- Не знаю.
      - Долго ли здесь пробудет Волынский?
      - Не знаю.
      - Хорошо. Сдайте личное оружие дежурному. Вы арестованы на пятнадцать суток с исполнением служебных обязанностей.
      Шарипов стоял молча, неподвижно, ощущая, как у него отвердевают скулы, становятся чужими, деревянными.
      - Вот так, - жестко сказал Коваль. - У меня к вам больше нет вопросов.
      - Вы обещали сообщить мне, - с трудом выталкивая слова, спросил Шарипов, - чем вызван этот допрос.
      - Я обещал это до того, как вел его. Отвечать арестованному на такие вопросы я не обязан...
      Г л а в а д в а д ц а т ь ч е т в е р т а я, о главном
      принципе, который необходимо знать каждому человеку, - главном
      принципе устройства автоматического оружия
      Если из сложных идей, означаемых
      именами "человек" и "лошадь",
      устранив те особенности, которыми они
      различаются, удержать только то, в
      чем они сходятся образовать из этого
      новую, особо сложную идею и дать ей
      имя "животное", то получится более
      общий термин...
      Д. Л о к к
      Стол Ведина был накрыт измазанной маслом и поцарапанной во многих местах серой клеенкой с синим узором - такими иногда накрывают кухонные столики. На клеенке лежали части пистолета, шомполы, протирки, металлические банки с маслом и щелочью, надфили, напильники, ключи, отвертки и плоскогубцы разных видов и назначений.
      - Кольт, - сказал Ведин. - Армейского образца. Сорок пятого калибра по нашему счету одиннадцать и сорок три сотых миллиметра. Если такая штука попадает в голову, - он показал Шарипову пулю, тупую и толстую, как большой палец, - череп разлетается на части. Не очень остроумная и довольно тяжеловесная машина.
      - А что с ним случилось?
      - Отказывает выбрасыватель.
      - Чей он?
      - Полковника Емельянова. Именной. Вот старик и дорожит им.
      Шарипов неприметно улыбнулся. Ничем нельзя было доставить Ведину такого удовольствия, как тем, чтобы принести ему неисправное оружие, особенно сложной, мало распространенной системы. Тогда на его служебном столе расстилалась эта клеенка с инструментами, а в случае необходимости к подоконнику привинчивались тисочки. Если не случалось продолжительное время такой работы, то Ведин занимался тем, что разбирал и чистил оружие. "Мне тогда легче думается", - говорил Василий.
      "Во всей Советской Армии это, пожалуй, единственный случай, - подумал Шарипов, - когда начальник чистит личное оружие подчиненного". Часто случалось так, что Ведин предлагал Шарипову: "Давай почистим пистолеты", а затем брал его пистолет, с удовольствием разбирал его, чистил и смазывал.
      - Какая ему разница - работает выбрасыватель или нет, - подразнивая Ведина, сказал Шарипов. - Не говоря уже о том, что из этого пистолета вообще, наверное, никогда не стреляли, у нас на вооружении он не состоит. Да и зачем пистолет полковнику Емельянову? Командиру радиолокационной части?
      - А ты внеси предложение Министерству обороны - лишить командиров радиолокационных частей личного оружия... Что же касается кольта, то из него в свое время все-таки стреляли. Если бы я получил такой пистолет на экспертизу, я бы написал, что из него произведено не менее пятисот выстрелов. Посмотри, какой прогар. А ведь это все - результат детонации капсюлей...
      - Странно, - сказал вдруг Шарипов. - Вот у американцев кольт. В других странах другие системы. Десятки разных систем. А ведь мир стремится, так сказать, к единству. И должен был бы принять одну систему, которая показала себя как самая лучшая... Ты согласен с моей мыслью?
