- Как же будет? - спросил Володя с таким отчаянием, что у Тани сдавило сердце.
      И, сопротивляясь подступившей к горлу солоноватой волне нежности и признательности, она сказала жестко:
      - Все это совсем не просто. Все это очень не просто. Мне это трудно, но я должна быть с вами откровенной до конца... Ты знаешь, что я уже давно не живу с мужем. О причинах рассказывать долго, да и не нужно. Я, во всяком случае, не люблю его. И никогда, наверное, не любила. И вот, несмотря на это, позавчера он пришел за мной в театр, затем случилось так, что я поехала с ним в гостиницу, где он остановился... И снова осталась у него. И с тобой я была вчера не столько из-за тебя, сколько из-за себя. Мне нужно было избавиться от всего этого.
      - Не нужно мне этого рассказывать! - сморщившись и сжав кулаки, попросил Володя. - Не нужно... - И тут же непоследовательно и сумбурно продолжал: - Я люблю вас так, что даже это мне все равно. Лишь бы вы говорили со мной, смотрели на меня, лишь бы я чувствовал, что вы не отказались от меня окончательно.
      - Нет, - улыбнулась Таня ласково и печально. - Не отказалась. Я не знаю, кроме отца, человека, который бы так, как ты, заслуживал любви и уважения. Я очень рада и очень горжусь тем, что ты полюбил меня... И кстати, я бы хотела, чтобы мы теперь говорили друг другу "ты". А сейчас иди домой, и не волнуйся, и занимайся делом. Я очень рада, что встретилась с тобой...
      Счастливый и опечаленный, Володя отправился в библиотеку.
      Днем, когда Таня вернулась с репетиции, она прилегла на час перед спектаклем, но так и не заснула.
      "Ты этого сама добивалась, - твердила она себе. - И незачем перед самой собой делать вид, что все это произошло случайно... Ты этого добилась, и, вероятно, это самое важное из всего, что до сих пор происходило в твоей жизни..."
      Она тщательно оделась, причесалась и напудрила нос, чтоб не блестел уже давно она так не следила за своим видом, - и вышла в садик, к Машеньке, которая играла в войну и бомбила ядрами из влажного песка сооруженный ею же песчаный замок. Таня по предложению дочки приняла участие в этой бомбежке, а затем они решили построить из песка и щепок самолет, но этому предприятию помешал Николай Иванович.
      Он вышел из дому, постоял с минуту, молча наблюдая за их работой, а затем, нерешительно покашливая, попросил:
      - Пойди домой, Машенька, и принеси мне мой большой сачок.
      - Ты будешь ловить бабочек? - спросила Машенька.
      - Нет... Я хочу поймать одного быстрого и блестящего жучка.
      Когда Машенька убежала, не глядя на Таню, Николай Иванович сказал:
      - Ты знаешь, я никогда не вмешивался в твои личные дела. Но сейчас должен. Я не хочу, чтобы ты сделала несчастным Владимира Владимировича... Это было бы так же гадко, как - извини, я не могу найти другого сравнения, - как утопить ребенка. Он человек замечательный, человек необыкновенной души, необыкновенного ума и способностей, и поэтому его особенно легко обидеть. Если ты не понимаешь этого, я сам сегодня же предложу ему уехать от нас.
      - Я это понимаю, - ответила Таня.
      - Вот и хорошо, - сказал Николай Иванович. - Что же Машенька не несет сачка? Я думаю, она уже добралась до коллекции жуков.
      Г л а в а д в а д ц а т ь ш е с т а я, о том, как
      скачет птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего
      гибельных последствий
      От века не было, справедливейшие
      сестры, в человеке такого ума, чтобы
      сам собой мог возвыситься, но всегда
      нужны были ему содержание,
      обстановка, поддержка и
      благосклонность.
      Б е н Д ж о н с о н
      Гриша Кинько включил звукозаписывающее устройство. Передача велась издалека, откуда-то из-за границы. Неторопливо, с паузами, морзянка - чуть левее волны, за которой было поручено ему следить.
