ПОЧЕМУ КИТ ЕСТ ТОЛЬКО МЕЛКИХ РЫБОК

В стародавние времена, моя любимая, в море хил кит; жил и ел рыбу, всякую рыбу; треску и камбалу, плотву и макрель, щук и скатов, миног и ловких вьюнов угрей; ел он также морских звёзд и крабов, и все, все, что только ему попадалось. На всех-то, на всех рыб, на всех морских животных, которых кит замечал, он кидался и, открыв свою пасть, хватал их. Гам — и готово! Наконец, кит съел решительно всех рыб во всех морях. Уцелела только одна маленькая хитрая рыбка. Она плыла подле правого уха кита, так что он не мог её схватить. Вот кит поднялся, стал на свой хвост и говорит:

— Я голоден.

А маленькая-то хитрая рыбка пищит в ответ тонким, хитрым голоском:

— Пробовали ли вы, великодушный рыбообразный, человека?

— Нет, — ответил кит, — не пробовал. А это вкусная штука?

— Да, — ответила хитрая рыбка, — только человек ужасно беспокойное создание.

— Ну, принеси мне парочку-другую людей, — сказал кит и ударил хвостом по воде, да так сильно, что все море покрылось пеной.

— Одного за глаза хватит, — сказала хитрая рыбка. — Проплыви до пятого градуса северной широты и до сорокового восточной долготы, и ты увидишь, что посреди моря на плоту сидит моряк. Его корабль разбился, а потому на нем только синие холщовые штаны на подтяжках (помни о подтяжках, моя любимая), и в кармане — нож. Но я, по совести, должна сказать тебе, что он необыкновенно умен и находчив.

Кит поплыл; все плыл и плыл к пятому градусу северной широты и к сороковому восточной долготы и очень торопился. Вот он увидел посреди моря плот, а на нем моряка в синих холщовых штанах с парой подтяжек (главное — помни о подтяжках, моя любимая) и с ножом. Моряк сидел, свесив ноги в воду. (Конечно, его мамочка позволила ему болтать голыми ногами в воде, не то он ни за что не стал бы этого делать, потому что был очень умен и находчив.)

Кит открыл рот; он открывал его все шире да шире, так что чуть не дотронулся носом до хвоста, и проглотил моряка, плот, на котором он сидел, синие штаны, подтяжки (о которых ты не должна забывать) и нож. Моряк и все эти вещи попали в тёплый тёмный желудок кита. После этого кит с удовольствием облизнулся и три раза повернулся на своём хвосте.

На этой картинке нарисован кит. Он проглатывает моряка, человека донельзя умного и находчивого. Проглатывает он также его плот, штаны, нож и подтяжки. Обрати внимание на подтяжки: видишь, полоски с пуговицами? Это именно они и есть; подле них нож. Моряк сидит на плоту, но плот наклонился набок, покрылся водой, а потому его почти не видно. Белая штука подле левой руки моряка — деревянная палка с крюком; он старался грести ею, как раз в то время, когда подплыл кит. По-настоящему это не палка, а багор. Когда кит проглотил моряка, багор был брошен. Кита звали Весёлым, а имя моряка было м-р Генри Альберт Биввенс. Маленькая хитрая рыбка прячется под животиком кита, не то я непременно нарисовал бы и её. Видишь, какое море негладкое? Это потому, что кит втягивает в себя воду, так как хочет вместе с нею всосать также и м-ра Генри Альберта Биввенса, плот, нож и подтяжки. Смотри, не забывай о них.

Кит, проглатывающий моряка

Но как только моряк, человек донельзя находчивый и умный, очутился в тёмном теплом животике кита, он затопал ногами, запрыгал, заколотил и замолотил руками, стал кувыркаться и танцевать, кусаться, ползать, извиваться, выть, подскакивать и падать, кричать и вздыхать, лягаться, брыкаться и вертеться там, где это было вовсе не к месту. Понятно, кит почувствовал себя нехорошо. (Ведь ты же не забыла о подтяжках?)

И он сказал хитрой рыбке:

— Этот человек ужасно беспокоен; кроме того, у меня из-за него поднялась икота. Что мне делать?

— Скажи ему, чтобы он выскочил обратно, — посоветовала киту хитрая рыбка.

Тогда кит крикнул в свой собственный рот потерпевшему крушение моряку:

— Вылезай наружу, тогда и возись! У меня икота.

— Нет, нет, — ответил моряк. — Будет все по-другому. Отнеси меня к берегу моей родины, к белым утёсам Альбиона, тогда я подумаю, как мне следует поступить.

И он заплясал ещё сильнее прежнего.

— Лучше отнеси его к нему на родину, — посоветовала хитрая рыбка киту. — Я же предупреждала тебя, что он очень находчив и умен.

