Наверное, на этот раз он решил точно -- в Эйлат не возвращаться.
      -- Олимы здесь, -- выдавил Анатолий, -- дармовая рабочая сила.
      Это они уже проходили. Это Светлана уже слышала, и не раз. Его мучает собственное бессилие, она это знает. Но что делать? Сказала мягко, сама поражаясь тому, откуда берутся силы так говорить:
      -- Толя, нельзя так. Ничего ужасного не происходит.
      -- Конечно... Я езжу черт знает куда. Сорок пять в тени. Работаю вместо подъемного крана. Каблан смотрит, чтобы я, не дай Бог, не остановился на полминуты.
      -- Ты же решил туда не возвращаться...
      Он не обратил внимания на ее реплику.
      -- Моя жена драит чужие сортиры. Ничего ужасного. Все прекрасно.
      Он говорил озлобленно-насмешливо.
      -- А что делать? -- грустно сказала Светлана, -- Все-таки есть работа. Есть заработок. Уже хорошо.
      -- Да, -- согласился он все с тем же сарказмом. -- Ради этого стоило мчаться сюда, сломя голову.
      Кто мчался? Или он забыл? Говорить она этого не стала. Зачем? Сказала другое:
      -- Толя, это бесконечная жвачка. От нее не легче.
      -- Легче! Выть хочется.
      И ей -- завыть бы! Нельзя. Ей -- нельзя. Если и она будет делать то, что хочется, что тогда станет с ними? Со всеми с ними -- что?
      Он считает себя виноватым... Неправда. Виноватых не было. Сколько Светлана ни думает об этом -- как получилось, что они оказались в Израиле? -ответа нет. Все произошло быстро, торопливо, непонятно. Одни знакомые уезжали, другие собирались ехать, откуда-то приходили разные слухи. Но все это, казалось, к ним не имело никакого отношения. Они нормально, прилично жили. В стране разрешили создавать кооперативы, Анатолий ушел с завода, открыл с напарником кооператив по обслуживанию компьютерной техники, вроде как свое дело. Купили машину, не ахти какую, подержанную, но вполне приличную и даже красного цвета -- Светлана хотела красную. Подумывали взять участок земли и построить дачу -- детям нужен свежий воздух. Игорешка, их маленький сын, рос слабеньким, да и Светка-младшая здоровьем не отличалась. Построят за городом домик, все выходные дети будут там...
      И вдруг все перевернулось. Не надо ни машины, ни дачи, ни даже большей квартиры. Они -- уезжают. Мысль об этом появилась в их доме, неизвестно как и откуда. Первым вслух ее высказал Анатолий:
      -- Мы едем.
      -- Куда? -- спросила Светлана, хотя могла и не спрашивать, знала.
      -- В Израиль.
      Слова были сказаны, и дороги назад уже не было, а Светлана еще пыталась слабо сопротивляться.
      -- Зачем ехать?
      -- Из этой страны надо уезжать, и как можно скорее.
      В ней самой уже было это -- надо и -- не медлить. Но все-таки она спрашивала, как будто задавала вопросы самой себе:
      -- Разве нам здесь плохо?
      -- Надо ехать, пока не стало плохо. Пока не перекрыли кислород, -- говорил Анатолий. -- Ты видишь, все уезжают. Могут перестать выпускать. Можно ожидать любых сюрпризов.
      И еще сказал:
      -- Я хочу быть уверенным в будущем своих детей. Там никто не скажет моему сыну: "Грязный еврей". Он не будет человеком второго сорта.
      -- Ты здесь человек второго сорта? "Домский, пожалуйста"... "Толя, Толечка, давай"... Что еще говорят человеку второго сорта, когда умоляют его еще сутки просидеть в цехе и спасти план завода?
      -- Для этого я должен быть Домским. Сколько таких было на заводе? Раз, два... три...
      Глупо, ужасно глупо задавать детские вопросы. Это мог бы делать Игорешка. Он еще не знал, что в той стране, где они родились, еврею держаться на плаву труднее, чем коренным, тем более, чем чукчам. Легче быть чукчей.
      И все-таки она спрашивала: "Зачем?" И собирала вещи.
