-- Так и работает.
      Эрез был человек с размахом. Взявшись за свою душевую комнату, он решил заодно навести порядок и в маминой, на втором этаже. Как хороший заботливый сын, он задумал в родительском доме сделать все по высшему разряду. И начал с того, что выкинул унитаз. С виду вполне приличный, целый, без единой трещинки, он долго валялся на заднем дворе среди прочего хлама.
      Я столкнулась на лестнице с мамой Эреза, она выходила из квартиры сына.
      -- Вот, -- сказала она смущенно, -- приходится спускаться сюда в туалет.
      -- Как? Разве он не поставил сразу новый унитаз?
      Нам не так давно пришлось поменять эту утварь в квартире, в которой жили. Унитаз был совсем старый и готов был рухнуть, но прежде, чем развалить его, муж с Абрамом притащили из магазина ему замену.
      -- Нет, -- виновато ответила мама, -- он хочет голубой.
      -- А вы?
      -- Мне все равно, но если он хочет...
      -- Но разве в Израиле проблема -- достать унитаз, какой хочешь?
      -- Да, конечно, он привезет. Но ему сейчас некогда, он уехал в Беэр-Шеву. Работа. Много работы.
      Мы сошлись на том, что когда много работы, это хорошо.
      Она медленно, держась за перила, стала подниматься по лестнице. Старая женщина, она совсем недавно перенесла инфаркт.
      Эрез появился через неделю. Крепкий, сильный, он легко внес на второй этаж голубое чудо. До поздней ночи со второго этажа доносился грохот, мы молча терпели, было жаль маму. Нелегко по нескольку раз в день подниматься к себе домой.
      Утром Эрез опять умчался куда-то на своем грузовичке. Через открытую дверь я увидела, как по лестнице осторожно спускается все та же мама. В руке у нее был чайник.
      -- Он решил поменять старые трубы, -- сказала она, -- и разворотил все у нас и в кухне, и в душевой. Вот иду к нему набрать воды.
      -- Но, наверное, он сегодня закончит?
      -- Что вы! Он опять уехал. У него много работы.
      Хорошо, когда у человека много работы, работа -- это деньги, а деньги дают возможность нормально жить, возражать против этого никто не станет. Но без голубого унитаза мама могла бы, наверное, обойтись.
      Ладно, в конце концов, это их семейное дело. И не моя головная боль.
      Оказалось, что я ошибалась. Отмежеваться не получилось. Бурная преобразующая энергия Эреза в буквальном смысле обрушилась на наши беззащитные головы. И боль не проходила.
      Эрез был настроен решительно.
      -- Все, -- сказал он нам на ходу, взбегая по лестнице, -- взял два выходных, все закончу.
      -- Он хочет сказать, что осталось только закончить? -- усомнился муж. -- Нуну...
      К концу первого из двух выходных я обнаружила лужу в нашей душевой.
      -- Это ты купался и не убрал за собой? -- недовольно сказала я мужу.
      -- Я? Где?
      Обследование труб и кранов не дало никаких результатов. Ничего не протекало. Но вода была. Значит, имелся источник.
      Великие и малые открытия совершаются одинаково. Как-то одному гению на голову упало яблоко, и он кое-что понял в мироздании. На мою скромную особу упала тяжелая капля воды. Очевидно, и на мужа упала такая капля. Мы оба дружно подняли головы -- потолок был мокрым.
      -- Понятно, -- сказал муж. -- Эрез усовершенствовал систему слива.
      -- Господи, -- воскликнула я. -- Вещи!
      Над душевой, между ее потолком и полом второго этажа находились антресоли, удобный закрытый стенной шкаф. Там в картонных коробках мы хранили теплую одежду.
      Я бросилась за стремянкой -- спасать вещи. Через несколько минут все валялось на полу в прихожей. Я яростно сдирала раскисший картон с мокрого тряпья.
      Муж приволок Эреза.
      -- Не волнуйтесь, -- сказал Эрез, -- это не из туалета. Это чистая вода.
      И то -- слава Богу!
      Потолок истекал белой жижей.