Нечего делать, кит поплыл; он все плыл да плыл, усиленно работая обоими своими плавниками и хвостом, хотя ему немного мешала икота. Наконец, он увидел родной берег моряка и белые утёсы Альбиона, с размаха чуть было не выскочил на отмель и стал открывать свой рот все шире, шире и шире и сказал:

— Здесь пересадка на Винчестер, Эшлот, Неша, Кин и на все станции дороги, ведущей к полям вики.

Как только кит сказал слово «вики», моряк выскочил из его пасти. Надо сказать, что, пока кит плыл, моряк, человек действительно необыкновенно умный и находчивый, вытащил свой нож, разрезал плот на маленькие кусочки, сложил их крест-накрест, крепко-накрепко связал их между собой своими подтяжками (теперь ты понимаешь, почему тебе не следовало забывать о подтяжках?) и таким образом сделал из них решётку. Он взял с собой эту решётку и вставил её в горло кита. Потом сказал вот какие слова. Ты ведь не слышала, что сказал моряк, так я повторяю тебе его слова: «Этой решёткой я помешаю тебе есть».

Дело в том, что моряк был также и сочинителем. Он ступил на отмель и пошёл домой, к своей маме, которая позволяла ему ходить босиком по воде. Через некоторое время он женился и жил долго и счастливо. Долго и счастливо жил также и кит. Но со дня высадки моряка на его родной берег решётка, сидевшая в горле кита, которую он не мог ни выбросить наружу, ни проглотить, мешала ему есть что-нибудь, кроме очень-очень мелких рыбок. Вот потому-то в наше время киты не едят ни взрослых людей, ни маленьких мальчиков, ни маленьких девочек.

Хитрая рыбка уплыла и спряталась в тине, под порогом экватора. Она боялась, что кит на неё рассердится.

Здесь изображено, как кит ищет хитрую рыбку, которая спряталась под порогом экватора. Её звали Понгл. Рыбка спряталась среди корней огромных морских водорослей, которые растут перед дверями экватора. Я нарисовал эти двери. Они закрыты. Их всегда закрывают, потому что двери всегда следует закрывать. Ты видишь — что-то вроде верёвки, которая идёт справа налево; это — сам экватор; чёрные вещи вроде камней — два великана, Мор и Кор; они держат в порядке экватор. Они же нарисовали и теневые картины на дверях экватора и вырезали резцами перевитых рыб под дверями. Рыбы, носы которых похожи на клювы, — дельфины; другие рыбы со странными головами называются рыбами-молотами; это порода акул. Кит никак не мог отыскать хитрой рыбки и так долго искал её, что, наконец, перестал сердиться, и они опять сделались друзьями.

Как маленькая рыбка спряталась от кита

Моряк унёс с собой свой нож. Когда он шёл по морской отмели, на нем были синие холщовые штаны. Подтяжки же остались, помнишь, на решётке. Вот и конец сказочки о ките и хитрой рыбке.

КАК НА СПИНЕ ВЕРБЛЮДА ПОЯВИЛСЯ ГОРБ

Очень интересна вот эта наша вторая сказка; в ней рассказывается, как на спине у верблюда появился большой горб.

В самом начале, когда земля была совсем новая и животные только-только начали работать на человека, жил да был верблюд. Он поселился в самой середине огромной Воющей пустыни, потому что не хотел работать; кроме того, он и сам любил реветь. Ел он там стебли сухих трав, терновник, ветви тамариска, молочай, разные колючие кусты и ничего не делал. Когда кто-нибудь с ним заговаривал, он отвечал: «Грб»; только «грб», и больше ничего.

В понедельник утром к нему пришла лошадь; на её спине лежало седло, а во рту у неё были удила, и она ему сказала:

— Послушай-ка, верблюд, пойдём, побегай, как все мы, лошади.

— Грб, — ответил верблюд; лошадь ушла и сказала об этом человеку.

Вот к верблюду пришла собака; она принесла в зубах палку и сказала:

— Послушай, верблюд, пойдём-ка со мной; отыскивай разные вещи и носи их, как мы, остальные.

— Грб, — фыркнул верблюд; собака убежала и рассказала все человеку.

Теперь к верблюду пришёл бык; на его шее лежало ярмо, и он сказал:

— Послушай-ка, верблюд, пойдём и начни пахать, как мы, остальные.

— Грб, — сказал верблюд; бык ушёл и рассказал все человеку.

В этот день вечером человек позвал к себе лошадь, собаку и быка и, когда они пришли, сказал им:

— Бедные вы трое, мне очень жалко вас; но верблюд, который говорит только «грб», не может работать; если бы он мог что-нибудь делать, он был бы здесь; поэтому я оставлю его в покое; вы же должны работать в два раза больше, чтобы заменить его.

Трое очень рассердились; они собрали совет на самом краю пустыни; скоро к ним подошёл ленивый верблюд; он пожевал стебель молочая, посмеялся над ними, потом сказал «грб» и опять ушёл.

