Инна Кинзбурская
      Один год в Израиле
      (записки репатрианта)
      ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
      -- Писать надо смешно, -- сказал мне приехавший в гости сын, узнав, что я пишу эти записки.
      -- Смешно?
      -- Да. Как Д. -- Он назвал имя известного писателя из русского зарубежья. -Помнишь, с какой любовью он пишет об эмигрантах? И с каким юмором.
      -- Господи, сынок, мы же не эмигранты. Мы олимы -- взошедшие. Это не одно и то же. Мы не в чужой стране, а у себя дома. Тут уже не до смеха.
      -- Жаль, -- сказал сын. -- Грустная будет книга. Прошел год, я прочитала написанное. Может, и в самом деле, надо было "писать смешно". Ведь в нашей отнюдь не легкой жизни мы все-таки много смеялись. Мы умели шутить сами над собой: ведь мы -- евреи. Но писалось иначе. Писалось, как писалось -- пишущий не волен над собою. Наверное, книга получилась грустной. Но это ведь тоже оттого, что мы -- евреи из европейского галута. Нас всегда узнавали по грустным глазам, по вечной еврейской скорби в глазах, и от этого тоже никуда не деться.
      И все же, когда я перечла написанное, то увидела в нем другое -- главное -надежду. Мы всегда выживали, выживем и на этот раз.
      I
      Ночь. Умолкли за окном птицы. Тишину нарушает только короткий лай собак, да изредка вожделенно кричат кошки. Пока редко. Природа еще только готовится к обновлению, к новому всплеску жизни. Хотя здесь, в Израиле, кажется, трудно уловить грань между замиранием и пробуждением природы. Мы приехали сюда в декабре, и земля преподнесла нам первый райский дар. Алина, младшая из нас, дотронулась до моей руки:
      -- Смотри, розы...
      Утром мы вышли из дома. Ирина, дочь, застыла возле чьей-то калитки.
      -- Кактусы... Кактусы на улицах, -- произнесла она, задумчиво глядя па толстый зеленый ствол в колючках. Мы привыкли, что кактусы растут только на окнах в маленьких горшочках.
      Мы почти пережили зиму. Каждое утро дарило мне огромное богатство красок -- цветы, плоды, травы. Одни цветы увядали, другие вдруг осыпали деревья. А под балконом в соседнем дворике горели на дереве апельсины. Еще не знаю, как здесь летом. Наверное, слишком щедрое солнце сделает эту палитру беднее. Жаль.
      Я сижу на кухне, крохотной кухне этой нелепой, неустроенной чужой квартиры, по странной прихоти судьбы на короткий миг вечности -- на один арендный год -- оказавшейся нашей за плату, ни прежде, ни теперь для нас немыслимую -- пятьсот долларов в месяц.
      По утрам я слышу оглушительный протяжный неповторимый голос Ципоры, моей квартирной хозяйки. Мне кажется, я не спутаю этот голос ни с каким другим. Стоит ей проснуться или возвратиться откуда-то, ее голос заполняет все окружающее пространство.
      -- Шлом-и-и-и! -- на весь квартал зовет она своего годовалого внука, сидящего у нее на руках, и раскатисто, тоже неповторимо, металлически смеется. Мне кажется, будто она хохочет у меня над ухом.
      -- Как поживаешь? -- спрашивает Ципора меня при встрече. Обычное, ничего не значащее израильское приветствие. Спасибо ей, она сама и отвечает: "Беседер?" -- порядок, а то и впрямь я могу подумать, что ей интересно, как мне живется после того, как она ободрала меня с такой легкостью.
      ...В аэропорт Бен-Гурион мы прилетели ночью.
      -- Куда везти? -- спросили нас, когда мы оформляли документы.
      -- Туда, где есть жилье и работа. Ни жилья, ни работы нигде по стране не было. Мы вспомнили рассказы наших приятелей, ездивших года полтора тому в Израиль в гости. "Из аэропорта -- в квартиру, -- говорили они нам. -- На выбор". То были старые добрые времена, когда алия еще не валила валом, а квартиры, построенные государственной компанией "Амидар", ждали олимов готовенькие, закрытые на ключ.
