XVIII

После того, как Кейт надёжно спрятала отравленные фрукты, чтобы они больше не могли никому принести вреда, и. несмотря на собственные слезы, утешила махараджу Кунвара, огорчённого таинственной смертью Моти, — после этого Кейт весь вечер и всю длинную ночь размышляла о том, как ей быть. Назавтра, когда она встала утром, не отдохнувшая за ночь, с глазами, красными от вчерашних слез, она твёрдо знала одно: пока она жива, ей надо быть вместе с индийскими женщинами и трудиться для них, и единственное прибежище в её нынешнем тревожном состоянии — её работа, её дело, которое было рядом — стоило лишь руку протянуть. А тем временем человек, который любил её, оставался в Гокрал Ситаруне, подвергая свою жизнь смертельной опасности, — и все это лишь для того, чтобы оказаться рядом с нею, если понадобится его помощь. Но позвать его она не могла, потому что обратиться к нему за помощью означало для неё уступить ему, а это было выше её сил.

Кейт отправилась в больницу. Страх перед невидимым врагом, покушавшимся вчера на жизнь её и маленького махараджи, превратился в ужас, который мешал ей жить и думать.

Женщина пустыни, как всегда, поджидала её, сидя на ступенях больницы. Её лицо было закрыто покрывалом, а руки сложены на коленях. Позади неё стоял Дхунпат Раи, которому следовало сейчас находиться у постелей больных. Она сразу увидела, что в больничном дворе толпится народ — какие-то незнакомые люди и посетители, которые по новым правилам могли навещать своих родственников и друзей только раз в неделю. Но сегодняшний день не был днём посещений, и Кейт, измученная всем тем, что перехила со вчерашнего дня, почувствовала раздражение и желание научить их уму-разуму и сердито спросила у Дхунпат Раи, слезая с лошади:

— Что все это значит?

— Народ пришёл в волнение, а виной всему — фанатизм, — ответил он. — Но все это ерунда. Такое бывало и раньше. Только прошу вас, не ходите туда.

Она, не сказав ни слова, отстранила его и уже хотела войти, но увидела одного из своих тяжёлых пациентов, больного тифом; с полдюжины громко кричащих друзей выносили его из больницы и, увидев Кейт, с угрожающими жестами двинулись к ней. В то же мгновение женщина пустыни очутилась подле неё и подняла смуглую руку, в которой блеснуло широкое лезвие огромного ножа.

— Молчать, собаки! — закричала она на языке своей родины. — Только посмейте поднять руку на эту пери[26], которая столько сделала для вас!

— Она убивает наших людей, — вскричал один из крестьян.

— Может быть, и так, — сказала женщина, блеснув улыбкой, — но я знаю, кто будет лежать здесь мёртвым, если вы не пропустите её. Вы раджпуты или вы бхилы[27], живущие в горах, что ловят рыбу и роются в земле в поисках съедобных личинок? Что вы бегаете, точно обезумевшее стадо, из-за того, что явившийся неизвестно откуда жрец солгал вам и смутил ваши глиняные головы? Вы говорите, что она убивает ваших людей? А намного ли вы продлите жизнь этого человека своим колдовством и пением мантр?[28] — спросила она, указывая на немощное тело, распростёртое на носилках. — Вон отсюда! Вон! Разве эта больница — ваша грязная деревня, что вы позволяете себе гадить здесь? Разве вы заплатили хоть одно пенни за крышу над головой или за лекарства в вашем брюхе? Убирайтесь прочь, покуда я не плюнула в вас! — и она отмахнулась от них царственным жестом.

— Лучше все-таки не ходить туда, — прошептал Дхуппат Раи на ухо Кейт. — Там во дворе один местный святой мутит народ. А кроме того, мне и самому что-то не очень хочется идти туда.

— Но что же все это значит? — снова спросила Кейт.