      Слухи носились. Раньше говорили, что в аэропорту Израиля всем, кто приезжает, вручают ключи от новых квартир. Голубая мечта, она утешала, подслащала горечь, звала. Потом повалили новые слухи: столько понаехало, что государственного жилья уже нет. Можно снимать квартиру, но цены несутся вверх.
      Где будем жить?
      Но назад пути уже не было. Ничего не могло помешать, задержать. Это, как обвал в горах.
      -- Будем работать, -- говорил Анатолий. -- Купим виллу. Машину. Японскую машину. Хочешь ездить в японском лимузине? Каждый уважающий себя бизнесмен должен возить жену в японском лимузине. -- Он еще пытался шутить.
      -- Ты собираешься стать бизнесменом?
      -- А почему бы нет?
      Приходили новые слухи: с работой в Израиле стало плохо.
      -- Что делать?
      Анатолий был уверен в будущем.
      -- Есть голова, есть руки. Кто хочет работать, в капстране заработает.
      Эти разговоры повторялись и повторялись. Были странные суматошные дни сборов. Чем больше они отдалялись от того момента, когда сдвинулся, непонятно как, первый камень обвала, тем торопливее становились сборы, тем невозможнее было остановиться. Анатолий тасовал вещи: это в багаж, это с собой, это попробуем продать. Остальное -- зови соседей, знакомых. Берите, все равно бросаем. Бежим.
      Светлана паковала чемоданы. В руках еще сохранилось чувство тяжести от сто раз перекладываемых вещей.
      Вещи в чемоданах не помещались, они весили больше, чем разрешалось везти с собой...
      Анатолий оформлял документы, ходил по инстанциям, добывал какие-то нелепые, никому не нужные бумажки, но без этих бумажек их не выпускали. Изза какой-то справки их могли задержать, что угодно могли с ними сделать. И чем дольше длилось это унизительное хождение, тем нетерпеливее становился Анатолий.
      Ехать! Быстрее!
      Стали ходить слухи о погромах. Светлана просыпалась среди ночи, словно кто-то толкал ее в грудь изнутри. Это сжималось собственное сердце: вдруг не успеем?
      Она поднималась и шла смотреть на спящих детей.
      Слухи о погромах сгущались, как тучи.
      -- Мама, -- почти кричит Светлана в телефонную трубку. -- Мама, у вас был погром? Мама, только правду, с тобой -- ничего?
      -- У нас не было погрома.
      -- Но все только и говорят, что у вас в городе напали на квартиры евреев.
      -- Да, ограбили несколько богатых квартир, среди них, кажется, две еврейских. Вот в Одессе, говорят, начались погромы.
      Мама тоже собиралась ехать. Сначала сомневалась: может, не надо? Потом сказала: "Если вы тоже решили, я -- с вами".
      Светлана звонила непрерывно:
      -- Мама, что у тебя с документами?
      -- Оформляю.
      Анатолий твердил:
      -- Если у нас будет все готово, а мама не успеет, поедем без нее. Потом приедет сама.
      -- Я не поеду без мамы.
      -- Выбирай: убьют твою маму или твоего ребенка.
      От этого становилось жутко.
      Обвал? Нет, обвал -- это вниз. Скорее -- вихрь. То, что их тогда кружило и, наконец, оторвало от земли, понесло стремительно, непреклонно, мощно, Светлана сейчас ощущала именно как вихрь. Он все усиливался, все убыстрялся. Как будто собирались в дорогу не они сами, ехали не свободные люди, сделав свой выбор, а какая-то властная сила двигала ими и ослабила свои стальные клещи только в аэропорту имени Бен-Гуриона, открыв двери огромного боинга.
      Все. Вас донесли. А дальше уж сами. Как хотите. Как сможете.
      Слава Богу, они на своей исторической родине. Слава Богу, все впятером.
      И стояла зима. И цвели розы.
      x x x
      -- Хорошо, что ты решил не ехать в Эйлат, -- сказала Светлана. -- Может, все-таки будем искать курсы. Надо, наконец, запастись терпением.
      -- Куда уж больше терпения? Будь моя воля...
      -- Я знаю, что бы ты сделал: пооткручивал всем головы и поставил другие.