      - Нет, - возразил Ведин, продолжая подтачивать крохотным надфилем какую-то деталь. - Конечно, системы оружия - это не государственные системы. Но и в государственных системах не играет решающей роли, скажем, две палаты в Верховном Совете или одна. Можно было сделать и три. Важно, чтоб избирали самых достойных и чтоб избранные голосовали не за то, что им подсунули, а по совести, по знанию, по вере... Что же касается автоматических пистолетов, то, действительно, перед всяким конструктором стоит прежде всего одна основная задача, и при этом даже не очень сложная... Но решить ее можно тысячей способов. И знаешь какая задача?
      - Чтобы пистолет стрелял?
      - Нет, - улыбнулся Ведин и серьезно продолжал: - Ты не найдешь этого ни в одной книге по автоматическому оружию... Но если я когда-нибудь напишу свою книгу, то вначале будут такие слова: "Все дело в том, чтобы затвор начал отодвигаться лишь после того, как пуля покинет ствол". И вот оказывается, что в решении этой задачи могут быть идеи, удивительные по своей оригинальности, может даже проявляться, я бы сказал, характер конструкторов...
      Он надел на шток пружину и привычными пальцами проверил степень ее упругости.
      - В бельгийском браунинге затвор не имеет никакого сцепления со стволом, но пока он под давлением пороховых газов, а затем по инерции вместе с гильзой начнет отходить назад, пуля успеет покинуть ствол... В кольте этот вопрос решается за счет отдачи ствола с коротким ходом. Ствол при выстреле отодвигается на несколько миллиметров назад вместе с затвором, а затем эта серьга, - он показал, - удерживает его, снижает, а затвор дальше отодвигается один. В немецком маузере запирание ствола производится защелкой, вращающейся в вертикальной плоскости. В японском намбу сцепление ствола с затвором осуществляется при помощи защелки-рычага. В пистолете бергман при движении затвора сцепление его со стволом нарушается самопроизвольно. В манлихере наоборот: ствол движется не назад, а вперед, за счет силы трения пули, и заряжение производится таким путем, что ствол надвигается на неподвижный патрон... Еще интереснее сэвэдж, где затвор удерживается давлением пули на боевую грань нарезов. Как ты понимаешь, это давление стремится повернуть ствол, а он уже заклинивает затвор до момента вылета пули...
      - А как в парабеллуме? - заинтересовался Шарипов.
      - В парабеллуме запирание осуществляется рычажным сцеплением затвора со стволом. Но, между прочим, парабеллум - это условное название. По-латыни оно означает - "готовься к войне". Фактически же этот пистолет носит имя своих конструкторов Борхардта - Люгера - немецкого рабочего и инженера...
      Ведин улыбнулся задумчиво.
      - Мне как-то никогда не попадались биографии этих конструкторов... А любопытно было бы узнать, кто они такие и как работали... Знаешь, я думаю, что они, как, очевидно, и все другие конструкторы автоматического оружия, готовя эскизы, чертежи, опытные образцы и даже испытывая убойную силу, никогда не задумывались над тем, что их изобретение предназначено для убийства. Они просто решали техническую задачу... Ты понимаешь меня?
      - Понимаю.
      Ведин продолжал работу. Они молчали, но оба думали об одном и том же. Об ожидании. Значительная часть их работы, а следовательно и жизни, состояла в ожидании. Сведений от работников, получивших их задания. Результатов допросов. Сообщений дешифровальщиков и всевозможных экспертов. Промахов, которые неминуемо должны были допустить воры, забравшиеся в чужой дом. Генерал Коваль говорил, что искусство чекиста на три четверти состоит в умении выжидать. "Выжидать - это не значит бездействовать", говорил Коваль. Во всяком случае, прежде говорил.
      Но как трудно все-таки постоянно жить в напряженном ожидании. Как взведенный курок. И при этом ходить в театр, играть на бильярде, чинить оружие знакомых офицеров.
      Точными, красивыми движениями Ведин собрал пистолет. Шарипов взял его в руки, вынул обойму и, убедившись, что она пуста, взвел курок.
