Свет погас

— Вы на кого работаете? — осведомился Торпенхау.

Военные корреспонденты обычно приветствуют друг друга почти в тех же словах, что и коммивояжёры при встрече на торговых путях.

— На себя, — ответствовал юноша, не отрываясь от рисунка. — Табачку у вас не найдётся?

Торпенхау терпеливо дождался, пока тот не закончил, потом взглянул на рисунок и спросил:

— Так чем же вы тут все-таки промышляете?

— Да ничем: просто в здешних краях была баталия, вот я и объявился. Вообще-то я числюсь при судоремонтной верфи, по части покраски каких-то корабельных снастей, или, может, подрядился шуровать уголёк в топке пароходного котла. Только вот запамятовал, на каком именно корыте.

— У вас столько наглости, что из неё хоть целый редут возводи, — сказал Торпенхау, оценив по достоинству нового знакомца. — И что же, вы всегда рисуете в этаком вот духе?

Юноша показал ещё несколько рисунков. «Стычка на китайской барже», — изрёк он назидательно, перебирая рисунки. — «Первый помощник капитана, зарезанный туземным торгашом», «Джонка на берегу Хакодате», «Сомалийский погонщик мулов подвергается телесному наказанию», «Осветительная ракета над Берберой», «Погоня за работорговым судном в Таджурском заливе», «Труп солдата в окрестностях Суакина при лунном свете» — черномазые суданцы перерезали ему глотку.

— Угм! — хмыкнул Торпенхау. — Лично я не поклонник водянистой мазни в духе Верещагина, но ведь о вкусах не спорят. Вы сейчас делом заняты, что ли?

— Нет. Просто развлекаюсь.

Торпенхау окинул взглядом беспросветно унылые окрестности.

— Ей-ей, странные у вас понятия о развлечении. А деньжата хоть водятся?

— Пока что перебиваюсь. Слушайте, не надобен ли вам художник, который посылал бы зарисовки с театра военных действий?

— Мне не надобен. Зато, может, надобен моему агентству. Рисовать вы способны сколько угодно, а особой выгоды, думается, не ищете, правда?

— Нет, до поры, до времени. Сперва хочу попытать счастья.

Торпенхау снова просмотрел рисунки и кивнул.

— Да, правда ваша, при первом же случае попытайте счастья.

И он во весь опор поскакал к городу, въехал туда через ворота Двух Фрегатов, с грохотом промчался по булыжной мостовой в центр, откуда телеграфировал своему агентству: «Нашёл художника рисует хорошо и дёшево предложить ли сотрудничество будете получать иллюстрированный репортаж».

А юноша все сидел на бруствере, болтал ногами и тихонько твердил самому себе:

— Я же знал, рано или поздно случай представится. Ей-ей, ежели только выйду из этой переделки живым, они мне за все заплатят!

К вечеру Торпенхау уже мог порадовать своего нового приятеля вестью, что Центрально-южное газетное агентство берет его на работу с испытательным сроком в три месяца и с оплатой всех расходов до истечения означенного срока.

— Да, кстати, а как ваша фамилия?

— Хелдар. И что же, агентство предоставляет мне полную свободу?

— Да ведь вас взяли по случаю. Вы должны ещё оправдать этот выбор. Держитесь за меня, мой вам совет. Я отправляюсь в глубь страны при войсковой колонне и предлагаю вам всяческую помощь. Дайте мне какие-нибудь ваши зарисовки, сделанные в здешних местах, я отошлю их по назначению.

Про себя он подумал: «Столь выгодная сделка Центрально-южному агентству и во сне не снилась, а ведь я сам получаю сущие пустяки».

Так довелось Дику Хелдару после приобретения каких-то заморённых кляч и различных переговоров финансового и политического свойства быть принятым в «Новоявленное и почётное братство военных корреспондентов», члены коего все, без исключения, обладают неотъемлемым правом работать, сколь хватит сил, и получать за это, сколь волею Провидения и нанимателей им предначертано. Кроме того, если новый собрат явит себя достойным оказанной ему чести, во благовремении он обретёт бойкость речи, пред которой не в силах устоять ни мужчина, ни женщина, когда дело касается еды или ночлега, прозорливость барышника, умение стряпать, здоровье и силу, как у быка, желудок, как у страуса, и неисчерпаемую способность приспосабливаться к любым обстоятельствам. Многим, однако, до конца дней не удаётся достигнуть столь высокой степени совершенства, зато непревзойдённые мастера своего дела, вернувшись в Англию, напяливают фраки, дабы скрыть свою славу от непосвящённых.

