпанные грязью рабочие ботинки. Рванье. Это я нарушил этикет, моя вина.

– Художнику позволительно выходить за рамки. Однако, я смотрю, ты научился адекватно оценивать свое поведение. Это уже прогресс.

– Я встретил себе подобных. Таких, каким был сам. Я имел в виду Оситу с Акико. Эти двое вместе взятые составляли одного меня прошлого.

– Побыл с ними и многое понял. Не городской я житель, и манеры совершенно тут ни при чем. Здесь, пожалуй, даже не столько город, сколько общество. Не мое все это.

Двое моих знакомцев тоже не принадлежали обществу. В городе, чтобы выжить, приходится с ним сродниться, полностью его принять. А если не получается, то ты все время выпадаешь из заведенного порядка вещей.

Вот так и со мной случилось.

Подали вино. Мы чокнулись бокалами.

7

Я ждал, когда включится зеленый сигнал светофора, и наблюдал за толпой. Проезжавшие мимо автомобили притормаживали, и на какой-то миг улица становилась безлюдна. А потом будто плотину прорывало: бурлящий поток снова выплескивался на дорогу.

Мне это показалось столь интересным, что я вновь и вновь переходил улицу. Перекресток был устроен таким образом, что машины останавливались сразу по всем направлениям и люди высыпали на проезжую часть. Затем сигнал светофора менялся, и перекресток снова пустел. В этот момент его окутывала мертвая тишина, а затем всё повторялось заново: мостовую топтали ноги бесчисленного количества живых существ. Вскоре снова все вымирало и воцарялось безмолвие.

Это был мой третий день в гостинице, в номере, который сняла для меня Нацуэ.

Почти все время я бродил по окрестностям – причем не только днем, но и в темное время суток, на рассвете и среди ночи.

Город переполняла смерть. Неожиданным было то, что, зная об этом, я не стремился отсюда бежать. При беспристрастном взгляде на город я понимал, что вполне мог бы стать его частью. Невообразимое перерождение собственного сознания.

Во мне произошла некая перемена. Не скажу, в чем именно она состояла, просто город – большой, населенный людьми город – перестал меня раздражать. Когда я заходил в ресторан и официант кидал на меня презрительный взгляд, я как бы невзначай, совершенно запросто оставлял ему бумажку в десять тысяч иен на чай. Попадая в магазин, я приветствовал ухмыляющегося торговца учтивым кивком.

Регулярно, ровно в шесть вечера, в дверях появлялась Нацуэ. Я догадывался, что скорее всего у нее дел невпроворот, и не настаивал на совместном ужине. Вместо этого мы просто договаривались встретиться вечером в баре отеля.

Я заходил в клубы, расположенные в окрестностях отеля. Как ни странно, меня пускали в шикарные заведения. Стоило присесть, тут же откуда-то слетались девицы. Знакомство они завязывали, пытаясь угадать, чем я зарабатываю на жизнь. Я выслушал массу всевозможных гипотез, которые вызывали умильную улыбку. И все равно не по душе мне были такие места. В них царил затхлый запах фальши, которая зиждилась на исконном обмане. Куда интереснее было наблюдать за слоняющимися по улицам пьянчужками и таксистами, поджидающими клиентов.

Целый час я провел в клубе, где девочек было больше, чем посетителей, затем вышел и направился бродить по окрестностям. В этой части города преобладали узкие улочки, где двери клубов и баров были гостеприимно распахнуты для посетителей. Меня здесь частенько не пускали на порог. В таких случаях я просто шел дальше.

Навстречу попадались пьяные в стельку прохожие, которые с трудом держались на ногах. Видел я бродяг, которые копались на помойке. Меня мало беспокоило, что иные из тех, кто перебирал содержимое мусорных мешков, одеты лучше меня.

В бар своего отеля я подходил часам к одиннадцати.

– Я смотрю, тебе здешние окрестности по душе пришлись.

Нацуэ меня опередила. Она сидела за стойкой и пила коньяк, чуть ссутулясь от усталости. Это придавало ей некую новую сексапильность, которой я раньше не замечал.