      -- Других бы не ставил.
      -- Толя, злоба плохо помогает.
      Он вздохнул. Сел на кровати, потянулся к пачке сигарет. Господи, как спать хочется. Два года одно желание -- лечь, закрыть глаза, уснуть.
      А что помогает? Неужели только терпение? Или надежда?
      Анатолий вернулся с экскурсии, был на каком-то электронном предприятии. Сказал:
      -- Как мы гордились своими вычислительными машинами... Стыдно. Прошлый век.
      -- Что, для тебя это новость? Разве у нас там не было информации? Отстали, конечно.
      -- Для такой информации у нас имелись розовые очки. И работала гордость советского человека. -- Он помолчал, усмехнулся: -- Представь: вдруг мне завтра придется налаживать такую американскую машину. Что я буду делать? Скандал!
      -- Конечно, именно завтра тебе позвонят и будут умолять придти помочь, сами не могут справиться. Как в Союзе: "Толя, давай, горим!"
      -- А почему бы нет?
      В самом деле, а почему бы нет?
      -- Что ж. Если позвонят... Сядешь и будешь думать.
      -- Как роденовский тип? С умным видом?
      -- Ну, чтобы не пришлось сидеть, как жалкая копия роденовского типа, надо подучиться. Пока не позвонили.
      Они говорили тогда то шутя, то серьезно, но еще с надеждой, не так, как теперь -- устало-безнадежно. Тогда они еще пытались шуткой отогнать подступавшую тоску.
      -- Ты обещал, что будешь здесь зарабатывать кучу денег, будет у нас вилла, и мне, чтобы позвать тебя завтракать придется с первого этажа кричать на третий.
      -- Зачем кричать? Я сделаю переговорник.
      -- Йофи! {Прекрасно!} -- только так, на иврите, можно было выразить свой восторг.
      -- Уже сейчас, пока я свободен, и сделаю. Будем привыкать.
      Они впятером жили тогда в крошечной двухкомнатной съемной квартире, из спальни до кухни можно было дотянуться рукой, взять свою чашку кофе и бутерброд. И позавтракать, сидя на кровати. За столом все вместе они не помещались. Конечно, именно переговорника им тогда и не хватало.
      Они еще надеялись найти работу, такую или почти такую, какую хотели, какую могли делать. Но виллы у них не будет, это они уже знали.
      Прошло два года. Два года, как один длинный день.
      Виллы нет. Но есть иллюзия своей крыши над головой. Живут они теперь в квартире из трех комнат, они купили эту квартиру. Взяли в банке ссуду, ссуда, как петля на шее, но лучше об этом не думать. Каждый месяц надо бросать хороший кусок в прожорливую банковскую пасть, аппетит его все растет. И нужны деньги, деньги, деньги.
      Нужна работа. Но никому нет дела то того, что господин Домский -специалист, да еще какой! Он разослал свои документы по десяткам адресов, никто не пригласил его, никому неинтересно знать, что он умеет делать. Наверное, знакомство с его документами кончается на графе, где обозначена дата его рождения. Возраст Анатолия здесь уже не котируется. Следовало родиться двадцать лет спустя.
      А жить надо. Надо кормить семью.
      Он нанялся грузчиком в перевозочную контору.
      -- Толя, -- Светлана возражала, -- ты инженер...
      -- Очень нужны здесь инженеры! Разве не видишь? -- ответил он с раздражением. Потом добавил: -- Молодых берут. Или -- если приведут за ручку.
      -- Толя, вот объявление. Курсы как раз для тебя.
      Он прочитал, не по-доброму усмехнулся.
      -- Опоздали, господа, я уже переквалифицировался.
      Голова не нужна. Нужны мускулы. Он стал грузчиком. Почти год колесил по стране, поднимал, таскал, складывал. В первый дань он ездил куда-то на юг, возили пианино, какую-то мебель. Затаскивали на третий этаж. Вернулся домой -- еле-еле. Кинул на стол первую сотенную. Вроде от этого легче...
      -- Толя, может, не надо?
      -- Надо, -- сказал он жестко. -- Заработаем, откроем свое дело. Здесь только свое дело может обеспечить нормальную жизнь.
