Весной, это, кажется, было прошлой весной. Вечера стояли прохладные, Светлана ходила в куртке, а Светка явилась домой поздно, предстала перед мамой -- лучше не смотреть, не видеть. Как ей не холодно в этих тряпках? Иначе и не назовешь -- тряпки и все.
      -- Света...
      -- Да, мама? -- Светка не повернула головы, прошла к своему столу, швырнула на него сумку.
      Не может быть, чтобы только из школы -- поздно. Где была? С кем?
      -- Посмотри на себя.
      -- А что?
      -- Из нормальной, приличной одежды сделать тряпье.
      Светлые джинсы с фирменным ярлыком все в дырах, из дыр торчат нитки, черная, довольно красивая прежде кофта, тоже с бахромой, да еще надета наизнанку. По кофте хорошо погуляли ножницы: горловина стала широкой и с одного плеча сползала.
      -- Да, -- сказала Светка и дернула именно этим оголенным плечиком, -- здесь так носят.
      Вот так. Уже для этого стоило мчаться на родину предков -- увидеть свою прелестную дочь в таком карнавальном наряде.
      -- Кто носит, Света? -- Светлана старалась говорить спокойно, но не получалось. -- Сейчас это выглядит, как одежда нищенки, а за нее заплачены деньги, и для нас немалые.
      Не надо было говорить о деньгах. А может, как раз -- надо?
      -- Но я же не прошу у тебя другие вещи. Меня устраивают эти.
      Всем своим видом Светка подчеркивала, что проповеди ей ужасно надоели, но человек она зависимый, приходится слушать.
      -- Как ты разговариваешь с мамой? -- неожиданно раздался голос Анатолия. Он появился в дверях гостиной, напряженный, готовый взорваться. Пришлось что-то придумать и увести его, не закончив разговора с дочкой.
      Анатолий сказал Светлане:
      -- Это твое воспитание. Много ей позволяешь.
      Разве она воспитывала Светку? Дни бежали, она сама куда-то все торопилась, не оставалось времени побыть с детьми.
      -- Светка уже взрослая, -- грустно сказала Светлана, -- все видит сама.
      Несколько дней спустя они все-таки поговорили -- отец и дочка. Светка была в том же наряде, красивые русые волосы (им бы спадать на плечи вдоль длинной шеи, шея у девочки длинная, мамина) были всклокочены и ужасны. Словно давно немыты.
      Анатолий не выдержал:
      -- Ты не пробовала в этом наряде милостыню просить?
      -- А что, -- отозвалась Светка скрыто-насмешливым тоном, который тоже появился здесь, раньше его не было, -- это мысль. У Нинки отец машину покупает.
      -- Причем здесь нинкин отец?
      -- Как причем? На милостыню и покупает.
      -- Какую милостыню?
      -- Самую обыкновенную. Пиликает на скрипке. Иногда в центре, иногда на Кармеле. Часто один, бывает -- втроем. Трио называется. На тротуаре футляр, идут прохожие, бросают. Видишь, набросали. Даже не пришлось в банке брать ссуду.
      -- Господи, Света, что ты говоришь, -- выдавила Светлана.
      -- Ма ше еш. Хаим кашим. Ма лаасот? {То, что есть. Жизнь тяжелая. Что поделаешь?}
      -- Ты знаешь еще какие-нибудь ивритские штампы?
      -- Бетах! {Конечно!} -- воскликнула Светка, но вдруг сникла, опустила голову, замолчала, отошла.
      Анатолий не обратил внимания на перемену в настроении дочки, пошел за ней, продолжал говорить. Папа работает ужасно тяжело, мама работает тяжело, Светка ведет себя плохо. Здесь надо учиться, учиться, пробиваться. Это тебе не Союз...
      Светка подняла на Анатолия спокойно-насмешливые серые глаза:
      -- Папуля, я, между прочим, не просила меня сюда привозить.
      В самом деле, никто не спрашивал у детей: "Хочешь ехать?" А может, надо было спросить? И вообще интересоваться: что ребенку нужно?
      Они совсем разучились говорить друг с другом.
      Анатолий замолчал, походил по комнате, вдруг спросил:
      -- Какую машину покупает нинкин отец?