– Тяжелый выдался денек.

Я тоже заказал себе коньяк. Я еще никогда не напивался в стельку. Выпить мог много и при этом умеренно пьянел. И еще знал, что стоит проспаться, и больше на спиртное не тянет. Во всяком случае, так было в городе.

– Впервые слышу, чтобы тебя интересовала моя работа.

– Раньше как-то не задумывался об этой стороне твоей жизни. Теперь, похоже, дозрел. Не скажу, что мне это особенно по душе, просто дозрел, и все.

– Ты так изменился.

– Ничего удивительного. Я менялся, пока писал ту картину. Это будто толкать тяжелую дверь, которая упорно не хочет открываться. Примерно так.

Я смаковал коньячный букет. Мне нравилось выпивать в баре отеля. Заведение не отличалось особыми изысками, и все-таки, как бы мне ни было одиноко, здесь я воистину наслаждался вкусом спиртного.

– У меня своя дизайнерская студия и штат из двенадцати человек.

– Выходит, ты большая шишка?

– В нашем бизнесе это нешуточный размах. Плюс на производстве заняты десять внештатных сотрудников.

– И почему же такая серьезная особа связалась с таким, как я?

– Ты никогда не поверишь, что твои картины могут кого-то вдохновить? В этом весь ты.

Я и раньше слышал, что у нее своя студия. Я понял, что по большому счету ничего о ней не знаю. Впрочем, чтобы понять такую женщину, особой информации и не требуется.

– Ты ведь замужем?

– Так ты все это время полагал, что спишь с замужней женщиной?

– Вообще-то до сих пор не задумывался. Что проку?

– Я была замужем. Последние двенадцать лет в разводе. Забочусь о сыне, он уже старшеклассник.

– Понятно.

– Что именно?

– Жизнь у тебя состоялась.

– Да и у тебя. Ведь ты такой же.

– Не знаю. Я полжизни где-то витаю, полжизни бодрствую – может, даже слишком. Не скажу, что состоялся. Тут что-то другое.

– Ты пишешь картины.

– Я все время словно в дреме – живу, будто сон вижу. Не поймешь, где быль, а где небыль.

Нацуэ засмеялась.

Бар заметно опустел. Скоро закроется. Тогда пойдем пить в номер, а может быть, в зал отдыха, который открыт до двух ночи.

– Хочешь, куда-нибудь прогуляемся? – спросила Нацуэ.

– Еще кто-то работает в такую пору?

– Можно до Роппонги пройтись.

В тех местах я не слишком хорошо ориентировался, но Нацуэ горела желанием пойти, а я решил составить ей компанию. Это чувство меня посещало нечасто.

– Идем. Я встал.

– Тебе не терпится.

Не сказать, чтобы очень хотелось идти, – просто меня привело в замешательство это новое чувство, неизведанное доселе ощущение: вскочить и в бой.

Нацуэ осушила бокал и встала.

В такое время суток такси не поймаешь. Впрочем, Нацуэ это не устрашило: она пошла пешком. Путь ее лежал в подземный гараж, где на стоянке ждал ее белый «мерседес».

– В этом здании, на шестом этаже находится моя фирма, – сказала моя спутница, щелкнув замком и открывая дверь.

Мы поднялись по крутому уклону к выходу на стоянку, и свет ударил в глаза. Мне, жившему доселе в горах, где нет уличных фонарей, не ездят автомобили, этот поток света показался чем-то нереальным, словно его тут и быть не может. Нацуэ без колебаний вошла в него, словно бы для нее это не больше чем свернуть за угол.

– У меня такое чувство, что последние двенадцать лет в моей жизни была только работа. По ночам я думаю о делах на следующий день и вычисляю, сколько часов отвести на сон.

– Ты занятая женщина.

– По-твоему, это жизнь?

– Наверно.

– Странно.

– Что именно?

– Ты странный. Больше не поглощен одним собой. Уже прислушиваешься к моим словам.

Машина временами останавливалась на светофорах, а в основном мы гнали на приличной скорости.