      -- Какое дело?
      -- Ну, ту же перевозочную контору, но свою. Куплю машину, найму грузчиков.
      Она вздохнула.
      Сотенные он привозил, но они уплывали куда-то, впрочем, оба знали, куда -на жизнь. Анатолий понял, что так не заработаешь на свою контору, и ту, чужую, бросил. Подался в Эйлат строить жилой массив.
      Еще пытался шутить:
      -- В Союзе за длинным рублем ездили на Север, а здесь на самый, что ни на есть, Юг, почти на экватор.
      -- Естественно, -- Светлана повела плечами, -- здесь же не рубли, а шекели. За ними надо ехать в другую сторону.
      Как-то, когда он приехал на пару дней домой, Светлана сказала:
      -- Что-то я не вижу длинных шекелей.
      -- И в самом деле -- где они?
      Оба еще посмеивались, но это им давалось все труднее, шутки выходили неуклюжими, в них не надо было искать долю правды, горькая правда была на виду. Анатолий тяжело работал, но не мог заработать, на нем зарабатывал другой. От шекелей набухали карманы подрядчика, каблана. Странное какое-то название -- каблан.
      Тварь, -- говорил о нем Анатолий. Он понял, что я для него находка -смыслю в электричестве, можно убивать двух зайцев, а расплачиваться за одного. И то не полностью.
      -- Толя, и так -- навсегда? Ты ведь не мальчик.
      -- Все-таки и мне кое-что перепадает.
      -- Кое-что... И ради этого так работать? И не жить дома.
      А потом у них на стройке убило парня, придавило плитой, техники безопасности здесь не водится, дорогая роскошь для каблана. Анатолий сказал, что больше не поедет. И -- поехал.
      А что было делать?
      Инженеры не нужны, за сорок пять -- уже и говорить не хотят. А программисты нужны? Ее пригласили сесть за компьютер? Нет, только мыть полы.
      Анатолий закурил тут же, в спальне, при закрытом окне. Светлана глотнула дым, закашляла. Анатолий поднялся, приоткрыл окно, стал пускать дым на улицу, ветер задувал его обратно.
      -- Толя, мне нужно рано вставать.
      -- Спи.
      -- И ты -- ложись.
      Но он не лег, продолжал курить, комнату заполнили дым, сырость, холод. Светлана молча плотнее укуталась одеялом.
      Они сидели с мамой вдвоем, Игорешка спал, Светка где-то гуляла.
      Так редко выпадало, что они могли побыть с мамой вдвоем, просто расслабиться.
      -- Тебе тяжело, мама?
      -- А тебе?
      -- Господи, эти евреи, они на вопрос отвечают только вопросом.
      Светлана обняла маму, прижалась к ней, тихо погладила.
      -- Ну, что делать?
      -- А ничего, -- сказала мама. -- Жить. Так, значит, кому-то надо.
      -- А что делать с Толей?
      -- Как -- что? Быть женой. Мужчины ломаются легче. А ты -- жена.
      -- Ты хочешь сказать, что быть женой -- это проклятие?
      -- Ну что ты, боже упаси! Это высокое предназначение.
      Жуть!
      Хорошо, что они не опускаются до патетики, а говорят, посмеиваясь. Но мама именно так и думает. Жена -- терпи, держись, делай. И еще -- выгляди.
      А как она, Светлана, выглядит? Хорошо бы на саму себя посмотреть со стороны.
      В темном окне автобуса качнулся ее силуэт. Надо бы поправить прическу. Это было сегодня? Или вчера? Или так каждый вечер? Поправить прическу невозможно: в руках сумки, тяжелые сумки, опять забежала на рынок после занятий, вечером все дешевле. "По совместительству еще и ломовая лошадь", -подумала о себе Светлана.
      Все-таки она высвободила руку, убрала упавшую на лоб прядь волос. Рука была затекшей и болела. Уже не помогают ни кремы, ни резиновые перчатки. Особенно плохо зимой.
