"А может, это не ее похоронили?"
      Немигающими глазами смотрела твоя мать куда-то в угол, поверх пустого стола, в полированной поверхности которого размазанно блестело все еще яркое сентябрьское солнце. Я вошел без единого звука - вдруг, надеялся, заснула,- но она почувствовала мое присутствие и медленно повернула голову. Осмысленный взгляд ее перемещался вместе со мной, а лицо оставалось неподвижным. Я заставил себя улыбнуться. "Ты хотела отдохнуть..." И вот тут-то она произнесла в пустой и такой огромной без тебя квартире слова, от которых кровь заледенела в жилах: "А может, это не ее похоронили?"
      Жутко сделалось мне. Никогда в жизни не было мне так жутко. Даже когда Лобиков сказал... Растравленный его намеками и умалчиваниями, всем этим подготовленным танцем, безукориз-ненность которого не прощу ему никогда, я просипел яростно: "Да говори же ты!" И чуть ли не за грудки схватил его.
      Он сказал. Но и тогда не было так жутко.
      Признаться тебе? Вопреки всему, у меня до сих пор теплится надежда, что произошел несчастный случай. Дикий по своей беспардонности несчастный случай. Записка? Но вдруг ты написала ее уже в бреду, уже наполовину угорев, в похожем на опьянение дурмане?
      Не удержавшись, поделился с Соней своей безумной версией. Она вязала, но руки ее замерли, едва я начал, и теперь она сидела не шевелясь. Я ждал... Беспомощным, как ребенок, чувствовал себя. И в то же время во мне притаилась агрессивность: стоило ей сказать что-либо не так, и я б взорвался. А что значит так - понятия не имею.
      Взяв чашку, подлил из самовара кипятку. И вдруг, закрывая краник, почувствовал на себе ее взгляд. Медленно поднял глаза, но она не тотчас отвела свои, а еще секунду или две смотрела с тревожной болью. Ресницы дрогнули, опустились, она снова заработала спицами. Вот все. Но у меня отлегло от сердца, и я с облегчением заговорил о чем-то постороннем.
      Видишь? У меня нет он нее тайн, почти нет, и поэтому ты не должна сердиться, что я сказал ей о Вальде. То, главное... Кем был для тебя этот жирный человечек. Самому ему не сказал, этого, понимаю, ты не простила бы мне никогда - только ей. Но ведь она все знает - про меня, а ты и я - это теперь одно целое. За нас обоих живу я. Читаю твои книги... Пью из твоей пиалы зеленый чай и слушаю, как слушала ты, мудреные споры Упанишада с Кармановым. Как и ты, я навсегда ушел сегодня из бойлерной. Он понял это. Но он не стал задерживать меня. Зачем? И без того я достаточно намозолил ему глаза за эти три года. Сидел. Молчал. Напоминал своим присутствием о тебе и твоей ужасной смерти, которой он - ну конечно же не хотел, тут я ему верю. "Я спасти желал вашу дочь",- такую бросил он фразу, хотя я вовсе не говорил, что он желал тебя убить. Он все время оправдывался передо мной все время, даже если и не о тебе шла речь.
      О тебе, впрочем, она и не шла, кроме тех первых моих визитов к нему сразу после твоей смерти. И той встречи на старом кладбище. И сегодняшней нашей беседы, когда я выложил ему все (кроме того, главного) и ушел, чтобы больше не видеть его никогда.
      Я думаю, он вздохнул с облегчением. Ошпарив чайник, насыпал в него зеленого чая, залил кипятком, накрыл отутюженным вафельным полотенцем. Толстую книгу взял и удобно устроился под голой лампочкой. Отныне этот брюзгливый консервщик не будет досаждать ему.
      Собственно, я и пришел сказать ему это. А то ведь снова явится, обеспокоившись моим, видите ли, долгим отсутствием... Или другим чем? "Карманов напрасно затеял этот нелепый спор..."