      - А пистолет ты все-таки положи, - недовольно предложил Ведин. Конечно, это игрушка... Но довольно опасная. Я не знаю статистики, но случайных убийств, наверное, немногим меньше, чем умышленных. - Он подвинул кольт поближе к себе. - Да, так вот и я говорю, - продолжал он, возвращаясь к прежнему тону, - что, несомненно, со временем будут найдены еще какие-то решения этой задачи. Конструкторы сумеют придумать, как сделать так, чтобы затвор начал отодвигаться лишь в тот момент, когда пуля покинет канал ствола еще каким-то новым способом... Хотя в наше время пистолет является только символом силы. А настоящее оружие, как ты говорил, имеет совсем другой вид, да, пожалуй, и другое назначение...
      "Да, - думал Шарипов, - совсем другой вид и другое назначение. И оно нацелено на нас, это настоящее оружие. На всех. На стариков и на еще не родившихся детей. И пока это так, я не уйду из армии. Если потребуется, стану рядовым солдатом, но не уйду..."
      Он вспомнил, как генерал Коваль вчера утром пригласил его к себе и, не предлагая сесть, глядя в стол, сказал:
      - Я погорячился. Я не должен был на вас кричать. Это не поможет... если я прежде не сумел... Не сумел объяснить вам... В общем прошу вас не подавать рапорта о переводе... Или увольнении...
      - Я и не собирался подавать такого рапорта, - ответил Шарипов.
      - Ну что ж. Хоть это вы поняли... Ну и... арест отменяется... - Он поднял голову и резко, непримиримо добавил: - Вы свободны...
      - Но почему он так переменился? - неожиданно спросил Шарипов.
      - Не знаю, - ответил Ведин, ничуть не удивляясь его вопросу. - Может быть, старость? - Он складывал свои напильники и отвертки в определенном, одному ему известном порядке. - Прежде, бывало, докладываешь что-нибудь старику и предлагаешь свои меры. Не успеешь закончить, а он уже не только все понял, но выдвигает свою версию, иной раз такую неожиданную и интересную, что только диву даешься. Да ты сам знаешь... А теперь иначе. Он выслушает тебя до конца, а затем скажет: "Нет, так ничего не получится". Ты ему говоришь, что другого способа нет, что в материалах следствия имеются такие-то и такие-то документы, и в общем повторяешь все сначала, только подробнее. Он снова выслушает, снова не согласится, а затем спросит: "Так что же вы все-таки предлагаете?" Снова расскажешь и видишь, что он с самого начала возражал не потому, что думал иначе, а потому, что не успел разобраться. "Что ж, - скажет, - хорошо, так и попробуем..." Но наутро вызовет и как ни в чем не бывало предложит все переделать. И снова видишь перед собою прежнего Степана Кирилловича. Но теперь ему нужны сутки на то, что прежде он решал в пять минут.
      - Но зато, - сказал Шарипов, - раньше, как бы ни подгоняли из Москвы, он всегда требовал - не торопитесь, поспешайте медленно. А сейчас сам стал подгонять... Международная обстановка?..
      - Нет. Обстановка снова смягчилась. Просто старик устал. Уже не те нервы. И то удивительно, как человек, прожив такую жизнь, может еще шутить и при этом изо дня в день тащить на плечах такой груз.
      - Это я и сам понимаю. Но таким я его еще не видел. И не представлял себе.
      - Кроме всего, что-то такое у старика с сыном...
      - А кто такой его сын?
      - Физик. Работает в Москве. Мне кажется, что это один из тех парней, которые, убедившись, что перед современной физикой и кибернетикой открылись невиданные прежде возможности, решили, что все на свете политика и другие, так сказать, общественные науки, ничего не стоят; что даже мир на земле возможен сейчас только потому, что физики создали атомную бомбу, а она поддерживает равновесие сил.
      - Понимаю, - сказал Шарипов. - Я встречался с людьми такого рода.
      - Но это сын. И вот что интересно - когда он говорил о тебе, у него прорвалось: "Так же и с сыном... Растишь их. Учишь. Ночами не спишь, когда болеют. Когда эти идиоты-медики выдумали, что у Шарипова белокровие. А потом..." И только рукой махнул. И посмотри все-таки: старик не отделяет тебя от сына.
