Была как Гефсиманский сад

Пикардия для нас.

И провожал нас каждый взгляд

На гибель каждый час.

На гибель нас, на гибель нас —

Хоть каждый выжить рад.

И заползал под маски газ

Там, где кончался сад.

Светился Гефсиманский сад

Сияньем женских глаз.

Но чаша близилась для нас —

И меркнул женский взгляд.

Да минет нас, да минет нас

Она на этот раз.

Помилуй, Боже, упаси —

И мимо пронеси.

Он не пронес, он не упас,

Не спас любимых чад!

Был в чаще смертоносный газ

Там, где кончался сад.

Будь я повешен на вершине крутой,

Матерь моя! О матерь моя!

Знаю, чья любовь бы осталась со мной.

Матерь моя! О матерь моя!

Будь я утоплен в морской глубине,

Матерь моя! О матерь моя!

Знаю, чьи слезы протекли бы ко мне.

Матерь моя! О матерь моя!

Будь проклят я в духе и во плоти,

Знаю, чьи молитвы могли бы спасти.

Матерь моя! О матерь моя!

Я — родина их предков,

Во мне их покой и твердь,

Я призову их обратно

До того, как нагрянет смерть.

Под их ногами в травах —

Волшебная песнь моя.

Вернутся они как чужие,

Останутся как сыновья.

В ветвях вековых деревьев,

Где простерлась отныне их власть,

Сплетаю им заклятье —

К моим ногам припасть.

Вечерний запах дыма

И запах дождя ночной

Часами, днями, годами

Колдуют над их душой —

Пусть поймут, что я существую

Тысячу лет подряд.

Я наполню познаньем их сердце,

Я наполню слезами их взгляд.

Закрыли путь через лес

Семьдесят лет назад.

Он дождем был размыт и бурей разбит,

И ничей не заметит взгляд,

Что дорога шла через лес

Там, где нынче шумит листва,

А приземный слой — лишь вереск сухой

Да пятнышки анемон.

Лишь сторож помнит едва —

Где барсук проскакал да исчез,

Где горлица яйца снесла,

Когда-то был путь через лес.

Но если ты входишь в лес

Летним вечером, в час,

Когда холод идет от стоячих вод

И выдры, не чуя нас,

Пересвистываются через лес,

В подступающей полутьме

Вдруг зазвучит перезвон копыт,

И шелест юбок, и смех,

Будто кто-то спешит

Мимо пустынных мест,

Твердо держа в уме

Забытый путь через лес.

Но нет пути через лес.

О Господи, затми тщетой

Мятущийся наш взор,

Чтоб слепо шли мы на убой

И слепо на костер.

Свои Деяния от нас

И Битвы утаи,

Чтоб мы не поднимали глаз

На небеса Твои.

И наши души сохрани

В неведенье о том,

Куда, покинув плоть, они

Отправятся потом.

Свой Путь, Свой Промысел сокрой

И отврати Глагол,

Чтоб нас и Шепот даже Твой

В смущенье не привел.

Пусть вечно разделяет нас

Глухой завесой Тьма,

Чтоб Око Божие и Глас

Нас не свели с ума.

Грады, троны и славы

Этой Земли,

Как полевые травы,

На день взросли.

Вновь цветы расцветают,

Радуя глаз,

Вновь города из руин возникают

На миг, на час.

И цветок чуть расцветший

Слышал едва ль,

Про годины прошедшей

Свет и печаль,

Но в блаженстве незнанья

Гордый цветок

Мнит в семидневное существованье

Вечным свой срок.

Смертным велит, жалея

Вечный закон

Быть цветка не умнее,

Верить, как он.

В самый час погребенья,

Идя на суд,

Тень скажет, прощаясь с тенью:

«Гляди, продолжен наш труд!»

Меня сковали

Предать бойца

В первом бою.

Меня послали

По злое золото

На крайний свет.

Злое золото

Вплывает в Англию

Из глуби вод.

Золотою рыбою

Опять оно канет

В глуби вод.

Оно не за снедь,

Оно не за снасть,

А за Самое Главное.

Злое золото

Спит в казне

Для недобрых дел.

Злое золото

Всходит к миру

Из глуби вод.

Золотою рыбою

Опять оно канет

В глуби вод.

Оно не за снедь,

Оно не за снасть,

А за Самое Главное.