      Не знаю уж, как отрекомендовал он меня своей тете, но она обошлась со мной весьма любезно. Ее племянник ужинал в кухне ("Ему на работу",объяснила она), а мне был подан в заваленную книгами, и папками маленькую комнату чай. На блюдечке белели два кусочка сахара и сверкала долька лимона - только отрезали. И чай был заварен только что: белесый парок подымался над запотевшей ложкой. Седая и подтянутая старушка чуть-чуть напоминала твою бабушку. Но лишь чуть-чуть. Ты представляешь, что было б с моей мамой, выкини я подобный фортель? Столько трудов, столько терпения - и ради чего? Чтобы истопником коротать свой одинокий век.
      Жена ушла? Ну и что! Вон сколько молодых женщин... На работе неприятности? Но можно в крайнем случае (в крайнем!) перейти куда-нибудь и помимо бойлерной. Так рассудила б моя мама, а вот у старой тети, которая столько сил вложила, чтобы вывести в люди осиротевшего племянника, и в мыслях не было осуждать его. "Ему на работу..." Заведомо, выходит, одобряла все, что ни сделал он. Все! Мне стало вдруг неуютно и неприятно, я отодвинул недопитый чай. "Извините,- сказал,- подожду на воздухе".
      И поныне не очень понимаю я, что так подействовало на меня в его гостеприимном доме. В одном убежден: к этому каким-то образом причастна ты.
      "Или все, или ничего. Это равносильно..." Но ведь он даже слово "самоубийство" не произнес, это я домыслил, а он, может быть, имел в виду совсем другое.
      Вряд ли... Это подразумевал он. Конечно, это, а иначе как понимать его слова о том, что назревает неслыханное в истории самоистребление человеческого вида (он назвал его латинским термином)? И все от того, что, в отличие от животных, человеку всегда плохо...
      Карманов встал с пиалой в руке. "Я понимаю вас, профессор. Ничто не пролило столько крови, как бесчисленные попытки воплотить царство божье на земле. И если человечество раз и навсегда не откажется от этого коварного мифа - крышка ему. Так, да? Каков же вывод? Всем скопом уйти в бойлерную?" - "При чем здесь бойлерная?" - пробормотал Вальда. "Бойлерная! - воскликнул Карманов.- Именно бойлерная, которая поддерживает постоянный температурный режим. Не это ли в данный момент самое главное? Проклятье тому, кто хочет изменить его! Зябко, дескать, бедному человечеству, повысим-ка градусов на пять, не больше, но глянь: вместо пяти на пять тысяч взлетела температура. Ослепительным фейерверком прополыхал мир и затих, угомоненный. А на кладбище все спокойно... Я не передергиваю, профессор?"
      Нет... Ты ведь тоже хотела, чтоб все было как лучше. Не просто лучше самым наилучшим образом.
      Теперь мой черед. Теперь я хочу, чтобы все как лучше стало. И не просто лучше, а самым наилучшим образом.
      "Мне показалось,- проговорил Вальда, когда мы вышли из машины возле бойлерной,- вы близко к сердцу приняли наш последний разговор".- "Поэтому и пожаловали ко мне?" Он замялся. "Вы так неожиданно пропали. Я подумал, не случилось ли что".
      Какая забота! И где была она, когда ты пропала - не я, случайный и необязательный его знакомец, а ты, проведшая столько часов в его теплице? Почему тогда ему не пришло в голову, что что-то случилось? Правда, раз он позвонил тебе - конечно, это был он, но, и минуты не проговорив, ты вернулась к своему окну с тем же отрешенным видом.
      Ни словом не обмолвился я об этом. Я не открыл ему твоей тайны, лишь с Соней поделился. Это ничего. Она все понимает. Она не может не понимать, потому что... Потому что...