      -- Я-по-о-онскую, -- уже не глядя на него, ответила Светка, копируя интонацию отца, когда он обещал, что в Израиле они будут ездить на машине японской марки.
      -- И мы купим, -- сказал Анатолий. -- Скоро.
      Светлана пересекала сквер в центре Хайфы. Издали услышала жалобную песнь скрипки, чуть свернула и пошла на ее голос. Может, это Олег?
      Она знала Олега, нинкиного отца. Давно, еще в юности, они жили в одном городе, Олег учился в консерватории и вращался по тем же орбитам, что и Светлана -- концерты заезжих звезд, вечера в театральном институте. Они все друг друга знали, и когда кто-то покидал город, все равно старались не терять его из вида, встречаясь, спрашивали о нем: "Ну как, не собирается возвращаться?" Их город был лучшим местом на земле, и жить надо было только здесь.
      Олег уехал куда-то на Восток, говорили, что играл в оркестре оперного театра, возвращаться не собирался, значит, было ему там хорошо. Лет пятнадцать, наверное, Светлана его не видала, а тут неожиданно встретились, оказалось, поселились в одном городе, маленьком городке возле Хайфы. Шла по супермаркету с коляской, дорогу загородил мужчина, тоже с коляской.
      -- Света, ты?
      -- Олег!
      -- Какими судьбами? Каким ветром?
      -- Наверное, нас всех занесло сюда одним ветром.
      -- Ну и как? Устроились?
      -- Да так, ничего. А ты?
      -- Тоже -- ничего.
      Скрипка пела. Нет, это не Олег. Правда, скрипач в темных очках. Нет, нет, это не он. И хорошо, что не он. Светлана замедлила шаг и чуть постояла.
      Странно... Скрипка плакала, но ее печаль не находила отзвука в душе Светланы. Светлана достала кошелек и бросила шекель в открытый футляр скрипки. Может быть, как раз шекеля ему не хватает на субару. А может, на хлеб.
      Почему ее не тронули чьи-то слезы? Он не очень хорошо играл? Да, если честно, не очень. Возможно, он и не умел играть хорошо. Или просто устал вот так сидеть на тротуаре и устал плакать. Есть еще версия: самой худо, и ее перестала трогать чужая боль. А?
      Она шла и думала о том, что хуже всего тем, кто играл плохо, наверное, в той жизни они только и умели, что водить смычком или бить по клавишам вот так, не трогая душу. И жили себе, зарабатывая свой хлеб. А здесь им вообще ничего не светит. Ничего.
      Но из этого следует, что тот, кто там был маэстро, здесь должен выплыть. Значит -- должен?
      А как же они -- она и Толя? Разве они плохо работали? И Анатолий -- не маэстро? Неужели когда-нибудь она выплывет и сядет за компьютер?
      О чем только не вспоминаешь, глядя в темное окно автобуса, с кем только не вступишь в неслышимый разговор. Вот и с этой женщиной стала вдруг беседовать. Наверное, вспомнила о ней потому, что дама -- музыкантша. Хорошая женщина, милая женщина, ровесница мамы. В стране она двадцать лет, помогает, чем может, тем, кто приехал недавно, и очень-очень им сочувствует. Правда, когда решила пожалеть маму, мама отстранилась. Ложки, вилки, тарелки принести -- это пожалуйста, это нужно, пока не придет багаж, спасибо. Но сочувствовать? Нет, извините.
      -- Света, -- спросила она потом у дочки, -- неужели я выгляжу жалкой? Я бы этого не хотела.
      Мама, как мама, и здесь держит марку. Но как ни старайся, олима узнаешь за версту, хочет он этого или не хочет. Коренные израильтяне, они другие, даже если небогаты, держатся расковано и свободно. А мы огорошены, растеряны, никак не войдем в колею, и когда стараемся не показывать, что нам скверно, сжимаемся, отгораживаемся. Но все равно ведь видно, что тебе тяжко, вот добрая женщина и решила тебя пожалеть.
      Ничего, ничего, мама, когда-то и мы сможем вот так -- расковано и свободно. В своей стране. Иначе -- зачем все это было нужно?
      И жалеть нас не надо.
      Та дама стояла перед глазами Светланы, вся воплощение интеллигентности и сочувствия. Они говорили о музыке.