      Покоя больше не было.
      x x x
      Но если вспоминать все, как было, то покой кончился еще раньше, и Эрез тут был не при чем. Об этом я еще расскажу. А сейчас мне хочется окунуться в ту короткую паузу тишины и покоя, которая выпала нам именно здесь, в этом старом серого цвета доме на тихой улице небольшого городка.
      Мы вычистили и выбелили в квартире все углы и стены. Хуже было с антиквариатом, но и с этим мы справились. Однажды старинные кресла рухнули под нашими телами, и наш добрый хозяин смирился, расстался с мыслью продать эту рухлядь, доставшуюся ему вместе с квартирой, и разрешил ее выкинуть. Это было сделано немедленно, пока хозяин не передумал. В доме появились тоже не новые, но без аромата старины средства для сидения. Что-то нам подарили знакомые старожилы, что-то подобрали на улице. Люди побогаче часто меняют мебель, и надоевшую выставляют на улицу. Такие, как мы, ее берут. Здесь так и говорят: "с выставки". Часто это очень хорошие вещи. Все, что требовало ремонта, побывало в руках у мужа. Дом наш приобрел приличный вид.
      Мы жили. А может, это была иллюзия? И что вообще такое -- жизнь?
      Но ведь в самом деле мы -- жили.
      Муж просыпался рано утром и почти каждый день уходил работать. Не на работу, как было там, в той стране -- в свой институт, в свою лабораторию, к восьми ноль-ноль, а туда, куда звали, делать то дело, которое предлагали сегодня. Иногда перепадало кровное, связанное с электричеством -- починить электрочайник или духовку, сделать проводку, но чаще приходилось делать непривычную тяжелую работу -- смолить крыши, бетонировать дорожки, белить, красить. Часто его брал с собой Абрам -- как подмастерье, в помощь. Он сантехник, мастер высокого класса, но вообще умеет делать все, любую ручную работу. Учеником своим Абрам был доволен.
      Возвращался муж усталый, часто совсем без сил, но если назавтра была работа, он опять поднимался и шел, куда звали. Нужны были деньги, но главное -- что-то делать, трудиться, иначе можно потерять себя, свое человеческое лицо.
      Абрам сколотил мне небольшой складной столик, я втиснула его между обеденным столом и стеной на маленьком закрытом балкончике, где мы обычно ели, и поставила на него пишущую машинку. Эту машинку с русским шрифтом какой-то запасливый репатриант из Союза приволок в Израиль и сдал в комиссионный магазин. А мы купили. Она была почти такая же, как моя, та, что я оставила там. Со странным трепетом, почти затаив дыхание, как будто после долгой разлуки, я открыла футляр и прикоснулась к клавиатуре.
      Это были прекрасные часы, когда я оставалась одна и можно было работать. Я опускала жалюзи, отгораживалась от мира и -- писала.
      Вскоре, правда, мне дали понять, чтобы я особенно не рассчитывала на то, что мир меня оставит в покое. Стрекот моей пишущей машинки был звуком в этом дворе странным, непонятным, он привлекал внимание, возбуждал любопытство. Не знаю, как взрослые, может, и им было интересно узнать, что это я делаю, но они не спрашивали. Но дети -- существа особые, нетерпеливые, их любопытство требует удовлетворения.
      И вот однажды под вечер, когда я сидела за своим столиком и находилась в другом измерении, раздвинулись разболтанные пластины стареньких жалюзи, их раздирали далеко не чистенькие детские ручонки. В образовавшуюся щель я увидела полоску смуглой мордашки и один черный-черный сверкающий глаз. Он принадлежал дочке соседа, живущего над нами.
      Я вышла во двор.
      -- Пойдем, -- сказала я девочке. -- Я покажу тебе, как это делается.
      Но работать пришлось перебраться в спальню. Окно здесь выходило на задний двор, было выше от земли, шансов, что сюда не доберутся проказники, естественно, больше. Правда, места здесь хватило только чтобы поставить стол, стул уже не помещался, печатать я садилась на край кровати. Но какие это были мелочи. Это была че-епу-у-ха-а!