      Илья расхохотался, узнав, что мы с ней, бывало, пели - одни в квартире. Не о любви говорили - пели. О любви не говорили. Ни разу. Ни я, ни тем более она. Тем более - она... Мужчина такие вещи должен сам видеть. А он боялся. Он, возомнивший, что навсегда избавился от страха, вел себя как последний трус.
      А я? Я замираю у двери, позвонив, я жду, когда же наконец она спросит, кто там (за одну себя что бояться, а когда ты - это не только ты, а еще...). Исподтишка поглядываю на рукоделье, на шитье ее и вязанье, и они неизменно разочаровывают меня своими взрослыми размерами. Так скажи все прямо, Танцоров! Нет... Духу не хватает... А она молчит. Что бы ни произошло, она будет молчать, как молчала ты. Недаром же твой несчастный муж, подкараулив меня у беседки, умолял поговорить с тобой.
      В тот же вечер я спросил у твоей матери, не заметила ли она каких-нибудь изменений в твоем самочувствии. Она поняла меня с полуслова. "Нет. А что?"
      Надеялась. Тоже надеялась... Все ведь хорошо было, все чудесно ладилось у нас, она шепнула: "Спасибо, мой дорогой",- когда я, подняв над затихшей яичницей бокал, "За дочь Вахтанга!" - произнес восхищенно.
      Какой это был вечер! Она сказала: "Спасибо, мой дорогой",- и это была благодарность не только за нечаянный праздник, не только за двадцать вместе прожитых лет - общее наше прошлое, но и за будущее тоже.
      "Ты согласилась бы жить... где-нибудь в деревне? Чтоб пасека, сад свой. Куры".
      Сам не знаю, с чего вдруг вылетело это. Как на духу: никогда не помышлял уходить от твоей матери. Но тут увиделось: я и Соня, одни, в домике, который так напоминает дом Рады... Я устал, дочка. Я так устал за эти три года, что тебя нет на свете, как не устал за предыдущие сорок восемь.
      Это ложь, что выживают сильные. Сильные как раз и не выживают, но, слава богу, их не так уж много на земле. Да, слава богу! Я очень устал, но я никогда не брошу твою мать. Соня знает это...
      Ее тонкие, ее подрисованные бровки дрогнули. В деревне? Но ведь... И попыталась улыбнуться: две скобочки образовались возле припухлых губ. "Почему,- спросил я,- ты не родила ребенка? Раньше... Вообще...- Как заноза сидело во мне это.- Ты ведь могла иметь детей?"
      Она быстро посмотрела на меня. Быстро и беспощадно... Порывисто встав, отошла к окну.
      Розовый халатик полнил ее, но мне это нравилось. Нравилось, что она не претендует на молодые и модные формы. Есть тут какое-то трогательное доверие... Не ко мне, нет, вообще к миру.
      Прости, что я говорю тебе это, но кому же еще? Да и потом, я должен объяснить тебе все. Все до конца, ничего не утаивая.
      "Как вы познакомились с мамой?" - спросила ты, и я, помнишь, отмахнулся: "В аэропорту..." Так и не узнала ты ни про южные яблоки в авоське, ни про косу, которая тяжело качнулась, когда отважная краснодарская девочка встала на подножку фургона.
      Теперь вроде бы и я припоминаю, как шли мы по пустынному пляжу. В руке у меня - ведерко, которое все тяжелеет, хотя ты очень тщательно отбираешь камушки. Сомневаясь, вопросительно на меня глядишь, но я помалкиваю. На тебе сарафан с синими кружевами, я прекрасно вижу его, но вот беда: я, как и ты, вижу его только тут, и нигде, и никогда кроме. Был ли он у тебя? Не внушила ли ты мне все это? Существуют ли вообще такие сарафаны? Спрашиваю у Сони, она подымает глаза от своего вязанья, а в них - сперва недоумение, потом - улыбка. Вероятно, это безвкусица - синие кружева, но если кому-то нравится...
