Так прошел час, начался второй. Если бы это был мой пана и это была бы наша машина, то папа обязательно спросил бы:
      "Ну, а теперь, может быть, ты, Витя, хочешь немного поучиться править машиной?"
      Или если бы это была я, то обязательно бы сказала:
      "Садись, Витя, рядом со мной. Тут в лесу можно ездить я втроем на переднем сиденье. Посмотришь, как я правлю машиной, а потом и сам попробуешь".
      Но ни Витин папа, ни Витя ничего подобного не говорили. Они все время молчали, а у меня настолько испортилось настроение, что я стала думать о том, что дело, может быть, не в Вите и его папе, что, может быть, просто, когда человеку принадлежит автомашина, он становится таким безразличным к людям, у которых ее нет.
      И я уже жалела, что поехала на эту прогулку, что надела голубые брюки, на которые никто не обратил внимания, и синюю кофточку, и вплела в косички тонкие фиолетовые ленточки, которые почти незаметны, но, если присмотреться, придают особую прелесть волосам и всему.
      Тем временем машина снова выехала на шоссе, но уже в другом месте, значительно дальше от города, чем там, где мы Съехали в лес. Леонид Владимирович снова поменялся с Витей местами, и мы поехали домой.
      Витя первый раз оглянулся на меня и спросил:
      - Ну, видела, как я теперь вожу машину?
      - Видела, - сказала я. - Очень хорошо. Я не стала говорить, что на такой скорости, с какой мы ехали, водить машину не фокус. Потому что, во-первых, понимала, что по той плохой дороге, по какой мы ехали, быстрее нельзя, а во-вторых, мне хотелось плакать.
      Когда мы вернулись домой, Витин папа поставил сначала машину в гараж у него гараж во дворе, это такая каменная будка с широкими дверьми, - а затем мы все вместе пошли к Вите. Я не хотела к нему идти, но Витин папа сказал, что нас ждет торт и если мы не съедим этот торт, а он ореховый и с цукатами, то прогулку нельзя считать завершенной, и я не устояла.
      Витя, Сережа, Женька Иванов и я живем в одном доме и учимся в одной школе. Но у всех у нас квартиры в разных подъездах. У нас очень большой дом, и так как он был построен на месте трех старых, то он имеет три номера.
      Витя живет на третьем этаже в семьдесят седьмой квартире. Мы вошли в лифт, и я заметила, как Витя оттолкнул руку своего отца и поспешил сам нажать на кнопку подъема. Все-таки в нем еще много детского.
      Леонид Владимирович открыл двери своим ключом и остановился на пороге, а мы стали за ним.
      В квартире громкими, нечеловеческими голосами кричали женщины. Ни одного слова нельзя было разобрать, и крик был какой-то странный, я бы сказала, какой-то пустой. Я не хочу никого обидеть, но мне думается, что так, должно быть, кричат сумасшедшие. Витин папа побледнел и поспешил в переднюю, а мы вслед за ним.
      Витя живет в трехкомнатной квартире. Из передней две двери: одна в комнату налево, которая служит в Витиной семье столовой, а кроме того, там стоит телевизор и туда приходят гости. А другая дверь - в коридор, а там еще две комнаты, кухня, ванная и удобства.
      Крики слышались из-за двери слева. Мы вошли в комнату и увидели, что за столом, на близком расстоянии друг против друга, сидят Витина бабушка и бабушка Женьки Иванова, обе красные, возбужденные и кричат друг другу странные вещи.
      В этот раз кричала Витина бабушка. Все слова она кричала медленно и каждое слово отдельно:
      - А. Скажите. Мне. Пожалуйста. Завтракает. Ли. Ваш. Мальчик. Перед. Тем. Как. Идет. В. Школу.
      А Женькина бабушка орала в ответ:
      - Я ничего. Не понимаю. Какой завтрак? Я говорю не про питание. Я говорю про воспитание.
      - Что случилось? - испуганно спросил Витин отец.