Дик неотступно следовал за Торпенхау повсюду, и где они только не побывали, успешно справляясь со своей работой, которая им даже нравилась. Тем не менее жизнь была не из лёгких, и она связала их теснейшей дружбой, поскольку ели они из одного котелка, пили воду из одной фляги и, что в особенности сближало обоих мужчин, совместно отправляли свои репортажи по почте или по телеграфу. Именно Дик, не кто иной, ухитрился споить телеграфиста в хижине, сплетённой из пальмовых листьев, далеко на берегу, за Вторым порогом, и пока тот, блаженствуя, валялся на глинобитном полу, завладел добытой с превеликим трудом бесценной информацией, которую сдал для передачи по телеграфу доверчивый корреспондент чужого агентства, снял точную копию с текста и вручил её Торпенхау, который при этом изрёк, что в любовной, а равно и в военной корреспонденции все средства хороши, после чего состряпал из бессвязной писанины соперника блестящую, увлекательную статью. Именно Торпенхау, не кто иной… но повествование об их подвигах, совершённых порознь и вместе, от Фил до бесплодных пустынь Херави и Муэллы, составило бы содержание многих и многих томов. Случалось им во время боя проникать через сомкнутые ряды внутрь каре, рискуя получить пулю от обезумевших солдат; случалось с превеликим трудом навьючивать строптивых верблюдов, когда ещё едва брезжил холодный рассвет; случалось молча трястись под палящим солнцем на неутомимых египетских лошадёнках; случалось увязать в иле на нильских отмелях, когда судно, которое взяло их на борт, по странной прихоти судьбы напарывалось на подводную скалу, отчего раскалывалась на щепы добрая половина днища.

Теперь же они застряли на песчаном берегу, а моторные боты меж тем выгружали арьергард колонны.

— Хм-да, — хмыкнул Торпенхау, залатывая последними стёжками своё оснащение, на которое он давно уже махнул рукой, — славное, однако, было дело.

— Это ты про заплату или же про баталию? — спросил Дик. — Что до меня лично, я не в восторге от обеих.

— Но ведь ты же хочешь, чтоб «Эвриал» преодолел Третий порог? И орудия, каждое в восемьдесят одну тонну весом, открыли огонь по Якдулу? Ладно, теперь-то мне мои бриджи нравятся.

Он с торжественностью повернулся кругом, будто цирковой клоун, чтоб его могли оглядеть все.

— Любо-дорого смотреть. В особенности эти буквы на мешковине ГБТ. Государственный бычий транспорт. Мешок-то из Индии.

— Ну нет, это мои инициалы: Гилберт Беллинг Торпенхау. Я нарочно спёр именно этот лоскут. Но какого дьявола Верблюжий корпус вдруг ни с того ни с сего всполошился?

Торпенхау приставил ладонь ко лбу и вгляделся в чахлый кустарник, пробивавшийся сквозь каменистую почву.

Громогласно прозвучала труба, и солдаты, рассыпанные по берегу, стремглав кинулись к своим ружьям и обмундированию.

— «Пизанские солдаты, застигнутые во время купанья», — невозмутимо промолвил Дик. — Помнишь рисунок Микеланджело? Обычно его копируют все начинающие художники. А кустарник так и кишит врагами.