В это самое время появился джинн, который заведует всеми пустынями; он ехал на катившемся облаке пыли. (Все джинны всегда путешествуют таким образом, потому что они волшебники.) Увидя троих, он остановился, чтобы поговорить с ними.

— Джинн, начальник всех пустынь, — сказала лошадь, — скажи, неужели справедливо, чтобы одно существо ничего не делало, когда весь мир такой новый и молодой?

— Конечно, нет, — сказал джинн.

— Так знай же, — проговорила лошадь, — что в самом центре твоей Воющей пустыни живёт существо (кстати, оно тоже любит громко кричать и реветь), существо с длинной шеей и с длинными-предлинными ногами; оно с утра понедельника ровно ничего не сделало. Только подумай, оно не хочет бегать, как мы, лошади.

— Фюить, — свистнул джинн, — клянусь всем золотом Аравии, это животное — мой верблюд. Ну а что он сказал тебе?

— Он сказал «грб», — ответила собака, — и он не хочет носить тяжестей.

— А верблюд сказал ещё что-нибудь?

— Нет, только «грб», и не хочет пахать, — вставил своё замечание бык.

— Очень хорошо, — проговорил джинн. — Он твердит «грб»? Хорошо же, я ему задам славный «грб», только подождите немного.

Джинн окутал себя пылью, укатил дальше по степи и скоро увидел верблюда. Верблюд ровно ничего не делал и только смотрел на своё отражение в луже воды.

— Ты ленив до невозможности, — сказал ему джинн, — подумай, из-за этого у тех троих с понедельника стало вдвое больше работы.

Сказав это, джинн упёрся подбородком в кулак и стал мысленно говорить волшебные слова.

— Грб, — фыркнул верблюд.

— На твоём месте я не стал бы вечно повторять «грб», — заметил джинн, — мне кажется, ты и так слишком часто говорил это слово. Дудки, полно тебе лентяйничать; принимайся-ка за работу.

А верблюд опять сказал «грб», но едва он закрыл свой рот, как увидел, что его спина, которой он гордился, стала надуваться; она раздувалась все больше и больше, и на ней, наконец, образовался большой горб.

На этой картинке нарисован джинн, волшебник; он начал колдовать, и после этого колдовства на спине верблюда явился горб. Сначала джинн провёл по воздуху пальцем черту, и она стала твёрдой; потом он сделал облако, потом яйцо; яйцо и облако ты увидишь на картинке в самом низу. Сейчас же явилась волшебная тыква, которая превратилась в огромное белое пламя. Вот тогда-то джинн взял свой волшебный веер, стал им раздувать пламя и раздувал его до тех пор, пока оно не превратилось в волшебный костёр. Волшебство джинна было хорошее и доброе, хотя из-за него у верблюда появился на спине горб; но ведь верблюд получил горб только потому, что был очень ленив. Этот джинн присматривал за всеми пустынями; он был один из самых милых джиннов, а потому ни за что не сделал бы ничего по-настоящему недоброго.

Как колдовал джинн, для того чтобы у верблюда вырос горб

Это стоит джинн, который заведует всеми пустынями; он колдует своим волшебным веером. Верблюд жуёт ветку акации; он только что лишний раз сказал «грб» (джинн предупредил его, что не нужно повторять это слово слишком часто), и вот появляется горб. Длинная полоса, которая, видишь, походит на полотенце и поднимается из чего-то вроде луковицы, — волшебное пламя; на его изгибе лежит горб. Горб отлично уместится на плоской спине верблюда. Сам верблюд до того усердно любуется своим прекрасным образом, который отражается в воде, что не замечает происходящего.

Ниже большой картинки — маленькая. На ней нарисован молодой мир. Ты видишь два дымящихся вулкана; несколько других гор; несколько камней; озеро и чёрный остров, а также извилистую реку; ещё разные разности и, наконец, ноев ковчег. Я не мог нарисовать всех пустынь, которыми заведовал джинн, поэтому нарисовал только одну, зато это — самая пустынная пустыня.

Джинн, колдующий над верблюдом

— Видишь, что у тебя на спине? — спросил его джинн. — Этот горб сел на твою спину, потому что с понедельника, то есть с того самого дня, в который началась общая работа, ты ничего не делал. Теперь тебе придётся трудиться.

— Разве я могу работать с таким горбом на спине? — спросил верблюд.

— Это сделано тебе в наказание, — сказал джинн, — и все потому, что ты пролентяйничал три дня. Теперь ты получил возможность работать по три дня подряд безо всякой еды; тебя будет кормить этот горб. И пожалуйста, никогда не говори, что я ничего для тебя не сделал. Уходи из пустыни; отправляйся к тем троим и веди себя хорошо. Иди же.

