Юлия Кисина
      ЯРОСТЬ, ЯРОСТЬ
      и другие рассказы
      Милосердные Братья
      Опускали десант. Прыгали по одному по команде. Им навстречу стремительно летела земля - вверх и убийственно. Озерные гладкие пятна, схожие с ртутными камнями, грозно катились вверх, чтобы разбить мякоти лиц о свирепую жидкость. Вертолеты оставались висеть над морями, которые горбились колючими пучами волн. Их сладко притягивала луна - кривыми силлограммами как на гравюрах. Серые униформы клубочками вывернувшись наружу вдруг распахивали свои металлические крылья и зависали недалеко от сырого, в жарких рытвинах кладбища, только что разбушевавшегося листвой жирных кущей, принимавшего в легкий сквозняк железные помыслы. Спускались - каждый на свою могилку. Быстро разворотив ловкими пальцами дерн на свежих холмиках, еще не обросших черепаховой кожей гранитовых захоронений, они вскрывали свежие смолянистые гробы. Молодые гробы были сколочены наскоро - служащими из полевого контроля из человеческих. Еще не успело засмердеться, хотя немного нос пробивало. Кое-кто уже себе в усы ухмылялся. Привычными движениями одну за другой десантники вскрывали секретные шкатулки, чтобы там внутри увидеть наслажденное чудо жемчуговых лиц. Каждый с ненавистью смотрел на свою добычу, на свою драгоценность, на жажду уничижительных страстей своего усмирения. Каждый складывал руки своего на свой манер. Вдували в лица тот строгий порядок смерти, что не тревожит подспудную маску дневной жизни, находящейся у каждого при лице. Называли каждого по имени. Габриэль, Айван, Константин, Людвиг-Юлиан-Амбросий. Гладили волосы, превращая их в солнечные изваяния бликов. Потом души забирали нежненько так, и души пищали как устрицы: бессильно и сладко. Барокко диких бактерий, летучей мошкары уже сияло жужжащими воротниками маленьких вампиров вокруг Габриэля, Айвана, Константина, Людвига-Юлиана-Амбросия.
      Скоро серые вертолеты стали где-то недалеко над верхушками черных пихт и ждали десантников с добычей. И каждый со своею добычею, сладость которой составляло обладание еще незрелой человеческой душой, расправлял свои крылья, которые от соприкосновения с человеками делались из мягких перьев, и широкими жестами взмывали в небо, кротко сложив тело лодочкой - так, чтобы Господь, приняв их, не усомнился в их сопричастности - головку на бок и в горние поселения - пристроить новеньких, а потом, вечером, после семи - снова на кладбище бросить новые семена мирного лиственника и сосновки.
      Союзникам предстояло еще два раза по триста миль, чтобы там, за остатками чумы, набросившейся на поселения, найти новое кладбище, где анилиновые цветы еще горят дикими пятнами уютного сельского горя. Сосновые веточки. Выглянувшее солнце так приглянется на службе.
      На этот раз в команде не досчитались. Один из них, полюбив земное, остался на дне чумы, и его сильные крылья покрылись волчанкою, а уши были залеплены словами латинов.
      Ярость, Ярость
      Ах, что же в этой жизни
      может быть прекрасней
      Пекина - воскликнула Маша,
      и сама себе отвечала,
      только небесный Пекин.
      Гамлет в возрасте пяти лет несомненно играл в золотой песочнице, которую подарил ему отец. С ним играли и другие дети, в том числе и девочки - дети приближенных чиновников. Вместо песка в этой песочнице был настоящий золотой песок, и дети строили пирамиды из отсыревшего сыпучего золота. Однажды пошел дождь, и золото немного промокло. Во время дождя мы устроили спиритический сеанс в столовой. На следующий день в песочнице нашли позолоченного крота - он был мертв. На похоронах крота я услышала такие слова: Вот так же и ты ослепнешь от сияния этого песка. Ты Гамлет - я - сумасшедшая девочка, ищущая смерть в цветах, в болотных растениях, в диких эмоциях прерафаэлитов .
      Лет десять назад золотую песочницу украли и перенесли под укрытие. Каждому кажется, что когда найдется золотая песочница - в государстве вспыхнет огонь страсти небесной и всепожирающей. Наступит счастье. Но я упорно всем твержу, что счастье никогда не наступит - и что чем дальше - тем больше испытаний.