      - Да, - подтвердил Шарипов, - не отделяет. Ни меня, ни тебя. Но лучше бы отделял. Уж слишком он старается сделать нас своим повторением. А повторений не бывает. И не должно быть. Другое время...
      - Да, - согласился Ведин. - Средства те же. А задачи посложней. - Он помолчал и спросил: - Ты у Ноздриных был после этого?
      - Был.
      - А старик больше ничего не спрашивал?
      - Нет. И вот увидишь - он даже на свадьбу не придет.
      - Ну, положим, на свадьбу он придет, - не согласился Ведин. - Когда нужно, он лучше, чем я или ты, умеет справляться с собой. И тебя обидеть он не захочет. Но в общем, видно, все это ему не по душе. Хотя бы потому, что...
      - Он считает, что чекисту не следует иметь красивую жену. И уже по одному этому признаку, с его точки зрения, Ольга тебе не очень подходит.
      - Да, - внезапно просветлел Шарипов. - По этому признаку чекисту следует держаться от Ольги за пушечный выстрел.
      - А вот бывает у тебя, - спросил Ведин безразлично, - что перед встречей появляется какое-то тревожное, даже щемящее чувство: а вдруг сегодня она на тебя уже как-то иначе посмотрит?.. И ты стараешься даже одеться так, как был одет при прошлой встрече, и продолжать тот же разговор, который вел в прошлый раз?
      - Бывает, - подумав, ответил Шарипов.
      - Хорошо, что бывает, - не оборачиваясь и по привычке проверив запор сейфа, сказал Ведин. - А я бы, когда б не эта моя конструкция, из которой, возможно, ничего не получится...
      - Расскажи, наконец, что это за конструкция? Это и будет пистолет с еще одной новой системой запирания?
      - Нет. У меня появилась одна принципиально новая мысль... Как ты считаешь, чем в основном вызываются задержки и неисправности в автоматических пистолетах?
      - Не знаю, - сказал Шарипов. - У меня, во всяком случае, чаще всего застревала в патроннике стреляная гильза. Особенно если попадает пыль или песок.
      - Верно. На эту задержку в среднем по разным системам приходится почти восемьдесят процентов неисправностей. При этом сразу же выходит из строя вся автоматика, следующий патрон не попадает в патронник, гильзу приходится экстрактировать вручную - оттягивать затвор и ковырять гвоздем или выталкивать ее шомполом... Я тебе показывал, какой мультык выменял на свою ижевку? - прервал он свой рассказ.
      - Показывал. Дался тебе этот мультык... Сколько стоит твоя ижевка?
      - Ну, не знаю... Она не новая все-таки. Думаю, рублей восемьсот...
      - Хороший обмен, - улыбнулся Шарипов. - Скажи, только по правде, хозяин этого мультыка сразу исчез?
      - Да нет, я сам уехал...
      - Ты уехал, а он, наверное, бегом домой бежал, чтоб ты не вернулся и не потребовал меняться назад.
      - Я бы ему еще доплатил, - серьезно сказал Ведин. - Если бы он потребовал. За идею. Это он мне сказал: вот к твоему ружью нужны патроны, а мое и без патронов стреляет. И я подумал: а нельзя ли на уровне современной техники вернуться к старому принципу? Чтоб без патронов? И пришел к выводу - можно. - Он улыбнулся торжествующе и заговорил медленнее, радуясь своей идее и гордясь ею: - Вот представь себе гильзы, сделанные из прочного материала, который без остатка сгорает со скоростью пороха. Ну, нечто вроде целлулоида. Капсюль тоже заключен в такую оболочку. После выстрела все, за исключением пули, превращается в газы. Не нужно дополнительных устройств - выбрасывателя, отражателя и других для экстракции стреляной гильзы, упрощается схема, повышается надежность оружия... А в охотничьих ружьях таким патронам вообще бы цены не было...