      В двенадцать часов дня он сдал дежурство, а в шесть часов вечера ему снова была объявлена благодарность командования за отличное несение службы, вручена денежная премия и предоставлен трехдневный отпуск.
      Вечером состоялось комсомольское собрание. Гришу единогласно избрали в комсомольское бюро. Еще позже редактор стенной газеты потребовал, чтобы он немедленно написал в стенгазету заметку о своем опыте работы. До поздней ночи он писал эту заметку, из которой в общем следовало, что главный опыт Гришиной работы состоит в том, что он постоянно бдителен и не отвлекается ничем посторонним.
      Брился Гриша раз в неделю, в воскресенье, и хотя старшина утверждал, что Гриша мог бы бриться раз в год и никто бы не заметил разницы, утром он изменил своему правилу и тщательно побрился в пятницу. Его очень огорчал прыщ над верхней губой - потихоньку от товарищей он слегка замазал его зубной пастой.
      Первый день своего отпуска он начал в том же кафе, за той же порцией мороженого. И сегодня кафе было малолюдным, прохладным и каким-то, в контраст Гришиному настроению, будничным.
      И вдруг все переменилось. О н а пришла. О н а села за соседний столик и удивительно мелодичным голосом попросила у официантки порцию мороженого. Она была совсем такой, какой представлялась Грише, только без кос, но вьющиеся светлые волосы так красиво падали ей на плечи, что Гриша понял: косы - это была его ошибка, небольшой просчет, который допустил он, думая о н е й.
      Он не собирался говорить ей ничего плохого. Он не собирался сделать ничего такого, о чем бы он не мог рассказать на комсомольском собрании. И все-таки у него дрожали колени, когда он встал из-за стола и направился к н е й.
      - Извините, пожалуйста, - сказал он сипло и тихо.
      - Что вы сказали? - переспросила о н а.
      - Извините, пожалуйста, - повторил Гриша громче и, глядя на вазочку с ее мороженым, продолжал упавшим голосом: - Я сегодня получил отпуск за хорошее несение службы. И благодарность командования. И у меня такой день... а я здесь один. И вы не обидитесь, если я сяду за ваш столик?
      - Садитесь, пожалуйста, - сказала о н а.
      О н а все понимала! Гриша так и знал, что о н а все поймет. Он взял свое мороженое и сельтерскую воду и пересел к н е й.
      - Меня зовут Григорием, - сказал он уверенней. - А фамилия моя Кинько.
      - Ольга, - сказала она, не называя фамилии.
      - Вы, наверное, студентка? - спросил Гриша, не решаясь приняться за свое мороженое.
      - Студентка, - ответила Ольга.
      - Я тоже, когда уволюсь из армии, обязательно получу высшее образование. Я пойду на радиофакультет, потому что радио - это моя любимая наука и моя военная специальность. А вы на каком факультете учитесь, если не секрет?
      - Нет, не секрет. На медицинском.
      - А каким вы доктором хотите стать?.. По внутренним болезням или хирургом?
      - Хирургом, - ответила Ольга.
      - Это очень правильно. - Гриша взял ложечкой немного мороженого и положил в рот. - Хотя хирургами почему-то чаще бывают мужчины.
      Он ел мороженое, мучительно раздумывая, что бы еще сказать. Когда он думал о предстоящей беседе, она складывалась так легко, так свободно и красиво, а вот на практике ему не хватало слов.
      - Вы музыку любите? - спросил он.
      - Люблю.
      - И я очень люблю музыку, - сказал Гриша. - И классическую музыку таких великих композиторов, как Людвиг ван Бетховен, Чайковский и Мусоргский, и народные песни. Мне только не нравятся всякие рок-н-роллы и буги-вуги, потому что они, по-моему, больше похожи на кошачье мяуканье, чем на музыку. А вам они нравятся?
      - Нет, мне они не очень нравятся, - ответила Ольга, поднимая на него удивленные синие глаза.