Вояки из Верблюжьего корпуса громкими криками призывали пехоту на подмогу. И хриплые отклики с реки возвещали, что замыкающие уже знают о боевой тревоге и вот-вот подоспеют, дабы принять участие в деле. В мгновение ока, будто бы внезапный порыв ветра подёрнул рябью дотоле спокойное водное зеркало, все каменные кряжи и бугры, поросшие редким кустарником, ожили, ощетинились вооружёнными людьми. По счастью, эти люди предпочитали до поры держаться в отдалении, испуская ликующие возгласы и размахивая руками. Один даже разразился длительной речью. Верблюжатники выжидали, не открывая огня. Они были рады этой передышке, дававшей возможность образовать хотя бы некое подобие каре. Пехотинцы уже бежали к ним по берегу, увязая в песке; моторные боты и судёнышки, которые с трудом преодолевали течение, наконец приблизились, и, едва там заслышали крики, тотчас причалили к берегу и выгрузили всех, кроме больных, раненых и немногочисленной охраны. Араб, который зычным голосом держал речь, умолк, и его соратники пронзительно завопили.

— Похоже, что это махдисты, — сказал Торпенхау, локтями прокладывая себе путь через кое-как сомкнувшееся каре. — И, странное дело, их здесь целые тысячи! А ведь, насколько мне известно, мы уже замирили здешние племена.

— Стало быть, махдисты взяли приступом ещё один город, — отозвался Дик, — и вот теперь выпустили этих визгливых демонов с приказом сожрать нас всех живьём. Пожалте-ка ваш бинокль.

— Наши лазутчики обязаны были донести об этом своевременно. А теперь мы в ловушке, — сказал один из младших офицеров. — Но почему молчит артиллерия? Эй вы, пошевеливайтесь!