      -- Пожалуйста, -- сказали нам, -- можно в гостиницу. Но мы уже были наслышаны про цены в гостиницах. Стали звонить из аэропорта по немногим, что были у нас, номерам телефонов -- к старым знакомым, к знакомым знакомых, к родственникам друзей. Ответ один:
      -- К сожалению...
      Наконец, на том конце провода мы услышали:
      -- Приезжайте.
      Мы назвали адрес, и через час с небольшим наши мужчины уже выбрасывали из такси чемоданы, а я обнималась с подругой нашей давней студенческой юности, несытой, но веселой и теперь для нас полной воспоминаний.
      Приютившие нас друзья были сами олимы, только месяц в стране, мы прожили в их еще не очень обжитом, но теплом душевном доме три дня -- в поисках квартиры на частном рынке. Скупили газеты в ближайшем киоске, позвонили по всем телефонам, указанным в объявлениях. Ответ был стереотипен:
      -- Нет. Уже нет... Только вчера... Только позавчера... Понятно. Мы приехали па пике алии. С квартирами было плохо. Наши друзья разыскивали старых и новых знакомых, подняли на ноги все, что можно было поднять, -квартир не было. В одном месте нам назвали адрес, мы побежали туда, но в прихожей уже стоял маленький человек. Он горделиво приосанился и произнес:
      -- Квартира уже снята.
      Наконец, в одном квартирном бюро нам сказали, что есть жилье в соседнем городке. Мужчины взяли такси и поехали смотреть. Вернулись унылые: селиться туда не хотелось.
      -- И сколько?
      -- Четыреста пятьдесят.
      -- За сарай? Платить, так была бы квартира. Мы искали еще полдня.
      -- С квартирами будет все хуже, -- провидчески изрек Володя, муж Ирины. -- У нас есть единственный вариант. Надо соглашаться. Не такой уж это и сарай.
      Перепуганные женщины поддержали.
      -- Звони.
      -- Вы знаете, -- сказали нам в квартирном бюро, -- квартира сдается за пятьсот.
      -- Соглашаемся. Завтра могут запросить пятьсот пятьдесят.
      Так мы оказались у Ципоры.
      Деньги у нас были. Нам даровали их в аэропорту под названием "корзина абсорбции". Мы думали, наверное, так оно и было, что назначение этих денег -помочь нам нормально дышать при вхождении в атмосферу незнакомой нам жизни. Оказалось, их надо переложить в карман Ципоры -- благо карман у нее имелся немаленький. Она взяла деньги как-то плотоядно, уверенно, будто они и предназначались ей -- по праву женщины, рожденной на этой земле. Прибавочная стоимость на алию. Что с того, что с оставшимися деньгами дышать трудно. Это ваши проблемы.
      Она держалась, словно светская женщина. На маленьком металлическом расписном подносике в тонких стеклянных стаканах она подала нам оранжевый, как солнце, апельсиновый напиток, искрящийся пузырьками газа.
      -- Пожалуйста, -- и улыбнулась.
      Господи, да ведь она красавица, наша хозяйка! Тонкая, стройная, шея высокая, гордая посадка головы, тонкий рисунок черт лица. Крашена под блондинку, но ей идет: кожа светлая, глаза светлые. Кажется, даже слишком светлые, словно пустые. Понятно, не молода, а была, наверное, необыкновенно хороша. Немного портит живот -- великоват. Рожала.
      -- Сколько у вас детей? -- спрашиваем мы с помощью жестов. Она понимает и тоже показывает на пальцах:
      -- Одиннадцать. Две дочери, а то все сыновья. Одиннадцать! Ничего себе. А походка легкая, и сапожки сидят -- позавидуешь.
      -- Муж есть?
      Она покачала головой.
      -- Там? -- спросила я по-русски и сопроводила свой вопрос интернациональным жестом -- вниз: в земле, мол?
      -- Там, -- ответила она на иврите и сопроводила ответ жестом, указывающим направление прямо противоположное, -- на небесах. При этом глаза ее слегка потемнели и лицо на миг застыло. Пожалуй, это был единственный раз, когда, как мне показалось, она прикоснулась к духовному. Больше мне этого видеть не довелось.