      Снова наступила пауза. А мороженое в его вазочке уже подходило к концу.
      - Послушайте, Ольга, - вдруг сказал Гриша с той подкупающей искренностью и волнением, какие бывают у людей лишь в редкие минуты особенного нервного подъема. - У меня сегодня такой день... Такой, что и рассказать невозможно. Вы не подумайте, что я хвастаюсь, но не часто случается второй раз подряд получить благодарность в приказе, отпуск да еще и денежную премию. Но дело не в этом. Дело не в премии, а в том, что вот я прохожу этот день по городу, пойду в кино, и он забудется. А вам ничего не стоит сделать так, чтобы он запомнился на всю мою жизнь. Позвольте мне проводить вас, если вы куда-то идете, и пригласить вас в кино или в театр, куда вы захотите... Вы только не подумайте, что я к вам пристаю и что я вообще всегда заговариваю с девушками. Даю вам честное комсомольское слово, что это первый раз в жизни...
      - У меня сегодня зачет, - нерешительно ответила Ольга. - Но если я его сдам... ну что ж, я буду рада походить по городу вместе с вами... Или даже давайте условимся проще - приходите к нам в семь часов, и вы вместе с нами пообедаете. Я думаю, вы скучаете по дому. Может быть, вам будет приятно пообедать в домашней обстановке?
      - Очень приятно, - с чувством сказал Гриша. - Семьдесят три.
      - Что это значит?
      - Семьдесят три в международном радиокоде обозначает "наилучшие пожелания". Это я вам желаю успешно сдать зачет. А у нас в части когда кому-нибудь говорят "семьдесят три", в шутку отвечают "шестьдесят шесть" это значит: идите к черту. Но это не обидно говорят, это такая примета...
      Они еще немного поговорили, он записал адрес, и Ольга ушла. Он полюбовался, как она вышла за двери, и образно подумал, что в кафе стало темней, словно зашло солнце.
      Так и не доев своего мороженого, он покинул кафе и не сразу понял, что вместо того, чтобы пойти в телевизионное ателье, как он собирался, он пошел в прямо противоположную сторону. Он сел на скамейку на бульваре и долго смотрел в одну точку, улыбаясь. Сердце у него билось так часто, как после завершения марша-броска. Ольга. Он всегда считал, что это самое красивое из всех женских имен. И принадлежало оно самой красивой, самой лучшей, самой доброй и умной из девушек, о которых он когда-либо слышал или читал...
      - А, старший сержант Григорий Осипович, - весело встретил его Ибрагимов, когда он пришел в телеателье. - Снова благодарность командования?
      - Снова, - серьезно ответил Гриша. - И отпуск на три дня.
      - На три? - удивился Ибрагимов. - Это за что же?
      - За отличную стрельбу, - улыбнулся Гриша.
      - Вот оно что! - подмигнул ему Ибрагимов. - Выходит, еще один такой случай и могут медалью наградить. Или даже орденом.
      - Не знаю, - внезапно насторожился Гриша. - А откуда вам известно, что я получил благодарность?
      - Хороший слух, как говорит пословица, бежит впереди человека.
      - Это вы шутите, - серьезна сказал Гриша. - Вы просто догадались.
      - Конечно, догадался, - добродушно согласился Ибрагимов. - Ну, а как движутся самостоятельные занятия?
      - Я вам еще не принес книжку, - извиняясь, ответил Гриша. - Ничего, что я ее задержал?
      - Что значит - задержал? Как можно задержать подарок?
      - Спасибо, - сказал Гриша. - Я с товарищем - сержантом Касатоновым, пользуясь вашей книжкой, отремонтировал телевизор в ленинской комнате. Я вам говорил, у нас там "Темп".
      - Да, да, помню. Это вы молодцы. И запомните, если вы и дальше будете так же настойчиво изучать ремонт и наладку телевизоров, когда закончится ваш срок службы в армии, вы сможете поступить на работу в любое телевизионное ателье. Или на завод телевизоров. И не новичком, а мастером своего дела... Это хорошая специальность. С большим будущим.