      - Хорошо. Что. Вы. Пришли! - закричала Витина бабушка. - Простите. Но. Я. Хочу. Сказать. Несколько. Слов. Сыну! - закричала она, обращаясь к Женькиной бабушке, и вышла из комнаты, а вслед за ней вышел Леонид Владимирович.
      Женькина бабушка осталась растерянная и грустная и смотрела на нас, как на незнакомых.
      И я и Витя ничего не могли понять. Почему они так кричали? Витина бабушка, совершенно седая, стройная старушка, с красивым, ну просто с очень красивым лицом разговаривала всегда как-то подчеркнуто, как-то особенно тихо. Я много раз обращала на это внимание. На это и еще на то, что Витя любит свою бабушку, но не очень ее слушается. В общем, относится к бабушке, как к бабушке. Но Витин папа ее просто боится. Я слышала однажды, как она спросила у него обыкновенную вещь - купил ли он какого-то сыра, который она сказала ему купить, а он покраснел и растерялся и стал длинно оправдываться и говорить, что сыра этого не было в магазине, но что он звонил по телефону товарищу в Москву и тот обещал выслать этот сыр посылкой.
      Ну, а бабушка Женьки Иванова вообще маленькая, тихая старушка, которая балует Женьку, говорит в нашем присутствии, что его тиранят родители, что совсем непедагогично, и учит Женьку немецкому языку.
      Совершенно непонятно, почему они так кричали друг на Друга.
      Тем временем вернулся Витин отец и с очень удрученным видом сказал Женькиной бабушке, что Александра Леонидовна просит ее извинить, так как она себя плохо чувствует. Жень-кина бабушка закивала головой: "Пожалуйста, пожалуйста" - и ушла.
      Леонид Владимирович с очень странным выражением лица, по которому нельзя было понять - то ли он хочет заплакать, то ли рассмеяться, спросил у нас:
      - Так каким это сигналом вы созываете своих братьев-разбойников?
      У нас действительно есть свой сигнал. Мы свистим особым образом. Кроме нас, так никто в школе не умеет. Чтобы научиться так свистеть, нужно много тренироваться, хотя на первый взгляд свистеть так совсем не сложно. Нужно сложить руки ковшиком настолько плотно, что если бы набрать воды, она не вылилась бы из рук, и подуть в щель, которая остается между пальцами. Тогда и получается особый звук - громкий, гудящий, словно ветер дует в пустую бутылку.
      - Ну-ка, погуди, - сказал папа Вите.
      Витя взобрался на подоконник и погудел в форточку. Сигнал произвел магическое действие. Вскоре в дверь зазвонили и появились запыхавшиеся Сережа и Женька. Когда они увидели Витиного папу, они переглянулись и были уже совсем готовы задать стрекача, но Витин папа взял их за руки и попел в комнату.
      - Вот что, - сказал он, - сегодня я в первый раз в жизни пожалел, что у нас не секут детей. Прежде всего давайте договоримся, что вы никому не расскажете об этой истории. Чтоб Александра Леонидовна не догадалась... А впрочем, - добавил он с сомнением, - может, она первая будет смеяться?.. Но сначала все-таки скажите, как и зачем вы это сделали?
      Сережа скромно молчал, а из очень сбивчивого Женькиного рассказа стало понятно, что Женькина бабушка решила встретиться с Витиной бабушкой, чтобы та помогла ей повлиять на Женькиных тиранов-родителей, которые не выпускают Женьку во двор, в то время как Женькина бабушка считает положительным влияние старших ребят на Женьку.
      И тут Женька, понятно, не баз участия Сережи, сказал своей бабушке, что Витина бабушка плохо слышит и поэтому с ней нужно очень громко разговаривать, а затем эти типы отправились к Витиной бабушке и предупредили ее о том, что к ней собирается Женькина бабушка, но что она очень плохо слышит и разговаривать с ней следует погромче.
