16. Генерал ни о чем не умалчивает

— Вот уж никогда не думала, — сказала фрау Барков, — что когда-нибудь буду сидеть напротив человека, на совести которого мой сын.

И это фрау Барков сказала генерал-майору Модерзону.

Они сидели в отдельном зарезервированном кабинете ресторана гостиницы «У золотого барана» в Вильдлингене-на-Майне.

Они обменялись скупыми словами приветствия и приступили к ужину, почти так же молча — из-за обслуживающего персонала. Но вот теперь они остались одни. Вино и вода стояли на столе. Никто не стал бы им мешать — даже в том случае, если бы они дернули за колокольчик, висевший над столом.

Они молчали. Крестьянская, майнско-франконская солидность окружала их: крепко сработанная и все же выглядевшая изящно мебель, сервировочный стол с аккуратной резьбой, окна с цветными стеклами и орнаментом из свинца, на которых висели тяжелые тканые гардины. В помещении было тщательно прибрано — генерал отметил это не без удовольствия.

— Нет, — сказала еще раз фрау Барков с горечью, — об этом я никогда бы не подумала. Но теперь для меня всего просто слишком много — у меня нет больше сил сопротивляться чему-либо. И даже тебе.

Генерал слушал внимательно и, казалось, спокойно. Он воспринимал ее упреки с таким видом, как если бы она говорила о плохих жилищных условиях. Потом сказал с заметной осторожностью:

— Я ожидал тебя еще к погребению.

— Я заболела, — сказала фрау Барков. — Я была совершенно убита, когда пришло твое письмо.

Фрау Барков избегала смотреть на Модерзона. У нее не было ни потребности, ни смелости взглянуть на это неподвижное, замкнутое лицо. Это и ранее всегда давалось ей с трудом. Уже с давних пор было так, как будто он воздвиг вокруг себя пуленепробиваемые стеклянные стены.

Модерзон же пытался установить, что осталось в ней от той прежней девушки — Сюзанны Симпсон. Карие, с нежностью смотревшие глаза? Конечно, хотя теперь они почти утратили светившуюся в них когда-то доверчивость. Выпуклый лоб, острый носик? Да, они остались прежними, хотя и покрылись тонкими морщинками. Рот, мягкий, всегда казавшийся слабым и податливым? Нет, он стал другим, теперь это только широкая полоска потрескавшихся бесцветных губ.

— Прошло уже более двадцати лет с тех пор, как мы виделись в последний раз, — сказал он задумчиво.

— Двадцать два года, — уточнила она с горечью. — А вернее, двадцать два года и три месяца. А я вижу все это совершенно отчетливо.

Модерзон также попытался представить себе все, что случилось тогда. Но это ему удалось с трудом. Картины прошлого были разорваны, потускнели и покрылись пылью времени. Смутно виделись только отдельные обрывки: 1921 год, поздняя осень, светящиеся нарядными красками леса — ярко-желтый и кроваво-красный цвета, местами последняя яркая зелень; лошадь, жеребец по имени Хассо, да, Хассо из Вангенхайма, — охотничий экипаж, покрытый черным лаком, с черным кожаным верхом и красными сиденьями; девушка в сером пальто, доверчиво улыбающаяся ему, — неясное лицо, но дорогое, нежное, еще не несущее на себе отпечатка житейских бурь, большие, как у косули, глаза — Сюзанна Симпсон.

— Тогда моя карьера только начиналась, — сказал генерал задумчиво. Он налил в бокал немного вина, добавил воды и сделал большой глоток.

— А сегодня? — спросила она без всякого любопытства. — Где же ты сейчас? На вершине твоей карьеры?

— Может быть, у ее конца, — сказал Модерзон и отпил еще из бокала.

— Ты ожидаешь, что я тебя пожалею — после всего, что случилось?

Генерал как бы против желания покачал головой.

И по этому жесту она узнала его вновь. Это мрачное, серьезное отрицание, эта холодная, сознательно выработанная замкнутость, это жесткое подавление любого проявления чувства — все это она знала слишком хорошо. И она не смогла бы этого никогда забыть.