      - В этом деле, видимо, нужен опыт, - сказал Гриша. - Одних знаний недостаточно, чтобы сразу определить, в чем состоит нарушение или чем вызваны помехи.
      - Ну, конечно, - подтвердил Ибрагимов. - Так же, как при работе на аппаратуре, которую вы обслуживаете. Если нет опыта, как бы хорошо вы ни знали материальную часть, можно день провозиться, пока найдете, где у вас контакт.
      - Бывает, - рассеянно согласился Гриша. - А вы генератор стандартных сигналов с частотной модуляцией получили?.. О котором вы рассказывали в прошлый раз?
      - Получили. Пойдемте посмотрите. Мы даже на нем поработаем, а потом вместе пообедаем. Нужно отметить вашу благодарность.
      - Я сегодня приглашен на обед, - сказал Гриша с торжеством. - Так что, к сожалению, не смогу.
      - Ну, значит, в другой раз, - охотно извинил его Ибрагимов.
      ...Он очень волновался. Всю дорогу к дому Ольги он обдумывал темы, на которые будет разговаривать. Он намеревался касаться главным образом внешнеполитических событий, в них считал себя особенно сведущим, и немного научной тематики - в основном о космическом пространстве и его освоении человеком. Долго он раздумывал и о том, как представиться родителям Ольги - протянуть руку и назвать себя - Гриша или вытянуться, щелкнуть каблуками и сказать: старший сержант Кинько. В конце концов он решил, что лучше пожать руку.
      Была и еще одна почти неразрешимая проблема. Может быть, Олин отец, как это иногда бывает с пожилыми людьми, не прочь выпить. И было бы хорошо, возможно, принести с собой бутылку вина. Но сам он, Гриша, не пьет, и, наверное, принести вино, а самому не пить - неудобно. А принести коробку конфет в первый день знакомства - тоже родители могут неправильно понять. Гриша считал, что конфеты носят только невесте. Во всяком случае, так выходило по книгам. Он решил купить коробку конфет и завернуть ее как книгу. А там уж поступить с нею по обстоятельствам. И еще следовало постричься. Он, правда, недавно стригся, но для такого случая...
      Он попросил парикмахера, чтобы на него побрызгали духами, значившимися в прейскуранте как самые дорогие. Они назывались "Красная Москва". Перед тем как выйти из парикмахерской, он снова осмотрел себя в зеркало - и остался доволен. Точно так, как он, выглядел отличник боевой и политической подготовки старший сержант Корольков, изображенный на обложке последнего номера журнала "Советский воин", - бравым, серьезным, со значком "Отличный стрелок" на груди.
      Но все оказалось проще и лучше, чем он ожидал. Он пришел минута в минуту, секунда в секунду к семи часам, и выяснилось, что его ждали. Людей было много, Ольга сама знакомила его со всеми, и за столом она его посадила рядом с собой.
      Ему очень понравился отец Ольги - еще не старый человек, который, как он понял из его разговора с каким-то толстым и высоким человеком в очках, был столяром, а может быть, даже и техником или инженером по столярному делу. Этот толстый и мрачный человек в очках, имени которого он не расслышал, не понравился Грише. Гриша сразу никак не мог понять, кто он такой, и в конце концов пришел к выводу, что он чужой в этой семье квартирант, который снимает у них комнату. Вел себя этот квартирант за столом некультурно, ел мясо куском прямо из супа, вместо того чтобы, как это сделал Гриша, разрезать его в тарелке на части и брать вилкой, а, главное, говорил о вещах, в которых не разбирается. Так, например, заспорил с человеком, сидевшим справа от Гриши на другом конце стола, судя по всему, начальником хозяина, может быть инженером или даже директором завода - звали его Евгением Ильичом, и это был чуть ли не единственный человек, который четко, по-армейски назвал свое имя. Несимпатичный Грише толстяк сказал, что китайский язык изучить значительно легче, чем русский, хотя всякий знает, что китайские иероглифы может прочитать не всякий китаец. Кроме того, он все время смотрел в тарелку, а на вопросы отвечал резко, отрывисто, грубым голосом.