      -- Музыканты из Союза здесь, в основном, моют полы, -- сказала Светлана.
      -- Ну и что? -- удивилась дама. -- Смотрите, Светлана, я играю, у меня ученики, но я совсем не считаю для себя зазорным мыть, убирать.
      Тогда Светлана ничего не возразила, а сейчас, сидя в автобусе, когда та не слышала, спрашивала ее: "Что, нет разницы -- одна убирает свой дом, а другая зарабатывает на хлеб мытьем чужих вилл? Нет?" Не может она понять, не может, чтобы понять, надо через такое пройти.
      Милая женщина, прекрасная женщина, гордится тем, что не нанимает олимов чистить свои конюшни.
      Не зря все олимы вздыхают о прошлом.
      У каждого была своя ниша, свой устоявшийся мир. А теперь? Кто-то, может, уже нашел свою нишу здесь. Кто-то, может, нашел. А они вот -- нет. Поневоле вспоминаешь о прошлом. Прошлого было много лет. А у мамы и вовсе -- почти вся жизнь. Маме хуже, чем всем им. Они еще могут барахтаться, бороться, что-то делать. У них еще есть надежда. А мама безжалостно выбита из колеи и совсем беззащитна, как ни мужается. Как-то мама сказала:
      -- В общем, на что мне жаловаться? Есть крыша, суп, хлеб, да еще и с маслом. Есть деньги на кино. Дети со мной... Только там я была Евгения Ильинична, а здесь я -- ни-что-о. Дерьмо.
      -- Бабушка, -- с ухмылкой сказала Светка-младшая, она слышала разговор, -ты здесь гэ-вэ-рэт! {госпожа}
      -- Гэвэрэт, -- покачала головой бабушка, -- как раз об этом я мечтала всю жизнь.
      -- Мы все здесь дерьмо, -- заметил Анатолий.
      Подошел Игорешка:
      -- Папа, а что такое "дерьмо"?
      Но такое у мамы прорывается редко. Как-то, правда, еще сказала:
      -- Одна моя знакомая очень грустит, мол, всех сравняла алия -- и богатеньких, и бедненьких. Конечно, она недовольна: там работала в киевском торге, приехала -- вся в золоте. А у здешних золота больше навешано.
      В самом деле сравняла?
      Вот эта женщина -- кем была? Там -- кем? Сразу и не скажешь. Шикарная женщина. Впрочем, нет, ничего особенного, но косметики много, одета с шиком, это да. Вещи, конечно, привезены с собой, еще оттуда шмотки, все импортное, все, как говорили там, "фирма". Держится уверенно. Сигарета во рту. Пожалуй, она уже выплыла.
      В Союзе с такими особами Светлане становилось неуютно, а тут запросто. Ее обслуживает дама вся в "фирме" -- нарезает, взвешивает, складывает в пакет продукты. Никакого неудобства. Светлана спрашивает:
      -- Магазин ваш?
      -- Да.
      -- Не страшно? Я слышала, многие прогорают. Надо уметь торговать.
      -- Ничего тут мудреного нет. Главное -- связь с поставщиками. Но это дело мужа.
      -- В Союзе не занимались торговлей?
      -- Торговлей? Нет, никогда, -- при этих словах массивные серьги звякнули в такт решительному движению головы хозяйки магазина, -- я парикмахер. Двадцать два года стаж.
      Вот так. У каждого своя профессиональная гордость.
      А ты? Гордись сколько хочешь, а завтра опять идти убирать чужую квартиру.
      И радуйся, что ты на своей исторической родине.
      x x x
      Автобус подъехал к их городку. Светлана с усилием поднялась, гудели ноги, гудело все тело. Был трудный день сегодня и завтра будет не легче.
      Она вышла из автобуса, оставив там всех своих невидимых собеседников. Скорее домой! Принять душ и лечь.
      -- Гвэрэт, царих лаазор? {Госпожа, нужна помощь?}
      Светлана оглянулась. Ее догонял мужчина. Среднего роста, лысоват, остаток шевелюры -- и в темноте видно -- черный, как все выходцы с Востока, пузо вперед, очень, наверное, нравится себе этот господин. Уверен, что никто не откажется, если он предлагает помощь.