— Если бы знать, — сказал генерал, — как может сложиться жизнь, прожить которую ты собираешься…

— Ты бы снова стал жить так же, как ты и жил, Эрнст.

— Нет, Сюзанна, — сказал он решительно, — нет, этого я бы делать не стал. Теперь я это знаю совершенно точно.

— Ты всегда хотел быть только офицером, Эрнст, и ничего больше — ни другом, ни супругом, ни отцом.

— Верно, Сюзанна, так оно и было тогда. Стать офицером — было для меня все. Но это прошло — окончательно и на все времена. Ибо в этом мире нельзя быть больше офицером, не подвергаясь опасности быть вынужденным совершать преступления.

Сюзанна Барков впервые посмотрела на генерал-майора Модерзона совершенно открыто, в ее глазах были испуг и недоверие. У нее появилось сомнение, тот ли человек сидит напротив нее, которого, как полагала, она знает. Как же поразительно он переменился!

Перед ней встали картины, врезавшиеся в память и сохранившиеся с неизгладимой отчетливостью: лейтенант Модерзон из 9-го пехотного полка — серьезный, целеустремленный и правдивый, исполненный спокойной, полной силы энергии, с невозмутимым, даже сдержанным, веселым нравом во время своих немногих свободных часов, проводивший бессонные ночи над планами, наставлениями и военно-научной литературой. Пользовавшийся у всех своих товарищей уважением, граничившим с удивлением, имевший у начальства безоговорочную положительную репутацию, — человек, которого ждала блестящая карьера. Генерал-майор в сорок четыре года, начальник военно-учебного заведения, отмеченный высшими наградами и имеющий перспективу перехода в верховное главнокомандование вермахта! И он-то не хочет быть больше офицером?

— Если бы я тогда и женился на тебе, Сюзанна, никаких перемен со мною все равно не произошло бы. Все было бы только более гнетущим. А теперь я один, и это даже к лучшему. Мне не нужно ни о ком думать и принимать что-либо во внимание. Я никому не доставлю огорчений и не сделаю больно тому, кто привязан ко мне. Я могу сделать любые выводы и принять любое решение, которое сочту правильным.

— Изглаживает ли это что-либо из памяти, Эрнст?

Фрау Барков смотрела на белую скатерть. Затем почти механически потянула к себе бокал, в который он налил для нее вина, но пить не стала. Она продолжала свою мысль:

— Поначалу мне было очень трудно осознать, что ты от меня уходишь. Но я это преодолела. — Она так никогда и не смогла этого преодолеть — ее глаза были полны грусти и выдавали ее. Однако она храбро заговорила вновь: — Вскоре после того я познакомилась с Готфридом Барковом и, немного поколебавшись, согласилась выйти за него замуж. Он был хорошим человеком, нежным супругом и любвеобильным отцом — так обычно принято говорить, но он и в действительности обладал этими качествами.

Готфрид Барков, торговец текстилем, досточтимый и пользующийся уважением коммерсант, порядочный и добросердечный человек, веселый, но весьма стеснительный и вместе с тем всегда готовый прийти другим на помощь. Он обожал свою жену и любил ее сына, не забывая отчетливо показывать ему эту любовь. Он воспринимал свою жену как большой подарок судьбы. И хотя не мог предложить ей ослепительной карьеры и головокружительного счастья, он дал ей вполне безопасное укрытие. Он погиб в 1940 году под Верденом, всего в нескольких километрах от того места, где в 1916 году был убит его отец.

— Я всегда знал, как ты живешь, — сказал Модерзон спокойно. — Общие знакомые информировали меня об этом время от времени.

— Я знаю, — ответила она просто. — Мне также всегда было известно, где ты находишься и как идут твои дела.

— Я тебе писал время от времени, — сказал он, — все эти годы. Не для того чтобы навязываться или оказывать на тебя какое-либо влияние. Я хотел, чтобы у тебя была уверенность: если я тебе понадоблюсь, я всегда в твоем распоряжении.