      Так непонятный крик бабушек нашел наконец свое материалистическое объяснение, а Витя и я от этого объяснения, да еще вспомнив, что именно кричали бабушки, чуть не лопнули. К тому же на лицах Женьки и Сережи было написано глубокое раскаяние, а в глазах светилась искренняя зависть к нам, которые присутствовали при этой сцене.
      Витин папа как-то очень спокойно посмотрел на нас и тихо спросил:
      - Вы слышали, что в тридцать седьмом году была война в Испании? Так вот, Александра Леонидовна там воевала, организовывала радиосвязь. Она большой специалист в этой области. А затем она воевала на финском фронте, а затем во время Отечественной войны организовывала связь с Большой землей для наших разведчиков и партизан и попала в один из самых страшных немецких лагерей, в Равенсбрук. Она - инженер-полковник и награждена двумя орденами Красного Знамени, и двумя Отечественной войны, и двумя Красной Звезды, и многими медалями.
      Мы молчали.
      - Ладно, идите, - сказал Витин папа устало. Но вдруг улыбнулся, озадаченно потянул себя за бороду и спросил: - Но как вы все-таки решились на такое?..
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      "Три мушкетера" мне нравится. Хорошая книжка. Но "Двадцать лет спустя" и "Виконт де Бражелон", по-моему, просто скучно читать. Я пробовала и не смогла прочесть до конца. Но Витя читал все эти книжки по многу раз и знает их почти на память. Вообще достаточно, чтобы в книге кто-нибудь дрался на шпагах, и Витю от нее уже не оторвешь. Это у него профессиональное. Папа как-то говорил, что парикмахеры ищут в газете статьи о парикмахерах, сапожники - о сапожниках, а писатели - о писателях. Так, очевидно, я Витя.
      Витя уже третий год два раза в неделю ходит в школу фехтования при Дворце спорта. Я однажды побывала на соревнованиях, в которых Витя принимал участие. Мне эти сражения на рапирах не понравились, хотя Витя и вышел победителем. Во-первых, не видно лиц - сражаются два манекена в сетчатых масках. К тому же они, как собаки на поводке, - за ними тянется электрический шнур, и как только один притронется к другому шпагой, у судьи загорается лампочка. А во-вторых, это какой-то несовременный вид спорта. Ну кому сейчас придет в голову защищать себя при помощи шпаги!
      Нет, уж если бы я занималась спортом, то я изучала бы бокс или еще лучше - самбо. Чтобы уметь постоять за себя в любых обстоятельствах.
      Но сегодня я переменила свое мнение о фехтовании.
      Все, или почти все, наши неприятности бывают у нас, как правило, из-за Сережи. Из-за Сережиной привычки устраивать всякие шуточки. Недавно Сережа сказал нам, что у него есть какой-то неродной дядя, а у этого неродного дяди есть какая-то знакомая, а уже у этой знакомой есть то ли бабушка, то ли внучка, которая замужем за каким-то дядей, у которого есть металлический натрий. И что натрий этот обещан Сереже, если он предъявит в дневнике не меньше трех пятерок. А так как он предъявил четыре пятерки, причем одну из них по поведению, то скоро у нас будет столько натрия, что мы его сможем мазать на хлеб вместо масла.
      Вначале мы решили, что это обычный Сережкин треп, но вчера он заявил, что идет за натрием и чтоб мы его ждали. Вернулся он без натрия и без всяких других приобретений, если не считать приобретением синяк на правой скуле и куртку, измазанную грязью и кровью.
      Сережа рассказал, что получил натрий в небольшой аптекарской бутылочке с притертой пробкой, под слоем керосина, потому что на воздухе натрий разлагается. Натрия в ней было немного, "но все равно жалко".