      Еще бы! С такими сумками в позднее время она похожа на одинокую женщину, которой можно на вечерок подставить плечо за... За сколько? Светлана ответила резко:
      -- Нет! -- на иврите.
      -- О-о! -- протянул рыцарь совсем по-русски. И отстал.
      Мог бы все-таки Толя ее встречать. Когда дома, мог бы. Ему и в голову не приходит это.
      Анатолий докурил сигарету, погасил ее, прикрыл окно.
      -- Кто из нас раньше мог себе представить, что в стране евреев никому не нужны мозги? Самый неходкий товар.
      Светлана услышала эти слова как будто откуда-то издалека, и вдруг поняла, что все это время Анатолий, пока курил, что-то говорил, рассказывал, рассуждал о чем-то, а она -- она не слушала, думала о своем, жила своим. Что это? Они стали, как двое глухих. Надо было что-то сказать, и Светлана сказала:
      -- Не может быть, чтобы мы не нашли выход, чтобы жизнь у нас не устроилась, -- она в самом деле так сейчас думала. -- Надо только ко всему относиться спокойнее.
      -- Конечно, я найду выход, -- Анатолий не сомневался. -- Но -- спокойнее? Когда вокруг столько идиотизма?
      -- Ты можешь справиться со вселенским идиотизмом?
      -- Но я не могу быть спокойным. Куда ни посмотришь, с чем ни столкнешься... Предлагаю сделать обычную лебедку -- нет, таскают раствор ведрами. Насос, обычный насос использовать -- нет, невозможно. И ты говоришь...
      -- Тебе же от этого самому хуже. И нам тоже.
      Но не все так, не может быть, не должно быть, чтобы вокруг только тупость и шекели, шекели, шекели.
      Не может быть. Нет.
      Ей вспомнилась вдруг высокая худая старуха с большими светлыми глазами, знакомая мамы. Мама рассказывала о ней много. Приехала эта женщина в страну давным-давно, еще ребенком, привез сюда семью отец-сионист. В Польше продали фабрику, здесь купили кусок земли, пахали, сеяли, защищались от арабов. Но то были рассказы мамы. А тут повезло: увидела и даже поговорила. Она ехала на экскурсию со старыми израильтянами, членами какого-то братства. Пригласили маму, разрешили взять с собой дочь и внука, ее и Игорешку. В автобусе наискосок от Светланы сидела старая женщина, виден был сухой горбоносый профиль. Светлана сразу поняла -- это и есть героиня маминых рассказов. Представила себе ее молодую, стройную, верхом на лошади. И сейчас, в свои восемьдесят, мама говорила, она ездит по их холмистому городку на велосипеде. Похоже.
      Захотелось узнать поближе эту старую женщину. Но было неудобно заговорить первой.
      А потом автобус остановился среди гор, все вышли, Светлана стала в стороне, она не слушала, о чем говорил гид, машинально сжимала игорешкину ручку, смотрела вдаль, охваченная удивительным чувством тишины и покоя. Вечности. Высокая старая женщина подошла, стала рядом, тихо спросила:
      -- Яфе? {Красиво?}
      Светлана молча кивнула.
      -- Зе Исраэль шелану {Это наш Израиль}, -- тоже тихо сказала старуха.
      Боже мой, подумала Светлана, это ее земля, она ее выпестовала, и вот я явилась и заявляю: "Вы не так поливали эту землю потом и кровью. Я научу вас, как жить".
      Светлана стала рассказывать об этом Анатолию, пытаясь сама разобраться в своих мыслях. Он слушал невнимательно, потом сказал:
      -- А что, конечно, не так. Я в самом деле мог бы их научить.
      -- Ладно, Толя, уже поздно, ложись.
      Говорить больше не хотелось. Перед ней плыли горы, рука, казалось, еще сжимала игорешкину ручонку, она и ее маленький сын тогда все видели одинаково, он прижался к ней и замер. Светлану охватила волна нежности к сыну. Как мало она бывает с Игорешкой!
      Сегодня после очередной уборки прибежала домой всего на час. Выкупалась, стояла у зеркала. Не до косметики, но надо выглядеть, ничего не поделаешь, вот и стояла у зеркала, красилась.