И верблюд поднялся и пошёл к троим, унося на своей спине свой собственный горб. С тех пор и до нынешнего дня верблюд его носит. Верблюд работает, много работает, но все не может наверстать тех трех дней, которые он пролентяйничал в самом начале мира, и до сих пор не научился вежливости.

КАК НА КОЖЕ НОСОРОГА ПОЯВИЛИСЬ СКЛАДКИ

Очень давно на необитаемом острове, на Красном море жил один огнепоклонник, перс. Он носил шапку, от которой лучи солнца отражались с такой яркостью, какую редко увидишь даже на востоке. Человек этот жил на самом берегу Красного моря, и у него не было ничего, кроме шапки, ножа и печки с плитой; знаешь, из тех, до которых никогда не следует дотрагиваться. Раз он взял муки, воды, сушёных слив, изюму, сахару и сделал из этих вкусных вещей огромный сладкий хлеб в два фута ширины и в три фута высоты. Это была замечательно вкусная вещь, сказочный хлеб. Пёк он его, пёк, и, наконец, сладкий каравай славно зарумянился, и от него пошёл приятный запах. Человек собрался поесть своего хлеба, но как раз в эту минуту из совершенно необитаемой середины острова пришёл носорог. На его носу сидел рог; глаза же зверя походили на свиные глазки. В те времена кожа носорога плотно облегала все его тело. На ней не было ни одной складочки или морщинки. Он был совсем такой, как носороги в игрушечном ноевом ковчеге, только, понятно, гораздо больше их. А все-таки он не умел вести себя прилично; плохо ведёт себя он и теперь, и у него всегда будут дурные манеры.

Здесь нарисовано, как перс начинает есть свой сладкий хлеб на необитаемом острове, на Красном море, в очень жаркий день; нарисован также носорог; он пришёл из совершенно безлюдной центральной части острова, которая, как ты можешь видеть, состояла из скал. Кожа носорога совершенно гладкая; три пуговицы, которыми она застёгивается, сидят внизу, поэтому ты и не можешь их видеть. Извивающиеся вещи на шапке человека — солнечные лучи, которые отражаются с более чем восточным великолепием; если бы я нарисовал настоящие лучи, они наполнили бы всю картину. В сладком хлебе — изюм. Круглая вещь, вроде колёса, лежащая на песке спереди, колесо одной из колесниц Фараона, на которых он и его воины хотели переправиться через Красное море. Огнепоклонник нашёл это колесо и оставил его у себя для игры. Человека этого звали Пестонджи Бомонджи; носорога же звали Сопуном, потому что он дышал ртом, а не носом. На твоём месте я не спрашивал бы ничего насчёт печки с плитой.

Как перс начал есть сладкий хлеб

Носорог сказал: «Ой!» Тогда перс бросил свой хлеб и вскарабкался на пальму; на нем была только его шапка, от которой лучи солнца отражались великолепнее, чем где-нибудь в другом месте на востоке. Носорог опрокинул носом керосиновую печь с плитой, и хлеб покатился по песку; тогда он сперва насадил его на свой рог, а потом съел и, помахивая хвостом, ушёл в печальные, совершенно ненаселенные дебри островов Мазандеран, Сокотра и в пустыни мысов Высокого Равноденствия. Человек слез с пальмы, поставил печку на ножки и нараспев произнёс несколько слов. Ты не знаешь, что он пропел, а потому я скажу тебе:

«Тот, кто съел хлеб, который я испёк, получил урок».

И в этих словах было больше правды, чем ты думаешь.

Ровно через пять недель на Красном море стало так жарко, что жители сбросили с себя всю свою одежду. Огнепоклонник тоже снял со своей головы шапку, а носорог скинул с себя кожу и, перебросив её через плечо, спустился к берегу; он задумал выкупаться. В те дни кожа эта застёгивалась у него под шеей на три пуговицы и очень походила на непромокаемое пальто. Носорог ничего не сказал человеку о хлебе; ведь ни прежде, ни после он не умел себя вести. Он вошёл в воду, совсем погрузился в неё и стал выпускать из носа воздух, который поднимался пузырьками; а его кожа лежала на берегу.

Пестонджи Бомонджи сидит на пальме и смотрит, как носорог Сопун, скинув с себя свою кожу, купается подле отмели совершенно необитаемого острова. Пестонджи всыпал в кожу крошки и улыбается, думая, как сильно будут они щекотать носорога, когда тот снова наденет её. Кожа лежит в прохладном месте, как раз под скалами, ниже пальмы; вот потому-то ты и не можешь её видеть. На голове Пестонджи шапка, отражающая лучи с более чем восточным великолепием; у него в руках нож, которым он хочет вырезать на коре пальмы своё имя. Чёрные точки на островах, там в море, куски кораблей, разбившихся во время плавания по Красному морю; только все пассажиры были спасены, и каждый отправился к себе домой.