Но не было и надобности никого подгонять. Солдаты врывались в каре со всех сторон, тяжело дыша, — уж они-то прекрасно знали, что всякий, кто замешкается, почти наверняка обречён на мучительную смерть. Стопятидесятифунтовые походные пушечки верблюжатников на углу каре завели свою весёлую музыку, а само каре сместилось вправо и заняло ближайшую возвышенность, господствовавшую над местностью. Всем уже не раз приходилось бывать в подобных переделках, и эта потеха явно не сулила ничего нового: все те же зной и духотища в тесно сомкнутом боевом порядке, удушливый запах пыли и нагретой солнцем кожаной амуниции, все та же молниеносная вражеская атака, тот же натиск со слабейшего фланга, отчаянная рукопашная схватка продолжительностью всего в несколько минут, а потом снова безмолвие пустыни, нарушаемое лишь отчаянными воплями беглецов, которых пытается преследовать немногочисленная конница. Ими давно уже владела бесшабашная удаль. Пушки палили залпами, а каре тем временем медленно продвигалось все вперёд, нахлёстывая упирающихся верблюдов. Затем в атаку ринулись три тысячи человек, не учивших по книгам, что смертоубийственно атаковать противника густой толпой под кинжальным огнём. Лишь одиночные выстрелы возместили об их приближении, и лишь одиночные всадники скакали впереди — главные же силы состояли из полуголых, пришедших в неистовство людей, вооружённых только копьями да саблями. Обитатели пустыни, где почти не стихают войны, они чутьём угадали, что каре всего слабей с правого фланга, и круто свернули в обход. Артиллерия теперь обрушивала на них град снарядов, и на короткий миг в сплошной чаще людей образовались длинные просеки, какие можно видеть в Кенте средь зарослей хмеля из окна поезда, который мчится на всех парах; пехота же, подпустив их почти вплотную, в должный момент начала косить тесную массу ружейным огнём, истребляя врага целыми сотнями. Никакие регулярные войска во всем цивилизованном мире не выдержали бы того ада, через который прошли они, но здесь живые высоко подпрыгивали, чтоб вырваться из рук умирающих, которые хватали их за ноги, а раненые, изрыгая проклятия и пошатываясь, тоже плелись вперёд, чтоб рухнуть, вконец обессилев, и вся эта чёрная прорва — словно поток воды, перехлёстывающий плотину, — катилась прямо на правый фланг. Тогда ряды запылённых солдат и бледно-голубое небо над пустыней заволокли клубы дыма, и даже самые мелкие камешки на раскалённой земле, как и мёртвые, иссушенные зноем кустики, стали важней всего на свете, потому что по ним отмерялся каждый мучительный шаг назад, к спасенью, — бегущие бессознательно вели им счёт и устремлялись дальше, к следующему намеченному камню или кустику. Теперь уж не оставалось даже отдалённого подобия согласованных действий. Сколько было известно по опыту прежних боев, противник, видимо, решил прорваться со всех четырех сторон разом. И солдаты должны были разить всякого, кто оказывался перед ними, колоть штыками тех, которые обращали к ним спины, а получив смертельную рану, вцепляться в убийцу и валить его наземь вслед за собой, покуда какой-нибудь другой мститель не размозжит ему череп ударом приклада. Дик вместе с Торпенхау и молодым врачом молча ждал, но вот наконец терпеть стало невмоготу. Не было ни малейшей надежды оказать помощь раненым прежде окончательного отражения атаки, и все трое стали потихоньку продвигаться на слабейший фланг. Но вот последовал новый отчаянный натиск, послышался отрывистый посвист разящих копий, и какой-то всадник, увлекая за собой три или четыре десятка воинов, врубился в ряды пехотинцев с душераздирающим визгом. Правый фланг тотчас же вновь сомкнул за ними ряды, и со всех сторон свои спешили на выручку. Раненые, зная, что они все равно обречены и жить им остаётся в лучшем случае считанные часы, хватали врагов за ноги и валили наземь или же, нашарив брошенную винтовку, палили наугад в гущу боя, бушевавшего впереди каре. Дик смутно осознал, что кто-то яростно полоснул его саблей по шлему, сам разрядил револьвер в чью-то чёрную рожу со ртом, брызжущим пеной, и она сразу утратила всякое сходство с человеческим лицом, а Торпенхау подмял под себя какой-то араб, которого он пытался «охомутать», и теперь катался вместе с ним по земле, норовя выдавить ему пальцами глаза. Врач вслепую колол штыком, а какой-то солдат, потерявший шлем, стрелял из винтовки поверх плеча Дика: порошинки, разлетавшиеся после каждого выстрела, опаляли ему щеку. Повинуясь безотчётному чувству, Дик бросился к Торпенхау. Представитель Центрально-южного агентства отодрал от себя врага и встал, вытирая о штанины большой палец. Поверженный араб пронзительно вскрикнул, прикрыл лицо ладонями, потом вдруг подхватил брошенное копьё и ринулся на Торпенхау, который силился перевести дух, меж тем как Дик охранял его с револьвером. Дик выстрелил дважды кряду, и араб беспомощно повалился навзничь. На его запрокинутом лице не было одного глаза. Огонь из стрелкового оружия усилился, и теперь к нему примешивались крики «ура». Атака захлебнулась, враг обратился в бегство. Если середина каре походила на бойню, то земля вокруг была, как пол в мясной лавке. Дик ринулся вперёд, расталкивая разъярённых солдат. Уцелевшие враги с поспешностью отступали, преследуемые горсткой — ничтожной горсткой — английских кавалеристов, которые рубили отставших.

За грудами трупов, в изуродованном, обломанном кусте застряло брошенное при бегстве окровавленное арабское копьё с широким наконечником, а за кустом простиралась бескрайняя тёмная гладь пустыни. Солнце отразилось на стальном острие, и оно превратилось в грозно пылающий багряный круг. Кто-то за спиной крикнул: «Пшел отсюда, негодник!» Дик вскинул револьвер и направил его в пустынную даль. Багряная вспышка ослепила глаза, а оглушительный шум и крики, раздававшиеся вокруг, словно слились в давно знакомый монотонный ропот моря. Ему виделся револьвер и багряное сияние… и сердитый голос гнал кого-то прочь — точно так же, как когда-то, быть может, в прошлой жизни. Дик ожидал, что будет дальше. Что-то словно лопнуло у него в голове, на миг он очутился во тьме — и тьма эта опаляла. Он выстрелил наугад, и пуля умчалась в глубь пустыни, а он пробормотал: «Из-за тебя я промазал. Да и патрон был последний. Ладно, бежим домой». Он ощупал голову и увидел, что рука его покрылась кровью.

— Эге, дружище, да тебя изрядно зацепило, — сказал Торпенхау. — Я у тебя в долгу. Прими же мою признательность. А теперь вставай! Ей-ей, здесь не лазарет.