      Игорешка, такой теплый, такой жалкий, прижался к ней:
      -- Мама, ты опять уходишь?
      -- Да, малыш. Ты же знаешь, у меня занятия. Вот я закончу курсы...
      -- Мама, ты обещала: "Вот я закончу ульпан". И опять был еще один ульпан. Зачем два ульпана? А после курсов опять будут курсы?
      -- Не знаю, сынок, может, будут.
      -- Ты опять придешь поздно?
      -- Да, сынок, -- она притянула к себе худенькое тельце. Хотелось плакать. -Вот в шаббат, Игорешка, в шаббат мы с тобой будем гулять весь день.
      -- Мама, ты забыла, в шаббат у нас всегда уборка.
      -- Вот так, -- Светлана повернулась к маме, -- все соседи узнают, что мы -великие грешники: работаем в шаббат.
      -- А Светка нам никогда не помогает, -- добавил малыш.
      -- Света не хочет грешить, -- сказала бабушка.
      Что делать? И свою квартиру надо убирать. Для этого остается только суббота.
      -- Сынок, я тебе обещаю, мы быстренько все сделаем и пойдем гулять. Куда захочешь.
      -- К морю.
      -- Ну, к морю -- это далеко. У тебя заболят ножки, помнишь, мы ходили, и у тебя заболели ножки.
      -- Тогда я был маленький, мне было четыре года, а теперь уже пять.
      -- Вот видишь, ты у меня совсем большой и все понимаешь. Маме нужно идти. А ты слушайся бабушку. Разве тебе плохо с бабушкой?
      -- Мне хорошо с бабушкой, -- он тоже держался и глотал слезы.
      А тогда плакал. Было это... вчера? Нет, на прошлой неделе. Мальчик спросил, вытирая кулачком слезы:
      -- Мама, почему мне говорят, что я русский? Разве я русский?
      -- Нет, сынок, ты такой же еврей, как и все здесь. Только ты родился в России и приехал сюда из России.
      Игорешка притих.
      -- Не плачь, сынок, -- сказала Светлана, а у самой ком стоял в горле. -- Они смеются, потому что глупые, не понимают. Евреи возвращаются сюда из разных стран. Все евреи, где бы ни родились, должны жить в Израиле.
      Должны ли?
      Она прижала к себе мальчика. Господи, ребенку -- зачем эта боль?
      Светка издали слышала разговор, подошла, спросила:
      -- Мама, помнишь, там, дома, я была тогда, как Горюха, маленькая, помнишь, я пришла домой и плакала, потому что меня дразнили еврейкой и отсылали в Израиль. А ты сказала: "Не плачь, доченька, ты не еврейка, ты русская, и это твоя страна". Помнишь, мама?
      Разве можно такое забыть?
      -- Конечно, Света, ты же знаешь, у меня хорошая память.
      -- И еще ты сказала: "Вот ты вырастешь, я тебе все объясню".
      -- И ты хочешь, чтобы я тебе все объяснила сейчас?
      -- Что ты, мама! Мне жалко твоих усилий. Это невозможно объяснить. Это мог бы, наверное, сделать тот, кто выдумал евреев и неевреев. А ты? Что ты можешь мне сказать? Что один из дедушек у меня был русский? Ну и что?
      Господи, господи... Совсем взрослая дочь.
      Анатолий все не ложился. Это мешало и спать, и думать. Он говорил о своих планах. Какой-то сомнительный делец предложил на него поработать: сделать для чего-то электронный прибор. Договор -- на пальцах. Обманет? Ясно, обманет, на роже написано. Но и терять жалко. Может, удастся заработать? И -интересно. Это не бетон заливать на стройке.
      И вдруг сказал:
      -- Машина, нужна машина. Тогда легче будет искать работу.
      -- Ну, давай возьмем в банке ссуду, -- сквозь сон пробормотала Светлана, -и купим машину.
      -- Опять в кабалу?
      На лестнице или во дворе что-то скрипнуло, Светлана прислушалась. Нет, не то. Опять не то. Главное, что не давало уснуть -- Светки опять нет дома. Cветлана слушала, что говорил Анатолий, проваливалась в свои мысли, умирала от желания спать, но при этом все время напряженно ждала, что наконец-то услышит знакомый звук -- ключом открывают дверь.