Митра, владыка рассвета, мы трубим твое торжество!

Рим — превыше народов, но ты — превыше всего!

Кончена перекличка, мы на страже, затянут ремень;

Митра, ты тоже солдат, — дай нам сил на грядущий день!

Митра, владыка полдня, зной плывет, и в глазах огни;

Шлемы гнетут нам головы, и подошвы нам жгут ступни;

Время привалу и отдыху, — тело вяло, и дух иссяк.

Митра, ты тоже солдат, — дай нам сил не нарушить присяг!

Митра, владыка заката, твой багрянец красен, как кровь.

Бессмертен ты сходишь с неба, бессмертен взойдешь ты вновь.

Кончена наша стража, в винной пене кипят пузыри —

Митра, ты тоже солдат, — дай пребыть в чистоте до зари!

Митра, владыка полночи, для тебя умирает бык.

Мы сыны твои, мы во мраке. Это жертва владыке владык.

Ты много дорог назначил — все к свету выводят нас.

Митра, ты тоже солдат, — дай не дрогнуть в последний час!

Легат, я получил приказ идти с когортой в Рим,

По морю к Порту Итию, а там — путем сухим;

Отряд мой отправленья ждет, взойдя на корабли,

Но пусть мой меч другой возьмет. Остаться мне вели!

Я прослужил здесь сорок лет, все сорок воевал,

Я видел и скалистый Вект, и Адрианов Вал,

Мне все места знакомы тут, но лишь узнав о том,

Что в Рим, домой, нас всех зовут, я понял: здесь мой дом.

Здесь счастлив был я в старину, здесь имя заслужил,

Здесь сына — сына и жену я в землю положил,

Здесь годы, память, пот и труд, любовь и боль утрат

Вросли навек в британский грунт. Как вырвать их, легат?

Я здешний полюбил народ, равнины и леса.

Ну лучше ль южный небосвод, чем наши небеса,

Где августа жемчужный свет, и мгла январских бурь,

И клочья туч, и марта луч сквозь бледную лазурь?

Вдоль Родануса вам идти, где зреет виноград

И клонит лозы бриз, летя в Немауз и Арелат.

Но мне позволь остаться здесь, где спорят испокон

Британский крепкошеий дуб и злой эвроклидон.

Ваш путь туда, где сосен строй спускается с бугра

К волне Тирренской, что синей павлиньего пера.

Тебя лавровый ждет венок, но неужели ты

Забудешь там, как пахнет дрок и майские цветы?

Я буду Риму здесь служить, пошли меня опять

Болота гатить, лес валить, иль пиктов усмирять,

Или в дозор водить отряд вдоль Северной Стены,

В разливы вереска, где спят империи сыны.

Легат, не скрыть мне слез — чуть свет уйдет когорта в Рим!

Я прослужил здесь сорок лет. Я буду там чужим!

Здесь сердце, память, жизнь моя, и нет родней земли.

Ну как ее покину я? Остаться мне вели!

Рим не хочет взглянуть,

Роняя тяжесть копыт

На голову нам и на грудь, —

Наш крик для него молчит.

Часовые идут — раз, два, —

А мы из-за медных плечей

Жужжим, как отбить нам Вал

С языками против мечей.

Мы очень малы, видит бог,

Малы для добра и зла,

Но дайте нам только срок —

Мы сточим державу дотла.

Мы — червь, что гложет ваш ствол,

Мы — гниль, что корни гноит,

Мы — шип, что в стопу вошел,

Мы — яд, что в крови горит.

Душит омела дуб,

Моль дырявит тряпье,

Трет путы крысиный зуб —

Каждому дело свое.

Мы мелкая тварь берлог,

Нам тоже работать не лень —

Что точится под шумок,

То вскроется в должный день.

Мы слабы, но будет знак

Всем ордам за вашей Стеной —

Мы их соберем в кулак,

Чтоб рухнуть на вас войной.

Неволя нас не смутит,

Нам век вековать в рабах,

Но когда вас задушит стыд,

Мы спляшем на ваших гробах,

Мы очень малы, видит бог,

Малы для добра и зла,

Но дайте нам только срок —

Мы сточим державу дотла.

Мы — червь, что гложет ваш ствол,

Мы — гниль, что корень гноит,

Мы — шип, что в стопу вошел,

Мы — яд, что в крови горит!