      Когда Сережа возвращался с натрием, начался дождь. Сережа остановился под навесом огромного, такого же, как наш, соседнего дома. Это, вернее, не навес, а такой бетонный козырек, который огибает весь дом. Недалеко от Сережи стояли ребята, которые там живут. Я их знаю - это большие ребята, восьмиклассники, а один, кажется, уже даже в техникуме. Один из них, Петька, - мы его знаем, он драчун и задира - сначала вытолкнул Сережу под дождь, а потом стал его щелкать по голове. Сережа отошел в сторонку, незаметно вытащил из флакона кусочек металлического натрия и бросил этот кусочек под ноги Петьке. Когда перед Петькой затрещал и покатился огненный шарик, он с перепугу закричал: "Шаровая молния!" Но другие ребята заметили, как Сережа что-то бросил. Они схватили Сережу. И Петька отобрал у него флакон с натрием.
      - Ничего, - сказал Витя. - Петька еще пожалеет об этом. Пойдем в ихний двор. Пойдешь с нами? - спросил он у меня. - Не бойся. Девочку они не будут трогать.
      Хотя я точно знала, что в этом случае никто не будет считаться с моим полом, я сказала, что пойду.
      На следующий день после школы мы отправились во двор, где живут эти ребята. Там такая детская площадка с песком в ящиках, с деревянной горкой, и огорожена она забором. Утром там играют дети из детского сада, а вечером собирается Петькина компания. Они там курят и некрасиво ругаются. Я сама слышала.
      Я заметила, когда мы пошли, что в руках у Вити тонкая тросточка с выжженным на ней рисунком и надписью "Привет из Кисловодска".
      - Почему ты ходишь с палочкой? - спросила я у Вити. Он ответил, но каким-то неуверенным тоном, что подвернул ногу. Я считаю, что мальчишкам и вообще всем людям нужно давать путь для отступления. Поэтому я сказала:
      - Так, может, не стоит ходить? По Витя ответил: - Нет, нет, пойдем. Это не имеет никакого значения.
      Наша походная колонна выглядела довольно интересно: впереди шел Витя, чуть прихрамывая и опираясь на палочку, за ним немного слева - я, шагов за пять за нами - Сережа, а уже совсем сзади - Женька Иванов.
      Мы вошли во двор и направились к детской площадке. Там сидел на детской качалке этот Петька, против него сидел длинный и худой мальчик, которого я не знала, а еще два мальчика на Петькиной компании играли между собой в футбол маленьким желтым мячиком.
      "Четыре на четыре", - подумала я, хотя не была уверена, что мы вчетвером справились бы с одним Петькой.
      - Подождите меня тут, - сказал Витя и пошел за забор, а мы "стались снаружи.
      - Отдай натрий, - сказал Витя и оглянулся на нас, - а то плохо будет...
      - Кто это тут вякает? - сказал в ответ Петька. - А ну, брысь отсюда!
      Он наклонился, зачерпнул в горсть песок и швырнул его в лицо Вите. Витя от неожиданности прикрыл лицо рукой, и тогда Петька выпрыгнул из своей качалки и стукнул Витю кулаком в грудь, да так, что Витя сел па землю.
      Сережа бросился к воротцам, по тут Витя вскочил на ноги... И произошло самое настоящее чудо. Такого я не видела даже в кино.
      Тоненькая тросточка, которую Витя держал в руке, замелькала в воздухе так, словно у Вити было сто рук и сто тросточек. Петька отскочил от Вити, а те мальчики, которые играли в футбол, бросились Петьке на помощь. Но Витя ткнул одного тросточкой в живот, а другого тоже в живот и в плечо и снова принялся за Петьку и за того второго, который сидел на качалке и не успел встать. И тогда Петька с криком "Я тебе покажу!.. Я сейчас милицию позову!.." бросился наутек, а затем через забор стали перепрыгивать и убегать остальные ребята.
      Витя остался на площадке один. Бледный и веселый, он сказал нам:
      - Боюсь, что все-таки пропал наш натрий. Сережа, который даже приплясывал от удовольствия, ответил, что за такое зрелище не жалко натрия.
      Мы пошли назад. Теперь мы шли тесной группой, и Женька Иванов то забегал вперед, то пристраивался сбоку возле Вити, который, чуть прихрамывая, чуть опираясь на свою тросточку - я уверена, что прихрамывал он нарочно, - всем своим видом подчеркивал, что ничего особенного не произошло, что сам он не видит никакого героизма в том, что победил четырех мальчишек, каждый из которых сильнее его.