Дик обессиленно навалился на плечо Торпенхау и бессвязно бормотал, что надо целить вниз и левей. Потом он снова лёг на землю и смолк. Торпенхау оттащил его к доктору, а потом сел описывать в красочных выражениях «кровопролитную битву, в которой наше оружие стяжало себе бессмертную славу», ну и тому подобное.

Всю эту ночь, когда солдаты спали в корабельных кубриках и на палубах, чёрная тень плясала при свете луны на песчаной отмели и вопила, что Хартум, проклятый богом город, погиб, погиб, погиб, что два парохода разбились о нильские скалы, близ самого города, и никому не удалось спастись; а Хартум погиб, погиб, погиб!

Но Торпенхау не обращал на это ни малейшего внимания. Он ухаживал за Диком, который обращался к неукротимому Нилу, призывая Мейзи — снова и снова Мейзи!

— Поразительное явление, — сказал Торпенхау, поправляя сползшее одеяло. — Вот мужчина, который, по всей вероятности, мало чем отличается от всех остальных, и он твердит имя одной-единственной женщины. А уж я наслушался в своей жизни бреда… Дик, хлебни-ка шипучки.

— Спасибо, Мейзи, — сказал Дик.

Глава III

К берегам Испании снова уплыть

Напоследок хочет с пиратами он,

Бороду там королю подпалить,

Коменданта в Хаэне взять в полон

И в Алжире в рабство продать.

«Голландская картина»

Прошло несколько месяцев с тех пор, как Суданская кампания кончилась, рассечённая голова Дика зажила и представители Центрально-южного агентства уплатили ему за труды некую сумму денег, не преминув письменно заверить, что труды эти не вполне их удовлетворяют. Дик швырнул письмо в Нил, пребывая тогда в Каире, там же предъявил присланный чек к оплате и дружески распростился на вокзале с Торпенхау.

— Думаю бросить якорь в родной гавани и малость отдохнуть, — сказал ему Торпенхау. — Не знаю, где поселюсь в Лондоне, но ежели богу будет угодно, чтоб мы свиделись, то мы и свидимся. А ты, стало быть, намерен дожидаться здесь новой баталии? Ничего подобного не произойдёт, покуда наши войска не овладеют опять Южным Суданом. Учти это. И прощай. Всех благ. Приезжай, когда денежки промотаешь. Да не забудь сообщить мне свой адрес.

Дик шатался по Каиру, Александрии, Исмаилии и Порт-Саиду — в особенности по Порт-Саиду. Беззакония творятся часто и едва ли не в каждом уголке мира, а уж порок царит повсеместно, но истое средоточие всех беззаконий и всех пороков решительно со всех континентов являет собою именно Порт-Саид. В этом аду, затерянном средь зыбучих песков, где над Горькими озёрами с утра до ночи маячит мираж, всякий может, если только запасётся терпением, увидеть едва ли не всех мужчин и женщин, каких он знавал на своём веку. Дик поселился в шумном и отнюдь не благопристойном квартале. Вечерами он слонялся по набережной, всходил на борт многих судов и завёл многое множество друзей — среди них были изысканные англичанки, с которыми он без меры и благоразумья болтал на веранде «Пастушьей гостиницы», вечно занятые и непоседливые военные корреспонденты, капитаны транспортов, зафрахтованных для войсковых перевозок, десятки армейских офицеров и другие люди менее почтённых занятий. Он имел возможность рисовать с натуры представителей всех наций Востока и Запада, не упускал удобного случая понаблюдать, зарисовывал людей, дошедших до полного азарта за карточными столами, в трактирах, в аду танцевальных залов и в прочих подобных местах. Отдохновения же ради он созерцал прямую перспективу Канала, ослепительно раскалённые пески, разгрузку и погрузку судов да белые стены лазаретов, где лежали раненые английские солдаты. Он старался запечатлеть карандашом и красками все, что посылало ему провидение, а когда такие возможности иссякали, отыскивал новые сюжеты. Это было увлекательное занятие, но оно кончилось вместе с деньгами, а ведь он уже получил вперёд все сто двадцать фунтов, которые причитались ему за год. «Теперь придётся работать и жить впроголодь!» — подумал он и уже готов был покориться своей новой судьбе, как вдруг из Англии пришла загадочная телеграмма от Торпенхау: «Приезжай немедленно: ты стал модным. Приезжай».