Вопрос был вполне оправдан: больница находилась в руках волнующейся толпы. Народ тащил постели, кастрюли, лампы и бельё; бегая взад и вперёд по лестницам, люди негромко переговаривались друг с другом и спускали больных с верхних этажей на носилках, точно муравьи, выносящие яйца из разорённого муравейника — человек по шесть-восемь на каждого пациента. Кое-кто из них держал в руках букеты бессмертников. Спуская носилки по лестнице, одни то и дело останавливались и бормотали молитвы, другие с опаской рылись в аптеке, третьи доставали воду из колодца и поливали ею пол вокруг кроватей.

Посредине двора, совершенно голый, как тот сумасшедший, что хил здесь до приезда Кейт, сидел вымазанный пеплом, длинноволосый, с когтями, длинными, как у орла, полусумасшедший бродячий священник. Он размахивал над головой посохом с оленьим рогом на конце, острым, как копьё, и громко распевал какую-то однообразную мелодию, побуждающую всех действовать намного проворнее.

Когда Кейт, побелев от гнева и блестя глазами, подошла к нему, его песня превратилась в исполненный свирепой ненависти вопль.

Она быстро прошла к женщинам — к своим женщинам, которые, как ей казалось, успели полюбить её. Но они были окружены родственниками, и какой-то обнажённый до пояса громкоголосый житель одного из селений, что расположены в самом сердце пустыни, толкнул Кейт. Он не хотел обидеть или ударить её, но женщина пустыни полоснула его ножом по лицу, и он отскочил в сторону с громким рёвом.

— Я хочу поговорить с ними, — сказала Кейт, и её спутница заставила толпу притихнуть, высоко подняв руки над головой. И только бродячий жрец продолжал свою песню. Кейт, дрожа всем телом, подошла к нему решительным шагом с высоко поднятой головой и закричала на местном наречии:

— Замолчи немедленно, или я найду способ заткнуть тебе глотку!

Он замолчал, и Кейт, вернувшись к женщинам, обратилась к ним с пылкой речью:

— О мои женщины, чем я обидела вас? — воскликнула она все ещё на местном наречии. — Если здесь что-то и делается не так, то кто же сумеет исправить это, как не я, ваш друг? Ведь вы знаете — вы можете и ночью, и днём — в любое время поговорить со мной. — Она протянула к ним руки. — Послушайте меня, сестры мои! Разве вы сошли с ума, что хотите уйти из больницы — недолеченные, больные, умирающие? Вы свободны и можете уйти отсюда в любую минуту. Я прошу вас об одном: ради вас самих и ради ваших детей — не уходите, пока я не вылечу вас, если так будет угодно Господу. Сейчас в пустыне лето, и многие из вас живут за много косов отсюда, путь домой будет долгим и тяжёлым.

— Верно! Она права! Она говорит правду! — сказал чей-то голос.

— Да, я говорю правду! Я всегда была честна с вами. Конечно, вам следует объяснить мне, в чем причина вашего бегства, а не кидаться в разные стороны подобно мышам. Сестры мои, вы немощны и больны, а ваши друзья не знают, чем можно помочь вам. Я знаю это.

— Арре![29] Что же нам делать? — раздался слабый голос. — Это не наша вина. Что до меня, я бы охотно осталась и спокойно умерла бы здесь, но жрец говорит…

Шум возобновился.

— Там на пластырях написаны колдовские заклинания!.. Почему нас насильно хотят сделать христианами? Та мудрая женщина, которую прогнали отсюда, предупреждала нас… Что означают красные метки на пластырях? Мы не хотим, чтобы на нас наклеивали дьявольские знаки! Они жгутся, точно адский огонь. Священник пришёл сюда вчера — тот святой человек, что стоит вон там, во дворе — и сказал, что ему было откровение, когда он сидел в горах: все это дело рук дьявола; он хочет отвратить нас от нашей веры… Да-да, он хочет, чтобы мы вышли из больницы с метками на теле! А дети, которых мы родим в больнице, будут с хвостами, как у верблюдов, и с ушами, как у мулов. Об этом сказала нам знахарка. И святой человек говорит то же самое.