      Раду напоминает мне Соня, твою Раду, я давно уже чувствовал это, но ухватить не мог. Кого, ломал голову, кого? - и лишь когда она, порывисто поднявшись, отошла к окну в своем розовом халатике, который полнил ее, меня осенило: Раду. Ну конечно, Раду.
      Я расслабил галстук. Не только ее, но и меня тоже застал врасплох мой прямой вопрос: "Ты ведь могла иметь детей?"
      Жаль, ты не слышала, как напутствует твоя мать молодоженов! Как проникновенно говорит, что не из одних удовольствий состоит жизнь, и разве справедливо будет, если одним достанется только хорошее, а все плохое другим?
      Я думаю, она сильно отступает от типового ритуала, разработанного не знаю уж кем. Есть такой и у серебряных юбиляров, а вот золотая свадьба узаконенного обряда не имеет.
      Из других городов ездят перенимать ее опыт, чему я сам был свидетелем: с блокнотом в руке незаметно стояла женщина за кадушкой с пальмой. Один из близнецов Ильи, Гришка, дожидал-ся с невестой своей очереди, а меня Шурочка провела через служебный вход, чтобы я посмотрел редкое зрелище. "Ему восемьдесят шесть!" - шепнула она.
      Восемьдесят шесть! Лица не разглядел, но походка, но седая крупная голова! Подумать только, что ему стукнуло тридцать пять, когда я родился на свет. И был он еще холост. Еще эта полная дама, нынешняя невеста, прожившая с ним полвека, не стала его женой. Только, может быть, невестой - как и сейчас, спустя пятьдесят лет. Все было впереди...
      Ты бы слышала, как говорила обо всем этом твоя мать! "Здесь присутствуют,- говорила она,- ваши дети. Они давно уже сами мамы и папы, а ваша дочь стала бабушкой. Сегодня у вас праздник. Вас поздравляют, вам дарят цветы, вам говорят замечательные слова. Вы заслужили их. Но лучший подарок, лучшая благодарность за долгий труд жизни - это видеть здоровыми и счастливыми своих детей. Своих внуков. Свою маленькую правнучку...- Голос сорвался. Несколько мгновений она молчала.- Видеть живое продолжение своего рода. Нет счастья выше этого".
      Так говорила твоя мать, Катя, и по спине у меня бежали мурашки. За свадебным столом в доме Ильи я потихоньку взял ее руку. Она вопросительно посмотрела на меня. Отвыкла... Не верила.
      Я рассказывал тебе о рыжей собаке, которую видел под мокрым кустом прошлой зимой? Поджав хвост, в облезлый свой живот тыкалась мордой... Поскуливала, но не для меня. Вообще ни для кого. И все устраивалась, устраивалась на холодной земле, лишь слегка прикрытой полуистлевшими листьями...
      Как лед была рука твоей матери. Как лед... Знаешь, что за наваждение преследует меня? Будто не ты умерла, ты жива,- твоя мать. Твоя мать умерла...
      До нас никому не было дела. Все на молодоженов глядели, кричали и хлопали в ладоши. Кроме Ильи. Его нелегко поднять с места, а тут вдруг с кряхтеньем встал, потянулся через стол, налил нам шампанского. Нам и себе. Молча выпили мы, как много лет назад, в светопольском загсе. То была узкая комната с крашеным сейфом, на котором стоял графин с водой. Ни пальм, ни тяжелых канделябров, но и без них нам было хорошо. Мы верили, что будем счастливы с ней долго-долго. Как те старики, на золотом торжестве которых я нелегально присутствовал. Не знали мы, что появишься ты (такая!) и разобьешь все вдрызг. Собрать же и склеить невозможно, все кончено для нас...
