Я тоже так когда-то делала. Но очень давно, еще в четвертом классе. Папа тогда побывал в школе на родительском собрании, и учительница меня хвалила за активность. Но папа дома сказал, что из таких "активистов" вырастают бессердечные люди, которые радуются неудачам товарищей, потому что могут показать себя. И хотя мама говорила, что это глупые, антипедагогические выдумки и чтобы я всегда первой поднимала руку, я послушалась папу. Я начала отвечать только, когда меня вызывают, хоть иногда мне очень хотелось выскочить с ответом и приходилось себя подавлять. Теперь на примере Лены Костиной я понимаю, как прав был мой папа. Лена получила свою очередную пятерку, а Коля свою очередную двойку, и после этого Коля вернулся на место и снова сел рядом со мной. Он смотрел вниз, и выражение лица у него было странное, тупое, и ожесточенное.
      Перед русской литературой Коля сказал мне - он научился так ловко бормотать себе под нос, что слышу я одна:
      - Елизавета нас все-таки рассадит. Я не написал сочинения. А ты?
      - Я написала, - ответила я довольно безрадостно. Елизавета Карловна задала нам написать сочинение "Тема патриотизма в стихотворении Лермонтова "Бородино". Мне не нравится это стихотворение. Я не понимаю, почему там написано "Чужие изорвать мундиры о русские штыки", когда это говорит простой солдат. Неужели он стал бы так запутанно выражаться? Или что значит: "Земля тряслась, как наши груди"? Но я не написала этого, потому что понимала, что за это Елизавета Карловна поставит мне двойку, а написала, что тема патриотизма видна в словах "Полковник наш рожден был хватом: слуга царю, отец солдатам", а также в словах "Не будь па то господня воля, не отдали б Москвы!" Кроме того, я написала, что во время Великой Отечественной войны Москвы не отдали, несмотря на "господню волю". Ну и закончила тем, что Лермонтов вообще великий русский поэт-патриот.
      Но все это я напрасно сделала, потому что Елизавета Карловна все равно поставила мне двойку. Она сказала, что я невнимательно слушала на уроках и поэтому вообще неправильно поняла, что такое патриотизм, что из моего сочинения получается, будто бы у русских солдат, про которых писал Лермонтов, был один патриотизм, потому что они служили царю, а у советских солдат, которые защитили Москву от фашистов, был патриотизм совсем другой, хотя фактически это один и тот же патриотизм, и поэтому Лермонтов так созвучен нашему времени.
      А Лена, Витя, Сережа и многие другие получили пятерки. Двойки на весь класс получили только два человека - я и Коля. Я за то, что написала, а он за то, что не написал сочинения.
      - Я думала, - сказала Елизавета Карловна, поправляя свои круглые очки, - что ты будешь оказывать на Галегу положительное влияние. Но вижу, что ошиблась, и четверку вы можете заработать, только если сложите свои двойки.
      Лена Костина засмеялась своим неестественным смехом. Елизавета Карловна помолчала, а затем добавила решительно:
      - Придется вас рассадить. Галега, пересядь на свое старое место, на последнюю парту.
      Коля встал и, придав лицу совершенно дурацкое выражение, спросил:
      - А если я подтянусь?
      Я его понимала. Такое можно было спросить только с самым дурацким, с шутовским выражением лица, хотя я знала, насколько это было теперь важно для него. Да и для меня.
      - Ну что ж. Как только ты наберешь три четверки, можешь пересесть назад.
      После уроков Коля подошел ко мне и сказал:
      - Пойдем?..
      - Нет, - ответила я. - Сегодня я не смогу...
      Коля поежился, как от холода, и отошел от меня. Я заметила, он всегда так ежится, если ему стыдно или неприятно.
      - Подожди, - сказала я, - мы должны тут сегодня... одну вещь... с ребятами... А завтра пойдем вместе.
      - Хорошо, - сказал Коля и улыбнулся смущенно и обиженно. - Я ведь ничего... Может, тебе неловко перед ребятами, что я с тобой из школы хожу?..