      - Здорово! - Шарипов даже захохотал от удовольствия. Простота и остроумие идеи Ведина пленили его. - И до сих пор такая простая идея никому не приходила в голову?
      - Насколько я знаю - никому.
      - Так почему же ты не готовишь таких патронов?
      - Это не так просто. Это очень сложно - подобрать соответствующий состав оболочки, определить, хотя бы пока приблизительно, каков должен быть состав и тип пороха... Ты знаешь, типов пороха значительно больше, чем систем оружия... Был даже такой порох, в который вместо угля клали конский навоз. Он назывался "препозит"...
      - Неужели? - сказал Шарипов. - Но мы можем вспомнить время, когда вместо навоза поля удобряли порохом...
      Г л а в а д в а д ц а т ь п я т а я, о любви и науке и
      о науке любви
      Коль жаждешь ты любви, кинжал возьми
      свой острый
      И горло перережь стыдливости своей.
      Р у м и
      - Не хотите ли водки? - спросил Николай Иванович неловкого, смущенного Володю, который пил чай и после каждого глотка оттопыривал губы и надувал щеки.
      - За завтраком? - подняла брови Анна Тимофеевна.
      - Нет, спасибо, - сказал Володя. И вдруг решился: - Вернее, знаете, немного я выпью.
      Николай Иванович принес из кухни, из холодильника, сразу запотевший круглый графин с золотистой водкой. На дне графина лежала лимонная корка. Таня молча вынула из буфета рюмку и поставила ее перед Володей.
      - А меня забыли? - весело спросил Николай Иванович.
      Таня вернулась к буфету и так же молча поставила рюмку перед отцом. Николай Иванович наполнил до краев Володину рюмку, а свою на четверть и поднял ее вверх.
      - Ну, будем здоровы! - он опустил руку и озабоченно спросил: - Что ж это у вас тарелка пустая? Вы вот возьмите редиски, ветчины. Ну, залпом!..
      Он едва пригубил водку и захрустел молодой редиской.
      Володя, глядя вниз, так, словно выполнял трудное и неприятное дело, выпил половину рюмки, мучительно сморщился, допил до конца, выждал минутку и смущенно попросил:
      - А можно мне еще одну?..
      Снова выпил, на этот раз увереннее, и стал закусывать бутербродом с ветчиной, который тем временем соорудила для него Анна Тимофеевна.
      В голове у него посветлело, он улыбнулся широко и признательно и смелее посмотрел на Таню.
      Она сидела, чуть сощурив глаза, сдержанная, спокойная, уверенная в себе, какая-то особенно свежая и отдохнувшая. И Володю снова охватили робость и страх.
      Перед завтраком, улучив минутку, он подошел к Тане и зашептал:
      - Мне бы хотелось, если можно, поговорить с вами... То есть я хотел сказать, что для меня это очень важно... это важнее всего на свете, и я хочу...
      - Я рассчитываю, что вы меня проводите к театру, - подчеркнуто громко сказала Таня и посмотрела прямо и спокойно на Володю, на отца, на мать, и по дороге мы с вами все обсудим.
      Это было очень плохо. Это было то, чего он больше всего боялся уже через час после того, как расстался с ней... То есть не более двух часов тому назад.
      Ему всегда нравились самые красивые девушки на их курсе в университете, хотя он никогда не делал попыток поближе с ними познакомиться. Рядом с ними всегда бывали какие-то парни, более ловкие, чем он, более красивые. В общем, очевидно, более приспособленные для того, чтобы ухаживать за красивыми девушками. Но сам для себя он знал, что если полюбит когда-нибудь, то это будет самая красивая...