      Мы -- жили.
      У нас даже появился кот.
      Как большинство домов в Израиле, наш дом стоял не на земле, а на столбах, вернее, на столбиках, невысоких, коротких, но все-таки пространства между землей и плитами нижнего этажа хватило, чтобы здесь образовался кошачий родильный дом. Как-то приблудная кошка произвела в нем на свет несколько слепых беспомощных созданий. Все они куда-то подевались, исчезла и беспечная мамаша, оставив нам одного своего отпрыска -- серого с черными тигриными полосками, в белых тапочках. И муж его выкормил. Он выносил ему еду во двор, котенок привык, учуяв шаги кормильца, мчался к своей трапезной -- под нашим балконом, где в свободное время часто отдыхал на стуле муж.
      Котенок был симпатичный, умненький и какой-то удивительно деликатный. Его друзья-приятели, а может, среди них были и ближайшие родственники, услышав запах пищи, прибегали во двор к миске нашего котенка. Он отходил на шаг, подпуская к еде других, и молча наблюдал, как они поглощали его обед. Он никогда не сражался за пищу, даже, когда явно был голодным. Собратья его были не такими деликатными и часто не оставляли ему ничего.
      -- Интеллигент, -- ласково-сочувственно говорил о нем муж.
      Пришлось взять котенка под охрану и сторожить, пока он не насыщался.
      Но если за его трапезой издали наблюдали голодные сородичи, было такое впечатление, что кусок не шел ему в горло.
      Такой вот интересный вырос у нас кот. Может быть, в прошлой жизни он был человеком. И наверное, неплохим.
      Как в обычной, нормальной жизни, у нас бывали гости. В нашу квартиру можно было войти, посидеть за столом, выпить кофе. Вечерами мы с приятелями бродили по улицам допоздна, глотая скупую прохладу. Мы ездили в Хайфу на концерты симфонического оркестра, в нашем и в соседних городках не пропускали ни одного выступления российских гастролеров. Такие походы возможны, когда есть, куда возвращаться, есть крыша, покой, своя удобная кровать.
      По выходным из Галилеи приезжала с семьей Ирина. Я могла их принять и покормить, почти как там, как в былой жизни. Хорошо, когда детям есть, куда приехать, погреться у родного тепла.
      И вдруг все стало рушиться. В буквальном смысле.
      x x x
      Неожиданно замолк телевизор. Утром мы слушали новости, а под вечер включили -- по экрану переливалась голубоватая вода. Муж повозился с пультом, со шнурами. Тщетно.
      -- Ну что ж, пошли гулять.
      -- Идем.
      Во дворе, пересекая его наискосок, валялась наша телевизионная антенна полгода назад с таким трудом водруженная мужем на крышу. Она была покорежена и погнута.
      -- Габи, -- спросил муж у соседа, живущего над нами, -- что это такое? Тот объяснил очень спокойно:
      -- Мы начали перестройку дома. Антенна мешала, мы ее выбросили.
      -- Но ты бы предупредил, я бы сам снял ее и установил... ну, за окном.
      Габи пожал плечами, не ответил. Он был хозяином крыши, у него начались великие дела, и ему было не до наших глупостей.
      Над нами началась стройка.
      Призрак ее, правда, маячил давно. Приходили какие-то люди, наверное, из мэрии, смотрели, измеряли, о чем-то спорили. Хозяин наш как-то мельком сказал, что Габи со второго этажа хочет достраивать еще один этаж.
      -- Требуется твое согласие? -- спросили мы.
      -- Да.
      -- И ты его дал?
      Хозяин развел руками:
      -- А что делать? У человека семья, ему тесно.
      Мы тогда возражать не стали, перспектива казалась далекой, в Израиле все дела устраиваются долго. Но стройка вдруг ворвалась в нашу иллюзорную тишину весомо, грубо, зримо, как римский водопровод.
      На следующий день, после того, как мы обнаружили во дворе покореженную телеантенну, Габи снизошел до того, что предупредил нас:
      -- Закройте окна, будем бросать мусор.