      - Нет, - сказала я строго, - мне очень ловко. До свидания. На меня с нетерпением оглядывались Витя и Сережа. Мы вышли на школьный двор. На лестничной площадке второго этажа к нам присоединился Женька Иванов. Когда мы зашли за угол школы - там у нас во дворе такой закоулок, где мальчишки младших классов сводят друг с другом счеты в честном кулачном бою и играют в "коцы", а девчонки делятся самыми страшными секретами, - я заметила, что во двор вышла Лена Костина. Только к нам она не подошла, а поджидала Витю в сторонке. - Так вот, - сказал Витя, нервно постукивая своей палочкой по водосточной трубе, - докладываю обстановку. Когда я вчера шел с Ленкой к ее дому... - Витя помолчал и добавил, как бы перепрыгивая через препятствие, мне нужно было взять у нее одну книгу, на нас напали без всякого предупреждения ребята из Петькиной компании. Петька мне разбил губу. Вот. Витя оттянул нижнюю губу, и мы увидели па внутренней стороне припухлость и красные пятнышки. - А Лену они схватили и стали ей бросать за шиворот зернышки шиповника. Ну, от которых очень чешется. А Ленка укусила этого длинного Ваську - он ее держал - за палец. Васька завизжал и врезал ей левой под дыхало. Девчонке. В общем, Ленка заревела, а меня пока били, а я отбивался, И если бы не вмешались прохожие, то было бы совсем плохо... Этот длинный Васька сказал, что отвинтит Лене голову, когда она будет из школы возвращаться. А на меня они тоже имеют зуб. Так что нам надо ходить теперь всем вместе. Сначала мы будем провожать Ленку, чтобы они ее не тронули, а потом возвращаться к себе. И я предлагаю, чтобы Лена теперь тоже входила в нашу компанию и участвовала в катализаторе. Хотя она и зубрила, но химию любит. Какие будут возражения?
      У меня были возражения. Думаю, что возражения были также у Сережи и даже у Женьки. Но все мы молчали. Это очень трудное дело высказать возражения, когда речь идет о живом человеке. Наконец Сережа сказал:
      - Она девчонка... Растреплется...
      - А Оля, по-твоему, не девчонка? - быстро спросил Витя. Он всегда умеет сразу находить ответ.
      - Оля-то, конечно, девчонка, - с сомнением сказал Сережа. - Но это другое дело.
      - Это не доказательство, - сказал Витя. - Других возражений нет? Лена, давай сюда.
      Он помахал ей рукой, и Лена подошла к нам. Ее беспокоило, как мы ее примем, и поэтому она заранее сделала гордое и безразличное лицо. Я понимаю, человек должен бороться со злорадными чувствами, какие возникают в его душе, но я бы многое дала, чтобы посмотреть на эту выдержанную, приличную, благоразумную Лену, когда ей мальчишки бросали за шиворот шиповник, - а я-то хорошо знаю, как зудит и чешется тело от тоненьких белых волосков, которыми окружены семена, - и как она укусила этого Васю за палец.
      - Ну, Лена, - сказал Витя, - мы тебя принимаем в нашу компанию. Теперь мы тебе расскажем наш секрет, но ты должна дать слово, что никому его не выдашь: ни знакомым, ни родителям, ни учителям - никому.
      - Честное пионерское, - сказала Лена.
      - Хорошо, - сказал Витя. - Знаешь ли ты, что такое катализ?
      Но тут вмешался Женька.
      - Я так не согласен, - сказал он, и на глазах у него показались слезы. - Почему я клялся Родиной, а она только - честное пионерское?..
      - Это справедливо, - поддержал его Сережа. - Пусть тоже клянется Родиной.
      - Ну что ж, - неохотно согласился Витя. - Пусть поклянется.
      - А как это - Родиной? - испуганно спросила Лена.
      - Очень просто, - ответил Витя. - Повторяй за мной: именем Родины клянусь, что никогда и никому не раскрою тайны про нашу научную работу, и если я нарушу это слово, пусть меня все презирают, и любой член нашей компании имеет право дать мне по морде.