Какое ужасное слово в этом контексте, подумала Сюзанна Барков: быть в распоряжении! И каким образом: предоставить в распоряжение кошелек, помогать словом и делом или именем? И более ничего? На один раз слишком много, а для всей жизни слишком мало!

Да и тогда, двадцать два года и три месяца назад, он предоставлял себя в ее распоряжение — бледный, потрясенный до глубины души, но целиком и полностью достойный уважения, как это предписывал ему его кодекс. Его глаза были темными и холодными, как вода глубокого озера под кристально-чистым слоем льда. И затем это: я, разумеется, готов учесть все обстоятельства — пожалуйста, распоряжайся мною! И тогда она сказала: нет, никогда, ни при каких обстоятельствах!

И их пути разошлись, как два рукава одной реки. Его жизнь устремилась вперед, ее же просачивалась через заводи и лужи обыденности.

— Я бы могла тебя постепенно забыть, — сказала Сюзанна Барков. — В жизни все забывается, едва ли найдутся раны, которые не могли бы залечить годы. И чем дальше все отодвигалось в прошлое, тем менее проблематичным оно мне казалось. Были даже такие часы, в которые воспоминания принимали приятный оттенок. И это все так и осталось бы прекрасным, хотя и неудавшимся эпизодом в моей жизни, если бы не Бернд, мой сын.

— Ты воспитала его самым примерным образом, — проговорил генерал.

— То, что ты скажешь именно это, — ответила Сюзанна с горечью, — я почти предполагала. В течение двадцати долгих лет я тоже думала, что хорошо руководила им и тонко оказывала свое воздействие. Но сегодня я знаю, что все это было ошибочным.

Бернд Барков, ее сын, был лейтенантом и офицером-инструктором, взлетел на воздух и похоронен в Вильдлингене-на-Майне. В детстве это был мальчик, похожий на сотни тысяч других мальчиков, с нежным лицом, тихий, приветливый, искренне и преданно любивший свою мать, прилежный в школе, всегда среди первых в спорте и играх. Но чем взрослее он становился, чем четче делались черты его лица, тем явственнее в нем проявлялось сходство с Модерзоном. Первое, на что мать с удивлением и испугом обратила внимание, были его серо-ледяные, смотревшие испытующе глаза.

— Знал ли твой муж, что Бернд был не его сыном? — спросил генерал.

Сюзанна кивнула головой:

— Он знал даже, кто был отцом Бернда — или, может быть, в этом случае лучше сказать, — кто был его родителем. Ибо мой муж всегда относился к Бернду как отец — как добрый, справедливый и заботливый отец.

Но она не стала своему мужу той женой, какую он ожидал и какую заслуживал. Она видела в сыне единственного для нее мужчину. Того, кто когда-то поднял ее на вершину счастья, а затем допустил ее падение, низвержение с высоты. Но тогда оно казалось ей долгим и блаженным парением в воздухе, и это состояние полной невесомости она никак не могла забыть.

Таким образом она и начала поддаваться искушению. Ей захотелось видеть в Бернде Баркове Бернда Модерзона. Она стала поощрять в своем мальчике то, что ей казалось достоинствами Модерзона. Она укрепляла в нем его поначалу колеблющуюся решимость, поддерживала любое проявление самодисциплины, направила его внимание на историю вообще и военную историю в частности. И постепенно ей удалось сформировать волевого, общительного, стремящегося к знаниям юношу, в котором все сильнее росло желание стать офицером.

— А мне следовало бы привить Бернду ненависть к этой профессии, — сказала Сюзанна Барков.

Генерал-майор Модерзон молчал, сидя с неподвижным, словно окаменевшим лицом. Он положил руки на стол и сомкнул пальцы, кожа на их сгибе была серовато-белой.

Бернд хотел во что бы то ни стало стать офицером — как его настоящий отец, которого он не знал и о котором ничего не слышал. Когда Модерзон узнал об этом из писем знакомых, он испытал втайне гордость и чувство благодарности к матери. Он внимательно следил за становлением Бернда.