— Тише! Тише! — воскликнула Кейт, услышав эти выкрики из толпы. — Какие пластыри? Что за детские глупости вы говорите о пластырях и о дьяволе! Здесь уже родился не один ребёнок, и все они были такие хорошенькие! Вы же знаете! Все это наговорила вам та негодная женщина, которую я отправила назад, домой, потому что она мучила вас.

— Нет, и священник говорит то же самое!..

— Какое мне дело до того, что говорит священник! Разве он ухаживал за вами? Просиживал с вами ночи? Сидел у вашей постели, взбивал вам подушки, держал вашу руку в своей, когда вам было больно? Что, он брал ваших детей и укладывал их спать и тратил на это драгоценные, редкие часы своего отдыха?

— Он святой человек. Он не раз творил чудеса. Мы навлечём на себя гнев богов.

Одна женщина, посмелее других, крикнула: «Посмотрите-ка сюда!» — и протянула Кейт один из горчичников, совсем недавно заказанных в Калькутте, на обратной стороне которого красными чернилами была написана фамилия изготовителя и название торговой фирмы.

— Что это за дьявольская штука? — свирепо спросила женщина.

Женщина пустыни схватила её за плечо и заставила встать на колени.

— Замолчи, безносая! — закричала она, и голос её дрожал от гнева. — Она не твоего поля ягода, твоё грязное прикосновение осквернит её. Знай свою навозную кучу и разговаривай с ней вежливо и тихо.

Кейт взяла пластырь и улыбнулась.

— Кто сказал, что здесь видна рука дьявола? — потребовала она.

— Святой человек, жрец. Уж он-то знает!

— Нет, вы сами должны это знать, — терпеливо втолковывала Кейт. Теперь она понимала их и могла им сострадать. — Тебе же их ставили. Разве они причинили тебе вред, Патира? — она обратилась к женщине, стоявшей прямо перед ней. — Ведь ты же благодарила меня, и не раз, а много раз, потому что эти колдовские горчичники облегчали твои страдания. И если это дело рук дьявола, почему же этот дьявольский огонь не истребил тебя?

— Если честно, эта штука сильно жглась, — ответила женщина с нервным смешком.

Кейт тоже не смогла удержаться от смеха.

— Это правда. Я не могу сделать мои лекарства приятными. Но вы же знаете, что они вас исцеляют. А что же знают об английских лекарствах эти люди, ваши друзья, сельские жители, погонщики верблюдов, пастухи? Разве те, что живут в горах, или этот жрец, разве они так мудры, что могут судить за вас и знают, как вы себя чувствуете, находясь за пятьдесят миль отсюда. Не слушайте их! Прошу, не слушайте! Скажите им, что вы останетесь со мной, и я вас вылечу. Это все, что я могу сделать. Для этого я сюда и приехала. Я услышала о ваших бедах и несчастьях за десять тысяч миль отсюда, и они глубоко ранили мою душу. Неужели вы думаете, что я отправилась бы в такую даль, чтобы делать вам зло? Возвращайтесь в свои палаты, сестры мои, и велите этим глупым людям уйти.

Над толпою женщин поднялся ропот не то сомнения, не то одобрения. На какое-то время воцарилась смутная неопределённость.

И тут человек, получивший удар по лицу, закричал:

— Что толку продолжать разговор? Возьмём наших жён и сестёр и уведём их с собой. Мы не хотим, чтобы наши сыновья были похожи на дьяволов. Скажи своё слово, отец! — обратился он к жрецу.

Святой человек поднялся на ноги, и призыв Кейт утонул в потоке брани, проклятий и угроз; люди стали по двое, по трое отходить от Кейт, унося или силой уводя с собой своих родственников.