      - Именем Родины клянусь... - повторяла за ним Лена.
      - А ты не разговариваешь во сне? - недоверчиво спросил у Лены Женька Иванов.
      - Как это - во сне? - удивилась Лена.
      - Бывают люди, - с важностью сказал Женька, - которые ночью во сне рассказывают все, что с ними происходило днем. Вот я, например, прежде разговаривал во сне. И чтобы не выдать нашу тайну, перед сном клал в рот "Кис-кис" или "Театральную", но не рассасывал ее, а просто держал во рту. Я из-за этого раз чуть не подавился.
      - Я не знаю, - окончательно растерялась Лена. - По-моему, я никогда не разговаривала во сне. Только когда болела гриппом и у меня был бред. Но я спрошу у мамы...
      - Ладно, - сказал Витя, - мы тебе доверяем. А пока что мы тебя введем в курс дела.
      И Витя начал рассказывать о химии высокомолекулярных соединений, через каждое слово спрашивая у Лены: "Понятно?" - а она в ответ кивала головой.
      Я никогда не думала, что отличница Лена Костина так слабо разбирается в химии и так туго соображает. Она кивала головой и ничего не понимала. Женька Иванов разбирался в этом в тысячу раз лучше, чем она.
      Чем больше горячился Витя, чем больше щеголял Женька химическими названиями, тем более скучным становилось Ленине лицо. Нет, она не разбиралась в химии, и мечта о том, что можно будет сделать из полимерных пленок искусственную мышцу, ее, по-видимому, не увлекала. Но кое в чем она разбиралась и поэтому сумела поставить всех нас в неловкое положение своим вопросом.
      - А почему все это такая тайна? - спросила она вдруг.
      - Так ведь если мы найдем катализатор, это будет иметь военное значение, - сказал Витя. - Я ведь тебе говорил...
      - Если найдете, - возразила Лена, и в ее голосе выразилось большое сомнение. - Но то, что вы занимаетесь этими химическими опытами, по-моему, скрывать совсем не нужно. И тем более делать из этого секрет и тайну...
      - Нет, нужно! - вмешался Сережа. - Мы так договорились - и кончено. А тебе, если не нравится, можешь отправиться...
      Сережа страшно разозлился, покраснел, и у него на лбу, над носом вздулась такая синяя жилка, - она всегда у него вздувается, когда его обижают.
      Мне это тоже было неприятно, хотя я понимала, что в словах Лены много справедливого.
      - Но ведь ты поклялась Родиной, - с упреком сказал Витя.
      - Я сдержу данное слово, - ответила Лена. - Только я не понимаю, к чему это... А реактивов у нас дома никаких особенных нет. Есть только маленькая бутылочка живого серебра от прибора, которым мама измеряет больным давление, и разные лекарства. Их можно считать реактивами?
      - Вообще-то можно, - нерешительно ответил Витя. - А ртуть нам пригодится. У нас есть немного ртути... Женька для этого специально разбил термометр и сказал дома, что нечаянно, но она уже кончается.
      - Я разбил два термометра, - поднимаясь на носки, чтобы быть выше, сказал Женька. От него вкусно пахло хлебом с маслом.
      Мы проводили Лену до самого ее дома и постояли еще немного в ее парадном. Витя со своей палочкой показывал разные выпады и приемы, какие применяют мастера рапиры, и говорил что д'Артаньян не справился бы с современным мастером спорта, потому что с тех времен искусство сражения на шпагах шагнуло далеко вперед. Лена рассказывала, что у нее сегодня дома еще будет урок английского, что она уже прочла по-английски "Принц и нищий" Марка Твена и что когда она была с мамой на американской выставке, то экскурсовод спрашивал, не из Англии ли эта девочка - такое хорошее у нее произношение. Даже Сережа, обычно совершенно несклонный к хвастовству, рассказал, что ездил в воскресенье с отцом на рыбную ловлю и поймал на дорожку щуку весом в девять с половиной килограммов. Я тоже не удержалась и сказала, что папа собирается купить мотороллер и учить меня водить его, хотя папа никакого мотороллера не собирался покупать и, напротив, считал, что те, кто ездит на мотороллере, являются "полуфабрикатом для крематория".