      По субботам за балконом у нее болтается на ветру стираное белье -- она не соблюдает субботы. Из квартиры доносятся дразнящие запахи пряностей и жарящегося мяса (мы еще не можем позволить себе такой роскоши) -- по субботам Ципора собирает своих сыновей и их семьи. По субботам некуда деться от шума и гомона, от хлопанья двери, от музыки и топота детских ног. Взрослые садятся у длинного-предлинного стола, долго едят, пьют, галдят, а дети бегают по лестнице и по крыше над моей головой.
      В какую-то субботу, а может быть в праздник, я была дома одна, а рядом так гремело и ухало, что мне показалось -- обрушилась стена и пляшут у меня в прихожей. Я даже вышла из комнаты, чтобы проверить, но нет, дверь была заперта, а запах мяса просачивался из-под двери. На лестнице, в оконном проеме, жарились шашлыки.
      Хорошо, что есть большие и дружные семьи. Хорошо, что они собираются вместе, хорошо, что маме есть на что их поить и кормить.
      Месяцы спустя в такую вот веселую субботу предстала перед этой дружной семьей моя Ирина. Она единственная из нас уже умела объясняться на иврите.
      ...Ирина уезжала в Галилею. Там, рядом со старым еврейским поселением, вырос поселок из ста караванов. Ирине, Володе, Але -- на троих -- дали караван, маленький прямоугольный домик, похожий на вагончик. Но это был прелестный и желанный дом, он хорошо отделан, чист и уютен внутри, есть две спальни и салон, кухня, ванна -- все, что нужно для жизни. Он не так комфортен, как иные чужие виллы, в которых Ирине пришлось поработать, наводя там блеск. Но домик этот давали почти задаром, можно пережить до лучших времен -- пока заработаешь деньги и построишь дом.
      Ирина сразу прикипела сердцем к этому своему караванчику и к месту, где он разместился. Поселок окружали горы и сосны, небо улыбалось, а воздух хотелось пить и пить. К домику прилегал клочок земли, вернее, площадка в несколько квадратных метров, куда надо было привезти землю. Ирина уже мечтала, что посадит здесь цветы и деревья. И как это будет красиво.
      Они уезжали в Галилею, а мы с мужем оставались внизу -- в те караваны селили только молодых. Нам надо было менять квартиру: мы одни, даже если бы сели па хлеб и воду, не смогли бы оплатить этот за полгода немного облагороженный сарай. Потому и селятся олимы по две, по три семьи вместе, одной семье снять жилье не по карману, вернее -- не но корзине. Нам тоже надо искать что-нибудь подешевле.
      Но как расстаться с Ципорой?
      Вот какая злая шутка была сыграна с нами за те короткие двадцать минут, когда, перепуганные отсутствием квартир, мы сдались и подписали договор. Нам что-то прочитали на иврите, что-то быстренько перевели, ни одно слово, кроме "пятьсот долларов", не задержалось в несведущих головах. Честно говоря, мы не понимали и что такое "пятьсот долларов" -- всю жизнь мы считали только рубли.
      Нам подсунули какие-то бланки и подали авторучки. Главы семей поставили свои подписи. Спустя время, оправившись от шока, мы попросили старожилов перевести нам договор. Оказалось -- мы продали себя Ципоре в рабство на двенадцать месяцев. И еще оказалось, что если мы нанесем повреждение ее сараю, то должны будем выложить ни много ни мало -- пятнадцать тысяч долларов. К договору были приколоты векселя, у нас оставались копии.
      -- Вы знали, что подписываете? -- спросил нас один знакомый, прочитав договор.
      -- Нет, конечно.
      -- А если бы здесь был вынесен вам смертный приговор, вы бы тоже подписали?
      -- Конечно.
      Нам трудно было представить, что главное, что мы должны делать на своей исторической родине, -- это с первой минуты держать ухо востро.
      Прошло только полгода, рабство наше не закончено. Надо говорить с хозяйкой, надо как-то уладить это дело, и Ирина отважилась:
      -- Пойду к Ципоре.
      Была суббота. За столом сидели сыновья Ципоры, их жены. Ирине не предложили сесть, и, стоя, она сказала:
      -- У нас нет денег, -- и все остальное, как есть.