— Он был хорошим солдатом, — сказал Модерзон.

— Но почему он должен был умереть? Зачем тебе понадобилось перетягивать его к себе? Чтобы он здесь умер?

— Мне хотелось его видеть, — сказал Модерзон.

Когда генерал-майор был назначен начальником 5-й военной школы, он затребовал к себе лейтенанта Баркова — дело, не составившее каких-либо особых трудностей. И тогда он увидел своего сына — рослого серьезного молодого человека с холодными, серыми модерзоновскими глазами, отработанными пластичными движениями, хорошо воспитанного и полного чувства собственного достоинства. Зрелище, вызвавшее на его лице предательскую краску. Ни в один другой момент жизни ему не потребовалось большего самообладания, чем в этот.

— Так, стало быть, ты его видел, — сказала Сюзанна Барков. — И я дала в одном из писем свое разрешение на это. Это также было ошибкой. И ее тоже невозможно теперь исправить.

— Я видел своего сына, — сказал генерал Модерзон отрешенно. — И в те немногие часы, когда мы были вместе, я был наполнен чувством благодарности. И во второй раз меня посетило то, что обычно называется счастьем. Два момента истинной радости — вот и вся моя жизнь.

Но это было не все. Генерал ничего не сказал о том беспокойстве, которое охватило его, когда он побеседовал несколько раз с Берндом. Это было беспокойство, граничившее со страхом.

Этот парень, его сын, был как он: так же тверд, решителен, требователен без снисхождения, как он сам. Прецедент столь же очаровывающий, сколь и удручающий. Генерал узнал себя в своем сыне. Все повторяется снова и снова, как будто бы жизнь описывает постоянно одни и те же колеблющиеся круги. Он, его сын, был офицером, только офицером и ничем больше. Он готов был сражаться, а если будет необходимо, то и умереть — как и поколения офицеров до него — за то, что называлось отечеством, за то, что они под этим понимали.

Но генерал уже понимал, что подобная жизнь была более невозможна.

Модерзон попытался объяснить сыну, который не подозревал, что с ним говорит отец, почему все так получилось. Пруссия была мертва, и пруссачество умерло вместе с нею. Раньше это звучало так: «За семью, родину и отечество!» Теперь же кричат: «Одна империя, один народ, один фюрер!» Солдат сражался уже не против солдат, он защищал не родину и не человека, а должен был, как во времена ландскнехтов, бороться с мировоззрениями, религиями и группировками, стоявшими у власти. И, что самое ужасное, он должен был мириться с преступлениями и тем самым санкционировать их, а следовательно, принимать в них участие. Германия потеряла свою честь. Человек, сделавший немцев бесчестными и поставивший на офицерах клеймо преступников, назывался Гитлером. А в его окружении — приспешники и подхалимы, подстрекатели и сутенеры в политике и, кроме того, еще ограниченные, узколобые немцы, считавшие себя благородной продукцией, а свою страну — пупом земли. Все это необходимо презирать, осуждать и обвинять! И ни малейшего доброго чувства по отношению к жестоким, необузданным людям, задающим тон в звериной ненависти. Все это он внушал лейтенанту Баркову, своему сыну. И тот воспринял все правильно. И поэтому он должен был умереть.

— Ты подарил мне сына, — сказала фрау Барков с усилием, — и у тебя он умер. Ты перепахал мою жизнь, как поле, а затем все уничтожил. Или, может быть, ты не чувствуешь себя виноватым?

— Нет, — сказал генерал. — Я виноват. И я решил исправить эту вину — несмотря на возможные последствия.

Свет от лампы упал на полупустые бокалы, и красное вино засветилось, как кровь. Казалось, им больше нечего сказать друг другу. Звуки из соседнего зала стали навязчиво громкими.

