1

На столе лежала пачка купюр.

Нацуэ обналичила чек. Я не проявлял к деньгам видимого интереса, и она, видно, опасалась, что я про них и вовсе забыл и скорее всего потеряю.

Нацуэ оставила деньги и вернулась в Токио – визит ее казался совсем беспредметным: она не легла со мной в постель, не спрашивала об очередном полотне и даже не стала смотреть картину.

Я размышлял, что бы съесть на ужин. Смотрителей я попросил, чтобы на меня больше не готовили. С прошлого вечера у меня крошки во рту не было.

Сильно ломать голову я не стал – попросту взял бутылку коньяка и, обхватив ее за горлышко, направился на второй этаж.

Меня ждала «Нагая Акико». Картину я завершил, и касаться ее у меня не было никакого желания. Я присел на корточки и долго смотрел на нее, прислушиваясь к своему тяжелому дыханию.

Уж сколько лет я по-настоящему не заканчивал полотна. И вот теперь оно готово. Обычно я просто терял к картине интерес и то, что получилось, относил с глаз долой – в галерею, а уж там ее продавали как завершенную работу. И даже при этом никто никогда не обвинял меня в том, что полотно не закончено. Порой я умудрялся себя дурачить, объясняя отсутствие вдохновения тем, что работа готова.

В эту картину я выложился полностью, без остатка. Я чувствовал себя неживым, опустошенным. Чувство было мне знакомо, даже слишком. Так расстаются с мечтой. Словно бы вся моя жизнь, а может, даже и плоть перетекли на этот холст, не оставив мне ничего.

Я запил.

Приложив ко рту бутылку, я залил в горло коньяку. Очень скоро я совершенно захмелел.

На меня как-то одновременно все навалилось: картина эта, Акико – я сам стал себе в тягость. Меня не отпускала безумная мысль, что мою душу забрала обнаженная фигура на полотне.

Стемнело, но мне ясно виделся портрет. Зачем только я его создал? Что за надобность такая была изливать жизнь, свою собственную жизнь, на куске холста?

В былые времена я был счастлив, запечатлевая на холсте узнаваемый облик. Мало-помалу радость созидания притупилась. Я перестал писать что-то дельное.

Я плакал. От собственных слез становилось смешно: они катятся по щекам, а я смеюсь. Поднес ко рту бутылку и быстро ее опрокинул в горло. Встал, спустился в прохладный погреб, достал следующую.

Я все пил и пил, по-турецки усевшись перед картиной. Почему-то рядом с полотном я не ощущал ни холода, ни хода времени.

Свет был нестерпимый.

Наверно, наступило утро. Кто-то звал меня по имени. Казалось, заговорило полотно. Передо мной было лицо Акико, словно сошедшее с полотна.

– Как же хорошо, что я пришла. Я тебе звонила, снова и снова, но ты не брал трубку. Уж думала, что ты уехал навсегда и больше не вернешься.

До затуманенного сознания дошло, что девушка плачет. Она снова была на полотне. Отчасти я понимал, что Акико пришла меня навестить и плакала. Отчасти мне казалось, что она сошла с полотна.

– Ты пил, да? Сидел и напивался в одиночку.

– Я не в одиночку.

Я хотел сказать ей, что все это время рядом была она, но не смог выговорить этих слов.

Что-то опустилось на мои плечи. Наверное, одеяло, хотя надобности я в нем не испытывал. Под голову мне положили подушку.

Стало темно. Как будто бы погас свет. Значит, стояла ночь.

Хотелось выпить и рухнуть в хмельную бездонную пропасть. Я пошарил вокруг – где-то должна быть бутылка. Чья-то ладонь поймала мою руку. Я знал, что это Акико.

Неожиданная сила была в том пожатии. Я перестал шарить вокруг.

– Почему ты не на холсте? – попытался я выговорить, но провалился в сонное забытье.

Меня разбудил просочившийся с улицы лучик света.

Все тело неимоверно зудело. Я хотел почесаться, но руки не слушались. В неповоротливом разуме вязли мысли: будто голову наполнили густой мутной жижей.

Хотелось опохмелиться. Опьянение спало, только по телу раскинулась немочь. Спиртного, как назло, не было.