      -- Двадцать процентов, -- произнес один из сидящих за столом, красивый смуглый молотой человек, и спокойно стал смотреть на Ирину.
      -- Двадцать процентов, -- подтвердила Ципора и тоже посмотрела на Ирину -не так спокойно, но и без робости.
      Ирина вдруг подумала: как они похожи -- мать и сын, одно лицо, только она светлая, а он -- сын Востока
      -- Двадцать -- от чего?
      -- От того, что вы еще должны заплатить за полгода Сколько же это, двадцать процентов? О, Господи!..
      -- Но у нас нет таких денег. Мы и уходим потому, что нечем платить.
      -- Как хотите. Живите, как жили. Мы вас не гоним Да, но опять -- пятьсот долларов в месяц, а их нет. Но это начинается сказка про белого бычка. Тема была исчерпана. Все молчали. Ирина вышла.
      Торги продолжались три дня. На помощь пришли наши новые знакомые, ватики, как в Израиле называют тех, кто не родился здесь, но живет давно, -- Абрам и Ира. О них я еще расскажу.
      -- Побойся Бога, -- говорила Ира нашей хозяйке, -- ты и так содрала с них кругленькую сумму.
      -- Почему я должна дарить им (нам то есть) эти деньги? -- не могла взять в толк Ципора. -- У меня тоже есть дети, я должна им помогать.
      Ах, вот оно что! Ципора должна помогать детям. Святое право матери. Ее дело, как понимать помощь.
      Мы тоже долго не могли взять в толк: почему она не поможет своему младшему сыну? В одной из комнат просторной ципориной квартиры ютился ее младший сын Тамир со своей юной женой, тезкой матери, и двумя малышамипогодками. Милая Ципи из приюта свекрови часто убегала к своей матери -немного отдохнуть. В канун субботы она почти всегда уходит: после шума дети совсем не спят. Ципи па наших глазах худеет и гаснет. Тамир уходит на работу рано, возвращается затемно, одни руки на все.
      Иногда, если есть время и нет дома Ципоры, Ирина заходит к ним и играет с малышами. Или Аля берет старшего, своего любимца Шломи, и идет с ним гулять. Тогда Ципи бросается на кухню, в ванную, -- за короткое время надо успеть все переделать.
      -- Ты ела сегодня? -- спрашивает у Ципи Ирина.
      -- Сейчас поем, -- виновато отвечает та.
      -- Мама, -- возмущенно говорит мне потом Ирина, -- ну что, Ципоре трудно сварить кастрюльку супа?
      -- А где Ципора?
      -- Кто ее знает. Где-то. Ципи делится с Ириной. Она мечтает о своем уголке. Снимать квартиру нет денег, а жить со свекровью...
      Ах, как она хороша, Ципора, в черной удлиненной клешовой юбке, что колышится в такт ее легкому шагу, и сиреневой расшитой под золото блузке. Очень ей к лицу. Она поднимается по лестнице с сумками, полными снеди. Завтра опять суббота.
      -- Аля, -- просит тихая Ципи, -- помоги мне снести коляску. -- Ципи собирается к маме -- перебыть субботу
      -- Почему Ципора не отдаст квартиру, где мы живем, Тамиру? -- спросила однажды Ирина одну из невесток Ципоры. -- Ведь, кажется, она любит Шломи.
      -- Но она ведь никому из сыновей не помогает, почему должна Тамиру? -недоуменно ответила невестка.
      А кто помогал самой Ципоре растить детей? Мать? Тетя? Муж? Она не похожа на женщину, изможденную жизнью.
      ...Мы пошли к адвокату. Молодая элегантная женщина-адвокат раз в неделю принимала в Сохнуте бесплатно.
      -- Уходите, -- сказала она, выслушав нашу исповедь. -- Ничего вам не сделают. Я с ними поговорю.
      Надо отдать ей должное -- после только одного напоминания Иры, нашей знакомой, адвокат позвонила сыну хозяйки.
      -- Чего ты заботишься о них? -- спросил у адвоката красавец сын. -- Какое тебе дело? Что тебе, если я сдеру с них эти деньги?