Генерал попросил разрешения откланяться. Но он не ушел, не уточнив плана на следующий день: обер-лейтенант Крафт зайдет за фрау Барков в гостиницу около девяти часов, чтобы сводить ее на кладбище — он получит указание оставить ее у могилы одну на столько времени, на сколько она пожелает. Цветочный магазин на площади, через три дома от гостиницы, получил уже заказ подготовить венок по указаниям фрау Барков, с двойной лентой, надпись на которой она должна уточнить. В заключение предусмотрено — также в сопровождении обер-лейтенанта Крафта — посещение военной школы, а именно учебного подразделения «Хайнрих», где лейтенант Барков проходил в последнее время службу.

— После обеда, — сказал генерал, — я буду вновь в твоем распоряжении — с четырнадцати часов, если это тебя устраивает. У меня есть несколько небольших вещиц, принадлежавших лично Бернду, — несколько фотографий, пара его работ, две книги с его заметками на полях — я их передам тебе, если ты разрешишь.

Сюзанна Барков кивнула головой. Генерал проводил ее через весь ресторан до вестибюля гостиницы, попросил у портье ключи от ее комнаты и здесь, у лестницы, ведущей к номерам, попрощался.

Когда она ушла, Модерзон сказал владельцу гостиницы, остававшемуся предупредительно на заднем плане:

— Все на мой счет, пожалуйста.

Когда все было оформлено, генерал быстрыми шагами вышел в ночь.

— Вам необходимо еще многому учиться, — сказал покровительственно капитан Катер Ирене Яблонски, — это видно по вас.

Они сидели в ресторане той же гостиницы. И для них был зарезервирован небольшой отдельный кабинет. Их окружала та же крестьянская майнско-франковская солидность. Хозяин знал, что избранным гостям необходимо воздавать должное. Генерал являлся для него отличной рекламой. Капитан Катер же означал выгодные связи. От ценной подсказки до выделения грузовой автомашины: с Катером нужно было считаться — пока это было основано на взаимности.

— Знаете ли вы, в чем состоит разница между сектом и шампанским? — спросил капитан Катер, с наслаждением затягиваясь сигарой.

Ирена Яблонски ответила с огорчением:

— Я не знаю ни того, ни другого, но хотела бы охотно этому научиться. Вы поможете мне в этом, господин капитан?

— Почему бы нет? В этом — и еще в ряде других вещей, если вы пожелаете.

— Еще бы я не хотела! Я действительно знаю еще очень мало. А хотела бы с удовольствием знать больше. Другие в моем возрасте значительно опережают меня.

— Ну да, — сказал капитан Катер, растягивая слова, — почему бы и нет?

И он внимательно посмотрел на девушку, сидевшую напротив него. Собственно говоря, малышка была совсем еще дитя — и как раз поэтому-то и привлекательна. Все же ей было уже больше шестнадцати лет.

— А вы не догадываетесь, почему я пригласил вас сюда? — хотел знать капитан.

— Потому что вы хороший человек! — сказала Ирена с пылом.

— Ну да, если полагать, что хорошим можно быть самым различным образом, то тогда это может соответствовать действительности. Вы нравитесь мне, малышка.

— Это меня радует! Вы нравитесь мне тоже.

В этом не было никакой лжи, лишь небольшое преувеличение. Она действительно была ему благодарна: он пригласил ее в самый фешенебельный ресторан в городе, здесь было подано так много хороших кушаний, и вино они пили тоже. Она чувствовала себя сытой и счастливой.

— Итак, мы нравимся друг другу взаимно, — констатировал Катер. — Это очень отрадно.

— Вы так благородны и относитесь ко мне по-отцовски!

Капитан Катер насторожился. Он посмотрел в голубые, полные доверия, восторженно смотревшие на него детские глаза, и в нем шевельнулось ужасное подозрение. Может быть, эта малышка лишь играет в наивность? А в действительности достаточно продувная? Эдакая маленькая прожженная дрянь? Но у нее ведь не может быть опыта взрослой бабы: для этого она еще слишком молода! Пленительно молода!

— По-отцовски, — повторил он, растягивая слова. — Таким я вам кажусь, Ирена? Хотя — может быть… Я ведь уже не молод.

— Но вы ни в коем случае не стары, — заверила его Ирена тотчас же с приятной для него горячностью. — Вы солидны. А мне нравятся солидные мужчины. Я не переношу молодых хлыщей.