Соблазнительно для нации, скорой на руку формации,

Прийти с мечом к соседу и сказать:

«Вы уже окружены! Вложим мы мечи в ножны,

Если вы согласны откуп дать».

И это зовется «Дань Дании»:

Захватчик дает вам понять,

Что если получит «Дань Дании»,

То армия двинется вспять.

Соблазнительно для нации обленившейся формации

Мошну свою похлопать и сказать:

«Мы могли бы и сразиться — только некогда возиться!

Мы предпочитаем откуп дать».

И это зовется «Дань Дании»:

Но, право, пора и понять,

Что стоит хоть раз дать «Дань Дании» —

Захватчик ворвется опять.

Отвратительна для нации перспектива оккупации,

Но ежели придется выбирать —

Откупиться ли деньгами или в бой вступить с врагами, —

Будет лучше прямо им сказать:

«Отродясь не платили „Дань Дании“!

Да и дело совсем не в деньгах!

Ведь такой договор — это стыд и позор

И для нации гибель и крах!»

Норманн, умирая, напутствовал сына: «В наследство прими

Феод, мне дарованный некогда Вильямом — земли с людьми —

За доблесть при Гастингсе, полчища саксов повергшую в прах.

Земля и народ недурны, но держи их покрепче в руках.

Здесь править не просто. Сакс — вовсе не то что учтивый норманн.

Возьмется твердить о правах, а глядишь, он то шутит, то пьян.

Упрется, как бык под ярмом, и орет про нечестный дележ.

Дай время ему отойти, ведь с такого немного возьмешь.

Гасконских стрелков, пикардийских копейщиков чаще секи,

А саксов не вздумай: взъярятся, взбунтуются эти быки.

Повадки у них таковы, что хоть князь, хоть последний бедняк

Считает себя королем. Не внушай им, что это не так.

Настолько язык их узнай, чтобы каждый постигнуть намек.

Толмач не поймет, чего просят, — им часто самим невдомек,

Чего они просят, а ты сделай вид, что их просьбу постиг.

Знай: даже охота не повод, чтоб бросить, не выслушав, их.

Они будут пьянствовать днем и стрелять твоих ланей во тьме,

А ты не лови их, не трогай — ни в темном лесу, ни в корчме.

Не мучай, не вешай на сучьях и рук у них не отрубай:

Ручищи у них в самый раз, чтоб никто не оттяпал твой край.

С женой и детьми приходи к ним на свадьбы, поминки, пиры.

Епископ их крут — будь с ним крут, а отцы приходские добры.

Тверди им о «нас» и о «нашем», когда угрожают враги

Поля не топчи, на людей не кричи и смотри им не лги!»

«Золото — хозяйке, служанке — серебро,

Медь — мастеровому, чье ремесло хитро».

Барон воскликнул в замке: «Пусть, но все равно

Всем Железо правит, всем — Железо одно!»

И он восстал на Короля, сеньора своего,

И сдаться он потребовал у крепости его.

«Ну нет! — пушкарь воскликнул, — не так предрешено!

Железо будет править, всем — Железо одно!»

Увы баронову войску, пришлось ему в поле лечь,

Рыцарей его верных повыкосила картечь,

А Барону плененье было суждено,

И правило Железо, всем — Железо одно!

Но милостиво спросил Король (о, милостив Господин!):

«Хочешь, меч я тебе верну и ты уйдешь невредим?»

«Ну нет, — Барон ответил, — глумленье твое грешно!

Затем что Железо правит, всем — Железо одно!»

«Слезы — боязливцу, молитва — мужику,

Петля — потерявшему корону дураку».

«Тому, кто столько отдал, надежды не дано —

Должно Железо править, всем — Железо одно!»

Тогда Король ответил (немного таких Королей!),

«Вот мой хлеб и мое вино, со мною ты ешь и пей,

Я вспомню, пока во имя Марии ты пьешь вино,

Как стало Железо править, всем — Железо одно!»

Король Вино благословил, и Хлеб он преломил,

И на руках своих Король свой взор остановил:

«Взгляни — они пробиты гвоздьми давным-давно,

С тех пор Железо и правит, всем — Железо одно!»

«Раны — безрассудным, удары — гордецам,

Бальзам и умащенье — разбитым злом сердцам».