      Где-то она читала? У кого-то из больших писателей. Девушка была прекрасна, она приходила в сад и сидела всегда на одной и той же скамейке в красивом платье и в перчатках. Всегда в перчатках. Он смотрел на нее издали, потом, наконец, решился и подошел. Он был влюблен и мечтал поцеловать у нее руку. Оказалось, руки ее были ужасны. Она работала на красильной фабрике, краски изъели кожу, язвы были неизлечимы. Потому она всегда носила перчатки. А он был аристократ и хотел целовать красивые ручки. И не женился. И оченьочень страдал.
      Конечно, лучше холеные ручки.
      Хорошо, что никому не приходит в голову целовать руки ей, Светлане. А за компьютером можно сидеть и с такими. Было бы место за компьютером.
      Когда едешь в автобусе, время твое. Можно думать, о чем угодно. И мысль цепляется за мысль, неожиданно что-то вспоминается.
      Анатолий приехал на один день домой, и Светлана уговорила его пойти в гости к знакомым, тоже, как они, олимам. Сидели за столом, ели-пили. Позже пришел еще один гость, молодой человек, на вид совсем молодой, оказалось -ему тридцать семь. Это был родственник хозяев, приехал повидаться из БеэрШевы. Он тут же подсел к столу, вошел в разговор, будто тут и был, перетянул внимание на себя. Бывалый расторопный парень, подумалось Светлане, в Союзе про таких говорили, что они в Израиле не пропадут, такие в Израиле прекрасно устроятся.
      -- Где работаешь? -- спросила Светлана.
      -- В ночном баре.
      -- Метрдотель?
      -- Увы! Пока мою посуду.
      Показал руки -- все изъедены. Хуже, чем у нее, Светланы.
      -- Почему не надеваешь перчатки?
      -- Невозможно, не буду чувствовать жир.
      -- А машину хозяин не может купить для мытья посуды?
      -- Может. Но зачем? Я же стою дешевле.
      -- Сколько ты в стране?
      -- Три года. Но если быть точным, три года, один месяц и четыре дня.
      Да... Весело... Говорят, что три года -- это рубеж. Или перешагнешь его и выкарабкаешься, или уже ничего тебе не светит.
      Парень балагурит.
      -- Кто ты? -- спросила Светлана.
      -- Профессия? Кем я был? О! Я был большим человеком.
      -- Сын академика? Заслуженный изобретатель?
      -- Бери выше. Я работал в ателье по пошиву женской модельной обуви.
      -- О!
      -- Я снимал мерки.
      -- Ножки, все ножки, -- понимающе сказала Светлана.
      -- И зарабатывал прилично.
      -- Я думаю!
      -- Да!
      -- А теперь -- какие ножки такими руками? -- посочувствовала Светлана.
      -- Ма лаасот?
      "Ма лаасот?" Это значит "Что делать?" Так говорят израильтяне, когда выхода нет и ничего изменить нельзя, и надо продолжать жить.
      Анатолий весь вечер молчал, а по дороге домой вдруг сказал Светлане:
      -- Сопьется парень.
      -- А может, нет, -- отозвалась Светлана.
      -- Сопьется.
      -- Жалко парня.
      -- Всех жалко, -- отрезал Анатолий.
      Можно жалеть всех. Можно. Самое главное -- не начать жалеть себя. Иначе -все, силы тогда кончатся. А так хочется иногда, чтобы тебя пожалели.
      В автобусе время твое, можно думать над нерешенной задачей, а можно просто расслабиться и бездумно закрыть глаза. Но сегодня бездумно не получалось, сегодня был какой-то странный вечер воспоминаний, вечер пережевывания разговоров, которые были и которых не было.
      "Вот стерва", -- подумала Светлана о хозяйке виллы, которую сегодня убирала. Физиономия хозяйки вся в улыбке, наманикюренный пальчик скользит по дверце шкафа.
      -- Ма зе, мотек? {Что это, милочка?}
      Ах, какая вежливая стерва.
      Светлана поймала себя на том, что в ее лексиконе появились не только ивритские слова, но и русские, которых раньше не было. Но разве только этого не было?
      Самое ужасное не то, что она еще раз вытерла место, где уже и не было пыли, а что при этом тоже улыбнулась.