      -- Если будет суд, я пойду их защищать.
      -- За какой гонорар? -- этот вопрос мы задавали уже сами себе.
      В те четыре дня, что шли торги, Ирина разыскала для нас небольшую компактную квартирку. В ней давно никто не жил, надо было чистить, мыть, белить и красить, но мы были согласны. Главное -- сравнительно недорого. Хотя -- с чем сравнивать? В маклерской конторе (сколько их расплодилось в Израиле!) перед нами предстала та самая женщина-адвокат. Не моргнув глазом, она положила в свою маленькую сумочку чек на немалую сумму -- для нас очень немалую, она знала -- за час работы. Правда, на этот раз нам все объяснили и все перевели, мы взяли с собой своего переводчика.
      -- У вас есть только один выход, -- сказал нам знакомый маклер, -- уговорите хозяйку уменьшить сумму отступного.
      Сумма сползла до тысячи шекелей. На то время это было примерно четыреста долларов.
      -- Пусть будет не столько, сколько сказал мой сын, пошла на уступки Ципора. -- Дайте тысячу. -- Она тоже не хотела затевать безнадежное судебное дело.
      -- Но у нас нет сейчас и тысячи, -- убеждала ее Ирина. -- Смотри, сколько нам дали в корзине на все и сколько мы заплатили тебе только за квартиру. Почти ничего не осталось.
      О том, что никто из нас не работает, она знала. Сыновья обещали помочь с работой, но до того ли им?
      -- Пойди в Сохнут, попроси, тебе дадут.
      Вот как она понимала наши возможности! Она считала, что о нас заботятся, мы можем делать заявки на любые суммы. Отчего же и ей не поживиться?
      В тот же день Алина играла со Шломи. Ципи рассказала ей, что у их знакомых олимы тоже съехали до срока, и суд присудил оплатить все по векселям да еще судебные издержки. Понятно, это Ципора подкинула эту историю, а добрая Ципи рассказала нам, чтобы мы знали и что-то придумали.
      Но и Ципора боится, что мы уйдем, а потом ищи нас. И сыновья не очень-то спешат на помощь -- свои заботы. Двери в квартире напротив не закрываются, Ципора непривычно сидит дома и даже играет на лестнице с внуком. Ясно -следит.
      Ну, что мы -- преступники, в самом деле!
      Ирина опять пошла на переговоры.
      -- Ладно, -- сказала Ципора. -- Пятьсот.
      Пятьсот шекелей -- двести долларов... Тоже много, но больше она не уступит. Надо ковать железо, пока горячо. Ковать до субботы, до того, как появится здесь темноволосый красавец.
      -- Не забудьте порвать все копии договора, -- учил нас тот же знакомый маклер, -- возьмите расписки, что она не имеет к вам претензий.
      Полтора часа мы жили, как в детективе -- по минутам. Ищем, кто напишет расписки: мы еще не настолько знаем иврит. Звоним знакомому старожилу. Он сам писать, оказывается, не умеет, но знает девушку, которая сможет это сделать. Бежим, едем, ищем, находим. Не где-нибудь -- в полиции, девушка как раз дежурит. Возвращаемся. Садимся за стол. Читают, щупают, рассматривают, опять читают. Подписывают.
      -- Рвите, рвите скорее, -- говорит Ципи и пододвигает Ирине векселя.
      Слышно, как рвется бумага. Ирина зажимает в руках клочки. Ципора пересчитывает купюры. Все правильно. Она расплывается в улыбке, обнимает и целует Ирину.
      -- Поцелуй Ципоры стоил пятьсот шекелей, -- говорит муж, и мы начинаем смеяться.
      Боже, не измени нам хоть чувство юмора! II
      -- Я все смотрю, почему это олимы ходят пешком? -- спросила у Ирины дочка нашей хозяйки, подвозя ее по случаю с рынка на своей субару. -- Что там стоит билет на автобус?
      -- А ты знаешь, сколько у нас осталось, после того как мы заплатили твоей маме?
      -- Я понимаю, но чтоб уж так... -- и знакомый интернациональный жест пальцами, жест, означающий счет денег. Но у дочки Ципоры еще и презрение к тем, кто считает не только шекели -- агоры.