«Твой грех я искупаю, тебе спастись дано,

Должно Железо править, всем — Железо одно!»

Доблестным — короны, троны — тем, кто смел,

Престолы — тем, кто скипетр удержать сумел».

Барон воскликнул в замке: «Нет, ведь все равно

Всем Железо правит, всем — Железо одно!

Святое Железо Голгофы правит всем одно!»

Засидевшись за выпивкой в «Русалке»—

Он рассказывал Бену Громовержцу

(Если это вино в нем говорило —

Вакху спасибо!)

И о том, как под Челси он в трактире

Настоящую встретил Клеопатру,

Опьяневшую от безумной страсти

К меднику Дику;

И о том, как, скрываясь от лесничих,

В темном рву, от росы насквозь промокший,

Он подслушал цыганскую Джульетту,

Клявшую утро;

И о том, как малыш дрожал, не смея

Трех котят утопить, а вот сестрица,

Леди Макбет семи годков, их мрачно

Бросила в Темзу;

И о том, как в субботу приунывший

Стратфорд в Эвоне выловить пытался

Ту Офелию, что еще девчонкой

Знали повсюду.

Так Шекспир раскрывал в беседе сердце,

Обручая на столике мизинцем

Каплю с каплей вина, пока послушать

Солнце не встало.

Вместе с Лондоном он тогда, очнувшись,

Вновь помчался гоняться за тенями;

А что это пустое, может, дело,

Сам понимал он.

Как Дуб, чьи корни проросли

Через немую толщу глины,

Питая соками земли

Плоть нерушимой древесины,

Что, срубленный, навек бы встал

В Остийский мол неколебимо,

Скрепил бы Либурнийский вал,

Неся по миру славу Рима,

Но — силой времени влеком

К богам нежней, чем ветр и море, —

Он (Дуб) сплетается с вьюнком,

И голубь спит в его уборе,-

Так этот человек, вполне

Сознавший (по сей день неложно),

Что должно маленькой стране

На море щит держать надежно,

Зажатый в круг судьбы своей

По воле Вакха с Афродитой,

Хватавший с разных алтарей

Вино чужое, Хлеб сокрытый,

Он не прошел, не утоля,

Ни одного из вожделений,

И муз призвал в свои поля,

И пал пред Клио на колени,

Кем был писать он обречен

О всякой страсти, низкой вмале,

Чтоб грешники необличен—

ные (как мы!) себя узнали!

Пусть тебя разбудит цокот за окном —

Ты не трогай ставни, спи спокойным сном.

Ни о чем не спросишь — не солгут в ответ.

Глазки в стену, крошка, а не Джентльменам вслед!

Два десятка пони

Сквозь туман и мрак,

Курево — Клерку,

Пастору — коньяк,

Кружево — Даме, Шпиону — пакет —

И глазки в стену, крошка, а не Джентльменам вслед!

Если в куче хвороста углядишь одна

Просмоленные бочонки, полные вина,

Не зови играть подруг, взрослых не тревожь,

Ну-ка все укрой опять, завтра — не найдешь!

Если на конюшне дверь настежь всем ветрам,

Если запаленный конь распластался там,

Если куртку чинит мать, мокрую насквозь,

Если дыр не сосчитать, — все расспросы брось!

Если встретишь ты солдат, королевских слуг,

Что ни скажут — примечай, отвечай не вдруг.

Пусть милашкой назовут, ласке их не верь,

Не сболтни, где кто бывал или где теперь!

Осторожные шаги, свист в ночной тиши —

Слышишь, псы молчат? И ты к двери не спеши.

Верный здесь, и Пинчер здесь — стража лучше нет,

Глянь, они не рвутся с лаем Джентльменам вслед!

Если будешь слушаться — как приедем вновь,

Для французской куклы уголок готовь:

В валансьенском чепчике, бархатный наряд —

Это Джентльмены умнице дарят!

Два десятка пони

Сквозь туман и мрак,

Курево — Клерку,

Пастору — коньяк.

Ни о чем не спросишь — не солгут в ответ.

Глазки в стену, крошка, а не Джентльменам вслед!

Шива Жизнодавец, Повелитель сил,

Сидя на Пороге Дома, Живность сотворил:

И большим, и малым корм и карму дал —

И радже, и нищему — всем, кого создал.

Шива Вседержитель! Шива Жизнодавец!