Попытался встать, в голове всколыхнулась жижа, меня замутило, и я снова опустился.

Я лежал на постели без движения и видел потолок – и лицо Акико. Я зажмурился, снова открыл глаза и понял, что эта Акико была реальная, а не сошедшая с полотна.

Попытка сесть отозвалась дурнотой. Я застонал.

– Не шевелись.

– Который час?

– Дело к полудню. Ты бы немного перекусил.

– Думаешь, мне сейчас до еды?

– Самую малость. Я что-нибудь приготовлю.

– Кофе достаточно.

– Нет, тебе надо что-нибудь полегче.

Рука Акико вновь сдержала мою руку. Я закрыл глаза. Никакого намека на голод. Я попытался разбудить интерес к пище.

Акико отпустила мою руку. Я весь зудел, но чесаться не хотелось – от этого только еще больше зудом изойдешь, нестерпимым зудом.

Я пытался понять, пьян ли я. Сложно было сказать. Зуд можно было счесть признаком обезвоживания или последними отзвуками оставшегося в организме алкоголя.

Я знал, что сейчас надо поспать или хотя бы закрыть глаза. Меня не столько страшила похмельная мука, сколько смутная боязнь воспоминаний.

Закрыл глаза. Попытался представить зимний пейзаж: снег, голые ветви, чистый прозрачный воздух. Вдруг перед мысленным взором снова возникла Ахико с полотна. Да, эту картину я закончил. Я застонал. Бодрствовать было невыносимо.

Я сел, встревожив в голове мутные воды. Попытался встать на ноги, меня бросило в пот. Умудрился сохранить равновесие. Будто не на своих ногах, я вышел из мастерской и кое-как, шаг за шагом, спустился по лестнице.

Опустившись на пол в гостиной, я окликнул Акико, которая хозяйничала на кухне:

– Пойду в душ.

Каким-то образом добрался до ванной. С помощью гостьи разделся и встал под душ – настолько горячий, насколько можно было терпеть. В душе меня вырвало чем-то коричневым. Жижа смешалась с водой, растворилась и утекла прочь. Акико приготовила для меня жидкую овсянку. Меня хоть и вырвало, но мутить не перестало. Преодолевая тошноту, я зачерпнул ложкой немного кашицы и прожевал, зачерпнул – прожевал. Палочками девушка подцепила кусочек маринованной сливы и положила его мне в ложку.

Я съел небольшую пиалу овсяной каши, что забрало у меня остатки сил. Еле доковылял до дивана и рухнул на него. В камине плясали языки пламени. Впрочем, тепла огонь давал недостаточно, и Акико включила обогреватель.

– Если бы ты заснул, так бы и окоченел. Я так испугалась – ты был холодный как лед.

– Всего лишь напился, – сказал я, потягивая принесенный Акико чай.

Теперь вопрос, пьян ли я, не был для меня актуален: я переживал лишь отголоски своего недавнего «кутежа».

– Я алкоголик.

– Не говори так. Я тебя в таком состоянии вижу впервые. А пара пива не считается. У тебя даже хватает сил на пробежки.

– Но временами я превращаюсь в алкоголика.

– Ты напиваешься лишь изредка, это не считается.

– Ты плакала.

– Да, на тебя было больно смотреть.

Акико сунула в зубы сигарету.

– Меня будто украли. Словами трудно выразить… Знаешь, меня будто затянуло в эту картину.

– Кто тебя затянул?

– Сам себя и затянул. Так обидно, до слез.

Я понял. По крайней мере мне так казалось, потому что, едва я пытался напрячь мозг, со дна его будто поднималась тина, и оттого становилось еще муторнее.

– Пока ты спал, жена смотрителя заходила – белье забрать. Я сказала, что пришла взглянуть на картины и жду, когда ты проснешься. Полнейший бред. Она взяла да и расхохоталась.

– Не бери в голову.

– Как же не брать-то?

– Не думай, она болтать не станет – не того сорта человек. Знаешь, доносчиков в тюрьме было – пропасть, у меня нюх на таких. Эта языком трепать не станет.

– Точно?

Ахико устроилась перед очагом. Мне курить не хотелось, и я рассеянно наблюдал за дымом от ее сигареты. Огонь притягивал. Девушка потянулась за пепельницей.