Кейт называла уходящих женщин по именам, уговаривала, спорила, увещевала — словом, умоляла их остаться. Но все было тщетно. Многие плакали, но все отвечали одно и то же. Им было жаль уходить, но все они были всего лишь слабыми женщинами и боялись гнева своих мужей.

С каждой минутой палаты больницы пустели, и жрец снова затянул свою песню, а потом начал как-то дико приплясывать. Пёстрый людской поток вылился по ступенькам на улицу, и Кейт увидела, как под безжалостным солнцем уносят тех, за кем она так заботливо ухаживала. И только женщина пустыни осталась с ней. Кейт смотрела перед собой ничего не видящим взглядом. Её больница была пуста.

XIX

— Будут ли какие-нибудь приказания у мисс сахиб? — спросил Дхунпат Раи с восточной невозмутимостью, когда Кейт повернулась к своей единственной помощнице, женщине пустыни, и опёрлась на её сильное плечо.

В ответ Кейт, крепко сжав губы, лишь молча покачала головой.

— Печальный случай, — глубокомысленно заметил Дхунпат Раи, как будто речь шла о том, что его совершенно не касалось. — Всему виной религиозный фанатизм и нетерпимость — это своего рода мания в здешних краях. Я уже один-два раза был свидетелем подобных инцидентов. Один раз из-за каких-то там порошков, а в другой раз они говорили, что мензурки — это священные сосуды, а цинковая мазь — это коровий жир. Но я ещё никогда не видел, чтобы опустела вся больница разом. Не думаю, чтобы они вернулись; но моя должность — государственная, — заметил он с едва заметной улыбкой, — так что я, как и раньше, буду получать жалованье в прежнем размере.

Кейт с изумлением взирала на него.

— Вы хотите сказать, что они уже никогда не вернутся? — спросила она запинаясь.

— О, конечно… Через какое-то время… один-два человека… Может, двое-трое мужчин, если их поранит тигр или воспалятся глаза. Но женщины' — нет, что вы! Их мужья никогда не разрешат им. Вот, спросите у неё.

Кейт устремила жалобный и вопрошающий взгляд на женщину пустыни, которая, нагнувшись, взяла с земли горсть песка, пропустила его сквозь пальцы, отряхнула ладони и покачала головой. Кейт с отчаянием следила за этими жестами.

— Видите — все кончено. Бесполезно! — сказал Дхунпат Гаи без зла и все же не в силах скрыть удовольствия от того, что его мрачное предсказание, сделанное в день знакомства с Кейт, сбылось. — А что теперь будет делать ваша честь? Прикажете закрыть аптеку или, может быть, желаете проверить счета за лекарства?

Кейт слабым движением руки отмахнулась от него.

— Нет-нет! Только не сейчас. Я должна подумать. Мне нужно время. Я пришлю за вами. Пойдёмте, милая моя, — обратилась она на местном наречии к женщине пустыни, и рука об руку они вышли из больницы. Когда они оказались на улице, крепкая телом женщина схватила Кейт на руки, точно ребёнка, подсадила на лошадь и упрямо зашагала рядом с ней к дому миссии.

— И куда ты теперь пойдёшь? — спросила у неё Кейт на её родном языке.

— Я пришла первой, — отвечала та, — значит, мне подобает уйти последней. Куда пойдёшь ты, туда пойду и я, а потом будь что будет.

Кейт наклонилась, взяла женщину за руку и с благодарностью пожала её.

У ворот миссии ей пришлось призвать на помощь все своё мужество, чтобы выстоять. Она так часто и так много рассказывала миссис Эстес о своих надеждах и планах, с такой любовью описывала все, чему она хотела бы научить этих бедолаг, и так гордилась плодами своих ежедневных трудов, что теперь было невыразимо горько признаться в том, что дело её жизни рухнуло. Мысль о Тарвине тоже мучила её, и она старательно отгоняла её от себя.

Но, к счастью, оказалось, что миссис Эстес нет дома, зато их ждал посыльный от королевы-матери с просьбой прибыть во дворец вместе с махарадхей Кунваром.