Махадэва! Махадэва! Каждому свое:

Верблюду — колючку, корове — мякину,

Сердце материнское — маленькому сыну.

Жито дал богатым, просо — беднякам,

Корки да горбушки — нищим старикам,

Стервятнику — падаль, тигру — овцу,

Кости да объедки — волку-одинцу.

И большой, и малый — все пред ним равны:

Пищу раздает им на глазах жены.

Парвати решила с Шивой пошутить —

Малого Кузнечика за пазухой укрыть.

Так вот и обманут Шива Жизнодавец!

Махадэва! Махадэва! Ну-ка отыщи!

Это не верблюд тебе, это не корова —

Отыщи попробуй-ка малыша такого!

Парвати сказала, сдерживая смех:

«О Кормилец Мира! Накормил ли всех?»

Шива улыбнулся: «Что же, погляди

На малую козявочку, что прячешь на груди!»

Парвати в смущенье покражу достает —

Видит, что Кузнечик зеленый лист грызет:

«Славься! Славься Шива! Чудо Преблагое!

Руки Миродержца кормят Все Живое!»

Шива Вседержитель! Шива Жизнодавец!

Махадэва! Махадэва! Каждому свое:

Верблюду — колючку, корове — мякину,

Сердце материнское — маленькому сыну.

Вот вам Джунглей Закон — и Он незыблем, как небосвод.

Волк живет, покуда Его блюдет; Волк, нарушив Закон, умрет.

Как лиана сплетен, вьется Закон, в обе стороны вырастая:

Сила Стаи в том, что живет Волком, сила Волка — родная Стая.

Мойся от носа и до хвоста, пей с глуби, но не со дна.

Помни, что ночь для охоты дана, не забывай: день для сна.

Оставь подбирать за Тигром шакалу и иже с ним.

Волк чужого не ищет, Волк довольствуется своим!

Тигр, Пантера, Медведь-князья; с ними — мир на века!

Не тревожь Слона, не дразни Кабана в зарослях тростника!

Ежели Стае твоей с чужой не разойтись никак,

Не горячись, в драку не рвись — жди, как решит Вожак.

С Волком из стаи своей дерись в сторонке. А то пойдет:

Ввяжется третий — и те, и эти, — и начался разброд.

В своем логове ты владыка — права ворваться нет

У Чужака, даже у Вожака, — не смеет и сам Совет.

В своем логове ты владыка — если надежно оно.

Если же нет, шлет известье Совет: жить в нем запрещено!

Если убьешь до полуночи, на всю чащу об этом не вой.

Другой олень прошмыгнет, как тень, — чем насытится Волк другой?

Убивай для себя и семьи своей: если голоден, то — убей!

Но не смей убивать, чтобы злобу унять, и — НЕ СМЕЙ УБИВАТЬ ЛЮДЕЙ!

Если из лап у того, кто слаб, вырвешь законный кусок —

Право блюдя — малых щадя — оставь и ему чуток.

Добыча Стаи во власти Стаи. Там ешь ее, где лежит.

Насыться вволю, но стащишь долю — будешь за то убит.

Добыча Волка во власти Волка. Пускай, если хочешь, сгниет —

Ведь без разрешенья из угощенья ни крохи никто не возьмет.

Есть обычай, согласно которому годовалых Волчат

Каждый, кто сыт, подкормить спешит — пусть вдосталь они едят.

Длинной гирляндой порою ночной

Мчимся мы между землей и луной.

Ты не завидуешь нашим прыжкам,

Скачущим лентам и лишним рукам?

Ты не мечтал, чтоб твой хвост, как тугой

Лук Купидона, был выгнут дугой?

Злишься напрасно ты, Брат! Ерунда!

С гибким хвостом и беда не беда!

Мы поднимаем немыслимый шум.

Головы наши распухли от дум!

Тысячи дел перед нами встают —

Мы их кончаем за пару минут.

Ах, как мудры мы! Ах, как хороши!

Все, что умеем, творим от души.

Всеми забыты мы, Брат? Ерунда!

С гибким хвостом и беда не беда!

Если до нас донесутся слова

Аиста, мыши, пчелы или льва,

Шкур или перьев — мы их различим,

Тут же подхватим и быстро кричим!

Браво! Брависсимо! Ну-ка опять!

Мы, словно люди, умеем болтать!