Чёрное пятнышко в воде близ берега — совсем не обломок корабля. Это носорог; он купается без своей кожи. Внутри под кожей он был так же чёрен, как и снаружи. О печке с плитой я на твоём месте не стал бы расспрашивать.

Как перс смотрел на купанье носорога

К морю пришёл и огнепоклонник; он увидел кожу и улыбнулся такой широкой улыбкой, которая два раза обежала вокруг его лица; потом заплясал, описал три круга около кожи носорога и потёр руки. После этого он вернулся в свой лагерь и наполнил шапку крошками сладкого хлеба; он никогда не ел ничего, кроме хлеба, и никогда не имел своего жилища, а потому у него было много крошек. Огнепоклонник взял кожу носорога, стряхнул её, поскоблил, потёр, так как она была полнехонька старой грязи, и всыпал в неё все свои старые сухие, заветрившиеся крошки и несколько подгоревших изюминок. После этого он снова взобрался на вершину пальмы и стал поджидать, когда носорог выйдет из воды и наденет кожу.

Едва носорог надел свою кожу и застегнул её на три пуговицы, ему стало щекотно; крошки кололи его, царапали ему тело, знаешь, как бывает, когда ты просыплешь крошки на простыню в постели? Носорог вздумал почесаться, но от этого дело стало ещё хуже. Он лёг на песок и стал валяться и кататься, но каждый раз, когда он переворачивался, крошки беспокоили его все больше и больше. Чтобы избавиться от неприятности, он подбежал к пальме и начал тереться о её ствол. Он так усиленно и так долго тёр кожу о пальму, что над его плечами она сморщилась, образовав большую складку; другая складка появилась внизу, там, где были пуговицы (когда он тёрся, он оторвал их). Кожа также сморщилась в несколько складок на ногах носорога. Все это происшествие испортило его настроение: он рассердился, но на крошки это не имело влияния. Они были под кожей и продолжали покалывать его тело. Наконец, носорог, рассерженный и жестоко исцарапанный, ушёл домой. С тех пор и до нынешнего дня у каждого носорога на коже складки, и у каждого очень дурной характер — все из-за крошек.

Огнепоклонник спустился с пальмы; на его голове была шапка, от которой лучи солнца отражались более чем с восточным великолепием. Он упаковал свою печку с плитой и пошёл по направлению к Оротово, Амигдала, к травянистым плоскогорьям Авантариво и к болотам Сонапута.

КАК ЛЕОПАРД СТАЛ ПЯТНИСТЫМ

В те далёкие дни, когда все существа только что начали жить на земле, моя любимая, леопард поселился в пустынном месте, которое называлось Высокий Фельдт. Заметь: это не был Низкий Фельдт, или Лесистый Фельдт, или Горный Фельдт; нет, леопард жил в совершенно голой, унылой, знойной, залитой сияющими лучами солнца пустыне, называвшейся Высоким Фельдтом. Местность эту покрывал песок, скалы одного цвета с песком и редкие кусты желтоватой травы.

Там жили жирафы, зебры, антилопы, газели и другие породы рогатых животных; все они были покрыты гладкой желтовато-коричневатой шерстью песчаного оттенка; леопард фигурой походил на кошку; у него была серовато-желтоватая шерсть, которая совсем сливалась с желтовато-серовато-коричневатой почвой Высокого Фельдта. Это было очень плохо для жирафов, для зебр, для антилоп и для остальных беззащитных животных, потому что леопард ложился подле желтоватых камней или высоких травянистых зарослей, и, когда жираф, зебра, газель, антилопа куду или лесная антилопа проходили мимо него, он выскакивал из засады, бросался на них, и тогда их жизни наступал конец. В этой стране также жил эфиоп; у него были лук и стрелы; сам он в те времена был серовато-коричневато-желтоватый и охотился вместе с леопардом; эфиоп брал с собой лук и стрелы; леопард же убивал дичь зубами да когтями. Наконец, жираф, газель, антилопа, квагга и все остальные животные в этом роде решительно перестали понимать, в какую сторону им следует бежать. Да, моя любимая, они совсем растерялись.

Через очень-очень долгое время (тогда животные и люди жили долго) они научились скрываться от всего, что походило на леопарда или на эфиопа, и мало-помалу убежали из Высокого Фельдта. Первыми ушли жирафы, потому что у них были самые длинные ноги. Бежали они много-много дней; наконец увидели огромный лес; в нем было много деревьев, кустов, а на землю падали тени: тёмные полосы и пятна. Животные спрятались в лесу. Прошло ещё много времени. Животные вечно были отчасти в тени, отчасти на солнце, и от этого жираф стал пятнистым, а зебра — полосатой; антилопа же куду и газель потемнели, и по их спинкам прошли извилистые серые полоски, похожие на древесную кору. Теперь их можно было слышать, чуять, но видеть стало трудно; их разглядел бы только знающий, где следует искать беглецов. Отлично жилось этим зверям среди пятен света и узорчатых теней леса. Между тем леопард и эфиоп бегали по обнажённой желтовато-красноватой пустыне и спрашивали себя, куда девались их завтраки, обеды и ужины? Наконец, они до того проголодались, что стали поедать крыс, жуков и кроликов, живших в скалах; потом у них разболелись животики; оба заболели. Как раз в это время они встретили павиана. А он, надо тебе сказать, самый мудрый зверь в целой Южной Африке.