      "Убила бы себя за эту улыбку", -- подумала Светлана и с ужасом поняла, что завтра сделает то же самое.
      Деньги, проклятые деньги. Надо с этим кончать. Легко сказать -- кончать. Надо что-то выбирать. Смешно. Разве выбирает -- она? Выбирают -- ее. И этого раньше не было, чтобы ее выбирали.
      Теперь все иначе. Я себя предлагаю, а вы не откажите, пожалуйста, используйте меня в качестве мойщицы полов, лестниц, сортиров. В другом амплуа я в этой стране не котируюсь. А мне очень нужны полсотенные, которые я у вас намываю за день. Надо выплачивать ссуду, кушать. учить детей.
      Говорила она это кому-то невидимому, может быть, той улыбающейся госпоже, а может, другой. Понимаете, я не могу без ваших шекелей. И потому я вам улыбаюсь. А что я о вас думаю, это дело мое.
      А думаю я о вас плохо. И любить я вас не могу.
      А собственно почему -- плохо? Может, я вас просто не знаю?
      А вы, вы можете меня любить? За что вам меня любить? И зачем? Я на вас работаю, вы мне платите. И нежные чувства здесь не при чем.
      Любят-не любят... Если бы все было так просто.
      Шел первый, а может, второй месяц их жизни в Израиле. Светлана тоже ехала в автобусе, только не в рейсовом, а в экскурсионном -- новеньких репатриантов, таких, как она, возили в столицу, это было первое знакомство со страной. На обратном пути все молчали, думали, наверное, об увиденном. Вот она -- история, вот они -- святые места. Светлана, во всяком случае, сидела, погруженная в свои ощущения, хотелось тишины.
      И вдруг какая-то женщина поднялась, прошла вперед, стала рядом с шофером, повернулась лицом к публике. И -- заговорила. Есть такие люди, они считают своим долгом развлекать других, они не выносят, когда кто-то просто сидит и думает, его обязательно надо занять коллективным мероприятием. Женщина выполняла свой долг и очень себе нравилась.
      Она рассказывала всякую чепуху, сплетни, вычитанные, наверное, из израильских газет, которые на русском языке печатались, да и сочинялись, для них, специально для приехавших из Союза. Какая-то муть, грязная, ненужная. Светлана слушала минуту-две, а потом перестала, думала, как всегда, о своем. Иногда до нее доносились имена:
      Пушкин, Анна Керн... Пастернак... Боже, какая у этой активистки культпросвета ужасная, не русская речь, невозможный акцент. О Пушкине -- на таком языке!
      И вдруг Светлана услышала: -- Знаете, почему они нас не любят? Потому что мы -- культурнее.
      Господи, какой кошмар! Поневоле станешь антисемитом.
      Это она подумала тогда.
      А сегодня, сидя в автобусе и глядя в темные окна, вспомнила вдруг слова, которые тогда показались ей нелепыми, смешными, особенно в устах женщины, которая о поэтах знала из газет. Но Бог с ней, с той самозванной лекторшей, -- пусть себе глотает куски, которые ей бросают, но ведь она, Светлана, чегото все-таки стоит. Ну и что?
      Вот я знаю высокие машинные языки, а госпожа с наманикюренным пальчиком и понятия о них не имеет, оно ей и не нужно. Но у нее есть шекели, а у меня их нет, я на нее работаю и еще улыбаюсь. Это очень приятно иметь такую образованную уборщицу. Хотя, может быть, она и не догадывается, что я -образованная, и вообще не знает, что это такое.
      Как та, другая дама, у которой Светлана тоже убирала квартиру. Ах, какая она ласковая и добрая! Уж лучше бы отыскивала пальчиком пыль, тогда, по крайней мере, все было бы ясно, все на своих местах. Ты госпожа, я прислуга. Я делаю, ты платишь. А тут тебя поглаживают, хоть мурлычь. И одаривают шмотками. Нет, не старыми тряпками, новыми, отличными шмотками, но не от себя отрывают, просто не нужны им, можно выбросить, а лучше -- дать тебе, осчастливить тебя. Ты же никогда такого не носила, может, даже не видела. И ты берешь. Вещи свои, что привезли, изнашиваются, купить новые пока не на что.