      А также я каждый день продвигаюсь несколько миль на север в надежде найти песочницу Гамлета. Я буду рыть канавы для маленьких крепостей, строить тяжелые валы и подземные ходы. Я поселю туда кротов и альбиносов пингвинов, королевских пингвинов, а также прах моего возлюбленного A.Federbusch . Но прошло уже семь лет, семь лет с тех пор как я в поисках. Жестокие безмозглые крестьяне все еще продолжают отсылать меня за пределы нашего русско-немецкого государства, чей язык становится мне все непонятней, и чьи дорожные указатели все невразумительней в связи с постоянными забастовками министерства путей сообщения.
      Счастье
      Вот так же и ты
      ослепнешь от сияния этого песка.
      Ты Гамлет - я - сумасшедшая
      девочка, ищущая смерть в цветах,
      в болотных растениях, в диких эмоциях
      прерафаэлитов .
      На спиритическом сеансе, где кроме меня присутствовали четыре гвардейских офицера, дух Алоизия Чарского всем говорил вещи спокойные и вразумительные. Когда дело дошло до меня - дух дважды повторил давно забытое слово Ярость и после вопроса - где же спряталась моя любовь, отвечал мне - В гробу расцветешь . В этот момент вспыхнула занавеска, и начался небольшой пожар - сгорели только твои школьные сочинения о Родине.
      Раньше я собирала людей, чтобы их презирать. Теперь люди собираются сами, чтобы дать мне подаяние. Локоны мои померкли, а щеки сделались тяжелыми как пятки. Наконец я попала в Пекин, где действительно царит счастье. Там я скоро узнаю, что же такое - Ярость и буду наслаждаться.
      Леса летели своими мертвыми ежиками и... Насекомая молодежь забитая как бы теннисной ракеткой - вверх из-за всех сил - тяжелыми иглами шила пилотки, рукавные нашивки.
      Пилоты зажмуривали свои ледяные глаза.
      Озерные гладкие пятна, схожие с ртутными камнями, грозно катились вверх, чтобы разбить мякоти лиц о свирепую жидкость. Серые униформы падали вниз легкими свертками.
      Ход времени
      А в это время в Америке было уже девять ноль ноль утра и на зеленой, ослепшей от утреннего солнца лужайке, шла раздача мшистых бейсбольных шапочек. А мы в 3 часа дня, до дна упившись германской государственностью, раздавали направо и налево крикливые вызовы ее монолитному сознанию.
      На час позже в 4.00 мы телефонировали манхеттенский лофт, по которому бегали ранние зеленые блики, переползая с золоченых корешков на чашечки с экстази .
      Хозяев не было дома, и невозмутимый автоответчик сопроводил нас в мир неведомого и немедленно распрощался, сразу вынырнув из слухового небытия. Между тем, берлинские мальчишки, запрокинув головы над небоскребами, уходившими на ту половину неба, где золотая люфтганза переходит в сияющие гольфстримы голливудских чудес, тупо и однозначно открывали рты под жев шоколада.
      В пол одиннадцатого, после сэндвича с какао, обычно грезились найтклубы и продавщица пива, посещавшая все похороны в салоне Носорог . У нее были черные прозрачные ноги, уводившие далеко вверх, под замшевый жакет или на седьмое небо.
      В пять часов дня в Берлине становилось томно и потягивало пьянящей влагой уходящего дня. Было не до шоколада. Рабочие толпились на остановках, поражая своей готовностью в любой момент вновь завертеть турбины. Трамваи, дребезжа на углах, легко подхватывали их и как липучие гусеницы скрывались за поворотами. Все чувствовали себя детьми этой фабрики жизни, завертевшейся после падения стены. Молодой капиталист уводил продавщицу персиков из Беролины в парк Тельмана, чтобы там, между поцелуями, пригласить ее на летний Готланд. Все было открыто для всех! В другой же, западной части города, турки уже сползались на корточках в предвкушении волшебных игр из Сезама, которые к вечеру неслись в Кройцберг, не подозревая о существовании полуострова Вайгач и двухтомника Маркса и Энгельса о живописи.