      О чем думала твоя мать, пригубливая шампанское, которое налил наш постаревший свидетель? О том же, наверное, что и я. Все кончено для нас... Для нас, для нас - не для нее одной - вот что хотел я крикнуть ей, растолковать, вот в чем хотел поклясться, но не за чужим же свадебным столом! Потом, дома... Но, вернувшись поздно вечером к себе, в пустую и бессмысленно огромную без тебя квартиру, молча разошлись по своим комнатам.
      Соня все понимает. Она умница, и она все понимает.
      Тщетно ждал я ответа на свой вдруг выскочивший вопрос, отчего не родила она ребенка. Я ждал, а она молчала, стоя лицом к окну, и я сходил с ума... Из-за чего? Не из-за того, конечно, что прежде не родила.
      И не из-за того, что когда-то там, раньше, не могла иметь детей. Не из-за этого... Она умница, и она все понимает. Грустные скобочки появились у рта, когда она, повернувшись, медленно приблизилась ко мне.
      Мальчишкой почувствовал я себя. Несмышленым мальчишкой, который городит бог знает что. Я закрыл глаза и, виноватый, тихо прижался головой к ее мягкому животу.
      Гроза в октябре... На асфальтированном пятачке теснились разноцветные металлические гаражи - можно представить себе, с каким звоном ударяли в них отвесно падающие тяжелые струи. Я, однако, не слышал их: все тонуло в торопливом и оглушительном хоре. Только гром перекрывал его. Когда он с живым треском разрывался над головой, земля испуганно смолкала. Я стоял у распахнутого окна, один в конторе, и у меня было такое же чувство, как много лет назад, когда, помнишь, после изнурительной борьбы со штормом я наконец выбрался на берег.
      По совести говоря, мне здорово досталось тогда. Сколько раз был у цели, но сильный откат относил меня, и я снова терпеливо раскачивался на волнах, набираясь сил. А неопытный Щукин, которого ты спустя десяток лет вогнала в море провокационной фразочкой: "А папа купался..." - вышел из него так же просто и легкомысленно, как и вошел. Разок, правда, его опрокинуло, но следующая волна снова подбросила вперед, и он встал. Не на четвереньки, а во весь рост, и пошел с некоторой даже, почудилось мне, прохладцей. Безумец! Его медленно настигал, взбухая, девятый вал. Сейчас, сейчас подхватит его, подымет до небес и со всего маху швырнет о пенящееся дно, по которому перекатывались, как песчинки, темные булыжники. "Быстрей!" - гаркнул я во все горло, и тут - о чудо! - волна опала вдруг. Плеснулась в ноги ему и, побитая, юрко побежала назад. Он зажмурился и некоторое время стоял так, чуть покачиваясь на длинных ногах.
      На указательном пальце твоей левой руки обнаружили глубокий порез и желтые следы йода. Он был забинтован, палец. Наверное, ты рассадила его, когда неумелыми, непривычными к топору руками возилась в сарае с поленцем щепу стругала. Насколько мне известно, ты никогда прежде не затапливала печь - это был первый и последний твой опыт...
      Как на ладони лежит передо мной твоя жизнь. Я гляжу на нее с расстояния, которое все увеличивается, я пытаюсь понять ее, и Соня помогает мне в этом. Ни разу не видевшая тебя, она говорит о тебе так точно...
      Но был момент, когда вдруг она замолчала. Клещами не мог вытащить хотя бы словечко о тебе. Закусит губу и сидит, потупившись, а лицо розовеет. Что встало между тобой и ею? Неизвестно... Но что бы ни было там, она в конце концов перешагнула через это, и мы снова, как прежде, стали беседовать о тебе. Вопросы задавала, чего раньше не позволяла себе, попросила принести твою фотографию. Словно бы тяжкий груз свалился с ее слабых и мягких, в пушистой кофточке, плеч. С нее-то свалился, а меня придавил. Я поймал себя на том, что избегаю говорить о тебе. Теперь уже не она, а я избегаю, я отмалчиваюсь, я перевожу разговор на другое. Я! Позвонив, стараюсь угадать, не произошло ли в мое отсутствие каких-нибудь изменений.