      Странное дело - девчонки из нашего класса много говорят о любви, а Таня Нечаева и Вера Гимельфарб уже даже целовались с мальчишками. И когда Таня Нечаева после уроков в пустом классе целовалась с Борькой Сафроновым из 8-го "Б", это увидела уборщица и позвала завуча, и был страшный скандал, а потом наша русачка Елизавета Карловна - она у нас руководитель класса - провела с нами беседу на тему "Половое воспитание" и сказала, что Чехов писал, что нельзя целоваться без любви, или нет, не Чехов, а Николай Островский. А Чехов писал, что в человеке все должно быть красиво, хотя, по-моему, это неправильно, потому что если у Веры Гимельфарб кривые ноги, так что же ей, не жить на свете? Или оперировать их?..
      Но дело не в этом. В общем, Елизавета Карловна говорила, что мы должны иметь девичью гордость, а мальчики должны иметь мужскую гордость, но когда мы спросили ее, что же все-таки такое любовь, она так и не смогла толком ответить, а опять говорила про Чехова, Николая Островского и Пушкина, про "Я помню чудное мгновенье", про "Я вас любил, любовь еще быть может" и про другие стихи.
      Но вот на днях какая-то тетя читала по радио лекцию и сказала, что любовь - это прежде всего "эффект присутствия", то есть человека, которого любишь, все время хочется видеть, хочется, чтобы он присутствовал. Если так смотреть, то выйдет, что я очень люблю и Витю, и Сережу, и Женьку Иванова, потому что я постоянно хочу их присутствия и мы постоянно вместе.
      Однако с мальчишками я никогда в жизни не стану целоваться. Я вообще не люблю целоваться, мне это не нравится, и никакой особенной любви, про которую пишут в книгах, пи к Вите, ни к Сереже, ни тем более к Женьке Иванову я никогда не ощущала. И все-таки сегодня, когда мы с видом победителей возвращались к себе из двора чужого дома и не хватало только оркестра и торжественного марша, я вдруг подумала, что мне неприятно, что Витя в последнее время часто разговаривает с Леной Костиной. И о чем они могут говорить?
      Лена круглая отличница, лучшая ученица в нашем классе. И, кроме того, она самая красивая девочка, может быть, не только в классе, но и во всей школе. У нее лицо, как на иконах, и черная коса, и темные глаза, очень большие, честное же слово, каждый глаз у нее, как рот, и длинные, загнутые кверху ресницы, как у женщин на мыльных обертках.
      Но она не интересуется ни химией, ни историей, и когда с ней разговариваешь, так уже через пять минут на тебя нападает страшная тоска. Разговаривать с ней еще скучнее, чем с Елизаветой Карловной. Так о чем же с ней говорят Витя?
      И когда я думала обо всем этом, я представила себе лицо этой Лены, и то, что она отличница, и то, что Витя один справился с целой компанией сильных мальчишек, и что он разговаривает с Леной, и что у его отца есть автомашина "Волга", и то, что он умеет водить автомашину, что я некрасивая, и это я выдумала, что у меня какие-то особенные глаза, - глаза у меня самые обыкновенные...
      И мне стало так грустно, так захотелось плакать, что я буркнула: "Я уже иду" - и убежала домой. Дома я сняла только пальто и туфли и прямо одетая легла на постель. Я немного поплакала, а потом написала стихи:
      Сюда частенько приходят выпить, Консервные банки лежат на дне. Течет ручей грязноватый - Лыбедь. А раньше был он таким, как Днепр. Каким же тогда был Днепр? Ревут бульдозеры громче танков,
      Ровняют пласты земли.
      В серой воде, словно падший ангел,
      Желтый кленовый лист.
      Он светел и золотист.
      Я не знаю, почему я написала такие стихи, но я подумала, что это стихи о любви. В них ничего такого нет, но, может быть, так и пишут стихи о любви?