Это мудрый павиан Бабун с собачьей головой, самый умный зверь в целой Южной Африке. Я срисовал его со статуи, которую сам же я и сделал. Я написал его имя на его поясе, на плече и на той вещи, на которой он сидит. Оно написано знаками, коптскими иероглифами, клинообразными, бенгалийскими, бирманскими и еврейскими; все потому, что он мудр. Нельзя сказать, чтобы Бабун был красив, но он очень умен; и мне хотелось раскрасить его красками из ящика для красок, но мне этого не позволили. На его голове — складки, похожие на зонтик; это — грива павиана; она — знак его высокого положения.

Мудрый Бабун с собачьей головой

Леопард сказал павиану (стоял очень жаркий день):

— Куда ушла вся дичь?

Павиан подмигнул. Он отлично знал «куда».

Эфиоп сказал павиану:

— Можешь ли ты сказать мне, куда переселилась вся туземная фауна?

Эфиоп спросил совершенно то же самое, что леопард; только он всегда употреблял длинные слова; он был взрослый.

Павиан подмигнул. Он-то знал.

Скоро заговорил павиан:

— Дичь ушла в другие места, и тебе, леопард, я советую поискать тёмных пятен.

Эфиоп сказал:

— Все это хорошо и прекрасно, но я желаю знать, куда переселилась туземная фауна?

Тогда павиан ответил:

— Туземная фауна соединилась с туземной флорой. Тебе же, эфиоп, была бы полезна перемена.

Леопард и эфиоп ничего не поняли. О каких пятнах, о какой перемене говорил им павиан? Тем не менее они стали разыскивать туземную флору и после долгих-долгих поисков увидели большой, высокий, густой лес, полный деревьев с пятнистыми стволами, по которым перебегали тени. Тени эти качались, извивались, сходились и расходились.

— Что это? — сказал леопард. — Здесь темно, а между тем столько пятнышек света.

— Не знаю, — сказал эфиоп, — вероятно, это туземная флора. И я чую жирафа, но не могу видеть жирафа.

— Это удивительно, — заметил леопард, — впрочем, мне кажется, это происходит потому, что мы сию минуту вошли в тень с того места, где ярко светит солнце. Я чую зебру, я слышу зебру, но не могу видеть её.

— Погоди немного, — сказал эфиоп. — Ведь с тех пор, как мы на них охотились, прошло много времени. Может быть, мы позабыли, какой вид у этих зверей?

— Пустяки, — ответил леопард. — Я отлично их помню; и особенно хорошо у меня в памяти сохранился вкус их костного мозга. Жираф около семнадцати футов высоты и весь, от макушки до копыт, золотисто-жёлтый; зебра же около четырех футов с половиной, с головы до ног она серая.

— Гм, — протянул эфиоп, вглядываясь в пятнистые тени леса. — В таком случае, эти животные должны быть видны в темноте, как спелые бананы в тёмной дымной хижине.

Но ни жирафа, ни зебры не было видно. Леопард с эфиопом охотились целый день, и хотя чуяли дичь, слышали, как она шевелится, но ни разу не видели ни зебры, ни жирафа.

— Пожалуйста, — сказал леопард, когда наступило время обеда, — дождёмся темноты; охотиться при дневном свете неудобно.

Они подождали наступления темноты, и вот леопард услышал дыхание и фырканье среди серебристых полос звёздного света, который проходил сквозь древесные ветви и падал на землю. Леопард почуял зебру, схватил её и, когда повалил на землю свою добычу, почувствовал, что она бьёт его ногами, как зебра; а все-таки он не знал, что это было.

Леопард сказал:

— Не двигайся, ты, существо без формы. Я буду сидеть на твоей голове до утра, потому что не понимаю, что ты такое.

В ту же минуту он услышал шум, треск, и эфиоп закричал:

— Я поймал животное, которого не вижу. Оно брыкается, как жираф, и я чую запах жирафа, но ничего не вижу.

— Не доверяй ему, — сказал леопард. — Садись на его голову и не двигайся до утра; я сделаю то же самое. Их совсем не видно.

Так они просидели, пока не рассвело. Наконец, леопард сказал:

— Ну, братец, скажи, что там у тебя?