      А в это время в Америке как раз занимался день, и служащие, разгоряченные разговорами в бюро, кипятили душистый бразильский кофе и перекладывали карты Таро, и даже не потрудившись подумать о том, что земля круглая, тупо смотрели на небоскребы,и так намозолившие глаза Манхеттенским анелкам.
      Берлинские мальчишки, один в плоской шляпе и в детских бакенбардах, напоминающих эпоху Тома Сойера, гигантскими шагами мерил 50 улицу, проносясь мимо серого, вероятно, здания Публичной библиотеки. Другой же, сын благородных родителей Хильгеманнов, внимательно прищурив очки и оглядывая белый свет на манер мальчика, играющего в конкистадора, защищенного все же москитными сетками, семенил сзади. Они постоянно переговаривались на особый манер из диккенсовских романов, однако, разговор их сводился скорее к вещам возвышенным, чем нежели к низменным. Они говорили конечно же об Айрвине Пене, о Кристо, запаковавшем Рейхстаг, и об опасности заразиться кожной болезнью.
      В это время, напоминающее скорее вечер, чем день, на той стороне земли на улице Августа Ломбарди, что перекрывает Ку-Дамм как шелковый путь, в доме номер пятнадцать тяжело хлопнула входная дверь, потом дверь поменьше, и худая берлинская девчонка, из рабочих, ввалившись в темную ночную квартиру, заплывшую жирными безвкусными сумерками, разрыдалась, что было сил, и почти не разглядев из-за наплывших слез фотографию очкастого мальчика с собакой, рухнула на пол и резко перевернувшись на 180 градусов по Фаренгейту, по Цельсию, по какой-то 42 параллели, к которой пришит город Нью Йорк как Ванька к Няньке, посмотрела на висящие на кухне большие стенные часы работы Черного Мюллера, и сердце ее дрогнуло уже навсегда. Мучительное понимание того, что американцы - обретшие безумие ходить вверх ногами и лелеющие эту никчемную привилегию, в отличие от японцев и пингвинов, которые ходят налево по ходу движения солнца, - уже скопились на Бруклинском Мосту и ждут, когда по лунной дорожке внесут свежевыбритого субъекта с предикатом, а за ним другого - в плаще - гигантскими шагами, чтобы сбросить в пылающее небытие, где две спаниэли с мертвыми головами - Китти и Сэнди, бывшие слуги небесного президента, все еще сторожат мягкую дверцу банкового тотализатора.
      Белка
      От американской армии, покинувшей Германию в 1945 году, осталось 3547 чучел маленьких серых животных. Это - белка! Зачем понадобилось американскому руководству снабжать своих солдат чучелами белок? Непонятно. До сих пор. Может быть, это были амулеты, защищавшие Зэга и Льюиса от вражеских пуль? Кто знает? Может, они до сих пор хранят души солдат среди своих отсыревших опилок.
      Чучела белок мы нашли в подвале одного Рейнского замка, хозяин которого содержал здание в отличном состоянии, провел туда горячую воду и сдавал комнаты итальянским и швейцарским туристам. Мы попали туда случайно, вместе с вонючей группой из восточного блока. Конечно, за нас платила какая-то чешская строительная фирма.
      В четверг ночью мы спустились в подвал в поисках, конечно, привидений. Подвал был заполнен аккуратно стоящими ящиками черного пива, рейнскими винами и черными бутылями Шато- Марго. Первое, на что наткнулся латыш Каспарс, был тяжелый деревянный пропеллер от американского вертолета. На одной из лопастей была выгравирована ничего не означавшая надпись на русском языке Отдамся тебе, Балтика . С касперсами, с тяжелыми чашками магнолиевых деревьев была фотография на пляже какого-то курорта. Там загорал такой лысый парень в купальном костюме. Его лицо напоминало скорее героя любовника из пятидесятых. Фотография валялась на полу между практичным, трех отделений, кожаным портфелем и старым американским аппаратом для массажа спины, так и выпячивавшим свои кольчатые шланги.