      Я до сих пор не понимаю, почему мы так "выпендривались" друг перед другом. Очевидно, это заразно. Начнет один, а остальные тоже не могут удержаться.
      В общем, мы довольно долго простояли в парадном у Лены, а потом пошли домой. Витя забыл, что ему нужно прихрамывать, и шел ровно и нес свою тросточку в руке, как шпагу, но на нас никто не нападал. А когда мы уже подходили к дому, я оглянулась и заметила, что за нами идет Коля. Он сейчас же скрылся за спинами прохожих. По-видимому, он все время шел за нами. По-видимому, ребята заметили его еще раньше. По-видимому, они его видели, но ничего не сказали.
      Я подумала, что это нехорошо и что с Колей нужно что-то решать. Нужно сделать так, чтобы он ходил с нашей компанией. Чтобы он лучше учился. И чтобы я лучше училась. Но как все это сделать?
      Я представила себе, как мы подходим к нашему дому и идем через подъезд во двор, и в это время выскакивает целая ватага мальчишек во главе с Петькой из соседнего дома, они нас окружают, и вот уже меня хватают чьи-то руки, и какой-то мальчишка сыплет мне за шиворот зернышки шиповника. В это время неизвестно откуда появляется Коля и своими сильными руками, которые он развил, делая зарядку с кирпичами, расшвыривает мальчишек, дает под дыхало Петьке, который вырвал из рук у Вити его тросточку-шпагу, и мы обращаем в позорное бегство всю эту ватагу. После этого Витя пожимает Коле руку и говорит, что просит его от нашего имени войти в нашу компанию и принять участие в поисках катализатора.
      Я знаю, что некоторые мечты сбываются, но я никогда не думала, что такие глупые мечты сбудутся так скоро.
      Только мы подошли к нашему двору, как из-за газетного киоска выскочили Петька и еще двое таких же здоровых мальчишек, и Петька выхватил у Вити его тросточку и поломал ее на колене, а другой парень дал Сереже подножку, и он растянулся на земле, а Женька отскочил в сторону и закричал: "Папа!" - но это он для того, чтобы испугать этих ребят, потому что никакого папы поблизости не было, - а я все оглядывалась назад, чтобы увидеть Колю, но его не было видно. И тот мальчишка, который свалил Сережу, закрутил Вите руку за спину, а Петька схватил меня за руку, а третий мальчик, по-моему какой-то новый, потому что мы его раньше не видели, стал сыпать мне за шиворот зерна шиповника.
      Я снова оглянулась, но Коли не было. И тогда я применила против Петьки прием, которому меня научил папа: я резко наклонилась, ухватила его руками сзади под коленки, а головой ударила в живот, и он смешно шлепнулся на тротуар и здорово треснулся и хотел меня лягнуть ногой, но я отскочила и дала портфелем по морде этому новому мальчику, который мне сыпал за шиворот шиповник.
      А Сережа и Витя вдвоем напали на третьего мальчика. Но тут вмешались прохожие и стали кричать на меня: "Хулиганка!" - и мы убежали домой.
      Когда мы отдышались, Витя стал говорить, что если бы Петька не вырвал у него из рук тросточку, то он бы ему показал, и что я молодец, потому что не растерялась, а я сказала, что надо, чтобы с нами вместе из школы ходил Коля, и все согласились, что это не помешает.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      - Кого ты больше любишь: папу или маму?
      Детям постоянно задают этот нелепый и бестактный вопрос. Если бы у взрослого спросили: "Кого ты больше любишь: жену или мать?" - и он должен был бы ответить прямо и честно, взрослый очень задумался бы перед тем, как задавать ребенку такой вопрос. И все-таки, когда я знакомлюсь с новой подругой или новым товарищем и бываю у них дома, я часто задумываюсь, а кого он или она любит больше: мать или отца, хотя никогда, понятно, об этом не спрашиваю.