Эфиоп почесал себе голову и ответил:

— Животное это должно быть темно-оранжевое, а это все в каштановых пятнах. А у тебя что, братец?

Леопард тоже поцарапал себе голову и ответил:

— Моя дичь должна была иметь нежную серовато-жёлтую шерсть и называться зеброй; между тем шкура пойманного мной зверя покрыта чёрными полосами. Ну, скажи, пожалуйста, зебра, что ты с собой сделала? Разве ты не знаешь, что там, в Высоком Фельдте, я мог видеть тебя за десять миль; теперь же ты расплываешься перед глазами и тебя нельзя разглядеть.

— Да, — сказала зебра, — но ведь мы не в Высоком Фельдте, а в другом месте. Разве ты этого не видишь?

— Теперь-то вижу, — сказал леопард, — но вчера я ничего не видел. Скажи, почему это?

— Отпустите нас, вы оба, — сказала зебра, — и мы вам покажем, в чем дело.

Эфиоп и леопард отпустили зебру и жирафа; зебра побежала к большим кустам терновника и остановилась там, где от них падали полосы теней. Жираф же подошёл к высоким деревьям, под которыми лежали узоры из теневых пятен. Теперь ни ту, ни другого нельзя было разглядеть в лесу.

— Хи, хи! — сказал эфиоп.

— Теперь смотрите, — сказали зебра и жираф, — вот как делается у нас. Раз, два, три! Где ваш завтрак?

Леопард смотрел во все глаза; эфиоп тоже, но они видели только полоски да пятна теней в лесу; зебры и жирафа не было и следа. Они ушли и спрятались в чаще.

— Хи, хи! — сказал эфиоп. — Стоит поучиться их фокусу. Это тебе урок, леопард. Здесь, в тёмном месте, ты виден, как кусок мыла в ящике с углём.

— Хо, хо! — в свою очередь, сказал леопард. — Удивит ли тебя, если ты узнаешь, что здесь, в тёмной чаще, ты виден ясно, как горчичник, прилипший к угольному мешку?

— Ну, мы можем придумать сколько нам вздумается сравнений, но это не поможет нам получить обед, — заметил эфиоп. — Все дело в том, что мы отличаемся от цвета почвы. Я исполню совет павиана. Он сказал мне: тебе нужна перемена, а так как мне нечего менять, кроме кожи, я и переменю её.

— Что-о? — протянул взволнованный леопард.

— Да, я обзаведусь новой хорошенькой рабочей коричневато-чёрной кожей с лиловым оттенком и с переливами в аспидно-синий цвет. В ней будет удобно прятаться в ложбинах и за стволами деревьев.

И он сейчас же переменил свою кожу. Леопард заволновался ещё сильнее; он до сих пор не видел, чтобы человек менял кожу.

— А я-то? — сказал он, когда эфиоп натянул даже на кончик левого мизинца свою прекрасную новую чёрную кожу.

— Послушайся совета павиана; он сказал тебе: поищи тёмных пятен.

— Да я и смотрел в тёмные места, — сказал леопард. — Я пришёл сюда с тобой, осматривал тени леса, но разве это помогло мне?

— Вспомни о жирафе, — сказал эфиоп, — или подумай о зебре и её полосках. Их пятна и полосы очень удобны им.

— Гм, — сказал леопард. — Я совсем не хочу походить на зебру.

— Ну, решайся, — сказал ему эфиоп, — я не хотел бы охотиться без тебя, а все-таки придётся отправиться одному, потому что теперь ты походишь на подсолнечник; торчащий подле тёмной изгороди.

— В таком случае, я соглашаюсь на пятна, — ответил леопард, — только, пожалуйста, не делай мне слишком больших клякс; они вульгарно выглядят. Я не хочу слишком походить на жирафа.

— Я испещрю тебя кончиками пальцев, — предложил ему эфиоп. — На моей коже ещё достаточно чёрной краски. Поднимайся и не двигайся.

Эфиоп сжал свои пять пальцев (на его новой коже все ещё было много чёрной краски) и стал прикладывать их к телу леопарда; там, где они касались жёлтой шкуры зверя, после них оставалось до пяти чёрных пятнышек, очень близко друг от друга. На любой леопардовой шкуре ты увидишь их, моя дорогая. Иногда пальцы эфиопа скользили, и пятна немного расплывались, но присмотрись к любому леопарду — и ты увидишь, что на его шкуре в каждом пятне пять точек. Это следы пяти жирных чёрных кончиков пальцев эфиопа.