– Ну вот, я почти ожил: под душем пропарился, червячка заморил.

– Это радует. У меня просьба: я уйду, только ты снова пить не начинай. Наверно, тебе просто некуда себя приложить – картину-то закончил…

– Пить не буду.

– Что так?

– Все, выпил – протрезвел. Надобность отпала.

– Что-то я тебе не верю. Во всем остальном – да, но не по части выпивки.

– Я бы, наверно, до сих пор пьяным валялся, если б не ты.

Попытка засмеяться отозвалась нахлынувшей тошнотой. Снова стало муторно.

2

Я бы не назвал это страданием.

Пот меня сильно прошиб, дышать было труднее – и все, собственно. Передыхов я не делал, общее чувство было таким, словно меня лечили от водянки головного мозга.

Приятно похрустывал снежок под ногами – будто бы что-то ломалось, крошилось. Погода в последние дни выдалась ясная, солнечная, снег начал подтаивать, обрастая настом.

Я вернулся в хижину, мокрый от пота.

Пока я разминался да потягивался, увидел двух знакомцев-детективов, которые наведывались накануне.

– День добрый, господин Накаги. Тут у вас еще таять не начало, а ниже – так слякоть. Если дело так пойдет, и у вас дорога раскиснет.

Я делал наклоны – все никак не мог отдышаться.

– Вы душ пока примите. Нам бы с вами побеседовать, если, конечно, не возражаете.

Тот, что помоложе, молчал, спрятавшись за плечом товарища. Видно, адвокат Нацуэ оказал серьезное давление.

– Следствие идет своим чередом. С вашей помощью, конечно, мы бы быстрее раскрыли это преступление. Однако не будем вас утруждать больше, чем того требует необходимость.

Сделав несколько глубоких вдохов, я вернулся в хижину и принял душ. Полное исцеление от гидроцефалии. Даже аппетит проснулся.

Накинув халат, я прошел в гостиную, подбросил в камин пару поленец. Пламя от догорающих углей потянулось к свежей пище и разгорелось. Я коснулся желтой ленточки, повязанной на левом запястье, и мне подумалось, что вполне можно обойтись и без пива. Ленточка эта – нечто наподобие оберега, которым Акико пыталась оградить меня от пьянства.

Накануне вечером она уехала к себе на виллу. Перед отъездом приготовила легкий ужин, повязала мне на запястье ленточку и была такова. Наверно, ей не верилось, что я брошу пить. Хотела меня вроде как испытать. Вернее, снять мерку – проверить, насколько я безнадежный алкоголик. Каким образом я предпочту себя уничтожить? В какую сторону я рванусь, когда меня будет терзать очередная напасть?

Теперь я был совершенно трезв.

Я распахнул окно. Ворвался поток свежего прохладного воздуха.

– А ленточка зачем? – спросил старший детектив, зайдя на террасу. Говорил он вежливо, и тем не менее в голосе его чувствовался вызов.

– Это напоминание о том, что я собственными руками убил человека.

– Я вас не понимаю.

Детектив решил больше не распространяться о моем прошлом.

– Вас посетил некий Койти Осита? Вероятно, его привез с собой Йочи Номура.

Детектив как ни в чем не бывало показал мне фотографию Оситы. Он не стал спрашивать, знаком ли я с ним.

– С тех пор как мы с вами виделись, следствие серьезно продвинулось вперед. Мы побывали в доме Номуры и обнаружили массу записей, касающихся лично вас.

– Он хотел написать обо мне книгу. Не как о художнике, а как об убийце. У него был талант к таким вещам.

– В своих записях он упоминает о Койти Осите.

Я закурил.

– На совести Оситы лежит убийство. Он совершил его три года назад и был признан невменяемым, а потому судить его не стали. Как бы вам объяснить… Имелись веские доводы.

– Неужели?

– А почему Номура решил вас познакомить?

– Он видел в нас некое сходство. Небогатое воображение, надо сказать, для человека, который пишет книги.

– Он допускал подобную вероятность. Нам по-прежнему неизвестно местонахождение его знакомца.

– Вы же провели расследование.

– Мы прорабатываем версии: наведываемся туда, где он предположительно может показаться. Велика вероятность, что он заявится сюда.