      Точно таким жестом объяснил мне свое затруднительное положение владелец культтоварной лавки, где я покупала тетради. Я уже немного говорю на иврите и спрашиваю хозяина, где девушка, что работала здесь.
      В этом маленьком магазинчике я познакомилась с милой девушкой. Она смугла и темноволоса, но ее никак не примешь за аборигенку (хотя тех, кто родился здесь, называют сабрами: есть такое растение, родина которого -- Израиль). У девушки не тот иврит -- не певуч и гортанен, а слова она выговаривает чересчур тщательно. И взгляд... По этому взгляду безошибочно можно узнать олима. Озабоченность, растерянность, тоска. Но сквозь эту сумятицу чувств еще можно разглядеть загнанную вглубь гордость.
      -- Откуда?
      -- С Украины.
      -- Давно?
      -- Почти год.
      -- Хорошо -- есть работа.
      -- Конечно, хорошо, -- она грустно кивает.
      -- Сколько платят?
      -- Три пятьдесят в час. О, Господи!
      -- Кто ты?
      -- Инженер-гидролог.
      Снова -- о, Господи! В Израиле, где вода -- это жизнь, инженер-гидролог торгует фломастерами, тетрадями, картинками. За три пятьдесят в час.
      -- Нет девушки, -- говорит хозяин. И -- еще один красноречивый жест -- резкое движение рукой в сторону улицы. Он уволил девушку-гидролога. Олимы ничего не покупают, жалеют шекели. Торговли нет совсем.
      Конечно, если плохо идет торговля, в лавке можно управиться самому. Но мне жаль девушку: все-таки была работа.
      На своем бедном иврите я пытаюсь прочитать хозяину лекцию по политэкономии. У олимов нет работы, а значит, нет денег. Поэтому они ничего не покупают. Будет у нас работа -- будут деньги. Мы купим у него все эти красивые вещички, они нам так нравятся. И его жизнь станет лучше.
      Нет, хозяин ничего не хочет понимать. Возможно, виноват в этом мой жалкий иврит.
      Ох, уж эти олимы, им все не так.
      Алина принесла из школы анекдот на иврите. Олим кричит на улице:
      -- Нету работы! Нет квартиры! Нет машины! Нет денег!
      Собралась публика, спрашивают:
      -- Сколько времени в стране?
      -- Сорок минут.
      Почему-то на иврите этот анекдот звучит смешнее. Мы улыбаемся, смеяться не хочется.
      Я смотрю на Алю. Она очень повзрослела за месяцы, что мы здесь. Что ждет ее? Мы привезли ее сюда, мы в ответе. Как научить ее жить -- здесь, когда сами-то мы не умеем.
      Как-то зайдя в нашу комнату и увидев у стены высокую, словно кирпичную кладку нераспакованных книжных бандеролей, Ципора сделала круглые глаза:
      -- Что это? -- Услышав ответ, удивилась еще больше. -- Зачем?
      Знакомые ее. сына привезли два мотоцикла, это она понимает. Другие из багажных ящиков, она видела, вынимали красивую мягкую мебель, это прекрасно, восторг. Но книги?
      Конечно, мебель бы тоже неплохо, очень неудобно спать на продавленных диванах Ципоры. Но с багажом были сложности, надо было ждать, а мы торопились, хотели быстрее. Мы отправили только книги -- часть из тех, что собирали всю жизнь. Надеемся, что удобные диваны когда-нибудь будут.
      Правда, пока не до чтения. Только Алина, как когда-то в детстве я, а потом Ирина, как мои друзья, а потом их дети, кладет под учебник книгу -пока русскую книгу -- и сдвигает учебник иврита, лишь только старшие выходят из комнаты.
      -- Ты должна заниматься, -- говорю я не очень строго, скорее грустно, поймав ее на этом преступлении. -- Ты понимаешь, что сама должна завоевать себе место под солнцем.
      Аля молчит. Она все понимает. Мы обе все понимаем. Аля успела насмотреться, да и сама хлебнула олимовского варева. Ей предложили после занятий в школе по три часа в день нянчить троих детей, пока их мама не придет с работы. За два шекеля в час. Алина согласилась.