      Но зато огромное впечатление произвел на Гришу Герой Советского Союза, сидевший слева от Ольги, веселый и смешливый человек, который уговаривал Гришу выпить вина. Он спросил Гришу, давно ли он в армии, а Гриша его - давно ли он уволился. Выяснилось, что он совсем не увольнялся, что он майор, но в выходные дни надевает гражданский костюм. Ольга рассказала, что Гриша, когда вернется из армии, собирается учиться в радиоинституте, а Гриша рассказал, что учиться он намерен заочно, а на работу он поступит в телевизионное ателье, что он осваивает ремонт телевизоров, а пока лучший мастер телевизионного ателье Ибрагимов Александр Александрович помогает ему получше овладеть новой специальностью.
      - Вы в части полковника Емельянова служите? - неожиданно спросил Гришу его сосед, майор.
      - Да, - ответил Гриша. - А вы, очевидно, в штабе?
      - Да, - негромко сказал майор, - в штабе.
      После обеда Гриша пошел в переднюю, принес конфеты, но вручил их не Ольге, а ее матери. Она поблагодарила Гришу за внимание и приглашала его, когда он будет в городе, приходить к ним запросто. Мать Ольги Грише тоже очень понравилась. Она была или домашней хозяйкой, или учительницей.
      Гриша посидел в этом доме после обеда не тридцать минут, как наметил, а почти два часа. Он вежливо, но решительно осадил этого толстяка, показав, что тот ничего не понимает в политических событиях, происходящих в арабских странах; рассказал Олиному отцу, что у них в части есть один старшина - в гражданке он был краснодеревщиком, - так он так отполировал стол в ленинской комнате, что в него можно глядеться, как в зеркало; сказал Олиной сестре, которую звали, как в "Евгении Онегине", Татьяной, что, когда они ходили в культпоход в театр, то там в пьесе Александра Корнейчука "Платон Кречет" архитектор Лида очень похожа на Татьяну; и в общем произвел на всех самое приятное впечатление: и Ольгин отец, и Ольга, и ее сестра приглашали его завтра снова прийти к обеду - и сам он остался доволен собой.
      Очень тактично он намекнул Ольге на то, что собирается в кино и что ему было бы очень приятно, если бы... Но Ольга ответила, что не сможет сегодня уйти из дому.
      Вечером этого счастливого дня Гриша участвовал в самодеятельности читал стихи Маяковского, а затем долго не мог заснуть, снова и снова перебирая в памяти все, что с ним произошло. А утром, когда он, раздумывая, бриться ли сегодня снова, собирался в город, его вызвали в штаб части. За ним явился посыльный с автоматом, и он шел в сопровождении автоматчика по территории части как арестованный.
      Гриша был очень удивлен, когда оказалось, что лейтенант, к которому его вызвали, - военный следователь. Перед тем как начать разговор, он предложил Грише подписать протокол дознания. В нем говорилось, что Гриша предупрежден о том, что несет ответственность за дачу ложных показаний. После этого Гриша сообщил о годе и месте своего рождения, партийности и прочем, а затем следователь спросил:
      - Вы знакомы с гражданином Ибрагимовым?
      Гриша сказал, что знаком, и следователь записал.
      - Где вы с ним познакомились?
      - В кино, - сказал Гриша. - Вернее, еще в очереди к кассе.
      Он рассказал о своем знакомстве.
      - Спрашивал ли вас Ибрагимов о том, где вы служите, чем занимаетесь?
      - Нет, - ответил Гриша. - Прямо он об этом никогда не спрашивал, но, как человек, служивший в армии, в войсках связи, очевидно, догадывался. Но я ему никогда не говорил ничего такого, что касается военной службы. Я давал присягу и знаю, что это военная тайна.
      - Вы называли ему фамилию командира части?