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Мой папа работает в газете. Он называет себя литрабом. Это сокращенно, а в действительности его должность называется литературный работник.
      Вообще на всякой работе, очевидно, бывает много своих особенных слов. Даже у нас в школе много таких слов, которых другие люди не знают. Вот, например, у нас ругаются словом кануздра, а никто не знает, что это такое. Я смотрела в словаре у папы - там такого слова нет. И ребята из других школ не знают, что так можно ругаться. Но мы-то все, начиная от первоклассников, знаем, что кануздра - это вроде свинья, или сволочь, или еще что-нибудь похуже.
      Но особенно много своих слов бывает в редакции. Вот, например, в редакции есть должность "свежая голова". Это человек, который дежурит в типографии, и уже ночью, самым последним, "на свежую голову" читает газету, чтобы не пропустить какую-нибудь ошибку.
      Когда папа дежурит "свежей головой", он возвращается домой очень поздно, среди ночи. Но зато на следующий день он свободен и поэтому я очень люблю, когда он "свежая голова". Жалко только, что это редко бывает - два раза, а то и раз в месяц.
      В такой день, как только я прихожу из школы, мы с ним быстро едим вдвоем - мама еще на работе, а потом отправляемся гулять. Программу прогулки мы составляем за день, а то и за два дня до его дежурства. Мы долго обсуждаем эту программу, а потом пана печатает ее на машинке, и мы ее вешаем на стенку.
      На завтра у нас такая программа:
      1. Обед в ресторане "Динамо". В меню холодный язык под хреном, судак, зажаренный в тесте, по двести граммов мороженого, а супа не брать, если нам его даже предложат бесплатно.
      2. Поездка на метро на станцию "Днепр". Испить "шеломами" воды из Днепра. Взять с собой "шеломы" и плащи на случай дождя. !
      3. Посещение зоологического музея университета и осмотр там коллекций бабочек, а также скелета динозавра.
      Гулять с моим папой очень здорово, и мы часто ходим с ним всей нашей компанией. Вот, например, мы побывали с ним в Софии, и он так рассказывал нам о князе Ярославе Мудром, который построил эту Софию, не сам, понятно, построил, но под его руководством, о Киеве того времени, что мы все слушали его с раскрытыми ртами, и я им просто гордилась.
      Но в нем много мальчишеского, и иногда он хулиганит, как школьник. В прошлый раз я была очень недовольна этим и даже боялась, что нас арестуют.
      Сережа, Витя, Женька Иванов и я пошли с ним в Ботанический сад. Сначала мы пошли за экскурсоводом с группой экскурсантов. Но экскурсовод рассказывал очень скучно, и мы отстали от него, съели по порции мороженого и выпили из автомата по стакану воды с сиропом, а потом папа сказал, что он сам будет нашим экскурсоводом. И он начал останавливаться перед первыми попавшимися деревьями, например, перед обыкновенным кленом, и объяснять, что это дерево по-латыни называется "гаудеамус игитур", хотя я-то знаю, что это первые слова студенческой песни, которую папа часто поет, и обозначают они "радуйтесь молодые". Затем он сказал, что из листьев этого дерева племя пигмеев мумбо-юмбо готовит опьяняющий напиток, под названием "водька", что кора используется для изготовления ценных украшений для женщин, а из древесины готовят противотанковые снаряды и стулья для заместителей министров, настолько она прочна и тяжела. А вокруг нас стали собираться люди, и я увидела, что их становится все больше и больше, и почувствовала, что это может плохо кончиться.
      Но особенно я испугалась, когда перед обыкновенной акацией, подражая скучному голосу экскурсовода, папа стал говорить, что это дерево анчар, о котором Пушкин написал свое знаменитое стихотворение:
      Яд каплет сквозь его кору,
      К полудню растопись от зною,
      И застывает ввечеру
      Густой прозрачною смолою.
      К нему и птица не летит
      И тигр нейдет - лишь вихорь черный
      На древо смерти набежит
      И мчится прочь, уже тлетворный.