      Правда, в Израиле не говорят "нянчит", а "шомэрет" -- сторожит, охраняет. А дети при этом делают, что хотят. Трое малышей терзали Алю. Средняя, двухлетка ("такая смешная", говорит Аля), словно маленький иезуит, всегда ожидала прихода юной няньки и тут же распускала на полу лужу. После этого снимала штанишки и вытирала ими пол. И со взрослым злорадством наблюдала, как Аля наводила порядок, мыла пол. Терпеливо давала себя переодеть. А через полчаса повторяла свой номер. Это как называется: охранять? сторожить?
      -- Аля, ты хочешь всю жизнь нянчить чужих детей? Мыть чужие полы?
      Она молчит, но я ведь знаю, что она этого не хочет. И она знает, что я это знаю. И еще Аля знает о моей мечте: чтобы она училась в университете. И закончила музыкальную школу. Но Аля спрятала свою нежную флейту в старый ципорин шкаф, а до университета еще несколько лет -- там будет видно.
      Алина молчит, замолкаю и я, понимая всю бесполезность моих нотаций. Свои мечты я привезла с собой вместе со своей ментальностью, а здесь другая реальная жизнь. Алина очень похожа на нас, но, может быть, это как раз и плохо.
      Она сказала мне как-то, когда я предложила купить какую-то обновку:
      -- Не надо.
      -- Почему? Тебе не нравится?
      -- Я знаю, что нет денег. И понимаешь, я уже научилась ничего не хотеть.
      Слышать такое страшно. Но еще тяжелее видеть ее боль за Володю, ее отца, который все умеет, знает все на свете и бесплодно ищет работу.
      ...Вечером Володя сказал:
      -- Говорят, в пекарне за полсуток можно заработать полсотни. Надо только прийти пораньше.
      Пораньше пришло человек тридцать. Толпились у дверей, поглядывая на часы, друг на друга -- с опаской: соперники. Не знакомились, вдруг в разговоре сблизишься, а потом одного возьмут, а другого -- нет. Когда чужие, легче работать локтями. Наверное, они не думали так конкретно, просто молчали -- не до бесед.
      Вышел невысокий темнолицый господин, ни о чем не спрашивал, оглядел всю команду взглядом бывалого покупателя, ткнул пальцем в одного, в другого:
      -- Ты, ты, ты... -- и ушел, оставив дверь полуоткрытой. На Володю этот судьбоносный перст не указал.
      -- Ну и что? -- говорили мы, собравшись вокруг Володи. Он сидел на старом ципорином диване неподвижно и смотрел в пустоту. -- В другой раз возьмут. Мы же не голодаем.
      Не взяли и в другой раз. И в другом месте тоже.
      -- Ну и что? -- говорили мы. -- Им же хуже. -- Мыто знали, как Володя умеет работать.
      Как-то знакомый олим, работающий в частной мастерской -- у подрядчика, сказал, что его хозяину нужен еще один работник. Уволился араб, хозяин хочет взять олима из России. Мы понимали -- олим дешевле.
      -- Пойдешь? -- спросили мы Володю. -- Там тяжело.
      О чем речь? Тяжелая, но -- работа!
      Он не спал всю ночь и, когда уходил из дома, был, как натянутая струна. Вернулся затемно, лег на диван, вытянулся, молчал. Говорить не было сил. Аля укрыла его пледом.
      Потом мы узнали короткую историю этого длинного дня.
      Хозяин оглядел не очень-то могучего с виду Володю и с некоторым сомнением подвел его к рабочему месту -- ножницам для рубки железа. Это был огромный монстр, который должны были привести в движение Володины мускулы.
      -- Понятно? -- спросил хозяин.
      Володя иврит знал не очень-то, но это понял. Поднять тяжелую гильотину, положить на станину металлический лист или трубу, опустить гильотину. Верхний конец поднимается высоковато, с пола не дотянуться, придется прыгать. Тогда и усилие будет большим.
      Володя всегда был умелым и ловким в работе, а тут еще хотел понравиться хозяину. Он прыгал на ножницы девять часов подряд, если не считать четверти часа -- на бутерброд и кофе. К вечеру все помещение мастерской было завалено нарубленным металлом.