      Где Светка? С кем?
      Это напряженное ожидание сегодня, как всегда, не покидало ее с той минуты, когда она вернулась домой. Поставила сумки, зашла в комнату, где спали мама и Игорешка. Мама услышала, повернулась:
      -- Я сейчас встану, покормлю тебя.
      -- Лежи, лежи, я сама. Светка не приходила?
      -- Нет. А Толя, кажется спит.
      -- Что нового?
      -- Ничего. А у тебя?
      -- И у меня -- ничего.
      Светлана поправила на малыше одеяло, нагнулась, поцеловала его и вышла. Заглянула в гостиную, комнату, которую в Израиле почему-то называют салоном. С тоской посмотрела на пустой светкин "аппендикс", так сама Светка назвала небольшой отросток комнаты, куда ее поселили. На иврите этот отросток именовался тоже непривычно -- угол для еды, для этого он, наверное, и был предназначен, но в их доме он выполнял другую функцию. Сюда втиснули диванчик для сна и маленький столик для занятий. Другого места для дочки не нашлось. Не было.
      Когда въехали в эту небольшую квартирку -- о большей и думать было нечего -- Светка вдруг сказала:
      -- Вот если бы не бабушка...
      Понятно, комната досталась бы ей, а Игорешку поселили бы в отростке.
      Анатолий поддержал ее:
      -- Если бы не твоя мама...
      С тех пор, как приехали, отец и дочь оказались вдруг на разных полюсах, ладили плохо, а тут неожиданно такое единодушие. Неужели и их дому грозит междоусобная война? С кем ни поговоришь, у всех в семьях враждебные лагеря: старики -- молодые -- дети. Там не было лагерей, а тут вдруг выплыло. И всем мешают неприкаянные, не нашедшие себя здесь старики.
      Нет, нет. У них такого не будет. Сказала, четко произнося каждое слово:
      -- Значит, так. Это моя мама. И больше чтоб об этом разговора не было.
      При ней с тех пор об этом не говорили. А без нее?
      Что бы она делала без мамы?
      -- А ничего, -- сказала как-то одна знакомая, -- варила бы, как варю я. И все делала бы, как делаю я. Родители сняли квартиру отдельно, всем стало легче.
      Разве дело только в этом -- варить, стирать, нянчить?
      Что стало с людьми? Или нет, не стало, было, все было, только таилось в каждом и ждало своего часа. Каждый привез сюда самого себя.
      А Светки опять нет дома. Неуютно ей в этом закутке. Конечно, неуютно. Но что делать?
      Светка замкнулась, живет в своем мире, никого туда не пускает. Несколько дней назад Светлане показалось, что она прошла сквозь стену, которой дочка отгородилась от нее.
      Наверное, только показалось.
      Было поздно, очень поздно, почти ночь. Светлана занималась на кухне. Хлопнула входная дверь, это вернулась Светка, Светка-Лиора. Светлана отложила конспекты и пошла в салон.
      Светка сидела в своем закутке на диванчике, положив ногу на ногу, и смотрела -- в никуда. Одета на этот раз она была вполне прилично. Недавно купленная куртка застегнута, волосы аккуратно стянуты сзади, правда, тряпкой, но ничего, тряпка в тон куртки, на ногах кроссовки, хорошие кроссовки, тоже недавно купленные. Светлана не хотела, чтобы дочка чувствовала себя здесь Золушкой, что могла, делала, как могла, одевала. И сейчас ей понравилось, как Светка выглядит. Красивая девочка. Будет ли счастливой?
      Плохо, правда, что Светка не разулась, в обуви прошла по ковру. Говорить об этом Светлана не стала.
      Светка повернула голову, наверное, услышала ее шаги.
      -- Шалом, има. Ма нишма? {Привет, мама. Что слышно?} -- спросила она на иврите.
      Дожили. Не виделись столько времени, и сразу -- иврит. Благо, на этом языке есть штампы на все случаи жизни.
      -- Света, -- сказала Светлана спокойно и мягко, -- разве ты не знаешь, что на "ма нишма?" отвечают "ма нишма" и проходят мимо, не ожидая ничего больше. Никого не интересует, что у кого слышно.
      -- Мама, это же очень удобно. Вежливо и можно не разговаривать.