На этой картинке ты видишь леопарда и эфиопа после того, как они исполнили совет мудрого павиана, и на шкуре леопарда появились пятна, а эфиоп переменил кожу. Эфиоп был негром, и потому его звали Самбо. Леопарда звали Пятна. Они поохотились в лесу, полном теневых и солнечных пятен, и ждут миссис Раз-Два-Три-Где-Завтрак. Если ты посмотришь хорошенько, то невдалеке увидишь эту госпожу Раз-Два-Три. Эфиоп спрятался за тёмным деревом, потому что цвет ствола сливается с цветом кожи эфиопа; леопард лежит подле пятнистого бугорка, полного камешков, цвет которого походит на цвет его шкуры. Миссис Раз-Два-Три стоит и поедает листья с высокого дерева. Это настоящая загадочная картинка, вроде той, которая называется: «Где кошка?»

Леопард и эфиоп после того, как перекрасились

— Теперь ты красавец, — сказал эфиоп. — Ляг на землю; тебя всякий примет за кучу мелких камешков. Ляг на обнажённую скалу, ты будешь походить на ноздреватый туф. Если ты ляжешь на сук, покрытый листьями, всякий подумает, что ты свет, проходящий сквозь листву; на тропинке ты тоже не будешь виден. Думай об этом и мурлыкай.

— Но если мои пятна так удобны, — заметил леопард, — почему ты сам не стал пятнистым?

— О, негру приличнее быть чёрным, — ответил эфиоп. — Пойдём же и посмотрим, не сумеем ли мы справиться с мистрис Раз-Два-Три-Где-Завтрак?

Они убежали и с тех пор, моя любимая, жили хорошо и счастливо. Вот и все.

Ах, да; иногда ты услышишь, как взрослые говорят: может ли эфиоп переменить свою кожу или леопард сбросить с себя пятна? Я думаю, что вряд ли даже взрослые спрашивали бы такие глупости, если бы леопард и один эфиоп уже не сделали такой вещи. Правда? Но ещё раз они не сделают ничего подобного; они и так вполне довольны.

СЛОН-ДИТЯ

Много-много лет тому назад, моя любимая, у слона не было хобота — только черноватый толстый нос, величиной с сапог; правда, слон мог поворачивать его из стороны в сторону, но не поднимал им никаких вещей. В это же время жил на свете очень молодой слон, слон-дитя. Он был страшно любопытен, а потому вечно всем задавал различные вопросы. Жил он в Африке, и никто в этой обширной стране не мог насытить его любопытства. Однажды он спросил своего рослого дядю страуса, почему самые лучшие перья растут у него на хвосте, а страус вместо ответа ударил его своей сильной лапой. Свою высокую тётю жирафу слонёнок спросил, откуда появились пятна на её шкуре, и эта тётка слонёнка лягнула его своим твёрдым-претвердым копытом. И все-таки молодой слон продолжал быть любопытным. Толстую гиппопотамиху он спросил, почему у неё такие красные глаза, она же ударила его своей толстой-претолстой ногой; тогда он спросил своего волосатого дядю бабуина, почему у дынь дынный вкус, и волосатый дядя бабуин шлёпнул его своей волосатой-преволосатой лапой. А все-таки слоника переполняло ненасытное любопытство. Он расспрашивал обо всем, что видел, слышал, чуял, осязал или обонял, и все дяди и тёти слона-ребёнка только толкали да били его; тем не менее в нем так и кипело неутолимое любопытство.

В одно прекрасное утро, во время приближения равноденствия, любопытный слон-дитя задал новый вопрос, которого раньше никогда не задавал. Он спросил: «Что подают крокодилу на обед?» И все сказали: «Тс!» — громким и опасливым шёпотом, потом начали колотить его и долгое время все колотили да колотили.

Наконец, когда наказание окончилось, слон-дитя увидел птицу колоколо; она сидела в середине тернового куста, который как бы говорил: «Погоди, погоди». И слоник сказал: «Мой отец бил меня; моя мать била меня; мои тётки и дяди меня колотили, и все за то, что я так ненасытно любопытен, а мне все-таки хочется знать, что крокодил ест за обедом?»

Колоколо-птица печально вскрикнула и сказала:

— Пойди к берегам большой серовато-зеленой тихой реки Лимпопо, окаймлённой деревьями, от которых заболевают лихорадкой, и тогда узнаешь.

На следующее же утро, когда от равноденствия не осталось и следа, любопытный слон-дитя, взяв сотню фунтов бананов (маленьких, коротких и жёлтых), тысячу фунтов стеблей сахарного тростника (длинных, лиловых), семнадцать дынь (зелёных, хрупких), сказал всем своим дорогим родственникам:

— Прощайте, я иду к серо-зеленой болотистой реке Лимпопо, затенённой деревьями, от которых веет лихорадкой, и увижу, чем обедает крокодил.

Все родственники поколотили его просто так, на счастье, и колотили долго, хотя он очень вежливо просил их перестать.

Наконец, слонёнок ушёл; ему было немного жарко, но он этому не удивлялся, ел дыни и бросал корки; ведь поднять-то их с земли он не мог.