      -- Прекрасно, -- сказал хозяин. Позже мы узнали, что Володин предшественник столько делал за неделю. -- Ты хочешь у меня работать постоянно?
      Что за вопрос? Володя ехал в Израиль специально, чтобы прыгать на ножницы и рубить железо. Постоянно. Всю оставшуюся жизнь.
      Но выбора не было.
      -- Хочу, -- ответил Володя. Теперь у него была работа. Он приходил домой поздно, смертельно усталый, вытягивался на диване и молчал. Мы старались его не трогать.
      Только подносили еду.
      Спустя некоторое время я все-таки спросила:
      -- Все прыгаешь на ножницы?
      -- И прыгаю.
      -- А еще что?
      -- Ставим караваны. Таскаю за сварщиком баллоны килограммов по восемьдесят. Надо бы самому обучиться сварке.
      -- Ну, караваны -- ладно. Но ножницы... Ведь к ним можно сделать электропривод.
      Володя усмехнулся, и я поняла, что ломлюсь в открытую дверь. Володя с его головой изобретателя, Володя -- специалист по электронике и автоматике, мог все и вся заставить работать от кнопки. Но, увы.
      -- У хозяина есть только один электрический станочек -- для точной и тонкой работы. Его включают очень редко, только в особых случаях. Электроэнергия дорога.
      Ясно, нынче самая дешевая в Израиле энергия -- это энергия олимовских мускулов.
      ...В первый же день, что Володя начал работать в мастерской, раздался телефонный звонок. Просили как раз Володю. Звонили из конторы, где регистрируются олимы, жаждущие заработать. Я, конечно, не поторопилась сказать, что Володя на работе -- просто вышел.
      -- Передайте ему, -- сказал певучий женский голос, -- что ирия принимает на временную работу, на месяц. Убирать город. Сколько ему лет?
      Услышав ответ, обладательница певучего голоса сказала:
      -- Я думаю, что для него это не самый плохой вариант. Надо быть завтра возле ирии в половине седьмого утра.
      Передавая содержание телефонного разговора, я попыталась пошутить:
      -- Странно, о возрасте спросила, а об образовании -- нет. А вдруг у тебя нет диплома?
      Но Володя уже был при ножницах. Постоянно.
      -- Почему бы не пойти папе? -- спросила Ирина.
      -- Я и сам об этом подумал, -- сказал муж. -- Диплом у меня есть, даже два, если спросят. А для моего возраста эта тем более не самый плохой вариант.
      В первый же день муж пришел довольный, его взяли. Месяц при деле. В команде, которую набрала ирия, в основном, и были люди немолодые -единственный шанс заработать. Отличались возрастом только двое: парень лет двадцати, студент, он решил подкопить денег к будущему учебному году, да долговязый неуклюжий экономист из Риги, занимавший там немалый пост в какомто министерстве. Оба прилично знали иврит и были очень кстати в общении начальства с безъязыкими олимами.
      В первые дни команда подметала улицы. Каждый -- свою, площадь побольше -двое. Так пришлось, что в это время был длинный мусульманский праздник, и арабы, выполняющие в нашем городе эту работу, отдыхали. Так что олимам дали тележки с ведрами и метлы -- вперед.
      -- Где ты сегодня убирал? -- спрашиваю я вечером. Муж пытается на все смотреть с иронией.
      -- Сегодня в центре. Не знал, что делать, подметать под столиками или нет.
      В центре нашего городка на небольшой площадке, где улица изгибается, образуя уютный угол, как грибы на поляне, стоят столики под навесами. За ними всегда полно народу. Старые громкоголосые евреи, компании молодых парней и девушек -- все любят посидеть здесь за чашкой кофе, выпить по стакану пива.
      -- Ну -- и?
      -- Решил: зачем людям мешать? Пусть спокойно пьют и жуют. Все равно все бросают под стол.
      В самом деле, наш городок не отличается чистотой.
      В другой раз муж подметал возле банка, я проходила мимо и приметила его взгляд на окурок, брошенный вышедшим из банка мужчиной на только что подметенную площадку.