Улыбка расплылась по его лицу.

— Так скоро! Вот поистине добрая весть, — сказал он себе. — Ну что ж, сегодня ночью надо погулять вволю. Мне привалила удача, и теперь предстоит выстоять иль пасть. Но ей-же-ей, сейчас самое время.

Он отдал половину всех денег своим друзьям, небезызвестным мосье и мадам Бина, и заказал занзибарский танец в исполнении первых красоток. Мосье Бина пошатывался с похмелья, а мадам сочувственно улыбнулась:

— Мосье, конечно, пожелает для себя кресло, и, конечно же, мосье намерен рисовать: мосье так странно развлекается.

Бина, который валялся на кровати в соседней комнате, приподнял над подушкой иссиня-белое лицо.

— Понятное дело, — произнёс он дребезжащим голосом. — Мосье всем нам очень даже известен. Мосье — художник, каким был и я в своё время. — Дик молча кивнул. — И дело кончится тем, — продолжал Бина многозначительно, — что мосье живьём сойдёт в ад, как сошёл и я в своё время.

Он рассмеялся.

— Приходите и вы поглядеть танец, — предложил Дик. — Вы мне пригодитесь.

— Это вам рожа моя надобна? Так я и знал. Моя-то рожа? Дьябль! И моё безнадёжное падение. Да ни за что ни приду. Гоняй ты его в шей. Это сам сатана во плоти. Или, по крайности, Селеста, заломай хорошая цена.

Тут почтённый Бина дрыгнул ногами и заверещал.

— В Порт-Саиде продавается всякая вещь, — сказала мадам. — Но если вы желаете, чтоб мой супруг был, мне и впрямь нужно заломать хорошая цена. Как это будет на ваш язык — полсюверен, что ль.

Дик немедля выложил требуемые деньги, и ночью на обнесённом глухой стеной дворике на задах домика мадам Бина исполнялся безумный танец. Сама хозяйка, облачённая в бледно-розовые шелка, то и дело соскальзывавшие с её жёлтых, как воск, плеч, наяривала на пианино, и под дребезжащие звуки пошлейшего европейского вальса голые занзибарские девки неистово отплясывали при свете керосиновых фонарей. Бина восседал в кресле и смотрел на них невидящими глазами, но потом вихрь танца и оглушающее бренчание пианино вторглись в алкоголь, который тёк по его жилам вместо крови, и лицо его просветлело. Дик грубо ухватил его за подбородок и обернул лицом к свету. Мадам Бина глянула через плечо и обнажила в улыбке несметное множество зубов. Дик прислонился к стене и рисовал добрый час, но вот уже керосиновые фонари начали чадить, а девки в изнеможении попадали на плотно утоптанную землю дворика. Тогда Дик захлопнул альбом и собрался уходить, но Бина повис у него на локте.

— Покажите мне, — принялся он канючить. — Когда-то и я был художник, да, и я тоже! — Дик показал ему свой незавершённый набросок. — И это я? — возопил Бина. — И вы теперь увезёте это с собой да станете показывать всему миру, какой такой есть я, Бина?

Он застонал и расплакался.

— Мосье изволили уплатить за все сполна, — сказала мадам. — Мы всегда рады видеть мосье у себя в доме.

Ворота затворились, и Дик быстро пошёл по песчаной улочке в ближайший адоподобный игорный дом, где был тоже хорошо известен. «Если удача мне не изменит, это будет добрым знаком, если же я проиграю, значит, мне суждено здесь остаться». Он живописно разложил деньги на столе, едва решаясь взглянуть, что же из этого вышло. Удача не изменила. Три оборота рулетки приумножили его наличность на двадцать фунтов, после чего он отправился в порт, где свёл знакомство с капитаном дряхлого пакетбота, откуда высадился в Лондоне, имея в кармане совсем уж ничтожную сумму, которая, по его мнению, даже в счёт не шла.