Женщина пустыни попыталась удержать Кейт, положив руку ей на плечо, но Кейт оттолкнула её.

— Нет-нет! Я должна пойти туда. Я должна делать хоть что-нибудь! — воскликнула она горячо. — Это моё единственное спасение, добрая вы моя. Вы идите, а я догоню вас.

Женщина молча повиновалась ей и устало потащилась по пыльной дороге, а Кейт бросилась в дом, в ту комнату, где лежал юный принц.

— Лальи, — сказала она, наклоняясь над ним, — как вы себя чувствуете? Сможете ли вы сесть в экипаж и поехать к матери?

— Я бы лучше съездил к отцу, — ответил мальчик, сидя на софе, куда его перенесли, так как со вчерашнего дня его состояние заметно улучшилось. — Мне надо поговорить с отцом о крайне важном деле.

— Но ваша мать так давно не видела вас, дорогой мой!

— Очень хорошо, я поеду.

— Тогда я скажу, чтобы вам приготовили карету.

Кейт хотела выйти из комнаты.

— Нет, я поеду в своей коляске. Кто там стоит на посту?

— Это я, высокорожденный, — раздался низкий голос часового.

— Аччха! Быстро отправляйся во дворец и скажи, чтоб за мной прислали мою коляску и охрану. Если через десять минут их здесь не будет, скажи Сирупу Сингху, что я урежу ему жалованье и при всех вымажу ему лицо сажей. Сегодня я опять еду кататься.

— Да будет милость божия над высокорожденным десять тысяч лет, — проговорил солдат, стоящий на улице; слышно было, как он вскочил в седло и ускакал.

К тому времени, когда принц оделся и был готов отправиться во дворец, к двери миссии подкатил неуклюжий тяжеловесный экипаж, битком набитый мягкими подушками. Кейт и миссис Эстес общими усилиями усадили мальчика в коляску, чуть ли не на руках вынеся его из дома. Принц пытался обойтись без их помощи и непременно хотел встать на ноги на веранде и ответить на салют своей охраны, как и п подобает мужчине.

— Ахи! Я очень ослаб, — сказал он по дороге во дворец. — Что-то мне и самому начинает казаться, что я никогда не сумею выздороветь в Раторе.

Кейт притянула его к себе и обняла.

— Кейт, — продолжал он, — если я о чем-то попрошу отца, вы скажете ему, что это очень полезно для меня?

Кейт, чьи печальные мысли были далеко отсюда, подняв заплаканные глаза и взглянув на багровую скалу, на которой стоял дворец, рассеянно похлопала его по плечу.

— Как я могу выполнить вашу просьбу, Лальи? — она с улыбкой взглянула ему в глаза.

— Но то, о чем я собираюсь просить его, очень разумно.

— В самом деле? — спросила она нежно.

— Да, это я сам придумал. Я ведь Радж Кумар и хотел бы поехать в Радж Кумар Колледж, где сыновья здешних князей учатся, как стать настоящими королями. Это недалеко отсюда — в Аджмере. Я должен поехать туда, чтобы учиться наукам, и фехтовать, и ездить верхом вместе с другими принцами Раджпутаны, и тогда я сделаюсь настоящим мужчиной. Я хочу поехать в эту школу в Аджмере, чтобы узнать больше о мире. Но вы сами увидите, как я все это замечательно придумал. С тех пор как я заболел, мир кажется мне таким огромным. Кейт, скажите, мир и вправду такой большой, — вы ведь приехали сюда по Чёрной Воде и ехали очень долго? А где сахиб Тарвин? Мне бы хотелось и с ним повидаться. Сахиб Тарвин сердится на меня или на вас?

Он всю дорогу мучил её вопросами, которым не было числа, пока они не остановились перед воротами дворца, которые вели к покоям его матери. Женщина пустыни сидела на земле подле ворот и при приближении коляски встала и протянула руки им навстречу.