      Когда он попал сюда, к Николаю Ивановичу, ему очень понравилась Ольга. Он потихоньку подумывал о более близком знакомстве с ней, но постепенно - он сам не понимал, как это произошло, - все мысли его начала занимать Таня. И сейчас ему странно казалось, что вначале Ольга нравилась ему больше. Умом-то он понимал, пожалуй, что иным людям Ольга должна казаться красивее Тани, но чувствовал он, но ощущал всей душой, что лучше ее нет, что никто не может с ней сравниться и что никто, кроме Тани, ему не нужен. Что она и ее дочка Машенька - это и есть то, чему бы он хотел посвятить себя, и безраздельно отдать им все, что у него есть и что будет. И чем чаще думал он о Тане - а думал он о ней постоянно, - тем сильней, и острей, и значительней было это его чувство.
      И он просыпался ночью, и обнимал подушку, и шептал какие-то глупые, нелепые слова, которые он бы не решился не только сказать ей, даже повторить про себя днем. И иногда днем, переводя с арабского или персидского и роясь в словарях, он неожиданно шептал: "Милая", и широко улыбался.
      Он вырезал из театральной программы ее портретик, напечатанный почему-то синей краской, вложил эту вырезку в блокнот и иногда, в самое неподходящее время, отходил в сторонку, доставал блокнот, смотрел на портретик и снова прятал в карман. Он носил этот блокнот в боковом кармане, у сердца, хотя понимал, что уж это верх нелепости.
      По ночам ему казалось, что Таня все понимает, что она расположена к нему, и он слагал длинные речи о своих чувствах, а днем вдруг решал, что она его просто не замечает, и приходил в отчаяние. Впервые в жизни он даже написал стихи - подражание Абул-Ала аль-Маари - с тяжеловесными сквозными рифмами и сравнением любимой со стройной газелью, тюльпаном и ручейком. Он так много разговаривал с ней наедине с собой, что постепенно утратил чувство реальности - ему по временам казалось, что он в самом деле говорил ей о переполнявших его чувствах.
      Вчера вечером он сидел на скамейке перед домом с Машенькой и рассказывал ей о том, как люди каменного века готовили себе топоры и наконечники стрел... Он запомнил все в мельчайших подробностях, и каждая подробность была значительна, как жизнь, и продолжительна, как жизнь. Откуда-то из-под скамейки вылезла маленькая жаба, как влажный комочек земли с лапами, и смешно запрыгала к Машеньке.
      - Это моя знакомая жаба, - сказала Машенька. - Я с ней утром играла.
      Он наклонился, поднял жабу и посадил ее на ладонь, загораживая другой ладонью, чтобы она не свалилась на землю. Машенька захотела погладить жабу, и он слегка присел, чтобы это было ей удобнее сделать. Из дому вышла Таня и остановилась, открыв дверь так, что в сумерки падал свет. И ее черные, гладко причесанные волосы заблестели в этом свете.
      - Машенька, пора уже спать, - сказала она, подошла ближе, чтобы посмотреть, что у Володи на ладони, слегка наклонилась вперед и прикоснулась волосами к его щеке возле уха.
      Володя непроизвольно сильно и нежно прижался ухом к ее волосам, но сейчас же испуганно отдернул голову.
      Таня спокойно и строго посмотрела ему в глаза и сказала:
      - Отпустите ее. И ей и Машеньке уже пора спать.
      - Вы уже уходите? - как-то испуганно спросил Володя.
      - Да, - ответила Таня, - ухожу. Я уложу Машу, - добавила она вдруг, и вернусь к вам. Я хочу посоветоваться с вами об одном деле.
      Она ушла и закрыла за собой дверь, в садике перед домом потемнело, а Володя присел на край скамейки в такой позе, словно был готов в любой момент сорваться и бежать. Он сидел так бесконечно долго, и в голове не было ни одной мысли, а лишь какая-то сумятица, в которую время от времени ввязывались нелепые, неизвестно где и когда слышанные им слова:
      Два пня, два корня у забора, у плетня,
      Два пня, два корня у забора, у плетня...
      Таня вышла из дому, и он почувствовал, как кровь отхлынула у него от лица, и вскочил с места ей навстречу. Она подошла к нему и предложила:
      - Присядем... Я хотела у вас расспросить... Вы ничего мне не сказали о "Платоне Кречете"...