      Наверху все рушили, разваливали, дробили и лопатами бросали со второго этажа вниз. Закрытые окна не помогали. Все покрылось цементной пылью, бетонной крошкой. Во дворе стоял густой серый туман.
      -- Варвары, -- только и мог выговорить муж.
      Мы, слава Богу, повидали немало строек и в городах, и в деревнях, там, в той стране. Я пыталась вспомнить, встречала ли такое. Нет, не было.
      Из закрытого окна сквозь облако цементной пыли видны были горы строительного мусора. Совсем недавно здесь радовала глаз свежая травка, выращенная самим Габи. Здесь, на этом зеленом поле, он с сынишкой играл в футбол.
      -- Габи, -- спросил муж, -- а что, нельзя было придумать что-нибудь другое? Например, насыпать мусор в мешки и спускать вниз на веревках. И относить к воротам, а не засыпать весь двор.
      Он посмотрел на мужа так, будто тот свалился с луны.
      -- Но ведь -- дети, -- вмешалась я, -- они дышат этой... -- я попыталась на иврите найти подходящее слово и не нашла. Но Габи и так понял меня, махнул рукой:
      -- Ничего. -- Это временно. Зато будет большая квартира.
      Чего не вытерпишь ради великой цели!
      Габи был деятелен и непоколебим. Он вообще был -- мужчина. В России бы сказали -- мужик, в смысле представитель именно этой половины рода человеческого. Смуглый, черноволосый, как и большинство выходцев с Востока, он был среднего роста, но крепок, широк в плечах, руки крупные, сильные. Он умело держал в руках лом, лопату, топор, легко взбегал по лестнице, неся маленькую дочку вместе с коляской и сумку с продуктами, которую только что забрал у жены.
      У них была дружная трудовая семья. Нам вообще повезло: в доме, где мы снимали квартиру, не дрались, не скандалили, полицию к нам не вызывали. Крики и вопли неслись из дома напротив, полицейскую машину мы видели там нередко. А у нас жили мирно.
      По утрам соседи из квартиры, что была над нами, все уходили из дома. Раньше всех на работу отбывал глава семьи, во дворе он появлялся только под вечер. Жена его, Шуламит, очень женственная, приветливая, улыбчивая, выходила полчаса спустя, она провожала в ясли, садик и школу троих своих детей и тоже шла на работу. Возвращалась она после полудня с обеими дочками, мальчик приходил из школы самостоятельно. Ему уже минуло шесть лет, он считался взрослым и даже ходил в ближайший магазин за хлебом.
      А девочки у них были просто красотки, особенно меньшая. Она смотрела на нас прекрасными черными глазами, казалось, все понимала, но ничего не говорила, хотя шел ей уже третий год.
      -- Вот... не хочет говорить, -- за улыбкой скрывала тревогу Шула.
      Габи был спокоен:
      -- Ничего, заговорит. -- У него не могло быть что-нибудь не в порядке.
      Зато старшая, тоже черноглазая и кудрявая проказница, была болтушка. Иногда, снисходя до меня, она рассказывала об их семейном житье-бытье и вообще обо всем. Она говорила быстро-быстро, нимало не смущаясь тем, что я почти не понимаю ее ивритскую скороговорку. Но это я поняла:
      -- Вот к Песаху закончим ремонт... -- как-то сказала она.
      Я прикинула, сколько времени осталось до Песаха, усомнилась, спросила:
      -- Почему ты решила, что до праздника вы закончите?
      -- Папа сказал.
      Этот разговор был у нас с девочкой потом, когда перестройка затянулась, она шла уже больше года, и мы изнемогали.
      А пока антенна валялась во дворе. Приехал хозяин.
      -- Как это с точки зрения закона? -- спросил его муж. -- Все-таки это наше имущество. Он должен компенсировать.
      -- Я не хочу с ним ругаться, -- сказал Эли, и вам не советую. Лучше я сам куплю вам новую антенну.
      Хозяин наш небогат, и его готовность оплатить соседский вандализм, лишь бы не вступать в конфликт, была нам непонятна.