      Я побывала дома у Коли. Они живут во дворе на первом этаже, в старом двухэтажном доме. Квартира у них плохая. Дверь с улицы ведет прямо в кухню, а передней нет, а уже яз кухни вход в комнату. В этой комнате еще одна дверь. Коля сказал, что там маленькая клетушка, где он спит, что там нет окна и освещается она электричеством.
      - Здравствуй, Оля, - сказал мне Колин отец, Богдан Осипович. - Садись к столу, пообедаешь с нами. Покажи, где помыть руки, - сказал он Коле. - Или ты, как Колька, не моешь рук перед едой?
      - Как когда, - сказала я по правде и почувствовала, что мой ответ понравился Богдану Осиповичу.
      Колина мама, которую, как и мою, зовут Елена, только по отчеству Евдокимовна, толстая женщина с очень белым лицом и шероховатыми руками, неожиданно обняла меня и прижала к себе. Смотрела она на меня при этом как-то особенно жалостливо. Я не люблю, когда меня обнимают чужие люди, но я не отодвинула ее руки, а подождала, пока она сама меня отпустит.
      На обед был очень вкусный борщ, а потом еще на второе огромные, во всю тарелку, свиные отбивные, с гречневой кашей.
      - Так чем занимается твой отец? - спросил у меня Богдан Осипович так, словно продолжал уже начатый разговор,
      - Журналист. Он в газете работает.
      - А как его зовут?
      - Николай Иванович.
      - Николай Алексеев? - сказал Колин папа и очень обрадовался. - Как же, знаю. Помнишь, Лена, - обратился он к жене, - я тебе еще его фельетон показывал. Замечательный фельетон. Он там так по начальнику железной дороги врезал, что, я думал, с работы снимут... начальника этого. Здорово пишет.
      Мне было очень приятно, что он помнит статьи моего папы, и вообще очень приятно в этом доме, и только немножко смущало, что Колина мама все время смотрела на меня с жалостью, подперев щеку правой рукой и поддерживая локоть левой рукой, и все время повторяла:
      - Ешь, деточка, какая ты худенькая.
      А я ела и наелась так, что когда незаметно пощупала рукой живот, мне показалось, что он натянут, как барабан.
      На третье Колина мама принесла компот из слив и груш и очень вкусное малиновое варенье, которое, собственно, не варенье, а просто сырая малина, перемятая с сахаром. Мне положили чайное блюдце этой малины, и только я ею всерьез занялась, как показался знакомый. Неизвестно откуда появился и подошел к столу тот самый кот, которого Витя хотел перекрасить в черный цвет. Но теперь он снова был совсем белый.
      - Это ваш кот? - спросила я у Коли.
      - Наш.
      - Он, по-моему, был на нашем дворе.
      - Вот, значит, где он пропадал, - сказал Колин папа. - Кто-то его тушью облил.
      - А он не слепой? - спросила я. - У нас один мальчик говорил, что белые коты с голубыми глазами обязательно бывают слепыми. Он говорил, что читал про это в какой-то научной книге.
      - Этот мальчик перепутал, - сказал Богдан
      Осипович. - Как говорится, слышал звон, да не знает, где он. Не слепыми, а глухими бывают коты с голубыми глазами и белой масти.
      - И ваш кот глухой?
      - Глухой.
      - А как вы это установили?
      - Да очень просто - он ничего не слышит.
      - И мышей он не может ловить?
      - Нет, мышей он ловит, - вступился за кота Коля. - И не хуже, чем всякий другой.
      - Он когда пропал, так жена все беспокоилась, что не вернется, - сказал Колин папа. - А я ей говорил - обязательно вернется. Кошки привыкают к месту, а собаки к людям. А вот уж люди по-разному: некоторые, как кошки, а некоторые, как собаки. А ты кто, кошка или собака? - спросил он у меня.