      Белки стояли внизу, в самом глубоком келлере, аккуратно пронумерованные желтыми листками. Каспарс просто остолбенел. Конечно, мы сразу оттуда вылетели пулей и не могли уснуть всю ночь, лежа рядом и уставив параллельные невидимые твердые взгляды в еле брезживший потолок. О чем мы думали? Мы думали о белках. Об американской армии и о бейсбольных мячах, лежащих в углу.
      Наши одинаковые белые в полоски носки и выстиранные кроссовки стояли под кроватью так, как будто ночь обещала нам только стерильность, серое небо, бесчувственность. И когда мы, все-таки, встретились дрожащими сухими губами и ощутили в зубах вкус лавровых цветов, только тогда Каспарс назвал мне имя этой Мелони. Мелони, которая была охотницей и застрелила белку из пистолета в 1956 году в Центральном парке. Мелони была убита полицейским, и потом ее сестра, рыжегрудая девка с вороватыми глазами, сшивала шкурку этой белки, чтобы отдать чучело жениху Мелони, в память о ней.
      Чучело белки долго стояло на буфете с пожелтевшими салфетками, и мех на ней двигался, когда тетушки Робертс открывали окно. Жених Мелони по истечении некоторого времени отправился добровольцем во Вьетнам. Он погиб в окопе под Да-н-Ангом, поправляя на чучеле Мелони жемчуговый пушистый хвостик... Жениха звали Томас Кропивницки. Хозяина нашего замка зовут так же, он работает на американской военной базе в Оберурзеле под Франкфуртом.
      История жидкой собаки
      Я не знаю, быть может, я останусь в Европе, может быть вернусь на родину, где за это время бог весть что случится. Но, в любом случае, история жидкой собаки не выйдет из моей головы еще много и много лет, потому что она, как бы, вне времени. Когда я думаю о ней - сердце у меня сжимается, и все наши политики кажутся мне всего лишь такими далекими абстрактными куклами, а жидкая собака - это единственная говорящая реальность. Вот и теперь мне кажется, что она находится рядом со мной и дышит своим ровным глухим дыханием. Словом, она была изобретена в подарок детям одного очень богатого человека (директора одного из крупных филиалов Дойчебанка). Как его звали - теперь уже не важно. Назовем его для достоверности Герхард Дроссельмайер. Но нет, вначале жидкая собака предполагалась для одного фильма, где собака в конце погибает. Потом фильм не состоялся, и изобретатель продал ее этому богатому человеку.
      Его дети - Эфа и Олаф, очень хотели иметь собаку, но отец не мог выносить - у него была аллергия на животных, и он купил биологический робот, то есть искусственное животное. Это была такая движущаяся и говорящая хрупкая масса, поверх которой, из безумного голубого шелка, была сшита удивительной красоты шкурка и голова собаки. Конечно, можно было бы одеть что-то другое - костюм кошки или овцы, но парадокс состоял в том, что она - то есть жидкость плотная как ртуть - осознавала себя именно собакой. И она умела говорить. Кое-кто знал, что биомасса имеет свой век. Ей предстояло прожить всего два месяца. Через два месяца начинался отпуск и все ехали на Бодензее с дедушкой, который не выносил одного вида собак.
      Итак, было рождество. ЕЕ принесли в голубой коробке. Это была самая большая и красивая коробка. Девочка заплакала и сказала, что она хочет собаку. Все стояли за дверью. Пролетел рождественский младенчик в полной тишине. Дети и взрослые вошли в гостиную, где под свежею елью томились подарки, и тут из коробки раздался шорох: не убивайте детей любовью - ведь со смертью моею родится великая тоска!
      Но богачу было нипочем, ведь дети его были всего-навсего грибками и, точнее сказать, вирусами. Иногда эти дети невзначай вырастали в других семьях и тогда уже от них невозможно было избавиться. Отец частенько думал - что все человечество - это вирус или продукт вируса. Людей на земле становилось все больше и больше и они были заразны. Конечно, они умирали, но смерти их были как-то расхлябанно незапрограммированны. Они умирали от других вирусов, другие вирусы от следующих и т.д. То есть все было, как предполагал великий Дарвин. Поэтому отец этих детей был сторонником биологических роботов. Но он не мог понять, что в душе ли вируса, в душе ли биоробота всегда рождается любовь, истинная любовь, которую мы принимаем в христианском смысле.