— Я слышала, что говорил посыльный, и я поняла, что надо делать. Дайте мне ребёнка, я внесу его сама. Нет, мой принц, не надо бояться, я из хорошего рода.

— Женщины из хорошего рода ходят под покрывалами и не разговаривают ни с кем на улице, — с сомнением произнёс мальчик.

— Нет, принц, один закон существует для тебя и твоих единокровных, а другой — для меня и моих единокровных, — ответила женщина, смеясь. — Мы зарабатываем хлеб свой трудом и потому не можем ходить под покрывалами, но наши отцы жили за многие сотни лет до нас, как и твои отцы, высокорожденный. Пойдём же, Белая Фея не сможет внести тебя так ловко, как я.

Она обвила его руками, подняла и прижала к груди, да так легко, как будто ему было всего три года. Он с удовольствием прильнул к ней и помахал свободной рукой. Мрачные ворота заскрипели, отворяясь, и они вошли во дворец втроём: женщина, ребёнок и девушка.

Кейт подняла тяжёлый занавес, когда принц позвал свою мать, и королева, встав с горы белых подушек, на которых лежала у окна, воскликнула нетерпеливо:

— Здоров ли мой сыночек?

Принц вырвался из рук женщины, и королева, рыдая, бросилась к нему, называя его тысячью ласковых нежных имён и осыпая поцелуями с головы до ног. Принц растаял; если в первое мгновение их встречи он ещё пытался вести себя, как подобает раджпуту, что означает выказывать полное презрение к такому открытому изъявлению чувств на людях, то сейчас он смеялся и плакал на руках у матери. Женщина пустыни прикрыла глаза рукой, бормоча что-то про себя, а Кейт отвернулась и смотрела в окно.

— Как мне отблагодарить вас? — спросила, наконец, королева. — О, мой сын, мой сынок, дитя моего сердца, боги и она вылечили тебя. Но кто это там рядом с вами?

Она впервые уронила взгляд на женщину пустыни, застывшую у дверей в своём одеянии темно-красного цвета.

— Она принесла меня сюда из кареты, — сказал принц. — Она говорит, что она из хорошего рода.

— Я из рода Шоханов, мои родители раджпуты, и сама я — мать раджпутов, — ответила женщина спокойно, продолжая стоять, где стояла. — Белая Фея сотворила чудо с моим мужем. Он долго болел и не узнавал меня. Правда, он умер, но перед тем, как издать последний вздох, он узнал меня и назвал по имени.

— И она несла тебя! — сказала королева, вздрогнув, и прижала принца к себе, потому что, как все индийские женщины, она считала взгляд и прикосновение вдовы дурным предзнаменованием.

Женщина упала к ногам королевы.

— Прости меня, прости меня! — кричала она. — Я родила трех сыновей, и боги забрали их всех, а напоследок и моего мужа. Мне было так радостно, так радостно снова держать в руках малыша! Ты можешь простить меня, — причитала она, — ведь ты богата — у тебя есть сын, а я всего-навсего вдова.

— А я живу, как вдова, — отвечала королева почти неслышно. — По справедливости надо простить тебя. Встань.

Женщина продолжала лежать, обхватив босые ноги королевы.

— Поднимись же, сестра моя, — прошептала королева.

— Мы, люди полей, — пробормотала женщина пустыни, — мы не знаем, как разговаривать с сильными мира сего. И если мои слова грубы, прощает ли меня королева?

— Конечно, прощаю. Твоя речь звучит мягче и нежнее, чем у женщин с гор Кулу, и я не всегда понимаю тебя.

— Я из пустыни — я пасла верблюдов и доила коз. Откуда мне знать, как говорят при дворе? Пусть за меня говорит Белая Фея.