      - Не знаю, - ответила я. - Скорее собака, но немножко и кошка.
      Колин отец как-то очень по-доброму посмеялся.
      - Так как же это теперь называется, - подмигнул он мне на Колю, - на буксир, что ли?
      Я не поняла его.
      - Ну, это в мое время, когда отличник помогал отстающему, называлось "брать на буксир", - пояснил Колин отец.
      - Нет, - сказала я. - Я не отличница. У меня есть тройки и даже двойки. Мы просто будем готовить вместе некоторые уроки. Особенно по химии.
      - Хорошо, - сказал Богдан Осипович. - Не оставаться же ему на третий год. Восемь классов нужно закончить. А там - на работу. Придет время, сам поймет, что нужно учиться. Выберет специальность и - заочно. А ты кем собираешься быть, когда школу закончишь? - спросил он у меня.
      - Химиком. Думаю поступить в университет на химическое отделение.
      - Химический факультет, - поправил он меня. - А не раздумаешь?
      - Нет.
      Елена Евдокимовна глубоко, со всхлипом вздохнула, как вздыхают маленькие дети, и вдруг сказала:
      - Значит, ты поможешь Коленьке? Ты не смотри, что он большой... Ты помоги ему...
      Она тяжело задышала, а Коля, не обращая на нее никакого внимания, спросил у меня громко:
      - Ты сколько раз можешь поджаться?
      - Как поджаться?
      - Ну, на руках.
      - Не знаю. Я не пробовала.
      - Пойдем попробуем.
      Коля встал из-за стола и, несмотря на то, что я еще пила компот, взял меня за руку и потащил к двери. Мы вышли во двор. Возле сарайчика был врыт в землю столб, а между стенкой сарайчика и столбом укреплена железная палка турник.
      - Я тебя подсажу, - сказал Коля. - Прыгай вверх.
      Я подпрыгнула, а он меня поддержал и приподнял. Я уцепилась руками за шероховатую железную палку и повисла на ней.
      - Подтягивайся, - сказал Коля.
      Может быть, в другое время я бы и подтянулась, но борщ, отбивная и гречневая каша неодолимо тянули меня вниз, к земле.
      - Эх ты! - сказал Коля. - Слазь. А теперь считай.
      Он подпрыгнул, ухватился за турник и стал поджиматься. Я насчитала десять раз.
      - А теперь смотри.
      Коля забрался на турник и перевернулся на животе через перекладину.
      - Тренироваться нужно.
      - Нужно, - согласилась я. - Но, может быть, мы все-таки сядем за уроки? А то мы так ничего не успеем.
      - Скоро сядем, - ответил Коля. - Подождем еще немного. - Он посмотрел на землю и добавил: - Пусть матя немного успокоится.
      - А что с ней?
      - Больная она. У нее горло перехватывает.
      И Коля рассказал мне, что его мама очень больной человек: как только увидит что-нибудь хорошее в кино, в газете или в жизни, так у нее сразу перехватывает горло, и она задыхается так, что приходится иногда вызывать "скорую помощь", чтоб сделали укол.
      - А ты не слышала про мою матю, про медсестру Елену Лукашенко? спросил Коля. - Ведь про нее в газетах писали и в журналах.
      - Нет, - сказала я.
      Коля рассказал, что отца его мамы, то есть Колиного деда, на глазах Колиной мамы расстреляли немцы за то, что он прятал у себя в хате раненого советского офицера. Колина мама убежала к партизанам, а потом, когда подошли наши войска, вступила в армию, стала медсестрой и вынесла с поля боя семьдесят восемь раненых. Она была тогда маленькая, худенькая и все равно тащила на себе тяжелых, рослых солдат. Некоторые из тех, кого она вытащила из-под огня, до сих пор переписываются с ней. Но с тех пор у нее такая болезнь. Достаточно ей увидеть или услышать что-нибудь приятное, как у нее сдавливает горло и словно перенимает дыхание. Даже от ласкового слова. Коля говорил, что старается даже разговаривать с ней погрубее, а поцеловал он ее как-то раз, когда она спала, так она проснулась, и опять ей плохо было.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      - В те далекие времена, когда поезда ходили туда, куда хотели машинисты, одна маленькая девочка с такими же веснушками, как у тебя, и с такими же золотыми косичками, которые неграмотные дети называют рыжими, узнала, что у нее заболела бабушка.