– Стал обращать внимание на то, что мне говорят. Не знаю, плохо это или хорошо.

Мы неслись по ночным улицам. Было в этом что-то схожее с ездой в горах – наверное, потому, что все вокруг приходило в движение. Разумеется, в горах такую скорость не разовьешь.

Нацуэ остановила машину перед стеной, окружающей штаб-квартиру министерства обороны. Долгий ряд припаркованных машин смотрелся тут весьма гармонично.

Мы вышли на тротуар, и Нацуэ взяла меня под локоток. Она почему-то засмеялась, да так, что не могла остановиться.

– Знаешь, забавно так мы с тобой под ручку идем. Никогда бы не представила тебя в этой роли. Честно, не думала, что мне захочется вот так с тобой прохаживаться.

– По мне так совсем неплохо.

– Согласна. Помню, мы так с приятелем ходили, когда я еще в колледже училась. Тут неподалеку отель, ноги сами туда несли. Очень хотелось туда зайти, но едва мы приближались, все равно сворачивали, прищелкивая языками с досады.

– И чем все закончилось?

– Так и не осмелились зайти.

– Эх. А у меня никогда не было подруги.

– Давай я буду твоей подругой. Пригласи меня в отель. Только неуклюже, по-мальчишески. Смутись, будто не знаешь, как предложить.

Нацуэ снова засмеялась. Так, смеющуюся, я завел ее в бар.

Смех был не мелодичный, а шумный, громкий. И в то же время в нем ощущался некий покой.

В углу я заметил свободный столик, и мы с Нацуэ уселись за ним, бочком друг к другу.

– Слушай, а можно я напьюсь? – шепнула мне на ушко Нацуэ. – Совсем напьюсь, вдрызг.

– Валяй.

– Так никогда еще толком не напивалась. Возможно, она говорила правду.

Я не мог позволить себе набраться. Сразу обоим набираться нельзя; если один пьет, то другому разбираться с последствиями.

Такое отношение к выпивке стало для меня чем-то новым.

8

Дрова догорали, огонь затихал.

Временами потрескивали поленца, но языки пламени уже не поднимались.

Я протянул руку, подбросил в камин кусок древесины. Пламя радостно его охватило, издавая приятные звуки.

Я решил выбраться из дома и почистить во дворе снег. Загребал его лопатой и перекидывал через сугроб, так что даже пропотел немного.

Полностью очистить террасу не удавалось – на настиле все равно оставалось немного снега. Я взял метлу и стал сгребать его с деревянных досок и из щелей, куда забился снег. Сбрызнул водой и драил шваброй, пока не осталось ни воды, ни снега.

Подкинул в огонь поленце.

Погрел руки у огня. Онемение быстро прошло, и вскоре пальцы свободно двигались.

Нацуэ уехала с утра. Из Токио мы вернулись вместе, она переночевала, а потом пустилась в обратный путь. Впервые она осталась у меня в хижине.

Мы не вели серьезных разговоров. Просто пили коньяк и смотрели на огонь. Временами один из нас подбрасывал в огонь поленце.

Поздно ночью занялись любовью перед камином. Мы не были охвачены ни страстью, ни вожделением. Мы все проделывали спокойно. Когда мы кончили, я испытывал умиротворение, Нацуэ тихонько подрагивала.

Когда я проснулся, меня ждал завтрак. Гостья смотрела, как я ем, советовала попробовать овощи и давала всякие советы, совсем по-матерински, а потом уехала.

Я поднялся в мастерскую, забрал мольберт и краски и спустился вниз.

Терраса окончательно просохла. Я поставил на мольберт подрамник с холстом десятого размера.

Скоро закончится зима. Мне хотелось запечатлеть последние деньки уходящей зимы.

Белые горы, разлапистые, тяжелые ветви елей подснежной шапкой, прозрачный чистый воздух. Не это меня интересовало.

Хотелось запечатлеть на полотне свою внутреннюю зиму. Пейзаж мне был не нужен. Мне понадобился зимний свет, он отличается от летнего, поэтому я и вышел на террасу – свет, процеженный через окно мастерской, всего не проявит.