      Володя смотрел недавно "Платона Кречета" с Таней в роли Лидии, и ему думалось, что Таня в жизни значительно лучше, красивее и тоньше и что, если бы она была совсем такой, как всегда, роль эта получилась бы у нее интереснее.
      - Мне кажется, - ответил Володя, - что у Корнейчука эта Лидия проще, чем у вас... И если она полюбила такого Аркадия, - я не помню, каким изобразил его автор, но помню, какой он в вашем театре, - то, значит, она женщина... не очень разборчивая... - Он запнулся, потому что сам испугался этих своих слов, и поспешил добавить: - То есть я понимаю, что внешность Аркадия, если бы его играл другой актер, положение, которое он занимает, и все прочее могут иметь свои привлекательные стороны... Но в целом...
      - Да, - ответила Таня, - и положение и внешность могут иметь свои привлекательные стороны. Но это уж иной вопрос. - Она помолчала минутку и продолжала задумчиво: - Когда я работала над этой ролью, мне казалось, что драматург здесь дал исключительно большие возможности для того, чтобы показать человека до конца искреннего, чуждого малейшей фальши, малейшего наигрыша, чуждого даже женского кокетства... То есть что можно изобразить такого человека, который должен служить примером, образцом для других. Но вот когда я попробовала так передать эту роль, мне сказали, что Лидия получилась просто недостаточно выразительной, слишком бледной. И в результате, когда я попробовала посмотреть на себя как бы со стороны, мне показалось, что образ этот получился у меня каким-то несобранным, эклектичным.
      - Нет, - возразил Володя. - Этого нельзя сказать. Но мне бы хотелось увидеть вас в такой пьесе, где вы бы играли просто себя. Вот такую, как вы есть.
      - Сомневаюсь в том, было ли бы это интересно всем остальным зрителям, - улыбнулась Таня.
      Неожиданно разговор перешел на работу, которой занимается Володя. Никогда в жизни не говорил он так горячо, так увлеченно и, вероятно, так хорошо о своем деле.
      - Нам все это необходимо знать, - говорил он, - не только потому, что мы должны установить истину... Хотя и эта задача сама по себе - самая важная из числа многих дел, которыми занято человечество. Но еще важнее это потому, что только таким путем мы можем установить, почему люди - все люди - поступают так или иначе и как следует поступать в действительности... Прошлое, настоящее и будущее, - горячо продолжал Володя, - их можно легко различить только в грамматике. А в жизни они связаны между собой так тесно, так смещены и так взаимозависимы, что история как наука делает лишь первые свои шаги для того, чтобы их понять. Черная кошка, которая перебежала дорогу, у многих людей считается плохой приметой и может, таким образом, оказывать какое-то влияние на те или иные поступки. На циферблате наших часов двенадцать цифр, и мы покупаем дюжину - двенадцать носовых платков, хотя у нас давно принята десятичная система счета. И в этих случаях и во многих других мы никогда не знаем или не помним, что это, да и многое другое связано с Вавилоном, а может быть, еще и с шумерами, что в наших сознательных, а еще больше в подсознательных поступках много такого, что не казалось новым и две с половиной и три тысячи лет тому назад... Люди стремятся к звездам. Уже близко время, когда они посетят иные планеты, а может быть, и иные миры. Некоторые фантасты считали, что это позволит колонизовать новые пространства. Но это не имеет смысла. Неиспользованных пространств и на Земле хватит еще на много веков. Писали и о том, что на иных планетах можно будет добывать редкие минералы. Если бы даже существовали планеты, целиком состоящие из алмазов, то и это не окупило бы затрат на доставку этих алмазов на Землю. Очевидно, дело не в алмазах. Очевидно, дело в том, что, если мы в иных мирах встретимся с разумными существами, мы сможем совсем иными глазами посмотреть на то, что делалось в нашем мире. И тогда, вероятно, возникнет сразу масса неожиданных вопросов. И ответить на них сможет только история... История, которая станет одной из главных наук людей коммунистического общества. Ею будет обоснована теория поведения людей - мораль будущего...