      И если туча оросит,
      Блуждая, лист его дремучий,
      С его ветвей уж ядовит
      Стекает дождь в песок горючий.
      Какая-то женщина, из тех, которые всегда и всюду требуют жалобную книгу, стала кричать, что это безобразие, почему дерево не огородили и не сделали надписи.
      Но папа ответил, что хорошее влияние нашей почвы перевоспитало дерево, и оно теперь больше не ядовито, а используется в воспитательных целях, как декоративное растение. А уже после этого папа сказал, что он совсем не экскурсовод и что он просто в частном порядке делится своими небольшими знаниями в области ботаники со своими многочисленными детьми.
      - А почему вы выдаете себя за экскурсовода?
      - Это я нечаянно, - ответил папа, и я потащила его за рукав, и мы бы благополучно ушли, если бы не любовь Сережи ко всяким глупым шуточкам.
      Сережа где-то достал баллончики со сжатым газом и пристроил в камеру от мяча приспособление, чтобы пробивать крышечку такого баллончика у себя под рубашкой.
      Когда эта тетя стала кричать на папу, Сережа незаметно сдавил рукой свое приспособление и вдруг на глазах у присутствующих стал пухнуть - у него вздулся огромный, как шар, живот.
      Он стоял прямо против этой тетки, а она смотрела, как он раздувается, и вдруг стала кричать:
      - Мальчик лопается! Мальчик лопается!
      А потом, когда увидела, что Женька Иванов - они с Сережей заранее прорепетировали этот номер - выставил вперед над головой пальцы, как рожки, и бросился, наклонясь, на Сережин живот, чтобы боднуть его, тетка закричала: "Ой, они все тут сумасшедшие!" - и бросилась наутек. А я схватила папу и Женьку за руки и потащила их в другую сторону. Мы забрались в пустую аллею и так там хохотали, что нас действительно можно было принять за сумасшедших.
      Конечно, у папы бывают и обыкновенные выходные дни, как у всех людей, но это совсем не то, что после дежурства "свежей головой". Не бывает таких приключений, таких неожиданностей.
      Сегодня папа дежурит. А с мамой происходит что-то странное. Взрослые очень ненаблюдательны. Они слишком заняты собой, а кроме того, они очень часто относятся к детям, как к полоумным. Мне не раз случалось слышать, как взрослые при детях разговаривают друг с другом намеками, а детям все понятно. Или говорят то, чего не следовало говорить, и вдруг спохватываются: "Ах, здесь ребенок!" А ребенок никогда не станет говорить или делать при взрослых то, чего не следует, никогда не забудет о присутствии взрослого. И всегда заметит в поведении взрослого какую-нибудь странность. Да и можно ли считать ребенком девочку или мальчика тринадцати лет, о которых взрослые постоянно твердят: "Вот мы в вашем возрасте..."
      Сегодня вечером мама надушилась немецкими духами с унизительным названием "Последний шанс". Это какие-то очень дорогие духи, душится мама ими редко, а пахнут они, несмотря на название, в самом деле очень приятно. Надела она и новые, ни разу не надеванные чулки, и светлые туфли, о которых она сама говорила, что они ей жмут и что она их никогда и ни за что не наденет. Кроме того, она надела сначала темно-синий шерстяной вязаный костюм - он называется джерси, потом сменила его на новое зеленое шерстяное платье, а потом снова надела костюм.
      Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы понять, что мама готовится к чему-то важному. А когда она спросила у меня, почему я не пойду погулять, мне стало ясно, что к нам должен прийти какой-то человек, что мама этим взволнована и что она не хочет, чтобы я с ним встретилась. Кто бы это мог быть?
      У меня мелькнула мысль сказать, что у меня болит голова и что я поэтому не хочу гулять, но я представила себе, как заволнуется мама, которая очень не любит, когда я болею, и поставит мне термометр и заставит принять аспирин и лечь в постель, и спросила, когда мне вернуться.