– Если он появится, я вам обязательно сообщу. Что-то мне подсказывало: придет Осита. И в таком случае я не буду ставить полицию в известность.

– Будем признательны. С тех пор как он уехал из Токио, мы его след потеряли. Возможно, он все еще там.

– Обещаю поставить вас в известность.

– В записях покойного говорится, что вы с Оситой во многом похожи. Он расписал по пунктам. У вас не сложилось подобного впечатления?

– Мы с ним не разговаривали. По-моему, самый обыкновенный человек.

– Номура написал, что ваши картины глубоко тронули Оситу, чем он и поделился, а после этого начал анализировать, в чем вы похожи.

– Например?…

– Изоляция, голод… полагаю, он имел в виду духовный голод, но точно не скажу. Или вот еще: взрывная горячность. Позвольте, я зачитаю его записи. Цитирую: «Я убежден, оба они страдают от некоего голода», конец цитаты.

Записи Номуры перестали быть мне интересны. Если эти «откровения» – максимум, на что он оказался способен, мне их слушать не обязательно.

Каждый человек страдает от некоего голода. Так что, по словам Номуры, у меня есть нечто схожее со всем родом человеческим. А потом Осита убил его в припадке ярости – если, конечно, это действительно дело его рук.

– Больше мне нечего добавить.

– Если что-нибудь узнаете, звоните. Мы дадим вам телефон главного управления. Это в Токио. Нам доподлинно неизвестно, где было совершено убийство, но тело нашли именно там.

Полиция располагала точным временем смерти и чеком за проезд по скоростной трассе. Я предположил, что при желании они могли бы установить место смерти с достаточной степенью вероятности. Возможно, они намеренно решили создать некую «туманность».

– То есть если я что-нибудь выясню, то должен вам сообщить.

– Мы будем признательны.

Не уверен, что копы озвучили истинную причину своего визита. Может быть, они полагали обнаружить у меня Оситу.

Я затушил сигарету.

– А этот Осита, он из Нагано?

– Нет, из Токио.

– Господа, вы наведывались ко мне уже дважды. У вас какие-то подозрения на мой счет.

– С чего бы нам вас подозревать? Вероятно, вы шутите, – сказал детектив, глядя на меня в упор. Его взгляд подтверждал мою правоту.

– Бывайте.

– Мы ценим ваше сотрудничество.

Детективам больше добавить было нечего. С легким кивком они удалились, пробираясь по талому снегу.

Я смотрел на раскинувшиеся вдалеке горы. Пива мне не хотелось. Я решил не пить, пока ленточка на руке. В отношении заведенных правил я был строг – другое дело, что редко их себе устанавливал.

Я потянулся к телефону.

– Есть хочется.

– Ты не пил, да?

– Поможешь мне снять ленточку?

Я повесил трубку, не дожидаясь ответа.

3

Шли дни, и я все лучше понимал, что такое закончить картину. Это значит, что дальше жить незачем – лучше бы я ее вообще не заканчивал.

Я очень старался найти силы для очередного полотна – тщетно. Одновременно я закончил два полотна: одно – в хижине Акико, второе – в мастерской на втором этаже.

Нуждался ли я в очередной картине? Никаких определенных мыслей у меня не было. Я выплеснулся на полотно весь, превратившись в пустой сосуд. Теперь можно браться за что угодно – или вообще ни за что не браться.

По утрам, поднявшись с постели, я выходил на пробежку. Это была всего лишь привычка, но привычка, которой жаждала каждая клеточка тела. Регулярные пробежки, с одной стороны, приводят организм в хорошую форму, а с другой – чего-то тебя лишают. Впрочем, по некотором размышлении я понял, что не боюсь лишиться этого «нечто». Необъяснимое чувство.

Еще у меня появилась другая привычка.

Каждый вечер я наведывался в хижину Акико. Где-то с час до ужина я сидел в кресле и смотрел в пустоту, позируя для художницы. Она рисовала теми самыми стеками для красок, которые я вытачивал. Освоиться ей было сложно. Она раздражалась, кричала, выходила из себя и даже ломала стеки. Я молчал – самое лучшее, что можно было сделать в подобной ситуации. Единственное, чему она могла бы у меня поучиться, – технике, но и этому не было надобности ее учить – не потому, что она в совершенстве ею владела, а потому, что от ее картин этого не требовалось.