      - Нет, но он сам ее знает.
      - Откуда?
      - Он говорил, что чинил нашему полковнику телевизор.
      - Таким образом, выходит, - сказал следователь, - что вы подтвердили его догадку о том, кто у вас командир части?
      - Нет, - сказал Гриша, - это не было догадкой. Он точно знал.
      - Он точно знал, что некую часть возглавляет полковник Иванов, скажем. Но ведь вы говорите, что он не знал, в какой именно части вы служите. Представьте себе, что он назвал наугад, а вы подтвердили. Следовательно, вы косвенным путем сообщили о том, где служите и что командир части то лицо, которое он назвал.
      - Да, - упавшим голосом согласился Гриша. - Выходит, что сообщил.
      - Сообщали ли вы Ибрагимову о том, что получили благодарность командования?
      - Нет, не сообщал.
      - А был ли у вас разговор на эту тему?
      - Разговор был, - сказал Гриша.
      Следователь долго, придирчиво заставлял Гришу припоминать каждое слово, сказанное Ибрагимовым, и каждое слово, сказанное им Ибрагимову. И в конце концов опять повернул дело так, что Гриша намекнул Ибрагимову на то, за что он получил благодарность командования, хотя Гриша совершенно точно помнил, что ни на что такое он не намекал, потому что хорошо знал, что об этом нельзя говорить ни слова даже самым близким людям.
      Следователь требовал, чтобы Гриша прочитывал и подписывал внизу каждую страничку протокола дознания. Гриша читал и подписывал страничку за страничкой, с ужасом убеждаясь, что в протоколе все получается будто бы и так, как он говорил, и будто бы совсем не так. И что если этот Ибрагимов является агентом иностранной разведки - а видимо, он агент, иначе бы Гришу не допрашивали, - то он, Гриша, выходит по протоколу, был пособником этого агента.
      Допрос продолжался около четырех часов. Когда Гриша подписал последний листок, это был уже совсем другой человек. Не отличник боевой и политической подготовки, член комсомольского бюро, старший сержант Кинько, а усталый, потерявший себя мальчик, с дрожащими губами и руками.
      - В казарму вы не вернетесь, - сказал следователь. - До выяснения всех обстоятельств вы будете задержаны.
      Гришу отвели на гауптвахту, где у него отобрали пояс, и поместили его в небольшую комнату, всю обстановку которой составляли табурет и железная койка.
      Г л а в а д в а д ц а т ь с е д ь м а я, в которой
      генерал Коваль лежит на диване, прикрыв стул журналом "Огонек"
      Опаснее всего те злые люди,
      которые не совсем лишены доброты.
      Л а р о ш ф у к о
      "После сытного обеда
      По закону Архимеда
      Не мешает закурить",
      подумал, но не сказал вслух генерал Коваль.
      Советская Армия с ее различными родами войск состояла из десятков и сотен тысяч различных характеров, привычек, взглядов, и все-таки любой человек, служащий в этой армии, начиная солдатом-первогодком и кончая маршалом, плотно пообедав, произносил вслух или вспоминал про себя эти неизвестно кем придуманные, совершенно бессмысленные слова.
      "Почему все это в нас так въедается? - думал Степан Кириллович. Всякая чепуха. При чем здесь Архимед с его законами? Но ведь никто, пообедав, если даже не курит, как я, не вспомнит, что "курение - враг человека" или "одна папироса убивает голубя или лошадь" - уже не вспомню. Привычка. Одна из привычек, которыми, как вехами, размечено поведение человека.
      Вот, говорят, профессор Ноздрин занимается теорией поведения. На насекомых. С помощью кибернетики. И говорил в какой-то лекции, что можно будет выработать такую теорию и в отношении поведения людей. Люди не насекомые. Это чепуха. Никакими теориями не предусмотреть того, что может совершить человек..."
      Он распустил пояс на брюках и прилег на узком и неудобном диване в своем кабинете, положив ноги на стул, который он предусмотрительно прикрыл журналом "Огонек".