      -- Тебе не хочется со мной разговаривать?
      -- А тебя что-то интересует?
      -- Ты в этом сомневаешься? Если я не всегда тебя спрашиваю, то просто потому, что не хватает времени. Вот сейчас я хотела бы знать, где ты была и что делала.
      -- Ну, если тебя это в самом деле интересует, -- снизошла Светка, испытывающе глядя на мать, лицо у девочки было замкнутое, отчужденное -- то я тебе скажу, что я была у этой дряни Шуламит, в ее шикарной вилле, в ее отдельной комнате, где стоит дорогущий компьютер.
      -- Почему она дрянь? Она что, плохо к тебе относится? Зачем же ты к ней ходила?
      -- Она пригласила меня готовиться к контрольной. Позвала, а я, дура, пошла. Она даже предлагала мне кофе с пирожками, но я не ела.
      -- Но может быть, она, в самом деле, хорошо к тебе относится и хочет тебе помочь.
      -- Может быть. Только больше я к ней не пойду.
      Как она понимала свою дочь. Свою самолюбивую девочку. Захотелось обнять, приголубить, как Игорешку. Дать поплакать. Но станет ли Светка плакать у нее на плече?
      -- Ну, если ты так считаешь, то не ходи, -- сказала Светлана. -- Но может быть, стоит остыть и подумать.
      -- О чем, мама?
      -- Хотя бы о том, что ты могла понять все совершенно неправильно. Тебе не пришло в голову: а вдруг она хочет с тобой дружить? У нее тоже есть свои проблемы, конечно, есть, хотя у нее отдельная комната и дорогущий компьютер.
      Девочка подняла голову, и Светлана увидела в ее глазах -- глубоко-глубоко -- улыбку.
      -- Мама, -- вдруг сказала Светка, -- тебе ведь тоже нужен компьютер.
      -- Нужен. Купим, конечно, купим. Не все сразу.
      Улыбка погасла. Светка опять ушла в себя. Окошко в дочкин мир приоткрылось и захлопнулось. Светлана спросила первое, что пришло в голову:
      -- У тебя завтра контрольная?
      -- Да.
      -- Ты недавно писала контрольную по математике.
      -- О, это было давно, на прошлой неделе.
      Какие никчемные вопросы! На них только так и можно отвечать.
      -- Мама, -- сказала Светка, снизойдя к ее беспомощности, -- если тебя действительно интересует моя учеба, то не волнуйся, с этим у меня все в порядке. Правда, если не считать Танаха.
      -- Почему?
      -- От этой премудрости у меня все перепуталось в голове, никак не могу понять, когда был создан мир и каким образом.
      -- Ой! -- воскликнула Светлана совсем как маленькая, -- И я тоже.
      Девочка опять улыбнулась.
      -- Но, понимаешь, -- продолжала Светлана-старшая, -- у меня нет времени разбираться, вся надежда на тебя. Освоишь, растолкуешь. Так что надо учить.
      -- Придется, -- ужасно комично вдруг согласилась младшая.
      На душе стало чуточку легче.
      -- Ма, -- неожиданно сказала Светка, -- жрать хочется. Чего бы пожевать?
      -- Возьми в холодильнике, и -- тише, не греми: спят.
      -- Понятно, -- произнесла Светка покорно-насмешливо. -- Придется обслуживать себя самостоятельно. Но если честно, я больше люблю, когда меня кормят.
      -- Я тоже, -- сказала Светлана.
      Светка-Лиора опять улыбнулась. Улыбка у нее хорошая, мягкая, добрая. Увидишь -- на душе легче.
      -- Это значит, что ты тоже хочешь кушать, и мы будем жевать вместе.
      -- Да, -- Светлана поудобнее устроилась на стуле, -- с удовольствием. И ты будешь обслуживать.
      -- Йофи! {Прекрасно!} -- воскликнула Светка на иврите. Свой восторг она не могла выразить иначе.
      Они ели холодные бабушкины котлеты с солеными, тоже бабушкиными, огурцами. Было ужасно вкусно. А потом пили чай, Светка заварила свежий пахучий чай.
      Когда они в последний раз вот так сидели вдвоем за кухонным столом, пили чай и разговаривали? Может, этого вообще никогда не было, а может, было -давным-давно.