      Жила ее бабушка в далеком городе, где хорошие люди с опаской выходили из своих домов, потому что в этом городе было очень много садов, а в садах этих сидели садисты, злые и безжалостные разбойники, которым очень нравилось расстреливать людей из своих винтовок.
      А болезнь у бабушки была очень опасная. Как только увидит бабушка что-нибудь хорошее - красивый цветок, или желтого воробышка, или девочку, которая отдала подружке ровно половину шоколадки, - так она сразу начинает плакать и так сильно плачет, что у нее вместо слез течет кровь и врачам приходится делать ей переливание крови, чтобы она не умерла. А плакала бабушка так потому, что в этом городе садисты сделали очень много плохого, и к плохому бабушка уже давно привыкла, а хорошее ее очень волновало.
      И вот маленькая девочка пошла на вокзал, подошла к паро возу, который уже шевелил колесами и тяжело дышал, собираясь в путь, и закричала машинисту:
      "Товарищ машинист, отвезите меня, пожалуйста, к моей бабушке".
      Машинист спросил:
      "А для чего тебе к бабушке?"
      Девочка сказала:
      "Я хочу отвезти ей лекарство, которое мне дали в дежурной аптеке, потому что моя бабушка больна".
      Тогда машинист сказал:
      "Вообще-то я собирался поехать на рыбную ловлю, но так как человек человеку друг, товарищ и брат, то поедем сначала наловим рыбы, а потом поедем к бабушке".
      "Нет, - сказала девочка, - никогда не нужно откладывать на завтра то, что можешь сделать сегодня. Если это, конечно, хорошее дело. А если это плохое дело, то лучше его отложить на завтра".
      "Хорошо, - сказал машинист, - тогда поедем к твоей бабушке, а уж мой белый кот с голубыми глазами обойдется сегодня без рыбы".
      Машинист подал девочке руку, она села рядом с ним на сиденье, и поезд помчался по блестящим, начищенным, как паркет, рельсам.
      "Как же ты передашь лекарство бабушке? - спросил машинист. - Ведь это хороший поступок, а бабушка от такого поступка может так сильно заплакать, что умрет".
      "Действительно, - испугалась девочка, - как же мне быть?"
      Наташка слушала меня с открытым ртом. Я уже в два раза старше Наташки. Наташка в этом году только поступила в первый класс. Она младшая сестра Сережи, и я люблю ей рассказывать сказки. Вообще я люблю возиться с детьми, мне с ними никогда не бывает скучно.
      Наташка внимательно слушала мою сказку. Мы сидели на скамейке в садике возле нашего дома, а говорила я тихо, вполголоса, потому что на другом конце скамейки сидел очень худой и очень остроносый человек с большими очками в толстой оправе, который читал газету, как бы покалывая ее носом. На нем была модная куртка, сшитая, как ватник, но с "молниями", и огромные тяжелые ботинки с железными подковами, и вообще вид у него был очень чудаковатый, и хотя он не смотрел в нашу сторону, мне почему-то казалось, что он не читает, а слушает то, что я говорю, и это меня смущало, и я хотела сказать Наташке: "Пойдем на другую скамейку", но мне было неудобно, потому что он мог подумать, что я думаю, что он слушает мою сказку.
      - "Нужно что-нибудь придумать", - сказал машинист, - продолжала я. - И они стали молча думать.
      И вдруг девочка сказала: "Я придумала".
      - Как ты думаешь? Что она придумала? - спросила я у Наташки.
      - Я знаю, - сказала Наташка, - нужно дать лекарство так, чтобы бабушка не заметила. Когда я была маленькой, мне тоже давали лекарство от кашля и говорили, что это - компот.