      Значит, это не один Семен так думает. Значит, так и другие думают о нем, о человеке, всю жизнь посвятившем тому, чтобы уберечь их от самой большой из всех возможных опасностей.
      И ведь так ждал он в этот раз приезда Семена. Жена посмеивалась - он не скрывал, как это бывало в прежние годы, что очень соскучился, что хочет, наконец, посмотреть на невестку, на внучку, а главное, на него, на сына. Физика, кибернетика, москвича. Посмотрел. Насмотрелся.
      Как он начался, этот разговор? Почему он его допустил? Ах, да, с кибернетики. С темы, над которой Семен работал в своем институте.
      - Это, товарищ генерал, тема секретная, - весело отрапортовал Сеня на его попытки разведать, чем он там занимается. - Я у тебя никогда не спрашивал о твоих занятиях. Понимал, что это военная тайна.
      - Так, может, понимаешь и то, что у меня допуск к делам посекретнее твоих.
      - Допуск допуском, а я подписывал обязательство...
      Посмеялись. И вдруг, без всякого перехода, Семен сказал:
      - А вот что я у тебя хотел спросить... Это теперь, наверное, уже не тайна... В период этих самых нарушений социалистической законности ты применял особые методы допроса?
      Степан Кириллович оглянулся на жену. Она поднялась из-за стола так, словно собиралась стать между ним и сыном.
      - Дурак, - сказал Степан Кириллович.
      - Но почему же дурак? - глядя прямо на него веселыми и злыми глазами, спросил Семен. - Раз такие методы применялись в ведомстве Берия, а ты в этом ведомстве прослужил много лет, значит...
      - Уходи, - сказал Степан Кириллович. - Мне не перед тобой оправдываться. И не с тобой объясняться. Уходи.
      Нет, он никогда не применял недозволенных методов допроса. Даже не потому, что считал их недозволенными. Просто они ничего бы не дали. Просто они принесли бы вред делу, которому он служил. Когда человека избивают или не дают ему пить, он может сказать все, что угодно. Особенно если он слаб. Если не предан своему делу. Он наведет на ложный след. Запутает следствие. Оклевещет невинных людей... Нет, он не применял недозволенных методов. Но был ли готов Семен ответить так, как сказал он отцу - "это военная тайна", - если бы недозволенные методы следствия применили к нему? На словах - на словах в последнее время появилось столько благородных людей, что хоть пруд ими пруди. А каковы они будут на деле?
      Степан Кириллович вспомнил, как он, молодой контрразведчик, еще за несколько лет до событий в Испании, когда он еще и не мечтал о том, что попадет в Испанию, заболел. Аппендицит. Острый, гнойный, такой, что прямо со службы карета "Скорой помощи" доставила его на операционный стол. Он знал, что аппендицит - операция простая, не сложная. Сказали, что сделают под местным наркозом. И вот он подумал тогда: "Испытаю-ка я себя". Так, чтобы ни разу не застонать. Чтоб только улыбаться. Если попадусь когда-нибудь, так пытки будут побольнее этого аппендицита".
      Он лежал на столе и шутил с хирургом, который возился очень долго операция оказалась неожиданно сложной, а по клеенке под спиной тек пот, и, когда хирург отхватил чем-то кусок кишки так, что болью пронзило насквозь, он не застонал, а только крепче вцепился руками в края стола и с улыбкой посмотрел на желтый, уродливый кусок кишки, который хирург ему показал. И так же легко перенес отвратительное чувство, когда накладывали швы, - кожа уже разморозилась от этого местного наркоза, и ощущение было такое, словно из живого вытягивали кишки.
      Хирург не оценил его терпения. Он, дурак, отнес все это за счет своего мастерства.
      - Я ведь вам говорил, - сказал он. - Очень быстро и совсем не больно... А у меня борода не выросла?..
      - Какая еще борода? - превозмогая боль, спросил Степан Кириллович.