Акико испортила три полотна. Каждый раз, когда я приходил к ней, на подрамник было натянуто новое, девственно чистое полотно.

Где-то с час девушка накладывала на полотно краски, потом истощалась и умолкала. Замирала перед холстом, печально созерцая цвета и не проявляя ни намека на движение.

Ровно через час я поднимался, уходил на кухню и начинал готовить ужин. Все необходимое лежало наготове – Акико не забывала об этом позаботиться, поэтому мне оставалось лишь нанести завершительные штрихи. В тридцать минут я запросто укладывался.

После ужина я возвращался к себе в хижину. С тех пор как Акико взялась рисовать меня, сексом мы занимались лишь раз. Она не противилась. По правде говоря, в сексе она искала спасения, ей хотелось подчинить страсть.

– Не получается.

Акико дважды это повторила. Я не отвечал – разве что улыбкой. В ее замечании пока не было ни крика, ни стона – скорее оно напоминало некий призыв.

Девушка рисовала мой портрет, хотя на самом деле рисовала свое сердце. И она это знала, как знала и то, что ей просто необходимо прийти к решению самостоятельно. Она лишь вздыхала, не проронив ни слова.

К себе я возвращался один, на машине, и, сидя за рулем, твердил «не получается», пытаясь поймать ее интонацию. Я был опустошен, выжат как лимон. Я знал это, и знал, почему так случилось, но не знал одного: что теперь делать.

Стремительно близился конец года.

Это чувствовалось в городе, куда я заезжал за покупками. По какой-то причине люди к концу года становились более суетливыми. Я часто задавался вопросом, почему так происходит. Сам я успел выбраться за покупками лишь дважды, и хотя каждый раз набирал массу всего, денег из оставленной Нацуэ суммы потратил всего ничего. Мне даже смотреть на них было противно.

В полдень тридцатого перед хижиной остановился полноприводной микроавтобус.

Из автомобиля вышел Койти Осита в лыжном костюме, что выглядело совершенно нелепо. Снега в округе почти не осталось, если не считать пары склонов, куда не попадало солнце.

– Эй! – окликнул меня Осита, как старого знакомого. Первая мысль была: ищет ли его полиция. Даже если за ним и гонялись, Осита не показывал виду. Он производил впечатление лыжника, подъехавшего на курорт в ожидании сезона.

– Местами снега в метр нанесло, а здесь, сэнсэй, – только стужа.

– Нравится ходить на лыжах?

– Никогда не пробовал. За мной гонятся, вот и вырядился. В горах в такой одежде тебя ни в чем не заподозрят.

– Понятно.

– Я остановился в большом отеле. Так служащий извинился, что снега нет. Можно подумать, это его личный просчет.

На пороге Осита сковырнул с подошвы налипшую грязь.

– Хотите войти?

– А нельзя?

– С тех самых пор, как я увидел ваше лицо, меня не оставляли дурные предчувствия – как если ждешь кого-то, и он в конце концов появляется.

– Вы меня ждали. Это правда.

– Ну, уж это мне решать.

– Не говорите ерунды, сэнсэй. На вас это не похоже. Совсем не похоже.

– Даже так?

– Я взялся не сам по себе. Я пришел по зову вашего сердца.

– Удобная отговорка. Думаете, этим все сказано? Эх, как же вы еще молоды.

– Уже нет. Поэтому и пришел. Я начал рисовать. Слова – ложь, стоит их только произнести, они обращаются в вымысел. А вот с рисунками все по-другому. Вот что я понял. Только рисовать куда сложнее, чем писать или говорить.

– Любой ребенок умеет рисовать.

– Тогда жаль, что я уже вырос. Я действительно пришел из вашего сердца. То полотно в токийской галерее – там нарисовано то, что лежит у меня на сердце. Мое сердце и ваше, они одинаковы.

– В таком случае мне вас очень жаль.

– Я зайду.

Не дожидаясь приглашения, Осита разулся и прошел в гостиную. Ростом он был с меня, только несколько более сухощав.