      - Правильно, - сказала я. - То же самое, что ты, придумала девочка. И машинист так обрадовался этому ценному предложению, что дал громкий гудок. Вот такой.
      Тут я сложила руки по нашему способу и загудела, как паровоз.
      - А дальше? - спросила Наташка.
      Когда я гудела, этот человек в стеганой куртке совсем оставил газету и смотрел на меня очень внимательно и странно, и мне расхотелось рассказывать.
      - Дальше я еще не дочитала, - ответила я. - Я сегодня дочитаю эту книжку и завтра тебе обязательно доскажу.
      - А в какой книжке это напечатано? - спросил у меня человек в стеганой куртке высоким, совсем не мужским голосом.
      Вообще-то я не люблю лгать, но у меня не было выхода.
      - У нас дома есть такая книжка, - ответила я. - Только я не помню названия.
      - А кто автор?
      - Автора я тоже не помню. Мы с Наташкой встали со скамейки, и человек в стеганой куртке тоже встал, снял очки и нерешительно сказал мне:
      - Послушай, девочка... Я вообще не умею разговаривать с детьми. Но все-таки давай немного походим по садику и побеседуем.
      - Не ходи! - вдруг уцепилась за мою руку Наташка. - Может быть, этот дядя - садист.
      Дядя, странно всхлипывая, засмеялся, а я покраснела и сказала Наташке, чтобы она не говорила глупостей.
      - Все равно я пойду с тобой, - сказала Наташка, не выпуская моей руки.
      Дядя сказал Наташке: "Молодец, так и нужно!" - и попытался погладить ее по голове, но Наташка отклонилась, и мы втроем пошли по садику.
      Некоторое время мы шли молча, а затем дядя приостановился и сказал:
      - Ну что ж, давайте знакомиться. Меня зовут Павел Романович. А фамилия моя Корнилов. Я писатель.
      - Писатель? - сказала я. - А Алексеева вы знаете?
      - Алексеева? Нет, не припоминаю. А кто он такой?
      - Николай Иванович Алексеев. Он фельетоны пишет в газету и статьи.
      - Нет, не знаю. Не читал, - сказал, как отрезал, дяденька. Я подумала, что он, наверное, плохой писатель, если не знает статей моего папы, которые все читали и которые всем нравятся, и мне даже расхотелось с ним разговаривать, но я все-таки спросила, где он живет, а он ответил, что в Москве. Тогда я спросила, бывал ли он прежде в Киеве, а он ответил, что был только до войны, и тогда я стала рассказывать, что с тех пор Киев очень переменился, что во время войны в Киеве было разрушено очень много процентов жилой площади, что город построен заново и что сейчас это город-сад.
      Павел Романович слушал все эти вежливые разговоры с грустным и внимательным лицом, а потом спросил:
      - А какого писателя ты больше всего любишь?
      - Шевченко, - ответила я сразу.
      - Тараса Шевченко? - удивился писатель. - Больше Пушкина, больше Лермонтова?
      - Да, - сказала я. - Больше. Хотя, конечно, и Пушкина, и Лермонтова я тоже очень люблю.
      - А почему, - спросил писатель, - ты любишь Шевченко больше всех?
      Мне было очень трудно рассказать об этом. Вообще я не знаю, можно ли объяснить это, но все-таки я сказала:
      - Потому что Шевченко самый храбрый поэт. Он ничего не боялся. Он всегда писал то, что думал. Я знаю много стихов из "Кобзаря" наизусть.
      - А сама ты не писала стихов про Тараса Шевченко?
      Я ответила, что писала, затем немного поломалась, совсем немного, и прочла стихотворение о Шевченко, которое я написала этим летом:
      Он прятал от тюремщиков
      В голенище не нож, а стих.
      Радоваться нечему,
      Но это - его стиль.
      Не самолюбие автора,
      А чистая вера в то,
      Что можно приблизить завтра
      Залпом своих стихов.
      Эта вера рождала
      Песню в зашитых ртах.