      - А это рассказывают, что одному больному, вот как вам, удаляли аппендикс. Он и спрашивает у врача: "Это больно?" - "Да нет, совсем не больно..." - "А долго?" - "Одна минутка". Операция шла под общим наркозом. "Считайте до тридцати". Больной заснул. Просыпается, видит над собой врача и говорит: "Что же это, доктор, вы меня обманули... Говорили, не долго, а у самого за это время зон какая борода выросла". - "Э, милый, - услышал он в ответ. - Я совсем не доктор..." - "А кто же вы?" - "Я апостол Петр".
      Он заставил себя рассмеяться над анекдотом, который, по-видимому, хирург рассказывал всем, кто оставался в живых после его операций.
      Хуже стало ему в палате. При перистальтике - или как она называется? - кишок. Вот тогда было особенно больно и хотелось хоть немного постонать. Но сдержал себя... Конечно, это чепуха, когда говорят, что аппендицит - легкая операция. Может, хирургам она и легкая. А больным не очень. Или это у него она так тяжело прошла?..
      Но через некоторое время... через два года?.. Нет, через три. Да, это было в тридцать восьмом, - он понял, что улыбаться при удалении этого дурацкого аппендикса - чепуха, Когда почувствовал, как в самом деле бывает, когда загоняют под ногти иголки. Под самые настоящие живые ногти самые настоящие швейные иголки. И все равно улыбался и глядел в лицо этому негодяю Косме Райето так же весело и бесстрашно, как глядел на него его сын Семен, когда задавал этот подлый вопрос.
      Он почувствовал, что у него заныли пальцы, и подумал о том, какое счастье, что у человека нет памяти на физическую боль - иначе для многих людей жизнь стала бы невозможной... Райето переговаривался со своим подручным Доминго на андалузском диалекте - профессиональном языке тореадоров и бандитов... "Ты нам заплатишь за эту газету..." - твердил Райето.
      Он слабо улыбнулся, вспомнив эту свою проделку... Фашистский генерал-фалангист Ягуэ выступил с резкой критикой Франко, обвиняя его в том, что он пресмыкается перед итало-германскими фашистами и разбазаривает национальные богатства Испании. Коваль придумал, как использовать это выступление генерала Ягуэ против Франко. Он организовал выпуск газеты якобы от имени фалангистов, в которой поместил сильно приукрашенную "речь" генерала Ягуэ. Газету, являвшуюся по формату, шрифту, качеству бумаги точной копией, двойником фалангистской газеты, широко распространили на территории мятежников.
      И он заплатил... Тогда с ним работала молодая француженка, по имени Мари Сиоран, очень похожая на испанку - с иссиня-черными волосами, с матово-смуглой, без румянца, кожей, с умными и грустными темными глазами...
      "Эта женщина... - подумал он. - Эта женщина прекрасная, как испанка, и несчастная, как Испания..." Он никогда не говорил ей, что любит ее. Даже от себя скрывал. Знал, что нельзя. Не до этого было. А Косме Райето как-то сумел это понять. Как-то догадался.
      Он ее изнасиловал, Косме Райето, на его глазах. Он и его подручный Доминго - дегенерат и садист... И она кричала: "Cierra los ojos, cierra los ojos!" - "Закрой глаза... Закрой глаза!.." Больше всего она боялась, что он увидит. И ей зажали рот, а он закрыл глаза, и фалангисты, которые его держали, били его по голове рукоятками пистолетов, чтобы он их открыл...
      Ночью она себе перерезала вену. В подвале, куда ее бросили. Отогнула край железного обруча от валявшейся там винной бочки. Он узнал об этом значительно позже. Сколько же она должна была пилить себе вену этим тупым краем обруча?..
      "И вы хотите, чтобы все это - не в счет? - спрашивал он уже не сына, а всех, кто думал, как его сын. - Чтобы все прошло и забыто? Не получится. Мы ничего не забыли. И вы не смейте забывать".
      Степан Кириллович тяжело перевернулся на другой, на правый бок, лицом к стене.