      -- У вас была квартира? -- спросила как-то благодетельница.
      -- Да.
      -- Да?
      -- Да.
      -- И были деньги, чтоб мебель купить?
      -- Были.
      Ухмылка. Мол, говорить теперь можно всякое. Олимы из Союза небылицы рассказывают.
      Так хочется подойти и крикнуть госпоже прямо в физиономию:
      -- Да! Да! Были! И еще я умею читать и писать! А ты?
      Но вместо этого Светлана спокойно кладет в пакет вещи, подаренные госпожой, в том числе новенькую светлосерую куртку с заклепками и молниями. Такую куртку когда-то Светлана привезла Анатолию из командировки.
      -- Вот, -- сказала хозяйка очень мягко, не надменно, вежливо так сказала, наверное, она совсем неплохая женщина, -- купила сыну, а он не хочет носить. Может быть, мужу твоему пригодится для работы.
      Светлана кладет в пакет вещи и говорит:
      -- Спасибо.
      Хорошо еще, что не сказала "Большое спасибо".
      Тошно.
      Тошно.
      Но ничего, зато у тебя есть высокие машинные языки, радуйся. Еще недавно ты некоторых не знала и работать на них не могла. А теперь -- можешь. Значит, ты стала еще образованнее.
      Ну и что от того, что ты умеешь писать программы? Кому-нибудь это интересно?
      Если бы она не искала работу! Почти полтора года, с тех пор, как закончила ульпан -- ищет. Все удивляются: "Программист? Программисты всюду требуются". А она вот -- нет. Выходит, не нужна.
      Был жаркий душный день. Она шла по улице Хайфы. Устала, хотелось пить, подошла к киоску купить воды.
      -- Я угощаю, -- сказал вдруг кто-то рядом.
      Светлана взглянула на того, кто хотел завязать знакомство. Подняла взгляд и отвернулась, она так устала, что не было сил отослать его подальше. Но вдруг сообразила, что они -- знакомы. Недолго учились в одном классе ульпана, осваивая азы иврита. Конечно, это он, именно ему Светлана завидовала, хотя и сама была в классе одной из лучших. Он, казалось, овладевал языком мимоходом, не напрягаясь. Открыл рот, вдохнул кислород, а с ним и все премудрости языка, и того, на котором говорили праотцы, и того, на котором сегодня шумит улица. "Учил раньше?" -- спрашивали его. Нет, говорил, не приходилось. Учил английский, немецкий, немного японский, а иврит -- нет.
      Он бросил ульпан месяца через два, жаль было терять время, говорили, что поступил куда-то на курсы. Больше Светлана его не встречала. И вот:
      -- Привет.
      -- Привет.
      -- Как живешь, Светлана?
      Он помнил ее имя, а она забыла, как его зовут, и испытывала от этого неловкость, но спросить было еще более неудобно.
      Они пошли по улице, разговаривая, потягивая воду через трубочки. В маленьком скверике стояли скамейки.
      -- Сядем.
      -- Давай.
      Оказалось, он тоже программист и давно работает. И тоже сказал:
      -- Программисты нужны.
      А в их фирме? В их фирме, увы, уже набрали. Вот если бы полгода назад...
      Светлана усмехнулась:
      -- Знакомый ответ. Так всегда -- со мной. "К сожалению, уже не актуально".
      Он не обратил внимание на иронию, стал спрашивать, где работала. На каких машинах, с какими языками. Похоже, ответы были интересны, он спросил, пишет ли она все это в автобиографии.
      -- Конечно.
      -- А куда посылала документы?
      -- По всем газетным объявлениям. И без объявлений -- по адресам фирм.
      -- И -- ничего?
      -- Как видишь. Стандартный ответ: "К сожалению". У меня уже кипа таких бумаг.
      -- Да, -- сказал он, -- я знаю. Так и с другими, многим так отвечают. Похоже, что пол-Израиля только и делает, что сожалеет.
      -- Думаю, больше.