      Странный человек Эли, совсем, как наш кот. Хотя почему -- странный? Может, люди и должны быть такими, а не хватать друг друга за глотку.
      Когда Ирина нашла Йоси, маклера, который обещал осчастливить нас квартирой, я спросила:
      -- Ты видела хозяина? Он не мошенник? Не обманет?
      -- Ах, мама, -- сказала Ирина, -- ты бы на него посмотрела. Он сам боится, чтобы его не обманули.
      Хозяин нам понравился сразу. Было ему лет сорок. Высокий, плотный, даже полноватый, с курчавыми чуть седеющими волосами, широким добрым лицом, он не был похож на тех израильтян, которых мы до сих пор встречали. Потом мы узнали, что он инженер-электрик, конструктор, но не работает, у него плохо со зрением, потому и носит все время темные очки. За компьютером сидеть нельзя, другой работы нет.
      Квартиру, которую мы снимали, он не так давно купил для своей старенькой мамы, но когда пришлось бросить работу, забрал маму к себе, а квартиру решил сдавать. Позже он стал преподавать в какой-то технической школе, но тогда мама его заболела, она лежала дома, и все деньги уходили на оплату сиделок, которые ухаживали за больной и днем, и ночью.
      Мама, правда, была непохожа на своего сына. Пока она еще не слегла, звонила нам по телефону и, вспоминая русские слова, которые знала давно, когда еще до рождения Эли жила в старом Вильно, давала нам указания по благоустройству квартиры. Но Бог с ней, со старой и больной женщиной. Эли боролся за ее жизнь. Она ему мать.
      А сам Эли был удивительным человеком. Он безропотно уступал свой кусок.
      Однажды, приехав к нам, он обнаружил, что Габи заодно с перестройкой оттяпал кусок территории его, Элиного, двора: проложил по двору широкую бетонную дорожку, не спросив разрешения у хозяина. Просто Габи и его детям так удобнее было ходить.
      -- Как ты можешь терпеть? -- недоумевала я.
      -- Бог с ним, -- махнул рукой хозяин. -- не хочу ругаться. С ним же говорить бесполезно.
      -- Ладно, -- сказала я, -- хочешь терпеть, твое дело. Но мне в кухне стало совсем темно.
      Эверест из строительного мусора затмил белый свет в кухонном окне.
      -- Нужно, чтобы он вывез эту свалку.
      Эли с сомнением покачал головой и обещал завтра что-нибудь придумать. Утром он приехал и вкрутил в кухне маленькую люминесцентную лампочку.
      -- Пусть горит все время, можешь не выключать, она берет совсем мало энергии.
      -- А если он засыпет нас полностью? -- спросила я. Меня поражали оба -- и сосед, и хозяин.
      -- Ну, -- улыбнулся Эли, -- не засыпет.
      Напрасно Эли был так оптимистичен. Квартиру нашу все-таки частично замуровали.
      На третьем этаже с одной стороны, как раз той, что смотрела на наш двор, Габи решил сделать солярий, плоскую бетонную крышу, окруженную барьером. С этого барьера, когда его бетонировали, падали вниз мокрые серые комья. Они покрыли всю землю под нашими окнами и залепили жалюзи балкона. Я их предусмотрительно закрыла, но открыть было теперь уже невозможно.
      -- Габи, -- сказала я, -- надо убрать.
      Он взял метлу и изобразил уборку. Повозил тряпкой по пластинам жалюзи. Немного поскреб. Жалюзи не открывались.
      Пришел Абрам, увидел это головотяпство, не вытерпел, взорвался, он терпеть не мог такую работу.
      Он кричал на Габи со всем темпераментом представителя нашего благословенного народа, но Габи, слава Богу, тоже принадлежал к этому народу, да к тому же родители его приехали сюда не из какой-то там Европы, как Абрам, а с Востока. Из всего, что он выплеснул, я поняла только, что нечего Абраму лезть не в свои дела, квартира не его, пусть хозяин и беспокоится. И вообще Абрам человек плохой, а мы с мужем люди хорошие, не шумим.