— Это понятно, — сказал Катер примирение. — Эти молодые, неопытные люди делают главным образом лишь глупости. Они наносят больше вреда, чем приносят радости. Они просто не знают, как надо жить.

— А к вам поистине можно питать доверие. Я бы очень хотела постоянно находиться рядом с вами — лучше всего в машинописном бюро. Я буду очень стараться, правда. А то на кухне можно и закиснуть. Нет ли у вас чего-нибудь для меня? Пожалуйста!

— Хорошо, я посмотрю.

— Большое-пребольшое спасибо!

— Не торопитесь, — сказал Катер сдерживающе. — Я ведь не сказал — я это сделаю. Я только сказал — я посмотрю.

— Но этого вполне достаточно, если это говорите вы, господин капитан. В сказанном любым другим можно сомневаться — но не в сказанном вами.

— Ну хорошо, малышка, если это так, то я заслужил тогда какое-нибудь вознаграждение — или?..

— Ну конечно! Но чем же я могу вознаградить вас? У меня ведь ничего нет.

— Ну да что-нибудь все же можно найти. Как, например, в отношении маленького поцелуя?

— А разве можно?

— А почему же нельзя, малышка?

— И я действительно могу?

— Иди сюда. Подойди поближе. Еще ближе. Ну так что?

— Спасибо.

— Но не в лоб же, девушка! Куда надо-то? Или это было по-дочернему?

— Прошу, не надо! Я очень смущаюсь. Я ничего подобного еще никогда не делала… На этот раз лучше?

— Во всяком случае, это начало. Тебе нужно в этом потренироваться. Попробуй-ка еще разок.

— Сейчас я больше не могу. Мне надо идти.

Ирена Яблонски быстро возвратилась на свое место. Она казалась очень смущенной — и в то же время возбужденной. Катер разглядывал ее не без удовольствия.

— Не надо быть такой застенчивой, девушка! — сказал он. — И к чему такая поспешность? У нас еще много времени.

— Да, но мне нужно завтра очень рано быть на кухне.

— В этом нет необходимости. Можешь выспаться, об этом уж я позабочусь.

— О, это очень мило! Большое спасибо, господин капитан! Но тем не менее мне нужно идти.

— Но не сейчас — ведь вечер только начинается! Мы можем здесь еще немного выпить, а потом пойдем ко мне — смотреть картины.

— Может быть, в другой раз, господин капитан? Ах, я уже заранее радуюсь этому! Но теперь мне действительно нужно идти.

— Да почему же, черт возьми?

— Меня ждут, господин капитан.

— Тебя ждут? Кто же это?

— Моя подруга, с которой я живу в одной комнате, — Эльфрида Радемахер. Вы же ее знаете.

— Еще бы мне ее не знать!

— Она ждет меня здесь же, по соседству, в ресторане. И она сказала: если я не приду вовремя, она зайдет сюда и заберет меня.

— Это на нее похоже! А знает ли она, что ты здесь со мной?

— Да, конечно, — призналась Ирена Яблонски. — Я обговорила с ней все подробно. Ведь она очень хорошо разбирается в подобных делах. Итак, теперь — до свидания, господин капитан! И большое спасибо за все! Я так рада, что в будущем смогу работать у вас в машинописном бюро.

Легкий туман висел в воздухе. Он окутывал как бы произвольно разодранными клочьями старые производственные постройки. Улицы казались пустынными.

Шаги генерала дрожащим эхом отдавались от стен домов. Он высоко поднял воротник шинели и опустил голову. Он был наедине с самим собой.

Модерзон шел по улице в сторону холма, на котором были расположены казармы. Около двадцати тысяч жителей насчитывал этот маленький городок, ничем не отличавшийся от множества других небольших городков. И во многих других были казармы, однако эта вырисовывалась на фоне неба как массивная корона, сделанная из бетона. Казарма располагалась на западной окраине городка, поэтому при заходе солнца она погружалась в темноту на несколько минут позже, чем сам городок. В эти мгновения она как бы вспыхивала и высилась четкими контурами, господствуя на горизонте, как большая угроза.