Мы не притворщики, Брат. Ерунда!

С гибким хвостом и беда не беда!

Светит для нас обезьянья звезда!

Скорее рядами сомкнемся,

лавиной сквозь лес пронесемся,

Как гроздья бананов качаясь на ветках,

взлетая по гладким стволам.

Для всех мы отбросы, так что же!

Мы корчим ужасные рожи!

Напрасно смеетесь! Мы скачем по пальмам

навстречу великим делам!

Видишь? Мор-Павлин трепещет, раскричались обезьяны,

Чиль кружит тревожно на больших крылах,

И неясные мелькают в полумраке

Джунглей тени — Это Страх, Охотник-крошка, это Страх!

По прогалине скользнуло как бы смутное виденье,

И пронесся шепот в сумрачных кустах;

А на лбу вспотевшем капли, и дрожат твои колени —

Это Страх, Охотник-крошка, это Страх!

Месяц, вставши над горою, серебрит седые скалы,

Звери, хвост поджавши, прячутся в лесах,

Вслед тебе несутся вздохи, и листок крошится вялый

Это Страх, Охотник-крошка, это Страх!

На колено! За тетиву! И спускай проворно стрелы,

В тьму коварную стреми копья размах.

Но рука бессильно виснет, но душа оцепенела —

Это Страх, Охотник-крошка, это Страх!

А когда в сиянье молний буря валит ствол и колос

И разверзлись хляби в темных небесах,

Все громовые раскаты покрывает жуткий голос —

Это Страх, Охотник-крошка, это Страх!

Валуны, как щепки, пляшут в волнах бурного потока,

Пятна молнии дрожат на лепестках,

В горле сушь, и сердце бедное колотится жестоко —

Это Страх, Охотник-крошка, это Страх!

На засов тугой закрыла дверь, в очаг подбросила дров,

Потому что увидела блеск когтей и услышала хнычущий зов.

Распелся в хижине огонь и озарил потолок,

И увидел сон Единственный Сын, едва на полу прилег.

Последний пепел упал с головни, и почти потух очаг,

И проснулся опять Единственный Сын и тихо крикнул во мрак:

«Неужели я женщиной был рожден и знал материнскую грудь?

Мне снился ворох мохнатых шкур, на которых я мог отдохнуть.

Неужели я женщиной был рожден и ел из отцовской руки?

Мне снилось, что защищали меня сверкающие клыки.

Неужели я — Единственный Сын и один играл у огня?

Мне снились товарищи мои, что больно кусали меня.

Неужели я ел ячменный хлеб и водой запивал наяву?

Мне снился козленок, ночью глухой зарезанный в хлеву.

Мне снились полночные небеса, и в Джунглях полночный крик,

И тени, скользящие прочь от меня, и красный их язык.

Целый час еще, целый час еще до восхода круглой луны,

Но я вижу как днем, как светлым днем, потолок и бревна стены.

Далеко, далеко Водопады шумят — там оленей ночной водопой,

Но я слышу блеянье оленят, за самкой бегущих тропой.

Далеко, далеко Водопады шумят — там зеленой пшеницы поля,

Но я слышу: рассветный ветер идет, колосья в полях шевеля.

Открой же дверь, я ждать не могу, мне сегодня не спится тут,

Узнаю: сородичи ли мои или волки за дверью ждут?»

Сняла засов, открыла дверь — вокруг рассветная мгла,

И волчица к Сыну вышла из мглы и у ног покорно легла.

Если в стеклах каюты

Зеленая тьма,

И брызги взлетают

До труб,

И встают поминутно

То нос, то корма,

А слуга, разливающий

Суп,

Неожиданно валится

В куб,

Если мальчик с утра

Не одет, не умыт

И мешком на полу

Его нянька лежит,

А у мамы от боли

Трещит голова

И никто не смеется,

Не пьет и не ест,-

Вот тогда вам понятно,

Что значат слова:

Сорок норд,

Пятьдесят вест!

На далекой Амазонке

Не бывал я никогда.

Только «Дон» и «Магдалина» —

Быстроходные суда, —

Только «Дон» и «Магдалина»

Ходят по морю туда.

Из Ливерпульской гавани

Всегда по четвергам

Суда уходят в плаванье

К далеким берегам.

Плывут они в Бразилию,

Бразилию, Бразилию,