Над городом висел редкий серый туман, и на улицах свирепствовал холод: английское лето было в разгаре.

«Весёленькая пустыня, и вряд ли она может хоть в чем-то измениться, — подумал Дик, шагая от портовых доков на запад. — Итак, что же мне делать?» Дома, тесно лепившиеся друг к другу, молчали. Дик вглядывался в длинные темноватые улицы, видел стремительное движение экипажей и людские толпы.

— Ну ладно же, крольчатники! — сказал он, обращаясь к благопристойным двухквартирным особнякам. — А знаете ли вы, что вам предстоит в ближайшем будущем? Вам предстоит обеспечить меня лакеями и горничными, — тут он причмокнул губами, — и в придачу королевской казной. Покамест же куплю-ка я себе новое платье и обувь, а потом вернусь да расправлюсь с вами. — И Дик решительно продолжал путь; он заметил, что один его ботинок прохудился сбоку. Когда он нагнулся, разглядывая дыру, какой-то прохожий столкнул его в сточную канаву. — Ладно же, — сказал он. — Мы и это возьмём на заметку. Я вас всех тоже столкну, дайте срок.

Хорошее платье и обувь стоят недёшево, и Дик вышел из последнего магазина, сознавая, что на какое-то время он обеспечен приличной одеждой, но в кармане у него всего-навсего пятьдесят шиллингов. Он вернулся на улицы, прилегающие к докам, и снял комнату, где на постельное бельё были нашиты крупные метки во избежание кражи, и никто, казалось, вообще никогда не ложился на кровать. Когда доставили платье Дика, он отыскал Центрально-южное агентство, спросил там адрес Торпенхау, который тотчас же получил, узнав при этом, что ему ещё причитаются деньги.

— А много ли? — осведомился Дик с такой небрежностью, словно привык ворочать миллионами.

— Фунтов тридцать или сорок. Если вам угодно, мы, разумеется, можем уплатить сейчас же, но обычно мы рассчитываемся ежемесячно, по первым числам.

«Если я дам понять, что мне срочно нужны деньги, моё дело дохлое, — сказал он себе. — Со временем я возьму своё». Вслух же произнёс:

— Не стоит беспокоиться. Кстати, я уезжаю на месяц из города. Обождите, покуда я вернусь, а там сочтёмся.

— Но мы надеемся, мистер Хелдар, что вы не намерены порывать с нами отношения?

Дик всю жизнь изучал человеческие лица и теперь пристально вгляделся в собеседника.

«Этот человек о чем-то умалчивает, — решил он. — Не стану ничего предпринимать до встречи с Торпенхау. Кажется, предстоят большие дела».

Не дав определённого ответа, он вернулся в свою каморку близ доков. Было только седьмое число, а в месяце, как сразу сообразил Дик, тридцать один день.

Человеку с разносторонними вкусами и здоровым аппетитом отнюдь не просто прожить двадцать четыре дня на пятьдесят шиллингов. И мало радости начинать эту жизнь в одиночку среди унылой серой пустыни Лондона. Комнату Дик снял за семь шиллингов в неделю, так что на еду и питьё у него осталось меньше шиллинга в день. Само собой, перво-наперво он приобрёл все необходимое для своего ремесла: этого он был лишён очень давно. Потом за какие-нибудь полдня, пробуя и сравнивая, он убедился, что сосиски с картофельным пюре, по два пенса за порцию, ему более всего по карману. Конечно, сосиски вовсе не плохой завтрак раз или два в неделю. Но к полудню, даже с картофельным пюре, они приедаются. А уж на обед и вовсе несносны. Через три дня Дик возненавидел сосиски, отнёс в заклад часы и устроил себе пир, приобретя баранью голову, которая обошлась отнюдь не так дёшево, как можно было предположить, поскольку в ней множество костей и к тому же она изрядно ужарилась. Потом он снова перешёл на сосиски с пюре. Но настал день, когда пришлось питаться одним пюре, и он почувствовал щемящую пустоту в желудке. Тогда он отдал в заклад жилет и галстук, с сожалением вспоминая о тех деньгах, которые легкомысленно растранжирил в былые времена. Для Искусства бывает весьма и весьма пользительно, когда у художника брюхо подводит с голоду, и Дик, изредка выходя на улицу — вообще-то он избегал прогулок, ибо они возбуждали желания, которые невозможно было удовлетворить, — убедился, что делит все человечество на две половины: одни люди, судя по внешности, могли дать ему что-нибудь поесть, вид же других не сулил ничего подобного. «Оказывается, до сих пор я совсем не разбирался в человеческих лицах», — подумал он, и, словно в награду за такое смирение, провидение внушило какому-то извозчику в сосисочной, куда Дик зашёл в тот вечер, мысль оставить толстый недоеденный ломоть хлеба. Дик немедля схватил ломоть — готовый сражаться ради него против всего мира, — и удача вселила в него бодрость.