Генерал никогда не рассматривал свою профессию как удовольствие, но в течение длительного времени не видел в ней и никакой опасности. Он всегда стремился в совершенстве овладеть тяжелым, трудным, смиренным ремеслом воина. Оно должно было, если это зависело бы от него, находить себе применение в отрыве от жизни — в основном примерно так же, как это осуществлялось когда-то в некоторых монашеских орденах. Выступать на защиту других — детей, матерей, бедных и страдальцев. Умереть за них, если не оставалось никакого другого выбора.

«Служить, — думал генерал. — Служить! Но кому?»

Путем, которым он шел этой ночью в сторону казармы, всегда ходила городская знать, так называемые уважаемые люди города. В последний раз они приходили сюда, когда он был назначен начальником военной школы.

Они пришли к нему: бургомистр, секретарь местной нацистской организации, два представителя ремесленной верхушки, предприниматель, представители национал-социалистского союза немецких женщин, противовоздушной обороны, Красного Креста, — делегация бюргерства, считавшая, что имеет на то полномочия и компетентность. И они приветствовали его, нового начальника военной школы, и заверили, что горды и счастливы видеть генерала и его солдат в своей среде. Они говорили о хорошем взаимопонимании между военнослужащими и жителями этого города и высказали пожелание и надежду, что так оно будет и впредь, а по возможности найдет свое углубление и упрочение. И в их глазах стояла жажда признания, стремление к наживе, удовольствие от игры в солдаты.

Генерал посмотрел на них, ничего не говоря, и даже не предложил сесть. И эти твари сочли, что он, по-видимому, большой и очень своенравный человек, которому надлежит оказывать всяческое уважение и почтение. Его сознательная резкость вселила в них благоговейный ужас: могущественное лицо наподдало им в зад — контакт, который они установили, был таким образом очень тесным.

К воротам казармы генерал подошел с лицом, отчетливо выдававшим недовольство — в том числе недовольство и самим собой. Только немногие были подобны ему — это было для Него ясно. Что же заставляло его продолжать, не прекращая, настойчивые поиски этих немногих? На нем лежала печать судьбы, этим вечером ему это стало ясно, как никогда ранее.

Когда он проходил ворота, корректно отдав честь в ответ на приветствие часового, то посмотрел наверх, в сторону здания, в котором размещался штаб. Окна его комнаты темно отсвечивали в ночи. Но в соседнем окне его зоркие глаза различили слабую полоску света — по-видимому, его секретарша, Сибилла Бахнер, еще работала в приемной.

Генерал вошел в здание и поднялся по лестнице, ведущей к приемной. Он открыл дверь и увидел Сибиллу Бахнер, сидящую за столом, а напротив нее — обер-лейтенанта Крафта. Бутылка и две рюмки стояли между ними.

Генерал остановился на пороге комнаты. Крафт немедленно вскочил. Сибилла Бахнер также поднялась после небольшой задержки и сказала:

— Господину обер-лейтенанту Крафту и мне было необходимо немного подкрепиться.

— Почему? — задал вопрос генерал, по-прежнему не двигаясь.

— Мы были на так называемом званом вечере, которые постоянно устраивает фрау Фрей…

— Понимаю, — сказал генерал. Он коротко кивнул и прошел в свою комнату. Дверь за собой он оставил открытой.

Сибилла Бахнер вошла туда вслед за ним и сказала:

— Мы как раз все равно заканчивали.

Генерал снял шинель и бросил ее на спинку одного из стульев. После этого он возвратился в приемную, сопровождаемый Сибиллой Бахнер. Крафт в это время собирался улизнуть из комнаты.

— Господин обер-лейтенант Крафт, — сказал генерал, — я могу понять, что у вас после подобного мероприятия появилась потребность выпить. Но я не понимаю, почему эта потребность должна утоляться в служебном помещении.

— Так точно, господин генерал! — сказал Крафт невозмутимо.