      Но от сотрясения воздуха жалюзи не сдвинулись.
      Появился Эли, собственноручно попытался отбить серые глыбы. Он провозился долго, махнул рукой, сказал:
      -- В другой раз.
      Жалюзи были забетонированы намертво.
      x x x
      Наконец сооружение конструкции будущих хоромов было закончено. Мусор высыпан, бетон вылит, теперь соседи будут отделывать свое жилище, решила я, это уже тихая и не такая опасная для меня работа, можно перевести дух и в очередной раз вымыть квартиру.
      Но успокоилась я преждевременно.
      Неожиданно приехал хозяин.
      -- Габи решил сначала побелить дом снаружи, -- сказал он нам.
      -- Что? -- произнесли мы с мужем в один голос. В наши головы это не укладывалось. Но -- деньги его, пусть красит.
      -- Он хочет, -- продолжал хозяин, -- чтобы я вошел с ним в долю и заплатил за побелку первого этажа.
      Ну и ну!
      -- А сколько это стоит?
      Хозяин назвал сумму. Муж свистнул.
      -- И ты согласен?
      -- Я не знаю, что делать.
      Впервые, подпираемый нами, хозяин проявил твердость.
      -- Нет, -- сказал он соседу, -- хочешь красить, крась только второй и третий этажи.
      Габи был возмущен, но -- что делать? -- покрасил только верхнюю часть здания.
      И вот мы стоим с Абрамом посреди нашего двора и смотрим на стену, недавно сверкавшую свежей краской. По ней бегут серые, грязные потоки.
      -- Да-а... -- произносит Абрам, -- совсем головой не работают.
      -- Понимаешь, -- говорит муж, -- крышу делали летом и забыли, что зимой бывают дожди.
      На солярии не сделали ни скоса, ни воронки для стока воды, не поставили сливных труб. Первый же дождь пролился, как ему вздумалось, он смыл со стены сверкающую свежесть, просочился сквозь щели и к нам на балкон. Стена, смежная с гостиной, вымокла, и мокрота проступила в комнате черными пятнами плесени.
      Мои силы кончались.
      И вдруг все стихло. Рабочие уже который день не появлялись в квартире над нами, никто не стучал, не гремел, не сыпал.
      -- Ты что, уже все закончил? Квартира готова? -- спросил муж у Габи.
      -- Если бы... -- грустно ответил Габи, он выглядел сникшим. -- Мы уже потратили... -- он сказал, сколько, сумма была немалая. -- Все, что отложили. Пришлось прервать работы, искать деньги.
      -- Но разве ты раньше не посчитал, во сколько все обойдется?
      Он удивился:
      -- А как можно все посчитать?
      В самом деле, разве можно предвидеть, что в готовом солярии придется долбить дыры для стока воды, а фасад красить дважды?
      Это было невозможно понять. Семья небогата, работают оба, и муж и жена, с трудом, наверное, скопили деньги, и вот так неумело их тратили. Может быть, богатые люди оттого и богаты, что знают, как пристраивать деньги.
      А Габи этому не научился.
      Еще когда он только начинал перестройку, муж как-то зашел к нему и увидел, что двое рабочих долбят в стене канавку для электропровода. Они работали быстро, но как-то неряшливо, грубо.
      -- И сколько? -- спросил муж у Габи.
      Оказалось, много.
      -- Ты не мог это сделать сам? -- спросил муж. Он знал, что Габи -- мужик с руками.
      -- Сам?!
      -- Я бы помог. Тебе бы стоило это гораздо дешевле.
      Габи был несогласен. Дешевле, значит, хуже. Тяжелую работу еще можно доверить олимам, а сделать электропроводку -- для этого надо быть специалистом, профессионалом. Он слышал, что муж -- электрик, но инженер, а кто их знает, этих инженеров из непонятной России. А сам, конечно, он бы и не подумал взяться за такую работу.
      Здесь все делают профессионалы, во всем узкая специализация. Починить замок зовут одного аса, дверную защелку -- другого. И это никого не удивляет.