      Светка сбросила куртку, сняла тряпку с волос, волосы упали на плечи и рассыпались, ей было хорошо. Сидела Светка, поджав под себя одну ногу, и немного раскачивалась вместе со стулом, и была такой прежней, такой домашней. Опять все показалось Светлане нереальным. Чайник и красивые синие с позолотой чашки, из которых они сейчас пили (эти чашки появились в доме, когда Светка была совсем маленькая), были вещами реальными, действительно существующими. Ее девочка, ее взрослая дочь -- это жизнь, боль и нежность. И тревога. Но за стенами этой чистой уютной кухни другая страна, не та, где они прежде по вечерам из этих чашек потягивали горячий ароматный напиток. Это мираж. Мираж. Сон.
      Нет, увы, увы...
      -- О чем ты задумалась, мама?
      -- Ни о чем. Так. Значит, у тебя с учебой все в порядке. А на личном фронте? Есть проблемы?
      -- Ах мама, какие проблемы? Проблемы, когда влюбляются. А в кого влюбиться, когда они все дебилы и только и думают, как бы с кем-нибудь переспать.
      Какой кошмар! Это говорит ее Светка.
      Она погладила девочку по волосам, плечикам, стала говорить про любовь. Про мальчиков. Как хорошо, что дочка у нее умница, понимает, что мальчики сейчас просто глупые, а любовь у нее обязательно будет. Светка слушала и тоже что-то говорила почти шепотом, а когда они обе уже не могли сидеть, обе засыпали, Светка чмокнула маму в щеку:
      -- Ты у меня -- прелесть!
      И вот опять ночь. А Светки нет дома.
      Анатолий снова закурил.
      -- Раз ты решил бросить стройку, -- сказала Светлана, -- может, все-таки попробуем еще поискать нормальную работу. Пусть меньше платят, но не быть же подъемным краном до пенсии.
      -- Еще меньше? -- усмехнулся Анатолий. -- Это возможно?
      У нее не было сил играть в словесный пинг-понг. Она продолжала свое:
      -- Я вырезала из газет для тебя кучу объявлений о курсах.
      Он повернулся к Светлане и, словно не заметив, что она не поддерживает игру, снова бросил свой шарик.
      -- Ну да, ты учишься на курсах. Тебе посыпались предложения о работе по профессии? Или стали больше платить за мытье полов?
      Зачем нужно это бессмысленное цокание шариков? Он ведь отлично знает, что -- нет, нет, нет.
      С тех пор, как Светлана начала заниматься на курсах, своего знакомого, который указал ей на эти курсы, она не встречала ни разу. Сначала хотела позвонить, сказать "спасибо", но бумажка с номером телефона куда-то запропастилась, позвонить было невозможно, Светлана решила, что и незачем. Но две недели назад он встретил Светлану, когда она выходила из здания после занятий. Он и не скрывал, что пришел специально, чтобы увидеть ее, держался просто, естественно, спокойно. Само собой разумелось, что он пришел ее увидеть: у него было, что сказать.
      -- Вот, -- он протянул ей вырезку из газеты, -- это филиал нашей фирмы. Сюда стоит пробиться. Контора тебе подойдет. А подойдешь ли им ты, зависит от тебя. Я бы -- взял.
      -- Жалко, что ты не глава фирмы или хотя бы филиала.
      -- Увы... -- он развел руками.
      Они рассмеялись -- оба.
      -- Ничего, -- сказал он, -- все еще впереди.
      -- Надеешься стать?
      -- Лама ло? {Почему бы нет?}
      О! Он уже вполне израильтянин. Только человек, проживший здесь долгодолго, с такой уверенностью и легкостью скажет: "А почему нет?", когда речь идет о его карьере.
      Но -- нет. Он все-таки еще приезжий, он из другого мира, из того же мира, что и она, Светлана, и прежнее, впитанное и внушенное, держит его, пусть не так крепко, как ее, но все равно держит. И потому "лама ло?" он произнес все-таки чуточку с насмешкой. Над самим собой, над обстоятельствами, мол, кто может знать "будет-не-будет?" Станет ли он когда-нибудь главой фирмы? Как знать? Но израильтянином -- станет. Это ясно.