Я надел рабочую куртку и перчатки с отрезанными пальцами. Температура стояла низкая, и куртка с перчатками здорово спасали от мороза.

Я закрыл глаза.

Сердце, мое опустошенное сердце, исполнилось спокойствием. Новое ощущение. Тень жестокости отступила, и на смену ей пришло умиротворение, питающее силой.

Я немного постоял с закрытыми глазами. Потом выдавил на полотно немного киновари. Она походила на багровое насекомое, ползущее по холсту.

Ножом, которым я вытачивал стеки, я стал размазывать киноварь по полотну. Мастихинов у меня было с избытком, но сейчас не хотелось ничего податливого. О стеках я также не помышлял.

Мне нужно было нечто жесткое, такое, что легче сломать, чем согнуть.

Теперь киноварь ровным слоем покрывала часть полотна, я добавил белил и смешивал, пока не получился нежно-розовый оттенок. Добавил еще киновари и снова ее размазал по холсту. И так поступал снова и снова. Полотно пылало багрянцем с вкраплением неуловимых оттенков. Чувствовалось, что я иду в верном направлении.

Я добавил красной краски. Она совсем не сочеталась с киноварью. Кончиком ножа размазал этот чужеродный, грубый цвет по всему полотну. Лишнюю краску я соскабливал все тем же ножом. Избыток красного был невелик, и действовать приходилось тонко, как хирургу.

В свете зимнего солнца киноварь с красным будто переругивались – забавно было наблюдать. Я буквально слышал их голоса: цвета говорили между собой, кричали друг на друга, орали. Становилось понятно, что я пишу настоящую картину. Стоя перед мольбертом в свете зимнего дня, я следил за срывающейся с полотна перепалкой.

На холст легла тень от проплывающего облачка. Но голосов она не заглушила.

Дул ветер, я его не замечал. Из-за ветра понизилась температура, а я пропотел.

Желтый. С полотна донеслось приглушенное бормотание.

Я нанес на холст еще киновари, заглушив ею красный с желтым.

Бормотание прекратилось.

Рукой в перчатке я отер пот с лица.

Оставив мольберт на месте, я направился в гостиную.

Огонь в очаге давно потух: даже уголья не рдели. Я подкинул прутьев и снова стал разводить огонь. За красками время пролетело незаметно, мне казалось, всего ничего, однако на самом деле прошло четыре часа. Вечерело.

Я сел перед очагом и дымил сигаретами, в задумчивости не замечая, что курю. Огонь не согревал – мне было холодно, я страшно зяб.

В последних лучах заходящего солнца я принес с террасы мольберт, холст и повернул картину к стене, чтобы не смотреть на нее лишний раз.

Налил полную ванну горячей воды и погрузился в нее по самую шею. Теперь только я начал отогреваться. Я ничего не ел с самого утра, настало время ужина.

Я вылез из ванны, надел чистое белье, толстый свитер и остальную одежду и вышел.

За день снег уплотнился. Свежевыпавший снег, которого коснулись лучи солнца, выглядел уже по-другому, да и на ощупь отличался.

Я завел легковушку, оставил мотор прогреться, а сам устроился на водительском сиденье и устремил взгляд в пустоту.

Поехал. Дорога была покрыта снегом, который сухо похрустывал под колесами, совсем не так, как хрустит снег.

Я приехал к Акико. На крыше ее «ситроена» образовалась тонкая снежная шапка.

Входная дверь была не заперта.

По всей гостиной валялись остатки пищи. Мною сразу овладело чувство, словно я попал в звериную берлогу. Акико не было и следа. Обогреватель включен на полную, в комнате жарко.

Я поднялся на второй этаж.

Заглянул в спальню: в постели спали, обнявшись, Акико с Оситой. Они походили на близнецов в утробе матери. Им было тепло и уютно в околоплодных водах.

Я спустился, убрал в холодильник продукты и принялся готовить, стараясь не шуметь.

Глава 8

ВЕСЕННИЕ ПОЧКИ