      - В девять. Ровно в девять, - сказала мама. - Только, - решила она вдруг, - переоденься. Надень серую юбку и красный пуловер, который я купила тебе в Ленинграде.
      Я поняла, что мне предстоит встретиться с человеком или с людьми, которые придут к маме, и переоделась.
      Во дворе я никого не застала, никого не нашла и на улице. И я решила просто немножко побродить. Очень приятно ходить но осеннему Киеву. У нас в самом деле город-сад. И какой-то поэт правильно написал:
      В синеве каштаны, липы, клены,
      Лист каймой очерчен золотой.
      Киев, Киев, город нэпе зеленый,
      Тронутый осенней красотой...
      А кроме того, я люблю рассматривать витрины магазинов, особенно когда там выставлены часы, бинокли, фотоаппараты. И. еще транзисторы. Вообще-то мне не очень нравится, когда идет по улице человек и у него из брюха раздается музыка, потому что на брюхе транзистор, или когда включают транзисторы в троллейбусах или в парках. Но мне самой очень бы хотелось иметь транзисторный приемник. С таким крошечным наушником, как ото теперь делают. Чтобы слушать его одной и никому не мешать.
      Я шла от магазина к магазину, и возле центрального гастронома со мной было неприятное происшествие. Я посмотрела на витрину и отвернулась, чтобы идти дальше, как вдруг увидела, что из дверей магазина вышел и идет прямо на меня тот старик, который забрал мой фотоаппарат.
      Витя был прав. На этот раз плащ на нем был расстегнут, и я увидела, что под плащом нет даже рубашки, только на груди свалявшиеся седые волосы. Мне показалось, что старик этот меня узнал, и я очень испугалась.
      С ужасом я подумала, как плохо все-таки, что милиция допускает, чтобы по городу ходили такие отвратительные старики, и я как-то замерла и вся сжалась и не могла даже сдвинуться с места. Но он, наверное, даже не видел меня. Он прошел мимо, совсем рядом. От него плохо запахло, и он бормотал ругательства. И вдруг он обернулся, сказал: "Здоров, сынок" - и сел прямо на асфальт возле фонаря, а затем лег.
      Асфальт был очень холодным. Я понимала, что старика этого нужно поднять, но боялась. Потом я подумала, что, может быть, он умер, и испугалась еще больше. И я стала говорить прохожим: "Человек упал. Надо позвать "скорую помощь". Возле меня остановилась еще какая-то женщина в ватнике и с кошелкой, и мне уже не было так страшно. Два прохожих - один постарше, в шляпе и с тростью, а другой помоложе, с портфелем, - стали поднимать этого старика, но он был жив, потому что он начал плохо ругаться и кричать, что он никуда не пойдет. Они его все-таки подняли на ноги, но он снова повалился на тротуар. Тут подошел милиционер и сказал, что отвезет этого старика домой.
      - Я не пойду в вытрезвитель! - стал кричать неожиданно пришедший в сознание старик, но милиционер помог ему встать, стал его уговаривать и остановил проезжавшую машину. Старик сопротивлялся, но милиционер его все-таки посадил в машину и сел рядом с ним, а я пошла домой.
      И странные, горькие мысли были у меня в голове. Ведь этот старик, этот пьяница, который настолько утратил человеческие черты, что запугивал меня и вабрал мой фотоаппарат, и валяется на улице, на холодном асфальте, этот человек был когда-то мальчиком, школьником, таким, как Витя или Сережа, и тоже слушал на уроке про Лермонтова или Николая Островского. И учил на память стихи Пушкина, и читал "Как закалялась сталь". Но если человек знает стихи Пушкина и читал "Как закалялась сталь", он ведь не может после этого забрать чужую вещь, пьянствовать, ругаться и валяться на асфальте. Неужели нет таких книг и стихов, прочитав которые человек понял бы, как все это плохо, и навсегда отказался от этого?
      И неужели Витя, или Сережа, или Женька Иванов могут когда-нибудь стать такими, как этот старик? Не может этого быть. Потому что тогда бы не стоило ни жить, ни учиться, ни работать.