Я подкинул в огонь поленце, и Осита молча смотрел, как его окутывает пламя. Пламя разгораться не спешило, хотя и ухало жаром. Языки пламени дрожали и покачивались, точно живые.

Я достал из холодильника две банки пива. Из спиртного я ничего, кроме пива, теперь не употреблял. Меня просто не тянуло на крепкое.

– Я вижу то, что мне хочется нарисовать, и рисую в воображении. А на бумаге не получается – не знаю почему. Чтобы нарисовать, мне надо увидеть.

– А зачем вообще рисовать?

– Вы говорите загадками, сэнсэй. Многое наболело на душе – хочется излить, сказать, выразить. Кричать об этом, ругаться, молиться. Вы же именно потому и рисуете.

– Я сейчас неживой. Отсюда и мысли.

– Понимаю. Вы сейчас погрузились в сон, это имелось в виду? Значит, я пришел, чтобы вас разбудить. В тот самый миг, когда я увидел ваше лицо, я понял, зачем я здесь. А про сердце – выдумка.

– Хотите выпить?

– Конечно, раз предлагаете.

Осита, опередив меня, протянул руку к пиву и сдернул крышку. Я закурил. Пиво я достал по привычке – пить мне особенно не хотелось.

Еще мне не хотелось расспрашивать о Номуре. Меня охватило смутное чувство, что этот человек, Осита, действительно возник из моего сердца. И вообще что он изначально был частью моего сердца, еще до того, как я его увидел, только я заметил это лишь теперь. Наверно, и Номуру убил тот, кто пришел по велению моего сердца.

– Вы сказали, что рисуете.

– Хотите взглянуть?

– Несите.

– У меня с собой.

Осита достал альбом размером с большой блокнот. Он носил его в заднем кармане брюк, наподобие бумажника.

На первой странице были наброски: различные формы и узоры, нарисованные обычной шариковой ручкой один поверх другого. Глядя на них, я видел, что вместе они составляют цельную картину, и мне это никоим образом не казалось странным. Меня даже охватило некое подобие ностальгии.

Второй набросок представлял собой переплетение линий, выведенных с тщательностью, но в то же время без нажима, и в совокупности они напоминали темную массу.

На третьем и четвертом набросках были также линии, но проведенные разными ручками. Линии отличались не только по толщине, темноте и изогнутости, но и настроением, тем, что я за неимением лучшего слова назвал бы пылом.

Закрыв альбом, я швырнул его на стол.

– Осита, если вам одиноко, так и скажите, без обиняков. Не надо чертить линии вокруг да около.

– Да? А как насчет ваших линий, сэнсэй?

– Я пытаюсь себя преодолеть.

– Я тоже.

– Вам нужно попытаться.

– Слова мне не подчиняются. Я не могу высказать, что у меня на уме. Меня давно уже мучают эти воспоминания. У вас на втором этаже, в мастерской, есть картина. Можно посмотреть?

– Валяйте.

Осита не вскочил на ноги тут же. Он кидал взгляды на пламя в очаге, будто взвешивая «за» и «против». Наконец, осушив до дна банку пива и смяв ее в руке, он направился наверх.

Со второго этажа не доносилось ни звука. Тишину нарушало лишь тихое потрескивание поленец в камине.

Я потянул колечко на пивной банке и стал медленно пить. Меня одолевали случайные образы: как Осито рвет в клочки портрет Акико. Впрочем, они были безболезненны.

Допив пиво, я поднялся на второй этаж. Осита сидел на полу перед портретом Акико и хныкал как дитя. Моего появления он даже не заметил.

4

Тридцать первого с самого утра валил снег.

Я, как обычно, вышел на пробежку. Снега нападало уже по щиколотку, так что необходимо было соблюдать осторожность, дабы не поскользнуться.

Народ съезжался на виллу компании, по горному серпантину мчались автомобили. До меня доносились отчетливые звуки колесных цепей. Вечером я завел легковушку и направился к домику Акико. По встречной ехало много автомобилей. Почти у всех были номера из других префектур и цепи на колесах.

По заснеженной дороге пролегли утрамбованные колеи от колес, можно было запросто ехать без всяких цепей. Стемнело, а снег все валил. Я представил, что этак к Новому году навалит приличные сугробы.