Кейт слушала и не слышала их разговор. Теперь, когда она больше не могла исполнять своих врачебных обязанностей, её голова была занята мыслями о той опасности, которая грозила Тарвину, и о пережитом позоре и поражении. Она вспомнила, как одна за другой убегали из больницы её пациентки, думала о том, что идёт насмарку труд долгих месяцев и гибнут все её надежды на лучшее; она представляла себе, что Тарвин умирает ужасной отвратительной смертью и, как ей казалось, по её вине.

— А? Что? — спросила она устало, когда женщина пустыни дёрнула её за юбку. А потом, обратившись к королеве, пояснила: — Эта женщина, одна-единственная из всех, кому я старалась помочь, осталась со мной и не бросила меня.

— Да, во дворце сегодня ходили слухи, — сказала королева, продолжая обнимать принца, — о том, что в вашу больницу пришла беда, сахиба.

— Больницы больше нет, — ответила Кейт мрачно.

— А вы обещали, Кейт, что когда-нибудь покажете мне вашу больницу, — сказал принц по-английски.

— Эти женщины просто дуры, — спокойно произнесла женщина пустыни, все ещё не поднимаясь с пола. — А сумасшедший жрец наврал им, что лекарства заколдованы…

— О, Господи, упаси нас от злых духов и колдовских заклинаний, — прошептала королева.

— Понимаете, заколдованы — те лекарства, которые она сама приготовила, своими собственными руками, сахиба! И вот они уже бегут в разные стороны и вопят, что у них родятся дети, похожие на обезьян, а их трусливые души заберёт дьявол! Ахо! Уже через неделю, не позже, они узнают, куда пойдут их души — все узнают, не одна-две, а все! Они умрут, вот что! Умрут и колосья, и зёрна в колосьях! И мать, и дитя!

Кейт содрогнулась. Она слишком хорошо понимала, что женщина говорит правду.

— Да, но как же это? — начала королева. — Кто знает, какая сила может быть заключена в лекарстве? — и она нервно рассмеялась и взглянула на Кейт.

— Дехо! Только посмотрите на неё! — сказала женщина насмешливо. — Она же простая девчонка и ничего больше. Разве ей дана сила затворять Врата Жизни?

— Она поставила на ноги моего сына, значит, она моя сестра, — отвечала королева.

— Она сумела сделать так, что до наступления смертного часа мой муж заговорил со мной; значит, я буду ей слугой — и тебе, сахиба, — сказала женщина.

Принц с любопытством заглянул в лицо матери.

— Она говорит тебе «ты», — сказал он, не обращая внимания на женщину, как будто её и не было рядом. — Чтобы какая-то деревенщина говорила королеве «ты»! Это неприлично!

— Мы обе женщины, сынок. Сиди тихо, не вертись. Ах, какая радость, что я снова могу обнимать тебя, бесценный мой.

— Высокорожденный такой слабенький с виду, как сухой стебель маиса, — быстро проговорила женщина.

— Скорее как сухая обезьянка, — подхватила королева, покрывая голову принца поцелуями. Обе матери говорили нарочито громко, чтобы боги, завидующие человеческому счастью, могли услышать их и принять на веру нелестные отзывы, которые призваны были скрыть нежную любовь.

— Ахо, моя маленькая обезьянка умерла, — сказал принц, беспокойно ёрзая в руках королевы. — Мне нужна другая. Можно я пойду во дворец и выберу себе другую?

— Ему нельзя уходить из этой комнаты и бродить по дворцу, — вскричала королева, обращаясь к Кейт. — Ты ещё слишком слаб, любимый мой. О мисс сахиб, ведь он не должен уходить, правда? — Она давно убедилась на собственном опыте, что запрещать что-нибудь принцу бесполезно.

— Такова моя воля, — заявил принц, не повернув головы. — И я пойду туда!

— Останьтесь с нами, возлюбленный наш! — попросила Кейт. Но мысли её были далеко: она гадала, можно ли будет снова открыть больницу месяца через три, и надеялась, что переоценила опасность, грозившую Нику.

— Все равно пойду, — сказал принц, вырываясь из рук матери. — Я устал от ваших разговоров.