      Она на минуту расслабилась, вот-вот готова была заплакать. И тогда можно утешить. Но нет. Ей не нужны утешения, нужна работа. Кажется, он понял, сказал просто:
      -- Светлана, нельзя опускать планку. Опустишь, потеряешь форму, подняться будет трудно, если вообще возможно. Программисты, в самом деле, требуются. Здесь, кажется, начали понимать, что советские программисты кое-что стоят, на них можно делать деньги. Значит, надо еще искать, закончить курсы.
      -- Легко сказать... Здесь самое главное -- возраст. Мне уже почти сорок.
      -- На вид тебе не дашь и тридцати.
      Ах, какой он умница!
      Светлана понимала, что это неправда или, во всяком случае, полуправда. Для своих "почти сорока" она выглядела неплохо, но ведь не настолько. Но этот незамысловатый комплимент помог ей справиться с собой, желания плакать уже не было, даже смогла пошутить:
      -- Увы, прежде чем посмотреть на меня, они почему-то смотрят мои бумаги. И у них почему-то не возникает желания пригласить меня для знакомства.
      -- Странные люди. Я бы на месте работодателя требовал прежде всего фото.
      -- О! Тогда я бы посылала снимки, что делала еще в Союзе.
      Они еще поболтали немного, было Светлане с ним легко и просто, будто все, что давило, отпало, исчезло. Пусть всего на полчаса, и за то ему спасибо. И нужно идти.
      Он проводил Светлану до автобусной остановки, вынул записную книжку, спросил номер ее телефона. Вырвал листок, написал на нем что-то, протянул Светлане:
      -- А это мой. Звони.
      Светлана сунула бумажку в карман. Пусть. Все равно ведь звонить не станет. Зачем?
      Перед тем, как она поднялась в автобус, он сжал ее руку выше локтя.
      -- Держись. И не опускай планку.
      Две недели спустя мама позвала ее к телефону. Звонил он. Назвался по имени, имени его она так и не вспомнила ни тогда, ни после, и голос в трубке был непохож, но Светлана сразу поняла, что это -- он.
      -- Светлана, -- сказал он, -- в нашей фирме открываются курсы. Профиль не совсем твой, но это то, что сейчас нужно. Занятия по вечерам, тебе будет удобно. Попытайся. Без ссылки на меня.
      Она попыталась. Ее приняли.
      Светка спросила с надеждой:
      -- Мама, ты пойдешь на курсы и бросишь свои сортиры?
      -- Нет, Света, пока нет.
      -- Почему?
      -- Курсы -- это еще не работа. И нет гарантии, что работа будет.
      -- Зачем же тогда учиться?
      -- Чтобы была надежда на работу.
      -- Как все это сложно, -- выдавила Светка и замолчала.
      Вот так, она учится. Едет с занятий, почти ночь. Работы нет.
      А как с надеждой?
      Сложно. Конечно, сложно.
      Ехали ради детей. А нужно ли это детям?
      Там, в Союзе, Светка была совсем другой, ласковое открытое дитя. А здесь -- вся в шипах. Здесь она уже и не Светка, даже имя другое -- Лиора, так она решила.
      -- Поменяли родину, -- сказала девочка, склонив на бок свою хорошенькую головку и глядя насмешливыми глазами на недовольного папу, -- почему бы не поменять имя? "Светлана" -- в Израиле не звучит. Они это даже выговорить не могут. И услышат "Светлана", сразу ясно, что я русская, так нас всех называют, ты же знаешь. Кстати, мама, -- она повернулась к Светлане, выражение лица ее не изменилось, в глазах была насмешка, -- я и тебе советую поменять имя. Лиора, Ора, Орли -- куча имен со словом "свет".
      Только и осталось ей, Светлане, что стать вдруг Лиорой. Или тогда уж Орли, чтобы не путали с дочкой.
      Лучше не думать... А как отгонишь эти мысли, когда едешь в автобусе, за окном в тусклом свете фонарей темные силуэты зданий, а перед глазами все равно Светка, Светка-Лиора. Тронула эту рану -- больно. Обступают картины, звучат слова. Выходишь из автобуса, но все это остается с тобой, в тебе. Твоя девочка, твой теплый человечек -- когда-то. Теперь -- вдруг повзрослевший непонятный человек. С ней чувствуешь себя беспомощной и виноватой. Что будет?