– Выглядишь куда лучше, чем вчера, сэнсэй. Поверь мне, каждый день видимся.

– Неужели?

Если бы я сказал Акико, что тот человек – порождение моего сердца, она бы надо мной посмеялась.

Акико, как обычно, простояла перед холстом час. Еще вчера столь пристальное внимание создавало у меня ощущение дискомфорта. В моих чертах угадывалось напряжение, и Акико могла счесть его за попытку взять себя в руки.

– Я решила не раздражаться. На дерганье далеко не уедешь. Так что стеки больше ломать не буду.

Даже произнося эти слова, Акико едва скрывала раздражение. Она думала, что я не замечаю, но я все чувствовал и понимал причину. Дело в том, что она прекрасно знала, как это должно выглядеть, но не могла воспроизвести то же самое на полотне – получалось нечто совсем иное.

Оситу мучило похожее чувство, разве что в иной степени.

– Помнишь о парне, который кого-то убил? Он сейчас у меня.

Я закурил. Со вчерашнего дня мне было невыносимо сидеть целый час.

– Об убийстве он уже ничего не помнит. Помнит только свои ощущения в тот момент. А теперь пытается излить это на рисунке и как одержимый чертит линии.

– Помолчи и не двигайся. Я решила держать себя в руках. Так что не открывай рот.

– Что ты пытаешься запечатлеть? Состояние рассудка?

– Когда я работаю, не говори о серьезном. Слова – всего лишь слова. Ты же сам меня этому учил, сэнсэй.

– Я тебя этому не учил. Возможно, я такое сказал, но ничему тебя не учил.

– Ты многому меня научил. Так что прошу: не двигайся и не разговаривай.

Бессмысленно было так пристально меня изучать. Чтобы запечатлеть настроение, достаточно было бы одного моего присутствия.

Ахико устремила на меня долгий взгляд, потом отшвырнула стеки и испустила тяжелый вздох.

– Что-то не так. В корне не так. Я знаю, но никак не могу уловить.

– Просто признай, что ты одинока. Выложи как на духу. Все предельно просто, как закричать. А все эти измышления – что такое реализм, что такое абстракция – чушь. Выкинь из головы.

– Пытаюсь.

– Вот сейчас, прямо сейчас, чего бы тебе больше всего хотелось?

– Заняться сексом. Скинуть одежду и вцепиться в тебя.

– Ты не понимаешь, я смотрю.

– Разве?

– Похоже на то.

– А ты понимаешь?

– Пожалуй, получше, чем ты.

Акико сунула в зубы сигарету и закурила.

– Для художника нет такого понятия, как Новый год. Может, я в Новый год смогу рисовать. Да только вряд ли.

– Откуда мне знать.

Я встал, подошел к окну и посмотрел на заснеженный пейзаж. Солнце садилось, но было еще относительно светло. Отчетливо просматривались снежинки, которые, кружась, падали на землю.

Было тихо, словно падающий снег поглощал все звуки.

– Я привез выпивки и еды па пару-тройку дней.

– Что ты здесь будешь делать?

– Скидывать одежду и заниматься сексом.

– Знаешь, пожалуй, стоящее дело.

Я поднял раму и в комнату ворвался поток свежего воздуха.

Хижина была выстроена мастерски: сюда не проникали ни летний зной, ни зимняя стужа. В моем доме хоть и имелся камин, но в остальном он не был приспособлен для зимовья.

– Человек, который кого-то убил, сейчас в моем доме. Когда он увидел твой портрет, то плакал как дитя.

Акико меня слушала, лишь когда я говорил о себе. Почему-то это возымело на нее эффект.

– Он все накручивает линии вокруг одной центральной точки. Движение без начала, без конца – грустное зрелище.

– Без начала, без конца?

– Линии все время проходят через одну и ту же точку. Кружат и кружат, нет им завершения.

– Хватит об этом. Новый год на подходе.

Акико покачала головой. Ее длинные волосы колыхались точно живые, будто вовсе от нее не зависели.

– Давай спустимся в гостиную, сэнсэй. Я запру эту комнату и погашу свет. Давай на время обо всем позабудем.

Она вытолкала меня из комнаты, будто бы взаправду выгоняла. Я спустился в гостиную.