      На снимке, что я принес Соне, тебе шестнадцать. Ты стоишь у машины, на которой мы с тобой приехали в совхоз - ты все еще любила ездить со мной по хозяйствам - и, повернув-шись, удивленно смотришь на невесть откуда взявшегося фотографа. Ветер обтягивает на тебе светлое платье, волосы треплет. Ты подымаешь руку, чтобы убрать их. Такая молоденькая... По телятникам и кошарам ходила, брала на руки суточных ягнят и, смеясь, бережно ставила их на растопыренные ножки. С удовольствием пила парное молоко и уж как, понимаю я теперь, подоить хотела, но я, тетерев, не догадывался. Лишь на джиганской практике дорвалась.
      Потемневший паркет вспучился, со стола свисала черная водоросль. Конец ее был зажат камнями. Конечно, не их собирала ты тогда в сарафанчике с синими кружевами, но может, с того времени и сохранился какой-нибудь особенно красивый кругляш.
      Беда была поправимой. Аквариум? Но его можно сделать. Рыбки? Они продаются в зоомагазине, а нет - привезу из Москвы, я как раз собираюсь туда в сентябре, это уже совсем скоро.
      Господи, я так и сказал: это уже скоро... Слышала ли ты? Молча стояла с сумкой через плечо, потом принесла веник и совок, убирать стала. Рыбок, водоросли, осколки... Камни. Да, и камни тоже. Значит, никаких аквариумов больше. Навсегда покончено с рыбками, и с Вальдой покончено, но еще оставалась Рада...
      Налегке приехала к ней и даже, против обыкновения, не привезла гостинцев детям. В дом не вошла. Сев на крашеное крыльцо, почесывала лохматый загривок огромного пса. Твой приезд не нарушил размеренного течения их жизни, тебе дали нож, и ты на пару с хозяйкой резала овощи для соте, которое съели уже без тебя. Потом прекратила работу. Встала. "Я поеду... Есть еще автобус?"
      Куда вдруг заторопилась ты? К Вальде? Нет, вот уж месяц канул, как ты вышла от него, твердо зная, что не переступишь больше порога бойлерной. Я понимаю тебя. Я так хорошо понимаю тебя!
      "Мне жаль,- проговорил я,- что моя дочь ходила сюда.- И прибавил: Может, все у нее было б иначе..." Он кивал, как всегда, только кивочки эти не означали согласия. "Я хотел спасти вашу дочь".- "Но спасли меня..."
      Именно это сморозил я: но спасли меня.
      Что имел я в виду? Не знаю... Я буду думать об этом. Я о многом еще буду думать, дочка. Но потом, потом...
      На перекрестке мигает желтым светофор. Проехала легковая машина, проехала и завернула налево, мне же направо нужно, домой. Там, в кухне на столе, меня ждет накрытый салфеткой ужин. Его твоя мать приготовила. Но она не выйдет ко мне, нет, она не спросит, где это запропал я, она ни в чем не упрекнет меня... Она такая, дочь Вахтанга! "Смотрите, а москвичи разбираются в яблоках!" - беспечно и весело, будто не третий час ночи и не в чужом городе она, а в родном Краснодаре.
      Я даю тебе слово, Екатерина: я не оставлю твоей матери.
      Пусты улицы, прохожих не видать, и все заметнее тянет сыростью. Это от позавчерашнего ливня. Он хлестал как из ведра, сверкали молнии, и низко над головой взрывался гром. Но вот медленно проступил металлический перезвон гаражей. Потом - глухая дробь толя, что лежал на сараях. Когда же на востоке прояснилось и далеко ушел гром, ухо различило шлепанье одноногих стеклянных чертиков в луже под окном. Вскоре и оно смолкло, лишь в поредевших кронах с шорохом проскальзывали, срываясь, тяжелые капли.