Но вот месяц кончился, и Дик, едва удерживая себя, дабы не пуститься бегом от нетерпения, отправился за деньгами. После этого он торопливо зашагал к дому, где жил Торпенхау, а там, из коридоров меблирашек, шёл соблазнительный дух жареного мяса. Торпенхау обитал на самом верхнем этаже. Дик ворвался в его комнату и сразу же попал в объятия, от которых у него затрещали ребра, вслед за чем Торпенхау увлёк его к столу и единым духом выпалил два десятка разных вопросов:

— Кстати, ты, вижу я, изрядно отощал, — заключил он.

— У тебя перекусить найдётся? — спросил Дик, обшаривая комнату взглядом.

— Завтрак будет готов сию минуту. Если я предложу тебе сосисок, ты не будешь против?

— Все, что угодно, только не сосиски! Торп, я просуществовал на этой мерзкой конине тридцать дней и тридцать ночей, да и то впроголодь.

— Ну, выкладывай, что за безумная выходка взбрела тебе в голову напоследок?

Дик дал волю языку и поведал, как он прожил минувшие недели. Потом расстегнул пиджак: жилета не было.

— Я удачно его сбыл, просто на редкость удачно, и все же еле-еле дотянул.

— Мозгов у тебя не густо, зато сила воли по крайней мере есть. Ладно, ешь, а потом потолкуем.

Дик жадно набросился на яичницу с ветчиной и наелся до отвала. Торпенхау подал ему набитую трубку, и он затянулся с таким наслаждением, какое может испытывать человек, три недели не куривший хорошего табака.

— Ух ты! — вскричал он. — Это просто божественно! Ну так что же?

— Почему, скажи на милость, ты не пришёл ко мне сразу?

— Не мог: ведь я и без того слишком многим обязан тебе, дружище. К тому же у меня было суеверное предчувствие, что такая временная голодовка — да, именно голодовка, и притом очень мучительная — принесёт мне удачу в будущем. Но отныне с этим покончено, дело прошлое, никто в агентстве не знает, сколько я хлебнул горя. А теперь выкладывай все начистоту. Какие у меня виды на будущее?

— Ты получил телеграмму? Да, ты стал модным. Все без ума от твоих рисунков. Право, не знаю отчего, но это бесспорно. Говорят, что у тебя свежая манера и новый художественный почерк. А поскольку в большинстве своём это доморощенные английские знатоки, они говорят, что ты наделён особым чутьём. Тебе предлагают сотрудничать в десятке газет, иллюстрировать книги.

Дик презрительно фыркнул.

— И ещё тебе предлагают написать по собственным эскизам большие полотна, от скупщиков отбоя нет. Видно, они полагают, что твои работы могут оказаться выгодным помещением денег. Вот черт! Кто способен разгадать непостижимую глупость публики?

— Они на редкость разумные люди.

— Скажи лучше — люди, обуреваемые нелепыми прихотями. Ты стал новейшей прихотью для тех, которые именуют себя поборниками так называемого Искусства. И вот теперь ты — модный художник, ты редкостное явление и все, что только тебе будет угодно. При этом оказалось, что один я знаю, кто ты и что ты, я показал влиятельным людям твои рисунки, которые ты изредка мне дарил. Те самые, которые не сгодились для Центрально-южного агентства. Тебе привалила удача, счастливчик.