      Потом, спустя время, израильтяне разобрались в людях, приехавших из Союза, узнали, что они кое-что умеют и, главное, могут работать по совместительству. В некоторых домах моему мужу доверяли и чинить замки, и чайники, и садики убирать. Очень выгодно, и оплата минимальная.
      Но все равно недоверие, опаска остались, и мы им кажемся странными.
      Как-то мы зашли проведать одну приятную пожилую пару. Хорошие люди, они очень нам помогали. Жизнь они прожили нелегкую, много трудились, сейчас у них не было богатства, но достаток в доме чувствовался, она была хорошей хозяйкой, в комнатах было уютно, чисто, даже нарядно. Как раз в эти дни она решила обновить обивку дивана, купила красивую блестящую серую ткань. Мебельщик наглухо обтянул подушки для спинки дивана и сшил чехол на поролоновый матрац сиденья. Когда мы зашли, чехол висел на стуле, и хозяйка с тоской на него смотрела.
      -- Придется позвать мастера, чтоб надел его, и еще заплатить.
      Я даже не сразу поняла.
      -- Чехол сшит по размеру матраца?
      -- Да, он снимал мерку.
      -- Так в чем проблема?
      Теперь не поняла она. Проблема была -- надеть.
      -- Сейчас я это сделаю. И мне не надо платить. Подержи вот так, -- сказала я мужу.
      Хозяин и хозяйка следили за каждым нашим движением, затаив дыхание, все время хватали меня за руки, мешали. Чехол был подогнан плотно и шел туго, но -- куда ему было деваться, поролон погрузился в блестящую серую ткань. На работу ушло минут десять, может быть, пятнадцать.
      -- Зашьешь с этого конца сама? -- спросила я. -- Или зашить?
      -- Сама, -- сказала хозяйка, поглаживая матрац. -- Спасибо. -- И спросила:
      -- Ты, наверное, там этим занималась? Это твоя работа?
      -- Нет. Я сделала это первый раз в жизни.
      В глазах хозяйки читалось недоверие.
      Наверное, надо было сказать, что да, я всю жизнь надевала чехлы на матрацы и стала большим специалистам. Она бы меня стала уважать, может быть, пригласила бы еще или порекомендовала соседям. Я бы могла заработать.
      Даже Эли, наш хозяин, который многое умел делать сам и вполне прилично соображал, по вопросу узкой специализации мыслил, как настоящий израильтянин. Но ведь он им и был.
      Потолок нашей душевой продолжал истекать мутной жижей, на полу все время были лужи, но с этим как-то еще можно было мириться, в конце концов любую лужу на полу можно вытереть, для того и существуют тряпки. Но вода скопилась в междуэтажном перекрытии, там, где была электропроводка, и случилось то, что по законам физики и должно было случиться -- короткое замыкание. Мы больше не могли принимать душ, лампочка тоже не горела, ночью при надобности приходилось брать с собой фонарик.
      Вызванный Эли пошел выяснять отношения с Эрезом.
      -- Это не от меня. Это -- от Габи, -- сказал он. -- Его квартира над твоей.
      Но у Габи уже было чисто и сухо, а у Эреза все разворочено.
      Пришел Абрам, посмотрел, он был специалист, сказал, что Габи на этот раз не при чем.
      -- Нет, -- уверенно сказал Эрез, -- не может быть, чтобы вода из маминой квартиры шла к вам.
      Спорить с ним было бесполезно. Он был человек образованный, кончал колледж, он вообще разбирался во всем прекрасно и никогда ни в чем не сомневался.
      Эли сел и устало вздохнул.
      Но муж уже знал, что делать. Надо из подъезда, от распределительного щитка взять напряжение, сделать временную наружную проводку, пока не кончится этот вандализм, не просохнет все, тогда и можно будет отремонтировать капитально.
      Эли тоже был электрик. Он был согласен, что проблему временно можно решить так.
      -- Но кто это сделает?
      -- Как кто? Мы с тобой. Ты и я.