      Они еще долго разговаривали, а затем Володя предложил прочесть ей отрывок из византийского писателя Геннесия, в котором говорилось, что Бабек сумел даже завязать отношения с греческим императором Феофилом, и он действительно хотел прочесть этот отрывок. Но когда они вошли в кабинет Николая Ивановича, который теперь служил его комнатой, и сели рядом на двух стульях за письменным столом, он почувствовал, что сейчас произойдет то самое важное и самое значительное, чего он так ждал. И поспешно, испугавшись своих мыслей, он стал читать и путано переводить этот отрывок, а затем, прервав сам себя на полуслове и взглянув на ее спокойное, строгое лицо, он выпалил:
      - Я вас очень люблю. Я очень хочу вас поцеловать. Можно мне это?
      - Да, - ответила Таня.
      И он стал ее целовать в глаза и в губы. И она подвинула к нему свой стул. Так прошел час, или год, или сто лет. А затем она встала, и он испугался, что она уходит, но она сказала, что скоро вернется, и он снова ждал ее, расхаживая по комнате босиком, чтобы не стучать обувью, размахивая руками и улыбаясь.
      Она вернулась, и все началось сначала, а затем она сама постелила, но не на узкой, составленной из алюминиевых трубок койке, а на полу и осталась у него на всю ночь.
      Утром, когда он ее увидел за завтраком, у него сжало сердце. Замечательная женщина, такая недоступная, такая спокойная, такая сдержанная, была эту ночь с ним и была ему ближе всех в мире. Это было неправдоподобно, как сон, и казалось, кончится, как сон.
      ...Володя не привык к спиртному. Но от этих двух вместительных рюмок водки он не опьянел, а только почувствовал какую-то особенную бодрость, легкость и смелость.
      - Мне очень хорошо у вас, - неожиданно громко сказал он, прямо и весело глядя на Анну Тимофеевну. - Я понимаю, что причинил вам много лишних хлопот... Но я очень полюбил всю вашу семью и должен вам сказать, что никогда и нигде мне не было так хорошо... Наверное, стыдно так говорить, но даже дома я не чувствовал себя никогда так весело, так славно и хорошо, как у вас. Вы только не сердитесь на меня, но для меня было очень важно это сказать...
      Он увидел, как Машенька искоса, серьезно и с сочувствием посмотрела на него и отвела взгляд, как потупилась Ольга, как подбадривающе усмехнулся Николай Иванович, как Анна Тимофеевна еще больше выпрямилась на своем стуле во главе стола. Он не видел только Таню. Он не решался на нее посмотреть.
      - Спасибо, - сказала Анна Тимофеевна. - Нам всем очень приятны и дороги ваши чувства. И мы очень рады тому, что вы живете у нас.
      Она налила Володе чаю.
      - Ну, мне пора, - сказала Таня, взглянув на часы и вставая из-за стола.
      - Так я с вами? - торопливо спросил Володя.
      - Да, пожалуйста.
      От дома они отошли молча. Володя шел рядом с ней, неподвижно свесив руки вдоль тела.
      - О чем же вы собирались говорить? - спросила Таня.
      - Я не знаю, - сказал Володя, - не знаю, как сказать... В общем я не могу без вас. Независимо от того, согласитесь ли вы стать моей женой или нет, в самом деле любите ли вы меня или просто пожалели, я уже никогда не полюблю другую женщину. Я уже навсегда... до конца - поверьте мне, я ни капельки не преувеличиваю! - принадлежу вам.
      Таня молчала. Володя шел рядом с ней, решительно и ожесточенно глядя под ноги.
      - Это очень много, - сказала, наконец, Таня. - Я не могу взять так много. Брать - это значит и давать. Мне очень дорого и очень важно то, что ты сейчас говорил. Я очень горжусь этим и боюсь этого. Но едва ли я уже когда-нибудь буду способна на такое чувство.