      Когда мы приводили в порядок квартиру, мужу пришлось немало сделать по ремонту электрохозяйства, Эли это знал и был доволен. Но этот случай показался ему особенно ответственным.
      -- Нет, тут нужен специалист. Электрик.
      -- А мы с тобой что -- не электрики?
      -- Да, но... У меня есть один человек, я ему позвоню.
      -- Ну, как хочешь.
      Назавтра этот человек явился. Он вошел стремительно и деловито, поставил чемоданчик с инструментом, сбросил дорогую куртку и без лишних слов взялся за работу.
      -- Ты знаешь, что надо сделать? -- спросил муж.
      -- Да.
      Наверное, Эли ему все объяснил, они договорились, он специалист, а ученого учить -- дело гиблое. Тем более, что инструмент у него -- мечта любого мастерового.
      Он просверлил в стене отверстие, пропустил провода, сделал внутри, в коридоре разводку, сложил инструмент, надел куртку, сказал:
      -- Все, я закончил.
      -- Как? А подать ток в душевую?
      -- Об этом договора не было. -- И отбыл.
      На работу у него ушло часа два. За это время он успел еще несколько раз позвонить маленькой дочке, спросить, чем она занимается, дать указания, что взять поесть. Заботливый еврейский папаша.
      -- Жена уехала по делам, -- объяснил он нам.
      Вечером приехал Эли.
      -- Ну, все в порядке?
      До порядка было далеко.
      -- Да? -- удивился Эли. -- Сейчас я ему позвоню.
      После телефонного разговора Эли стал бледен.
      -- Что случилось, Эли?
      -- Знаете, сколько он хочет за работу?
      Откуда нам было знать, сколько получает в час израильский специалист? Олимам платят по десятке. Если повезет, пятнадцать.
      -- Ну?
      -- Пятьсот.
      -- Что-что? Все трое мы долго молчали.
      -- Значит, чтобы сделать проводку к бойлеру и к лампочке, надо еще два раза по полтыщи? -- произнес, наконец, муж.
      -- Выходит, так... -- Эли был совсем убит.
      -- Почему ты заранее не договорился о плате?
      -- Но он сказал, что не видел, что делать, не знает объема работы. Обещал, что будет все в порядке.
      Бедный деликатный Эли никак не мог привыкнуть к тому, что евреи бывают разные.
      -- Ладно, -- сказал муж, -- дальше я сделаю сам. -- Ему было жаль хозяина.
      На этот раз Эли не возражал. И в следующий раз тоже послушался мужа. Он понял, что так дешевле.
      Эрез, наконец, закончил реконструкцию маминого туалета, мама об этом радостно нам объявила, теперь ей не надо было спускаться-подниматься по надобности и за водичкой. Но в природе ведь ничего не исчезает, если в одном месте убывает, в другом прибавляется, так нас учили еще в школе, а здесь это подтвердилось. У нас прибавилось. Канализационная яма, куда выходили наши сливные трубы, была засыпана землей и щебнем, разбитыми плитками, вода не протекала.
      Опять пришлось вызывать Эли и опять разговора с Эрезом не получилось.
      Он был удивлен и невозмутим:
      -- Трубы не протекают? Не может быть.
      -- Ладно, -- сказал Эли, -- я договорюсь с кем-нибудь, заплачу, почистят.
      -- Эли, -- предложил муж, -- давай сделаем сами.
      Хозяин неожиданно согласился, уехал, вернулся часа через два в рабочей одежде. Оказалось, он умело держал в руках кирку, лопату, молоток.
      Канализационную яму почистили.
      А Эрез не останавливался. Он был великолепен в своей деятельности. Высокий, красивый, с горящими карими глазами, он ходил стремительно быстро и, казалось, не выносил ни минуты простоя. Все должно было двигаться, кружиться, меняться.
      Еще не закончив реконструкцию своей и маминой душевых, он взялся за принадлежащую ему часть двора. Сначала исчезло небольшое, но пышное дерево, которое Йардена так заботливо поливала. Ее малыш, если его поднимали на руки, срывал с этого дерева оранжевые апельсины и радостно смеялся.